Н.А.Львов

В Вене ему довелось испытать еще одно сильное музыкальное впечатление: «30 июля был я в церкви святого Карла, новою архитектурою дурно прибранной, где г-н Диц дирижировал с успехом собранным оркестром и напомнил мне смычком своим учителя своего Нардиния». Эта заметка показывает, что Львов вполне профессионально разбирался в скрипичном искусстве.

В дневнике много рисунков. Кроме «падающей» башни в Пизе есть наброски: арка ворот в Шенбрунне, приморская крепость, городская набережная с башней, Палаццо Веккьо во Флоренции, городской пейзаж с мостом через реку…

Последняя запись Львова в его дневнике — стихотворение, посвященное Марии Алексеевне, остававшейся для общества пока еще Дьяковой.

«Уж любовью оживился,

Обновлен весною мир,

И ко Флоре возвратился

Ветреной ее Зефир.

Он не любит и не в скуке…

Справедлив ли жребий сей -

Я влюблен и я в разлуке -

С милою женой моей.

…Красотою привлекают

Ветренность одну цветы;

Но оных изображают

Страшной связи красоты.

Их любовь живет весною,

С ветром улетит она.

А для нас, мой друг, с тобою

Будет целый век весна».

Итальянский дневник Львова — одно из интереснейших описаний путешествий русского за границей. Неугасимое пламя пытливости, любознательность и любопытство ко всем проявлениям духовной жизни, жажда знаний и образных впечатлений сказываютсяв каждой строке дневника. И становится ясным, почему Львова так ценили друзья и современники — Бакунины, Соймоновы, Безбородко, — почему называли его «гением вкуса», почему Державин, Капнист, Хемницер безоговорочно признавали его авторитет.

ГЛАВА 5

1782–1784

Безбородко после встречи императрицы с Иосифом II в Могилеве быстро пошел в гору. Его находчивость в моменты острых осложнений в политике, «сказочная память», остроумие, умение ладить с императрицей — все это отмечено современниками. Европейские посланники прочили ему блестящую карьеру.

Назначенный в конце 1780 года «полномочным для всех негоциаций» при Коллегии иностранных дел с чином генерал-майора, при сохранении обязанностей секретаря, он через год получает в свое ведение международную «секретную экспедицию» и одновременно дела Почтового департамента, более других учреждений приносившего доход государству.

Вслед за Безбородко и Львов перешел служить в правление почты. В апреле 1782 года его называют «членом Почтового департамента», а в июне — «советником посольства, главным присутствующим в Почтовых дел правлении». Взаимоотношения его с патроном стали носить такой дружеский характер, что в конце года он переезжает жить к нему во вновь отстроенный дворец, в «особые покои». Кваренги только что закончил отделку этого сравнительно небольшого по размерам здания, объединив купленные Безбородко подворье курского Знаменского монастыря на углу Выгрузного переулка с соседним домом танцовщика Топоркова. Интерьер дворца был отделан с редким богатством и вкусом. Можно полагать, что Львов положил много труда на внутреннее убранство дворца.

Напротив дворца по Выгрузному переулку построили обширное трехэтажное здание Почтового стана: 7 июня Безбородко отдал приказ Главному почтовых дел правлению приступить к строительству этого огромного дома по чертежам Львова, получившим высочайшую апробацию.

Здание сохранилось. В нем и ныне помещается Почтамт (ул. Союза связи, 9). На месте нынешнего почтамтского зала с застекленным потолком прежде располагался внутренний двор, окруженный каретными сараями, конюшнями, казармами, мастерскими, складами и погребами. Арки ворот — въезд во двор — находились в середине каждого фасада. На втором и третьем этажах были квартиры для чиновников Почтового ведомства. На фронтоне, украшающем главный портик с четырьмя стройными дорическими колоннами, была выведена лаконичная надпись: «Почтовый стан».

Проектируя здание, Львов исчерпывающе учел специфику деятельности того учреждения, для которого оно предназначалось. Не следует забывать, что в обязанности почт в то время кроме развоза писем, денег, документов, посылок входила также перевозка пассажиров. Львов сумел эту обширную «кухню» компактно разместить в одном здании.

Строительство дома Почтового ведомства было закончено в 1785, Почтового стана — в 1789 году. Львов оставил на здании своеобразный «авторский знак»: на карнизе, охватившем весь периметр дома, им водружены лепные маски львов.

В доме Почтового стана архитектор выделил апартаменты для себя, в которых жил с семьей многие годы и даже приютил на длительное время художника В. Л. Боровиковского. По вечерам у них собирались друзья, и хозяин в шутку называл свою квартиру «станом».

Нарастающая потребность страны в почтовой связи, в средствах ускоренного передвижения, вызванная ростом городов, развитием торговли, была угадана политическим чутьем Безбородки. Он велел разослать типовые проекты почтовых дворов по многим уездным и губернским городам России — от Эстландии до Украины и Азова. Создателем этих проектов был опять-таки Львов.

В 1782 году Львов был занят сверхмерно, забот все более и более прибывало. К тому же Безбородко купил себе дачу на окраине Петербурга, на Полюстровской набережной (ныне Свердловская набережная, 5), напротив Смольного монастыря. Дача была возведена десять лет назад В. И. Баженовым. Теперь Кваренги начал ее перестраивать. Позади баженовского дома был разбит грандиозный, свыше десяти гектаров парк, в прошлом излюбленное место гуляний жителей петербургского предместья. Дача была настолько популярна, что даже тракт, идущий от Арсенальной улицы до Финляндской железной дороги, назвали Безбородкинским проспектом (ныне Кондратьевский).

В парке было множество затейливых павильонов, мостиков, статуй. В письмах и мемуарах современников упоминается огромная медная фигура Пифии в двести пудов, изваянная Рашеттом, и чугунный бюст хозяина дома, вероятно, работы Шубина. Достоверно известно, что Львовым построен «Первый садовый домик на даче Безбородко». В разбивке парка Львов принимал, конечно, самое деятельное участие.

При отделке дворца на Почтамтской и дачи в Полюстрове Безбородко пришлось позаботиться и о картинах. Заказал он Левицкому портрет Анны Давиа Бернуцци, своей пассии, артистки итальянской оперы-буфф.

Анна Давиа блистала на императорской сцене в операх Галуцци и Паизиелло. Ездила в Могилев с императорской труппой, сопровождая Екатерину на встречу с Иосифом II. Безбородко был от нее без ума и платил ей ежемесячно «пенсию» в восемь тысяч рублей?²⁹.

Давиа отличалась своеобразной, типично южной красотой. На портрете Левицкого любуешься цветом ее лица, удивленными, высоко поставленными черными как смоль бровями, томными глазами с выражением наигранного простодушия и легкой игривой улыбкой на нежных губах.

Портрет Анны Давиа в новой для того времени технике гравюры лависом создал и Львов. На гравюре Львова Давиа изображена в профиль. В глазах то же лукавство, но уже с оттенком жесткой настойчивости, что подчеркнуто также линией носа и лба, напоминающей профиль хищной птицы.

Львов, облачившись в мундир Почтового ведомства, сделавшись «главным присутствующим в Почтовых дел правлении», «советником посольства», да еще награжденный в апреле 1782 года за представленные модели кораблей бриллиантовым перстнем (о чем постарался, разумеется, Безбородко), пытается использовать свои связи для друзей: и Капнист и Хемницер нигде не служили. Пристраивать их к делу оказалось не так уж легко. Проще получилось с Державиным: Безбородко 18 июля 1782 года выхлопотал у государыни награду за составленное им «положение», посвященное кругу обязанностей Государственных экспедиций о доходах и расходах, — Державин был возведен в чин статского советника.

Львовский кружок в 1782 году собирался преимущественно в доме Державина на Сенной, у которого оказался добротный кров и хозяйство, а главное, отличная хозяйка. Катерина Яковлевна, дочь кормилицы цесаревича Павла Петровича и камердинера Петра III, унаследовала от отца своего, португальца, чисто южную красоту — смуглое лицо, иссиня-черные брови и волосы, огромные миндалевидные глаза.

«Она пленялась всем изящным, — вспоминает И. И. Дмитриев, — и не могла скрывать отвращения своего от всего низкого»³⁰. Всем нравилось ее гостеприимство, спокойный, ласковый, веселый нрав. Пленира, как звал Державин жену, была образованна, много читала, пела, вышивала, рисовала, переписывала для мужа стихи, умела ловко вырезать портретные силуэты из черной бумаги. Одному из таких ее силуэтов Львов посвятил шутливые стихи:

«Державина сего Гаврилу полюбила,

Чему дивится свет, -

И мужа доброго дурным изобразила.

Так вот и силуэт,

Которого чернее нет.

О, туши мрачна сила!»

Екатерина Яковлевна беззаветно любила мужа, была с ним уступчива, тиха и смиренна, лаской смягчала бурную вспыльчивость и необузданные приступы гнева. Но когда было надо, то умела постоять за себя, а главное — за Ганюшку, тем более что, несмотря на предыдущие уроки, он продолжал себя вести задорно, задиристо.

Написал Державин новые стихи, опять нападал на самую верхушку вельмож, власть имущих. Потемкин, Панин, Вяземский, Нарышкин, Алексей Орлов нашли в них явное, при этом весьма непрезентабельное отражение. Даже царица была задета в стихах: поэт изобразил ее далеко не сверхъестественным существом, возвышенным гением, безгрешной богиней, как это было принято в поэзии тех лет, а самым обыкновенным человеком, наделенным человеческими слабостями, а это казалось дерзостью для того времени. Стихи получились превосходнейшие, легкие, местами шутливые, с лексиконом повседневных, самых обыденных слов, заимствованных из просторечия, чем опять-таки вызывающе смело нарушались заповеди выспренней классической оды. Это были прямые ростки реализма, говоря современным нашим языком. А проявление реализма в ту эпоху неразрывными нитями связано с критикой существующего строя и крепостного порядка.

Львовский кружок понял громадное значение новаторской оды Державина — это было, по сути, преобразование, разрушение старых канонов. Однако после обсуждения предпочли от распространения стихов воздержаться: опасались неприятностей. И Державин запер свою оду в бюро.

В мае Львову наконец удалось выхлопотать у Безбородко службу Хемницеру: назначение на должность генерального консула в Смирне. Пришлось согласиться. Капнист, узнав об этом, воскликнул: «Да подумал ли ты хорошенько, что ты сделал? Да ты таки без друзей там с ума сойдешь!»

Но другого выхода не было. С тоской и смятенной душой в ночь с 6 на 7 июня Хемницер выезжает из Петербурга. Здесь он оставил «всех тех, которые мне жизнь приятною делали». Львов рассказал ему о своей тайной женитьбе. Однако ни тени ревности не найти в письмах Хемницера. Он постоянно шлет Марии Алексеевне поклоны, скромные подарки, вспоминает прощальную прогулку с нею вдвоем в белую ночь по мосту, «который на Петербургскую сторону», ее обещания посылать ему письма в далекую Турцию. Он продолжает ее любить.

Непривычный климат, непривычный быт, непривычные люди окружали Хемницера в Турции. Он сообщает, что в Константинополе и в Смирне грязь, нечистоты, смрад, дохлые собаки и кошки на улицах, родовая месть среди населения… мщение за мщение… режут и режутся всякий день», а у него — отсутствие денег. Он сам в окружении недоброжелателей — «…зри и виждь: вот змеи шипящие, а ты молчи: глотай, все глотай… Письма от вас, а особливо от тебя, весьма мною ожидаемы. Только у меня и праздника»³¹.

Львов не забывал его, писал ему часто и много, посылал ему рисунки, стихи, давал деловые советы, без конца исполнял его поручения, был посредником в дипломатических связях с Коллегией иностранных дел, с Бакуниным и Безбородко, в дружеских — с Державиным и Капнистом.

Львову удалось пристроить наконец и Капниста к Почтовому департаменту: его назначили на должность так называемого контролера. Однако Капнисту чиновничий мир был тягостен. Он выхлопотал себе отпуск и уехал в свою Обуховку.

Поздней осенью того же 1782 года Капнист из Обуховки послал с оказией Львову письмо, в котором взмолился выхлопотать ему отставку, — в Почтовом дел правлении у него хватило терпения прослужить всего несколько месяцев. 19 декабря шлет второе письмо: «Никак не старайся… доставлять мне какого-нибудь другого места, я хочу жить совершенно для себя»³².

В конце года новое событие произошло также в жизни Державина.

Его часто посещал сослуживец, советник Гражданской палаты О. П. Козодавлев, недавний студент Лейпцигского университета, сравнительно молодой еще человек, тоже поэт. Он был близок княгине Е. Р. Дашковой, которая вернулась в Россию и помирилась с Екатериной II. Во время беседы Державин полез зачем-то в бюро и выбросил на стол стихи о вельможах и о царице, валявшиеся в ящике около года. Козодавлев прочитал несколько строф и выпросил рукопись домой па денек, поклявшись никому ее не показывать. Вечером прислал стихи обратно. Через несколько дней Державин узнал, что на званом обеде Шувалов читал вслух его стихи. Об этом сразу прослышал Потемкин, затребовал оду для себя. Княгиня Дашкова тоже прочла, восхитилась, захотела стихи поместить в нервом же номере «Собеседника любителей российского слова», новом журнале, который она готовилась издавать.

Державин, Львов и Капнист, вернувшийся в Петербург, всполошились: теперь надо ждать мести со стороны всесильных магнатов, так ядовито осмеянных автором.

Княгиня Дашкова, назначенная к тому времени президентом Академии наук, поднесла стихи Екатерине. Как-то утром застала государыню за чтением этого стихотворения, всю в слезах: августейшая была чувствительна.

— Кто автор этих стихов, который так тонко знает меня? — спросила она.

