ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


Мы вам покажем, как надо умирать за свободу! В нас вы не увидите мюридов газавата, но найдете мюридов революции!

Асланбек Шерипов

I



Асланбек принес в дом свежие запахи альпийских лугов и полевых цветов. Весь день он бродил по горам, разговаривая то с чабанами, то с крестьянами, которые мотыжили свои скудные кукурузные посевы.

Мать приготовила ужин, но он не захотел есть, взял книжку с полки старой этажерки и бесшумно прошел в соседнюю комнату. Скоро в доме затихло: видно, взрослые улеглись спать. Асланбек убавил пламя керосиновой лампы, чтобы не тревожить сон младшей сестры, лежавшей в углу на тахте, и, осторожно пододвинув скрипучий гнутый стул, присел у окна, распахнутого настежь. В мутном небе собирались тучи. С горы, постепенно усиливаясь, дул ветер. Юноша раскрыл книгу. Это был Коста Хетагуров. Взгляд отыскал знакомые строчки:

Как долга беспросветная ночь,

Как еще далеко до восхода!

Но и днем не могу я помочь

Безысходному горю народа.

Асланбек задумался. Из окна приятно тянуло прохладой. Ему захотелось еще, побольше этого освежающего и упругого, как струи Аргуна, ветра. Он потянулся к нему, но стул предательски скрипнул. Асланбек опасливо оглянулся на сестру. Девочка не спала.

— Почему ты не спишь, Айна? — тихо опросил он.

— Нога болит.

— Сильно?

— Конечно, сильно! — Она говорила капризно, обиженным тоном. — Ты же видишь, не могу уснуть от боли.

— Вижу. — Асланбек невольно улыбнулся.

— Еще издеваешься!

— Что ты, Айна! Не обижайся, я ведь не нарочно!

Он вспомнил, что утром, когда сестра несла воду, он попытался помочь и нечаянно ушиб ей ногу медным кувшином.

Айна дулась недолго.

— А ты вот возьми, да и расскажи мне, о чем читаешь, — попросила она, с готовностью усаживаясь в постели. — Ну, Дакаш, пожалуйста!..

Дакаш — так звали Асланбека близкие.

Он снова улыбнулся. Маленькие хитрости сестренки была ему известны. Не так уж болела у нее нога, как хотелось послушать книгу. Он не сомневался, что и не спала она специально из-за этого.

Асланбек взял со стола томик Лермонтова и раскрыл его на поэме «Мцыри». Девочка так и впилась в него глазами, слушая о тяжелой судьбе шестилетнего мальчика-горца, о том, как он попал в руки победителей, заболел и по пути в Грузию генерал отдал его на излечение монахам, где он и вырос. О тоске юноши по родине, о смерти его и о том, как, умирая, поведал он монаху о своем единственном желании: вернуться в родимую страну, где он будет свободен, как ветер. Дивные строки пронзили Асланбека знакомым волнением. Голос его зазвенел, окреп:

Скажи мне, что средь этих стен

Могли бы дать вы мне взамен

Той дружбы, краткой, но живой,

Меж бурным сердцем и грозой?

— А скажи, Дакаш, раз мальчик этот был нашим, горцем, зачем же его украл генерал? — донесся до него взволнованный шепот Айны.

Но тут тихо отворилась дверь, и в комнату заглянула мать.

— Дакаш, пора ложиться, — сказала она. — Ты ведь завтра хочешь выйти засветло. — Она сказала это ласково, но такая твердость прозвучала в ее голосе, что возражать было нельзя.

Асланбек закрыл книжку и, расстегивая ворот гимнастерки, молча направился к постели.

Широкоплечий юноша, выше среднего роста, с задумчивыми светло-карими глазами, всем, кроме матери, казался старше своих лет. Все в нем было по-взрослому: походка, и рано появившийся бас, и суждения о жизни. Всем это нравилось в юноше, одной только матери хотелось, чтобы ее любимый сын всегда оставался мальчиком. С материнской ревностью наблюдала она за сыном, и в сердце у нее рождалось тревожное чувство за судьбу Дакаша. Нет! Она знала сына как умного и честного мальчика, который не позволит себе ничего дурного. Но вот говорит-то он и мечтает о чем-то непонятном. Такое, видимо, под силу только особым людям.

Воспитанная в простой крестьянской семье, Баянат не привыкла задумываться над тем, что выходило за пределы ее жизни, мудрость ее была проста. «Будь в доме гостеприимной и верной женой своего мужа», — вот чему учили ее родители. Этим заветам она была верна. Баянат знала своего мужа, детей. Только их скромные нужды тревожили ее. А сын, ее Дакаш?.. Как смиренная крестьянка, она была благодарна судьбе, «данной людям самим аллахам». По ее понятиям, победить зло мог только всевышний. Ее же мальчик страдает за чужую боль, пытается вступиться за слабых, хочет, чтобы все было справедливо. А так ведь в жизни не бывает. Вот и сейчас, услышав его звенящий в ночи голос, увидев его освещенное каким-то внутренним светом лицо, Баянат почувствовала, как тревога подступает к сердцу. Уже убедившись, что сын лег и лампа погашена, она задержалась в дверях: может быть, поговорить с ним? Но что она скажет своему мальчику? Отец может поговорить с ним, но он так гордится смелостью Дакаша! Оглянувшись на спящего мужа, она неслышно притворила дверь и, тяжело вздохнув, опустилась на постель.

Некоторое время в комнате брата и сестры царила тишина. Но вот раздался еле слышный шепот Анны:

— Ну, Дакаш, так расскажи, почему генерал увез мальчика.

— Ты слышала, что сказала мама? Завтра чуть свет я должен уйти, — так же тихо отозвался брат.

— А куда ты пойдешь?

— В Борой. Это далекий аул.

— Зачем?

— Хочу познакомиться с Решидом Газиевым. Он тоже учится в Грозном, а сейчас, наварно, гостит у отца. — Асланбек помолчал. — Мы с ним могли бы вместе вернуться к началу занятий… Разве ты не помнишь, что послезавтра мы возвращаемся в город?

Сестренка как будто успокоилась, но вскоре опять напомнила о себе:

— Отец рассказывал, что в японскую войну с ним вместе воевал какой-то Гази. Это он?

Асланбек усмехнулся:

— Это старик Гази, отец Решида. Решид мне ровесник… Да спи ты наконец!

На этот раз тишина, как видно, установилась окончательно. Юноша прислушался к ровному дыханию сестры. Уснула, решил он. Но нет, через некоторое время до него снова донесся ее шепот:

— А я знаю, зачем тебе Решид. Тебе нужны храбрые люди… Ты хочешь стать абреком.

— Чего? — Асланбек даже приподнял голову. — С чего ты взяла?

— Я слышала… Ты во сне Зелимхана называл…

Шепот ее как бы погас. Брат напрасно ждал продолжения. Уснула. Он опустил голову на подушку и задумался.

Вот уже второй год, как он, Асланбек, бывший воспитанник Полтавского кадетского корпуса, перевелся на учебу в Грозненское реальное училище. И без того не проявлявший к военному делу особого рвения, он и вовсе возненавидел военных и военную муштру, с тех пор как до Полтавы докатился страшный слух о гибели легендарного Зелимхана из Харачоя.

Асланбек жадно ловил те немногие сообщения о Зелимхане, которые просачивались в газеты. В представлении юноши, даже судя по этим скудным сообщениям, Зелимхан из Харачоя был не обычный абрек. Он устраивал набеги на имения богатых помещиков да купцов, убивал полицейских чиновников и прочих ставленников царя. Награбленное он отдавал бедным и сиротам, отчего простые люди горой стояли за него. Среди народа Зелимхан находил своих верных сподвижников, в этом и была его сила. Действия Зелимхана поражали не только своей ловкостью, но и подчас прямо-таки невиданной смелостью. Так, задумав налет на какое-нибудь правительственное учреждение, он сообщал об этом в полицейский участок, называя место и час, а когда воинская часть прибывала туда, оказывалось, что зелимхановцы уже побывали здесь и только что скрылись, а их вожак даже оставил записку: «Опоздали. Мне некогда, спешу. Зелимхан».

Народная молва о Зелимхане подхватывала самые фантастические слухи о его смелости и ловкости. То он будто бы в форме гвардейского офицера заявился к начальнику Веденского округа полковнику Добровольскому и разговаривал с ним, а уходя, оставил на столе записку: «Был у вас. До свидания. Зелимхан». То в парадном мундире поручика пожаловал на бал в офицерский клуб на Дундуковском проспекте в городе Грозном и чокался с начальником карательного отряда полковником Кибировым, который как раз охотился за ним.

Говорили, что на одном из расклеенных по городу объявлений начальника Чеченского округа с обещанием денежной награды — десять тысяч рублей за голову Зелимхана — появилась собственная приписка абрека: «Читал внимательно, с ценой не согласен. Добавлю от себя еще десять тысяч рублей тому, кто меня поймает. Зелимхан».

Разумеется, слухи эти будоражили прежде всего молодые умы: еще бы, вот он, герой, который ничего не боится, все может! И не выдуманный, а самый настоящий, живой — из аула Харачой. И вдруг такого человека предательски убили, а на убийцу его в награду за подлость надели офицерскую форму. Нет, он, Асланбек, не мог примириться с этой мыслью, он возненавидел офицеров и потому уговорил отца забрать его из кадетского корпуса. Но и в реальном училище, где учащиеся чувствовали себя несколько вольготней, Асланбек не нашел покоя: слишком много притеснений, бесправия, обид видел он в Грозном, а еще больше бросались они в глаза здесь, в горных аулах, куда вместе с семьей приехал на каникулы.

Вот и сейчас, терзаемый этими беспокойными мыслями, Асланбек еще долго не мог уснуть и лежал с открытыми глазами, переворачиваясь с боку на бок.

За окном тихо дремали дубы и могучие чинары, в густой листве которых приютились птицы, охраняемые яркими звездами. Душистые травы благоухали. Откуда-то снизу доносился протяжный и жалобный рокот реки… «Среди безмятежной природы стонут одни лишь обездоленные люди», — подумал Дакаш, вспомнив жалобы крестьян, которых наслышался в ауле, и невольно всплыли в памяти строки поэта:

Я думал: жалкий человек,

Чего он хочет!.. Небо ясно,

Под небом места много всем…

— Нет, неправ ты, поэт, не всем хватает места под небам, — прошептал Асланбек.

А в это время за стеной, в соседней комнате, так же ворочалась, не в силах заснуть, мать. «Мой мальчик! — неслышно произносили ее губы. — Ну конечно, пусть отец, как только вернемся в Грозный, поговорит с ним… Ах, Дакаш, Дакаш! Аллах да защитит тебя!» А сердце упорно твердило свое: «Такие долго не живут!»

II

В стороне от больших и оживленных дорог, среди суровых гор, на узкой террасе с незапамятных времен стоял чеченский аул Борой.

По вечерам бороевские старики рассаживались на больших плоских камнях у старинной мечети и начинали нескончаемые разговоры о былых временах и нынешних горестях.

— Не унывайте, односельчане, нам бояться нечего. До наших седых вершин не доберется никакая вражья сила. Горы надежно охраняют наш аул. Разве не так было со времен наших далеких предков?

— Да благословит тебя, Элса, сам аллах! Нам не о чем тревожиться, живем спокойно, — отвечали ему внимательные слушатели, скручивая цигарки крепкого самосада.

Но жизнь у бороевцев не всегда была спокойной.

Как-то однажды после бурного схода они решили не платить непосильные налоги и даже изгнали из аула старшину Гишлако. Тогда начальник Чеченского округа полковник Свистунов прислал сюда карательный отряд с приказам: обстрелять аул чугунными снарядами и усмирить непокорных.

Бороевцы не поверили, что это злодеяние совершено с ведома самого сардала[1] Грузии. Они собрали целый мешок чугунных осколков и с этим мешком отправили в Тифлис делегацию к наместнику Кавказа. Но тот, даже не выслушав жалобы, велел отправить посланцев в тюрьму. Продержав их две недели в тюрьме, он отпустил делегатов домой со строгим наказом: никогда впредь не жаловаться на свое начальство…

С тех пор бороевцы вели себя довольно тихо, но между собой решили: ничего хорошего для царя и его помощников не делать, но также и от них ничего доброго не ждать.

Чуреков с солью как будто бы хватало, а в том, что баранину одни ели здесь в день три раза, а многие не видели ее месяцами, бороевцы не усматривали особой беды. «Так уж положено самим аллахом», — говорили они. Конечно, случалось, они ссорились между собой из-за земли или лесных угодий, но мулла твердил им, что жить надо мирно, с надеждой на «милостивого аллаха».

Так и жили из года в год, довольствуясь немудреными благами, стараясь и спичек не покупать, раз они изготовлены на фабриках белого царя.

Однако за последние поды тихая жизнь этих мест была нарушена новыми, непривычными волнениями. Сначала по аулам поползли тревожные слухи о войне, некоторых мужчин призвали и отправили в город. Люди строили по этому поводу различные догадки. Поговаривали, что где-то убили какого-то великого князя, а за это Германия начала войну с Россией. Но время шло, и вот то в один, то в другой аул стали возвращаться из госпиталей раненые горцы из тех, что сражались на германском фронте. Новости, которые они приносили, были потрясающие. Солдаты-чеченцы рассказывали, что рабочие в России бастуют, что в русских деревнях бунтуют мужики, жгут помещичьи усадьбы, убивают особенно ненавистных старшин и урядников.

Слухи эти летели с быстротою молнии. Гонцы добирались до самых далеких аулов, с трудом пробираясь между скалами, тряслись на ухабах торных дорог, так что и рассказы их приходили сюда в измененном виде. Сельские старшины хранили подозрительное молчание и все неувереннее держали себя с народом, а изредка наезжавшие сюда чиновники в основном говорили по-русски, так что крестьяне их не понимали.

Тревожно становилось в Чечне. Поэтому молодой путник, подходивший в то утро к Борою, не слишком удивился, заметив движение на улицах обычно тихого аула.

В этот день утром бороевцев поднял крик глашатая:

— Эй, люди, спешите к мечети, спешите к мечети!

— Что еще там стряслось? — спрашивали люди, выходя со дворов.

— Начальник едет, начальник…

— Чей же труп он везет? — невесело пошутил кто-то.

— Не знаю, ему виднее, — отвечал чернявый и худенький, как высохший чурек, глашатай.

Продолжая выкрикивать свой призыв, он обошел всю главную улицу; весь вид его говорил, что он знает не больше того, что произносит.

Люди направились на площадь, кто с топором, а кто с вилами, — словом, так, как они собирались на работу. Женщины, опешившие по воду, останавливались и в знак почтения к мужчинам опрокидывали свои кувшины. Они сходили с дороги и робко поглядывали вслед идущим.

