На фронте затишье

ЗАТИШЬЕ

Капитан лежал на своих нарах, уперев длинные, в одних портянках ноги в стенку землянки, и то ли спал, то ли делал вид, что спит. Седов, оставшись в нижнем, пришивал к брюкам пуговицу.

Лейтенант Седов был у нас вроде как бы замполитом, но, видно, плохим, потому что его часто вызывали в дивизион, и, вернувшись, он всегда сообщал: «Ругали».

У нас было затишье, мы отоспались, а вчера вечером по причине этого самого затишья, по причине того, что была у нас эта землянка с печкой и оконцем, мы выпили, и, выпив, капитан вспомнил, что неделю назад ему исполнилось тридцать.

Капитан ворочался, мычал, загораживался от света: он был слабый на голову. Ночью выпал снег, и сквозь оконце пробивалось столько света, что можно было вдеть в иголку нитку и даже писать за столиком. (Я выправлял продуктовую документацию).

— Ты что мычишь? — спросил капитана Седов. — Болит буйна головушка?

Капитан не ответил.

— Может, опохмелишься, Павел Семенович, — предложил я.

— Гори она огнем, твоя проклятая сивуха. — Капитан отвернулся к стене.

— Сивуха! — обиделся я. — Чистейший спирт. Слеза. Шампанское где тут найдешь? В Берлине будем шампанское пить.

Капитан до войны был учителем и жаловался, что в таком обществе, как мы с Седовым, он огрубел, забыл хорошие слова, слов у него осталось будто бы штук триста, и то половина годна лишь для лошадей. По случаю запоздалого дня рождения капитан побрился, и бритая часть щеки была сизо-белая, а та, что не надо было брить, — бурая. Маловато же осталось в капитане от учителя.

Седов, закончив работу, надел брюки, застегнулся. Брюки ему были велики. Я всегда мучился с его обмундированием. Найти для него подходящую пару не так-то просто: в гимнастерке он тонул, а брюки висели на нем, как на пугале.

Оглядывая себя со всех сторон и как бы ища, что еще пришить, Седов тихонько запел:

— Не вой, пожалуйста, — остановил его капитан.

Седов замолчал, сел за столик и, закурив, сказал:

— Открылся бы второй фронт, к зиме прикончили бы фрица и — даешь Берлин. К чертям собачьим войну, домой охота, вот о чем я мечтаю.

— Старшина, а ты о чем мечтаешь? — не поворачиваясь, спросил меня капитан.

— Я? Об ухналях. Килограмм десять ухналей бы достать, коней ковать надо.

— Скучные вы люди. Убежал бы от вас.

— Кому с нами скучно, пусть уходит, — сказал Седов. — Чего ты лежишь, маешься? Выпей грамм пятьдесят.

Оконце нашей землянки было круглое, шапкой в пору закрыть, но солнце пробивалось, блюдом лежало на земляном полу.

— Ладно, налей, голова по швам лопается, — сказал капитан.

Морщась, он поднялся, смотрел, как я наливаю в стакан спирт, а в кружку — воды. Охнув, выпил, поглядел, как в солнечном столбе крутится, словно мошкара, густая земляночная пыль.

— Шампанское! А все это есть: шампанское, семга, женщины в белом. Лежал я сейчас, братья, и вспоминал утро одно на Волге. По реке шел пароход, открылось окно на верхней палубе, выглянула девушка. Со сна она была розовенькая: плечи, грудь… Посмотрела кругом и заулыбалась. Меня на берегу она не заметила и, поди, не знает, что я видел ее и на всю жизнь запомнил. Я даже представить себе не могу, что она кого-нибудь другого ласкает. Мне, старому дураку, кажется, что она ждет меня, только меня. Смешно, правда?

Я не знал, шутит капитан или говорит всерьез, его всегда трудно разобрать. Усмехаясь своим сизо-бурым лицом, он забрался с ногами на нары, зевнул. Голова, наверное, у него проходила. Мы с Седовым опохмелились раньше, позавтракали, Седов собирался еще соснуть: вдруг ночью придется идти на задание или вызовут в штаб. Его вызывали почему-то всегда ночью.

— Ну, что же ты? — сказал Седов. — Расскажи еще что-нибудь. А я вот шампанского не пробовал, не приходилось.

Капитан снова растянулся на нарах. Он был немного с чудинкой: стихи даже рассказывал про три пальмы, не забыл еще. Стихи славные, но не верится. Какие они, пальмы? Может, их выдумали со скуки. В такие дни, как сегодня, когда разулся и лежишь, задрав ноги, всякая чудина в голову лезет.