В «Оде» все было для нее непривычным: легкий разговорный стих, шутливое обращение к ней запросто, как к доброй знакомой, никак не к монархине, вседержительнице огромного европейского государства. Помилуй бог! Ну разве эдак писал о ней кто-нибудь? — о том, как она ходит пешком, ест простую, здоровую пищу, подолгу читает, трудится за бюро, о том, что ей гордость чужда и она понимает значение дружбы, дозволяя свободно думать и говорить ей правду в лицо, — а это для Державина было, пожалуй, самое главное. А для царицы с ее трезвым умом было главное и самое выгодное: противопоставление ее добродетелей порокам вельмож и придворных.

И она принялась, словно проказливая девчушка, торжествуя в душе, рассылать списки стихов тем лицам, которые были в «Оде» задеты, отмечая каждому на полях строфы, лично к нему относящиеся. Кто из сановников был поумнее — Потемкин, Панин, Орлов, — те хохотали, другие же злились. Вяземский пришел в дикое бешенство: он узнал себя в портрете придурковатого царедворца, втихую играющего с женой дома в дураки, забавляющегося гоньбой голубей, жмурками, свайкой, чтением обывательского романа о Бове и Полкане да Библии. Ярость его распалилась, помимо этого, тем, что царица переслала именно через него Державину, его подчиненному, закрытый пакет, в котором был вложен ценный подарок: осыпанная бриллиантами табакерка и в ней пятьсот червонцев. Позвякивая в кармане империалами, Державин торжествуя уходил от Вяземского домой.

В первом номере «Собеседника», вышедшего 19 мая 1783 года, княгиней Дашковой было напечатано державинское стихотворение с пространным названием: «Ода к премудрой Киргизскайсацкой царевне Фелице, писанная некоторым татарским мурзою, издавна поселившимся в Москве, а живущим но делам своим в Санкт-Петербурге. Переведена с арабского языка 1782».

Все знали, что под псевдонимом «Мурзы» скрывается советник экспедиции доходов Державин.

Друг Капниста и Львова стазу стал знаменитостью.

В одном номере вместе с «Одой» к Фелице было анонимно напечатано другое пространное стихотворение: «Идиллия. Вечер 1780 года, нояб. 8».

«Идиллия» — типичное произведение сентиментальной поэзии: «лилеи», «ветерок», «свирель», «овечки»… Но эта пастораль написана с необычным для жанра сентиментальной элегии темпераментом. Львов создал эти стихи в год, когда состоялось его тайное венчание с Машенькой. Характерно, что Львов дал в новый журнал сочинение давнее — у него не оказалось ничего в запасе из произведений текущего года: все время было поглощено заботами обеспечить, упрочить свое положение.

Надо было следить за строительством Почтового стана, за отделкой дворца Безбородко, за сооружением дачи и устройством парка в Полюстрове. А тут еще дядюшка Петр Петрович, новоторжский предводитель дворянства, «воевода в Торжке», как назван он в родословной, вздумал в своем Арпачёве вместо деревянной церкви возводить каменный храм. Пришлось сочинять проект, в Арпачёво съездить и в Черенчицы, дане однажды. 4 мая 1783 года архиепископом Тверским и Кашинским была уже дана «благословенная грамота» на возведение храма. К тому же еще одна забота свалилась: двоюродного братца, Феденьку, семнадцатилетнего сынка этого самого дядюшки, пришлось по ведомству Коллегии иностранных дел пристраивать.

А тут еще Капнист, горячая голова, не выдержал все-таки, бросил службу и опять укатил в свою Обуховку. Его обозлил указ государыни от 3 мая, в силу которого на Украине закрепощались крестьяне, приписывались к тем из помещиков, на чьих землях застал их новый закон. И Капнист начал писать «Оду на рабство».

Смело и дерзко написал он ее. Коли дойдет до правительства, не миновать наказания. Львов иногда Василия Капниста называл в письмах «Ваською Пугачевым».

1783 год отмечен тремя значительными событиями в биографии Львова.

Безбородко после кончины Панина назначается в чине генералмайора «вторым присутствующим» в Коллегии иностранных дел: правда, в должность первого присутствующего, то есть главноначальствующего, возведен выживший из ума граф И. А. Остерман. Но ведь это только формальность: старику оставлена одна лишь внешняя сторона, обряды да декорации.

Безбородко решил украсить свой дворец новым, небывалым по красоте портретом Екатерины. Он заказал его лучшему живописцу России — Левицкому.

Левицкий оказался в положении наитруднейшем. Необходимо было избежать общепринятого стандарта, отойти от высочайше апробированных образцов. Позировать «их величества» не снисходили; лицо приходилось переписывать с давнего, раз навсегда установленного эталона, фигуру — с натурщиц, одежда и аксессуары подбирались и компоновались как опять-таки предусмотренный свыше «натюрморт». Уклоняться от трафарета было строго возбранено. И еще одно затруднение: шесть лет назад императрица выказала неудовольствие проживавшим в Петербурге Александром Росленом, который на портрете состарил ее и придал ей облик, как она говорила, «чухонской кухарки».

А Левицкий мечтал отразить в своем полотне высокие идеи гражданственности, патриотизма, продиктованные принципами просветительства. Львов сочинил для него тематическую «программу» портрета.

Он задумал изобразить Екатерину, сжигающую на жертвеннике в храме богини Правосудия красные маки, символизирующие ее личный покой. Тут же, у ног государыни, книги, орел на стопке законов, в глубине скульптура Фемиды. Императрица, по замыслу Левицкого и Львова, трактовалась как безгрешная жрица богини Правосудия и как «законодательница», в ореоле возвышенной и «благородной простоты». Даже императорская корона была заменена лавровым венком. Идеализация образа совсем иная, чем в коронационных портретах Елизаветы и Анны Иоанновны. Содержание портрета определяется просветительской идеей об «идеальном монархе», издающем законы и подчиняющемся этим законам. Русские дворянские либералы еще питали надежды на то, что глава государства, монарх, удовлетворит общественные потребности и создаст «общее благо». Поэтому возникали в то время всевозможные «наставления», «советы» царю, разного жанра «наказы». Как «наказ» нужно рассматривать «Фелицу» Державина, как «наказ» следует толковать и полотно Левицкого.

В них выражена утопическая надежда на осуществимость либеральных намерений Екатерины.

Левицкий в своем «Письме», опубликованном в «Собеседнике российского слова», привел описание портрета. «Что же касается до мысли и расположения картины, оным обязан я одному любителю художеств, который имя просил меня не сказывать». Мы узнаем, что автор «проекта» был Львов лишь по публикации Державина своей оды «Видение мурзы» («Московский журнал», 1791): в эту оду было им введено поэтическое описание портрета, а в примечании он сообщил, что картина Левицкого, «изобретенная статским советником Львовым», находится у Безбородко.

Портрет Левицкого получился холодным, сухим. Голова, к сожалению, переписана по канонизированному правительством изображению Рокотова. Екатерина лишена обаяния. Движение рук крайне искусственны — это повторение трафаретного, условного, нарочито «разъясняющего» жеста. Благодаря высокому мастерству любуешься золотой бахромой на поясе, муаровой лентой, ковром, а более всего — шелковым платьем и мантией.

«Одежда белая струилась

На ней серебряной волной», -

как писал Державин. В портрете нет и тени той человечности, ума и зоркости взгляда, какую мы наблюдали у Левицкого в изображениях Дидро, Кокоринова, Львовых…

Львов хотел в своей «программе» повторить «дух» оды «Фелица», однако получилась холодная и надуманная аллегория, «книжная премудрость». Правда, портрет имел большой успех.

Второе событие в творчестве Львова связано опять-таки с Безбородко. 15 июня Львов ездил в Выборг сопровождать императрицу для свидания со шведским королем Густавом III. Екатерина направлялась в город Фридрихсгам. Львов не состоял в императорской, весьма немногочисленной свите (в 12 человек), ни разу не приглашался к царскому столу — он ехал, вероятно, в приватной карете вместе с Безбородко. Единственное свидетельство о его участии в этой поездке — выполненная им лависом гравюра и надпись на ней: «Вид Выборгского замка, снятый во время проезда Ее И-го В-ва 1783, - рисовал с натуры и гравировал Н. Львов»³³.

Выборгский замок, возведенный в XIII веке, на гравюре Львовым изображен со стороны древнего Абоского моста через речку Вуокса. Высокая семиярусная башня святого Олафа («Длинного Германа»), остатки круглой «Башни смерти», а также служебные корпуса изображены очень точно Над «Длинным Германом» развевается флаг, из верхнего окна валит дым от пушечного салюта. На первом плане — триумфальная арка с шатром, рядом небольшая группа горожан, мальчишки.

Тот же Выборгский замок Львов изобразил в картине, написанной в крайне редкой в России технике энкаустики, о чем сообщал известный писатель, путешественник и художник П. П. Свиньин (1787–1839), основатель «Отечественных записок» и собиратель редкостей. Он рассказывает, что Львовым «поднесена была сия картина императрице Екатерине II», и добавляет: «а ею пожалована камердинеру С. В. Тюльмину»³⁴. Картина до нас не дошла.

Главным событием, отразившимся на судьбе Львова, было учреждение в 1783 году Российской академии.

Тридцатого сентября утверждено ее положение; открытие приурочивалось к середине октября. Инициатором была могущественная, энергичная статс-дама княгиня Дашкова, с января занявшая пост директора Академии наук. Она же прочилась в президенты Российской академии. Главной задачей молодой Академии было очищение и обогащение русского языка: создание грамматики, обширного словаря, правил стихосложения и российской риторики.

К открытию Российской академии Львов сочинил «Пролог». В архивах Публичной библиотеки сохраняются четыре рукописные страницы Львова. Они датированы 1783 годом, 22 сентября и представляют программу «Пролога». «Пролог» предусматривал аллегорическое одноактное театрально-музыкальное представление.

«Явление 1-е. Симфония, изображающая смятение, зачинается тихо и, соединясь с слышанным из дали громом, постепенно с оным возрастает до вскрытия еще занавесы. А по вскрытии оной — театр: дикой и ужасный берег, — пещеры и волнующее море, освещенные одним только сиянием молнии, вихрь и буря клонят и валяют оставшия на каменных берегах ветви, срывающая молния целые вершины каменных гор заставляет нимф прятаться в пещеры, сирен — бросаться в море, а пастухов укрываться в лесу. Явление 2-е. Музыка, переходя из престо в анданте, возвещает успокоение стихии; мрачные облака очищают горизонт, утишается море, а разступившиеся тучи в средине театра уступают место солнечному сиянию. К музыке оркестрной соединяется хор юношей, препровождаемой духовною музыкою, и в облаках сквозь туман флеровой виден сафирный храм художеств, окруженный разными Гиниями [гениями]… в средине оного на престоле гипий, изображающий Аполлона, стоит с лирою. Пред ним Талия, Мельпомена, Терпсихора и Евтерпа».

В третьем явлении Аполлон, «ударив своим плектроном по струнам лиры, подвигнул весь небесный хор (подите, утехой просветите любимый мой народ) и, громовым ударом истребив туман, повелевает просительницам сойтись на землю. И храм исчезает».

Далее действие продолжается на земле. Один из гениев подводит Мельпомену к пещере, откуда по ее знаку «в провожании военной музыки» выходят «Герои». Эвтерпа подходит к берегу моря, и ей навстречу из волн появляются сирены. «Под пение оных начинается военный балет и сражение».

Дух комедии возводит Клио наверх горы и, показав ей сражение, говорит, что «сие она должна прервать утехою. По знаку ее при огромной роговой музыке выходят из лесов пастухи и охотники…Терпсихора…выводит к ним веселых своих нимф. Все вместе составляют они общий балет под пение хора, изображающего торжество муз. — Последняя декорация…изображает сельское положение, украшенное огнями и цветами и разными приличными строениями. — В середине площади на большом дереве, где отправите ветви открывают кучу сидящих гиниев, поющих хор, которой повторяет и протчая толпа».

В «Прологе» Львов пытается создать «вступительное действо», по существу «Пролог» — это первая в России тематическая литературная программа для симфонической музыки.

Свидетельств о том, что «Пролог» был исполнен при открытии Российской академии, не сохратшлось. По всей вероятности, поставить его не успели. Создание музыки, хоров, декораций, подготовка капеллы, балета требовали больших затрат времени, денег и сил.

Первое собрание Российской академии состоялось 21 октября. Ее членами были избраны Херасков, Фонвизин, Богданович, Княжнин, Державин, Львов, а также ряд властительных вельмож (среди них были и просвещенные лица, такие, как Шувалов, Безбородко и Строганов) — всего 36 членов. Кстати сказать, Безбородко ни на одно заседание прибыть не собрался.

Капниста не выбрали — слишком памятна была его скандальная «Сатира I». Хемницера — тоже. Львов начал о нем хлопотать, и через пять месяцев, 20 марта, его друга ввели в состав новых членов.

Хемницер на должности генерального консула в Смирне отстаивал русские интересы с энергией, какой никак нельзя было от него ожидать. Сумел наладить отношения по дипломатической части, утихомирил турок, которые слишком нагло вели себя по отношению к подданным Русского государства, горячо заступался даже за простых матросов торгового флота. Все это давалось с великим трудом, изнуряющим тело и душу. Сдавало здоровье, организм северянина никак не мог привыкнуть к азиатскому климату, к тропическим ветрам: «Один день дует сирокко, а другой день трамонтано, ветер годный лишь для искусства сталь закалять… вместо слез из глаз желчь идет». Приветы Марии Алексеевны были единственной отрадой: «Что меня любят, что мне кланяются, вот одно из величайших моих утешений». Сердечно спрашивает чуть не в каждом письме, приходится ли петербургскому другу до сих пор таить свой брак, хотя он надеется, «что комедия скоро развяжется, дай-то бог: пора!», и постоянно спрашивает: «Вы все еще по старому, или нет?.. Долго ли вам писать, что вы живете все так, как жили… ни дать ни взять».