Когда упомянутый нами путник вошел в аул, площадь перед мечетью постепенно наполнялась встревоженными людьми. Юноша остановился в стороне от толпы, живые его глаза перебегали с одного лица на другое. Взволнованные предстоящим событием люди даже не обратили на него внимания.

Наконец на холеном коне появился старшина Гишлако с рыжей квадратной, коротко остриженной бородой. На шее у него болталась длинная медная цепочка с эмблемой старшинской власти. Бороевцы не любили своего старшину за жестокость, а еще больше за то, что не сами выбрали его — он был назначен царской администрацией им назло.

Старшина тяжело выпрямился на стременах и крикнул:

— Ждите, люди, ждите, сейчас он прибудет!

Наезжая конем на людей, старшина теснил толпу, расчищая дорогу для знатного гостя. Добравшись так до мечети, он повернул назад и поскакал навстречу чиновнику. Бороевцы молча глядели ему вслед.

Но вот на краю аула поднялась пыль.

— Едут! Едут! — закричал глашатай, выбегая на площадь.

Вслед за ним выехало еще несколько всадников. Впереди скакал старшина.

— Расступись, народ, расступись! — покрикивал он, замахиваясь плеткой.

У мечети он ловко соскочил с коня. Около него, придерживая вздуваемые ветром полы халата из зеленого сукна, стал белобородый кадий. Он оперся на длинный крашеный, цвета халата, посох.

Наконец появился и сам высокий гость, по всем признакам — большой начальник — тучный полковник с позолоченными погонами на широких плечах. Он спешился у дома старшины и, постукивая концом серебряной шашки о ступеньки, поднялся на крыльцо. Извлек из кармана синего кителя белоснежный платок и отер потное лицо.

— Дорога к вам очень трудная… и узкая, — не обращаясь ни к кому, проговорил он.

Толмач громко перевел собравшимся эту фразу.

— Да будет воля аллаха, он еще больше сузит ее! — крикнул кто-то из толпы.

Слова эти, разумеется, никто не перевел, и полковник, принимая их за приветствие, важно кивнул в ту сторону, откуда они раздались. В толпе послышались смешки.

— Как живут, что думают бороевцы? — бодро обратился полковник к старшине, который стоял, вытянув шею, славно гусь: он пытался увидеть того, кто бросил высокому гостю дерзкую фразу.

Старшина Гишлако мигам повернулся к начальнику. Он едва владел русским языком, но ему очень хотелось выразить свою преданность власти.

— Господин полковник, бороевский народ царю хорошее делать хочет, — с трудом произнес он.

Выслушав эту, не совсем понятную фразу, полковник повернулся к толпе.

— Я преодолел этот нелегкий путь, потому что имею к вам весьма важное дело, — сказал он. — Вот уже скоро два года, как Германия напала на нас. Война, которую ведет наш государь, приближается к победному концу. Государь обращается к вам, храбрые жители Бороя, за помощью. Вам надо послать в нашу победную армию пополнение из своих молодых джигитов-добровольцев, дать им коней, вооружить их и снабдить продовольствием…

Когда толмач перевел эти слова полковника, по толпе словно пробежала волна. Потом вперед протиснулся высокий горец с седеющей бородой. Сдвинув на затылок потрепанную папаху из черной овчины, он оперся на суковатый посох и заговорил спокойно, но твердо:

— Здесь в горах люди живут очень бедно, в большой нужде. То, что требует этот начальник, едва ли мы можем выполнить. Людей еще можно дать, но где взять для них коней, оружие и прочее? Смотрите, люди, уж сами подумайте, — закончил он многозначительно.

— Нет у нас ничего, кроме бедности!

— Элса правильно сказал!.. — раздались голоса.

Но старик поднял руку и продолжал, как бы отвечая за всех:

— Многие семьи остались без кормильцев, некому сеять и убирать посеянное. Самые сильные наши юноши еще в прошлом году ушли служить царю. Им мы дали коней и оружие. А теперь где и что мы можем взять? Правильно я говорю, люди? — снова опросил Элса, обращаясь к собравшимся.

И в ответ со всех концов стали выкрикивать:

— Правильно, Элса!

— Верно говоришь! Нет у нас больше ничего!

— Подождите, люди, подождите! Нельзя так отвечать гостю! Что это вы? — закричал старшина. — Это же полковник из самого порода Грозного, нельзя, стыдно нам так разговаривать с ним.

— Ну и что ж, Гишлако, что он полковник? — возразил какой-то сутулый старик. — Не можем же мы ему дать того, чего у нас нет! Если даже приедут двенадцать полковников! Пусть даже явится сам Бетерсултан из Чеберлоя, все равно не можем мы дать то, чего у нас нет!

— Замолчите, Касум, — перебил его старшина, — ведь я же говорю вам, что это полковник Беликов, который распоряжается многими десятками таких, как Бетерсултан.

— Для нас он не выше Бетерсултана, а если бы Бетерсултан был здесь, ты бы не посмел так говорить! Лучше тебе помолчать. Что скажешь ты ему, если не сегодня, так завтра он нагрянет сюда?

Полковник нетерпеливо обратился к старшине:

— О чем эти люди говорят? Почему они поминают имя Бетерсултана?

Старшина еле слышно выдавил:

— Они думают, что пристав Бетерсултан самый большой начальник на земле. Не надо слушать, что говорит такой дикий народ…

Полковник с трудом удержал улыбку, но счел не лишним пригрозить:

— Тогда я вызову и Бетерсултана из Чеберлоя, пусть поговорит с вами!

Толмач перевел народу эту угрозу, в толпе зашумели, и Гишлако, приблизившись к полковнику, умоляющим голосом зашептал:

— Немного время давай нам, говорит народ, все сделаем, говорит: налог дадим, баран дадим, солдат дадим…

Полковник важно кивнул, и старшина поспешил увести его со всей свитой в свой дом, где уже было приготовлено обильное угощение: две целиком зажаренные бараньи туши и лучшие вина.

После их ухода страсти на площади закипели с новой силой. Чего здесь только не было: и опасения, и угрозы, и проклятия, и моления. Особенно горячился Элса. Как бы люди ни проклинали белого царя, а жестокая рука его давно дотянулась до бороевцев, и они хорошо знали, как тяжело прикосновение этой руки. Должно быть, в силу этого страсти постепенно сменились опасениями, и то один, то другой из стариков начинял называть имена джигитов, которых можно послать в солдаты, чтобы не ссориться с полковником.

Уже обсуждали, каких коней брать для будущих воинов, так чтобы не совсем разорить семью, на которую падет бремя солдатчины.

Старый Элса спорил до хрипоты, но в конце концов зло махнул рукой и пошел прочь. Когда он проходил мимо молодежи, скромно стоявшей в стороне и ждавшей, какое решение примут старики, взгляд его невольно остановился на незнакомом юноше в ладно сшитой черкеске. Незнакомец смотрел на него горящими глазами.

Элса невольно остановился. Потом поманил молодого человека пальцем.

— Ты откуда, джигит? — спросил он. — Ведь ты не здешний? Может быть, ты приехал с полковником?

— Нет, я пришел из Шатоя, — ответил тот. — А к полковнику я не имею никакого отношения.

В его голосе прозвучала нотка презрения, и старик внимательно посмотрел на него. «Совсем еще мальчик, — подумал Элса, — но какой-то серьезный. И взгляд горящий и тревожный. Из таких вот рождаются большие люди…» Он на минуту закрыл глаза и почему-то сразу увидел перед собой Зелимхана, каким довелось увидеть его однажды… «И великие абреки», — добавил про себя старик.

— Вы очень хорошо сказали, отец! — донесся до него взволнованный голос.

Элса открыл глаза. Юноша глядел на него с восхищением. Во всем его облике было какое-то напряжение.

— Ни одного человека, ни коня, ни гостеприимного очага этим людям, приносящим в аулы одни только беды! — произнес он звенящим голосом.

— Ты чей? — намного помолчав, спросил Элса.

— Я из Шериповых… Меня зовут Асланбек.

— Не сын ли ты Джамалдина Шерипова, того, что живет в Грозном?

— Да.

— Твой отец уважаемый человек, — серьезно и с почтением оказал Элса. — А зачем ты пришел к нам в Борой?

— Я хотел повидаться с Решидом, сыном вашего Гази. Мы могли бы вместе вернуться в город к началу наших занятий.

— Ты тоже учишься в школе? — поинтересовался старик.

— Нет. — Асланбек смущенно опустил глаза — он боялся показаться нескромным. — Я в реальном училище.

— Это хорошо, — сказал Элса с уважением. — Но Решид в это лето не приезжал в аул. Старый Гази уже начал беспокоиться. Вчера он ушел в Грозный, чтобы повидать сына… Быть может, будь он сегодня здесь, старики не решили бы посылать белому царю джигитов, — добавил он как бы пре себя. — Гази много видел в жизни, и все у нас очень уважают его.

Асланбек почтительно простился со своим новым знакомым, но старик остановил его.

— Скажи, джигит, — задумчиво спросил он, — вот ты ученый, может быть, ответишь мне. Придет ли время, когда станет легче жить крестьянину и пастуху? Или так будет всегда, потому что так положено от века?

— Я думаю, такое время обязательно придет! — горячо ответил Асланбек. Ему так хотелось передать старику свою убежденность, что он приложил руку к груди.

Но старик только печально улыбнулся. На прощание он, словно отпуская его, махнул рукой и побрел к дому.

Взволнованный и задумчивый, возвращался Асланбек в Шатой.

III

Элса правду рассказал Асланбеку, что Гази ушел. Однако не только беспокойство заставило больного старика отправиться в город — у сына там, в Грозном, много своих дел. Но за последнее время односельчане так часто задавали бывалому воину мудреные вопросы про все происходящее в стране, что он решил узнать обо всем подробнее у своего просвещенного сына.

Решид учился в начальной горской школе, окончив которую он мог стать в лучшем случае переводчиком пристава или сельским писарем. В горской школе занимались дети разного возраста: вместе с малышами в первых классах сидели и взрослые юноши, лет по шестнадцати-семнадцати. В таком положении был и Решид, в свои восемнадцать лет обучавшийся в третьем классе.

После двухдневного путешествия Гази с трудом добрался до Грозного, но сына своего в школе не застал. Классный наставник, которому передали, что пришел какой-то крестьянин и спрашивает о своем сыне, выйдя на крыльцо, сообщим Гази:

— Ваш сын больше у нас не учится.

Удивленный Гази встревоженно спросил:

— Как — не учится? Куда же он девался?

— Не знаю, — отрезал наставник.

— А кто же знает, где мой сын?

Наставник помялся и после небольшой паузы сказал:

— Он в тюрьме.

— В тюрьме?

— Да.

Гази даже изменился в лице.

— За что же его?

Наставник некоторое время молчал, а потом тихо сказал:

— Арестовали его две недели назад, а за что — должен знать полицейский пристав. — Он еще минуту постоял, словно собираясь что-то добавить, и вдруг решительно захлопнул дверь перед самым носом горца.

Еще лет десять назад Гази и подумать не мог устроить сына в школу, у него не было средств, чтобы хоть раз в год съездить в Грозный. Это бедность погнала его в свое время на русско-японскую войну, откуда, трижды раненный, Гази вернулся с двумя медалями и одним Георгиевским крестом за храбрость, проявленную им в ратном деле. Однако, бесхитростный и прямодушный, он не умел ладить с начальством и потому не смог добиться хотя бы места помощника сельского старшины. Медленно умирая от туберкулеза, жил он, никому не нужный, с одной надеждой увидеть счастливые дни своего единственного сына. «Пусть я, ходивший на смерть за царя, так и не увидел счастья, зато Решид должен стать хотя бы сельским писарем», — решил как-то Гази и после упорных хлопот по канцеляриям царских чиновников устроил мальчика в грозненскую горскую начальную школу. И вот теперь все надежды сразу рухнули.

«Единственного сына потерял! Кто поможет мне?» — думал Гази, направляясь через рынок в персидскую чайную на Дворянской улице.

Войдя в чайную, Гази устало опустился на стул за маленький неприбранный столик.

За соседними столами какие-то чиновники шумно обсуждали «успешные операции» войск императора всея Руси на фронтах, с завистью толковали о дворцах, которые, соперничая друг с другом в роскоши, строили внезапно разбогатевшие нефтепромышленники и купцы. Но больше всего говорилось о несметных богатствах Тапы Чермоева.

Сыну царского генерала Тапе Чермоеву за особое усердие, проявленное его отцом в борьбе против чеченских крестьян, было разрешено обучаться в пажеском корпусе. Окончив его, он был оставлен во дворце в личном конвое государя. Здесь ротмистр Чермоев вызвал на дуэль какого-то важного сановника, после чего был уволен в отставку и вернулся на родину. И когда на землях, смежных с землями его родителя, ударил первый нефтяной фонтан, Тапа проявил великую энергию дельца. Путем обмана он за какие-то гроши скупил нефтеносные земли у крестьян и теперь наживал миллионы.

Гази не интересовали эти разговоры. Он слишком хорошо помнил грязь и ужас солдатских окопов, чтобы придавать какое-нибудь значение болтовне тыловых офицеров и чиновников.

За одним из соседних столиков усердно играли в домино. Перед игроками стояли недопитые стаканы с чаем. Вошел какой-то крестьянин-горец, с узелкам в руках, но, постояв немного, вышел.

Гази глянул на изрядно украшенный мухами потолок чайной, а затем тяжело опустил голову на руки. Вероятно, он долго просидел бы в этом положении, если бы не подошедший официант.

— Что прикажете подать, чаю или поесть? — спросил он.

Гази не ответил, он не слышал.

— Вы что, заснули? Может быть, возьмете чаю?

— Спасибо, ничего не надо, — сказал Гази и, тяжело поднявшись, направился к выходу.

Официант удивленно посмотрел ему вслед. Затем, недовольный, слегка махнул по столику полотенцем.

Выйдя из чайной, Гази побрел по главной улице. Он вспомнил прошлое, войну. Только отправили в госпиталь Лозанова, как ранило его самого. Гази лежал в луже крови, слушал свист японских снарядов… Ночь прикрыла поле боя. Где-то вдали перекликались санитары, видно, подбирали раненых. Гази попытался подозвать их, но не смог… В сознание он пришел уже в полевом госпитале. Во рту все пересохло, кололо в груди, при кашле боль становилась невыносимой… Потом его лечили. Стало лучше, но кашель и недомогание с тех лор уже не покидали старого солдата. Последнее время он худел с каждым днем, силы оставляли его, а тут еще такая беда… Память… О чем это он подумал?.. Ах да, верный друг Лозанов! После войны Гази редко приходилось видеть его. Он живет где-то здесь…

Дойдя до угла, старик остановился, огляделся по сторонам, потом неуверенно свернул в узкий переулок.