Седов взял со стола залитую чаем, облепленную рыбной чешуей газету, развернул ее, начал читать. Если было время, он прочитывал всю газету подряд и, прочитавши, говорил: «Про второй фронт молчат». Или: «Про второй фронт пишут». Больше всего волновал его этот самый второй фронт.

Кто-то снаружи дернул дверь; одеяло, прибитое на косяк для тепла, вздулось изнутри. Вошел незнакомый лейтенант в белом полушубке, туго перепоясанном новеньким ремнем.

— Здравия желаю. Лейтенант Пухов. Явился для прохождения службы.

Капитан удивленно поднял брови: такой выправки мы сто лет не видели. Мы с Седовым даже растерялись: то ли нам вставать, то ли сидеть. Капитан обулся, протянул руку:

— Здравствуйте. Капитан Голосов. Прошу знакомиться. Замполит лейтенант Седов. Старшина эскадрона Арбузов.

Пожимая нам руки, лейтенант щелкал каблуками и красиво ронял голову на грудь. Он поставил в угол вещмешок, снял полушубок и остался в новенькой, тонкого сукна форме, сидевшей на нем без единой морщинки. Для своих офицеров я, сколько помнится, ни разу не получал такой чистой формы. Лейтенант был невысок ростом, широкоплеч, лицо свежее, улыбчивое.

— Где вы раздобыли такое обмундирование, лейтенант? — спросил капитан.

— Получил в интендантстве.

— А ты, — повернулся ко мне капитан, — во что нас одеваешь? Командир эскадрона ходит у тебя в сермяге. — Похоже, он сердился.

Гимнастерка капитана просолела между лопатками, рукава замаслились, погоны смялись, и потускневшие звездочки были едва заметны.

— Для окопов сойдет, — сказал я. — И срок носки у вас еще не вышел.

— У тебя срок носки, когда заплаты некуда сажать.

Он сел, пригласив жестом и лейтенанта.

— Служили в казачьих войсках?

— Так точно.

— Командовали?

— Был адъютантом командующего корпусом.

Капитан кивнул, как будто ожидал именно этот ответ.

— Проштрафились?

— Никак нет.

— Добровольно пошли в боевой эскадрон? — капитан даже не скрыл удивления.

— Так точно. Прошу посмотреть бумаги,

Капитан развернул документы, хмурясь, стал читать их. Седов тоже с любопытством наблюдал за лейтенантом.

— Строгонек, рассказывают, генерал-то. Поблажек никому, говорят, не дает.

— Генерал справедливый человек.

Сидел Пухов прямо, тоже как-то по-уставному, положив руки на колени. Взгляд у него был неробкий, независимый. Капитан дочитал до конца последнюю бумагу, сложил ее.

— Очень рад, — сказал он. — Примете взвод. Должен сказать, командовать взводом — дело не праздничное. Взводный — тот же солдат, только ему тяжелее вдвое. Знаете это?

— Догадывался. Нам говорили об этом в училище. Разве вам легче?

— Чуть-чуть. Я ведь иногда могу в землянке около печки пересидеть. У вас с командующим в помещении было паровое отопление?

— Нет. Когда принимать взвод?

— Сегодня. Сейчас. Отдыха после дороги, к сожалению, дать не могу. Есть вопросы ко мне?

— Одна просьба. Я получил назначение. Разрешите по доброй офицерской традиции открыть бутылку вина.

— Вина? — удивился капитан.

Мы с Седовым рассмеялись.

— Ну, Семеныч, одно твое желание сбывается, — сказал Седов. — А семги у вас нет?

— Семги нет. Есть банка крабов.

Капитан твердо сказал:

— Замечательно. Шампанское?

— Так точно.

— Старшина, бокалы!

— Есть бокалы!

Я поставил на столик четыре гильзы из-под снарядов.

Пухов откупорил бутылку, пробка ударилась в потолок, закрутилась на столике. Когда бутылка привычно и ловко была разлита, капитан поднял свою гильзу с шапкой пены.

— Предупреждаю: плохо будете воевать, спуску не дам. Служба командира взвода — тяжелая работа. Запомните, теперь вы не адъютант, а Ванька-взводный, который за все в ответе. Выпьем за скромные звездочки и один просвет!

Мы молча выпили. Пухов налил еще раз, поднялся:

— За нашу маленькую семью, — сказал он. — О Ваньке-взводном, капитан, я тоже знал. За Ваньку-взводного, который за все в ответе.

Не так уж и прост был этот паренек. Капитан понял это, хмурился.

— Идемте. Представлю вас взводу.

