На Ельнинской земле

В ЕЛЬНИНСКОЙ БОЛЬНИЦЕ

Утром ко мне пришел посланец Погодина и сказал:

— Михаил Иванович хочет поместись тебя в больницу. Если ты согласен, то я сейчас же отведу тебя туда.

Я сразу согласился: Погодин не стал бы понапрасну класть в больницу, если бы не был уверен, что это необходимо и полезно. Хоть в ельнинской больнице и нет глазного отделения, рассуждал я, но все-таки там должны как-то лечить и меня. Иначе зачем же больница?

И тут я впервые подумал, что, может быть, смоленский доктор Радзвицкий сказал о моей болезни неправду... И мне стало легче.

Действительно, М. И. Погодин поступил разумно, и я впоследствии понял, почему он так сделал: независимо ни от какого лечения мне нужно было пожить некоторое время в спокойной обстановке, выждать, пока хоть отчасти рассосется свежее кровоизлияние на дне глаза. Дома, сам того не понимая, я мог навредить себе и даже вызвать новое кровоизлияние при каком-либо физическом напряжении.

Меня положили в четырехместную палату. Двое больных — это, конечно, были совсем уже взрослые люди, мужики,— находились в стадии выздоровления: им разрешалось вставать, ходить и вообще делать все, что допускается в больнице. Еще один из обитателей палаты был тяжелобольным. Чем он болел, я не знаю, но помню, что он ни разу не встал с постели, ни с кем не разговаривал, часто стонал. Дня через три после того, как меня положили в больницу, я, проснувшись утром, увидел, что койка тяжелобольного пуста. На мой вопрос, где он, мне ответили, что его перевели в другую палату. Я простодушно поверил этому, не подозревая того, что другой палатой была мертвецкая.

На освободившейся койке разместился отец дьякон, приехавший из какого-то дальнего прихода. Появление в «мужицкой палате» дьякона и удивило меня, и в то же время принесло внутреннее удовлетворение: и попы и дьяконы казались мне существами, стоящими на гораздо более высокой ступени, нежели мужики; если сами они и не были святыми, то все же имели непосредственное отношение к святости. И вдруг — дьякон в одной палате с мужиками! Чудно!

Дьякон оказался общительным, разговорчивым, веселым. И почти сразу же стал в палате своим человеком.

Он охотно рассказал о своей болезни, прибавив при этом, что болезнь ерундовская, но избавиться от нее надо поскорей — очень уж больно ходить: в большой палец правой ноги глубоко врос, врезался ненормально растущий острый ноготь.

— Вот придется операцию делать,— объяснял дьякон.— Операция неприятная, болезненная, но неопасная.

Оттого, что отец дьякон разговаривал так просто, оттого, что болезнь у него такая же, какая может быть и у любого мужика, и что ему при операции тоже будет больно, как всем, он все больше и больше нравился мне.

В ожидании операции дьякон, как умел, развлекался и сам и развлекал всех нас, находившихся в одной палате с ним. Я без конца готов был слушать его рассказы о разных случаях в жизни, рассказы, которых он знал великое множество. Я приметил, что в его рассказах не было ничего «божественного», и это тоже понравилось мне. Он весьма охотно играл с больными в дурака — карты он привез с собой — и очень всегда смеялся, когда его оставляли дураком.

Я в карты играть не решался. И, наверно, поэтому отец дьякон показал мне и объяснил несколько карточных фокусов, от которых я вначале прямо-таки обалдевал: до того все было неожиданно... В конце концов я к нему очень привязался. И когда потом пришлось расставаться с ним, то мне было очень жаль, что я уже никогда не встречусь с ним и что другого такого хорошего дьякона нигде больше нет...

Возле моей койки на тумбочке стоял аптечный флакон желтоватого цвета. К нему ниткой была привязана сигнатурка красного цвета, по форме своей похожая на язык. На обороте сигнатурки надпись по-латыни: «Kalii jodati 4% — 200,0» (йодистый калий, четырехпроцентный раствор, двести граммов). В то время я откуда-то уже знал латинский алфавит и сам прочел название назначенного мне лекарства, чем весьма гордился. Кроме того, латинское название лекарства, несомненно, придавало ему особую целебность. И я с большой надеждой принимал три раза в день прозрачную и почти безвкусную жидкость с таким научным названием — «kalii jodati».

