На бурных перекатах

Часть первая

В один из дней августа сорок седьмого на перроне станции Или, что близ Алма-Аты, было так оживленно, как всегда это бывает перед приходом поезда. Тем более, что ожидалось их два, следовавших один за другим с интервалом в полчаса. Собственно, оживление это наблюдалось в послевоенное время по всей стране: кто-то возвращался в свой дом, кто-то все еще ехал с фронта, а кто-то просто ездил в поисках жилья, работы или потерявшихся родных. Людно было и в небольшом, но вместительном зале ожидания вокзала.

У окна, справа от входа, где между лавок достаточно много пространства, царило особое оживление. Этот своего рода закуток в ожидании поезда облюбовали в основном инвалиды как из гражданских, так и в солдатской форме. Но были здесь и офицеры, сопровождавшие их в пути, и просто любопытствующие. Всю эту публику в данный момент явно объединял какой-то общий интерес. И если бы мы пробрались через толпу, то увидели бы, что зеваки с неподдельным интересом ожидали поединка двух солдат: оба одноногие калеки, они, подогреваемые публикой, готовились выяснить, кто большее количество раз присядет на единственной оставшейся у них ноге. Вот кто-то из публики выразил мнение, что для «соревнования» нужен и судья. Чтобы, значит, все по-честному.

– Ша, граждане, судьей буду я! – зычно выкрикнул молоденький безногий матрос. Он ухватился за лавку сильными руками и ловким, натренированным прыжком уселся на нее. При этом тележку, служившую ему средством передвижения, один из зрителей задвинул под лавку, а стареньким клетчатым пледом с нее заботливо прикрыл обрубки ног матроса. Сам же «судья», не теряя времени, предложил соперникам тянуть жребий из двух спичек. Они были зажаты в его пальцах так, что виднелись лишь их головки. Таким образом, право первым начать приседания выпало тому, что помоложе, поскольку он вытащил короткую. Это был артиллерист с медалями и орденской планкой на груди. Левой ноги он лишился ниже колена, и приспособленный к ней самодельный деревянный протез давал ему возможность обходиться одним костылем, а то и вообще без оного. Итак, соревнованию был дан ход, и толпа затаила дыхание.

– Ра-а-аз, два-а-а, три-и, – медленно отсчитывал сидящий на лавке «судья», а окруженный болельщиками артиллерист приседал, тщательно сохраняя равновесие, с вытянутыми вперед руками и культяпкой. – В-в-во-осемь, де-е-вять, – подхватив счет, выдыхала изумленная толпа. – Де-е... – И вздох легкого сожаления: – Эх, брат Колян, чуток до десятки недотянул.

– Засчитаем Николаю десять, – тоном, не допускающим возражений, объявил матрос. И повернулся к другому спорщику, солдату лет за сорок на вид: – Ну, теперь ты, Серега.

Красный от напряжения, но довольный результатом артиллерист бухнулся на лавку рядом с соперником, покровительственно похлопал его по плечу и незлобно подначил:

– Давай, не подкачай, пехота. Вас же завсегда ноги выручали: что в атаке, что в откате. – Видно было, что в победе он не сомневался: староват уже пехотинец для таких упражнений: – Ну, давай сюда свою гармозу. Пехотинец снял гармошку с плеча, поставил на лавку, приподнялся и мелко запрыгал к центру «арены». Пустая штанина его выше колена была подвязана к бедру.

То, как тяжело он поднимался и прыгал, сразу же расстроило зрителей. Все они почувствовали неловкость и глупость затеи, и тут же раздались голоса, что не надо, мол, Серега, никаких соревнований. Главную-то победу ты уже и так выиграл. Дескать, она, победа эта, на всех у нас одна.

– Да я только попробую, – улыбнулся солдат. – Если не развалюсь.

– Пусть приседает, – разрешил все сомнения «судья». – Во-первых, я знаю, что он никогда не отступал, а во-вторых, взялся за гуж, не говори, что не дюж. Так я говорю, Серега? Ну, вот. – И махнул рукой: – Начинай!

И он начал. И каждый раз, как только солдат опускался к полу, все готовились его подхватить, полагая, что он уже не поднимется. Так, во всяком случае, казалось многим. Но он неспешно выпрямлялся и снова так же медленно приседал. Вот уже семь, восемь, девять раз... Лица у всех вытянулись. Только теперь стало ясно, что запаса сил у «старика» хватит еще на столько же, не меньше. В отличие от предыдущего «спортсмена» у него не было никаких признаков перенапряжения.

И дышал он ровно, без усилий, и эта его виноватая улыбка не сходила с лица. Но вот на десятый раз, уже почти встав, он неожиданно качнулся, потерял равновесие и медленно припал на руки. То бишь, заронился. Его тут же подхватили и усадили на лавку.

– Десять! – с ликованием подытожил матрос. – Ни в чью.

– У-р-ра! – взревели зрители и бросились поздравлять обоих соперников. Посыпались шутки, смех. Все были довольны исходом поединка.

Когда страсти поулеглись, артиллерист придвинулся к Сергею.

– Спасибо тебе, пехота, – пожал он ему руку и тихо добавил: – Избавил ты меня от насмешек. С меня причитается. – Потом взглянул на часы: – Эх, жаль, поезд мой через полчаса, а то бы отметили, а? Слушай, Сергей, а тебе куда? – И только тут увидел, как тот напрягается, чтобы услышать его. Он понял и повысил голос: – Куда, говорю, путь держишь, пехота?

– А-а, путь, – расслышал тот, улыбнулся и повернулся к матросу: – Жора, куда у нас путь наметился?

– Пока никуда, на Ташкент сегодня поезда нету.

– А то бы со мной, а? – предложил Николай. – У нас в колхозе и примут хорошо, и дело какое-никакое найдется.

– Спасибо, Коля, – покачал головой Жора, – но тебе в Сибирь, а там уже морозы на носу. А нас в теплые края помануло. Косточки уцелевшие погреть. Да и хватит вашему колхозу одного инвалида. Куда ж их плодить!

– Ну, как знаете, было бы предложено. Слушай, Жора, я сам не могу сгонять – вдруг опоздаю на поезд. Да и вряд ли чего найду, а ты уже тут, как я понял, все ходы-выходы знаешь. Может, смаракуешь пузырек по-быстрому. Вот деньги.

– Без проблем, Коля, у меня же транспорт! – расплылся в улыбке Жора, пересчитал купюры и пошутил: – Это у вас одна нога здесь – другая там, пока-а это допрыгаете; а у меня обе на тележке. Слушай, а где мой «опель-капитан»?

Ага, тута. Давайте, сажайте на катер!

Он вооружился двумя квадратными чурочками и, отталкиваясь ими от пола, покатил к выходу. Сразу от дверей вокзала и до автотрассы, ведущей из Талды-Кургана в Алма-Ату, раскинулся маленький базарчик, где на столах и прямо на полу на брезентовых пологах были выставлены дары природы: яблоки, груши, помидоры; но особенно много было арбузов и дынь. Здесь не было так людно, как на перроне, лишь торговцы лениво переговаривались друг с другом, да пять-шесть потенциальных покупателей столь же лениво прогуливались от одного стола к другому, стараясь выбрать покупку по душе. Именно по душе, а не по цене: цены были просто бросовыми и доступными любому. А инвалидам в военной форме торговцы давали вообще без денег. Жора направился к дальнему, у самой дороги, прилавку, но путь ему перегородил остановившийся в центре площади милицейский фургон, известный в просторечии, как «Маруся». Из кабины бодро выскочил молодой, но довольно толстый сержант с крупным мясистым лицом и выпустил из задних дверей трех женщин, одетых в одинаковые черные хлопчато-бумажные костюмы. Кивнув в сторону вокзала, он пожал каждой из них руку, сказал что-то ободряющее и, взяв под козырек, снова нырнул в кабину. «Маруся» тут же рванула с места, обдав их и погодившегося тут моряка на тележке облачком сизого дыма, и через минуту скрылась из виду за придорожными домами. Поперхнувшись дымом, матрос вдогонку обложил сержанта бранью, обозвал его салагой и тыловой крысой и, почувствовав молчаливое одобрение женщин, приветливо махнул им сорванной с головы бескозыркой:

– Наше вашим, бабоньки! Э-эх, жаль, тороплюсь, а то поговорил бы я с вами о житье-бытье; да рассказал бы, отчего деньги не ведутся. Ну уж, не обессудьте – дела!