IV

По возвращении в Грозный семья Шериповых собралась за обеденным столом.

Отставной прапорщик царской армии Джамалдин Шерипов имел в городе небольшой домик. Пенсия у него была мизерная, и жили они очень скромно. На лето семья уезжала в аул Шатой к родственникам.

За обедом мать ласково наставляла сына. Ее Дакаш должен быть прилежным, слушаться учителей, не вмешиваться в скандалы. Она нарочно делала это при муже, чтобы он разделил ее беспокойство.

Баянат не баловала детей, но у нее был удивительно ровный характер, вносивший в жизнь семьи покой и сердечную нежность, которой вовсе не было у отца.

Асланбек с улыбкой выслушивал наставления матеря, и казалось, что он во всем будет следовать ее советам. Конечно, он мог сказать, что, если к нему пристанут, он любому даст сдачи. Но зачем расстраивать мать, лучше молчать и не тревожить ее доброе сердце. Да и мысли его были заняты другим…

— Мада[2], скажи мне, разве земля не мать для всех людей? — неожиданно спросил он у отца.

— Конечно, — ответил тот.

— А если у всех людей одинаковое право на землю, то почему одним ее дают так много, а другим не хватает даже на посев своего клочка?

Отец внимательно посмотрел на сына. Он впервые подумал, что сын его уже совсем не тот, каким он привык представлять его. Перед Джамалдином сидел не мальчуган, а юноша, пытающийся по-взрослому ответить на вопросы жизни.

— О какой земле ты толкуешь, Асланбек?

Джамалдин впервые назвал сына настоящим именем, а не детским прозвищем. И тон его был серьезный, даже какой-то настороженный. Асланбек понял тревогу отца, но промолчал, боясь, что не сумеет выразить свои мысли.

Отец снова принялся за еду, но вдруг решительно положил ложку.

— Зачем тебе думать об этом? И о чем ты хотел спросить меня? — Он смотрел на сына поверх очков в белой металлической оправе, и Асланбек видел в глазах его беспокойство.

— Да так просто, — смутился юноша.

— Ну, а все же, скажи, кого ты имеешь в виду? — добивался старший Шерипов.

— Да вот вчера в Борое я слышал разговор крестьян, — Асланбек заговорил уже более уверенным тоном, — они жаловались, что им не хватает земли, что у них отняли ее и они должны или умирать с голоду, или драться…

— За что драться?

— Как — за что? За землю! Они говорят, что земля должна принадлежать тому, кто трудится на ней. И они правы, ведь это же справедливо, отец!

Удивленный твердостью, неожиданно прозвучавшей в голосе сына, Джамалдин помолчал, потом, слепка усмехнувшись, произнес:

— Драться-то можно, да стоит ли? Можно ли выиграть в этой драке, об этом ты подумал?

Ответить на подобный вопрос Асланбек пока не мог и, чуть подумав, сказал уклончиво:

— Есть же такие люди, которые умеют драться за справедливость.

— А где они, кто они такие? — Джамалдин и вовсе встревожился.

— Я сам их пока что не знаю, — просто ответил Асланбек.

— Вот что, сын мой, — сказал Джамалдин, слепка повысив голос, — мне уже не раз жаловался на тебя инспектор, господин Родионов.

— Этот инспектор из кожи вон лезет, чтобы выслужиться! — сердито бросил Дакаш.

— Помолчи, когда с тобой говорят старшие! — перебил его отец. — Так вот, господин инспектор жалуется, что ты уклоняешься от прямых учебных занятий, читаешь посторонние книжки и бываешь в обществе людей, которые по возрасту и положению тебе не друзья. Я приказываю тебе заниматься твоим прямым делом — учением. А кончишь учиться, там уж как хочешь: хочешь дерись, хочешь мирись.

Встав из-за стола, Асланбек отошел к окну. Он стоял, опустив голову, иногда поглядывая на мать. Слегка сутулящийся, но еще молодцеватый Джамалдин также встал из-за стола и, нервно поправив свои длинные, пышные рыжеватые усы, прошел в другую комнату.

— Дакаш, не надо перечить отцу, — сказала мать.

— Мама, ты же не знаешь, в чем тут дело!

— Да и знать не хочу. Мне нужно одно: чтобы ты слушался отца, — отрезала мать.

Неожиданно из соседней комнаты вернулся отец.

— Дакаш, — сказал он, остановившись в дверях, — ты не должен обижаться на мою резкость. Пойми, я не против твоих мыслей, но в молодости желания всегда опережают возможности. Мне хочется, чтобы в трудном, да и в любом деле ты поступал со сдержанным спокойствием и осторожностью.

— Мада, — ответил сын, твердо взглянув в глаза отцу, — а не ты ли говорил мне, что жить самому в довольстве и не видеть горя и нужды других — это не мужественно. А ведь тот, в ком нет мужества, — не человек, а низкий раб?

Джамалдин молчал, словно зачарованный открытым взглядом сына, а еще больше — его такими простыми и гордыми словами.

— И об этом хорошо помню, сын мой, — сказал он наконец, но продолжать разговор не стал. Окинув Асланбека внимательным взглядом, он ушел к себе..

А мать так и осталась стоять на месте, и вид ее, казалось, говорил: «Что бы мы ни внушали тебе, сынок, все равно ты уже готов улететь из-под нашего крыла».

V

Неподалеку от здания реального училища еще сохранились бывшие солдатские казармы, заросшие бурьяном рвы старинной городской крепости. Из широких окон училища был виден земляной вал, окружавший когда-то крепость Грозную. По валу молча расхаживал угрюмый часовой в поношенной серой шинели, с винтовкой за плечом, а позади мрачной глыбой возвышалась городская тюрьма. Это приземистое здание, обнесенное высокой каменной стеной, было и первым каменным зданием в Грозном. Его построили из бесцветного камня и железа, когда еще сами строители крепости — солдаты гарнизона — ютились в глиняных мазанках. Говорят, что возвели эту тюрьму по указу самого императора всея Руси, «дабы прочно запереть недовольных волей великого самодержца».

С той поры тюрьма никогда не пустовала. В полусырых и полутемных камерах ее всегда томились вольнодумцы и государственные преступники, осужденные на казнь или каторгу.

Воспитанники училища почти ежедневно видели, как конвойные загоняли туда арестованных, чтобы через несколько месяцев тумаками и пинками выгнать их, закованных в кандалы, из ворот и отправить по этапу. Редкий день у ворот тюрьмы не происходила какая-нибудь драма. Много женских и детских слез пролито у этих стен. Словно тени, маячили тут родные и близкие, провожая взглядами молчаливых узников.

Избавившись от казарменного режима кадетского корпуса, Асланбек жадно пользовался каждым мгновением относительной свободы, царившей в реальном училище. Теперь молодой Шерипов с меньшим риском мог делать почти все, что ему вздумается. Хочет — убежав с занятий, просидит целый день в библиотеке за книгой, а хочет — часами наблюдает за тем, что творится у стен тюрьмы. И прошлой зимой Асланбек часто слонялся около тюрьмы, с юношеским любопытством вглядываясь в бледные лица заключенных, которых выводили солдаты в серых шинелях. Арестанты несли тяжелый кандальный звон. Перед отправкой этапа конвойные обычно кричали: «Шаг вправо, шаг влево — оружие применяется без предупреждения». И юноша всегда побаивался, как бы кто-нибудь из заключенных не уклонился случайно в сторону, а то возьмут, да и застрелят беззащитного. Но теперь, после лета, полного мрачных открытий и трудных размышлений, тюрьма и то, что происходило вокруг нее, приобрели для него особый смысл, особую притягательную силу. Ему ужасно хотелось подойти и поговорить с этими людьми. Ведь, может быть, именно они-то и есть те самые «смелее люди, которые знают, как драться, как помочь безысходному горю народному». Но нет, солдаты зорко охраняют их.

С этими мыслями в один из первых дней после начала занятий стоял Асланбек в толпе людей у ворот тюрьмы. Конвой собирал узников в этап. Заключенных стояло уже больше двух десятков, а из ворот тюрьмы выводили все новых и новых людей.

Жены прощались с мужьями, отцы — с детьми, молча, со слезами, они не имели права разговаривать с заключенными.

— Сынок, скажи, ты не знаешь, куда это их гонят? — вдруг услышал Асланбек.

Голос за спиной был незнакомый.

Обернувшись, он увидел старого горца в поношенном коричневом бешмете, с трудом опирающегося на суковатую палку. Лицо у горца было бледное, высохшее. Маленькие помутневшие глаза его с глубоким страданием разглядывали заключенных, которых уводили все дальше от ворот тюрьмы.

— В Сибирь их отправляют, отец, — сочувственно сказал Асланбек. — Но вы не беспокойтесь, очень может быть, что они скоро вернутся! — Он сказал это просто так, желая поддержать старика. Никаких оснований для такого утверждения у него не было, и все-таки…

— Да, да, — невнятно пробормотал старик, невидящим, взглядом провожая заключенных. — Но где же тут мой сын? — вдруг с отчаянием воскликнул он.

— Ваш сын в тюрьме? — спросил Дакаш.

— Да. Он учился в горской школе, а теперь вот посадили-неизвестно за что… — глухо ответил старик.

Неожиданная догадка пронзила Асланбека. Минуту он внимательно вглядывался в старика, потом спросил:

— Вашего сына звали не Решидом?

— Да.


— Тогда я знаю вас. Вы Гази из Бороя, — уверенно сказал Асланбек.

— Да, это я. — Теперь старик с робкой надеждой смотрел на юношу.

— А ну-ка, проваливайте, чего тут не видели? Марш отсюда, да побыстрее! — гаркнул внезапно подошедший к ним городовой, левой рукой придерживая длинную шашку.

Асланбек вскипел от ярости: этот городовой постоянно торчал то перед зданием реального училища, то около тюрьмы.

— А потише не можете? — угрюмо спросил Асланбек.

Городовой, как бык, уставился на юношу. Казалось, он собирается боднуть его.

— Старик приехал из аула Борой. Он ищет своего сына. Парня недавно арестовали, — сказал Асланбек, еле сдерживая себя. Но, как всегда, выдавали глаза — с таким гордый презрением смотрели они на городового.

— Арестовали — значит, по делу, — невозмутимо ответил тот. — Порядок требуется. Давай, давай отсюда! — И он махнул на них рукой.

— Уйдем отсюда, отец, а то это чучело боится, как бы мы его не сглазили, — предложил Асланбек.

Они медленно побрели прочь от тюрьмы. Юноша старался сдерживать шаг, чтобы старику было легче поспевать за ним.

— Я тут разыскал своего старого друга. Воевал с ним еще в ту войну, в японскую, — сказал Гази, — так вот, он и посоветовал наведаться к тюрьме. Я и пришел сюда… А теперь не знаю, куда и деваться. Может, сходить к полицейскому приставу…

— Это зачем? — спросил Асланбек с явным недовольством.

— Как — зачем? Ведь сына-то моего он арестовал. Хочу объяснить ему, что сын не виноват ни в чем. Так что если уж ты знаешь Решида и тебе не очень трудно, проводи меня к этому приставу, — попросил старый горец.


— Пойти к приставу мы можем, только вряд ли от него можно ожидать добра, — сказал Асланбек. — А впрочем, пойдемте! Скорее!

И они направились в сторону Дундуковского проспекта.

— Что добра от них мало — это я знаю, — говорил Гази. — Но что делать? Ведь нельзя же сидеть сложа руки, пока нас не добьют… Надо искать правду, требовать.

«Надо искать правду, требовать… Не сидеть сложа руки, пока нас не добьют», — мысленно повторил Асланбек, с уважением взглянув на старика.

А тот думал свое:

«В ауле бродят тревожные слухи, царь-то, говорят, непрочен. Да вот сейчас и этот, видно, знающий джигит сказал — арестованные скоро вернутся. К чему все это? И откуда он знает Решида? И меня узнал?..»

— Ты чей же будешь, молодой человек? — осторожно спросил он. — Что-то я тебя не знаю.

— Я сын Джамалдина Шерипова. Вы еще не видели меня.

— Значит, ты сын Джамалдина?

— Да.

— Дай аллах тебе здоровья! Ведь твой дядя из шатоевских Шериповых, брат твоего отца, — мой большой приятель. Как Джамалдин сейчас, здоров ли?

— Ничего. Держится.

— Пусть аллах продлит его годы! Ну а тебя как зовут?

— Асланбек, — ответил юноша.

— Асланбек. Хорошее имя. Но скажи мне, Асланбек, ты что, дружишь с моим Решидом?

— Пока еще нет. Просто летом мы обычно гостим в Шатое, и мне часто говорили, что сын ваш учится здесь. Но я так его ни разу и не повидал. А несколько дней назад я добрался До Бороя, однако ни Решида, ни вас там не оказалось. Мне сказали, что вы поехали к сыну в город.

— Поехал, поехал, — грустно сказал горец, вглядываясь в лицо Асланбека.

— А вот и полицейское присутствие, — неожиданно сказал Асланбек, останавливаясь напротив красивого особняка. — Тут и проживает господин пристав.

Когда они пересекали улицу, мимо них с гулким цокотом кованых копыт прокатил богатый экипаж. Пассажир его горделиво развалился на мягких кожаных подушках, а рука его небрежно играла изящным кинжалом.

— Это Тапа Чермоев, — сказал Асланбек, тронув старика за рукав ветхого бешмета. — Денег у этого человека много, девать некуда.

— Да, — махнул рукою Гази, — что ему до нашей беды.

VI

У дверей полицейского присутствия Асланбека и Гази остановил часовой.

Возмущенный тем, что его не пропускают к приставу, старый горец начал кричать, взывая к аллаху. На его крик из дома вышел длинный, как жердь, кавалерийский офицер с черными, закрученными кверху усами.

— Заткни глотку, а не то пристрелю, как собаку! — наседал на Гази часовой.

Но тот не сдавался, потрясая у его носа своей палкой.

Увидев офицера, солдат вытянулся по стойке «смирно». Воспользовавшись минутным затишьем, Асланбек сдержанно обратился к офицеру:

— У этого крестьянина арестовали сына. Он приехал издалека и желает поговорить с приставом…

— Как зовут его сына? — спросил офицер, чуть приподнимая сдвинутые брови и оглядывая Асланбека.

— Решид.

— Фамилия?

— Газиев.

Офицер повернулся к Гази, сурово оглядел его и снова обратился к Асланбеку:

— Передай ему, — он показал пальцем на Гази, — что господин пристав знает, что делать и как поступать с государственными преступниками. Пусть он едет к себе домой и ведет себя тише воды, ниже травы.