Когда Львов в письме к другу намекнул на возможность какого-то «прояснения» в этих делах, он обрадовался: «Читая в письме твоем… что через 6 дней положение твое перемениться должно, уж я было приготовился ко многому, однако ты же сам отвел меня от внимания, сказав, чтобы я не ждал ничего путного»³⁵.

Письма Хемницера к Львову — единственный источник для выяснения многих эпизодов жизни Львова в этот период, в том числе и вопроса о его тайном браке. Я. К. Грот, правда, сообщает: «Мне случилось читать подлинные письма Львова, одно к Безбородке, другое к Дьякову, в которых он жалуется на тягостное свое положение; в письме к отцу Марии Алексеевны он умоляет его наконец вымолвить слово, от которого зависит счастье разлученных супругов»³⁶.

После избрания членом Российской академии Львов сделал новое предложение. На этот раз согласие было получено. Как-никак, служебное положение жениха как будто упрочилось: чин коллежского советника, ценные подарки от государыни, путешествие с нею, дружба с влиятельнейшими из сановников, успехи на архитектурном поприще… Нет, правда, больших имений с крестьянами, нет домов, но есть пока даровая квартира в пышном дворце Безбородко. К тому же Львов выхлопотал себе в Петербурге небольшой участок земли — хоть и далеко, за городского чертой, у Малого Охтенского перевоза, где леса, да луга, да болота, но, осушив их, со временем там можно дачу построить — теперь многие селятся за окраиной. Да и Машенька отказывает всем женихам, кроме Львова, а годы идут, ей уже двадцать восемь, по понятиям того времени — старая дева.

Свадьбу сыграть было положено в Ревеле у родственника, графа Якова Федоровича Стенбока, мужа Катеньки Дьяковой, которая давно звала своих родных навестить ее семью. Да и граф жаждал показать им свои богатейшие поместья. Как большинство остзейских аристократов, граф Якоб Понтус был заражен фанфаронством. Надо думать, что свояку он устроил богатую свадьбу.

Я. К. Грот на основе свидетельств детей и внуков Львова и Стенбока рассказывает о том, что «жених» и «невеста» скрывали свой тайный брак до последней минуты, то есть до обряда венчания. Признались, когда все родные и близкие собрались на торжественную церемонию. Скандал! Нельзя же было венчаться вторично! Чтобы избежать конфуза, Львов заранее нашел жениха и невесту из молодых крепостных. Их обвенчали, а после торжества церковного чина, под пение «Исайя ликуй» поздравления принимали две четы.

Львов пробыл в Ревеле — в Таллине, — а также на острове Даго с конца октября до середины февраля 1784 года: мы это знаем по письмам Державина (от 18 января) и Хемницера (от 18 февраля). Чем он здесь занимался?.. Сидеть сложа руки было не в его натуре, тем более после периода бурной деятельности в Петербурге.

Конечно, он знакомился с Ревелем, с его старинной архитектурой. Отметим, что в Эстляндии 80-е годы отличаются усиленным строительством — по инициативе и поддержке русского правительства. На возведение каждого государственного здания отпускались казенные ссуды по 20 тысяч при условии завершения дома в 1790 году. Главное внимание было обращено на казармы, таможни, почту, банки, суды, сторожевые посты, на укрепление берегов. Остзейская знать, бароны и графы, брали обязательства возвести то или другое строение.

Таким «подрядчиком» оказался граф Стенбок, взявшийся построить здание Суда на улице Рахва-кахту (№ 3), с эффектным фасадом, выходящим на видное место высокой горы. Автором проекта этого судебного здания эстонские исследователи называют И. Г. Моора, архитектора и секретаря губернского управления. Однако некоторые детали здания дают основание предполагать, что автором его был Львов.

Во время проживания Львова после свадьбы у Стенбока в 1783–1784 годах Державин из Петербурга сообщал ему столичные новости, рассказывал о встрече с П. В. Бакуниным и с Ильей Андреевичем Безбородко, братом патрона. Александр Андреевич Безбородко через брата приглашал Львова по возвращении поселиться опять у него во дворце, «в своих покоях». Причем Бакунин тоже говорил, что Львов у Безбородко есть и будет «в прежнем положении». Державин в своем письме все-таки делает оговорку: «Однако на сие полагаться не должно: вы знаете свет, и знаете больших бояр: они, кроме себя, никого не уважают…»³⁷.

Последние строчки весьма показательны: члены львовского кружка трезво оценивали свет, аристократов высшего общества.

В конце февраля 1784 года, вероятно уже в Петербурге, Львов получил весточку из Смирны. Хемницер, как и всегда, был нежен и ласков, снова шутил: «Мой милый Новоторжец!.. Что я претяжко болен был, об этом я тебе, кажется, писал. Ноябрь и Декабрь выдержал я, не вставая с постели… теперь по скверному здешнему прегнилому зимнему климату мучит меня на осталях кашель до крайности…трамонтано только тебя и оживит, а сирокко так тебя расширит, что и душой и телом устерца [устрица] устерцою! дурак дураком, право, ей-богу, так!» И делает вывод: «Словом, кроме отечества и самого Петербурга, для меня несть спасения».

Хемницер делится с другом мечтою бросить служебное поприще в Смирне и вернуться домой. «Хлеб мой насущной, я знаю, будет очень маленькими ломтями резан, да была бы только душа сытая. Пу, полно, прости».

Это письмо Хемницера оказалось последним. Он его завершал: «Вам, милостивая государыня, Мария Алексеевна, уже без страха ЛЬВОВА, скажу, что вашим письмом теперешним, где вы уже без страха подписались Львовой, как быть, как водится, доволен был. Не доволен только тем, что вы мне тут разные какие-то комплименты наговорить изволили: пожалуйста не браните впредь человека словами, который бы не хотел и неприятного взгляда. Целую вам руку. Простите, сударыня»³⁸.

Хемницер умер через месяц, 20 марта 1784 года. Он погребен в Смирне, на лютеранском кладбище.

Кружок распался. Капнист в Обуховке. Хемницер в могиле. Один Гаврила остался.

Через пять лет, в 1789 году, Львов и Капнист в память друга выпустили расширенное издание его басен с рисунками и силуэтами Хемницера, выполненными А. Н. Олениным. Оно начиналось кратким биографическим очерком Львова «Жизнь сочинителя», который перепечатывался потом почти во всех последующих многочисленных изданиях.

«Может статься, — писал он, — перемещение из холодного Севера на знойный Юг способствовало к расстройке здоровья его; но без сомнения главнейшего к тому причиною было удаление от друзей, которых общество сделалось истинною его стихиею»³⁹.

ГЛАВА 6

1784, 1785

Петербург продолжал усиленно отстраиваться и расширяться. Строителей поощряло правительство. Управа благочиния (недавняя Полицейская канцелярия) наблюдала за благоустройством города и обязана была раздавать безвозмездно обывателям пустые участки на условиях застройки их в пятилетний срок. Прежде всего раздавались участки, отдаленные от центра и по грунту плохие. Рождественская часть принадлежала к числу наихудших. 11 марта Львов получил новый участок пустопорожней земли, у того же Малого Охтенского перевоза, участок, прилегающий к первому. Однако строительство своего дома требовало времени и средств, и Львову по возвращении из Ревеля пришлось в 1784 году принять предложение Безбородко и занять в его просторном дворце «свои покои». 3 августа 1784 года у Львовых родился первенец — Леонид.

Для Безбородко Львов был крайне необходим: во-первых, в делах Почтового правления — коллежский советник блистательно заменял и его и Бакунина во время отъездов из Петербурга. Так, например, в мае 1784 года Львов писал С. Р. Воронцову, что остается один «правителем неуправляемых почт»; во-вторых, Безбородко (с февраля 1784 г. — тайный советник, а с октября — граф Священной Римской империи) нуждался в коллежском советнике по причине иной — Львов для него был законодателем вкуса. Никто из близких людей не мог сравниться в этом отношении со Львовым. «Перед бюстом стоит на цоколе, — пишет ему Безбородко, — сделанное по вашему рисунку прекрасное серебряное атланто», в спальне пьедестал «держит на себе чашу, по вашему рисунку составленную славным Бунцелем». О своих рисунках комодов пишет Львов А. Р. Воронцову, для которого он строил и отделывал московский дом. В «Гатчинском альбоме» имеются чертежи люстр и хрустального фонаря, выполненных Львовым. В «Итальянском дневнике» и в альбоме из собрания Эрмитажа находятся его рисунки жирандолей, а также плафонов, стенной живописи и декоративных орнаментов. Безбородко постоянно консультировался с другом, например, при покупке копенгагенского и голландского фарфора, посылал ему на апробацию рисунки мебели, просил совета перед приобретением мебели для спальни, жаловался на жульничество резчика багетов и кресел в Вене.

Иностранец Генрих фон Реймерс, составивший двухтомное описание Петербурга, поражался великолепием дворца Безбородко. Он рассказывает об огромных вазах из Рима, мраморных, с барельефами, о японском, китайском и французском фарфоре, о замечательной по величине севрской вазе из голубого фарфора с украшениями из бронзы и белого бисквита. В парадном зале дворца стояли этрусские вазы, статуи Гудона, мраморный Амур работы Фальконе, хранящийся ныне в Эрмитаже. Более всего поражала картинная галерея. «Испытав в жизни моей всякого рода мотовства, — признается Безбородко С. Р. Воронцову, — вдруг очутился я охотником к картинам…Есть у меня Сальватор Роза, какого и в Эрмитаже нет и к которому Строганов и процессоры с визитом приезжают»⁴⁰. Позднее он стал обладателем полотен Тициана, Гвидо Рени, Андреа дель Сарто, Корреджо, приобретенных в дни революции в Париже за бесценок у аристократов, собиравшихся эмигрировать, в том числе у герцога Орлеанского и Марии Антуанетты; были также уникальные произведения из коллекций польских и французских королей.

Живя с семьей во дворце Безбородко, окруженный роскошью и шедеврами мирового искусства, Львов с каждым днем все сильней и сильней ощущал непреодолимую тягу уехать в деревню — к себе в усадьбу. Его привлекал мир простых, не искушенных в интригах людей, народное искусство. И песни, песни, конечно. Симпатии к сельской среде, впитанные им в детские годы, дали себя знать; и начиная с 1784–1785 годов четко проявляется стихийное стремление к народности в творчестве, что еще яснее, еще выразительнее обнаруживается в 1786–1787 годах, а еще более — в дальнейшие годы.

Вместе с друзьями он знал цену «больших бояр», людей высшего света, разоблаченных в баснях Хемницера, в «Псалме 81» Державина, в «Сатире I» и в новой оде Капниста, лежавшей под спудом.

Державину служба стала невмоготу: он окончательно рассорился с Вяземским, не желая прикрывать его темные дела в казначействе. Дойдя до конфликта, оба одновременно подали прошения об отставке. Скандал дошел до царицы, и она весьма дипломатично вышла из положения, оставив князя Вяземского при делах, а Державина освободила от должностей, однако с лестным обещанием, переданным через графа Безбородко, призвать его вскорости снова на службу, как только ей «надобно будет». В 1784 году с февраля Державин был не у дел, но в мае уже получил назначение губернатором в Петрозаводск. Первоначально уехал на побывку в Казань, свою родину, а в конце сентября — по месту нового назначения.

Львов, несмотря на то, что Державин расстался в Вяземским в ссоре, а вернее, именно поэтому — с тем, чтобы облегчить примирение друга с влиятельным и сильным врагом, — построил для генерал-прокурора церковь в его селе Александровском под Петербургом, теперь давно уже вошедшим в черту города (проспект Обуховской обороны, 235). Этот начатый в 1785 году и законченный в 1797-м ансамбль включал храм-ротонду и пирамиду и получил прозвище «кулич, мол, да пасха».

В то время, когда Державин воевал с генерал-прокурором, Капнист блаженствовал в своей Обуховке, вдали от императорского и чиновничьего плена. «Душевно отстал я от всяких великосветских замыслов, — так резюмирует он свое состояние. — Сыскиваю свое истинное счастье… в созерцании прекрасной девственной природы, лелеющей обитель мою… Руками упражняюсь то в украшении и очищении сада моего, какого прекраснее и редкие цари имеют, в обозрении хозяйства, в построении нового домика, во всех сельских приятных и, можно сказать, покойных трудах…Прямо сказать, живем щастливо». С полуупреком он обращается к столичным друзьям: «Вы предопределены жертвовать свету».

Только волокита с тяжбой да должность предводителя дворянства тревожат его: из-за этого он принужден ездить в Киев, «препровождать время с людьми, из которых большая часть, обнимая меня, удушить желают; каждый час должен опасаться от делаемых ябеднических со всех сторон подкопов…. Ты знаешь, я не был никогда ни дельцом, ни придворным человеком. Представь себе, каково было мне исполнять ремесло и того и другого»⁴¹.

Львов переживал примерно то же. Его еще больше и больше тянуло в родные места, в Новоторжский уезд. В селе Арпачёво возводилась новая церковь по его проекту. Надо было за ней присмотреть. А в собственной деревушке Черенчицах ветшал старый деревянный дом его матушки.

Наступила пора строить новый дом; мелкие здания для хозяйственных нужд Львов давно уже возвел: кузница построена в 1783 году, о чем свидетельствует надпись, высеченная на камне подпорной стены. Здесь Львовым использована особая кладка из крупных валунов, излюбленный его прием, который он будет применять и позднее.

В начале 1785 года Львов обзавелся новой деревней. То ли Безбородко выхлопотал ему «пожалование» как оплату за труды, то ли удалось скопить достаточную сумму денег, — не ясно. 20 марта Державин из Петрозаводска поздравлял его с приобретением: «При твоем разуме, хозяйстве и воздержанности ты теперь богаче нас с Васильем Васильевичем Капнистом, и я тебе желаю от сердца, чтоб тебе большой нужды не было сносить своенравие счастья и блистательную суету света, где ты никогда цены своей не узнаешь, ибо никогда не будешь спокоен». Это письмо дает также основание предполагать, что новое имение находилось в Нижегородской губернии, в Балахнинском уезде.