– Да ладно уж, мы это и без тебя хорошо изучили, – усмехнулась в ответ совсем еще молоденькая, довольно симпатичная даже в этой робе девушка. – Ты торопись, матросик, не опоздай. А мы тебе прощаем.

– Вот и ладно, – мотнул головой Жора, задержав на ней взгляд. – Как зовут-то тебя, красавица? Никак? Ну, ладно, госпожа «никак», главное в жизни, чтобы на тебя не обижались, – и застучал деревяшками по пыльной площади.

Пожилой казах, к которому он обратился, подозвал к себе мальчишку лет двенадцати, пролопотал ему что-то по-своему, и тот, прихватив деньги и холщовую сумку, задал такого стрекача, что только пятки засверкали.

Увидев ребяческую прыть, Жора грустно улыбнулся и вздохнул в печальной завистливости. Кажется, совсем недавно вот так же гонял и он. Аксакал, перехватив его грустный взгляд, протянул ему сочный ломоть арбуза, который тот молча принял и кивнул в знак благодарности. Тогда аксакал, как бы продолжая разговор, показал в сторону трех женщин.

– Эти из решетка, – сказал он на плохом русском и, скрестив перед глазами по два пальца, наморщил лоб, вспоминая слово: – заключений. У нас их тут мно-ого ходят сейчас свободный из лагерь. – И обвел рукой пространство: – Здесь мно-ого кругом колючий проволок. И мно-ого человек сидит, сам не знает, зачем (Жора понял, что он хочет сказать: «за что»). Низачем сидит. Мужик – еще туда-сюда, он крепкий шайтан, а женщина сидеть совсем нельзя. Она дети должна родить, кормить, вырасти, анау-мынау. Какой враг женщина? – Он повернулся к матросу в ожидании ответа, но, поскольку тот промолчал, сам же и ответил: – Никакой. Вон, видишь, два пошел туда: там река, пристань. Значит, рядом живет. А один на вокзал пошел. – Он вдруг вгляделся попристальнее и недоуменно воскликнул: – Ой-бай, кажется, эта девка я знаю. Неужели он тоже сидел? Такой тихий, добрый всегда был девка. – И лаконично подытожил: – Со всему свету сидит люди. Злой и добрый. Это хорошо?

Жора отбросил через плечо арбузную корку и поднял глаза. Притулившись спиной к заборчику, он внимательно слушал все, что говорил старый казах, и где-то глубоко внутри него закипала злость на весь этот неправедный мир. У калек чувство несправедливости обострено до предела, и взорваться они готовы в любую минуту:

– Ты, отец, забыл еще сказать, сколько дармоедов охраняют этих женщин. Как тот сержант, который только что привозил их. Видел его? Этот жирный боров с автоматом за бабами приглядывал, пока другие на фронте жизнь отдавали. И будет приглядывать до конца жизни. Вояка, тьфу! Всех бы в расход пустить, легче бы дышалось люду. Я бы их всех...

Моряк так заскрипел зубами, что аксакал не на шутку испугался.

– Не надо расход, зачем расход? – забормотал он. – Не надо друг другом истреблять. – И постарался увести матроса от взбудоражившей его темы: – Ты сам Берлин был?

– Не-е, мы с другом в Чехословакии отвоевались. Вот это – он показал на ноги, – за два месяца до победы было. Потом по госпиталям. А у тебя, отец, был кто на фронте?

Спросил и тут же пожалел. У старика на глаза навернулись слезы.

– Два сын там остался, – неопределенно махнул он куда-то рукой. – Старший сын похоронка приходил, потом младший – он такой, как ты, моряк был – тоже погибал. Никто не приходил назад. Я как тебя видел, сразу сын вспоминал. Такой же молодой.

– Оба погибли, значит, – вздохнул Жора. – А служил он где? Воевал, то есть?

– Там, Балтийский море, Ленинград, – неопределенно махнул рукой аксакал и сам перевел тяжкий для себя разговор: – Ты бери арбуз, вот дыня бери.

– А я на Черном море служил, – сказал Жора. – Потом нас в морскую пехоту кинули. Слыхал про такую?

– Слыхал-слыхал, – улыбнулся, даже обрадовался, старик. – Сын тоже писал такой пехота воевал. На этой, как его, – наморщил он лоб, – на сухом.

– На суше, – подсказал Жора.

– Во-во. Ты приходи ко мне, мало-мало расскажи, а?

Тут меня все знает. Скажешь: «Баймухан где живет?» Сразу говорят: «Вон там».

– Приду, если не уеду, – пообещал моряк и расплылся в улыбке: – А-а, вот и наш посыльный. Ну, наконец-то. Все жаксы? В ажуре? Ай, молодец, большой рахмет тебе, бала! – И приложил руку к груди: – Улькен рахмет, аксакал. Хороший ты человек, добрый и славный.

Сунув пару четушек под фланельку, он заспешил назад к вокзалу.

–*–*–*–

Едва за Жорой закрылась входная дверь, как к бывшим соперникам подбежал лейтенант, сопровождавший артиллериста в пути:

– Коля, идем скорее. Я выхлопотал места на скорый; это ж мы почти на сутки опередим время, представляешь! Давай!

Николай беспомощно посмотрел на Сергея, и оба, не сговариваясь, развели руками: дескать, ничего не попишешь, отметим в другой раз.

– Я провожу, – вызвался Сергей и вышел с ними на перрон. Тут же подошел «скорый», и через две минуты Сергей уже махал им вслед рукой.

Возвращаться в здание он не стал: здесь, на перроне, было свежо и после ухода поезда стало непривычно тихо, в противовес шуму в зале ожидания. Сложив костыли у стены, он и сам прислонился к ней спиной и стал тихонько наигрывать на гармошке. Потом, как это часто с ним случалось в последнее время, он полностью отрешился от мира и стал напевать. Совсем недавно он услышал эту песню от такого же, как и он, инвалида; только был тот в гражданском и клянчил милостыню по вагонам. И она запала ему в душу. Было в ней что-то такое, что бередило его сознание: ему даже казалось, что слова ее имеют отношение к его жизни. Но какое – этого сказать не мог. Песня была из репертуара зэков, а мелодия грустной, даже тягостной. Люди невольно останавливались, внимательно и с некоторым удивлением рассматривали солдата-калеку, а не увидев обязательной в данной ситуации емкости для сбора денег, задерживались, чтобы дослушать до конца. Он не просил милостыни, просто изливал в песне душу.

В то время люди понимали нужды других, или лучше сказать, были готовы понять боль ближнего. Понять и посочувствовать. Тогда страна была совсем другой. И почему инвалид войны поет заунывную песню зэков, а не радостный марш, ни для кого не было большим секретом. Почти у каждого из них кто-то был в лагерях.

«Я помню тот Ванинский порт и вид парохода угрюмый, – проникновенно выводил пехотинец. – Как шли мы по трапу на борт, в холодные, мрачные трюмы». Где-то в середине песни к слушавшим присоединилась и знакомая уже нам женщина из «Маруси». Взволнованная и бледная, она с трудом переводила дыхание от бега. Не мелодия, не слова, которые ей были хорошо знакомы, заставили ее прибежать сюда, а голос исполнителя. Едва она услышала его, как все в душе оборвалось, а ноги уже сами несли ее к нему. Захватив пальцы рук зубами, чтобы тут же не разрыдаться, она не сводила с инвалида широко раскрытых глаз. И если бы кто заглянул в эти глаза, увидел бы, как вдруг смешалась в них глубоко затаенная скорбь с ни с чем не сравнимой радостью. Но то ли поверить в реальность видения она еще не могла, то ли боялась спугнуть это видение, – ведь сколько лет он вот так являлся ей во сне и неизменно исчезал, – только продолжала она стоять, как изваяние. Это был ее муж, сгинувший в лагерях восемь лет назад. И она, только-только освободившаяся из тех же мест, не могла поверить в такое внезапно свалившееся на нее счастье. Ведь если даже он был жив, то он должен был сидеть еще два года. «Десять лет без права переписки» – таков был приговор тройки...

«Стоял впереди Магадан, столица колымского края».

Песня рвала душу своей неизбывной грустью, жаловалась на горечь и пустоту ни за что, ни про что загубленной жизни. И такая была в ней щемящая, безысходная тоска, что невольные слушатели не могли сдержать слез.

«Я знаю, меня ты не ждешь и писем моих не читаешь».

Последние слова отзывались особой болью, потому что нельзя прочитать письмо, не отправленное адресату. «Без права переписки»... Вето. Могильный холод.

Мрак неизвестности. Никто ничего не должен знать.

