- Приедет, уедет, за ним другой приедет да уедет, а там и третий и четвертый. Бывали ведь и прежде не раз такие дела.
- Нет, Петр Степаныч, понапрасну не утешай. Дело наше кончено, и нет ему возвороту,- сказала мать Таисея исмолкла.
Пока Самоквасов разговаривал с Таисеей, Марко Данилыч вел с Таифой речи про Дунюшку. Разговорясь про наряды, что накупил ей на ярманке, похвалился дорогой шубой на чернобурых лисицах. Таифе захотелось взглянуть на шубу, и Смолокуров повел ее в другую комнату, оставив Таисею с Петром Степанычем продолжать надоевшие ему хныканья о скитском разоренье.
- Ну, как поживали без меня, матушка? - обратился Самоквасов к Таисее.
- Ох, житье наше! - со вздохом отвечала она.- Такие дела были, что просто беда. На казанскую, только что съехал ты со двора, и Семен-от Петрович пропал.
- Да ведь он со мной поехал,- подхватил Самоквасов, зорко глядя на мать Таисею.
- С тобой?... А ведь мы думали... Да как же это с тобой? Ты ведь один на три, что ли, дня поехал. И не простился даже путем, сама до ворот тебя провожала... Я ведь помню хорошо,- говорила мать Таисея.
- К Жжениным заходил Сеня прощаться, а я заторопился,- нисколько не смущаясь, сказал Самоквасов.- От нас повернул было я к Жжениной обители, а Сеня навстречу, я его в тележку да и айда-пошел! Мы так завсегда!.. На живую руку.
- Вот оно что! - сказала Таисея.- Так это ты его умчал. А я-таки на него погневалась, посерчала. Думаю, как же это так? Гостил, гостил, рады ему были ото всей души, всячески старались угодить, а он хоть бы плюнул.
- Моя вина, матушка, простите, ради Христа! - молвил на то Самоквасов.Дело-то больно спешное вышло тогда. Сеня и то всю дорогу твердил, как ему было совестно не простившись уехать. Я в ответе, матушка, Сеня тут ни при чем.
- Ну господь с тобой,- ласково сказала мать Таисея и, понизив голос, примолвила:- А ты только что уехал, беда-то какая у нас в Комарове стряслась!
- Что такое? - озабоченно спросил Самоквасов.
- Помнишь, матушка Манефа тогда в Шарпан уехала, а Василья-то Борисыча ко мне перевела на время отлучки. Он в тот самый день и пропади у нас, а тут неведомо какие люди Прасковью Патаповну умчали... Слышим после, а это он ее выкрал да у попа Сушилы и побрачился.
- Слышал я кой-что насчет этого, в Москве сказывали мне,- сказал Петр Степаныч.- Родители-то ведь, слышно, простили и зятя приняли в дом.
- Верно, сударь мой, верно,- подтвердила мать Таисея.- А вышло на поверку, что все это дело самого Патапа Максимыча. Наперед у него все было слажено...
- Полноте, матушка! - возразил удивленный Петр Степаныч.- Зачем же бы ему после того свадьбу уходом справлять?
- Экой недогадливый,- усмехнулась мать Таисея.- Будто не может и понять?.. А помнишь мои речи, что говорила я тебе на черствые твои именины?
- Какие, матушка? Что-то не припомню,- ответил Самоквасов.
- Про Дунюшку-то, про Авдотью-то Марковну,- шепнула она ему на ухо.- Забыл небось? Смутился маленько, но не выдал себя Самоквасов.
- Что ж? - спросил он игуменью.
- А то, что ежели мои речи походят на правду, так стану я Марку Данилычу советовать, венчал бы тебя в великороссийской.
- Своих-то попов разве у нас нет? - с улыбкой возразил Самоквасов.
- А чтобы венец-от у тебя на голове покрепче держался. Вот для чего.
- Не понимаю матушка, не знаю, к чему ваши речи,- сказал Самоквасов.
- А к тому мои речи, что все вы ноне стали ветрогоны,- молвила мать Таисея.- Иной женится, да как надоест жена, он ее и бросит, да и женится на другой. Много бывало таких. Ежели наш поп венчал, как доказать ей, что она венчана жена? В какие книги брак-от записан? А как в великороссийской повенчались, так уж тут, брат, шалишь, тут не бросишь жены, что истопку (Истоптанный лапоть.) с ноги. Понял?
- Понять-то понял, а все-таки придумать не могу, что за надобность Патапу Максимычу была уходом дочернюю свадьбу играть,- молвил Самоквасов.
- Честью дочь отдавать да у церковного попа венчать ему нельзя,внушительно сказала мать Таисея.- По торговым делам остуду мог бы принять. Разориться, пожалуй, мог бы... А как уходом-то свадьба свенчана, так он перед обчеством не в ответе. Понял?
- Вот оно что! - молвил Петр Степаныч. А сам думает: "Ай да матери! Этого бы нам с Сеней в год не выдумать". Таифа вспала ему на ум - толкует она там с Марком Данилычем да вдруг как брякнет что-нибудь про ту свадьбу... Потому и спросил Таисею, каких мыслей о том матушка Манефа.
- Таких же, как и все,- ответила Таисея.- Сначала-то в недоуменье была, и на того думала и на другого; чего греха таить, мекала и на тебя, и как приехала из Питера Таифа, так все это дело и распутала, как по ниточкам. А потом и сам Патап Максимыч сказывал, что давно Василья Борисыча в зятья себе прочил.
"Эка умница какая мать-то Таифа! - подумал Петр Степаныч.- Надо будет купить ей ковровый платок".
- Стало быть, матушка Манефа теперь успокоилась? Не убивается, как давеча говорила мать Таифа? - мало погодя, спросил Самоквасов.
- Как же это не убиваться, сударь ты мой, как ей не убиваться? - отвечала Таисея.- Ведь ославилась обитель-то. То вдова сбежит, то девку выкрадут!.. Конечно, все это было, когда матушка в отлучке находилась, да ведь станут ли о том рассуждать?.. Оченно убивает это матушку Манефу. А тут еще и Фленушка-то у нее.
- А что такое? - быстро спросил Петр Степаныч.
- Господь ее знает, что такое с ней приключилось: сначала постричься хотела, потом руки на себя наложить, тоска с чего-то на нее напала, а теперь грешным делом испивать зачала.
- Славная шубка, славная! - говорила Таифа, выходя в это время из Дуниной комнаты с Марком Данилычем.- Отродясь такой еще не видывала. Да и все приданство бесподобное.
Петр Степаныч наскоро простился с Марком Данилычем.
Сумрачен, пасмурен вышел и тихо пошел, не размышляя куда и зачем. Молча и дико смотрит вокруг, и все ему кажется в желтом каком-то тумане. Шумный говор, громкие крики людей, стук и скрип тяжело нагруженных возов, резкий пронзительный стук целых обозов с железом - не слышны ему. Холод по телу его пробегал, хоть знойный полдень в то время палом палил.
Острою, жгучею болью, ровно стрелой, пронзило сердце его, когда узнал он про Фленушку... "Бедная, бедная!.." - думает. И вспоминает.
Вот она, легкая станом, чудной прелести девушка, резво, будто на крыльях, несется вдоль по зеленому всполью.
Едва поспеваешь за ней, достигнуть нет сил. Вот перелесок, и в прохладной тени, на сочной, пушистой траве вдруг упала, лежит недвижимо, пурпурные губки раскрыв. Темные очи из-под густых соболиных бровей, звездами сверкнув, на минуту закрылись. Подбежал и как вкопанный стал, жадно смотря на ее красоту, Чуть-чуть слегка развела белоснежные руки, открыла глаза - они затуманены негой. Вот низко наклонился он над пылающим лицом, хочет сорвать поцелуй, но, как будто бы резвая птичка, она встрепенулась и резвоного бежит...
Вот сидит он в мрачном раздумье, склонясь над столом, в светелке Манефы. Тихо, безмолвно, беззвучно. Двери настежь, и с ясным радостным смехом птичкой влетела она. Шаловлива, игрива, как рыбка, быстро она к нему подбежала, обвила его шею руками, осияла очами, полными ясных лучей, и уста их слились. Сам не помня себя, вскочил он, но, как сон, как виденье, исчезла она.
Вот в знойный полдень на всполье она на Каменном Вражке, в кругу подруг молодых, под надзором двух стариц смиренных и сонных. Чинно, чуть слышно девицы беседу между собою ведут, шепотом молитву творят инокини, ради отгнания "срящего беса полуденного". Вдруг у ней загорелись ланиты, темные очи зажглись, как огни. Руки в боки, и лихая веселая песня раздалась по долине. Мечутся матери, хотят унять проказницу...
Остановишь ли в поле ветер, удержишь ли водный поток? Одни за другим пристают голоса, звучит песня громче и громче, заглушая крикливую брань матерей.
Вот, сидя возле него, нежно смотрит она ему в очи, играет кудрями, треплет по румяной щеке и целует... Едва переводя дух, шепчет он ей о любви, шепчет страстные моленья; но чуть резкий порыв, чуть смелое движенье - хлоп по лбу ладонью, и была такова.