Летом 1785 года Львов усиленно занимался и родовым имением Черенчицами. В мае состоялась поездка императрицы в Вышний Волочек, где она хотела ознакомиться с «канальным строением» — водной системой, осмотреть «слусы» (шлюзы). В свиту были приглашены три иностранных посланника. Львов тоже следовал за царицей, хотя опять в свите не числился и у стола «куверта» для него не полагалось.

Выехали 24 мая. Ночевала монархиня в «путевых дворцах», настроенных в Чудове, Новгороде, Броницком яме, в Крестцах, где вечером, по записи камер-фурьера, ямщицкие и мещанские жены и дочери «перед покоями пели русские песни и плясали», за что царица подарила им 200 рублей. 28-го к обеду прибыли в Вышний Волочек.

И тут «государыня нечаянно вздумала ехать в Москву», не без юмора сообщает Львов в письме к А. Р. Воронцову⁴². На самом деле все было сложнее. Московский генерал-губернатор Я. А. Брюс прибыл к ней в Волочек и конфиденциально сообщил, что в Москве неспокойно. Уговорил ее приехать в первопрестольную и одним только видом своим навести должный порядок.

Москва была пристанищем недовольных, опальных и отставных, вытесненных из столицы. Среди них Новиков со своими журналами и типографией. Масоны и мартинисты — оплот цесаревича Павла.

Наутро Екатерина отослала в Москву часть свиты, «чтобы уменьшить экипажи и сократить на станциях лошадей», о чем записывает камер-фурьер. 30-го была в Торжке. Приехали по обычаю под колокольный перезвон. Встречали вице-губернатор Твери, городничий, предводитель дворянства, духовенство. «Пели канты». Девицы-рукодельницы поднесли «кожаные кисы и туфли, шитые золотом». Львов мог гордиться кустарным ремеслом своих горожан.

В Москву царица прибыла 2 июня, к вечеру. Ей рассказали, что «темные люди» шатаются, бродят по площадям и по улицам, шумят и галдят. Недовольны указами, ущемляющими права «лиц третьего чина». Бесчинствуют. С наступлением темноты те, у кого есть что потерять, крепко-накрепко запираются по домам на все замки.

Ночлег был приготовлен в Петровском дворце. Охрана была увеличена, ворота наглухо заперты.

Утром толпы народа со всех сторон окружили дворец. На проезжей дороге пыль стояла столбом.

Меж двух шеренг отборных солдат и офицеров поезд царицы со свитой торжественно проследовал в Москву.

В Кремле монархиня с торопливостью посетила Успенский, Архангельский и Благовещенский соборы. В Чудовом монастыре ее ожидала карета.

В Царицыне Екатерина осмотрела новостроющийся баженовский дворец. Он ей «не показался»: своды тяжелые, комнаты тесные, залы темные, потолки слишком низкие, лестницы узкие… Приказала разобрать дворец до основания.

Наконец, 6 июня августейшая направилась по Петербургскому тракту.

Львов сообщал в письме Воронцову от 26 марта 1785 года, притом не без язвинки: «Путешествие продолжалось и благополучно, и весело, а по приезде в Москву и суетно, и хлопотно. Весь двор принужден был жить, переезжая из Коломенского в Петровское, а оттуда в Москву»⁴³.

По дороге в Петербург царица посетила Грузины близ Торжка, имение директора Певческой капеллы Марка Полторацкого (1729–1795), бывшего придворного певчего и артиста петербургской Итальянской оперы. В воскресенье 8 июня прибыла в Торжок.

Понедельник 9 июня оказался знаменательным для Львова. С утра царица направилась на литургию в Борисоглебский монастырь. У святых ворот ее встретил архимандрит Макарий в полном праздничном облачении, со всем церковным синклитом Торжка. По окончании службы монархиня «соблаговолила» проследовать с духовенством и всей свитой на место, назначенное к закладке каменной церкви, и там «изволила положить ее основание во имя святых убиенных Бориса и Глеба», то есть серебряным молоточком и лопаточкой уложила в разрыхленную землю первый камень фундамента.

Кто подсказал ей сделать это? Безбородко? Архимандрит? Через кого хлопотал, действовал Львов? Ему было нужно, чтобы храм заложила самолично царица, чтобы тем поднять значимость будущего здания, значимость Торжка. Субсидии на строительство тоже были нужны.

«Изволила государыня, — с той же еле уловимой усмешкой сообщает Львов Воронцову, — закладывать в Торжке соборную мою церковь и тут, при закладке, удостоила меня своим разговором несколько слов. Граф Александр Андреевич Безбородко за маленьким подагрическим припадком в ноге при закладе не был, а после обеда мы с ним расстались»⁴⁴. Ни угодливости, ни раболепства нет в этих строках. Дальнейшее путешествие Екатерина и двор совершали уже без Львова.

Он в эти дни находился в Черенчицах. В Торжке налаживал строительство храма.

Торжокский собор — это значительное по размерам здание дорического ордера. Классическая строгость постройки предопределила некоторые отступления от канонов церковного здания: алтарь и притворы скрыты. Выразительность архитектурного образа определяется соразмерностью частей, а не обилием позолоты и пышностью декора. Борисоглебский собор слажен добротно, с математически точным расчетом. Производил работы Ф. И. Буци, архитектор города Торжка. В условиях сложного рельефа местности Львов удачно разместил собор, учтя точки восприятия его с левого и с правого берега реки Тверды и от города и при входе в монастырь — от ворот, стремился к тому, чтобы храм не загромождал территорию, не закрывал древних строений, не нарушал гармонию, а органично вписался в общий ансамбль.

Иконостас собора в 1790–1792 годах был расписан В. Л. Боровиковским.

Вблизи собора чудесная изящная надвратная колокольня-церковь, увенчанная легким бельведером-ротондой и шпилем. Она была заложена в 1804, закончена в 1811 году. Имеются веские доводы предполагать, что колокольня построена по проекту Львова архитектором Ананьиным. Надвратная церковь-колокольня пополняет ансамбль монастыря и благодаря своей высоте и устремленности вверх до сих пор служит вертикальной доминантой городского ансамбля.

Усилиями Львова в Торжке совершенствуется система водоснабжения города. На правом берегу Тверды, у «плавучего моста», на главной площади города он построил публичный «каменный колодец». К нему уже в 1783 году из ручья Здоровца была «пущена трубами» вода. Это сооружение, как и водопровод, являлось новшеством во время, когда даже в Москве лишь прокладывался к главным площадям первый водопровод. «Каменный колодец» — светлая изящная двенадцатиколонная ротонда — обладал классической соразмерностью архитектурных форм и целесообразным устройством. Он покоился на цоколе из валунов и стоял на мощеной набережной. Его круглый в плане зал перекрывал «двойной» купол. Водоем в подземной части здания был проточным, с отводом излишней воды в реку⁴⁵.

Забот в Торжке, а также в Черенчицах было у Львова немало. «Пробыв 8 дней в деревне, — сообщал Львов в Петербург Воронцову в письме из Москвы, — приехал я сюда тому три дни и поеду завтра в Кострому через ваше Матренино… По возвращении моем из Костромы не пробуду я более четырех дней в Торжке и прямо отправлюсь в Петербург».

В Матренине, имении Воронцовых, Львов проводил какие-то «меры в пользу ремесленников». В Москве занимался строительными делами тех же князей Воронцовых (двух братьев княгини Дашковой). Младший, Семен Романович Воронцов, жил с 1783 года в Венеции, куда он был направлен в должности полномочного министра России, и для него Львов строил храм в родовом имении Мурине, под Петербургом. Старший, Александр Романович, президент камер-коллегии, был озабочен возведением дома в Москве. 26 июня, уже из Москвы, Львов сообщает, что «фундамент и погреба уже складены, теперь оканчивают на них своды; под самыми капитальными стенами пришло 5 колодезей, на коих надобно было каменные двойные сводить арки для безопасности строения». Дом находился на Немецкой улице, в Лефортовской части, в первом квартале, под № 30 (ул. Баумана, 25).

В письмах Львов рассказывает также о ходе работ в петербургском доме Воронцова, о печах, штукатурке старых потолков и подшивке новых; «ворота дубовые уже готовы, только дожидаются меня для медных к оным приборов»; заботится, чтобы вовремя свезли землю из сада, иначе липы могут погибнуть⁴⁶.

Но, конечно, его внимание прежде всего было сосредоточено на Черенчицах. Вернувшись из Костромы, он дома задержался не на четыре дня, как обещал Воронцову, а на двенадцать, не менее. Двенадцать дней провел он в Новоторжском уезде.

В 1785 году Левицкий снова встретился со Львовым у мольберта. Не был ли заказан этот новый портрет, хранящийся в Третьяковской галерее, Академией художеств? 3 ноября состоялось заседание Совета Академии, рассмотревшего «с особливым удовольствием» гравированные чертежи собора в Могилеве. Совет постановил представить президенту пожелание избрать Львова почетным членом Академии.

Поясной портрет, написанный Левицким, — репрезентативный, официальный. Другой портрет Львова художник написал в 1789 году. Он находится ныне в Ленинграде, в Русском музее. Ленинградский портрет по сравнению с работой, хранящейся в Третьяковской галерее, собраннее и значительнее по содержанию. В синем кафтане с белым жабо Львов смотрит прямо на зрителя. Никаких аксессуаров, никаких лишних деталей, фон нейтральный. Портрет не блещет чисто внешними живописными эффектами. Но есть в портрете достоинство, внутренняя глубина. Львов — сложившаяся индивидуальность. Веселая восторженность, которая пленяла в раннем портрете, сменяется сосредоточенностью мысли и какой-то скрытой скорбью.

А какие в лице тонкие очертания! Какая мудрость в глазах! Какая твердость характера в сомкнутых губах!

ГЛАВА 7

1786

Вторая половина XVIII века имела особое значение для развития национальной русской культуры. Под влиянием крестьянской войны, возглавленной Пугачевым, возникли и развились новые темы, зазвучали антикрепостнические мотивы. В результате общественных потрясений прогрессивные художники ощутили потребность правдиво отразить в своем искусстве жизнь русского народа, его взгляды и чаяния. И здесь они обрели неисчерпаемые залежи богатейших сокровищ, к числу которых стоит прежде всего отнести русскую песню.

«…Народ, который, подобно русскому, столь любит танец и пение, издавна обладает слухом и чувством гармонии. Однако достойно удивления, насколько глубоко развито это свойство у простолюдинов в России, не имеющих понятий о правилах и искусстве, и развито с самых древних времен. Стариннейшие народные песни, особенно те, которые называются у русских протяжными, несмотря на свою простую мелодию столь искусны, что Паизиелло и другие итальянские музыканты едва могли поверить, что они созданы непросвещенными, чуждыми искусству крестьянами».

Роль песни в жизни народа и развитии его музыки все более начинает оцениваться русским обществом. «Для чего народные песни предпочитаются иногда наилучшим итальянским ариям? Для чего чувствительные сердца восхищаются, слыша самую простую отечества своего песню! Возможно ли не быть привязанну к народным своим песням?» — задавал вопрос академик Р. Цебриков (1763–1817)⁴⁷.

Екатерина II допускала народное пение. В Царском Селе ходила «смотреть хоровод сельских девок, которые пели песни»; во дворце фрейлины, обряженные в сарафаны, водили хороводы, распевая народные песни под аккомпанемент арфы; выступали гуслисты, лютнисты, некая Настасья-гудошница, «играла музыка на кларнетах и валторнах с пением Русских песен тремя мальчиками»; пели хоры цыган, привезенные из Молдавии; «татарки по своему обыкновению ж несколько для увеселения плясали с припеванием своих песен»; «чуваши, мордва, черемисы и вотяки с женами, которые плясали, каждая порознь, при том играла их татарская музыка с. припевом». Все это воспринималось как диковинка — даже русские бабы в кокошниках превращались в маскарадное зрелище — при дворе любили «маскарады»⁴⁸.

Конечно, Львов был далек от этих пристрастий придворных.

Ведомый глубоким чувством патриотизма и высокими целями просветительства, Львов одним из первых в России выдвинул проблему народности в русском искусстве и в русской культуре, неразрывно связав ее с проблемой национальности. В этом вопросе Львову как вдохновителю, инициатору кружка принадлежит ведущее место.

Нотные записи песен сохранились в многочисленных рукописных альбомах XVIII века. В 1778 и 1779 годах выходят в свет два печатных сборника, составленных придворным гуслистом В. Ф. Трутовским, — «Собрание русских простых песен с нотами». Народные песни стали исполняться в театре в спектаклях комической оперы.

В 1779 году на петербургской сцене были поставлены три русские комические оперы — «Мельник — колдун, обманщик и сват», «Несчастье от кареты», «Санкт-Петербургский гостиный двор», ставшие замечательными памятниками русской музыкальной культуры той эпохи. Народные песни и эпизоды, выдержанные в народном духе, были средством раскрытия жизни народа. Превосходные хоры и многие песни пользовались популярностью демократической аудитории. Львов тоже пел. Он несколько позднее признавался:

«Я от тебя не потаю:

По нотам мерного я не причастен вою,

Доволен песенкой простою,

Ямщицкой, хватской, удалою,

Я сам по русскому покрою

С заливцом иногда пою».

К Львову начали примыкать люди высокой музыкальной культуры, с глубоким пониманием национальных корней русской песни. Возникновение такого музыкального кружка весьма симптоматично. И значение его для русской культуры трудно переоценить.

Ближе многих других музыкантов оказался Львову его подросший двоюродный брат Федор Петрович Львов, который летом проживал поблизости Черенчиц, в селе Арпачёве. Впоследствии он будет руководить придворной Певческой капеллой. Сейчас, в Петербурге, он принимал деятельное участие в кружке, часто собиравшемся у Львова, как сам он рассказывает, а также в доме Державина. Там хором распевали народные песни.