И каждый вечер, ложась спать, я проверял: может быть, лекарство уже подействовало? Я брал какой-либо листок с печатным текстом, подходил поближе к свету (освещение в больнице было керосиновое) и с замиранием сердца подносил листок к глазам и следил, не исчезло ли то проклятое пятно, которое всегда закрывает как раз ту строку, которую я хочу прочесть.

Нет, пятно не исчезло. И я с горечью на душе ложусь спать, надеясь, что пятно, может быть, исчезнет завтра утром: проснусь, а его не будет! Но и утром пятно не исчезало. И я уже с некоторым недоверием начинал относиться к своей микстуре: слишком медленно она действует.

В остальном я был больше чем доволен. Я жил так, как дома никогда не жил,— это относилось главным образом к еде, а также к тому, что дома я никогда еще не спал на такой постели: на простыне, под настоящим одеялом, да еще на железной койке, предназначенной для меня одного!

Вставали больные часов в семь утра — было еще темно. Умывались и шли в столовую — широкий коридор, в котором стоял длинный стол, сколоченный из досок, а рядом с ним деревянные скамейки.

Больные получали — сразу на весь день — хлебный и сахарный паек: сахару — три куска, хлеба—два фунта (восемьсот граммов), причем одним выдавался только черный хлеб, а другим, по предписанию врача, фунт черного и фунт белого. Мне белый хлеб не полагался, но я не тужил: человек, который сопровождал меня в больницу, дал мне целых три рубля на мои личные расходы—это от Погодина. И в тот самый час, когда больные получали свои пайки, на пороге больничной столовой появлялась булочница с большой корзиной мягких и еще не остывших французских булок. И так как у меня в руках неожиданно оказалось целое состояние, то я каждодневно мог покупать пятикопеечную французскую булку.

Чай с белым хлебом или с булкой — это и был наш неизменный завтрак. Ничего лучшего я и представить себе не мог. Словом, мне никогда еще не приходилось жить так роскошно, как в ельнинской уездной больнице.

И все же очень скоро, несмотря ни на что, я сильно затосковал по дому. Уныло я сидел на своей койке, уныло бродил по коридору, все время думая об одном и том же: а не уехать ли мне отсюда? Во время ежедневных обходов врач даже не подходил ко мне, ни о чем меня не расспрашивал, хотя с другими больными он и разговаривал, и осматривал их, и даже, случалось, отменял одно лекарство, заменяя его другим. А у меня никаких перемен. Зачем же тогда, думал я, больница? Для того только, чтобы три раза в день принимать все одно и то же лекарство? Но это я могу отлично делать и дома, если только мне дадут домой это самое лекарство. А без булок как-нибудь обойдусь...

К этому примешивалось и другое: мне нечем было занять себя. Писать и читать нельзя: запретили, говорят, вредно. Да и сам я боялся взять книгу в руки, если случайно она и попадала в больничную палату.

Не знаю, сколько времени я еще раздумывал бы, если бы не один случай. В нашу палату вошел фельдшер. Он остановился около моей койки, на которой я сидел, и хитро подмигнул другим больным: смотрите, мол, что сейчас будет. И те с любопытством поглядывали то на меня, то на фельдшера.

Между тем с напускной серьезностью фельдшер начал расспрашивать меня:

— Ну, так что же у тебя болит?

— Глаза болят,— ответил я, не понимая, для чего эти расспросы: ведь фельдшер и без того знает о моей болезни.

— Так, так...— продолжал он.— Значит, что ж, плохо видишь?

— Плохо.

— Ладно. Сейчас проверим...

И фельдшер распахнул свой белый халат, глубоко засунул левую руку за ширинку брюк и через прореху высунул наружу указательный палец. Пошевелив им, он спросил:

— Видишь?

— Вижу,— робко отозвался я.

— Ну что же это, по-твоему?

— Палец,— еще робче сказал я.

— Ну вот, а говоришь, что плохо видишь. Это, брат, не плохо, если можешь отличить палец от...— И он громко и раскатисто засмеялся.

Засмеялись и больные, наблюдавшие за манипуляциями фельдшера. Им, очевидно, тоже показалось все это необычайно остроумным. А я с недоумением смотрел на смеющихся, и мне было нестерпимо обидно...

Вот тут-то я и решил, что завтра же уеду.