И все они очнулись, лишь когда затих последний аккорд и солдат, сняв гармошку с плеча, поставил ее у ноги.

– Сережа! – надрывно выкрикнула та женщина и кинулась к нему, но вдруг остановилась во внезапно охватившем сомнении. Солдат вопросительно и как-то беспомощно-жалобно смотрел на нее: он не узнавал ее. А может быть, не хочет узнавать? В одну секунду в голове промелькнули десятки растиражированных по городам и весям историй: вернувшиеся с фронта не ворачиваются в семьи. Привозят с собой боевых подруг. Но во взгляде ее мужа было что-то другое: он явно силился вспомнить ее – и не мог.

– Сереженька! – уже тише проронила она. Подошла к нему, провела рукой по его небритой щеке и приклонилась к нему: – Я все-таки нашла тебя. – И порывисто обняла его, осыпая поцелуями: – Нашла.

Он не отстранялся, но и не отвечал на ласки. И было видно, что пытается, но никак не может понять, почему эта женщина, обливаясь слезами, обнимает и целует его.

– Да не убивайся ты так, мать, – тронул ее кто-то за рукав, и она, обернувшись, увидела того самого морячка на тележке. Он был в бескозырке и фланелевке с видневшейся из-под нее тельняшкой. Сложив на колени чурки, он только что торжественно потрясал перед собой четушкой водки, словно это был отвоеванный у кого-то трофей. Теперь, увидев неординарную ситуацию, он немного растерялся. Но вот, выждав момент, решил все прояснить.

Она узнала его, улыбнулась сквозь слезы:

– Ты все же решил рассказать мне о деньгах, которые не ведутся?

Он не принял шутки и не слишком мягко повторил:

– Не убивайся, говорю, понапрасну. Ну, не расспрашивай его, бесполезно. Не помнит он ничего. Да и слышит неважно на одно ухо, погромче говорить нужно. – И охотно пояснил: – Нас с ним обоих фугасом накрыло, когда он меня, раненого, из боя вытаскивал.

Вот и остались: я без обеих ног, но с памятью, а Сергей с одной и без памяти. Вроде как уравняли нас. Да ты сама-то кто ему будешь, что так ревешь?

– Жена я его, – всхлипнула женщина. – Вера Медянская.

– Жена, – упавшим голосом откликнулся матрос.

Известие явно не обрадовало его. – Да, правда твоя, и он – Медянский. – Жора, как бы ища помощи, огляделся и, не найдя ее, указал на аккуратный палисадник, тянувшийся вдоль перрона: – Пойдемте-ка вон туда, там лавка есть.

Вера ловким движением подхватила гармошку за ремень, и держась за руку безучастно взиравшего на все Сергея, прошла и села с ним на указанной массивной скамейке. Матрос подкатился на тележке, встал напротив и, вскинув глаза на гармониста, повысил голос:

– Сергей, слышь, это твоя жена, Вера. Вспоминаешь? Ну, постарайся.

По глазам солдата видно, как усиленно напрягает он то, что когда-то было его памятью. На лбу от напряжения проступают капельки пота. Но – тщетно. Сергей виновато улыбается и качает головой.

– Не-а, – вздыхает моряк, и на глаза его наворачиваются слезы, – не вспомнит. А как тут вспомнить, если он полгода между жизнью и смертью дрейфовал?!

Это, брат ты мой, такое уж плавание, что, кроме него, вряд ли что упомнишь. – И с неприкрытой тоской в голосе: – Дак ты теперь с собой заберешь его, что ли?

Вера, ни на миг не отпускавшая рук Сергея, не поняла его тоски:

– Ну, а как бы ты думал? Я ж его чуть ли не десять лет ждала... – И осеклась в догадке: – А как же он на фронте оказался? Ведь он же...

Матрос немного помедлил и вместо ответа вытащил из нагрудного кармана фланельки медаль:

– Возьми, мать. Он ее больше заслужил. Его представили, но не дали. Потому что он штрафник. О штрафбате слыхала? Ну вот, он оттуда. В том бою они почти все полегли. Они впереди нас – морской пехоты – в атаку шли, потому что мы вместе с ними ту высоту брали. Если не сказать – за их счет. Да, потому что они почти все безоружными шли. Только криком и подбадривали себя для большего понта. Ну, а потом вместе, кто в живых остался, удерживали высоту до прихода подмоги. Уже с оружием, которое отбили у немцев. Он мне жизнь спас тогда, так что медаль его и есть. Бери-бери, я все одно не могу ее носить. Вот когда ему дадут, – а дадут обязательно, – то и я свою приколю. Тогда и вернете ее Георгию Видову, то бишь, мне. Запомнишь? – И пояснил, махнув рукой куда-то в сторону: – Мы тут при госпитале пока обитаемся. Ну, Серега, на прощание! – он тоскливо вздохнул и, запрокинув голову, отпил из четушки. Потом передал другу: – Давай!

По-видимому, лишь теперь до Сергея стал доходить смысл их беседы, и он отстранил предложенную бутылку.

– Я тебя не оставлю, – только и сказал. – И никуда не поеду.

– А никуда ехать и не надо, – прижалась Вера к его плечу. – И уже погромче, глядя ему прямо в глаза: – Мы ведь с мамой твоей здесь, в поселке, живем. И кто сказал, что мы его оставим? Будет жить у нас. У нас дома всем места хватит. Там и память к тебе вернется. Вот увидишь маму свою, и все вспомнишь. Есть, есть, Сережа, у тебя мама, живая еще. Нина Ивановна всего месяц назад у меня на свиданке была. И ждет меня. Я ведь уже три дня как должна была выйти. А вышла вот только сегодня. Сегодня мне вольную дали.

Я эти две ночи еле пережила, думала, они никогда не кончатся. А оно вон как обернулось: это же Господь специально придержал меня, чтобы мы встретились...

Вот здесь, на перроне. – Глаза ее вновь наполнились слезами: – Если бы вы уехали, то уже никогда бы не нашла тебя. Никогда. – Она тряхнула головой, как бы прогоняя грусть: – Ну, хватит причитать. Даже не представляю, что будет с мамой, когда мы заявимся к ней. Ждала одну, а тут сразу трое. Все, пошли. У вас вещи-то какие есть?

– Не торопись, мать, – остановил ее Жора и вытащил вторую четушку: – Дай нам с Серегой попрощаться. А уж потом идите. Без меня.

– Жора, ты же знаешь, что без тебя я пойти не могу, – тихо обронил Сергей, и в голосе его моряк впервые услышал нотки упрека: – У меня есть мама, слышал? Неужели ты не хочешь, чтобы у меня появился шанс все вспомнить? – Он в первый раз сам дотронулся до руки Веры: – Ты же сказала, что мы его не оставим? Так?

– Конечно. Мы берем матроса Георгия Видова с собой! Или тебе есть куда ехать? Тогда, расскажи нам, куда и к кому, – попросила Вера. Она видела переживания моряка и как трудно ему расставаться со своим другом, поэтому постаралась ненавязчиво и как можно мягче вызвать его на откровенность.

Ее искреннее участие было так зримо, что Жора, хоть и не сразу, но разговорился. И вышло на поверку, что ехать-то ему как раз и некуда. Детдомовец, он был призван на флот за полгода до начала войны. А до этого успел поработать в порту Одессы, куда приехал из сельской глубинки, чтобы поступить в мореходку.

– Даже девушкой не успел обзавестись, – смущенно признался он, но тут же напустил на себя бравады: – Да оно и к лучшему. А то в каком бы она сейчас положении оказалась? Тут нормальных-то мужиков не дожидаются, а уж что говорить о таких, как я.

– Это кто как ждет, – мягко возразила Вера, и моряк смутился еще больше, вспомнив только что произнесенные ею слова:

– Ну, как ты ждала, мать, так это, наверное, редкость.

– Нет, Жора, это чаще, чем ты думаешь. А в среде верующих в Бога – это вообще закономерность. По-другому у нас не бывает.

– Ты – верующая? – при упоминании о Боге матрос весь так и подобрался. Если те, первые ее слова благодарности Господу за их встречу он принял как обычное женское присловье, то теперь на лице его отразилась буря эмоций. И Вера уже готовилась услышать упреки, с какими калеки обычно обращаются к верующим, порицая Бога. Сами они почему-то думают, что на это имеют полное моральное право: дескать, если Бог есть, то почему же Он мне... ну, и дальше в полном соответствии со своими проблемами. Но на сей раз она ошиблась.

В его глазах блеснул огонек надежды; взволнованный, он весь так и подался вперед вместе с тележкой.