В конце октября 1785 года Державин бросил свое губернаторство в Петрозаводске, приехал в Петербург и оформил отставку. Он бежал от интриг, обмана и самодурства. Отъезд, совершенный по личному произволу, сошел ему с рук. Разумеется, громадное значение для помилования имел общепризнанный рост его поэтического дарования. Кто не знал теперь Державина? Его философской оды «Бог», оды «Видение мурзы»?

С приездом Державина деятельность львовского кружка оживилась. К нему примкнули новые люди, главным образом любители народного пения. Среди них несколько личностей — скромных, малозаметных, слабо освещенных в историографии, — заслуживают того, чтобы о них было рассказано.

Первый из них — Петр Лукич Вельяминов — закадычный друг Капниста, Львова и один из «ближайших по сердцу людей Державина». Владелец небольшого поместья в Тамбовской губернии, Петр Лукич Вельяминов в чине коллежского советника длительное время служил директором во 2-й экспедиции Заемного банка, хотя и был «совершенно лишен практического смысла, — как рассказывает один из современников, — всегда был без денег и столько же мало берег чужие, как и свои… вместе с тем отличался безукоризненной честностью». Рябой после оспы и почти ослепший от нее, худой и сутулый, по натуре чудак, он разъезжал по приятелям. В гостях постоянно шутил, детей учил «танцевать по-китайски и плавать на паркете». Образ жизни Вельяминов вел спартанский, воздержанный.

Был он любителем и знатоком народной песни. «Ты русские песни любишь, за это тебе спасибо», — писал ему Львов. Вельяминову было посвящено издание шести русских песен, положенных на две скрипки с вариациями крупнейшим русским скрипачом И. Е. Хандошкиным.

Петр Лукич пел басом, как свидетельствует Львов. Сам слагал тексты для песен.

«Ох, Вы славны русски кислы щи,

Вы, медвяные щи, пузырные!

До чего вы, щи, скоро киснете

Среди поры время теплого?» -

Петр Лукич в полушутливой, легкой форме сравнивает жизнь человеческую с древним деревенским напитком — со сладким капустным шипучим квасом на меду: поутру он пенится, в полдень поспевает, вечером уже скисает.

«Ах ты молодость, моя молодость,

Ты разгульная и веселая!

До чего скоро, ах, проходишь ты

Среди жития да привольного!»

Львов высоко ценил старого «песнеслагателя».

Львов для Вельяминова выхлопотал в Петербурге у Малого Охтенского перевоза небольшой участок, непосредственно примыкавший к его собственному, а в Черенчицах, в одном из живописных уголков, построил небольшой жилой комплекс. На рисунке, изображавшем это сооружение, он написал: «Дом Петра Лукича Вельяминова над кузницей на горе Петровой, близ Ерусалима».

Державин посвятил давнему другу, старому чудаку, два нежных лирических стихотворения. В его сочинениях напечатай единственный гравированный портрет Вельяминова работы А. Н. Оленина.

И еще с одним крупным «знателем» песни народной был тесно связан львовский кружок — с надворным советником С. Митрофановым. Его Державин упоминает в шуточном стихотворении «Похвала комару», начинающемся стихами: «Пиндар воспевал орла, Митрофанов сокола…», и в примечаниях поясняет: «Известный певец, который певал русскую песню «Высоко сокол и проч.».

Замечательную песнь о соколе Львов ввел в комическую оперу «Ямщики на подставе», поставленную с музыкой Е. И. Фомина⁴⁹, а также в свое собрание песен с потными записями, где в предисловии особо отметил ее древнее происхождение и «разнообразность армонических перемен». Это чудесная песня. Она требует большого дыхания у певца. Мелодия своеобразная, яркая, первоначально минорная, развертывается неторопливо, протяжно, певуче. Каждая фраза плывет единой, широкой волной с повторением слогов, даже слов. Может быть, Львов знал эту песню по напевам родных Черенчиц, где она распевается до сих пор. Есть и другое предположение, что Львов песню о соколе записал «из уст Митрофанова».

Кто же такой С. Митрофанов, личность которого так давно интересует и литературных и музыкальных фольклористов?

В письме к И. М. Долгорукову рассказывается о празднике Потемкина в 1791 году: в саду гребцы под начальством надворного советника Митрофанова пели гребецкие песни. В 1799 году С. Митрофанов выпустил сборник «Песни русские известного Охотника М., изданные им же в удовольствие Любителей оных; с гравированным портретом…». В сборнике крайне интересно «Посвящение», насыщенное любовью к русской песне: «А кто как хочет, так и думай! — по петь песни во всю Ивановскую в удовольствие /других и свое собственное… я посчитаю верхом моего блаженства».

Из двенадцати песен, опубликованных Митрофановым в сборнике, многие — подлинно народные, а другие — его собственные, которые стали народными, так как их пели до последнего времени и в средней полосе и в Сибири.

Расширить представление о личности Митрофанова можно путем внимательного прочтения «Ямщиков на подставе» Львова. Предисловие начинается так:

«Приношение его Высокоблагородию С. М. М.»

Во всем окружении Львова, Державина, Капниста и Дмитриева петлица с инициалами «С. М. М.», кроме С. Митрофанова. Описание в «Приложении»:

«О ты, которого не гладкой тучный вид

Лекеня на бекрепь нам живо представляет,

В котором каждый член и мышца говорит,

Когда искусный перст твои виюшки завивает,

Прими ямскую ты в покров мою свирель».

Далее Львов упоминает об «угарной артели» и «чудесной шайке» песельников, «согласной пением, а видом на разлад»:

«Но на голос стихов наладить я не знаю

И для того к тебе, муж звучный прибегаю.

…Вели ты голосом чудесной шайке сей

Дать силу, жизнь и блеск комедии моей, -

…Прибавь ты к пению их новы чудеса

Хрипучим голосом дрожащего баса.

Всю площадь удиви, подвигни небеса…»

Замысловатые голосовые фиоритуры часто встречались в припеве:

«Верь вирь юшки, вьюшки вьют,

Вырь вьюн дары, вьюн карман,

Белы снеги, горностай…» -

не напрасно «Ямщики…» имеют подзаголовок «Игрище невзначай». Намерение Львова обратиться к Митрофанову как к знатоку народных распевов вполне объяснимо. Наличие в «Ямщиках…» песни «Высоко сокол летает», которую «певал» по указанию Державина «известный певец» Митрофанов, еще раз подтверждает правильность расшифровки инициалов.

Третий «песельник», с которым Львов встречался в описываемый период в столице, был коновод Ванька Рожков, сын крупного коннозаводчика Гаврилы, поставщика двора рысаками чистокровных пород. Иван как певец был известен во всем Петербурге, и его имя вошло в поговорку, — если кого хотели похвалить за пение, то говорили: «Поет, как Рожков». Вельможи и сенаторы постоянно приглашали Ивана на «афейские вечера», бывал он еженедельно и у князя Безбородко.

Были у Львова в этот период музыкальные впечатления и другого плана: в 1784 году приехал в Россию и поступил на должность управляющего зрелищами и музыкой в императорских театрах крупный итальянский композитор, дирижер и педагог Джузепе Сарти (1729–1802). Сарти за семь лет работы в России написал ряд опер и гимнов, у него учились русские музыканты Д. Кашин, С. Дегтярев, С. Давыдов и другие. Музыкальные произведения под управлением Сарти пленяли слух стройностью и красотой звучания, превращались в большой праздник и превосходную школу воспитания музыкального вкуса.

Однако самое значительное «музыкальное» знакомство Львова в 1786 году связано с приездом в Петербург крупнейшего композитора XVIII века Евстигнея Игнатьевича Фомина (1761–1800). Фомин только что вернулся в Россию из Болоньи, где четыре года совершенствовался в композиции и был в конце 1785 года единогласно избран членом Болонской филармонической академии. Тотчас по возвращении в Петербург двадцатипятилетний композитор молниеносно ттаписал музыку к опере на русский былинный сюжет «Новгородский богатырь Боеславич» (либретто Екатерины II). Опера была поставлепа в Эрмитаже 27 ноября 1786 года.

Первый биограф Львова отмечает его «занятия с капельмейстером Фоминым». Уже через год возникает их тесное творческое содружество при создании самого выдающегося за все столетие театральномузыкального произведения на народную тему — «Ямщики на подставе».

Но текущий 1786 год оказался тяжелым периодом жизни Львова.

«Ой, черный год! — пишет Львов 19 июня 1786 года Державину в Тамбов, куда тот с Катериной Яковлевной уехал в феврале на новое губернаторство. — Увезли вы, мои друзья, с собою много моих удовольствий».

И в самом деле: по Петербургу пронеслась эпидемия «лихорадки». «Больных у нас в городе премножество, — писала Мария Алексеевна в Тамбов еще в апреле, — и горячки престрашные, отчего и мы пострадали». Львов с женой перенесли «опасную лихорадку». Кроме того, тяжело заболел «сильной чехоткой» П. В. Бакунин и 16 мая скончался. «Почти месяц, как мы его лишились, — пишет Мария Алексеевна в июле, — Львовинька мой был во всю его болезнь, и при последней минуте его жизни». «Он на моих руках умер, — пишет Львов о Бакунине, — и я его в Невском положил в землю… я, однако, совсем не плакал, упрекал себя неблагодарностию, бесчувствеиностию, и только через 8 дней жалеть стал; но час от часу больше».

А тут примешалась тревога за судьбу Капниста: о его «Оде на рабство» проведала княгиня Дашкова, у которой опять стали осложняться отношения с Екатериной, а также с Потемкиным. Княгиня захотела напечатать оду Капниста в своем журнале «Новые ежемесячные сочинения», но так как поэта не было в это время в столице, она попросила Козодавлева достать ей стихи у Державина. Это было перед самым его отъездом в Тамбов, и он сумел уклониться и передать ей другие сочинения Капниста по причине, что «ни для ее, ни для твоей пользы, — писал он Капнисту, — напечатать и показать Императрице тое оду не годится и с здравым рассудком несходно»⁵⁰.

А между тем «Ода на рабство» широко распространилась в Петербурге во множестве списков. Так, в деле арестованного в 1794 году вольнодумца майора Василия Пассека хранились в архиве Тайной экспедиции два списка «Оды на рабство», подписанные инициалами «В. К.», в неизвестных в нашей литературе черновых вариантах⁵¹:

«…Куда ни обращу зеницу,

Везде отчизну зрю свою,

Как сетующую вдовицу,

Являющую скорбь свою».

Даже в блаженной Обуховке, «счастливой Аркадии», о которой Капнист так идиллически писал, он не мог заглушить в душе своей чувство социального протеста:

«Исчезли сельские утехи,

Наморщились забавы, смехи.

Не песни слышны — вопль и стон.

Златые нивы сиротеют,

Поля, леса, луга пустеют, -

Везде печать нам ставит троп».

Прямое упоминание трона, смягченное в последующей редакции, было дерзновенным выпадом против властодержавия Екатерины:

«Монарх! Се для тебя ликует

Стенящий в узах твой народ,

…Твою жестокость кротко сносит

И благ тебе от неба просит,

Из мыслей бедства истребя,

А ты его обременяешь!

Ты цепь на руки налагаешь

Благословляющи тебя».

Львов читал эти стихи. Но в письмах о них умалчивал.

Несмотря на сложные обстоятельства жизни и на многогранность творческих интересов, Львов продолжал усиленно трудиться в области основной своей специальности.

Его деятельность как архитектора в 80-х годах поистине грандиозна. Помимо многочисленных построек им создан ряд проектов, оставшихся неосуществленными. Из них на первом месте — грандиозный проект Кабинета. В связи с расширением деятельности Кабинета, учрежденного Петром для отправления собственных дел государя, Екатериной решено было построить особое здание. Для него выделялся обширный участок со сложной конфигурацией, расположенный между Невским проспектом, Кирпичным переулком и Морской. Проект был апробирован, но строительство осталось неосуществленным.

Такая же судьба постигла львовский проект Казанского собора, в котором им снова было применено излюбленное сочетание грандиозного куба с ротондой.

Сохранились проектные чертежи дома на углу Невского и Фонтанки — в то время «пустопорожнее место», против Аничкова дворца, принадлежавшее с 1785 по 1788 год Державину. Для П. В. Бакунина Львов построил дачу, известную как «дача Дурново» (Свердловская набережная, 17). Строил и для Соймонова на Выборгской стороне. Известен львовский проект дома графини Строгановой в Петербурге.

Из многочисленных архитектурных работ Львова данного периода необходимо упомянуть также о проекте двухэтажного деревянного дома Капниста в его украинском имении, ошибочно принимаемом обычно за проект петербургского дома. У семейства Капнистов давно уже был на Английской набережной старинный, начала XVIII века дом, сохранившийся поныне (набережная Красного Флота, 50).

Была начата великолепная церковь-ротонда в Валдае, завершенная в 1793 году, дошедшая до наших дней. Сохранился проект церкви в Колывани, заштатном городе Томской губернии. Значительны и его завершенные строения в усадьбе А. А. Безбородко — Стольном на Украине, а также в усадьбе его племянника В. П. Кочубея в Диканьке.

Как советник Почтовых дел правления Львов имел право пользоваться бесплатными прогонами на почтовых лошадях, что было крайне существенно в связи с их дороговизной. Дорогу он любил во всех контрастных проявлениях жизни и быта — в сменах деревень, городов, рек, лесов, гор, равнин и людей! — людей прежде всего.

Интенсивный рост промышленности и развитие техники — изобретение новых машин, паровых, гидравлических, «огневых» — требовали громадного запаса топлива, крайне дорогого в России.

Уже в юные годы Львов беседовал о каменном угле с главным директором горных и монетных дел М. Ф. Соймоновым, озабоченным вопросами разработок угля. Академик П. С. Паллас (1741–1811) в 60-х годах видел уголь в устье реки, впадающей в Мету. Во время бесчисленных поездок по Валдаю близ Боровичей Львов набрел на залежи «земляного угля», как тогда называли каменный уголь. Не исключена возможность, что кто-нибудь из ямщиков или встречных крестьян показал ему эти места.