Старик, стоявший в отдалении и надеявшийся услышать слова утешения, вдруг сорвался с места и заговорил на ломаном русском языке:

— Наша молчать не будет, господин офицер, тише не будет!

— Ну, все! Поняли? — отрезал офицер, бросив презрительный взгляд на медали, которые сверкали на груди горца.

— Так что же, теперь и пожаловаться, выходит, нельзя, — заметил Асланбек.

— Сейчас не время разбирать ваши жалобы. Есть дела поважнее и более срочные, — ответил офицер. Потом он строго взглянул на часового, давая понять, что разговоры с посетителями окончены, и направился в помещение.

— Что же, видать, и вам теперь стало трудно, — язвительно бросил Асланбек ему в спину.

Офицер чуть задержался в дверях, подозрительно глянул на Асланбека и, ничего не сказав, скрылся в здании. Часовой последовал за ним и, закрыв широкие двустворчатые двери, застыл на своем месте, поглядывая через стекло.

— Вот мы и побывали у пристава. Я же говорил, что он не поможет, — сказал Асланбек, оборачиваясь к Гази.

— Собаки! — отозвался горец, горестно покачав половой.

Убедившись, что делать ему здесь больше нечего, Гази выразил желание снова пойти к своему старому другу Лозанову. Асланбек попросил разрешения проводить его туда.

Дом, где жил Лозанов, находился на рабочей окраине, и Асланбек невольно вспомнил слова инспектора училища о людях, которые не могут быть его друзьями по возрасту и положению. Он только усмехнулся. Но чего действительно опасался Асланбек, так это, что мать узнает о том риске, которому он подвергает себя, вступая в столкновение с полицейскими властями. Мать тут ничего не поняла бы.


Конон Лозанов был и обрадован и взволнован неожиданным приездом своего фронтового товарища. Несмотря на разницу в летах, они крепко подружились в степях Маньчжурии. Последние годы они виделись очень редко, так что им было о чем вспомнить. А встревожило Конона появление Гази потому, что Решид был арестован по подозрению в принадлежности к подпольной организации, в которой Лозанов играл не последнюю роль.

Встретил гостей Лозанов тепло. Дружески пожал руку Асланбека, так что молодой человек сразу почувствовал себя просто. Тем не менее первое время он больше слушал, чем говорил. Сама атмосфера этого дома была для него нова.

Дочь Конона, Нина, приготовила ужин, хозяин принес четверть молодого вина.

Старый Гази пить вино отказался, а попросил у Нины крепкого чая.

Конон уверил Гази, что вино — это чистый виноградный сок, что оно полезно для здоровья. Нет, Гази все равно не стал пить.

— Так ты же пил его на фронте, — не унимался Конон.

— Тогда я молодой был, крепкий. А теперь старый стал, больной. Нельзя пьяным идти в могилу, — твердил свое Гази.

— Брось, Гази, еще поправишься.

— Да я-то что, Конон, только вот Решид…

— Ничего, Решид скоро выйдет на свободу… Обязательно выйдет, вот увидишь.

Старик поднял глаза на своего друга.

— Ты это верно знаешь, Конон?

— Верно.

Гази задумчиво покачал головой.

— Вот и молодой человек, — он кивнул в сторону Асланбека, — то же самое говорит.

Лозанов с интересом посмотрел на своего молодого гостя и встретил его глаза — напряженные, ожидающие. Лицо юноши дышало искренностью и какой-то одухотворенностью. Рабочий чуть заметно кивнул ему, и тот сразу вспыхнул от этого знака доверия. Но Гази не заметил ничего, так был занят своими мыслями.

— А скажи, Конон, — спросил он после некоторого молчания, — это правда, что мой сын выступил против царя?

— Должно быть, — уклончиво ответил Лозанов, и снова они обменялись с Асланбеком понимающими взглядами.

— А правда, люди говорят, — старик упорно шел за своими мыслями, — что скоро царя не станет? Ты, Конон, наверно, знаешь об этом.

— Вот если все мы дружно скинем его, тогда, может, не станет, — улыбнулся Лозанов. — А так, сам он не уйдет.

— Вы же сами, отец, только сегодня оказали, что нельзя сидеть сложа руки! — неожиданно вмешался Асланбек. Он даже от волнения встал с места.

Но рабочий заговорил о другом. Он попросил Гази рассказать о том, что нового в горах и как там живут люди.

— Плохо живем, очень плохо, — ответил старик. — Народ бедный стал. Старшина Гишлако со своими стражниками вконец замучил людей всякими поборами. Из дворов наших не вылезают, все как есть забирают.

Асланбек рассказал о приезде в Борой полковника и о спорах, которые потом разгорелись на площади. Гази добавил о слухах, приносимых солдатами, вернувшимися из госпиталей. И так сидели они, разговаривая, дотемна, а когда прощались, Лозанов крепко пожал руку Асланбеку и просил его заходить. Старик остался у своего друга в ожидании каких-нибудь вестей о Решиде.

VII

В эту же ночь Решида Газиева этапом перевезли из Грозного во владикавказскую тюрьму и водворили в самую тесную, сырую камеру. Надзиратель принес тускло мерцающую лампу, поставил ее в отверстии над дверью камеры и, угрюмо взглянув на Решида, вышел. Тяжелая железная дверь захлопнулась, прочно отгородив арестанта от внешнего мира.

В камере у самого потолка было одно узенькое окошко с толстой тройной решеткой. Под этим окошечком стояла маленькая тумбочка, рядом — топчан, сколоченный из трех узких досок. Топчан скрипнул под Решидом так сильно, что он встал, боясь, как бы тот не сломался. Фитиль в лампе горел неровно, все слабее и слабее, как видно собираясь совсем потухнуть, отчего и без того бледное лицо арестанта становилось еще бледнее.

— А ну, ложись спать! — раздался за дверью голос надзирателя. Он заглядывал в камеру через глазок.

Решид снял суконный пиджак, укрылся им и попытался заснуть. Тупая боль в животе напомнила, что он не ел уже много часов. Он был измучен с дороги, но сон не шел. Тревожные мысли, как он ни отгонял их, не хотели покидать его.

Сегодня в этой мрачной тюремной камере Решид встречал день своего рождения — ему исполнилось восемнадцать лет. Позади месяц допросов с побоями, а сколько их впереди? Прямых улик против него, как видно, не было, и следователь в Грозном старался получить от него как можно больше сведений о Лозанове. Юноша объяснил, что бывал у него как у фронтового друга своего отца.

Но вот однажды, на очередном допросе, следователь упомянул имя Николая Гикало…

Вспоминая вопросы следователя, он старался составить ясную картину того, что известно и что не известно полиции. Да, как видно, внимание ее сейчас направлено на Гикало. Возможно, он скрылся, и вот теперь допытываются от Решида, где Гикало, чем занимается, знает ли Лозанова.

А может быть, Николай уже арестован и теперь полицейские хотят установить его связь с Лозановым. Они, видимо, решили, что Решид очень молод и поэтому его легко можно запугать или запутать. Они ошибаются — и у юноши чувство долга и воля могут быть такие же, как у зрелого человека. Эту фразу однажды услышал Решид от Ивана Радченко. Пожилой человек, отравленный свинцовой пылью типографии, на взгляд шпика казался и тихим. Это последнее качество немало способствовало тому, что руководитель грозненских большевиков оставался вне подозрений полиции. Как-то он сейчас? Не нащупало ли его полицейское око? Не навел ли Решид каким-нибудь неосторожным словом на его след? Или на след Гикало?

Как важно было бы сейчас быть на воле, предупредить Николая о сжимающемся вокруг него кольце слежки! Когда он выйдет отсюда, — а держать его здесь бесконечно не станут, — ему будет очень не просто установить связь с организацией — ведь за ним будет наблюдение. А теперь самое время работать!

VIII

По возвращении из Шатоя новые интересы, знакомства и, главное, все крепнущая дружба с Лозановым так захватили Асланбека, что он не находил времени встретиться с городской родней и друзьями семьи. Была уже зима, когда однажды у деревянного моста над Сунжей он встретился с Хавой Билтоевой. Девушка стояла с матерью перед ювелирной лавочкой, очевидно намереваясь купить какие-то женские безделушки.

За последние годы семья Абдул-Муслима Билтоева сильно разбогатела. Война потребовала много нефти, и Билтоев, следуя примеру Тапы Чермоева, занялся скупкой нефтеносных земель. Два-три новых источника, открытых на этих землях, превратились для него прямо-таки в золотой дождь.

Но все это нисколько не изменило Хаву. Она осталась такой же простодушной и доброй, какой была в первые годы знакомства с Асланбеком, сыном бедного офицера. Вот и сейчас она радостно улыбнулась, увидев молодого человека.

Падам, мать Хавы, тоже еще не привыкла к неожиданному богатству, которое неузнаваемо переменило самого Билтоева. Падам все еще относилась к сыну отставного офицера как к возможному и вполне достойному жениху и не осуждала привязанность дочери к Асланбеку. Ей и самой нравился этот начитанный, серьезный юноша. За последний год Асланбек особенно возмужал. Нарядная черкеска бордового цвета и легкие сапоги из черного сафьяна подчеркивали его изящество.

— Дакаш, — тихонько окликнула его Хава и поспешила спрятаться за спину матери, покраснев от смущения.

Падам, с мраморно-белым красивым лицом, в дорогом черном платье, шутливо набросилась на юношу:

— Куда же ты пропал, Дакаш? Ну посмотри на него, чем не жених? И какой бравый стал! Тьфу, чтоб не сглазить! Ну, когда же свадьбу сыграем?

Асланбек покраснел, как стручковый перец. Он стоял молча, смущенно опустив глаза, теребя свою мягкую папаху из серого каракуля. Поняв смущение юноши, Падам тут же увела дочь.

Через несколько дней, возвращаясь из городской библиотеки, Асланбек снова встретился с Хавой. Молодые люди посмотрели друг на друга, и оба сдержанно улыбнулись. Молча пошли рядом. Хава уголком глаза лукаво глянула на своего спутника — так смотрела она на него, когда маленькими они играли в их саду, — и тут же прикрыла лицо тонкой кремовой шалью. Черные переливающиеся волосы оттеняли ее лицо. Преодолевая робость, Асланбек заговорил:

— Ты, Хава, совсем взрослая стала. Скажи, сколько тебе лет?

— Семнадцать скоро.

— А верно ли, что ты бросила учиться?

— Да.

— Почему?

— Отец настоял, — виновато ответила она.

— А мать? — спросил Асланбек.

— Она заодно с отцом, — сказала Хава упавшим голосом.

— Да-а, — произнес Асланбек, — я за то, конечно, чтобы родительская воля была для нас законом, все мы обязаны с нею считаться, но вот когда родители советуют неумно, как быть тогда? — спросил он не то у девушки, не то у самого себя.

— Не слушаться, — ответила Хава, весело засмеявшись.

— Я тоже так думаю, — серьезно подтвердил он.

Чуть прищуренные черные глаза Хавы ласково смотрели на него. Асланбек тоже не мог отвести от нее глаз. После первой встречи он долго придумывал, что скажет девушке, но сейчас, когда она была рядом, все слова вылетели из головы.

Встречные, глядя, как они идут рядом по аллеям городского сада удивленно переглядывались и покачивали головами.


Такие прогулки у молодых людей из чеченских семей были не в обычае.

— О чем ты так долго думаешь? — спросила Хава. — Мы идем уже второй круг, а ты вое молчишь…

— О чем я думаю? Право, не знаю. Удивительное дело, Хава: когда я с тобой, у меня костенеет язык, — признался он.

— Почему?

— Не знаю.

— Разве я такая страшная?

— Для меня ты самая красивая!.. — Он не договорил.

У дома Азово-Донского коммерческого банка, построенного в пышном восточном стиле, напротив входа в городской сад их обогнали двое мужчин и девушка. Девушка оглянулась и приветливо кивнула Хаве. Асланбек узнал Нину Лозанову. Одним из спутников ее был сам Конан. Третьего Асланбек не знал. Это был человек лет двадцати тяти, худощавый, широкоскулый. Одет он был в изношенную шинель и грубые солдатские сапоги.

Нина что-то сказала отцу, и все трое остановились, поглядывая в сторону Асланбека. Как видно, они поджидала его.

Со странным чувством юноша простился со своей нареченной: первый раз соприкоснулись для него эти два мира — мир его, в общем, благополучного детства и мир новых его друзей, мир борьбы, к которой так тянулась его душа.

Догнав Лозанова, Асланбек поздоровался с ним и с Ниной. Человек в шинели тоже протянул ему руку.

— Николай, — сказал он.

Рукопожатие у него было крепкое, а взгляд пристальный и умный. Асланбек почувствовал, что все трое чем-то озабочены.

— Я хотел оказать тебе, чтобы ты пока не заходил к нам.

— Почему? — удивился юноша.

— Понимаешь… — Конон чуть помедлил с ответом, как бы прикидывая, что можно сказать ему, — арестовали моего друга Ивана Радченко, и дом мой, как видно, находится под наблюдением.

— А куда же мне? — чуть не закричал Асланбек. — Я же с вами!

— Конечно, с нами, — невесело улыбнулся Лозанов. — Мы дадим тебе один адрес, и ты через некоторое время наведайся туда.

Вместе с Николаем Лозанов отошел в сторону, и они начали о чем-то тихо разговаривать. Оставшись с Ниной, Асланбек поймал на себе ее внимательный взгляд.

— Ты знакома с Хавой? — неожиданно для себя спросил он.

— Да, — ответила она чуть сдержанно, — мы учились в одной гимназии, пока она не ушла оттуда. А я… я тоже вынуждена теперь уйти.

И опять Асланбек почувствовал, насколько отличается жизнь Хавы от жизни этих людей, его новых друзей. И, как бы в ответ на эти его мысли, Нина сказала:

— Она теперь богачка.

Хава богачка! Он как-то не задумывался над этим. Но тут подошли мужчины, и Николай быстро сунул ему в карман бумажку с адресом.

— Только этак через неделю, не раньше, — сказал он.

Они пожали Асланбеку руку и пошли прочь, но Николай вдруг вернулся.

— Ты «Терек» читаешь? — спросил он.

— Иногда, — неуверенно ответил Асланбек.

— Читай, — деловито посоветовал Николай и дал ему газету. Он лукаво подмигнул ему и пошел догонять Лозанова.

А в это время Хава приближалась к дому, вспоминая о том, с кем когда-то играла в прятки.

Как-то незаметно, за одно лето, Асланбек изменился — стал выше ростом, раздался в плечах. И голос совсем не тот: его гортанная речь звучала теперь совсем по-мужски, а складки, легшие между черными бровями на лбу, придавили крупному лицу суровое выражение. И только в больших светло-карих глазах осталось что-то детское.