– Ты веришь в Бога? – переспросил он и облизнул пересохшие губы. Получив утвердительный ответ, огляделся по сторонам, словно боясь, что кто-то может подслушать, и попросил: – Давайте, посидим еще чуток. Хочу что-то сказать. Выслушаешь?

– Конечно. Говори, Жора.

– Тогда слушай: я последнее время чего-то во сне все маму свою ищу. А я ведь и не помню ее вовсе. Но вот одно помню точно, – он торопился и так разволновался, что голос его задрожал. Оглянувшись еще раз по сторонам, почти шепотом продолжил: – Лет в шесть это было. Тогда детдомовский сторож наш (мы часто у него в подсобке околачивались) нашептал мне, что родители у меня есть, только отобрали, мол, меня у них. А их самих выслали куда Макар телят не гонял. То ли за то, что против власти были, то ли за то, что в Бога неправильно верили. Но они, мол, все одно за тобой вернутся. Он мне и фамилию мою настоящую сказал, и даже молиться меня учил, да разве бы я что тогда упомнил. Помню, что фамилия какая-то длинная да заковыристая была. Видать, не понравилась она мне. Но думал я только об одном – как бы меня поскорее оттуда забрали. И так мне это в башку втемяшилось, что долгое время меня от окошка оторвать не могли. Все ждал, что придут за мной. Я и сейчас уверен, что старик не врал, потому что вскоре его самого за ту самую веру арестовали, а нам сказали, что он был враг. Тогда нам все показалось таким неправдоподобным да странным: мы его любили, и он нас любил, а тут – нате вам! – тайный враг! И мы хоть и не верили в это, но сказать, конечно, боялись. Больше мы его не видели. Потом потихоньку я смирился, забывать стал. А вот после ранения опять места себе не нахожу: чудится все, что живы родители. Хоть и нет от этого проку: даже если и так, то я ведь даже фамилии их не знаю. Где искать? Кого искать? Мама зовет, а проснусь – никого. И я так понял, что к смерти это сны мне. Вот жаба и душит, – кивнул он на зажатую в руке четушку, – выпьешь, оно вроде бы и полегчает. Если бы не Серега – давно бы посчитался с жизнью. Но мы нужны друг другу: он – мне, я – ему. С ним хорошо: не укоряет, что из-за меня лишился всего. Никогда не напомнит, как тащил меня из того ада. Потому что даже этого не помнит, не говоря уже о том, кем был до ранения. Вроде как заново родился. И сразу без ноги. Э-эх, судьба – индейка, а жизнь – копейка. Теперь вот у него есть ты. А я, такой обрубок, кому нужон? – горестно закончил он и взглянул на Веру.

Она склонилась и ласково дотронулась до него:

– Богу, Жора. Богу ты нужен. И Сергей, и я, и ты – все мы нужны Отцу нашему Небесному.

– Я согласен идти с вами. Буду с вами, пока не надоем.

– Этого не случится, – заверил его Сергей.

– Я тоже так считаю, – поддержала его Вера. – Ну что, тронулись? Здесь совсем недалеко.

Проходя по базарчику мимо аксакала, Жора поприветствовал его как старого знакомого:

– Остаемся здесь, аксакал. Мой друг жену встретил.

– Хвала Аллаху, – двумя руками огладил тот свою седую бородку. – Этот женщин наш, свой человек. Ко мне приходить... не забыл?

– Никак нет, отец. Обязательно навестим.

–*–*–*–

Надежда на то, что при встрече с матерью к Сергею вернется память, не сбылась. Его, конечно же, разжалобили до слез причитания этой старенькой женщины: не веря своим глазам, изучала она каждую черточку его лица и осторожно касалась рук, словно хотела убедиться, целы ли они. Потом, встав на колени вместе с Верой, в тихой светлой молитве к Богу изливали они свою неизбывную радость. Жора, потрясенный трагичностью момента – его друг не может признать мать, – беззвучно плакал в углу комнаты. А когда Вера взялась утешать его, разрыдался и в сбивчивой молитве стал просить Бога простить его. И если он будет прощен, то принять его, как Свое дитя. Ведь это, мол, по его вине друг лишился всего. Потому что память – она для человека все.

Это было покаяние. Неподготовленное, еще неосознанное, вырвавшееся совершенно неожиданно даже для самого Жоры из самых сокровенных глубин сердца; но покаяние чистое, искреннее, жаждущее встречи с Самим Богом. В молчаливом благоговении слушали его женщины, и только изредка Вера тихо просила: «Так, Господи, помилуй его и прими!» Сергей же только в смятении чувств жалобно глядел на них и винил себя за то, что не может вспомнить прошлого и этим порадовать их. И уже потом, по нескольку раз на день мать часто садилась около него, гладила его давно поседевшую голову и неспешно рассказывала о его и их прошлой жизни, озвучивала самые яркие ее эпизоды. И он старательно вникал в те события, но не проживал их, а как бы изучал и запоминал. Так школьник усваивает биографию какого-нибудь значимого деятеля, которую должен рассказать на следующем уроке. Вот только вспомнить и прочувствовать, что это происходило с ним самим, ему не удавалось. Он понимал, что это его мать, но память не ворачивала ему ни детских лет, ни лет молодости, о которых она рассказывала; ни даже тех дней, когда арестовали и на скорую руку расстреляли, как врага народа, его отца, обыкновенного инженера. Потом была и его очередь выслушать такой же приговор, но в последний момент его заменили десятью годами лагерей. Сергей пытался представить услышанное, но тщетно. Ни о приговоре, ни о лагерях у него не было никакого понятия. И уж тем более не знал он, каково было его матери и Вере – обе учительницы русского языка и литературы – скитаться по городам и весям страны, пока не обосновались вот в этой казахстанской глубинке. Поселок этот, как и станция, получил свое название от реки Или, текущей из Китая в озеро Балхаш через южную область Казахстана. Здесь, хоть и в ветхом, но просторном доме с большим участком, отделенным от дороги заплотом из двух параллельных жердей и редко понатыканных сухих толстых стеблей подсолнуха вместо штакетника, доживала свой век родная тетя отца Сергея. Их приезд оказался в радость обеим сторонам. Особые чувства испытала тетя: одинокая набожная вдова, она и ушла через короткое время к Господу в тихой радости, что есть теперь кому проводить ее к Нему. Ну и что не останется ее дом пуст. Тогда им показалось, что в этом захолустье никто уже их не тронет. Но власти не дремали и тут. Не сумев посадить Веру за религиозную пропаганду (не нашлось доказательств, что у них в доме собирались верующие), ее просто обвинили в хищении продуктов со склада рыбзавода, где она работала, и пришили уголовное дело. Итог: три года лагерей, которые она и отбывала тут же, в Илийском районе. И вот теперь именно здесь судьба свела ее со своим мужем.

Шли дни. Жора менялся на глазах. Ни разу не притронулся больше к спиртному, зато с жадностью читал обветшавшую, чудом не конфискованную у Веры во время тех давних обысков Библию. И где сам, где с ее помощью пытался постигнуть Слово Божье. Еще он навещал аксакала Баймухана, полагая, что память быстрее вернется к Сергею, если его чаще оставлять наедине с родными. Нет, он не чувствовал себя лишним в их семье, но по какой-то непонятной причине его тянуло теперь к старику. А вскоре он и вовсе перешел жить к нему. И объяснил свой поступок просто: старик был одинок и просил его стать ему вместо сына.

– Хорошо, отец, – ответил Георгий, – давай попробуем. Я постараюсь стать хорошим сыном; у меня ведь еще не было в жизни родных людей. Но одно могу сказать точно: обузой тебе я не буду. Это еще больше растрогало старика и вселило уверенность, что он выбрал правильного человека. Нет-нет да и появлялся он вечерами у Веры в сопровождении своего нового сына и подолгу задерживался в их доме, слушая Слово Божье. Жора называл его почтительно Баке, как мог помогал по хозяйству и пытался научить его читать по-русски. Далеко в этом учении они не продвинулись, зато сам Георгий стал демонстрировать такой прогресс в знании казахского языка, что окружающие только диву давались. Кстати сказать, в этом огромном поселке жило на удивление мало казахов, и они были частыми гостями уважаемого всеми Баймухана. И то, что моряк старался говорить с ними по-казахски, доставляло им явное удовольствие. Известно ведь, что лучший способ расположить к себе любого казаха – это заговорить с ним на его языке. Именно один из этих гостей, оказавшийся не последним человеком в судоремонтных мастерских, и надоумил моряка пойти работать к ним в бухгалтерию. Грамоты, мол, у тебя хватает, а инвалидность в такой профессии не помеха, поскольку шевелить и ворочать придется мозгами, а не руками и ногами.