Вернувшись в Петербург, Львов подал «объяснение» президенту Коммерц-коллегии А. Р. Воронцову, обратив внимание на выгодность добычи и разработки русского угля, что способствовало бы сохранению лесов и потребовало бы значительно меньшей затраты, чем оплата привозного угля из Англии. В ответ на представление Воронцова последовал высочайший указ, и 17 июля 1786 года новгородскому генерал-губернатору Н. П. Архарову отсылается распоряжение принять «Кол. сов. Львова с двумя мастерами, знающими работу каменного угля, и способствовать им в розысках».

Отныне Львов предстает перед нами в новой, неожиданной роли: он добытчик «земляного угля».

Двадцать шестого июля «добытчик» пускается в путь. «У меня уж лошади запряжены, — сообщает он Державину. — Я еду месяца на два и имею комиссию по именному».

С ним отправились два мастера-англичанина: каменотесец Василий Тести (род. в 1763 г.), второй «сводных дел мастер» шотландец Адам Менелас (1756–1831). Меиелас, впоследствии известный архитектор, сопровождая Львова на протяжении всей его деятельности, становится преданнейшим его учеником.

В Новгороде Львов внезапно заболел. «Но тут мне и со стороны здоровья, и со стороны случая что-то посчастливилось», — рассказывает он в письме к А. Р. Воронцову. Добрались до Валдая, и, проплутав два дня по горам, Львов нашел довольно большие залежи угля. Однако, «остановленный мыслью» о трудности его доставки отсюда из-за отсутствия подходящих дорог, главное, водных путей, Львов отправился на новые поиски вдоль рек, впадающих в Мету. Наконец, в семидесяти верстах от Валдая, на берегу реки Меты, набрел он неожиданно на громадные залежи угля превосходного качества. Сделали пробу. Уголь оказался добротным, хотя в верхних слоях выветрился и потерял частицы масла. Надо было глубже копать.

В полях стояла страдная пора, найти работных людей в округе возможностей не было. Львову пришлось отправить сотрудников за помощью в Новгород, а сам он поехал в Москву, откуда с торжеством писал Державину в Тамбов: «В Валдай послан я… искать уголь и нашел. Твоему тучному украинскому смыслу, я чаю, и в голову мотыгою не вобьешь, сколько это важно для России: только мы, великие угольники, сие смекнуть можем… если ваш тамбовский архитектор возьмется сделать над светом каменный свод, то я берусь протопить вселенную».

Двадцать пятого августа Львов снова в Боровичах. Сообщает А. Р. Воронцову, что «уголь добывается очень хороший, не хуже Ньюкастельского, хотя все-таки не жаркий, потому что недостаточно глубоко копаем». «Добытчики» продолжали испытывать трудности:

«…ходить пешком

И в снег, и в слягость, в дождь и гром

Я осужден под небесами».

Недоставало питания. «Будучи небольшой едок, с философическим терпением сношу я голод, но мастера мои…».

Через три недели, 18 сентября, Львов оповещает Державина: «Я все в угольной яме… уголь, который теперь пошел, на всякую потребу годен — не только что обжигать известь или кирпич и готовить кушанье, но металлы с удивительным успехом обжигает… Что там прикажете на оном жарить?.. Если бы К. Я. [Катерина Яковлевна] за 15 верст от Борович была, то, сидя один у английского камина, сказал бы ей по литерам: чернобровая моя и несравненная губернаторша, художница преизящная, вымарай ты сажею своего Ганюшку и скажи ему, чтобы оп не закаявался писать к преданному вам угольщику Львову»⁵².

Отправив уголь на барках, Львов вернулся в Петербург только к 20 октября и снова облачился в мундир Почтовых дел правления. Он сразу начал усиленно хлопотать о внедрении угля в промышленность.

Меж тем за время его отсутствия произошло крайне существенное событие. Граф Безбородко, который в апреле был назначен «присутствующим» в Совете, а в августе — гофмейстером, дважды обедал у государыни — 6 и 8 октября 1786 года. 8-го утром состоялось заседание Совета, и в тот же день был издан именной указ печатать «полезные сочинения» коллежского советника Львова за счет «комнатных сумм» из средств императорского Кабинета. Появилась возможность публикации произведений Львова, и они стали выходить одно за другим начиная с 1787 года.

Оп стал приводить в порядок разрозненные чертежи Палладио по редкому изданию 1616 года, купленному им в Италии, предпринял перевод его трактата. Помимо этого начал собирать собственные чертежи (в 1791 г. он отдаст их в гравирование, которым займется художник Этьен-Степан Иванов).

ГЛАВА 8

1787, 1788

Не успел он прийти в себя после тяжелой работы в Валдае, как узнает о том, что царица собирается ехать в Таврическую губернию.

В 1771 году русские войска овладели татарским Крымом, находившимся до этих пор под владычеством Турции. Глава Крымского ханства, Шагин Гирей, добровольно приехал в Воронеж, отдавшись «милости» русской монархини; в 1783 году Крым был объявлен присоединенным к России.

Об этой стране рассказывали всякие чудеса, и августейшая в 1786 году решила осмотреть завоеванные земли.

«Вчера, — пишет Львов Державиным 20 октября, — отсюда поехал князь Потемкин в свои губернии; и я, слуга ваш нижайший, сегодня получил повеление ехать при свите».

Безбородко играл в делах присоединения Крыма одну из первых ролей. Сообщая графу Румяпцеву-Задунайскому список особ, имеющих быть в свите, он называет в числе лиц, «по иностранным и другим делам в ведении графа Безбородко состоящим», Трощинского и Львова. Однако в официальных документах имя Львова отсутствует — оно лишь «подразумевается» под обозначением «подчиненного почт директору, коллежскому советнику Селецкому с чинами, к Почтамту принадлежащими».

В ожидании поездки он жил в доме графа Безбородко один — «Мария Алексеевна до зимы осталась в деревни…То-то жизнь. А из чего? Из дыму?»

Мария Алексеевна в деревне безмерно скучала по мужу. «Знаете ли вы, — писала она Державиным 10 декабря 178(3 года, — что ваш-то Николай Александрович совсем нынче заспесивел, и уж со мною жить не хочет, — я живу на даче, а он все по графам и по князьям и по их прислужницам разъезжает, да это мне не больно, а больно то, что вы меня бросили в хижине, в уединении одну. Вот таково-то не жить в большом свете»⁵³.

Поездка была значительна для Львова встречей и длительным общением с Капнистом, знакомством с Боровиковским, громадным запасом новых впечатлений.

Монархиня из Петербурга тронулась в путь, как было намечено, 2 января 1787 года.

Зимний путь лежал через Порхов, Великие Луки, Смоленск, Мстиславль, местечко Чечерск; затем через Новгород-Северск, Чернигов и Нежин приблизились к Киеву. На это понадобилось чуть меньше месяца. Повсюду были воздвигнуты триумфальные арки, повсюду встречи с колокольным благовестом, пушечными залпами, с музыкой на трубах, с литаврами, с трескотней барабанов, повсюду духовенство с крестами, иконами и хоругвями, повсюду депутаты от дворянства, купечества, с хлебом-солью на серебряных блюдах, с подношениями конфет и варенья, фруктов в сахаре и сосудов с воложским вином.

Так, 28 января, в тридцати верстах после Нежина, возле триумфальных ворот в урочище Казары, где граничит Черниговская губерния с Киевской, вышли навстречу киевский губернатор, городской голова и магистрат с яблоками на серебряных блюдах, следом депутация от дворянства во главе с предводителем. Предводителем киевского дворянства был Капнист. С этого дня Львов и Капнист не расставались три месяца.

На другой день — поздравления от дворянства с благополучным прибытием. Капнист говорил приветственную речь. Он торопился застраховать себя после того, как княгиня Дашкова потребовала «Оду на рабство». Пришлось тогда же срочно сочинять другую оду: «На истребление в России звания раба» — ответ на именной указ называть себя в челобитных «верным подданным» вместо прежнего «раб»! Капнист посылал уже эти стихи Львову в столицу с тем, чтобы через Безбородко вручить государыне, но Львов был тогда в «угольной яме».

Екатерина II посетила соборы, монашеские кельи, Киево-Печерский монастырь, дальние пещеры, прикладывалась к мощам, причащалась, а по вечерам — балы, карты, маскарады. Капнист не раз приглашался к столу.

К этому времени граф Безбородко должен был получить донесение Коммерц-коллегии от графа А. Р. Воронцова от 2 февраля. Тот докладывал, что в Горном училище производились опыты над валдайским углем, показавшие высокое качество, ничуть не хуже английского. Воронцов предполагал применить его на казенных сахарных фабриках, на строющемся пушечном заводе в Петрозаводске и «на Кронштадтской огненной машине», куда доставка валдайского угля водным путем обойдется значительно дешевле, чем зарубежного. Поэтому надобно возложить на Архарова обязательства приискать людей для «совсем новой, тяжкой и некоторым образом опасной работы» по добыванию угля.

А усердие Львова «по оказанию пользы», его труды по изобретению и приисканию их «столь похвальны, что, конечно, заслуживают высочайшего награждения»⁵⁴.

Безбородко, вероятно, докладывал императрице о донесении А. Р. Воронцова, потому что в апреле Львов был пожалован чином статского советника.

Двенадцатого марта августейшая крестила младенца, только что родившегося у Капниста. Теперь она стала его кумой, и можно было несколько успокоиться. Об этом событии Львов сообщал 23 марта Державиным: «У здешнего губернского предводителя Васки Пугачева сын родился Николай. Государыня его крестила и дала ему табакерку в 1.000 руб.». Далее в стихах он просит передать поклон Екатерине Яковлевне, в которых он снова жалуется на свою участь жить

«…на чужой, на барской стороне

Без счастья, без жены, в толпе, но наедине…»

Среди празднеств и пышных развлечений новоторжец нет-нет а и вздохнет:

«…я жизнь покойную, цыганскую веду,

Воспоминанием друзей моих питаюсь,

Увидеть скоро их надеждой утешаюсь

И ходом раковым ко счастию иду».

«Каково? — начерно, не прогневайтесь. Стишки сии суть скороспелки весеннего Киевского воздуха»⁵⁵.

В дальнейший путь отправились 22 апреля водой — по Днепру — на галерах.

В Каневе ожидал проезда монархини Станислав-Август, польский король. В свите он не задержался: Екатерина была им недовольна и поторопила обратной дорогой.

Двадцать восьмого апреля внезапно разразился шторм, прижавший императорское судно к самому берегу. Гребцы выбивались из сил, чтобы не наскочить на пороги. Граф Безбородко сбросил кафтан и взялся за весла.

Капнист по должности обязан был сопровождать государыню до границы Екатеринославской губернии. Через день во главе депутации он явился к императрице «откланяться», однако получил приглашение сопровождать ее до Кременчуга.

Тридцатого апреля монархиня остановилась в путевом дворце, где прожила несколько дней — до утра 3 мая. Во время обедов и ужинов играл грандиозный оркестр Потемкина в сто пятьдесят музыкантов, «собранный композитором Сартием, который из Петербурга был приглашен князем на юг для учреждения Музыкальной академии в Екатеринославе». Об этом оркестре Львов сообщал в письме к С. Р. Воронцову.

Капнист из Кременчуга уехал домой — в Миргород и потом в Обуховку.

Седьмого мая в Новых Кайданах состоялась «радостная» встреча с «графом Фалькенштейном», который был приглашен следовать вместе с императрицей в шестиместной карете в Херсон. Под фамилией Фалькенштейн скрывался глава Священной Римской империи, австрийский король Иосиф II.

Двенадцатого мая прибыли в Херсон. 14-го водным путем по Днепру проследовали за 15 верст в слободу Белозёрку, вотчину графа Безбородко, и, отобедав, «обозрев тамошнее приятное местоположение», к вечеру вернулись в фаэтоне в Херсон.

Осматривали крепость. Монархиня, облачившись в «морской флотский мундир», присутствовала на церемонии спуска трех могучих военных кораблей. Львов рассказал в письме к С. Р. Воронцову, как военные корабли тут же, прямым ходом, отправились в Севастополь, чтобы присоединиться к русскому флоту.

Наконец 20 мая — Бахчисарай, где встретили монархиню у настежь открытых дверей хозяева лавок, ковровых, сафьяновых и серебряных изделий, а также муфтий старинной ханской мечети. Восточный быт привел Львова в восторг: «Бахчисарай показался нам действительно с тысяча одной ночи: чудное положение его в ущелье двух утесистых гор покрыто чудеснейшими еще строениями, одно с другим наперекос и кой-как связанными. Дворец ханской, в котором приемница царя московского, данника Крымской орды ночевала, похож на клетку, в которой для роскоши и самая удобность жизни пожертвована пестроте, стеклам, фонтанам, решеткам». Львов заметил при этом, как местные жители затаили мысли «в головах своих, что Москов падишах не калиф их веры».

Через день — Севастополь, который Львов называет «повелителем Черного моря».

Рассказав подробно о расположении севастопольской бухты, Львов посылает рисунок: «Для лучшего понятия места начертил я кой-как… Письмо мое писано на Татарской почте»⁵⁶.

Двадцать четвертого мая — через Балаклаву и Спели — проезжали долину Байдарскую, затем — Симферополь. Побывали в столице бывшего крымского хана Карасу-базаре (Белогорск), типично южном городке со множеством мечетей, минаретов, кривых улиц и темных закоулков, где ракеты и фейерверки, как описывал Львов, вызвали панику среди татар и привели их в бегство. Через Старый Крым проехали в Кафу (ныне Феодосия), оттуда обратно, из Карасу-базара — на Бабассан и прежним путем — в Берислав. Там 2 июня император Иосиф II распростился с монархиней.