По три года каждым летом в Комарове он гащивал. Каждый божий день увещал, уговаривал ее повенчаться, каждый раз обещалась она, но до другого года откладывала. А как после дедовой кончины сам себе хозяином стал, наотрез ему отказала. "Побаловались и шабаш,- она молвила,- и мне и тебе свой путь-дорога, ищи невесту хорошую". Пугала, что будет злою женой, неугодливой.
И запила! Бедная Фленушка, бедная". Идет да идет Петр Степаныч, думы свои думая. Фленушка из мыслей у него не выходит. Трепетанье минувшей любви в пораженном нежданным известием сердце. Горит голова, туманится в глазах, по телу дрожь пробегает.
Идет, идет и на гору поднялся. Вот уж он внутри кремля, на венце Часовой горы.
Внизу, под крутой высокой горой, широкий съезд, ниже его за решеткой густо разросшийся сад, в нем одинокая златоглавая церковь. Еще ниже зубчатой каменной лентой смелыми уступами сбегают с высоты древние кремлевские стены и тянутся по низу вдоль берега Волги. Круглые башни с бойницами, узенькие окна из давно забытых проходов внутри стены, крытые проемы (Амбразуры.) среди шумной кипучей жизни нового напоминают времена стародавние, когда и стены и башни служили оплотом русской земли, когда кипели здесь лихие битвы да молодецкие дела. Еще ниже стен виднеются кучи друг над другом возвышающихся кирпичных домов, а под ними важно, горделиво и будто лениво струится широкая синяя Волга. Влево, за множеством домов, церквей, часовен и бесчисленных торговых лавок виднеется мутно-желтая Ока.
Не уже она своей матери Волги, но, сплошь заставленная стройными рядами разного вида и устройства судов, почти не видна. За Окой в тумане пыли чуть видны здания ярмарки, бесчисленные ряды лавок, громадные церкви, флажные столбы, трех- и четырехэтажные гостиницы, китайские киоски, персидский караван, минарет татарской мечети и скромный куполок армянской церкви, каналы, мосты, бульвары, водоподъемная башня, множество домов каменных, очень мало деревянных и один железный.
То и дело взад и вперед, вверх и вниз по Волге, пыхтя черными клубами дыма, бегут пароходы. Дробя речные струи на седые волны и серебристую пыль, поражая слух нескончаемыми свистками, мчатся они мимо города. Нигде по России, ни в Петербурге, ни в Одессе, ни в Кронштадте, ни в других приморских портах никогда одновременно не бывает и третьей доли стольких пароходов (Их теперь по Волге с притоками плавает больше пятисот, и для всех почти их рейсов целью служит устье Оки.) и стольких парусных судов.
Это внутренний русский порт, как назвал его Петр Великий. А за широким раздольем Волги иной широкий простор расстилается. Зеленые заливные луга, там и сям прорезанные серебристыми озерами и речками, за ними ряды селений, почти слившихся одни с другими, а середи их белые церкви с золочеными и зелеными верхами. А за теми за церквами и за теми деревнями леса, леса и леса. Темным кряжем далеко они протянулись, и с Часовой горы не видать ни конца им, ни краю. Леса, леса и леса!
Ни города, ни ярмарки, ни Волги с Окой, ни судов не видит Петр Степаныч. Не слышит он ни городского шума, ни свиста пароходов, не видит широко разостлавшихся зеленых лугов. Одно только видит: леса, леса и леса. Там в их глуши есть Каменный Вражек; там бедная, бедная Фленушка.
Солнце стояло еще высоко, как Петр Степаныч спешно скакал к перевозу.
Привез с того берега перевозный пароход толпу народа, притащил за собой и паром с возами. Только что сошел с них народ, Петр Степаныч туда чуть не бегом. Тройку с тарантасом, что взял он на вольной почте, первую на паром поставили. Когда смеркаться стало, он уже ехал в лесах.
Про Дуню Смолокурову ни думы, ни помину. Ровно и на свете ее не бывало.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Тотчас по уходе Самоквасова воротилась Дуня с названною тетенькой. Обе были рады керженским гостьям.
За полдень было. Марко Данилыч распорядился обедом. Старицы, как водится, стали чиниться, от хлеба, от соли отказываться, уверять, что обедали. Марко Данилыч им свое говорил:
- Супротив сытости не спорим, а позора на меня не кладите. Как это мне возможно вас отпустить без обеда? Сами недавно у вас угощались, и вдруг без хлеба, без соли вас пустим! Нельзя. Извольте оставаться; в гостях - что в неволе; у себя как хочешь, а в гостях как велят. Покорнейше просим.
- Да как же это, Марко Данилыч? - молвила мать Таисея.- Нам, сущим во ангельском чину, не подобало бы в "корчемнице" пищу принимать.
- Здесь, матушка, не корчемница, станете кушать в дому у меня,- ответил на то Марко Данилыч.
С таким хозяином матерям не стать было спорить. Нечего делать, остались.
И не раскаялись. Перед обедом Дарья Сергевна поставила закусочку из рыбных запасов богатого рыбника ради домашнего обихода. Была тут разная икра, и стерляжья, и белужья, и севрюжья, и осетровая, вислая спинка белой рыбицы, вяленая севрюжья тешка, копченая стерлядь и сочные уральские балыки. А за обедом поставили борщевое ботвинье с малосольной белужиной, стерляжью уху с налимьими печенками, расстегаи с жирами да с молоками, заливную осетрину, какой и у Макарья не вдруг сыскать, жареного леща, начиненного яйцами, да крупных карасей в сметане. Хорошо едят по скитам, а таких обедов, каким угостил матерей Марко Данилыч, сама Таифа не то что на Керженце, ни в Москве, ни в Питере, у самых богатых людей не видывала. После обеда долго чай распивали.
Маленько соснувши, Марко Данилыч на караван поехал. Таисея ушла по каким-то своим делам, осталась Таифа с Дуней да с названною тетенькой ее.
Плакалась Таифа на грозящие беды, жалобилась на тяжкое обстояние и, зная, что собеседницы из избы сору не вынесут, принялась рассказывать, как мать Манефа по совету с нею полагает устроиться после выгонки.
- Еще будучи в Питере,- говорила Таифа,- отписала я матушке, что хотя, конечно, и жаль будет с Комаровым расстаться, однако ж вконец сокрушаться не след. Доподлинно узнала я, что выгонка будет такая же, какова была на Иргизе. Часовни, моленные, кельи порушат, но хозяйства не тронут. Все останется при нас. Как-нибудь проживем. В нашем городке матушка места купила. После Ильина дня хотела туда и кельи перевозить, да вот эти неприятности да матушкины болезни задержали...
- Какие неприятности?- спросила Дуня.
- А про свадьбы-то наши разве вестей до вас не доходило? - отозвалась Таифа.
- Это про Парашину-то? - с участием и печально промолвила Дарья Сергевна.
- Да,- отвечала Таифа.- И Прасковья Патаповна и Марья Гавриловна! Срамом покрыли обитель, ославили нас! Каково было это вынести матушке!.. А все братец родимый, Патап Максимыч.
- Он при чем же тут? - с живым любопытством спросила Дарья Сергевна.
- Его, сударыня, затейки, ничьи что его,- досадливо ответила Таифа.Теперь, слышь, хохочет, со смеху помирает. Любо, вишь, ему.
- Кажись бы, человек он такой обстоятельный и по вере ревнитель,- в недоуменье качая головой, молвила Дарья Сергевна.
- По карману он, сударыня, ревнитель, а не по вере,- досадливо сказала на то мать Таифа.- Погряз в мирских вещах, о духовных же не радит.
Стала Дарья Сергевна расспрашивать про заволжских знакомых. Дуня про Аграфену Петровну спросила ее.
- Здесь ведь Грунюшка-то,- ответила ей мать Таифа.- Вечером мы с ней повстречались. В лавку к себе зазвала, погостила я маленько у них.
- Где она? Как ее отыскать? - радостно вскликнула Дунюшка.
- С мужем приехала, с Иваном Григорьичем, а пристала не в ярманке, а у ихнего годового приказчика, где-то на Почайне.
- В чьем доме?
- А вот уж это я и не знаю, любезненькая,- отвечала Таифа.- Знаю только, что третий дом от угла. Завтра сбираюсь у ней побывать.
- Скажите, матушка, ей, чтоб она у нас побывала,- сказала Дуня и вся раскраснелась, а глаза так и блестят.- Пожалуйста, не забудьте.
- Как можно забыть, родная! А для памяти запиши-ка лучше на бумажке, как ваша-то гостиница прозывается,- сказала Таифа. Дуня написала и подала Таифе бумажку.
- Завтра же у нас побывала бы. На целый бы деньприходила,- говорила Дуня.
- Ну, целый-то день в гостях сидеть ей не приходится: с детками ведь приехала,- молвила Таифа.- Сам-от Иван Григорьич с приказчиком да с молодцами на ярманке живет, а она с детками у приказчика на квартире. Хоть приказчикова хозяйка за детками и приглядывает тоже, да сама ведь знаешь, сколь заботлива Грунюшка: надолго ребятишек без себя не оставит.