И не только надоумил, но и помог туда устроиться.

Теперь по утрам Жора выкатывался на своей тележке на обочину трассы, где его, как и других сотрудников, подбирала «коробочка». А вечером таким же образом доставляла обратно. Там на работе он и увидел Валю, ту молоденькую девушку, которую приметил тогда на площади базарчика. Она пришла в контору по какому-то делу. Увидел – и оробел. И если бы она сама не подошла к нему, вряд ли моряк решился бы на разговор с ней. А раз подошла, то радости от этой встречи скрыть уже не смог. То же самое, похоже, испытала и она и с неподдельным, прямо-таки детским восторгом приняла известие, что Вера нашла своего мужа. Вообще о своей старшей подруге она знала много, если не сказать все: как-никак почти три года в зоне провели бок о бок. Поэтому, узнав, что сам Жора живет недалеко от них, с ходу попросила взять ее с собой после работы.

В общем, в тот же вечер подруги встретились и после бурного восторга начались взаимные расспросы. Оказалось, мать Вали умерла, не дождавшись дочери всего две недели. Ну, а поскольку работы в Баканасе для нее не было, то больше ее уже там ничто не удерживало. Да и рада она была убраться подальше от недремлющего ока милиции. Благо, узнала, что здесь в мастерских требуются рабочие руки, и устроилась в стройбригаду. Жила она теперь на другом берегу Или, аккурат напротив пристани и мастерских, в одном из трех старых, но еще добротных бараков. Больше построек на том берегу Или не было. Они стояли справа от автомобильного моста на яру, прямо у реки, так что до работы рукой подать. А зимой, как сказывали ей соседи по бараку, напрямую по скованной льдом реке вообще пять минут ходьбы.

– Ну, а почему к нам не заходила? – с легким укором спросила Вера. – Адрес у тебя есть. Тут не так-то и далеко.

– Да я каждый день собиралась, – оправдывалась Валя, – но так умотаешься на работе, что уже никуда идти не хочется. Такой груз на душе, так тяжко. – И сама растерялась от сказанного. – Боже мой, а сегодня-то как хорошо! Даже дышится легче легкого. Вроде груз какой с души свалился. Прямо спасибо Георгию, что вытащил к вам.

– Да что я? – смешался Жора. – Спасибо тебе, что пришла.

В разговор он до этого не встревал, тут же вроде как встрепенулся, и взгляды их встретились. И много сказали друг другу без всяких слов. Валя вспыхнула в смущении и засобиралась домой, а он, не решаясь еще что-то сказать, не знал, куда девать свои руки. Это не осталось незамеченным для Веры. Она видела, как зримо тянулись друг к другу два одиночества, и комок горечи подступил к ее горлу. «Кто одинок, того звезда горит особняком, – вспомнились ей стихи Гете. – Все любят жизнь, кому нужда общаться с чудаком? Оставьте боль мучений мне. С тоской наедине я одинок, но не один в кругу своих кручин». Ясно, что Жора никогда не выскажет своих чувств из боязни прослыть тем самым чудаком. Его слова: «Кому нужен такой обрубок?» – так и не уходили из ее памяти. «Господи, – взмолилась она про себя, – помоги этим двум одиноким не пройти мимо друг друга. Дай им разума соединить свои судьбы!»

Вслух же постаралась говорить спокойно, но голос ее предательски дрожал:

– Ну, что ж, значит, спасибо вам обоим. Подожди, Валя, мы на дорожку помолимся о тебе. Ты не против? А если услышишь, что Бог стучится в твое сердце, вставай и молись вместе с нами.

Вера опустилась на колени около Георгия, и в тихой молитве начала благодарить Бога за подаренный вечер с дорогой ей подругой. Молитву подхватил Жора, и это стало такой неожиданностью для гостьи, что она даже не заметила, как сама опустилась рядом с ними на колени. Все ее существо окатило какой-то незримой, ласковой и нежной волной умиления; следом она ощутила необычайно восторженный подъем души, словно кто-то подхватил и понес ее в заоблачную высь на крыльях любви. Она просто захлебывалась от нахлынувшего из ниоткуда счастья, и слезы благодарности любящему Богу потоком хлынули из ее глаз. Сквозь рыдания она стала просить Бога простить ей грехи и затихла в глубоком благоговейном смирении перед Ним. То, что она не сумела сделать в лагере за три года (покаяться в грехах), теперь произошло в одномоментном порыве души. И почему-то верилось, что теперь все будет по-другому. Как и что именно, она не могла еще сказать, но будет обязательно. Именно об этом и говорили ей не менее счастливые свидетели ее покаяния: Вера и Нина Ивановна. То же испытывал и Жора и, не сводя глаз с Валентины, загадывал какое-то желание. Воистину: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом».

Только Сергей оставался безучастным ко всему.

Уже в октябре они сыграли более чем скромную свадьбу, хотя старый Баймухан настаивал на торжествах. Деньги, мол, у него на такое мероприятие найдутся. И смирился только на том условии, что молодые поступят по казахскому обычаю, то есть первенца отдадут ему, как отцу и деду, на воспитание. Ну и чтобы жили с ним, а не в том бараке, куда они задумали было переехать. Условия были приняты, и свадьба состоялась. Ни у кого из окружающих даже не возникло мысли шутить по поводу жениха, его физического недостатка. В свободное от работы время Жора стал заниматься резьбой по дереву и потихоньку украсил дом Баймухана снаружи разнообразными персонажами из детских сказок. И еще одно не забывал бывший моряк: занятый днем, вечерами он шел молиться с Валей о Сергее. Однажды почувствовав свое собственное спасение для вечной жизни, он был просто одержим мечтой о том же для своего друга. А для этого тот должен был вновь обрести память. Но время шло, а Сергей так и оставался безучастным ко всем молитвам. И вот уже в душу моряка начинает закрадываться сомнение в действенности их молитв. Даже увещевания Веры, что у Бога на все есть Свой план, уже не столь ободряли его. Он видел, как Сергей все больше замыкается в себе, очевидно, от безуспешных попыток что-то вспомнить. Как-то в разговоре Вера упомянула его бывшую страсть к рыбалке, и Жора тут же отреагировал. Уж кого-кого, а рыбаков на работе было предостаточно, и он выпросил у них для своего друга бамбуковое удилище. И Сергей натурально ожил. Совсем кстати оказался заядлым рыбаком и их сосед-пенсионер, с которым они ранним утром стали уходить на реку примерно за километр от дома. Дорога совсем не утомляла Сергея, другой раз ему даже приходилось поджидать отставшего напарника. В конце октября еще стояли теплые дни, и они не пропускали ни одного, чтобы не пойти на рыбалку. Иван, так звали соседа, не признавал никаких других снастей, кроме удочки.

– Тут ты с рыбкой как бы соревнуешься, кто кого перехитрит, – рассуждал он. – А закиды, сети да мордушки – это что? Это, брат, за тебя ловят, а ты как надсмотрщик. Тьфу! Голимая скука. Вот так!

Он знал «рыбные места» в заводях Или, и уж во всяком случае на уху они ловили. И вот эта рыбалка и ни к чему не обязывающие беседы с Иваном оказали благотворное действие на Сергея: возвращаясь вечером домой, он все чаще стал шутить и смеяться.

Домашние же его продолжали молиться и смиренно ожидали того дня, когда он вернется в свою жизнь. Нетерпение выказывал лишь Жора. Свое появление у Веры он всегда начинал с обязательного: «Ну, как? – И сам же себя успокаивал: – Ничего, все равно скоро вспомнит».

А между тем ситуация для Веры складывалась тревожная. Один раз ее уже вызывали в милицию. В кабинете, кроме знакомого ей следователя Пряхина, сидел, закинув ногу на ногу, неизвестный ей мужчина в форме энкавэдэшника. Пряхин, напомнив ей о том, чтобы не забывала отмечаться, вдруг туманно намекнул, что, мол, не стоит «воду мутить» своими россказнями о Боге. Тем более, втягивать сюда казахов.

– Откуда такая информация? – спокойно ответила она. – Если не считать Баймухана, то всего один раз и были у нас в доме гости-казахи. И было это в день свадьбы матроса Видова, кавалера Ордена славы. Какая крамола может обсуждаться в такое событие? Ну, а сам Баймухан матросу за отца – все это знают.