Мы остались с Седовым одни. Он покашливал басом, прикрывая рот большой ладонью. Этот бас и тяжелые руки не шли к его маленькому росту и узким ребячьим плечам.

— Аккуратный паренек, — сказал он. — Бойкий.

Мне тоже Пухов понравился. Умеет сказать. Повадка офицерская, красивая. Ну, что ж, нашего полку прибыло. Второму взводу всегда не везло: не держались там командиры. Только примет новый офицер взвод, глядишь, через неделю в госпитале или похоронную пишешь. Тянули взвод больше мы с сержантом Полищуком, помкомвзвода.

В оконце потемнело: пошел снег. Зима была нынче снежная, но я успел обуть и одеть эскадрон. Все казаки — в валенках, обморожения — редкий случай, разве уж кто уснет не просушась.

— Японцы союзников наших бьют, — сказал Седов. — Развоевались народы. Все делать научились, а жить без войны не умеем. Я, Андрей, когда уходил, оставил жену на последнем месяце. В прошлом декабре сын родился. У нас с женой двенадцать лет детей не было, в самое хорошее время не было, а в войну, возьми ты, родился. Одно страшно — убьют, а я его, сына-то, не увижу.

Вот и замполита разбередил тихий сегодняшний денек. Про дом Седов рассказывал не часто. Он был токарь на заводе, офицерское звание ему присвоили без училища, а офицерского в нем ничего не было.

Вернулся капитан, отряхнул облепленный снегом полушубок, повесил. Смеркалось. Ординарец принес ужин.

— Что же не пригласил обедать Пухова? — спросил Седов.

— Обедает с казаками. Проверяет матчасть, обмундирование.

— Матчасть просмотреть не мешает. Всем взводным надо бы провести такую проверку.

— Приказ уже отдан, Пухову вынесена благодарность за инициативу. Только белоснежный этот адъютантик через месяц улизнет из эскадрона.

— Почему улизнет? Не так-то это просто.

Для штабников все просто. Пухов — не мы с тобой, серая лошадка. Одного не пойму: зачем он попросился в боевой эскадрон? Чинами и наградами штабников тоже не обижают. Что ему у нас надо?

— Захотел на передовую, вот и пришел. Хочет стать боевым командиром. А нам вот со старшиной Пухов понравился, ей-богу.

— А что, — сказал я. — Предлагаю спор, на бутылку этого самого шампанского. Уйдет Пухов — мы ставим, не уйдет — вы, товарищ капитан.

— Пари принимаю. И… рад буду ошибиться.

На передовой вьюжило. Мокрым снегом залепляло глаза, кидало холод за воротник. С недалекого кургана били минометы. Разорвавшись, мина обнажала землю, с минуту она чернела круглой заплатой, потом порыв вьюги заметал ее. Я разносил по взводам спирт. Выпив, казаки крякали, вытирали рукавом рот.

Во втором эскадроне меня встретили веселее всех. Пили с прибаутками, просили добавки. Я приметил: траншея откопана, замаскирована, расчеты на месте. Лейтенант Пухов был в солдатской землянке. Выпив спирт, он замахал руками под одобрительный смех казаков. За неделю свеженькое его обмундирование затерлось и засалилось, полушубок, сушенный возле печки, ссохся и покоробился. Меня он усадил на нары, на которых спал вместе с казаками. Мы покурили, поболтали.

— Как командир-то? — спросил я у Полищука, который провожал меня.

— Ничего мальчонка, — ответил он. — Шустрый, казакам байки рассказывает, песни поет.

…Только что вернувшийся из штаба дивизиона капитан сидел над картой с циркулем и карандашом. Он не поднял голову, когда я вошел.

— Во втором взводе порядок, — сказал я. — Народ ожил.

Капитан молчал.

— Полищук говорит, такого командира у них еще не было.

Капитан вымерял что-то по карте, так и не повернувшись ко мне.

— А ведь проиграете, Павел Семенович, спор-то, — сказал я. — Честное слово.

— Проиграю, буду рад. Не мешай.

Я не стал больше донимать капитана. Судя по тому, как он хмурился, день ожидался беспокойный. По дорогам замечалось движение, полки менялись, нарастала невидимая тревога, предчувствие, что спокойным денькам пришел конец.

— Коней перековал? — спросил меня капитан, не поднимая головы.

— Перековал.

— Достал ухналей?

— Достал, — неопределенно ответил я.

Было у меня с полдесятка резервных, нигде не учтенных валенок (грош цена тому старшине, у которого нет резерва), а у старшины соседнего полка — ящик ухналей. Я ему — одно, он мне — другое, так и выручились. Нам, старшинам, без дружбы нельзя, пропадешь без дружбы.