IX

Этот учебный год в реальном училище был для Асланбека трудным и тревожным. Он и раньше проявлял слишком много самостоятельности в суждениях, и это неоднократно вызывало столкновения со школьным начальством. Так, по утрам, после молитвы, ученики должны были петь «Боже, царя храни», Асланбек же всеми силами уклонялся от этого, и инспектор даже установил за ним особое наблюдение. К тому же кто-то еще донес, что однажды Асланбек, вместо «Боже, царя храни», спел «Боже, царя схорони». Это еще больше ухудшило положение молодого Шерипова в училище. В этом поду непокорность Асланбека стала носить особенно резкий характер. Возможно, его просто исключили бы из училища, если бы не директор, который питал к Шерипову некоторую слабость, считая его самым способным из своих учеников. Эти «поблажки» бесили инспектора Василия Ионовича Родионова.

Однажды, задержавшись в классе, Асланбек копался в своей парте. В этот момент вошел Родионов. Сердито оглядев пустой класс, он прямо направился к Асланбеку и, отстранив его от парты, сам принялся рыться в ней. Скоро он вытащил оттуда сложенную вчетверо газету. Это был свежий номер «Терека». Инспектор повертел находку в руках, как бы недоумевая, каким образом эта крамольная газета могла оказаться в парте его воспитанника.

— Шерипов, что это такое? Каким образом этот бульварный листок оказался в вашей парте? — строго спросил Родионов.

— Василий Ионович, — отвечал Асланбек, как бы удивленный вопросом инспектора, — это не бульварный листок, а одна из лучших наших газет.

— Ах, вот оно что? — взорвался инспектор. — А я что-то не слышал об этой «самой лучшей газете». Придется мне, Шерипов, взять у вас эту «лучшую газету» и почитать на досуге. А если там окажется что-нибудь крамольное, я вынужден буду показать ее господину директору. Пусть его превосходительство знает, что читают его подопечные та-лан-ты…

Последние слова он произнес самым ироническим тоном, стараясь подчеркнуть, что отнюдь не разделяет отношение начальства к этому строптивому ученику.

Асланбек молча вышел из класса. В коридоре его поджидали товарищи. Все они слышали разговор и были взволнованы.

— Наверно, кто-то донес.

— Уж не без этого!

— А ведь он устроит тебе неприятность, — сказал Асланбеку Вадим Кунов, близкий его приятель.

— Он давно Асланбека поймать хочет, — высказался один.

В этот момент в коридоре показался Родионов, и учащиеся разошлись. С Асланбеком остался только Вадим.

— Послушай, а арестовать тебя за эту газету не могут? — шепотом спросил он.

— Пустяки, — отмахнулся Асланбек.

Однако по тому, как начался следующий день, кое-кто из юношей ожидал грозного для Асланбека развития событий.

В это февральское воскресное утро ученики, как обычно, должны были идти на молебен в церковь рядом с училищем. Они вышли на улицу, привычно построились в ряды и тут с недоумением обнаружили, что перед училищем собралось несколько десятков полицейских. Тут же пополз зловещий слух, что собираются арестовать кого-то из учащихся. Все поглядывали в сторону Асланбека. Непонятно было, зачем их пригнали так много. Но время шло, а полицейские мирно сидели на скамейках перед зданием училища или молча расхаживали вдоль забора. На улице чувствовалось какое-то необычное оживление: сновали люди в серых шинелях, разъезжали конные казаки.

Часов в десять утра со стороны Красных ворот, у выезда из города на Старый-Юрт, показались ряды демонстрантов. Над их нестройными колоннами развевались красные знамена. По булыжникам мостовой сухо стучали костыли, у некоторых демонстрантов на головах белели марлевые повязки: тут было много раненых, вернувшихся с фронта. Одноногий солдат с изнуренным, бледным лицом, опираясь на грубый деревянный костыль, ковылял рядом с колонной, делая неловкие прыжки.

Дойдя до Греческой школы, демонстранты повернули направо и мимо реального училища с пением «Варшавянки» двинулась на Дундуковский проспект.

Прохлаждавшиеся до этого полицейские сразу повскакали со скамеек. Они выстроились перед зданием училища, загородив парадный вход и ворота. Однако многие учащиеся уже перебрались со двора училища в садик церкви и теперь оттуда пристраивались к колонне демонстрантов.

Присоединились к ним и Асланбек с Вадимом. Переглянувшись, они бодро подхватили знакомые слова песни:

В битве великой не сгинут бесследно

Павшие с честью во имя идей,

Их имена с нашей песней победной

Станут священны мильонам людей.

В стоптанных сапогах, в заплатанных пальто и телогрейках шагали нефтяники и металлисты, солдаты и кустари. Впереди колонны, высоко подняв развевающийся красный флаг, шел знакомый Асланбека, Николай, которого он встретил с Лозановым и Ниной. Рядом с ним шатал кудрявый блондин с едва пробивающимися усиками, Дмитрий Халов, молодой рабочий Новых промыслов, ранее исключенный за «неблагонадежность» из владикавказской гимназии. Был тут и Конон Лозанов. А рядом с Лозановым Асланбек вдруг заметил старого Гази. Он не выдержал и, расталкивая людей, пробрался к нему.

— Да будет добрым день ваш, Гази! Вы все еще здесь? Что-нибудь узнали о Решиде?

Старик оглянулся, узнал юношу и, видимо, очень обрадовался ему.

— Да полюбит тебя аллах, Асланбек! День, как видишь сам, у нас добрый. О Решиде еще ничего определенного не знаю. Говорят, что его арестовали за распространение каких-то запрещенных книг.

— Не унывай, Гази, теперь, может быть, все обернется по-другому и станет лучше, — заверил его Асланбек.

— Я не унываю. Ты посмотри, что происходит! Это же удивительно! — Гази показал рукой на толпу. Старый горец вряд ли когда-нибудь видел такое скопление народа.

На Дундуковском проспекте демонстранты обогнули городской сад и остановились перед высоким двухэтажным домом. Это была штаб-квартира начальника округа полковника Свистунова.

Огромное красное полотнище клокотало на древке. Оно то хлестало по нему, то раздувалось парусом. Толпа шумела, гудела, нестройно кричала. На тротуарах топтались притихшие полицейские. Никто не мог толком разобраться, что же все-таки происходит. С одного конца доносились слова песни:

Долго в цепях нас держали…

А чуть подальше, в переулке, собрались черносотенцы. Хрипловатыми голосами они тянули свое:

Боже, царя храни…

Но вот все лица повернулись в одну сторону. На высокое дощатое крыльцо небольшого дома духанщика Цинцадзе поднялся Конон Лозанов.

— Товарищи, твердыня русского царизма пала! — выкрикнул он, взмахнув зажатой в кулак папахой. — Со вчерашнего дня Петроград в руках восставшего народа! Но прихвостни царизма не хотят сдаваться. Они сколачивают отряды палачей народа, чтобы подавить революционный Петроград.

Люди взволнованно зашумели:

— Ур-ра-а! Да здравствует революция!

Шапки полетели вверх. Гази тоже высоко подбросил свою папаху.

В этот момент из-за угла духана показались конные казаки с обнаженными шашками. Со свистом и гиканьем ринулись они на собравшихся.

Полицейские, которые до сих пор вели себя тихо, воспрянули духом и тоже бросились на демонстрантов.

— Разойдись! Разойдись! — орал во вою глотку офицер, скакавший впереди казаков на сером коне.

Народ, будто под напором ветра, покачнулся и отступил на несколько шагов. Люди сгрудились вокруг красного знамени, собираясь защищать его. А со стороны Каменного моста на толпу мчался новый отряд казаков.

Один из всадников подлетел к старому горцу, мирно стоявшему в своей поношенной коричневой черкеске, и замахнулся на него шашкой. Но в тот же миг какой-то изувеченный солдат с поднятым костылем заслонил Гази.

— Свинья, и ты заодно с этим дикарем! — выругался казак и повернул коня.

Казаки вертелись на взмыленных конях вокруг грозно молчавших рабочих, но чувствовалось, что им не хватает храбрости пустить в ход оружие. Офицеры уже знали, что власть пошатнулась, что начальник округа уехал в Тифлис за указаниями и его канцелярия пуста. Наконец начальник отряда подал команду, и казаки с руганью унеслись прочь.

Теперь на крыльцо дома Цинцадзе взошел Николай.

В толпе послышалось:

— Гикало!

— Николай!

— Товарищи! — заговорил оратор. — Революция одержала первую победу! Но буржуазия не хочет считаться с требованиями рабочего класса и крестьянства!

Гикало стал рассказывать о том, что происходит в центре России и в окопах на фронте, о том, чего будут добиваться революционеры-большевики.

Асланбек вместе с другими жадно слушал Николая Гикало. Только теперь начинал он понимать, с каким замечательным человеком познакомил его в свое время Лозанов. Он стал пробираться поближе к оратору и вдруг почувствовал, что кто-то трогает его за локоть. Это был Вадим.

— Чего тебе? — спросил он товарища.

— Ты хочешь связаться с большевиками, Асланбек? — спросил тот.

— Я буду с теми, кто будет сражаться за свободу моего народа, — резко ответил Шерипов, — а к какой они партии принадлежат, мне безразлично.

— Я всегда буду с тобой! — горячо сказал Вадим.

Но товарищ уже не слышал его: вовсю работая локтями, он пробирался поближе к трибуне.

Уже вечером, когда возбужденные люди толпами расходились с митинга, Асланбек пошел проводить Гикало. По пути они много и горячо разговаривали. Николай объяснил своему новому товарищу, что революция потребует вооруженной борьбы. Узнав, что Асланбек раньше учился в кадетском корпусе, Гикало полушутя-полусерьезно намекнул, что разбирающийся в военном деле человек мог бы организовать в помощь рабочим дружину из молодежи. Что ни полиция, ни казаки не собираются складывать оружие, а дел серьезных много: надо разоружить контрреволюцию, организовать защиту рабочих митингов, охрану Грозненского Совета, только что созданного и, в сущности, безоружного.

Асланбек слушал молодого большевика и всем существом почувствовал, что время столь долгожданного для него действия настало.

X

На следующий день у входа в общежитие реального училища Асланбек сидел со своими одноклассниками. Вечер выдался спокойный, тихий. Высоко в ясном небе плыла холодная луна, а на западе еще догорала заря. Учащимся было не до красот природы: перебивая друг друга, они горячо обсуждали последние волнующие события.

— Революция — это дело людей, у которых чистая душа и сильная воля, — говорил Шерипов. — Во всех революциях главной силой всегда была молодежь! Вспомните, сколько лет было Робеспьеру, когда он стал народным трибуном Франции?

— Да, Робеспьер — вот был человек! — откликнулся кто-то.

— Это он, Робеспьер, говорил, что человек рожден для счастья и свободы, но повсюду он закабален и несчастен. Общество имеет целью сохранение его прав и улучшение его существования, но повсюду оно унижает и угнетает его.

— Ну и память у тебя, Асланбек! — восхитился один из юношей.

Но тот даже не обратил на похвалу внимания.

— Эту речь Робеспьер произнес, когда ему было немногим больше двадцати, — продолжал Шерипов. — А вы видели оратора, который выступал вчера последним?

— Гикало?

— Вот-вот! Ему тоже всего двадцать лет. А он уже один из организаторов революционного выступления в нашем городе.

— А ты разве знаком с ним, Асланбек?

— Николая Гикало все знают, — уклончиво ответил Шерипов. — Дело в том, что он ненамного старше нас, а уже активно участвует в революции.

Хотя поначалу разговор носил довольно отвлеченный характер, Асланбек гнул свою линию.

— Мы должны быть готовы к действию! — сказал он.

Товарищи опешили.

— Что же мы должны сделать? — спросил кто-то.

— Нам надо создать свою боевую дружину, — решительно заявил Асланбек. — Вот тогда мы действительно будем участвовать в революции.

— Я первый записываюсь в дружину! — воскликнул один из товарищей Шерипова, Виктор Земцов. — И Вадима Кунова прошу записать…

— Вадима записывать в дружину нельзя, он жаден и скуп! — резко сказал чернявый невысокий реалист. — Посуди сам, Асланбек, какой из него выйдет революционер? Отец привез ему полную корзину яблок, а он, скряга, дал нам несколько штук и закрыл корзину на замок…

Асланбека разбирал смех: боевая дружина — и яблоки! Но он не мог пренебречь правилом: все, что принесено в коллектив, дели поровну. В пансионате жило много учеников из необеспеченных семей, они съехались сюда из казачьих станиц и горских аулов и часто жили впроголодь.

— Скажите, где Вадим прячет свою корзину? — спросил Асланбек.

— Под кроватью. Где же еще он может ее прятать!

— Тогда пошли! — Шерипов решительно двинулся в общежитие.

Остальные последовали за ним. Мимо дремлющей сторожихи поднялись по узкой, скрипучей лестнице. Гурьбой вошли в большую комнату — спальню старшего класса.

Все здесь напоминало солдатскую казарму. Вдоль стен стояли черные железные кровати, накрытые серыми суконными одеялами. Деревянный пол давным-давно не крашен, доски — ссохшиеся и неровные, словно здесь гоняли лошадей. Посреди комнаты возвышался большой, длинный, ничем не покрытый стал.

Асланбек заглянул под одну из кроватей и вытащил из-под нее большую плетеную корзину. На ней висел замок. Корзину облепили мухи. Решительным жестом Асланбек поднял корзину и поставил ее на стол.

— Что ты собираешься делать? — спросил один из реалистов, столпившихся вокруг стола.

Вместо ответа Асланбек резко дернул замок, открыл корзину и перевернул ее, высыпав яблоки на стол.

— Ешьте, — пригласил он товарищей. — Подходите смелее и берите на здоровье! Я угощаю! Это яблоки моего друга!

Пиршество было в разгаре, когда в комнату вошел Вадим Кунов, владелец корзины.

— Что это? Кто тут посмел хозяйничать? — двинулся он к непрошеным гостям, заглянул в пустую корзину и молча уставился на заваленный яблоками стол.

Ребята, жуя яблоки и улыбаясь, отступили от стола.

— Как же ты можешь прятать от друзей добро и без пользы гноить его? — Асланбек взял со стола испорченное яблоко и протянул его Вадиму.

— А тебе какое дело? Мои яблоки, что хочу, то и делаю с ними! — раздраженно ответил Вадим. — Сгною и сам выброшу.

— О нет, мы тебя избавим от хлопот и возни с ними, — насмешливо заметил кто-то из ребят.

— Чем ему трудиться выбрасывать их, мы справимся сами! — заметил другой.

Вадим молчал, опустив голову.