– Мое дело – предупредить, – раздраженно сказал Пряхин. – О себе не думаешь, так хоть о матросе подумай. Он герой, а ты его в секту тащишь. Я-то с тобой по-свойски беседую, а если что вдруг не так, другой отдел этим займется. – Он понизил голос, вроде как доверяя тайну, и ткнул пальцем вверх: – Вот новый человек оттуда прибыл. Фрол Голованов. Если что, с ним и будешь иметь дело.

Тут и поднялся тот новый. Встал за спиной Веры, положил руки на плечи. Она резко уклонилась и вскочила со стула.

– Тихо-тихо, крошка, – презрительно процедил он сквозь зубы: – Я долго цацкаться с тобой не буду.

Насчет моряка я уже интересовался. Смотри, как бы себе дороже не стало. Отстань от матроса.

– Вот вы ему об этом и скажите, – пожала она плечами.

– Ладно, иди. Навещу как-нибудь.

Она не стала делиться новостью с домашними; если уж взаправду затеяли органы новую травлю, то их ничто не остановит. Только в молитве и смирении преклонила колени перед Богом и все отдала в Его руки. Не так думал новый следователь Голованов. Он твердо был уверен, что все в его руках. И уже на следующее утро, когда Сергей ушел на рыбалку, а Нина Ивановна – в поликлинику (все чаще стало донимать сердце), появился он в дверях ее дома.

–*–*–*–

Бело-голубой поплавок, долгое время недвижно стоявший на спокойной глади заводи, качнулся, подпрыгнул пару раз и, чуть притонув, плавно пошел вбок, не уходя «с головой» под воду. Сергей подсек вправо и сразу же ощутил тяжесть попавшейся на крючок рыбы. Она пыталась уйти на глубину, тугой струной натягивая леску. Сергей потихоньку ослабил ее, низко опустив удилище, потом снова подвел к себе. Так повторив это несколько раз, он с силой потянул удилище – и на берегу не затрепыхалась, как привычный на сегодня пескарь, а запрыгала, изгибаясь с хвоста на голову, засеребрилась на солнце гладкой чешуей увесистая, чуть не до локтя рыба.

– Маринка! Ловко ты ее, – восхищенно крякнул сидевший тут же Иван. – Эту паву трудно обхитрить.

Вот сколько смотрю, вижу, что навык у тебя хороший. Все же рыбалил ты когда-то, Сережа. Как есть рыбалил.

– Наверное, – довольно рассмеялся Сергей. – У-ух, красавица.

Насадив червячка, он вновь закинул удочку. Поплавок мягко булькнул в воде, скакнул разок и в разошедшихся от него кругах в глаза Сергею зарябил... месяц! Не солнце – его укрыло набежавшее кудельное облако, – а месяц. Он вскинул голову, и там, чуть поодаль от угадывавшегося сквозь это облако солнца, увидел его. Бледный, тонкий рожок (затронешь краешек, и он качнется!), он то и дело нырял в летящие по удивительно голубому океану неба крохотные облака.

Они не закрывали его: просто месяц на мгновение сливался с ними во цвете, и казалось, что это не они, а он несется с огромной скоростью по небосводу. Но вот умчались последние из них туда, к горизонту, увеличив там собой и без того громадное скопление облаков, похожее на вулкан, взметнувшийся к небесам клубами белоснежной лавы, и оказалось, что тонкий рожок как стоял, так и стоит на месте. А все это нагромождение в беспрестанной своей круговерти рвалось на части, образуя то тут, то там пронзительно голубые бездонные глаза-колодцы. Завороженно, в немом восхищении смотрит Сергей на это зрелище; солнце стальным блеском слепит глаза сквозь облачную куделю, и что-то тревожное вдруг шевельнулось в душе. Он опустил голову и прикрыл глаза. Что-то подобное с ним уже было.

Что-то стучится в сердце, ходит рядом с памятью. Что?

Нет, никак не вызволит память. Он отыскал глазами поплавок. От легкого ветерка мелко зарябила заводь, и он замельтешил, закувыркался на этой зыби бело-голубым мячиком и понесся по воде, подобно месяцу на небе. И так же, как месяц, остался на месте, когда это легкое волнение улеглось. Сергей не сводил с него глаз. Все! Вот оно! Сейчас раздастся гнусавый, ненавистный голос капитана Бузыкина: «Сгною, паскуды! Всех сгною!»

И он раздается, этот крик. Сергей расслышал его так явственно, что вскочил на ноги... Но нога только одна; не удержался и со стоном повалился на песчаный берег бывший лагерник Медянский Сергей. И грохот последнего, рядом разорвавшегося снаряда услышал.

Но это услышал уже рядовой штрафбата. Вся жизнь перед глазами за одно мгновение! И Вера, жена любимая... И мама... Да ведь тут они. Или нет? Если прошлое вспомнилось и оно столь явно, то нынешнее, настоящее – сон? Где наваждение, где явь? Опомнился, когда затормошил его Иван:

– Сережа, что с тобой, что?

– Иван, я вспомнил. Лагерь вспомнил. Войну. Все. Скажи, у меня сейчас есть жена?

– Есть, Сережа, есть. Вера. Она твоя всегдашняя жена и была.

– Значит, и мама?

– Значит, и она. Нина Ивановна.

– Слава Богу, – шепчет Сергей. Но в разгоряченном мозгу вновь слышится скрипучий, с хрипотцой, будто гвоздем по ржавому железу, голос... И он подхватывает костыли: – Ваня, я домой попрыгаю. Что-то неладно там. Или со мной. Не знаю. Сердце не на месте.

– Дак ладно, ладно, иди. А я порыбачу еще и рыбу твою принесу. Клев-то больно хорош сегодня. Да за тобой-то я сейчас и не угонюсь.

Не знает Иван, радоваться ли тому, что ожил мужик памятью или горевать, что ум за разум зашел. Ну, да ладно, мол, к вечеру выяснится.

Только поднялся Сергей к дороге, тут на удачу Баймухан на бричке с бахчи возвращается. Подсадил попутчика, и – чух-но! – запылила арба по степной колее к поселку. Качается, болтается из стороны в сторону допотопная бричка, скрипит несмазанными колесами, трясется на ухабах – того и гляди, развалится. Но все быстрее, чем на костылях. И даже тряска дорожная не выводит из памяти страшный образ лютого начальника.

Тайшетлаг, 305-я командировка (лагпункт), и новая забава капитана: избитого до полусмерти, с переломанными ребрами и едва в сознании зэка Медянского бросают на плот и «пускают в плавание» по реке. Вроде как побег замыслил мужик. Расчет прост: смоет на порогах или сгинет на заторе. И когда найдут тело, все переломы будут легко объяснимы. Ну, это так, на случай, если вдруг кому-то взбредет в голову этим заниматься. Слух такой был, что за насильственную смерть зэка отвечать придется. Дескать, нужны они фронту. И даже, мол, комиссия ездит по лагерям и вот-вот сюда приедет.

Избили его урки якобы за то, что много перечил бригадиру на сплаве и сам метил на его место. Вот они и показали ему, где его место. На самом деле «проучили» его по негласному приказу Бузыкина. Да этого не скрывал и сам капитан. Этого жестокого офицера боялись не только зэки, но и многие из его коллег. Особую, прямо-таки патологическую ненависть испытывал он к образованным зэкам и верующим. Первых ненавидел за то, что, как ему всегда казалось, в душе они подсмеиваются над ним; вторых – что все сносили терпеливо, в смирении, уповая на какого-то Бога. А одно упоминание о Боге приводило его в ярость. Медянского же он ненавидел за то и другое. И по поводу (хотя какой нужен повод волку, чтобы сожрать ягненка?), и без повода всячески старался унизить бывшего учителя географии. Тот хоть вроде и не числился в верующих, но также никогда не пресмыкался перед всесильным капитаном. А именно таковым тот считал себя. Мало того, он даже позволял себе указывать на нарушение какой-нибудь статьи конституции, о которой Бузыкин вообще не имел ни малейшего понятия. Этой «наглости» перенести капитан не мог и упрятывал «умника» – уж в который раз! – в БУР. Это его «сгною!» Сергей слышал по нескольку раз на день. И вот финал. Урки переусердствовали как раз тогда, когда появилась опасность ответа за преступление. Поэтому и распорядился капитан отправить Сергея «наблюдать за небесными светилами». Ну, раз он учитель географии.