Государыня направилась в Кривой Рог и заночевала в слободе Анновка, тоже вотчине графа Безбородко. 7-го были в Полтаве. В доме генерал-поручика А. С. Милорадовича, где остановилась императрица, в специально пристроенном к ее приезду большом зале молодой художник-левша из Миргорода, сын казачьего старшины, занимающегося иконописью, украсил стены живописными картинами. Имя этого живописца — Владимир Лукич Боровиковский (1757–1825). Легенда гласит, что будто бы царице понравились картины и она пригласила художника в Петербург. Но вполне возможно, что именно здесь Львов познакомился с будущим знаменитым портретистом. Тут было положено начало их дружеским отношениям, которые продолжались до конца жизни Львова.

Государыня посетила знаменитое поле битвы Петра, ему спели «Вечную память»; 10-го были в Харькове, 16-го в Орле, 20-го — в Туле, где смотрели арсенал, а в городском театре — комедию «Хвастун», и 23-го прибыли наконец в Коломенское. 27-го ночевали на Тверской, в доме главнокомандующего, 1 июля направились в Петербург.

Львов покинул свиту в Торжке, куда прибыл 6 июля. Довольно!

В деревню… К Марии Алексеевне!.. К песням народным…

«Песенку отдай родную!

Я без песни как без рук.

Ею пахарь освежает,

Как росою, теплой пот.

Песня крылья расправляет,

Как ямщик летя поет.

Песенкой солдат бесстрашной

Кормит свой отважный дух…».

Эти стихи имеют название: «Сам на себя и на ребят моих»⁵⁷.

После помпезного путешествия Львов завершает оперу с народными хорами — свое «игрище невзначай» под названием «Ямщики на подставе». На рукописи имеется помета: «1787 года ноября 8» — видимо, дата ее окончания. Вскоре, в том же году, пьеса уже отпечатана отдельным изданием в Тамбове, в «Вольной типографии».

Первая постановка оперы состоялась в Петербурге в 1787 году. Оценка оперы, вернее роли и участия в ее создании Львова, представляется спорной. Многие исследователи все достоинства оперы связывают только с именем композитора Е. Фомина, оценивая словесно-драматургическую основу оперы как примитивную, как простую сюжетную скрепку сольных и хоровых номеров, отмечая, что сценическое действие строится как дивертисмент, но именно в этой опере XVIII века достигнута высшая степень правдивого истолкования русской народной песни и через ее музыкальные красоты — русского национального характера. Исследователи русской музыкальной культуры и русского музыкального театра до недавнего времени недооценивали участия Львова как в создании этой оперы, так и в создании сборника «Собрание русских песен…». Отказывали Львову в знании музыки, называли его видным литературным и художественным деятелем конца XVIII века. Но именно творческая инициатива Львова и его знание песенного народного творчества во многом обусловили введение в оперу «Ямщики на подставе» протяжной песни («Ретиво сердце молодецкое»), хоровой («Дорогая ты моя матушка», «Высоко ль сокол летал»), плясовой («Во поле березонька стояла»). Песенная стихия представлена в этой опере во всем жанровом богатстве и многообразии, через песню воссоздается народная жизнь. Песенная стихия — это основа оперы — первой в России хоровой оперы — и высшее достижение музыкальной культуры века.

Убежденный поборник национальной самобытности в искусстве, Львов одним из первых создал художественную зарисовку жизни русских крестьян, в частности крестьян-ямщиков. Ямщичий промысел, вернее «повинность», заключался в том, чтобы «стоять на яму и отправлять чередную гоньбу», «править ямщину».

Содержание «игрища невзначай», то есть комической оперы, крайне несложно. Молодому, накануне женившемуся ямщику Тимофею грозит рекрутчина, несмотря на то, что жребий пал на другого ямщика по прозвищу Бобыль. Однако тот откупился и сбежал. Янька, приятель Тимофея, разбитной, ловкий ямщик, помогает дружку, другие ямщики также заступаются за него перед приезжим офицером. Тимофей спасен от рекрутчины.

Наиболее запоминающийся персонаж оперы — молоденький, юркий ямщик, Вахрушкин сын, Тришка Заноза, по прозванию Янька, который шустро ведет интригу. Такие персонажи встречались в драматургии, но Львов сумел обогатить своего Яньку небывалыми в театре специфически ямщичьими чертами. Вот образцы его языка: «Ой, плуты, бороды, за вас гинут молодецкие головы!», «молодица у тебя, как конь доброй», «лег жохом да и не встанет», («жог», «жег» — термин из игры в бабки — плашмя), «Тимоху в жребий и втюрили», «смотритка, Пронька, твою ли он бурьёнку оседлал?». Янька мастер ругаться: «Гальтепа паганая!», «кой черт ета гушла», «архреян». Он умеет иронизировать: «Ваше превысокородие!» Курьера обзывает: «Каженой темляк». И может быть ласковым: «Эх ты, моя бахоная… дадобная моя» (желанная, любезная, сердце мое) — утешает он молодую.

И рядом с ним пожилой ямщик Абрам Буранов, отец Тимофея. Его речь степенна, вежлива и приглажена, но и у него своеобразие языка: «Не выйтить ли в шалаш? Оно на росе то не то, то што, а там огонек», «служить прикро показалось» (прикрый — терпкий, трудный, недоступный). Он единственный, кто может произнести перед начальством гладкую, понятную речь.

Зато Вахруш, «деревенский олух», «угольник», то есть ямщик, поставленный на перевозку угля, говорит так, что его трудно понять: «замумерен» (занумерован), «а его кони-то и ау ён кони та бросил знашь, да меня как в макушк-то гунит… За што? А ён плетищой-то как пупрыснет, а сам в телегу-то ко мне мах, да как попудит!»

Говор ямщиков пестрит вульгаризмами: «клинься», «кланейся», «кульер», «ион», «ён» (вместо «он»), «мотри» (вместо «смотри»), «некрутчина», «знашь» (вместо «знаешь»), «дискат» (вместо «дескать»), «выбешьте-тко» (вместо «выбегайте»).

Зато речь офицера — выглаженная, четкая, ясная — городская, но и здесь Львов подчеркивает несколько изнеженную мягкость произношения: «Здарово, здарово, маладежь», «штоб», «того и глядишто».

И все — с тактом, без излишней назойливости. Приходится удивляться, что наша наука лингвистики прошла мимо этого «игрища», заслуживающего пристального изучения, хотя бы как «арго», давно ушедший говор профессии ямщиков.

После перечисления действующих лиц Львов пишет:

«Все ямщики одеты в мундирах, гербы па груди, кроме Абрама, который в обыкновенном платье и без герба, в шапке степенной, протчие в шляпах.

…Ямщики на подставе, подле большой дороги, в долине, на конской збруи, близ шалаша, у ручейка и под горой отдыхают, хомуты, возжи и протчая збруя по кустам развешаны. В середине театра большой куст, за которым хористов прятать.

Наставление капельмейстеру:

…Нет, Барин, ты начни-ко помаленьку, как ямщик будто издали едет, не поет, а тананычет, а после, чтобы дремота не взяла, пошибче, да и помолодецки, так дело-то и с концом, ребята похвалят… пустова тут колякать печево.

…Слышен издали колокольчик и песня: «Как у Батюшки в зеленом саду». Ямщики вслушиваются, берутся за свою збрую, хотят идтить. А ямщику как без песен?

Песня хором

Как у Батюшки в зеленом саду

Хорошо больно соловей поет,

Молодой ямщик поутру рано

В чистом поле на заре бежит.

Ой, вы, братцы, вы, товарищи,

Вам пора вставать, коней впрягать:

И в гоньбе ямщик отдохнуть может,

На рысях ямщик доброй выспится».

Так дерзко, нарушая уже установившиеся традиции современной комической оперы, яркими, сочными мазками набросав жанровую картину подставы с ее бытовыми аксессуарами, задав камертон для хоров, Львов такими же густыми красками создает галерею многоликих персонажей. Каждый из них — законченный, индивидуализированный образ со своими повадками, действием, внешностью, речью.

Интрига вряд ли может увлечь, «захватить» театрального зрителя. Но Львов хотел отразить в этой пьесе самую жизнь ямщиков, их быт, их обычаи и повадки, человеческие характеры, говор и песни. Песни прежде всего. И это ему блестяще удалось.

Главное достоинство «игрища» — песни. В эпизодах и сценах возникает богатый круг образов, отображающих типические явления, из них органично вырастает песня.

Песни валдайских ямщиков славились по всей России.

Весьма характерно, что даже в «Путевой дорожник» И. Глушкова было записано, что между почтовыми станциями Зайцево, «состоящего из Ямщиков», и Крестцами возницы «увеселяют голос, которым молодой Ямщик то дробит, то густо и кудряво поводит, то со звонкою трелью делает переливающийся в нежный дишкант раскат — а особливо, если в ближнем селении живет любезная его сердцу, тут он бодро отправится и, небрежно закинув на ухо шляпу, начнет с превосходнейшим искусством в голосе и ловких трелях песни показывать свое молодечество — вся деревня тогда смотрит на удалова детину;… потом, ударив по всем по трем, промчит вас пять верст со скоростью, равною вихрю.

Любитель музыки, который слыхал лучших итальянских певцов и виртуозов, поверил ли, что иногда Русские Ямщики одно колено песни поют 30 верст, от одной станции до другой. Это случается тогда, как судьба определит ехать с удрученным горестию, бедностью и летами ямщиком, который, вспоминая молодечество и желая угодить ездоку, начинает с трясущеюся бодростью: «Е-ех! — да — хорошо-а-а-а-но-любить-да-дружка-ми-и-и-ла-а-ава харашо — разумна-ва» и вдруг, прервав песню, погоняет лошадей: «Ей! ну ты, слышишь ли!», потом опять продолжает петь: «Ех! да-харашо любить… ей вы, родимыя! Ну! ну! пашло!» — вот с какими вариациями продолжается во всю дорогу песня»⁵⁸.

К ямщицкой теме Львов обратился впервые в русской литературе, первым ввел в нее ямщицкую песню, которая будет потом многих русских поэтов вдохновлять высокой своей поэтичностью, силой контраста чувств⁵⁹.

Вспомним Радищева («Путешествие из Петербурга в Москву»), Сергея Глинку («Записки»), стихи Федора Глинки («Вот мчится тройка удалая»), Вяземского («Тройка мчится…»), две чудесные страницы Белинского («Деяния Петра Великого») и прежде всего Пушкина — ямщицкую песню в «Зимней дороге» с лаконичной и всеобъемлющей поэтической формулой, исчерпывающей, эстетически точной и верной, — определение двух эмоциональных полюсов песни ямщика: «разгулье удалое» — и «сердечная тоска».

В целом же музыку к «Ямщикам…» написал композитор Евстигней Ипатьевич Фомин. Вероятно, над музыкой к «Ямщикам…» Львов и Фомин работали вместе. Возможно, и С. М. Митрофанова они привлекали как образцового певца. Львов чутко понимал народное пение — вспомним его «Наставление капельмейстеру», — музыку знал, играл на фортепиано, был теоретически подготовлен.

Музыка была написана очень быстро. Об этом свидетельствует помета в рукописи партитуры: «1787 год… закончена увертюра». Главной темой увертюры послужила популярная плясовая песня «Капитанская дочь, не ходи гулять в полночь» в широком симфоническом развитии; слышатся как бы перезвоны колокольчиков под дугою быстро скачущей тройки по необъятным русским равнинам. Бег внезапно обрывается, доносится песня «Соловей поет».

В «Ямщиках…» девять музыкальных номеров, вызывающих богатый мир поэтических образов. Пиццикато струнных напоминает виртуозные переборы балалайки и постоянно возвращает слушателя к ямщицкому стану. В оркестровых номерах Фомин широко и притом виртуозно использовал народное многоголосие, предвосхитив дальнейшие образцы и блистательные победы в поступательном движении русского симфонизма.

Прежде всего необходимо отметить обработку одной из старейших русских песен «Высоко сокол летает». Исполнением ее и прославился С. М. Митрофанов.

«Высоко сокол летает» в обработке Фомина в «Ямщиках…» начинается с запева дуэта теноров, а затем повторяется в измененном облике, широко развиваясь в оркестре. Главное достоинство музыки заключено в свободном владении материалом: композитор, исходя из интонаций подлинной народной песни, творчески их развивает и варьирует самостоятельно.

В этой опере создан наилучший для своего времени круг несен, разработанных свободно и составляющих богатый, широкоохватный и контрастный круг основных русских песенных образов — горестных, лирических, шуточно-плясовых, безудержно веселых, полных сил, здоровья и мощного движения.

«Игрище невзначай» исполнялось в Петербурге. В автографе пьесы проставлены исполнители: Быстрова, Камушков, Крутицкий, Воробьев, Шарапов, Волков, Суслов, Рахманов, Злов и Савинов. Характерный актер и комик А. М. Крутицкий, составивший себе славу ролью Мельника в комической опере Аблесимова, скрипач и прекрасный певец, играл Абрама. Исполнял роль офицера молодой Василий Шарапов, воспитанник Дмитриевского, еще посещавший театральное училище, — он славился своим голосом. Другой известный певец, Яков Воробьев, актер большого комедийного дарования буффонного типа, мог прекрасно играть Яньку. Студент университета, впоследствии знаменитый бас Петя Злов был еще гон, он пел партию рассылыцика. Быстрова обладала выдающимся сопрано. Состав был превосходный. Но пьеса успеха не имела⁶⁰. Настоящего зрителя для нее не нашлось. Если даже через пятьдесят лет «Ивана Сусанина» Глинки называли оперой «для кучеров», то что же можно было ожидать от публики 1787 года, привыкшей к легкой развлекательности французской и итальянской оперы-комедии — буфф или к сентиментальным буколическим комическим операм.

ГЛАВА 9

1789, 1790

«Глагол таинственный небес!

Тебя лишь сердце разумеет:

Событию твоих чудес

Едва рассудок верить смеет.