— Ну, будет, будет тебе! — сказал ему Асланбек. — Надеюсь, ты не обиделся?

Вадим продолжал молчать.

— Да что ты, на самом деле! — нахмурился в свою очередь Асланбек. — Я сделал это, потому что верил в нашу дружбу, в тебя, думал, что ты не придашь этому никакого значения. Мы же с тобой всегда все делили: твое было моим, а мое — твоим. И с такими замашками ты собираешься идти в революцию! Помнишь, что ты сказал мне вчера на митинге?

Вадим Кунов был хорошим парнем, но что касается вещей, то тут он любил свое считать своим, а чужое — чужим. Поэтому поступок товарищей ударил его по больному месту. Но от слов Асланбека ему стало стыдно. Он отошел к окну, сделав вид, что происходящее в комнате больше не интересует его. Слыша, как похрустывают товарищи яблоками, и чувствуя их осуждающие взгляды, он готов был провалиться сквозь землю. Некоторое время царило неловкое молчание.

Вдруг Вадим резко повернулся. Лицо его выражало недоумение и растерянность, как у внезапно разбуженного человека.

— Асланбек, посмотри! — дрожащим голосом произнес он.

Шерипов бросился к окну. Посредине улицы вели арестованного. Рядом с ним шагал офицер с наганом в руке, а сзади громко топали подкованными сапогами два солдата. Штыки их винтовок упирались в спину арестованного. Асланбек узнал Николая Гикало. На нем была та же поношенная солдатская шинель.

Шерипов стремглав бросился вниз. Уже на улице услышал топот реалистов за спиной.

Догнав арестованного, на ходу крикнул:

— Николай, куда ведут?

Гикало только повел плечами, словно собираясь оттолкнуть офицера.

— Военная тюрьма, — процедил он сквозь зубы. — Обвинили в том, что нет увольнительной.

Бросив на Асланбека свирепый взгляд, офицер замахнулся на него наганом:

— Ишь, паршивец, устал, видно, гулять на воле! Пшел вон!

— Ничего, дубина! — Асланбек плюнул ему вслед. — Рано вам радоваться: долго он у вас не засидится.

Офицер шагнул было назад, желая схватить за компанию и юного крамольника, но, прикинув, что в этой возне можно упустить более важного преступника, зашагал дальше, еще раз пригрозив Асланбеку наганом.

Шерипов побежал обратно к училищу, где толпились взволнованные реалисты.

— Ну, товарищи, кто в дружину записался? — крикнул он.

— Я!.. Я!.. Я! — со всех сторон послышались голоса. Ребята тесным кольцом сомкнулись вокруг Шерипова.

— Есть настоящее боевое дело. Для революции!..

— Какое?

— Давайте освободим Гикало.

— А как?

Асланбек на минуту задумался, соображая что-то.

— Его ведут в военную тюрьму, — наконец сказал он. — Это по дороге через базар. Там еще толпится народ. Если мы затеем там свалку, в толчее Николаю, может, удастся ускользнуть. Солдаты побоятся стрелять в толпе… Ну как?

— Пошли! — живо откликнулся чернявый реалист.

— И я!

— А ты, Вадим?

— Я тоже пойду…

— Идемте все. Значит, так: мы обгоняем их по переулку. Как только они выйдут на базарную площадь, у лавки Абаса мы начинаем свалку. Хорошо бы сбить с ног офицера, а то у него наган… Быстрее!

Оставив во дворе фуражки с кокардами и записанными на подкладке фамилиями, снимая на ходу широкие кожаные ремни с медными бляхами, на которых стояли буквы «Г.Р.У.», ребята понеслись на базар. Они бежали так быстро, что прибыли на место раньше арестованного.

Едва показался Гикало, как в проходе между лавками Абаса и ювелирной закипело сражение.


Офицер, размахивавший наганом, так и не понял, что произошло. Кто-то, покатившись по земле, свалил его с ног. Медная бляха ударила по руке, наган упал. Солдаты, опасаясь задеть кого-нибудь штыками, прижались к стене ювелирной лавки.


Воспользовавшись суматохой, Гикало юркнул в узкий проулок между фруктовыми лавками. Кругом слышались вопли опомнившихся торговцев:

— Полиция! Полиция! На помощь!

Подоспевшая полиция сумела схватить трех зачинщиков драки. Среди них оказался и Шерипов, до конца защищавший узкий проулок, в котором скрылся Гикало…

XI

Приближался вечер, когда в Борой вернулся старый Гази. У небольшой мечети, что стояла как раз напротив дома Гази, собрались люди. Эта тесная площадь испокон веков была главным местом, где узнавались и обсуждались новости. Люди несли сюда свое горе и обиды, свой вечный спор с бедностью и беззаконием. И тесной-то площадь стала из-за человеческой жадности: каждый из владельцев домов, выходивших на площадь, переставляя ограду, старался присоединить к своему участку хоть четверть вершка общественной земли. Сейчас здесь было не протолкнуться. Все жадно слушали Гази.

— Царя свергли, — рассказывал старик, — в Грозном теперь есть Совет, там солдаты, рабочие и крестьяне обсуждают, что делать дальше. Есть справедливые люди, их зовут большевиками. Так вот, эти большевики на промыслах и заводах устраивали сходки и говорят, чтобы все бедные люди объединялись. Главный штаб этих большевиков сейчас там, где жил начальник округа полковник Свистунов. А сам Свистунов, говорят, сбежал в Тифлис к сардалу.

— Пусть аллах унесет его дальше! — крикнули в толпе.

— Окажите, Гази, а большевики эти — не те ли самые, которые против аллаха?

— Нет, нет, это коммунисты не признают аллаха. А большевики народ хороший, — отвечал Гази, и сам толком не знавший, кто же эти большевики и какие-такие есть коммунисты.

— Гази, а на базаре зерно есть? — спросил его высокий, худощавый горец, стоявший позади других. — Почем пуд?

— На базаре не бывал, но в магазинах хлеба много и цена недорогая, — отвечал Гази. И вдруг запнулся. — А помнишь, Элса, Асланбека, сына Джамалдина? Он говорил мне, что был в нашем ауле. С тобой разговаривал.

— Помню, помню, — чуть подумав, ответил горец.

— Так вот, его арестовали и посадили в тюрьму.

— За что?

— Толком не знаю, — ответил Гази, — но говорят, был на базаре какой-то скандал. Асланбек заступился за арестованного большевика, а полицейские избили его и увели в тюрьму.

Элса сокрушенно покачал головой.

— Это смелый юноша и горячий. Я тогда же подумал, что не сносить ему головы, — сказал он как бы про себя.

— Побывал я в городе и у своего приятеля Конона Лозанова, — продолжал между тем Гази. — Он советует всем нам быть готовым для защиты.

За разговором никто не заметил, как из мечети вышел мулла, невысокого роста старик с коротко остриженной седеющей бородой. Первое время он молча стоял позади толпы, но тут, видно, не выдержал и стукнул о землю своим посохом.

— Скажите нам, Гази, кто такой этот ваш друг Конон и как этот гяур стал вашим приятелем? — спросил он, сверля старого горца злыми глазами, как будто тот принес в аул чуму.

— Конон — честный человек, живет своим трудом. Пусть он и не верит в аллаха, но он большой защитник правды, — ответил Гази вежливо, но неприязненно оглядывая муллу.

— А-ха, защитник правды, значит?

— Да.

— Так какую же правду он для вас защитил?

— Как — какую? Когда арестовали моего сына, он первым поддержал меня советом. Он, почтенный мулла, а не кто-нибудь другой! — уже резко произнес Гази.

Ha площади стояла тишина. Все ждали, что вот-вот выльется наружу вся злоба, за многие годы накопившаяся у муллы против старика Гази.

— Сын ваш был бы сейчас дома, а не в тюрьме, — выкрикнул он, — если бы вы, послушав меня, оставили его в медресе.

— Мой сын попал в тюрьму не как конокрад, а за справедливое и честное дело.

— За честное дело в тюрьму не сажают! — отрезал мулла.

Гази с трудом сдерживал себя, чтобы не наговорить мулле резких слов. Помянув о конокраде, он намекал на сына муллы, о котором ходила такая дурная молва. Старик уже собирался решительно возразить на последние слова муллы, но давно знакомая боль пронзила грудь. Он внезапно почувствовал слабость и молча присел на камень.

А мулла, видя, что противник не отвечает ему, продолжал:

— Люди, не верьте этим разговорам! Царя свергли, это на самом деле так, но всюду должен быть порядок, и он будет. Всего два дня назад я вернулся из Владикавказа, там уже есть новое правительство, во главе его поставлен Тапа Чермоев. Это будет наше правительство, а все остальные не наши, и нас это совсем не должно касаться.

— Нет, мулла, нас должно все касаться, — неожиданно вмешался Элса, пробираясь сквозь толпу и становясь рядом с Гази. — Мне кажется, что Гази прав, — продолжал он. — Настало тревожное время, когда люди сами должны постоять за себя. Этот ваш Тапа думает о своих промыслах и заводах, а не о том, как улучшить жизнь бедных горцев.

Высокий, прямой Элса выглядел гораздо моложе своих лет. Морщин на его сухощавом, цвета бронзы лице было мало, но они были глубокими, словно рубцы от кинжальных ударов. Аккуратно подстриженная волнистая борода уже серебрилась густой проседью.

О едва заметной хромоте Элсы в ауле рассказывали, что как-то в молодости в горах он встретился с медведем. Его шомпольное ружье дало осечку. Схватив ружье за ствол, он ударил зверя по голове, но оно переломилось надвое. Тогда Элса воткнул в открытую пасть медведя ствол ружья. В борьбе и человек и зверь оба свалились в пропасть. Медведь погиб, а Элса уцелел, отделавшись переломом ноги. Вот с тех шор горец стал прихрамывать. Теперь старый Элса редко появлялся на мечетной площади, но среди бороевцев он пользовался большим уважением, и редко кто не хаживал к старику за советом по любому важному житейскому делу. Поэтому и теперь вмешательство Элсы оказалось очень важным.

— Правильно Элса говорит, правильно! Мы сами должны решать свои дела! — раздались голоса.

Мулла с тревогой посмотрел вокруг.

— Куда вы толкаете людей? — крикнул он, обращаясь к Элсе. — Разве не сказано в коране: «Если бы аллах не заставлял сдерживать одних людей другими, то земля наша давно низверглась бы в пропасть».

— И то сказано, — перебил его Элса, — «Если не будешь бороться за свое, то и сам аллах ничего не сможет тебе дать». Будем сидеть сложа руки — останемся ни с чем.

— О аллах, о аллах! О пророк твой Магомет! Спешите к нам на землю в эти тревожные минуты, чтобы поддержать нас в защите веры! — забормотал мулла, воздев руки к небу.

— Аминь! Аминь… — произнесли вслед за ним многие.

— Мулла, — сурово остановил его Элса, — ты говоришь так, словно объявляешь газават![3]

— Можно, можно объявить и газават. На все есть воля аллаха, — ответил мулла, не глядя уже на старика. — Гяурам надо объявить газават.

Все это время Гази молча сидел на камне, прижав к груди руки, чтобы хоть немного сдержать нарастающую боль. Теперь он поднял бледное, без кровинки лицо.

— И среди гяуров, мулла, есть добрые люди, — сказал он тихим голосом. — Они хотят, чтобы мы владели землею. Чем же они враги нам?

При упоминании слова «земля» по толпе пробежал шепот. Мулла сразу уловил опасность и заговорил мягче:

— Ты, должно быть, не понял меня, Элса. Я хотел сказать, что теперь все перемешалось на белом свете и лучше нам дома сидеть, пока там все не успокоится. Мы маленький народ, зачем нам лезть в драку?

Многие порывались вступить в спор, но сдерживали себя из уважения к старикам. Поэтому Элса оглядел присутствующих, затем повернулся к мулле и оказал:

— Это верно, мулла, мы — народ маленький, потому-то нам самим надо драться за землю. А то, если маленький будет молчать, большие его просто раздавят! — Он энергично запахнул полы своей овчинной шубы, обдав муллу кисловатым запахом шерсти, и пошел к площади, но вдруг остановился и оглянулся, кого-то отыскивая.

Следя за его взглядом, все тоже повернули головы и увидели Гази.

Старый горец все еще сидел на камне, положив голову на колени, и алая струйка крови текла у него изо рта.

Все бросились к Гази. Начался шум, люди размахивали руками. Воспользовавшись суматохой, мулла тихо скрылся в мечети, а Элса с помощью многочисленных помощников под руки повел Гази в его дом.

XII

В отношении Хавы к Асланбеку было много непосредственности. С годами детская дружба незаметно переросла в теплую привязанность, и потому, вероятно, девушка несклонна была придавать значение тем условностям, которые обычно сковывают влюбленную горянку. Однако за последнее время мысли о ее суженом все неотступнее занимали ее.

Последний раз они виделись в городском саду. Хава до сих пор вспоминала каждое слово Асланбека. Ей все казалось, что чего-то главного они не досказали друг другу. И вот девушка уже заметила, что тоскует по нем.

«Какой он смелый, сильный! Как не похож он на щеголяющих офицериков или на самодовольных барчуков, слоняющихся по городским улицам! — думала она. — Офицерики и барчуки эти из кожи вон лезут, чтобы понравиться девушкам, и в то же время разговаривают с ними так высокомерно, словно считают их ниже себя… Нет, Дакаш не такой. Он честный и прямой. Что на душе, то и на языке. Правда, он, наверно, бывает горяч и резок, но со мной он не будет таким… Со мною он нежен и ласков».

Вспомнила Хава и один случай из детства. Когда они были маленькими, часто играли на берету Сунжи. И вот однажды один из взрослых мальчиков сильно обидел ее. Асланбек тогда смело вступился за нее. Он столкнул мальчишку в реку, хотя сам же затем вытащил его из воды, сказав, чтобы тот впредь не смел обижать девочек.

Конечно, таким же витязем Асланбек оставался и сейчас, но что-то новое, серьезное, не имеющее к ней никакою отношения появилось в его жизни. Она почувствовала это тогда, в саду. Как только девушка задумывалась над этим, ей становилось грустно. Прежние увлечения перестали занимать ее. Хава забросила рояль, и звучные аккорды лишь изредка нарушали теперь сонную тишину большого дома Билтоевых.

Последнее время Хава стала особенно нервной. Мать и маленький брат наблюдали за ней с недоумением и не могли понять, что же с ней происходит. Лишь сама Хава знала, что творится с ней, но никому не могла сказать об этом, даже матери.

Вот и на этот раз девушка неподвижно сидела в большом кресле, задумчиво глядя в окно. Мать зашла в комнату раз, другой, но дочь словно и не замечала ее.