До ночи просидела Таифа, поджидая возврата Марка Данилыча. Еще хотелось ей поговорить с ним про тесное обстояние Манефиной обители. Знала, что, чем больше поплачет, тем больше возьмет. Но так и ушла, не дождавшись обительского благодетеля.
* * *
Тихо и ясно стало на сердце у Дунюшки с той ночи, как после катанья она усмирила молитвой тревожные думы. На что ни взглянет, все светлее и краше ей кажется. Будто дивная завеса опустилась перед ее душевными очами, и невидимы стали ей людская неправда и злоба. Все люди лучше, добрее ей кажутся, и в себе сознает она, что стала добрее и лучше. Каждый день ей теперь праздник великий. И мнится Дуне, что будто от тяжкого сна она пробудилась, из темного душного морока на высоту лучезарного света она вознеслась.
С восторгом узнала, что ее сердечный друг и добрая советница завтра с нею увидится. Все ей скажет она, все выльет, что есть на душе. Велика отрада мыслями с другом делиться, но Дуне не с кем было по душе говорить, некому тайные думы свои передать. Отцу, он хоть и любит ее и хоть не раз говорил, что в сердечных делах воли с нее не снимает, стыдится, однако, признаться, робеет, смелость теряет. Он всегда такой занятой, всегда озабоченный, сумрачен, важен, степенен. Любит ее и Дарья Сергевна, но как с ней начать разговоры? Для нее все суета, все мирская прелесть, греховное дело. Изнывала Дуня в одиночестве, с тех пор как проснулось ее сердце и неясной, еще не вполне сознаваемой любовью впервые встрепенулось. И вдруг она милую, добрую Груню увидит!
Утром, только что встала с постели Дуня, стала торопить Дарью Сергевну скорей бы сряжалась ехать вместе с ней на Почайну. Собрались, но дверь широко распахнулась, и с радостным, светлым лицом вошла Аграфена Петровна с детьми. Веселой, но спокойной улыбкой сияла она. Вмиг белоснежные руки Дуни обвились вокруг шеи сердечного друга. Ни слов, ни приветов, одни поцелуи да сладкие слезы свиданья.
Минут через двадцать все сидели за чаем. Дарья Сергевна девочек возле себя посадила и угощала их сдобными булками; Марко Данилыч разговаривал с Груней, Дуня глаз с нее не сводила.
- Как это вы нас разыскали? - спросил Марко Данилыч.
- Рано поутру сегодня мать Таифа ко мне приходила и сказывала, что вчера целый день у вас прогостила. Я, как узнала, тотчас и к вам.
- Оченно вам благодарны за вашу любовь и за ласку,- весело молвил Марко Данилыч.- Праздник вы сделали Дунюшке.
Добрым любящим взором взглянула на Дуню Аграфена Петровна.
- Ну что, матушка, каково торгуете на ярманке? - спросил у ней Марко Данилыч.
- Об этом меня не спрашивайте, Марко Данилыч,- ответила Аграфена Петровна.- Ничего тут не знаю. Однако же Иван Григорьич, кажется, доволен.
- От кого ни послышишь, все хоть помаленьку торгуют, а у нас с восьми баржей восьми фунтов до сих пор не продано, недовольным голосом промолвил Марко Данилыч.
- Ваш торг иной,- ответила Аграфена Петровна.- Наш идет по мелочи, а вы хоть долго ждете, зато разом решите.
- Так-то оно так, а все-таки берет досада,- молвил Марко Данилыч.- Да и скучно без дела-то. Покончить бы и по домам.
- Погодите маленько, повеселите дочку-то,- молвила Аграфена Петровна.Ведь у вас Дунюшка-то впервые на ярманке-то?
- В первый раз,- сказал Марко Данилыч.- Да мы уж маленько повеселились и на ярманке раз пяток побывали, по реке катались, рыбачили.
- Ну вот, видите,- молвила Аграфена Петровна.- А вы ее еще повеселите, чтоб помнила ярманку.
Немного погодя Марко Данилыч стал на караван сбираться. Он просил Аграфену Петровну остаться с Дуней на весь день. Та не согласилась.
- Хвост-от велик у меня, Марко Данилыч,- сказала она.- Две вот со мной да две на квартире, да Гришенька хоть и у отца в лавке, а все ж надо и за ним присмотреть.
- В такие молодые годы да такая семья у вас,- приветно глядя на Аграфену Петровну, молвил Марко Данилыч.- Много вам забот, много хлопот.
- Забота не работа,- шутливо, с ясной улыбкой ответила Груня.
- Так хоша пообедаем вместе,- немного помолчав, сказал Смолокуров.Видите, Дунюшка-то как вам обрадовалась.
Погостите у нас, сударыня, сделайте такое ваше одолжение.
- Останься,- тихо промолвила Дуня, крепко держа Груню за руку.
- Ин вот как сделаем,- решила Аграфена Петровна.- Теперь я у вас посижу немножко, а потом на часок домой съезжу, погляжу, что мои птенчики поделывают, да к обеду и ворочусь. А после уж не держите, пожалуйста. Право, нельзя.
- После-то обеда я бы к ней, тятенька? - ласкаясь к отцу, молвила Дуня.
- Что ж, с богом,- согласился Марко Данилыч. Так и решили. Марко Данилыч уехал, Дарья Сергевна занялась с девочками, а Аграфену Петровну Дуня увела в свою укромную горенку.
Лишь только вошли туда, Дуня бросилась к ней на шею и осыпала горячими поцелуями. А сама плачет, разливается.
- Как я рада тебе, моя дорогая! Дня не миновало, часа не проходило, чтоб я не вспоминала про тебя. Писать собиралась, звать тебя. Помнишь наш уговор в Каменном Вражке? Еще гроза застала нас тогда,- крепко прижимая пылавшее лицо к груди Аграфены Петровны, шептала Дуня.
- Помню, милая, помню,- обнимая Дунюшку, ласково говорила Аграфена Петровна.
- Не чаяла я с тобой свидеться! Все сердце изныло без тебя.
- Ну что? - с ясным взором и улыбкой, полной участья, спросила Аграфена Петровна.
Дуня зарыдала у ней на груди, слова не может вымолвить от рыданий.
- Перестань! Хоть не с горя льешь слезы, а все тяжело. Полно же, полно!уговаривала ее Аграфена Петровна.
Перестала Дуня рыдать, но тихие слезы все еще струились из ясных ее очей. И вся она сияла сердечной радостью и блаженством.
Сидя рядом, обе молчали. Аграфена Петровна нежно гладила по головке склонившуюся к ней девушку.
- Знаешь что, Груня? - наконец, чуть слышно промолвила Дуня, еще крепче прижавшись к сердечному другу.
- Что, милая? - тихо ответила Груня.
- Я... кажется, я... нашла...- в сильном душевном волненье едва могла проговорить Дуня.
- По душе человека?- шепнула Аграфена Петровна.
- Да,- отрывисто ответила Дуня и закрыла руками пылавшее лицо.
- Ну и слава богу,- ласково отвечала ей Груня.
- Все тебя поминала,- тихим, чуть слышным голосом говорила Дуня.- Сначала боязно было, стыдно, ни минуты покоя не знала. Что ни делаю, что ни вздумаю, а все одно да одно на уме. Тяжело мне было, Грунюшка, так тяжело, что, кажется, смерть бы легче принять. По реке мы катались, в косной. С нами был..- Добрый такой... Правдивый... И как он глядел на меня и таким голосом говорил со мной, что меня то в жар, то в озноб.
И замолчала. Ни слова не сказала Аграфена Петровна, лишь молча гладила Дуню по головке и, кротко улыбаясь, поглядела ей в подернутые слезами очи.
- Дома твои слова вспомянула, твой добрый совет, не давала воли тем мыслям, на молитву стала, молилась. Долго ль молилась, не знаю,- продолжала Дуня.
- Что ж после? - спросила Аграфена Петровна.
- Не мутились мысли после молитвы,- ответила Дуня.- Стало на душе и легко и спокойно. И об нем спокойнее прежнего стала я думать... И когда на другой день увидала его, мне уж не боязно было.
- Пошли тебе господи счастливую долю. Видима святая воля его,- горячо поцеловав Дуню, с задушевной теплотой сказала Аграфена Петровна.
- Ты каждый день у нас бывай, Груня,- говорила Дунюшка.- Он к нам частенько похаживает. Поговори хорошенько с ним, вызнай, каков он есть человек. Тебе виднее. Пожалуйста!
И обвила Аграфену Петровну руками и, крепко прижав ее к груди, целовала.
- Да кто ж он таков? - с доброй улыбкой спросила у ней Аграфена Петровна.Ты мне пока еще не сказала.
- Да тот...- тихо, чуть слышно промолвила Дуня, склонясь на плечо сердечного друга.
- Какой тот?
- Да тот... В Комарове-то... Помнишь,- прошептала Дуня и залилась слезами.
- Петр Степаныч?