Музыка властная! пролей

Твой бальзам сладкий и священный

На дни мои уединенны,

На пламенных моих друзей!

Как огнь влечет, как гром разит

Закон твоей волшебной власти;

Он чувства нежные родит,

Жестоки умягчает страсти.

Гармония! не глас ли твой

К добру щастливых возбуждает.

Несчастных душу облегчает

Отрадной теплою слезой?»

Только человек, постигший тайну музыки, чутко воспринявший ее глубины, мог создать такие вдохновенные строфы.

«…Не ты ли в век златой с небес,

Богиня нежных душ, спустилась,

И скрывшись от земных очес,

Дни смертных услаждать склонилась?

Ударил в воздух голос твой

Размером хитрым, неизвестным.

И неким трепетом небесным

Сердца отозвались на строй».

Отвергнув выспренность старого, отмиравшего литературного классицизма, изжив предрасположение к современным сентиментальным эклогам, Львов предстает в этих стихах во всей целомудренной строгости классика-просветителя. Львов еще не романтик — это придет несколько позже, когда в его стихах появится действие с бурным развитием сюжета (баллада «Ночь в чухонской избе», 1797), но уже налицо сознание иллюзорности идеалов разума, текучесть, подвижность мыслей и образов. Взволнованность, обостренность эмоций обгоняют холодные нормы классицизма, сдержанность, уравновешенность, механичность воззрений, противопоставляют им язык живых страстей и понятие музыкальности слова, введенное в поэтику.

«…О сладкогласно божество!

На крыльях радости взвивайся.

Греми победы торжество;

В огромных ликах раздавайся.

Сердца и чувства восхищай!

Но к нам свирелью ниспустися,

Умильной, нежною явися

И к щастью смертных увещай».

На полях автографа, возле каждой строфы Львов помечает ее содержание: адифиренция и признание» — относящееся к первой; «действие музыки» — ко второй; «откуда музыка пошла и как действует» — к третьей; «разделение на мажор и минор» — к последней. К трем опущенным нами относятся пометки: «уподобление», «кто не любит музыки, что с ним», «что она делает для любви»⁶¹.

Подобные пометки, но главным образом самые стихи, показывают, что Львов постигает и осваивает поэзию и с помощью музыки.

Львов был образованным музыкантом. Известно, что он в Вене играл на фортепиано сонату вдвоем с русским посланником Андреем Разумовским, известным скрипачом, бывшим в приятельских отношениях с Гайдном, Моцартом и Бетховеном.

Н. А. Львов не терпел дилетантизма и всякое свое начинание доводил до высокой степени профессионального совершенства. Многочисленные свидетельства современников отмечают, что интерес к национальной культуре, с такой силой проявившийся в России с середины XVIII века, привел к собиранию и записям музыкального фольклора. «Хорошее расположение духа у русского крестьянина выражается главным образом в пении… Каждое, даже самое трудное дело у русского человека сопровождается песней, он поет и радуясь, и пируя. Наверно, нет другого народа в Европе, у которого склонность к этой забаве в такой мере господствовала бы, как у русского»⁶².

Глубоко впитав идеи просветительского классицизма, Львов начал капитальную работу по собиранию народных песен и фиксации их в нотных записях, но трудно точно установить, когда он приступил к ней. Ф. П. Львов рассказывал, что «Николай Александрович при помощи охотников и родственников в его доме, беспрестанно певших, в числе которых имел честь быть и я, сделал новое собрание песен, которые с наших голосов положил на ноты г. Прач», что в доме Державина устраивались вечера, где «чистая нравственность и милая откровенность руководствовали мыслию и словами всех и каждого» и где «певали хором и национальные и чужие песни»⁶³. О том же вспоминает и Державин.

Первому изданию сборника «Собрание песен с их голосами» (1790) Львов предпослал обширное предисловие «О русском народном пении», в котором развивает заветные свои музыкальные идеи; с поразительной прозорливостью он отметил, что «мелодия — душа музыки», и первым в литературе указал на многоголосие русского хорового пения. В предисловии дается первая в России попытка определения жанров русской народной песни. Львов делит песни на два основных вида: протяжные и плясовые.

Работа по составлению сборника в сто песен была грандиозна. Львов сам в том признается: «Сколь трудно было собрать голоса народных, неписанных, на несколько тысячах верстах рассыпанных песен и положить оные на ноту, часто с фальшивого пения неискусных певцов…», и тут же добавляет, что еще труднее было их гармонизировать, «не повредя народной Мелодии»⁶⁴. Эту работу осуществлял клавикордный мастер, приехавший в Россию в 1770-х годах, учитель музыки, композитор, придворный капельмейстер Иоганн Готфрид (Иван) Прач (ум. в 1818 г.), чех, уроженец Силезии.

Руководящая роль Львова в составлении сборника давно уже раскрыта музыковедами. «Прач, — пишет Державин в статье «О песне», — совсем не знал русского языка и не мог разуметь ни характера, ни красот тех песен, а клал только на ноты слова по объявлению Львова»⁶⁵.

Главным сотрудником, другом и вдохновителем Львова в этой сложнейшей работе был несомненно Фомин. К такому выводу пришли многие исследователи музыкального фольклора.

Львов при работе над сборником никак не мог исключить из своих наблюдений воспринятых с детства песен родных Черенчиц и Арпачёва и не мог обойтись без «слаженных, уверенных, полновесных» песен крестьян, с которыми он тесно общался. В 1792 году из Черенчиц он пишет «Гавриле Романовичу ответ»:

«А здесь, меж мужиками,

Не знаю отчего, я как-то стал умен,

Спокоен мыслями и нравом стал ровен.

С надеждою ложусь, с утехой просыпаюсь,

С любовью выхожу, с весельем возвращаюсь…»

В предисловии к сборнику Львов высказывает свою высокую гордость народом, который создал такую избыточную, неисчерпаемую сокровищницу эстетических ценностей:

«Не знаю я, какое народное пение могло бы составить столь обильное и разнообразное собрание мелодических содержаний, как Российское…, какой богатый источник представит собрание сие для талантов музыкальных…»

Мечта Львова сбылась. Четыре многотиражных издания сборника (пятое вышло после Великой Октябрьской социалистической революции) получили широкое распространение в России. Ни один из сборников XVIII и начала XIX века (даже издававшееся почти одновременно собрание гуслиста В. Трутовского) не может сравниться по популярности с «Собранием…» Львова. Множество его песен перепечатывалось без изменений в отдельных изданиях. Громадное количество сборников, в том числе Римского-Корсакова, заимствовало материал непосредственно из «Собрания…» Львова — Прача, как принято сейчас называть. Нет ни одного композитора, кто не обращался бы за темами в золотой фонд «Собрания…». И нет ни одной песни в «Собрании…», которая не была бы использована крупнейшими композиторами мира, в том числе Бетховеном.

Значение этого труда Львова для русской национальной культуры не менее весомо, чем его работы в области архитектуры.

ЧАСТЬ II

Там глупость значится под титлом простоты.

Там сеном кормят тех, кто зелень и цветы

Паркетам травчатым предпочитает.

Придворный вне двора и щастия не знает.

Н. Львов

Россия опять переживала тяжелое время. В 1787 году, вскоре после путешествия Екатерины в Крым, началась вторая турецкая война, окончившаяся лишь в конце 1791 года. К тому же в 1788 году шведский король Густав III, воспользовавшись сложной для Русского государства политической ситуацией, напал на Россию, рассчитывая прорваться к Петербургу или хотя бы завладеть берегами Балтийского моря. Однако замыслов своих ему совершить не удалось, и в августе 1790 года был заключен Верельский мир…

В России было неспокойно. Не хватало хлеба, во многих губерниях начался голод.

Бунтарские настроения крестьян сдерживали воспоминания о жестокой расправе с восстанием, возглавленным Пугачевым. Но иногда они давали себя знать, проявляясь в форме эпизодических «неповиновений».

Российское правительство находилось во власти устрашающих слухов о революционных событиях во Франции. В июле 1789 года была штурмом взята Бастилия, и это крайне встревожило русскую знать. Усилилось давление цензуры. Негласно монархиня запретила печатание сатирического журнала «Почта духов», выпускаемого молодым Крыловым.

В то же время росли демократические настроения среди просветителей, распространялись материалистические идеи, появлялись антиклерикальные сочинения.

Борьба просветителей-демократов против мракобесия и крепостников, за свет человеческого разума, за передовую общественнополитическую мысль подготовила почву для идеологии А. Н. Радищева, книга которого «Путешествие из Петербурга в Москву» вышла в свет в июне 1790 года. 30 июня автор был арестован и брошен в застенок нещадно жестокого Шешковского. 24 июля Палата уголовного суда вынесла ему смертный приговор, утвержденный 7 августа сенатом, 19-го — Советом императрицы. Лишь в силу именного указа смертный приговор был заменен пожизненной ссылкой в Сибирь.

Трагическая участь постигла чуть ранее драматурга Я. Б. Княжнина, автора «Дидоны», не так давно поставленной в доме Бакунина, где Мария Алексеевна играла главную роль. В 1789 году в казенном театре шли репетиции его трагедии «Вадим Новгородский», прекращенные после известий о штурме Бастилии: пьеса его не «показалась». Попала, кроме того, кому-то на глаза крамольная рукопись Княжнина «Горе моему отечеству», о чем рассказывает его ученик С. Н. Глинка и приводит из нее цитату: «Должно сообразоваться с ходом обстоятельств… Французская революция дала новое направление веку». В декабре 1790 года Княжнина вызывали в Тайную экспедицию (по делу «Вадима» и этой рукописи) на допрос к тому же Шешковскому. Вскоре, 14 января 1791 года, после истязаний и пыток Княжнин скончался.

Знал ли об этих событиях Львов? Можно ответить с полной уверенностью: знал, без сомнения. Читал ли он «Путешествие из Петербурга в Москву»? Читал. Не мог не читать, тем более что в процессе по делу Радищева принимал участие и Безбородко. Львов был его поверенным в самых секретных делах: например, он копировал письма Екатерины. Но ни единого слова, намека на дело Радищева нет в обширном эпистолярном наследии ни Львова, ни Державина, ни Капниста.

Состояние духа у них было далеко не веселое. Их личные дела не ладились. Губернаторство Державина в Тамбове окончилось крахом: уже в декабре 1788 года он получил отставку и был отдан под суд. Путем громадных трудов и усилий, после длительной волокиты ему удалось кое-как оправдаться. Львов давно уже страдал от безделья. Его архитектурные проекты приносили мало дохода; строительство во время войны сократилось. Много средств требовалось на освоение участка у Малого Охтенского перевоза. Чтобы выпутаться из долгов, пришлось на этом участке завести пивоваренный и полпивной завод на манер образцовых английских. «Хлеб мне и на пивоварню надобен будет», — писал он Державину. Оба они пытались поправить дела путем переправки зерна в Петербург из Тамбова, где оно было дешевле, но ничего из этого толком не вышло. «Касательно до торгу нашего хлебом, — пишет Львов в 1786 году, — если онный зависит от денежной помощи и капиталу, то нечего и думать: заняв 59 тыс. рублей, исчерпал я все кладези одолжения; итак, отложим блины к иному дни», и в конце концов признается: «Я в подобных делах по невежеству моему великая свинья»⁶⁶.

Львовский кружок пополнился еще одним членом: двадцатидевятилетним поэтом И. И. Дмитриевым, впервые появившимся у Державина весной или летом 1790 года.

Дмитриев ярко и образно описывает свое первое посещение дома Державина, его быт, одежду поэта и супруги его, их приветливость и радушие. Он рассказывает также о круге писателей, постоянно бывавших в доме Державина; вспоминает и о Капнисте: «Он по нескольку месяцев проживал в Петербурге, приезжая из Малороссии, и веселым остроумием… оживлял нашу беседу». Державин Дмитриева полюбил, был с ним на «ты» и шутил над его косоглазием, придумав прозвище «косой заяц»⁶⁷.

Тем же летом Дмитриев ввел в дом Державина своего давнего друга Н. М. Карамзина, приехавшего 15 июля из Москвы в Петербург. Молодой писатель вел себя крайне неосторожно. Он позволял себе высказывать смелые взгляды о революции во Франции, где только что побывал. Щеголь, одетый по последней моде, превосходный оратор, Карамзин, вероятно, много и увлеченно рассказывал о событиях, которым явно сочувствовал (он плакал при известии о казни Робеспьера, как свидетельствует декабрист Н. И. Тургенев). Речи его были так неосторожны, что Катерине Яковлевне пришлось одергивать его, незаметно толкая ногой под столом, потому что в доме присутствовали посторонние люди.

Вероятно, и Львов был на том же обеде. Во всяком случае, он познакомился с Карамзиным именно в этот приезд, так как скоро в «Московском журнале» Карамзин начал публиковать его произведения, а чуть позднее в примечании к стихам Львова «К лире» напечатал: «Сия пьеса того Сочинителя, мне почти незнакомого, — потому что я видел его только один раз, и то мельком, незнакомого, но любезного, так как все люди с дарованиями и с нежными чувствами мне любезны. К.». В письме к И. И. Дмитриеву 18 июля 1792 года Карамзин пишет о Львове, что «он имеет истинные дарования».

Когда приговоренный к смертной казни Радищев ожидал утверждения постановления суда на заседании Совета императрицы, назначенном на понедельник 19 августа, Державин накануне, в воскресный день, закончил оду «На шведский мир». В этой оде поэт дерзнул замолвить слово за узника. Всего только в двух строчках:

«Освободишь ты заключенных,

…Незлобно винных ты простишь…»

В воскресенье типографии были закрыты. Но Державин в типографии Академии разыскал фактора, наборщика и печатника, сам работал с ними. К утру тираж оды в 310 экземпляров был отпечатан и вручен Державиным членам Совета. А ведь в оде была выражена также просьба об облегчении участи крепостных, о снятии с бедняков недоимок, о пенсии семьям погибших на войне…