Наконец, войдя в комнату третий раз, мать как бы мимоходом, ласково спросила:

— Тебе нездоровится, доченька?

— Нет, мама. Почему вы решили, что я больна? — ответила Хава, настораживаясь.

— Да так, — оказала мать. — Я вижу, последнее время ты какая-то странная.

Хава подсела к роялю, провела пальцами по клавишам, потом встала, подошла к матери и, не глядя на нее, тихо опросила:

— Мама, вы разве ничего не слышали?

— Нет. А что? — насторожилась мать.

— Говорят, что Дакаша арестовали, — ответила дочь, все так же глядя в сторону.

— Боже мой, боже мой! Вот что, оказывается, тебя мучило! Но что же нам делать? Чем же мы поможем ему? Ведь все это не в наших руках, — забормотала мать, теперь уже волнуясь сама.

Она тоже привыкла к мысли, что именно Асланбек станет ее зятем. Но, услышав об аресте, растерялась: зять из арестантов — это уж совсем неприлично для дома Билтоевых. Она попыталась успокоить дочь:

— Вот все девушки в твоем возрасте такие — вобьют себе в голову какую-нибудь ерунду, а потом и мучаются. Разве на одном человеке свет клином сошелся? Разве одна звезда на небе? Нет. Их много, надо только оторвать взгляд от одной и спокойно оглянуться кругом…

— Мама! — обиженно перебила ее Хава. — Зачем вы так говорите?!

— Ну как же тебе сказать иначе, если ты не понимаешь? Ведь я больше тебя прожила на свете и лучше знаю, что и как. Сейчас каждый ласкает тебя взором, а при неудачном замужестве страдать тебе… Да еще мне. Разве мало случаев, когда выйдет девушка замуж и свадьба еще не забыта, а столько хлебнет горя, что в отчий дом возвращается. Не думай, что тебе особая судьба предназначена. Будь осторожна, доченька. Когда человека сажают в тюрьму — это неспроста!..

— Мама! — возмутилась Хава. — Вы обижаете меня. От Дакаша мы никогда не видели плохого! Он не такой, как другие!

— В том-то воя и беда, — не унималась мать, — что все девушки до замужества так думают.

Хава опустила голову.

— Почему вы так недоверчивы, мама? Откуда вы знаете все это?

— Знаю, потому что прожила жизнь и видела жизнь других…

В этот момент дверь отворилась, и на пороге появился отец. Брови его были сурово сдвинуты, что не предвещало ничего хорошего. Он молча кивнул дочери, и та послушно вышла в другую комнату.

Уловив отдельные слова из разговора матери с дочерью, он догадался, что речь идет о молодом Шерипове, и решил вмешаться. Разговаривать с дочерью было не принято — это было ниже достоинства главы семьи, но жена должна была знать его решение и беспрекословно выполнять его.

Богатый нефтепромышленник Абдул-Муслим Билтоев, которому внезапно привалившие деньги вскружили голову, был уже не тем скромным человеком, который даже радовался, что может выдать дочь за сына уважаемого, хоть и не богатого офицера Шерипова. Теперь это обязательство тяготило его. Выбор жениха для Хавы представлялся ему важным шагом в его финансовых расчетах и должен был увеличить богатство семьи.

Оставшись наедине с женой, он прошелся по комнате, потом остановился, сурово оглядев ее с ног до головы, и произнес тоном, не терпящим возражений:

— Джамалдин Шерипов порядочный человек, но сын его связался с босяками и вместе с ними угодил за решетку. Не хватало еще, чтобы Хава думала об арестанте! И это даже к лучшему… Ты поняла?

Падам побледнела и молча склонила голову. Гнев Абдулы-Муслима Билтоева в доме считался страшнее кары божией.

А в это время в соседней комнате Хана с грустью смотрела в окно. Она догадывалась, какой разговор происходит сейчас за стеной, понимала, что там, наверно, произносится приговор ее счастью. Приговор окончательный — ведь ей и в голову не приходило, что можно не подчиниться воле родителей, так она была воспитана. Конечно, тогда, в городском саду, она сказала Асланбеку, что родителей подчас можно и не послушать, но ведь это были слова, озорные слова, не более!..

И все же какое-то упрямство жило в ней. Ах, если бы она могла поговорить с Дакашем!.. И вдруг она увидела его. Он медленно шел по противоположной стороне улицы, повернув голову в сторону ее окон. Увидев Хаву, Асланбек чуть заметно кивнул ей.

Со страхом оглянувшись на дверь, девушка поспешно выскользнула на улицу, пересекла мостовую и молча остановилась перед Асланбеком. Еще минуту назад ей хотелось поговорить с ним, а сейчас, видя его серьезное лицо, она поняла, что так ничего и не скажет. Он похудел, и вид у него был усталый, только глаза были все те же — непреклонные, ясные.

— Мне сказали, что ты там… — с трудом вымолвила наконец Хава.

— Да. Был там. — Он недобро усмехнулся. — Только сегодня вышел.

— И ты… — Она не знала, что спросить.

— Сегодня уезжаю во Владикавказ, — сказал он, — буду встречать своих друзей. Новых друзей…

Она ничего не поняла и промолчала. Вдруг он ласково, совсем как прежде, улыбнулся ей, крепко пожал руку и пошел прочь.

Нет, это был уже не прежний, а другой Дакаш!

XIII

Холодным утром в начале марта 1917 года, незадолго до восхода солнца, отворились ржавые железные ворота владикавказской этапной тюрьмы и на мощенную булыжником площадь вылилась толпа выпущенных на волю политических заключенных. Тут были люди почти всех народностей Кавказа, да и не только Кавказа. Жители Молоканской слободки, рабочие и кустари с соседних улиц наперебой угощали освобожденных чуреками, сыром, кусками отварной баранины и вином. Многих пришли встречать родственники, друзья, и теперь, шумные и взволнованные, они толпились вокруг бывших узников.

Только богатые мещане да трусливые чиновники опасливо жались по сторонам, настороженно приглядываясь к страшным политическим.

Среди встречающих был и Асланбек, приехавший сюда вместе с Лозановым. Конан, сияющий как именинник, переходил от одной группы к другой, но глаза его славно продолжали выискивать кого-то. Вдруг он бросился к распахнутым воротам тюрьмы. Там, тяжело опираясь на плечо юного горца, стаял человек с внешностью старого рабочего. Близорукими глазами, сквозь очки в медной оправе, он оглядывал толпу и счастливо улыбался.

Когда Асланбек тоже пробрался к воротам тюрьмы, два старых рабочих все никак не могли выпустить друг друга из объятий. Только и слышалось:

— Конан!

— Иван!

Лишь немного успокоившись, Лозанов заметил Асланбека и притянул его к себе.

— А это, Иван, Асланбек Шерипов, — сказал он. — Орел горный. Высоко летает. — И весело подмигнул смутившемуся юноше.

— Радченко, — просто оказал рабочий, протягивая руку.

Пожимая эту руку, Асланбек не мог оторваться, от его глаз, столько в них было ума, проницательности и какого-то достоинства.

— А теперь, — продолжал Лозанов, — повернись сюда. Познакомься с молодым человеком…

Шерипов повернулся и только теперь обратил внимание на стройного горца его лет, того самого, что поддерживал Радченко, когда они выходили из ворот тюрьмы.

— Ты же, насколько я знаю, разыскивал его, — донесся до него голос Конона. — Вот и пришло время свидеться. Это Решид, сын Гази.

Молодые люди крепко пожали руки, а глаза их как будто с пристрастием изучали друг друга.

— Я давно слышал о тебе, — сказал Решид.

В этот момент в толпе произошло какое-то движение, и все невольно повернули головы. На площадь въехал изящный фаэтон в сопровождении шести конных казаков. В коляске, развалившись, сидел офицер, в котором Асланбек узнал полковника, приезжавшего в Борой.

Узнав об освобождении политических, полицейский пристав Владикавказа Беликов тут же выехал на место с намерением отменить это решение и снова водворить заключенных в тюрьму. Он не мог допустить, чтобы кто-то без согласования с ним посмел решать такие политические дела в Терской области. Полковник только вернулся из Дарьяльскопо ущелья, где более недели пропьянствовал у богатого духанщика, поэтому никто не смог растолковать ему, что заключенные освобождены по амнистии.

Беликов был в парадной форме, с целым иконостасом орденов и медалей на темно-синем мундире.

Резко натянув вожжи, денщик остановил разгоряченных гнедых коней. У ворот тюрьмы лежала сваленная и разбитая будка привратника. С явным неудовольствием пристав глянул на нее осоловелыми глазами, потом, небрежно опершись о плечо денщика, привстал. Но тут же он как-то сник. Беликов понял, что ни ему, ни его казакам с таким столпотворением не справиться. Он решил быстро перестроиться и, по привычке надсаживая голос, весело заорал:

— Здравствуйте, господа! Поздравляю вас с освобождением!

Пристав был уверен, что ему ответят дружно и с радостью. Перебирая пальцами темляк на эфесе своей шашки, он с достоинством ждал ответа. Но прошло несколько секунд, и вдруг прямо перед собой он увидел очки в медной оправе, а за ними — подслеповатые глаза на пепельно-белом лице. В них Беликов очень ясно прочел, что и на сей раз он жестоко ошибся. Воцарилась такая тишина, что он услышал скрип собственных сапог. «Гляди-ка, вон как тихо здесь», — успел он подумать, и тяжелая волна страха окончательно захлестнула его.

А человек уже вплотную приблизил к нему свое лицо, как бы разглядывая что-то интересное. От солнечного света искры вспыхивали и гасли в стеклах его очков. Наконец он поднял очки на лоб и с напускным удивлением воскликнул:

— О-о! Никак, сам господин полицейский пристав пожаловал к нам с поздравлением! — И, помедлив, недобро произнес: — Здравия желаем, господин мучитель наш! Что теперь приказать изволите?

«Издевается, сволочь!» — гневно подумал Беликов. Его холеные пальцы до хруста сжались на серебряном эфесе шашки, и мурашки забегали по спине. Через силу сдержавшись, он хрипло выдавил:

— Ничего я не приказываю. Я встречать… Поздравить вас приехал, а не приказывать…

— С чем это вы собрались нас поздравить? Со свободой, которую добыли нам наши товарищи? — крикнул кто-то из заключенных. — Ну что ж, это очень любезно с вашей стороны!..

— Ну а вот шашки и ружья зачем? — не унимался Радченко. — Чтобы встреча была более торжественной, так, что ли? Ах ты, подлец!


Пристав, сильно побледнев, боком опустился на мягкое сиденье фаэтона и с надеждой посмотрел в спину денщика. Он хотел крикнуть ему: «Вперед!» — но тот сидел разинув рот, растерянно глядя на людей вокруг.

В толпе закричали:

— А чего вы с ним цацкаетесь?

— Скиньте его на землю!

— Мы сейчас!

— Раз приехали, то уж извольте погостить в своем роскошном доме, — весело крикнул огромный рабочий, стоявший по другую сторону фаэтона.


Беликов не успел и повернуться, как сильные руки схватили его за шиворот, стащили на мостовую и обезоружили. Отобрали оружие и у казаков. Пристава поволокли в открытые ворота тюрьмы и заперли в одну из камер, казакам же предложили разойтись по домам.

Тут же из бакалейного ларька выкатили пустую бочку, на которую поднялся один из заключенных, по виду — студент. Обращаясь больше к мещанам и казакам, стоявшим особняком, он принялся что-то говорить о солнце свободы, взошедшем над Россией. Просил не проливать крови и объединить силы для защиты революционного отечества.

Для многих речь его показалась странной, но настроение у всех было приподнятое, и проводили его криками «ура».

Вслед за ним на бочку поднялся Радченко. Он поздравил горожан с первой победой революции, коротко сказал о том, как лучшие люди России боролись против царизма и гибли в тюрьмах и на каторге ради того, чтобы настал наконец день свободы. Затем горячо заговорил о той борьбе, которую еще должен вести народ за свои права. Но речи своей Радченко не закончил. Внезапно он замолчал, сильно побледнел и покачнулся. И сразу же десятки рук потянулись к нему, подхватили и опустили на землю. Взволнованные люди плотным кольцом сомкнулись вокруг него. Раздались сочувственные возгласы.

— Изголодался небось!

— Да он больной!

— Ишь, ведь умучили человека в тюрьме! Кровопийцы!..

— А ну, подгоните кто-нибудь экипаж! — распорядился Лозанов.

С десяток людей тут же бросились к фаэтону Беликова, одиноко стоящему в стороне, схватили под уздцы коней и подвели поближе к изможденному Радченко. Заботливо усадили его на мягкие подушки, кто-то взобрался на козлы, Конон устроился рядом с другом и крикнул:

— В больницу!

Толпа стала медленно расходиться.

Асланбек с Решидом дождались возвращения Лозанова, после чего все трое направились в сторону вокзала. Лозанов решил задержаться во Владикавказе до выздоровления Радченко и сейчас хотел посадить молодых людей на поезд.

Улицы города были заполнены людьми, горячо обсуждавшими последние события и в том числе утренний митинг у городской тюрьмы. Поэтому Асланбек сразу же уловил суть разговора, который велся людьми, неторопливо шагавшими впереди них.

— Оба за политику сидели, — рассуждал пожилой солдат, — а, видно, разные люди. Вот и пойми их!..

— Да-а, — вздохнул шедший рядом невысокий казак. — Оно, может, и ничего, но вот зачем преступников выпускают?.. Не понимаю, что происходит, — покачал он головой.

— Вот про то и я толкую, Федя, — вмешался третий. — Такая чертовщина добром не кончится. Так что гляди в оба. Теперь не уснешь спокойно. А уж если хочешь поспать, то выбирай и замок покрепче, и засов потолще, и под бок берданку.

— Да разве ж плохо, если мужику дать землю и свободу? — спросил солдат.

— Ему, мужику-то, свободу? — удивился низенький казак. — Нет, братец мой, мужика без палки по правильному пути не поведешь. Понял?

— Нет, не понял.

— А какой же это правильный путь для мужика? — опросил Лозанов, догоняя собеседников.

Асланбек с Решидом тоже ускорили шаг.

— Да это мы так себе, идем и рассуждаем насчет этих освобожденных из тюрьмы, — настороженно оглядывая Лозанова и его спутников, ответил первый казак. — Боимся, как бы они смуту не навели в народе.

— О какой смуте вы толкуете?

— Да вот этих разбойников поосвобождали. Какое от них добро-то может быть…

— Худа не будет, — перебил его Конон. — А вот другое окажите: рады вы, казаки, что царя скинули?

Пожилой казак еще больше растерялся. Но Лозанов явно внушал доверие. Да и молодые чеченцы, сопровождавшие его, тоже как будто не были похожи на разбойников.