- Ну да,- шепнула Дуня и, вскинув ясными очами улыбнулась светлой, радостной улыбкой.
А между тем столбом пылит дорога и гремят мосты под тройкой быстрых звонкокопытных коней. Мчится Петр Степаныч по Керженским лесам.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
На ловецких ватагах, на волжских караванах, по пристаням, по конторам немало по найму служило народа у Марка Данилыча. Держал он наймитов (Начиная от Тверской губернии по Заволжью употребляется слово наймак, а по Горному Поволжью до устья Суры - наймит. И то и другое означает наемник. ) в страхе и послушанье, праздного слова никто перед ним молвить не смел. Всегда угрюм и молчалив, редко говаривал он с подначальными, и то завсегда рывком да с ругней. Кончая брань, вздыхал он глубоко и вполголоса богу жалобился, набожно приговаривая: "Ох, господи, царю небесный, прости наши великие согрешения!.." А чуть что не по нем - зарычит, аки зверь, обругает на чем свет стоит, а найдет недобрый час - и тычком наградит.
Безответно терпели подначальные от крутонравого хозяина, лебезили перед ним, угодничали, лезли на глаза, чтобы чем-нибудь прислужиться. Знал наемный люд, что так поступать вперед пригодится. Смолокуров платил хорошо, гораздо больше других старых рыбников, расчеты давал верные, безобидные и, опричь того, раза по три в году награды и подарки жаловал, глядя по усердию. Мелких людей: ловцов, бурлаков и других временных каждый раз обсчитать норовил хоть на малость, но с приказчиками и с годовыми рабочими дела вел начистоту.
Все терпел, все сносил и в надежде на милости всем, чем мог, угождал наемный люд неподступному хозяину; но не было ни одного человека, кто бы любил по душе Марка Данилыча, кто бы, как за свое, стоял за добро его, кто бы рад был за него в огонь и в воду пойти. Между хозяином и наймитами не душевное было дело, не любовное, а корыстное, денежное. Одного только приказчика Марко Данилыч особливо жаловал, одного его отличал он от других подначальных. Лет уж двадцать служил тот приказчик ему, и не то чтобы пальцем тронуть, обидного слова никогда Смолокуров ему не говаривал. Был тот приказчик смел и отважен, был бранчив, забиячлив и груб.
С кем ни свяжется, с первых же слов норовит обругать, а не то зачнет язвить человека и на смех его поднимать, попрекать и делом и небылью. С хозяином зачнет говорить, и то бы ему в каждое слово щетинку всучить, иной раз ругнет даже его, но Марко Данилыч на то никогда ни полслова. Самый вздорный, самый сварливый был человек, у хозяина висел на ушке, и всех перед ним обносил, чернил, облыгал, оговаривал. И за то его ненавидели, а боялись чуть ли не пуще, чем самого Марка Данилыча. А когда полезно было ему смиренником прикинуться, напускал на себя такое смиренство, что хоть в святцы пиши его между преподобными. Не было у него никакой особой части на отчете, его дело было присматривать, нет ли где какого изъяна аль непорядка, и, ежели что случится, о том хозяину немедля докладывать. Кроме того, "хитрые дела" ему поручались, и он мастерски их обделывал.
Поддеть ли кого половчее, провести ли простачка поискусней, туману ль кому в глаза подпустить, Марко Данилыч, бывало, его за бока, а сам будто в сторонке, ничего будто не знает, ничего не ведает. Рад был приказчик таким порученьям, любил похвастать хитрым своим разумом, повеличаться ловкой находчивостью, похвалиться уменьем всякого человека в дураки посадить, да потом еще вдоволь насмеяться над его оплошкой и недогадкою.
На брань, на попреки обманутого только, бывало, хихикает да его же корит: "А кто тебе, умному человеку, говорит, велел от нас, дураков, гнилой товар принимать? Кто тебе указывал на торгу глаза врозь распускать?.. Коли ты умный человек называешься, так, когда берешь, чванься, а взял, так кланяйся".
И не было тому приказчику другого имени как "Прожженный". А крещеное имя было ему Корней Евстигнеев. Был он тот самый человек, что когда-то в молодых еще годах из Астрахани пешком пришел, принес Марку Данилычу известие о погибели его брата на льдинах Каспийского моря. С той поры и стал он в приближенье у хозяина.
Восстав от сна на другой день после катанья в косной, Марко Данилыч послал за Корнеем Прожженным. Тот не замедлил.
Размашисто помолясь на иконы и молча поклонясь хозяину, стал он у стола и, опершись на него рукой, спросил:
- Посылали за мной?
- Да, Евстигнеич,- сказал Марко Данилыч.- Дельце есть, для того и позвал.
- Знамо, что за делом. За бездельем-то бегать сапогов не напасешься,пробурчал Прожженный и, подняв голову, стал потолок оглядывать.
- Тебе сегодня же поутру надо в путь-дорогу,- молвил ему Марко Данилыч.
- Куда?
- В Царицын.
- За коим лешим? По арбузы аль по горчицу? Новы торги, видно, заводить охота пришла,- насмешливо молвил Корней.
- Володерова знаешь? - спросил Смолокуров.
- Как не знать! Первый вор и мошенник,- слегка усмехнулся Прожженный.
- К нему,- сказал Марко Данилыч.
- Видно, почты не стало и штафеты (Эстафеты.) гонять перестали? - сердито проворчал Корней.
- Дело не в письме, а в твоем уменье,- молвил Смолокуров.
- Что за нужда наскорь приспела? - хмурясь, Прожженный спросил.Володерова поучить аль другого кого объемелить? (Обмануть, как Емелю дурака.). Ежель Володерова, так его не вдруг обкузьмишь (Не обманешь, не проведешь.). Сам огонь и воду прошел.
- Он будет тебе на подмогу,- молвил Марко Данилыч.
- Смерть не люблю!..- с сердцем, отрывисто вскликнул Корней, отвернувшись от Марка Данилыча.- Терпеть не могу, ежели мне кто в моих делах помогает. От помощников пособи мало, а пакостей вдоволь. Кажись бы, мне и не учиться стать хитрые дела одной своей башкой облаживать?..
- А ты так поверни, чтобы Володерову и на разум не пришло, что он под твою дудку пляшет,- молвил Марко Данилыч.
- Вот это дело - важнец!..- тряхнув головой, радостно вскликнул Прожженный.- Вокруг такой статьи не грех поработать... Что за дельце такое?
- Меркулова знаешь? - понизив голос, спросил Марко Данилыч.
- Видать не видал, а слыхом немало слыхал,- отвечал Корней.- Говорят, парень не больно удатный, прямо сказать, простофиля.
- Его-то и надо объехать,- сказал Смолокуров. - Видишь ли, дело какое. Теперь у него под Царицыным три баржи тюленьего жиру. Знаешь сам, каковы цены на этот товар. А недели через две, не то и скорее, они в гору пойдут. Вот и вздумалось мне по теперешней низкой цене у Меркулова все три баржи купить. Понимаешь?
- Чего тут не понять? Не хитрость какая! - с усмешкою молвил Корней.- На кривых, значит, надобно его объехать? Это мы можем. Володеров-от при чем же тут будет?
- Больше бы веры Меркулов дал. Пишу я Володерову - остановил бы мою баржу с тюленем, как пойдет мимо Царицына, и весь бы товар хоть в воду покидал, ежель не явится покупателя, а баржу бы в Астрахань обратил,- сказал Смолокуров.
- Кака баржа? Давно все выбежали,- молвил на то Прожженный.
- Та баржа еще не рублена, да и тюлень не ловлен. Писано ради отвода,улыбаясь, промолвил Марко Данилыч.- Нешто не понял?
- Мекаем,- мотнув головой, ответил Корней Евстигнеев.- Еще что будет приказу?
- Доронину, Зиновью Алексеичу, на продажу тюленя Меркулов доверенность дал,- продолжал Марко Данилыч.- Давал я ему по рублю двадцати; отписал он про то Меркулову да с моих же слов известил его, что выше той цены нечего ждать. Написать-то Доронин написал, а дела кончать не хочет,- дождусь, говорит, какое от Меркулова будет решенье. Вечор нарочного послал к нему. Как только ты отдашь мое письмо Володерову, он тотчас его Меркулову покажет, они ведь приятели. Тогда Меркулов тотчас же вышлет согласье на продажу. Сам-от ему ты не больно на глаза суйся, сомненья не подай. Пробудешь в Царицыно день и тогда с богом на Низ. И говори всем: у меня, мол, дело спешное: велено баржу опростать и с пути, где ни встречу, ее воротить.
- Пой, хозяин, молебен, пиши, барыши,- вскликнул Прожженный.- Дело в шляпе; не будь я Корней Евстигнеев, ежели у нас это дело самым лучшим манером не выгорит.
Часа через два Корней Евстигнеев отправился. На пароходе вел себя важно, говорил отважно. Умел он себя показать на народе.
* * *
Отпустив Прожженного, Марко Данилыч долго и напрасно дожидался прихода Доронина. Сильно хотелось ему еще гуще ему тумана подпустить, дела бы не затягивал, скорей бы решал с ним, не дожидаясь вестей из Царицына.