Плот раскачивало и бросало в разные стороны; он то нырял вниз – и холодная вода окатывала все тело Сергея, то взмывал вверх – и каждый такой скачок причинял дикую, нестерпимую боль. Нащупав сучки на бревнах, он судорожно вцепился в них, чтобы хоть как-то удержаться на плоту. Сознание, что осталось жить считанные минуты, безысходной тоской заполонило душу: неужели конец? Теперь уж точно никто не узнает, что его оклеветали, что сидел он совершенно безвинно! Как и его отец, невиновность которого он по наивности своей хотел кому-то доказать. Вот и доказал. Прощай, мама. Прощай и ты, Вера. Не помогли, как ты обещала, твои молитвы. Не сберегли. В последнее время она пришла к вере в Бога, и он терпеливо и снисходительно относился к этой ее причуде. В их отношениях всегда была какая-то трогательная нежность и уважение чувств друг друга. Но если в той их жизни еще как-то можно было предполагать, что Бог есть, то здесь, в этой глухомани, было ясно как день, что Его нет. Но почему-то сейчас Сергею страстно захотелось, чтобы Бог был.

«Господи, если Ты есть, помоги! – взмолился он в последней надежде и, ослабив занемевшие пальцы, устремился в небо недвижным взглядом: – Все!» И тут, на очередном излете плота, он на мгновение увидел на горизонте месяц, и показалось, что тот в приветствии качнул ему своим рожком. Что-то екнуло в сердце: «Месяц народился! Жизнь обновляется! Это знак мне!» И уже без всякого сомнения истово зашептал, не сводя глаз с неба: «Спаси и помилуй, Господи! Спаси и помилуй!»

Боль то ли утихла от холодного душа, или он попросту перестал ее замечать, но наступило в душе удивительное умиротворение: не равнодушие к судьбе, а смиренная уверенность, что его услышали и помиловали. Он еще что-то бессвязно шептал, как вдруг плот со страшной силой налетел на какое-то препятствие; от удара он вздыбился, потом накренился, и Сергей, перекатившись через пару бревен, потерял сознание.

Очнулся он от мягкого прикосновения к лицу ветвей ольшаника, и первое, что увидел, был все тот же месяц, который быстро бежал по небу навстречу крохотным облачкам. Потом, скосив глаза, увидел, что и он сам так же стремительно несется по реке, но почему-то против течения, и интуитивно уцепился за ветку ласкающей его лицо ольхи. И только тогда понял, что лежит на бревнах на месте, а рядом несется водный поток. Непостижимым образом плот развалился от удара на части, и эту парную связку, на которой оказался Сергей, отбросило к берегу, в тихую заводь сразу у изгиба реки. И зэк, не уронивший ни слезы за все время страданий в лагере, теперь беззвучно заплакал в немом благоговении перед Всемогущим. Он понимал, что Бог не просто спас его от смерти, но еще и освободил от какого-то неподъемного груза. Только не знал, что это было освобождение от грехов. Он держался за ветви склонившегося над водой прибрежного ольшаника, не сводил глаз с необыкновенно синего в тот день неба и скромно примостившегося невдалеке от солнца месяца. Картина, которая точь-в-точь повторится через три года на реке Или и еще раз вернет к жизни.

Сколько он был в сознании, столько и молился. Потом услышал лай собак и провалился в бездну. Теперь уже надолго.

И тем не менее ему повезло. Хотя бы в том, что подобрали его на территории другого лагпункта, где как раз и были «люди из центра». И не вернули сразу в свою зону, а подлечили здесь. Совсем не по его показаниям стало известно и о делах Бузыкина, в частности об этом конкретном случае. Как выяснилось, весь офицерский состав был не прочь избавиться от одиозного капитана. Правда, сделать это они предпочитали чужими руками. Ну, а раз такие руки погодились, то поспешили выложить о нем все, чтобы не оставить его здесь. «Садист, извращенец...» – это только малая часть из характеристики капитана. Зря он думал, что мужик он всесильный.

Ясно, что его никуда и ни за что не привлекли (честь мундира!), но с первым же отрядом зэков-добровольцев, среди которых был и Сергей Медянский, он был отправлен на фронт. Командиром. В том, что это в сущности был для него смертный приговор, не сомневался никто. Вопрос был только в том, чья пуля избавит человечество от патологического маньяка, помешавшегося на издевательствах над людьми. Пуля ли от врага при атаке в лоб, или в спину от однополчанина, который ему едва ли еще не больший враг. Последний исход был более вероятным. Ни у одного из них рука бы не дрогнула, и не факт, что обязательно в наступлении.

Многие зэки с нетерпением ожидали удобного случая уже там, в дороге. Лучше всех это сознавал сам Бузыкин, а потому и лишил такой радости своих подопечных бойцов после первой же ночной бомбежки эшелона, когда до линии фронта еще было относительно далеко.

Сотрудники особого отдела, прибывшие утром к поезду, не обнаружили ответственного командира заключенных.

Оглушив охранявшего его конвоира, Бузыкин смылся в неизвестном направлении.

А произошло следующее. Уверенный в своей безнаказанности, свыкшийся с ней, и оттого храбрый и жестокий с безоружными зэками в лагере, он до того перетрусил в ту ночь, выскочив из остановившегося поезда, что принял упреждающую стрельбу конвоиров за разгоревшийся бой. И в страхе, а скорее, в стремлении выжить, прострелил себе руку повыше локтя. Причем так, что она не задела кость. А поскольку конвоиры стреляли только вверх и только для того, чтобы отбить у некоторых зэков (а теперь красноармейцев!) охоту сбежать под шумок, то доводы, что его ранило шальной пулей, никто и не подумал брать в расчет. Его бы разорвали на месте, но подоспевший боевой старшина успел предотвратить самосуд: тут же арестовал и потащил Бузыку к коменданту эшелона. Утром его должны были судить за «самострел», и приговор был ясен. Но, как видим, он не стал искушать судьбу и исчез. Чем сильно расстроил своих «однополчан».

Поймали его, не поймали – об этом так никто и не узнал. Да и некому было узнавать: почти все «добровольцы» полегли в первых же боях. Сергей – один из очень и очень немногих «счастливчиков», оставшихся в живых...

–*–*–*–

–Эй, рыбак, давай просыпай. Мало-мало приехали, – обернулся Баймухан и тронул кнутовищем Сергея.

– Да-да, – очнулся тот от воспоминаний. – Спасибо, Баке.

Двери на веранду были, как всегда, открыты, и, уже поднявшись на обе ступеньки крыльца, он услышал за дверями комнаты придушенный вскрик Веры и следом грозный охрипший рык мужчины:

– Дура! Я же с тобой по-хорошему, по согласию хочу. Иначе сгною обеих с матерью и моряком. Сгною! Понятно говорю? Ну!

«Бузыка!» – только на секунду замедлил ошеломленный Сергей; тут же рванул на себя дверь и оперся о косяк, с костылем наизготовку. Мужик в гимнастерке, без ремня стоял к нему спиной. На столе рядом с расстегнутой кобурой лежал наган, а напротив, забившись в угол, стояла Вера в разорванном платье и со скалкой в руке. Каким-то неимоверным усилием воли Сергей подавил в себе желание сразу шарахнуть насильника по голове и приставил костыль к его спине:

– Руки, Буза! Вверх руки!

– А-а-а! – вскинув руки, сдавленно вскрикнул мужик и грохнулся на пол. Шок от произнесенной вслух его клички оказался настолько сильным, что у него судорогой свело ноги и подтянуло их к животу. Он весь скукожился и тихо заскулил от боли.

Вера тут же метнулась к столу, схватила наган и перебежала к Сергею. Он взял его и снял с предохранителя.

– Уйди, Вера, – сказал глухо. И потом громче и решительнее: – Уйди. Я много должен этому лагерному извергу.

Но она смотрела на него широко раскрытыми глазами, в которых страх чередовался с изумлением.

Неужели он что-то вспомнил?! Только...

– Сережа, – в смятении шепчет она. – Это никакой не Буза, а новый следователь из района Голованов. – И отшатнулась, увидев, какой ненавистью блеснули его глаза.

– Тем хуже для него, – выдавил Сергей. – Значит, еще одну душу успел загубить, раз фамилию сменил. Вставай, Бузыка!

Судорога понемногу отпускала Бузыкина. Но едва заслышав щелчок предохранителя, он мгновенно обернулся на звук, и она сковала его снова. Он так и застыл в ужасе. Он узнал Сергея. Тот медленно поднимал наган.

– Медяк?! – обычный страх, преследовавший бывшего капитана эти годы, уступил место страху животному, и он приподнялся на локоть, загораживая лицо другой рукой: – Медяк, подожди. Не стреляй, Серый, помилуй. Прости, браток. Я теперь совсем другой.