Вошел Седов. Отряхнул о колено шапку, протянул мокрые руки к печке.

— Погодка! Окоченел. В двух шагах ни зги не видать.

Маленького роста, большеголовый, он походил на мальчишку, на которого натянули полушубок с погонами, и неизвестно отчего на висках у него серебрится седина.

— В такую погоду только в атаку идти, — сказал он. — Хороший хозяин из дому собаку не выгонит.

Капитан оторвался от карты, посмотрел в оконце, где мельтешили белесые тени.

— Идти придется, — сказал он. — Тебе со взводом идти.

— Когда?

— Сегодня ночью.

Седов вздохнул, сел на пол и стал разуваться.

— Портянки просушить. Какое задание-то?

— Курган взять. Немцы прошлой ночью пробились сюда, окапываются. Человек сто пехоты, минометы.

— Что же я сделаю со взводом?

— Меньше народа — лучше. Подобраться ближе, закидать гранатами, расчет на панику. Вьюга как раз нам на руку. Понял?

— Понял, — опять вздохнул Седов, стаскивая сапог с другой ноги.

— Детали обсудим еще, а сейчас ложись, отдохни. Казаков тоже отправим отдыхать. Старшина, ужин готов?

— Готов.

В землянке потемнело. Я загородил оконце и зажег коптилку. Седов, сидя перед печкой, сушил портянки.

— Не помню, какую пару изнашиваю, — сказал он. — Штук сто, а может и все двести изопрело на ногах.

От портянок шел кислый пар, он загибался и уходил в дверцу печки. Когда поблизости рвалась мина, огонек коптилки вздрагивал и кудлатая тень Седова шаталась по стене.

Он лег на нары, зевнул и, повозившись, сразу уснул, укрывшись с головой и ногами полушубком.

Капитан послал меня снять казаков Седова и сам тоже надел полушубок, куда-то собираясь. Метель все разыгрывалась, в траншеях свистело. Ветер был сырой, с парком; искру из закуренной папиросы несло, как трассирующую пулю.

Когда я вернулся, в землянке никого не было. Седов, закатившись в угол нар, спал. Я нарубил дров, печка опять загудела, накаляясь.

Снаружи послышались голоса, вестовой открыл дверь. Вошли майор, командир дивизиона, капитан и трое наших взводных.

— Здравствуй, Степаныч, — сказал мне майор.

«Стариков» майор всех звал по отчеству. Он сел за столик, разостлал карту.

— Ну, доложи, что ты там надумал, — сказал он капитану. — Поглядим.

Капитан, развернув карту, объяснил план взятия кургана.

— Рассчитываю на панику, Петр Леонидович. Ночь, метель, побольше гранат. Главное — обеспечить внезапность. Будет внезапность, и паника будет.

— В маскхалатах подобраться нос к носу и — огонь? Что ж, Павел Семенович, рассудил ты по уму, хотя риск тут есть и не малый. Гляди, курган у тебя на шее. Кого из офицеров посылаешь?

— Лейтенанта Седова, и сам пойду. Это он отдыхает.

— Ну, добре. Когда начнете, я прикажу четвертому эскадрону поддержать вас ложным огнем, пошумим в помощь. Богатырски спит Седов! Ну, вроде все мы с тобой обсудили. Вопросы есть, товарищи офицеры?

— Разрешите обратиться, — сказал Пухов.

— Пожалуйста.

— Прошу поручить выполнение задания мне.

Капитан нахмурился:

— Не вижу необходимости менять командира. Почему вам?

— Лейтенант Седов — пожилой человек. Ему будет трудно. Глубокий снег, вьюга.

— Тут нужен опытный командир. Вы в боевой обстановке не командовали. Я не могу поручить вам операцию.

— Я возьму курган, — сказал Пухов. — Самостоятельно. Силами своего взвода. Вам тоже не понадобится идти.

— Понадобится мне идти или нет, решать не вам. Но если я не пойду, вам придется взять на себя всю ответственность.

— Я это знаю. Прошу поручить мне операцию и предоставить полную самостоятельность. Я пришел в эскадрон воевать, а не ходить на веревочке.

— Воевать — значит выполнять приказ. Вы, если я пошлю вас, готовы ответить за каждого человека?

— Командир всегда в ответе за подчиненного.