И за чай не раз принимался Смолокуров, и по горнице взад да вперед ходил, и в торговые книги заглядывал, а Зиновья Алексеича нет как нет. И чем дольше шло время, тем больше разбирал нетерпеж Марка Данилыча, расходилось, наконец, сердце его полымем, да сорвать-то его, как нарочно, не на ком, никто под глаза не подвертывался. Самому бы идти к другу-приятелю, да то вспало на ум, что ежели станет он спешить чересчур, Доронин, пожалуй, подумает: нет ли тут какого подвоха.
"Пятьдесят тысяч верных! - рассуждает сам с собою Марко Данилыч.- И во сне такого дельца не грезилось - ровно само с лука спрянуло. На плохой конец сорок пять! Дунюшке на приданство пойдет. Соверши только, господи, подай успех. А нейдет, пострел его возьми, вечор поутру обещался придти, а нейдет, чтоб иссохнуть бы ему! С Митькой уж не покалякал ли?..
Да нет, некогда было с ним увидаться. Здесь ни у кого теперь по малой цене тюленя не купишь. Веденеев при всех прочитал письмо. Пароход в пятницу в Царицыне будет, тем же днем и Корней все обладит... Господи многомилостивый, подаждь совершение! На Смоленскую владычицу, на родительское мое благословенье ризу червонного золота справлю с жемчугами, с бурмицкими зернами, с дорогими каменьями! День и ночь стану теплить лампаду перед тобой, царица небесная!.. А все нейдет, пес этакой. Ну, была не была, пошла такова! Сам к нему пойду".
И пошел к Доронину неторопко и полегоньку. Зиновий Алексеич со всей семьей вокруг самовара сидел. Увидя Смолокурова, быстро встал он с места, пошел навстречу и поздоровался.
Про катанье потолковали. Вспомянула добрым словом Татьяна Андревна Самоквасова с Веденеевым и примолвила, что, должно быть, оба они большие достатки имеют... С усмешкой ответил ей Марко Данилыч:
- Пиво варит не кто богат, а кто тороват. Так стары люди говаривали, Татьяна Андревна. Оно, правда, Петру Степанычу после дедушки наследство хорошее досталось, и ежели у него с дядей раздел на ладах повершится, будет он с хорошим достатком, ну, а насчет Веденеева не знаю, что вам сказать... Из ученых ведь он, в Москве обучался, торговым делом орудует не по-старому. Не слыхать, чтобы оплошек каких-нибудь наделал, да ведь это до поры до времени. Не больно прочны, видятся, у нас эти ученые, особливо по рыбному делу. Тут нужна особа сноровка. А так вести дело, как Митенька ведет, не без опаски сегодня удастся, завтра удастся, а когда-нибудь и сорвется...
И много сильней да смышленей его с сумой за плечами хаживали. Отважен уж очень. У него валяй, не гляди, что будет впереди,- улов не улов, а обрыбиться надо.
- А удается? - спросил Зиновий Алексеич.
- Покуда счастье везет, не исполошился ни разу,- отвечал Марко Данилыч.Иной раз у него и сорвется карась,- глядишь, щука клюнула. Под кем лед ломится, а под ним только потрескивает. Счастье, говорю. Да ведь на счастье да на удачу крепко полагаться нельзя: налетит беда - растворяй ворота, а беда ведь не ходит одна, каждая семь бед за собой ведет.
- Кажется, он добрый такой и умный,- молвила Татьяна Андревна.
- Добрый-то добрый, может статься и умен, да только не разумен. Ветер в голове,- отозвался Марко Данилыч.
- Что ж такое? - спросила Татьяна Андревна, пытливо взглянувши на Смолокурова.
- Да все то же. Смело уж больно поступает, отважен не в меру,- молвил Марко Данилыч.- Тут от беды недалёко. Опять за ним примечено, вздорные слухи больно охоч распускать. Развесь только уши, и не знай чего тебе не наскажет: то из Москвы ему пишут, то из Питера, а все врет, ничего никто ему не пишет, похвастаться только охота. И не один раз он враньем своим хороших людей в беду вводил. Кто поверит ему, у того, глядишь, из кармана и потекло. Теперь по всей Гребновской ему никто не верит. Известное дело, кто проврался, все едино что прокрался: люди ведь помнят вранье и вруну вперед не поверят.
- Для чего ж это он так делает? Какой ради корысти? - спросила Татьяна Андревна.
- Что ж ему? - сказал Марко Данилыч.- Врать не цепом молотить, не тяжело. Из озорства, а не из корысти людей он обманывает. Любо, видите, как другой по его милости впросак попадется. Говорю вам, ветер в голове. Все бы ему над кем покуражиться.
- Нехорошо,- покачавши головой, заметила Татьяна Андревна.
- Хорошего немного, сударыня,- сказал Марко Данилыч, допивая третий стакан чаю.- Если бы жил он по-хорошему-то, много бы лучше для него было. Без людей и ему века не изжить, а что толку, как люди тебе на грош не верят и всячески норовят от тебя подальше.
То алела, то бледнела Наташа. Разгорелись у нее ясные глазки, насупились соболиные брови. Вещее сердце уму-разуму говорило: "Нет правды в речах рыбника злого".
- С чего ж это сталось с ним, Марко Данилыч? - участливо спросила Татьяна Андревна.- Когда ж это он, сердечный, у добрых-то людей так изверился?
Рта не успел разинуть Марко Данилыч, как Наташа, облив его гневным взором, захохотала и такое слово бросила матери:
- При царе Горохе, как не горело еще озеро Кубенское.
- Наталья! - строго крикнул на нее отец. Но ее уж не было. Горностайкой выпрыгнула она из комнаты. Следом за сестрой пошла и Лизавета Зиновьевна.
- Не обессудьте глупую, батюшка Марко Данилыч,- смиренно и кротко сказала Смолокурову Татьяна Андревна.- Молода еще, неразумна. Ну и молвит иной раз, не подумавши. Не взыщите, батюшка, на ее девичьей неумелости.
- Что это вы себя беспокоите,- благодушно улыбаясь, отвечал Марко Данилыч.- Мало ль сгоряча что говорится. Наталья же Зиновьевна из подросточков еще только что выходит. Чего с нее требовать?
- Все ж таки... Как же это возможно. Пойду пожурю ее,- молвила Татьяна Андревна. И с тем словом пошла к дочерям. По уходе жены Зиновий Алексеич дружески упрашивал Смолокурова не гневаться на неразумную. Марко Данилыч не гневался, а только на ус себе намотал.
- А как насчет тюленя?- спросил он после того. Нового ничего нет,- ответил Доронин.- Что вечор говорил, то и седни скажу: буду ждать письма от Меркулова.
- По-моему, напрасно,- заметил Марко Данилыч.- По-дружески говорю, этого дела в долгий ящик не откладывай.
- Делом спешить, людей насмешить,- с добродушной улыбкой ответил Зиновий Алексеич.
- Спешить не спеши, а все-таки маленько поторапливайся,- перебил Доронина Марко Данилыч.- Намедни, хоть я и сказал тебе, что Меркулову не взять по рублю по двадцати, однако ж, обдумав хорошенько, эту цену дать я готов, только не иначе как с рассрочкой: половину сейчас получай, пятнадцать тысяч к Рождеству, остальные на предбудущую ярманку. Процентов не начитать.
- Тяжеленьки условья-то,- усмехнувшись, молвил Доронин.- При таких условиях и с барышом находишься нагишом.
- Условия хорошие,- не смущаясь нимало, ответил Смолокуров.- По теперешним обстоятельствам отец родной лучше условий не предложит. Мне не веришь, богу поверь. Иду наудачу. Может, тысяч двадцать убытков понесу. Третьего дня ивановцы говорили, что они сокращают фабрики, тюленя, значит, самая малость потребуется... А на мыло он и вовсе теперь нейдет... Прямо тебе говорю - иду наудачу; авось хлопку не подвезут ли, не прибавится ли оттого дела на фабриках. Удастся - тысяч пять наживу, не удастся - на двадцать буду в накладе. По-дружески, откровенно открыл я тебе все дело, как на ладонке его выложил. Подумай да не медли. Сегодня по рублю по двадцати даю, а может, дня через три и рубля не дам. Есть у тебя доверенность, так и думать нечего, помолимся да по рукам.
- Нет, Марко Данилыч, я уж лучше письма подожду. Сам посуди, дело чужое,немножко подумав, решил Зиновий Алексеич.
- Ваше дело, как знаешь,- сердито ответил, вставая со стула, Марко Данилыч.
Молчит Зиновий Алексеич. Не по рукам ли? - думает. Но нет.
- Лучше погожу,- решительно сказал он.
- Как знаешь,- беря картуз, с притворной холодностью молвил Смолокуров.Желательно было услужить по приятельству. А и то, по правде сказать, лишня обуза с плеч долой. Счастливо оставаться, Зиновий Алексеич. На караван пора. И распрощались друзья-приятели холодно.