— Ты давай, не стесняйся. Говори все по правде, — подбодрил его Конон.

— Как же, ждите! Так он и скажет вам правду! — вмешался солдат. — Известно, как казаков холили. Что князей каких!

— Ты, что ли, холил? — огрызнулся казак.

— Не я, царь.

Казак пожал плечами и повернулся к Лозанову:

— По-разному у нас жили. Одних холили, а других нужда трепала похлеще, чем твоего мужика. Понятно?

— Понятно, — ответил Конон.

— Ну чего вы его слушаете? — возмутился солдат. — Развесили уши!

— Отчего же. Интересно, — улыбнулся старый рабочий.

Но солдат был не склонен к подобным разговорам. Он только плюнул, скверно выругался и пошел прочь. Молодые горцы с жадным интересом наблюдали эту сцену. А казаки еще ближе придвинулись к Лозанову: им захотелось изложить свою правду этому симпатичному, очевидно непредвзятому человеку.

— Хотя мы, казаки, — начал низкорослый, — и не любим выставлять ее, эту самую нужду, напоказ, крепко она у нас в станицах засела. Вон слышали, что люди говорят: дескать, мы, казаки, как князья, живем, зачем нам бунтовать против царя? Да только мы князьями не жили…

Незаметно они подошли к базару.

— Ну что ж, казаки, — сказал Лозанов, — поговорили мы по-хорошему, а теперь давайте прощаться. — Он пожал протянутые руки.

— Куда ж это вы направляетесь? — поинтересовался один из новых знакомых.

— В Грозный, — ответил молчавший до сих пор Асланбек.

— А вы кто, чеченец? — спросил пожилой казак.

— Да.

Заметив интерес казаков к молодому горцу, Лозанов сказал:

— Хорошо, что эти смелые парни услышали сейчас о вашей казачьей жизни.

А через несколько часов, уже сидя в холодном и темном вагоне, Асланбек спросил Решида:

— Как ты думаешь, зачем Конон сказал, что нам нужно было послушать, как живут казаки?

— Просто надо знать, за кого ты будешь бороться.

— Я борюсь за счастье своего народа — чеченского, — резко ответил Асланбек.

Решид иронически пожал плечами.

— Ты что же думаешь, что у чеченских бедняков есть какая-нибудь своя, особенная правда?

— Есть, — ответил Шерипов.

— Об этом ты спроси наших крестьян там, в горах.

— И спрошу! — запальчиво бросил Асланбек.

XIV

«В далеком Петрограде творятся большие дела… Народ свергнул царя… Теперь все должно перемениться, и люди наконец вздохнут свободно!» — так думали крестьяне в ауле Гойты, подбодренные слухами, которые доходили сюда из необъятной России. Да и могло ли быть иначе, если весь народ царя проклял!

Забегали, засуетились лишь купцы да землевладельцы, как крысы на тонущем корабле. Испуганному старшине аула казалось, что медная цепочка на шее теперь как большая тяжесть давит его. Будто кроты, попрятались богачи, привыкшие верховодить в ауле. Заодно с ними всполошился и князь Юсуп Гойтинский, объявившийся здесь всего несколько лет назад. Собственно, это он сам величал себя князем, а народ не хотел признать за ним подобное наследственное право.

Юсуп и близкие ему люди не могли, а вернее, не хотели понять, как это вдруг царь, их защитник и опора, может уступить трон простым мужикам. И вот, чтобы обсудить все эти странные новости, богатые и влиятельные люди аула Гойты собрались в доме старшины Умхи Сулиманова.

— Будь по-моему, и спроси царь моего совета, — сидеть бы ему вечно на своем троне! — важно рассуждал старшина, уплетая жареную курицу.

— А я так думаю, Товсолт, — вставил свое слово Шида, сидевший в самом конце стола, — царь совсем не добровольно уступил власть. Это народ скинул его.

Шида Цанаев, хотя и бедный, пользовался в ауле большим уважением и только поэтому был приглашен на высокое собрание. В народе он слыл умным, честным и отзывчивым человеком, почему каждое его слово имело вес и силу. Будь его воля, он сегодня же выгнал бы из аула и князя, и старшину, и всех их прихвостней. Но он и сам еще неясно понимал, что творится сейчас в мире; пока он только присматривался к тому, как поведут себя теперь богачи.

— Откуда вы это взяли, Шида? — раздраженно бросил ему князь Юсуп. — Никто царя не скидывал и скинуть не мог! Он сам пошел навстречу пожеланию народа. Правда, нам от этого не легче — свалили его или он уступил трон добровольно…

— А мне легче, — возразил Шида. — Мне с уходом царя терять нечего, — он развел руками, показывая этим жестом, что у него ничего нет, и при этом многозначительно поглядел на золотую цепочку от часов на полном животе князя Юсупа. — Мне без царя может быть только лучше. Это поняли теперь очень многие люди. Поэтому царю ничего не оставалось делать, вот он и ушел.

— Не тебе, Шида, так разговаривать со мной, — строго произнес Юсуп. — Будь это не ты, а кто-нибудь другой, я бы ответил по-другому.

Наступило неловкое молчание, которое нарушил мулла. Сочувственно посмотрев на надувшегося, как индюк, Юсупа, он заговорил:

— Нельзя, Шида, говорить так неуважительно. Это глупо.

Ушел один царь — на его место сядет другой. Так уж ведется испокон веков! Без царя жить никак нельзя… И незачем народ мутить, всякому народу нужен царь! Так повелел и предрешил сам аллах! — заключил он, молитвенно закатывая глаза.

— Не рассказывайте, мулла, мне сказки! — Шида решительно встал. — Не пугайте меня, что я пропаду без царя. — Он махнул рукой и решительно пошел к дверям.

На улице Шида немного поостыл. Придя домой, он оседлал коня и, не откладывая дела, поскакал на другой конец аула, к своему другу Хату Давлиеву, чтобы поделиться с ним новостями, посоветоваться, поразмыслить…

Когда Шида въехал во двор, Хату возился с упряжью. В зубах у него была зажата длинная дратва, свисавшая до земли. Неподалеку от него, на крыльце, сидел какой-то молодой горец в сильно запыленных сапогах. Шида не обратил на него никакого внимания, в нем продолжали бушевать страсти.

— Зря ты, Хату, возишься тут с уздечкой и удилами! Богачи все равно не дадут нам ни клочка земли! — сказал он громко, спешиваясь и указывая пальцам на разлинованные бороздами горные склоны.

— Ну чего ты раскричался, Шида?.. Уж больно ты горячий, — спокойно отозвался его рассудительный друг.

— Горячий!.. А ты знаешь, что Юсуп с муллой и вся их банда собрались у старшины и свои дела обсуждают? Они, что ли, для тебя о земле позаботятся?

— Не позаботятся, — с готовностью согласился Хату, — известно — богач умирающему и крошки не даст!.. Только мы-то что можем сделать?

— Ясно — что! За шашки браться, головы им рубить, будь их у каждого хоть по двенадцати! Землю брать и делить подушно.

Хату ничего не ответил, сгреб упряжь и направился к сараю выводить коня. Неугомонный друг последовал за ним. В это время молодой горец, сидевший на крыльце и ловивший каждое слово этого разговора, поднялся.

— Спасибо за гостеприимство, — сказал он, — я пойду.

— Счастливого тебе пути, юноша. Да хранит тебя аллах! — оглянулся на него Хату.

И оба горца, в пылу спора забывшие о присутствии постороннего, внимательным взглядом проводили его стройную фигуру.

Выйдя на дорогу, Асланбек — а это был он — глубоко задумался. Бедственное положение большинства чеченцев, разговоры бедняков о земле, оскорбления, которые чинят власти, жалобы казаков на свою батрацкую долю и одновременно радость участия в борьбе и готовность выдержать любые испытания, владевшая им в недолгие дни тюрьмы, наконец, какое-то особое счастье, которое он ощутил во Владикавказе при освобождении заключенных, — все это теснилось сейчас в его голове и требовало осмысления. Молодость, бушевавшая в крови, брала свое.

— Я борюсь, и я со своим народом! — сказал он и улыбнулся счастливой улыбкой, как улыбаются только в девятнадцать лет.

XV

Наступила весна. Таяли белые шапки снега на крышах домов, и весь день не умолкала веселая капель. На мокрых дорогах, возле луж талой воды, важно расхаживали темно-синие грачи. За плугами, которые бороздили сейчас каждый клочок крестьянской земли, черными стаями вспархивали галки. Чеченцы считают этих птиц священными, они верят, что галки поселились здесь, прилетев из Каабы, священного города пророка Магомета.

Высоко в синем небе клином летели журавли. Оттуда доносился их гортанный клич: «Ка-ка-ка, ка-ка-ак!».

На земле стояла какая-то таинственная тишина, все были заняты своими мирными делами, и чувствовалось, что гром российской революции сюда докатывается лишь слабым отзвуком.

Решид глядел по сторонам и все прибавлял шаг — хотелось побыстрее попасть в родной аул, увидать отца. «Наверно, уже совсем постарел — не видно его в поле за плугом, — думал он, глядя на склон горы, где лежала их нетронутая делянка. — Многие уже заканчивают сев, а отец еще и не начинал. Да и не с чем, видно, начинать».

Далеко впереди, словно плачущая вдова, с надрывным нескончаемым скрипом тащилась арба на больших, высоких колесах. До Решида долетели звуки печальной песни, которую, видимо, пел возница. Заметив шедшего следом молодого человека, горец перестал петь.

— Да будет добрым день ваш, отец, — сказал Решид, догнав арбу.

— Да полюбит тебя аллах, юноша. Тпр-р!.. Садись, доедем вместе, — предложил седоусый возница, придерживая устало шагавших волов.

— Спасибо вам, мне так удобнее, пойду рядом, — отказался Решид.

— Садись, садись, арба же пустая, а ты, видно, устал. Издалека, наверно, идешь, — настаивал тот.

Юноша легко вскочил на задок арбы.

— Чей будешь, из какого аула? — спросил возница, разглядывая молодого человека.

— Я сын Гази из Бороя.

— Гази, Гази?.. — припоминал старик. — Значит, ты сын Гази Уциева. Так, что ли?

— Да.

— Подумать только! — удивился старик и ударил длинным прутом по спине рыжего вола. Ленивый вол только взмахнул хвостом, арба слегка закачалась на ухабах. — Гази я знаю хорошо, — продолжал старик. — Когда-то вместе дела делали. Последний раз я встретился с ним год назад в Дуба-Юрте на примирении кровников. Как он сейчас поживает?

— Я и сам не знаю — вот уже скоро год, как я его не видел, — ответил Решид.

— Это как же ты, по каким делам так надолго отлучался? — удивился старик.

Не решаясь говорить откровенно, юноша с минуту молчал.

— Где же это ты так долго пропадал?

— Учился я в грозненской школе. Около года тому назад меня арестовали и продержали во владикавказской тюрьме.

— О-ой, в тюрьме? — Старик покачал головой и удивленно посмотрел на Решида. — Значит, ты сейчас из Владикавказа?

— Да, из Владикавказа.

— А за что же тебя арестовали?

— За что арестовать они всегда найдут, — ответил Решид, улыбнувшись. — Им лишь бы избавиться от неугодного человека. — Он немного подумал и добавил: — Арестовали меня за то, что я вместе с другими пошел против царя.

Старик еще больше удивился:

— Ты же еще совсем молодой, куда же тебе ссориться с царем!.. А вообще-то мы все против царя. Ничего, кроме беды, этот белый падишах нам не дал.


— Ничего, отец, скоро все станет на правильный путь, счастливо жить будем, — уверенно оказал Решид.

— Где же он, этот правильный путь? — Старик сокрушенно покачал головой. — Что-то не видно, чтобы мы выходили на эту самую правильную дорогу, про которую ты говоришь… Вот подумай сам: в первые дни, когда прошел слух, что царя свергли, старшина нашего аула стал, как щенок, кротким и ласковым. А теперь снова натянул волчью шкуру, совсем как при царе. — Горец подумал немного и продолжал: — Вот я, как видишь, бедный человек, время сейчас самое рабочее, надо бы вспахать свою полоску, а старшина погнал меня из Чишков в Грозный везти какого-то чиновника с багажом и не заплатил ни копейки. Видишь, как он обходится с бедным человеком, а богатых, значит, оберегает. Нет, сынок, народ устал ждать хорошей жизни.

Старик умолк, поднял прут, крикнул волам: «Хьа, хьа!»— и снова ударил рыжего. Вол, взмахнув ободранным хвостам, немного прибавил шагу, и старая арба задребезжала на кочках.

— Благодарю вас, отец, я здесь сойду, мне теперь налево, — сказал Решид, слезая с арбы. — Если вам нужна моя помощь, я готов, пожалуйста.

— Нет, нет, ничего не надо, — ответил старик. — Значит, приехал, это хорошо. Вот Гази будет рад! Передай ему от меня большой салам, скажи — от Магомеда из Чишков.

— Обязательно передам, — ответил Решид, прощаясь со своим спутником.

Когда Решид подошел к своему аулу, уже наступил вечер и сильно похолодало. Молодой человек, одетый в черный суконный китель поверх белой ситцевой рубашки, зябко поеживался. Вода в Аргуне стала совсем ржавой. После большого дневного перехода от резкого горного воздуха юношу клонило ко сну, но он спешил поскорее добраться до дому.

Навстречу ему попался молодой горец в лохматой папахе, с домотканой суконной накидкой на плечах, застегнутой на шее большой деревянной шпилькой. Впереди он гнал осла, навьюченного двумя корзинами. Решид поздоровался с молодым человеком и прошел дальше.

Наступила ночь, какой никогда не бывает в долине, ночь спящего воздуха, мерцающих звезд и серо-голубого отблеска невидимой луны.

О чем только не шепчут в такой час толпы гигантских чинар и дубов! Они захватывают думы юноши и уносят их далеко-далеко, в неведомые края, где дорога вьется в бесконечных лабиринтах сказочного леса, а потом, наполнив душу напевной мелодией, снова возвращают его на землю, к этим величественным и гордым вершинам…

Вот и плетенная из прутьев калитка, ведущая к порогу отцовского дома. Решид сразу различил ее в темноте. Еще не так давно калитку эту для него открывали взрослые. Решид помнит, как через нее пронесли на погребальных носилках мать: тогда ему было всего шесть лет… Тихо, словно боясь разбудить спящих, он отворил калитку и вошел во двор.

Долго мечтал он снова очутиться здесь, вновь увидеть двор, до последнего кустика знакомый ему с детства. Вдруг юноша почувствовал какой-то холод, невольно задержал шаги, но тут же, движимый недобрым предчувствием, бросился к наглухо закрытым дверям отчего дома…

Загрузка...