— Ты, Павел Семенович, конечно, хозяин, — вмешался вдруг майор. — Но сидя за твоей спиной, опыта они ведь тоже не наберутся. Если не ошибаюсь, вы лейтенант Пухов? Света мало, не разглядел сразу. Здравствуйте, Игорь Игнатьевич! Что же вы не зашли ко мне, получив назначение?

— Виноват, товарищ майор, — улыбнулся Пухов.

Майор поднялся, протянул руку Пухову.

— Павел Семенович, — сказал он. — Я знаю Игоря Игнатьевича, могу поручиться за него. Лейтенант Пухов — храбрый офицер и, полагаю, хорошо проведет операцию. Разрабатывайте детали, звоните мне. До свиданья.

Седов проснулся в полдесятого, ровно во столько, во сколько наметил себе, чтобы собраться, поднять взвод и не спеша тронуться. Гулко покашляв, он начал обуваться, спросонья не попадая ногой в валенок. Когда я сказал, что на операцию ушел Пухов, а он может отдыхать, Седов не поверил, а поняв, что я не шучу, даже застеснялся своей радости. Поужинав, он сел к печке, снова разулся и, охая от удовольствия, шевелил в тепле кривыми когтистыми пальцами ног.

Насидевшись, порозовев от жара, он сказал:

— Придавить, что ли, еще? Эх, и сон же я знаменитый видел, старшина. Будто иду с работы, а жена моя Феня…

Но «придавить» ему не удалось. Часа через два курган был взят, и капитан послал его со взводом сменить Пухова. Казаки Пухова промокли, могли поморозиться. Отправляя Седова, капитан сказал, что сменят его утром: подойдет пехота, минометчики, и сменят.

Пухов операцию провел блестяще: ни одной потери, тридцать пленных вместе с офицером-артиллеристом. Полушубок у Пухова был грязен, изорван. Шапку он потерял во время атаки и вернулся в трофейной меховой с убитого немецкого офицера.

Через день все знали о ночной атаке, о дерзкой вылазке взвода Пухова. В эскадрон приехал старший лейтенант из корпусной газеты. Он беседовал с капитаном, с казаками взвода. Потом звонили из штаба дивизиона, спрашивали о наградном листе на Пухова, на его казаков. Пухова куда-то вызвали, за ним приезжал из штаба виллис.

Седова же сменили не утром, а через два дня. Он вернулся, неся шестерых раненых. Почти без перерыва немцы долбили по кургану из минометов, были прямые попадания, так что выбывших у Седова было не шесть, а десять человек. Узнав о таких больших потерях, особый отдел назначил расследование, и капитану пришлось с Седовым сидеть ночь, писать объяснение. Слава богу, все обошлось. Лейтенант Седов был человек хороший, но невезучий.

Мы изготовились к маршу. Девятая и десятая дивизии уже тронулись, мы с часа на час ждали команды и, заняв пустые блиндажи и доты, накопанные по опушке бора, отдыхали. Поговаривали о рейде, но точно никто не знал. Я избегался по своим делам, а теперь было такое время, когда все большие дела уже сделаны, осталась тысяча мелких, которые никогда не переделаешь, и лучше махнуть на все рукой и пить водку. Ожидая капитана, — его вызвали в дивизион, — мы выпили с Седовым по маленькой, закусывали солеными огурчиками, которые где-то раздобыли наши казаки. Обмывали письмо, которое Седов получил вчера из дома: сын здоров, сказал первое слово; обмывали баню с прожаркой, которую мне удалось организовать перед маршем; обмывали свой марш и возможный рейд, который неизвестно чем кончится.

Вошел капитан, сел, не снимая ремня с ТТ. Понюхал, поморщил нос, хотел, наверное, заругаться, но сказал:

— Налейте и мне, пьянчуги.

Выпил, захрустел огурцом, охнул: зубы у него были плохие.

— Пока приказа нет, но вроде точно: с марша в рейд, — сказал он. — Пополнение не обучено, кони — сырые, снаряжение — никудышное. Наломаем дров.

— Выпей и забудь. Живы будем — не помрем.

Капитан выпил еще; пили из трофейной складной рюмки с зеркальцем и срамной фотографией на донышке.

— Ну, кого на второй взвод поставим? — спросил капитан.

— А Пухов?

— Пухова нет уже. Вчера за ним приезжали.

Мы с Седовым помолчали. Капитан вытащил из амбразуры старую телогрейку — стало душно от выпитого. Потянуло сыростью, с накатника капало.

— Черт с ним, с Пуховым. Жили без него и не пропали, — сказал Седов. — Плевали мы на Пухова. Сопляк твой Пухов.

Седов захмелел. Хмелея, он хорохорился, кричал и размахивал руками.