* * *
Когда встревоженная выходкой Наташи Татьяна Андревна вошла к дочерям, сердце у ней так и упало. Закрыв лицо и втиснув его глубоко в подушку, Наташа лежала как пласт на диване и трепетала всем телом. От душевной ли боли, иль от едва сдерживаемых рыданий бедная девушка тряслась и всем телом дрожала, будто в сильном приступе злой лихоманки. Держа сестру руками за распаленную голову, Лиза стояла на коленях и тревожным шепотом просила ее успокоиться.
- Что с тобой, что с тобой, Наташенька ? - всплеснула руками, вполголоса, чтоб гостю не было слышно, спрашивала Татьяна Андревна.
Не дала ответа Наташа и крепче прежнего прижалась к подушке.
Не знает, за что взяться Татьяна Андревна, не придумает, что сказать, кидается из стороны в сторону, хватается то за одно, то за другое - вконец растерялась, бедная. Стала, наконец, у дивана, наклонилась и окропила слезами обнаженную шею дочери.
И сушат и целят материнские слезы детище, глядя по тому, отчего они льются. Слезы Татьяны Андревны целебным бальзамом канули на полную сердечной скорби Наташу. Тихо повернулась она, открыла ярко пылавшее лицо и тихо припала к груди матери. Татьяна Андревна обняла ее и тихонько, чуть слышно сказала:
- Что с тобой, милая? Что с тобой, моя ненаглядная?
Ни слова не может ответить Наташа, а слезы градом, а рыданья так и надрывают молодую грудь.
- Дай-ка мне водицы, Лиза,- догадалась Татьяна Андревна.
Спешно налив холодной воды, Лиза подала стакан матери, а та внезапно спрыснула Наташу, обрядно примолвив:
- Да воскреснет бог и разыдутся врази его! Крест - святым слава и победа, крест - бесом язва, а рабе божией, девице Наталии, помощь и утверждение!
Ровно от тяжелого сна очнулась Наташа, медленно провела по лицу руками и, окинув мать и сестру кротким взором, чуть слышно проговорила:
- Я... ничего...
Татьяна Андревна легонько обняла, поцеловала ее в лоб и, немножко помолчав, спросила:
- Что это с тобой?
- Зачем он его обижает? - прошептала Наташа, и глаза ее разгорелись.
- Наташа! - с изумленьем молвила Татьяна Андревна.
- Он добрый такой, хороший, а этот злой, недобрый...- в сильном волненье заговорила Наташа.
- Полно-ка ты, полно, успокой себя... Как можно такие слова говорить? уговаривала дочь Татьяна Андревна.- Лучше ляг да усни, сном все пройдет... На-ка, выпей водицы. Жадно выпила Наташа воду и горько промолвила:
- Он клеплет, он со зла напраслину взводит на него. Не верь ему.
- Да полно же, полно, голубка моя. Засни лучше,- уговаривала Татьяна Андревна Наташу, но та еще не скоро успокоилась.
Только что ушел Смолокуров, спешными шагами прошла к мужу Татьяна Андревна и рассказала ему свои догадки. Изумился Зиновий Алексеич, но решил пока в это дело не мешаться, и если сама Наташа не заведет речи про Веденеева, не говорить об нем ни полслова.
- На волю господню положимся,- сказал он под конец советного разговора.
* * *
Встречаясь с знакомыми, Доронин под рукой разузнавал про Веденеева - каков он нравом и каковы у него дела торговые. Кто ни знал Дмитрия Петровича, все говорили про него похвально, отзывались, как о человеке дельном и хорошем. Опричь Смолокурова, ни от кого не слыхал Зиновий Алексеич худых вестей про него.
- Хорошо об нем отзываются,- говорил Зиновий Алексеич Татьяне Андревне.Ежели дело заварится, чего еще лучше?
- По-моему, тут главное то, что у него, все едино, как у Никитушки, нет ни отца, ни матери, сам себе верх, сам себе голова,- говорила Татьяна Андревна.Есть, слышно, старая бабушка, да и та, говорят, на ладан дышит, из ума совсем выжила, стало быть ему не будет помеха. Потому, ежели господь устроит Наташину судьбу, нечего ей бояться ни крутого свекра, ни лихой свекрови, ни бранчивых деверьёв, ни золовок-колотовок.
А Наташа про Веденеева ни с кем речей не заводит и с каждым днем становится молчаливей и задумчивей. Зайдет когда при ней разговор о Дмитрии Петровиче, вспыхнет слегка, а сама ни словечка. Пыталась с ней Лиза заговаривать, и на сестрины речи молчала Наташа, к Дуне ее звали - не пошла. И больше не слышно было веселого, ясного, громкого смеха ее, что с утра до вечера, бывало, раздавался по горницам Зиновья Алексеича.
В Успеньев день, поутру, Дмитрий Петрович пришел к Дорониным с праздником и розговеньем. Дома случился Зиновий Алексеич и гостю был рад. Чай, как водится, подали; Татьяна Андревна со старшей дочерью вышла, Наташа не показалась, сказала матери, что голова у ней отчего-то разболелась. Ни слова не ответила на то Татьяна Андревна, хоть и заметила, что Наташина хворь была притворная, напущённая.
- За чаем про разные разности толковали, и про дела и про веселье; речь зашла про Марка Данилыча.
- Совсем пропал,- сказал про него Зиновий Алексеич. - Сколько уж ден не вижу его; и утром завернешь, и в обед, и вечером,- все дома нет.
- Рыбные дела зачинаются,- заметил Веденеев,- верховые покупатели стали трогаться помаленьку. Покамест еще вяло идет, а бог даст по скорости немножко расторгуемся. Марко Данилыч теперь весь день на караване сушь продает.
- А как вообще дела-то? - спросил Зиновий Алексеич.- Цены каковы?
- Покуда так себе,- отвечал Дмитрий Петрович.- Да ведь теперь еще нет настоящих цен, у нас развязка всегда под конец ярманки бывает. Через неделю дела пойдут бойчее.
- А вы как? Начали торги? - спросил Зиновий Алексеич.
- Я не тороплюсь,- отвечал Веденеев,- и надивиться немогу, с чего другие горячку порют. Вот хоть бы Марко Данилыч. Развязку только задерживает, а покупатели крепятся, да такие рассрочки платежей предлагают, что согласиться никак невозможно - двенадцать да осьмнадцать месяцев.
- А как теперь цены на ваши товары? - спросил Зиновий Алексеич.
- Сушь рубля полтора да по два, коренная три с полтиной, белуга три с гривной. Других сортов покамест еще не продавали.
- А тюлень? - спросил Доронин, зорко поглядев на Дмитрия Петровича.
- Еще никаких цен нет,- отвечал Веденеев.
- А скоро ли будут?
- К самому концу,- ответил Дмитрий Петрович. Хотел было Доронин подробнее про тюленя расспросить, но вспомнил слова Смолокурова. "Кто его знает, этого Веденеева,- подумал он,- мягко стелет, а пожалуй, жестко будет спать, в самом деле наврет, пожалуй, короба с три. Лучше покамест помолчать". И свел разговор на иное.
- Не забывайте нас, Дмитрий Петрович,- сказала на прощанье Татьяна Андревна,- жалуйте почаще к нам. Завсегда вам рады.
С веселой улыбкой Веденеев обещался бывать почаще. Затем, поговорив с Лизаветой Зиновьевной, спросил про Наташу.
- Нездоровится что-то ей,- сказала Татьяна Андревна.
- Что с ней?- тревожно спросил Веденеев, и румянец мгновенно облил лицо его. Не укрылось то ни от отца ни от матери, не утаилось и от Лизаветы Зиновьевны.
- Голова что-то разболелась,- молвила Татьяна Андревна.- Да ничего, с кем этого не случается?
- Однако ж...- начал было Веденеев, но смутился и еще больше покраснел... Потом, схватив шляпу, стал торопливо прощаться с Зиновьем Алексеичем.
- Когда же увидимся? - спросил его Доронин.
- Да я... завсегда очень рад...- слегка запинаясь, говорил Дмитрий Петрович.- Пожалуй, хоть завтра.
- И прекрасно,- ласково молвил ему Зиновий Алексеич - Пообедаем вместе.
- Очень рад...- ответил Веденеев.
- Так мы будем ждать вас,- сказал Зиновий Алексеич, провожая Дмитрия Петровича.
Не успел уйти Веденеев, как Лиза, отворив дверь в свою комнату, наткнулась на сестру. Все время Наташа простояла у двери и в щелочку все глядела на Веденеева. Проводя гостя, Зиновий Алексеич к жене подошел.
- Заметил? - спросила его Татьяна Андревна.
- Еще бы не заметил! Что ж? Давай бог! Обеих бы разом!
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Ниже истока Ахтубы с лишком на двадцать сажен высится правый берег широкой Волги. Здесь край так называемых Гор. Дальше пойдут отлогие берега, песчаные степи, кочевья калмыков. Берег глубоким оврагом разрезан. По дну того оврага речка струится; про эту речку такое сказанье идет от годов стародавних.