– Вижу. Такой? – Сергей коснулся разорванного платья Веры. – Теперь еще и с чужими женами воюешь?

– Это случайно. Она сама налетела. Спроси ее. У меня теперь другая жизнь. У меня семья, дети. Пощади.

– А ты нас щадил? Ты кого-нибудь в жизни хоть раз пощадил?

– Серый, пожалей. Детки мои останутся сиротами. Не стреляй.

– Вставай. Хотя бы умри мужиком!

Впервые в жизни Вера испытала панический страх. Не за себя. За Сергея. Он сейчас совершит непоправимое.

– Сережа, не бери грех на душу, – взмолилась она. – Не стреляй.

– Послушай ее, Серый, послушай, не стреляй, – канючит Бузыкин, и в голосе надежда. Надежда еще и потому, что, приподнявшись, он разглядел костыли бывшего зэка. Тот был без ноги. Да он же такого инвалида... в бараний рог! Только бы уловить момент.

– Вера! – Вся левая щека Сергея мелко-мелко задергалась: – Он же чуть не надругался над тобой. Это не человек – исчадие ада.

– Вот и пусть его судит Бог. Оставь возмездие Богу.

– Бог! – Сергей на мгновение отвел взгляд от Бузыкина. – О чем ты?..

Он не договорил. Бузыкин, пулей метнувшись к нему, выбил наган, ногой в живот сбил Веру и схватил Сергея за горло.

– Да-да, Медяк, Бог, – натужно просипел он. – И я тебя сейчас отправлю к Нему. Жаль, что давно этого не сделал.

Но бывший капитан не рассчитал своих сил. Забыл, что перед ним уже не тот истощенный голодом и побоями доходяга-зэк, а человек, руки которого от постоянного общения с костылями обладают огромной силой и железной хваткой. Перехватив руку нападавшего, Сергей так крутнул ее, что в следующую секунду Бузыкин вновь оказался на полу и по-собачьи – с воем и на четвереньках – выскочил на веранду.

– Стоять, Бузыкин! – раздался грозный окрик. Он исходил от внезапно выросшего на пороге немолодого, подтянутого майора в сопровождении двух солдат с винтовками и уже знакомого Вере следователя Пряхина. Бузыкин, затравленно озираясь, сел, и, захватив рукой другую, плетью повисшую, руку, протянул обе вперед. Щелкнули наручники.

– Ну что, отбегался? – устало и без выражения спросил майор, присев перед ним: – Три года ведь гоняюсь за тобой. Это ты ловко придумал – в органы пойти. Долго мы не могли догадаться, где искать тебя. Шалишь, брат. Раскусили. Что ты хотел от этих людей? Что молчишь? Думал, фамилию сменил, рожу подправил – и снова на коне?

Бузыкин отрешенно глядел перед собой, но, услышав вопрос, встрепенулся. В глазах снова проблеск надежды:

– Я с богомольцами всю жизнь воевал и воевать буду. Вот где настоящая угроза родине, ее строю. Думаю, мне это зачтется? Вам бы мне помогать, а не ловить меня.

– У-у, – насмешливо протянул майор. – Так ты еще и герой? Борец с религией? А я думал, обыкновенный дезертир, изменник родины. И мне кажется, что ты последнего свидетеля пришел убрать. Да вот осечка вышла. Я так понимаю, что ты со своими бывшими штрафниками счеты сводишь? Иначе, чем же тогда тебе солдат-инвалид помешал? Он ведь неверующий – так, Пряхин?

Пряхин с готовностью кивнул.

– Про этого инвалида я знать не знал, – Бузыкин с опаской оглянулся на Сергея: – Знал бы, не пришел.

– Ладно темнить-то, Буза. И хватит поганить природу. Теперь проси, чтобы земля тебя приняла, а то ведь может и отторгнуть. Вороны и те побрезгуют тобой. Уведите! – приказал чекист следователю с конвоирами и, повернувшись к Сергею, козырнул: – Майор Федор Лукин. Слышь, солдат, а он ведь при оружии был? Нет?

Вера молча протянула ему наган.

– Ого! Обезоружили? Ну, уважили. Ну, спасибо вам обоим. Вовремя ты, солдат, дома оказался. А то бы он много чего еще натворил. В общем, за поимку особо опасного преступника представим тебя к награде.

– Благодарю, товарищ майор, но награду я уже получил.

– Получил? Какую? Когда?

– Только что. И награду, и милость. Слава Богу, что успел защитить жену и не успел замарать об него руки. Значит, Бог помилует. Это высшая награда.

– А-а, это другая награда. «Богу – Божие, а кесарю – кесарево» – так, кажется, сказал Христос? – продемонстрировал Лукин знание Библии и хитро подмигнул: – Не удивляйтесь, и нам иногда приходится читать Священное Писание. Такая уж профессия. Вот я и говорю: хорошо, что ты успел одно и не успел другое. Нам его оставил. А то кого бы нам судить тогда? – И посуровел: – Но если бы ты знал, солдат, кого помог нам обезвредить, не отказывался бы и от нашей награды.

– Я знаю, – мрачно сказал Сергей. – Так знаю, как никто больше. Он меня за пять лет лагерей не однажды на тот свет отправлял. Я у него из карцера не вылазил. А то, что выжил, – Божья милость.

– Вот так ра-аз! – недоуменно вскинул брови майор. – Да как же ты тогда стерпел... не пристрелил?

Наган ведь уже у тебя был?

– Не я стерпел, – Сергей прижал к себе Веру. – Она меня остановила.

Лукин только теперь заметил разорванное платье Веры, которое она запахивала на груди и прикрывала руками. Он отвел взгляд и в очевидном недоумении покачал головой.

– Сколько ни пытаюсь, а не могу понять вас, верующих, – сказал он. И уточнил: – Вот таких верующих.

Прощение – это, конечно, хорошо; но как можно простить тому, кто только что хотел надругаться над тобой?! Вот это вас, верующих, и губит. Всепрощение ваше.

– Это нас спасает, – тихо возразила Вера. – Так велит Бог в Слове Своем. В Библии.

– Нонсенс! Одно дело, что там в Библии можно прочитать, и совсем другое – как это выполнить.

А это невозможно выполнить, понимаете! Человек так устроен, чтобы не давать себя в обиду. Иначе он тряпка, а не человек. Хотя... – он что-то прикинул в уме и неопределенно хмыкнул: – Если взять этот случай, то совсем наоборот... Ну, да ладно, как бы то ни было, а я вам благодарен. И вам с женой придется зайти ко мне завтра на опознание. Если оно потребуется. Но жду вас утром в любом случае.

И он шагнул с крыльца.

Оставшись одни, они молча смотрели друг на друга, словно увиделись после долгой, очень долгой разлуки.

Теперь он наконец прочувствовал все то, о чем они ему рассказывали все это время:

– Вера, я выжил благодаря твоим молитвам. Помнишь, ты обещала?

– Да.

– Прости, что тогда я этому не верил. Что подшучивал над тобой.

– Ты даже это вспомнил? – глаза ее излучали необыкновенную радость. – Мы с мамой непрестанно молились о тебе.

– Вы с ней вынесли столько горя. Где вы брали силы? – он впервые за все это время глядел ей прямо в глаза и нежно гладил ее волосы.

– У Бога, – улыбнулась она. – Сережа, кто этот человек?

– Душегуб. Страшно даже подумать, сколько душ на его совести. А еще он сбежал с фронта, изувечив при этом солдата. А это – измена родине. Ее-то и имел в виду майор.

– Неужели к тебе вернулась память?

– Вернулась. Господь мне ее вернул. И я теперь выполню то, что обещал Ему там, на Уде, на плоту, но о чем вспомнил только сейчас. Я тебе потом все расскажу. Это было чудо, Вера. – Придерживаясь за подоконник веранды, он опустился перед женой на колено. Он вновь явственно ощутил то неизъяснимое благоговение перед Тем, Кто спас его на порогах реки, и слезы благодарности душили его: – Я хочу молиться Ему, Вера. Я хочу Ему служить... Помоги мне, помолись со мной.

А она и так уже стояла на коленях и возносила молитву Богу за возвращение ее Сергея к полноценной жизни. За то, что время по изволению Божьему отступило перед памятью. Теперь и ему Господь откроет дверь, чтобы он смог наследовать жизнь вечную...

«Я есмь дверь: кто войдет Мною, тот спасется, и войдет, и выйдет, и пажить найдет» (Ин. 10:9).