Стоял на ее берегах дивный дворец: всюду блистало золото, всюду горели самоцветные камни. Двери серебряные, на полах разостланные мазандеранские ковры, диваны были крыты рытым бархатом, подушки низаны жемчугом, занавесы из шелковых китайских тканей, по всем чертогам носится благовонный дым аравийских курений. Вкруг дворца тенистые сады, цветники с редкими цветами, целые рощи гилянских роз и высоко бьющие холодными, кристальными струями водометы. Толпою сродниц и роем молодых невольниц окруженная, жила там прекрасная собой и добрая сердцем ордынская царица, дочь хорасанского хана...
Как нежная роза в темной листве сияет, так сияла она середь красавиц, что с нею в том дворце обитали. Подобной красы во всем мире не было видано ни прежде, ни после. Оттого и звали ту царицу "Звездой Хорасана".
Ее супруг, грозный, могучий царь Золотой Орды, часто к ней приезжал из Сарая, самые важные только дела заставляли его с печалью на сердце покидать роскошный дворец Хорасанской Звезды. Сколько царь ни уговаривал ее переселиться в столицу, Звезда Хорасана ему не внимала, не хотела менять тихого житья в прохладных садах и роскошных палатах на шум ордынской столицы. Ханские жены, что жили в Сарае, в глаза не видали Звезды Хорасана, но много слыхали про ее красоту неземную. Черная зависть их обуяла, стало им нестерпимо, что хан любит эту жену больше всех остальных. И стали они плести ему наговоры. "О грозный, могучий хан Золотой Орды и многих царств-государств повелитель,- так они говорили ему,- иль ты не знаешь, отчего любимая твоя царица не хочет жить в славной столице твоей? Там, в пустынных чертогах, ей жизнь не в пример веселее, наехать бы тебе к ней расплохом, обыскать бы сады и дворец, может статься, кого-нибудь там нашел бы". Вспыхнул яростью хан, услыхав речи жен, и излил гнев на злых завистниц.
Долго ли время шло, коротко ли, стали говорить хану думные люди его: "О грозный, могучий хан Золотой Орды, многих государств повелитель, многих царств обладатель! Обольстила тебя Звезда Хорасана; ради ее, недостойной, часто ты царские дела свои покидаешь. А не знаешь того, солнце земли, тень аллаха, что она, как только ты из ее пустынных чертогов уедешь, шлет за погаными гяурами и с ними, на посмех тебе, веселится". Вскипел гневом владыка ордынский и велел головы снять думным людям, что такие слова про Звезду Хорасана ему говорили.
Долго ли время шло, коротко ли, приходит к царю старая ханша и такие слова ему провещает: "Сын мой любезный, мощный и грозный хан Золотой Орды, многих царств-государств обладатель! Не верь ты Звезде Хорасана, напрасно сгубил ты слуг своих верных. Доподлинно знаю, что у нее в пустынном дворце по ночам бывает веселье: приходят к царице собаки-гяуры, ровно ханы какие в парчовых одеждах, много огней тогда горит у царицы, громкие песни поют у нее, а она у гяуров даже руки целует. Вот каким срамом кроет твою царскую голову Звезда Хорасана". Хан замолчал. Хоть ярость и гнев и кипели на сердце, но на мать родную он излить их не мог. А старая ханша свое продолжает: "Верно я знаю, сын мой любезный, что на другой день джумы (Пятница - мусульманский праздник. ), вечером поздно, будет у ней в гостях собака-гяур, ее полюбовник. Будут там петь и играть и позорить тебя, сын мой любезный, грозный хан для неверных, милосердный царь ко всем, чтущим аллаха и его святого пророка". На те слова старой ханши промолчал грозный царь Золотой Орды.
Джума прошла: с рассветом коня царю оседлали, и поехал он к царице с малым числом провожатых. Уж полночь минула и звезды в небе ярко горели, когда подъехал он к пустынным чертогам... Видит - дворец весь внутри освещен, из окон несутся звуки радостных песен. Точно победу какую там воспевают. Одаль оставя дружину, тихо подъехал хан к окнам. И видит: Звезда Хорасана, сродницы и ее рабыни все в светлых одеждах, с веселыми лицами, стоят пред гяуром, одетым в парчеву, и какую-то громкую песню поют. Вот Звезда Хорасана подходит к гяуру и целует его в уста. Свету не взвидел яростный хан, крикнул дружину, ворвался в палаты и всех, кто тут ни был, избить повелел.
А было то в ночь на светлое Христово воскресенье, когда, под конец заутрени, Звезда Хорасана, потаенная христианка, первая с иереем христосовалась. Дворец сожгли, остатки его истребили, деревья в садах порубили. Запустело место. А речку, что возле дворца протекала, с тех пор прозвали речкою Царицей. И до сих пор она так зовется.
На Волге с одной стороны устья Царицы город Царицын стоит, с другой Казачья слободка, а за ней необъятные степи, и на них кочевые кибитки калмыков.
До железной дороги городок был из самых плохих. Тогда, недалеко от пристани, стояла в нем невзрачная гостиница, больше похожая на постоялый двор. Там приставали фурщики, что верховый барочный лес с Волги на Дон возили. Постояльцам, кои побогаче, хозяин уступал комнаты из своего помещенья и, конечно, оттого в накладе не оставался. Звали его Лукой Данилычем, прозывался он Володеров.
Главным его делом было сводить продавцов с покупателями да исполнять порученья богатых торговцев. Кроме того, Лука Данилыч переторговывал всяким товаром, какой под руку ему попадался. Один год сплавкой из Верховья лес продавал, другой - хлебом да рыбой торговал, а не то по соседству елтонскую соль закупал и на волах отправлял ее с чумаками в Воронеж. Главным же делом был меновой с калмыками торг. Хлеб, красный товар, кирпичный чай он посылал к ним в улусы, а оттоль пригонял косяки лошадей с табунами жирных ордынских баранов. Калашня большая была у него, больше десятка хлебников каждый день в ней крендели да баранки пекли, и Лука Данилыч возами отсылал их в улусы. Ловкий был, изворотливый человек, начал с копейки и скоро успел нажить большой капитал. Вот уж без малого месяц в доме его живет-поживает молодой рыбный торговец Никита Федорыч Меркулов. Два чистеньких, прибранных опрятно покойчика из своих хозяин отвел ему и всем успокоил. Но не спокойно жилось постояльцу: дня два-три пробудет в Царицыне и поплывет вниз по Волге до Черного Яра, там день-другой поживет, похлопочет и спешит воротиться в Царицын.
Шли у него с моря бурлацкою тягой три баржи с тюленьим и рыбьим из бешенки жиром, добежали те баржи до Черного Яра, и лоцман тут бед натворил. Большой паводок поднялся тогда от долгих дождей проливных; лоцман был пьяный да неумелый, баржи подвел к самой пристани в Черном Яру. А та пристань, окроме весны, всегда мелководна, летом лишь мелким судам к ней подходить неопасно, дощаник да ослянка (Ослянка, иначе осланка - небольшое мелкосидящее судно.) еще могут стоять в ней с грехом пополам, а другая посудина как раз на мель сядет.
Так и с меркуловским караваном случилось - паводок спал за одни сутки, и баржи с носов обмелели. На одну всех бурляков согнали, те принялись перетираться на шпилях (Шпиль - длинный шест с костылем либо шишкой вверху, о который упираются плечом рабочие. Перетираться на шпилях - то же, что идти на шестах, значит судно вести, упираясь шпилями во дно реки.) и с великим трудом вывели ее на полую воду. За другую баржу принялись - ни с места. Бились, бились с раннего утра до позднего вечера, не пивши, не евши, никакого нет толку.
Вдруг, ровно по чьему приказу, бурлаки разом шпили побросали и в сотню голосов с бранью, с руганью стали задорно кричать. - Давай паузки (Паузок мелководное судно для перегрузки клади с больших судов на мелкой воде.), хозяин.
- Да где их взять?- отвечал смущенный Меркулов.- Время глухое теперь, по всему Низовью ни единого паузка не сыщешь.
- На Верх посылай, а не то мы сейчас же котомки на плечи да айда по домам,- горланила буйная артель.
- Разве так можно? - крикнул Меркулов.- Нешто вы бессудный народ? Попробуй сбежать, паспорты все у меня и условие тоже. За побег с судна вашего брата по головке не гладят.
- Видали мы таких горячих! У нас, брат, мир, артель. Одному с миром не совладать, будь ты хоть семи пядей во лбу!
- Молчать!- гневно крикнул Меркулов.- Сейчас за работу. Берись за шпили!
Бурлаки в кучу столпились, сами ни с места. Один из них, коренастый, широкоплечий парень лет тридцати, ступил вперед, надел картуз и, подперши руки в боки, нахально сказал Меркулову:
- Ты не кипятись; печенка лопнет. Посылай-ка лучше за паузками, авось найдешь за Саратовом, а не то за Самарой. Тут три таких артели, как наша, ничего не поделают. Ишь как вода-то сбывает, скоро баржи твои обсохнут совсем.
- За паузками посылать мое дело. Вам меня не учить стать,- строго молвил бурлакам Меркулов.- Ваше дело работать - ну и работай, буянить не сметь. Здесь ведь город, суд да расправу тотчас найду.
- Нас этим не напугаешь, не больно боимся. И никто с нами ничего не может сделать, потому что мы артель, мир то есть означаем. Ты понимай, что такое мир означает! - изо всей мочи кричал тот же бурлак, а другие вторили, пересыпая речи крупною бранью.
До того дошли крики, что стало невозможно слова понимать. Только и было слышно:
- Посылай за паузками!.. Сейчас шли за паузками!
- Ну и пошлю,- сказал Меркулов.- А работу бросать у меня не смей, не то я сейчас же в город за расправой. Эй, лодку! Стихли бурлаки, но все-таки говорили:
- За паузками посылай, а даром на тебя работать не станем. Хоть самому губернатору жалобись, а мы не согласны работать. В условье не ставлено того!
- Плачу за простой,- молвил Меркулов.
- Ну, это ина статья,- заговорили бурлаки совсем другим уж голосом и разом сняли перед хозяином картузы и шапки.- Что ж ты, ваше степенство, с самого начала так не сказал? А то и нас на грех и себя на досаду навел. Тебе бы с первого слова сказать, никто бы тебе супротивного слова не молвил.
- Ну, Христов народ, берись за шпили! - гаркнул тот самый бурлак, что нагло выступал из толпы перед хозяином.- Берись, берись, ребятушки! Хозяин за вином пошлет.
Меркулов в самом деле за водкой послал. Бурлаки пили, благодарили, но, как усердно ни работали, баржа не трогалась с места, а вода все убывала да убывала.
Послал Меркулов за паузками, наняли два в Саратове, но их не хватило и одну баржу распаузить. Дальше послал, а вода все сбывает да сбывает, баржи стало песком заносить. Выведенную в самом начале на полую воду баржу взвели до Царицына, на стержне у Черного Яра оставить ее было ненадежно, неровно поднимется буря, совсем разобьет. Думал Меркулов пароход кабестанный (Кабестан - ворот. Прежде на Волге были коноводные суда, на которых бывало по сотне и более лошадей. Они приводили в движение ворот, на который навивался канат, конец которого с якорем впереди судна брошен в воду. Оттого судно и двигалось, хотя и очень медленно. Теперь сила лошадей заменена силой пара.) нанять - и тут неудача: пароходов по Волге в то время еще немного ходило, и все они были заподряжены на целое лето. Набрали, наконец, паузков, и Никита Федорыч вздохнул свободней: хоть поздно, а все же поспеет к Макарью, ежель новой беды в пути не случится.
Баржи с паузками пришли, наконец, к царицынской пристани. Велел Меркулов перегрузить тюленя с паузков на баржи, оставив на всякий случай три паузка с грузом, чтоб баржи не слишком грузно сидели. Засуха стояла. Волга мелела, чего доброго на перекате где-нибудь выше Казани полногрузная баржа опять сядет не мель.
Кончились хлопоты, еще ден пяток, и караван двинется с места. Вдруг получает Меркулов письмо от нареченного тестя. Невеселое письмо пишет ему Зиновий Алексеич: извещает, что у Макарья на тюленя цен вовсе нет и что придется продать его дешевле рубля двадцати. А ему в ту цену тюлень самому обошелся, значит доставка с наймом паузков, с платой за простой и с другими расходами вон из кармана. Вот тебе и свадебный подарок молодой жене!
Ходит Никита Федорыч по пристани, ровно темная ночь. Торопит рабочих, а сам все раздумывает: "Что работай, что нет - все едино, денег пропасть потратил, а все-таки остался в накладе. Вот тебе и тюлень!"
Совсем к отвалу баржи были готовы, как новое письмо от Доронина получил горемычный Меркулов. Пишет, что цены ему кажутся очень уж низки и потому хоть и есть в виду покупатель и весь груз берет без остатка, но сам Доронин без хозяйского письма решиться не может, потому и просит отвечать поскорей, как ему поступать.
Не верится Меркулову, чтобы цены на тюленя до такой меры упали. Знал он, что и хлопку мало в привозе и что на мыльные заводы тюлений жир больше не требуется, а отчего ценам упасть до того, что своих денег на нем не выручишь, понять не может. "Что-нибудь да не так,- думает он,- может, какой охотник до скорой наживы вздумал в мутной водице рыбку поймать, подъехал к Зиновею Алексеичу, узнав, что у него от меня есть доверенность, а он в рыбном деле слепой человек". И решил до приезда к Макарью тюленя не продавать. Так и в письме писал.
Письмо еще не было послано, как к Царицыну с Верху прибежал буксирный (Буксирным пароходом называется такой, который ведет за собой несколько барж с грузом.) пароход. На пристани пошла обычная суетня. Мигом сбежалась толпа девок и молодиц. Живо, со смехом, с веселыми криками, принялась она таскать на пароход дрова. Сойдя на берег, путники рассыпались по берегу: кто калачи покупал да крендели, кто запасался икрой и рыбой, кто накинулся на дешевые арбузы, на виноград, на яблоки. Шум, гам, крик! С полгорода от скуки сбежалось на пристань поглазеть на проезжих. Приезжих в Царицын был только один смолокуровский приказчик Корней Евстигнеев. Сойдя по сходням с парохода, увидал он стоявшего неподалеку Володерова с каким-то молодым человеком, не то барином, не то купчиком. То был Меркулов.
- Наше вам, Лука Данилыч! - лениво приподняв картуз, молвил Корней Евстигнеев и протянул здоровенную лапищу царицынскому трактирщику.- Вас-то мне и надоть.
- Что за надобность?- сухо спросил у него Володеров.
- А ты не вдруг... Лучше помаленьку,- грубо ответил Корней.- Ты, умная голова, то разумей, что я Корней и что на всякий спех у меня свой смех. А ты бы вот меня к себе в дом повел, да хорошеньку фатеру отвел, да чайком бы угостил, да винца бы поднес, а потом бы уж и спрашивал, по какому делу, откуда и от кого я прибыл к тебе.
- Ну, говори, коли с делом приехал. Чего баклажиться-то?- с досадой молвил трактирщик Корнею.
- А ты, брат, не нукай, и сам свезешь,- огрызнулся Корней.- Айда, что ли, к тебе чаи распивать.
- Поспеешь,- сказал Володеров и отошел от Корнея к Меркулову.
А Корней, взвалив на плечи чемодан, пошел к постоялому двору.
- Кто такой?- спросил Меркулов у Луки Данилыча.
- Смолокуровский приказчик,- ответил Володеров.- Знаете Смолокурова Марка Данилыча?
- Как не знать? Старый рыбник, один из первых у нас,- молвил Меркулов.Только этого молодца я что-то у него на ватагах не видывал.
- При себе больше держит, редко куда посылает, разве по самым важным делам,- отвечал Володеров.- Парень ухорез, недаром родом сызранец. Не выругавшись, и богу не помолится.
- При каких же делах он у Смолокурова? - спросил Меркулов.
- Да при всяких, когда до чего доведется,- отвечал трактирщик.- Самый доверенный у него человек... Горазд и Марко Данилыч любого человека за всяко облаять, а супротив Корнея ему далеко. Такой облай, что слова не скажет путем, все бы ему с рывка. Смолокуров, сами знаете, и спесив, и чванлив, и держит себя высоко, а Корнею во всем спускает. Бывает, что Корней и самого его обругает на чем свет стоит, а он хоть бы словечко в ответ.
Что ж бы это значило? - спросил Никита Федорыч.
- Какие-нибудь особенные дела у них есть,- сказал Володеров.- Может статься, Корней знает что-нибудь такое, отчего Марку Данилычу не расчет не уважить его.
Меж тем на пароход бабы да девки дров натаскали. Дали свисток, посторонние спешат долой с парохода, дорожные люди бегом бегут на палубу... Еще свисток, сходни приняты, и пароход стал заворачивать. Народ с пристани стал расходиться. Пошли и Никита Федорыч с Володеровым.
Воротясь на квартиру, Меркулов велел подать самовар. И только что успел налить стакан чаю, как дверь отворилась и на цыпочках вошел Володеров.
- Чай да сахар! - молвил Лука Данилыч.
- К чаю милости просим,- ответил Меркулов.- Садитесь-ка - самая пора.
- Покорнейше благодарим, Никита Федорыч. Я к вам по дельцу. Оченно для вас нужное,- вполголоса сказал Володеров.
- Что такое? - немножко встревожившись, спросил Меркулов.
- Да насчет вашего товара желаю доложить,- еще больше
понижая голос, отвечал Володеров.
- Что такое? - совсем уж смутившись, спросил Меркулов.
- Этот Корней с письмом ко мне от Смолокурова приехал,- шепотом продолжал Володеров.- Вот оно, прочитайте, ежели угодно,- прибавил он, кладя письмо на стол.- У Марка Данилыча где-то там на Низу баржа с тюленем осталась и должна идти к Макарью. А как у Макарья цены стали самые низкие, как есть в убыток, по рублю да по рублю с гривной, так он и просит меня остановить его баржу, ежели пойдет мимо Царицына, а Корнею велел плыть ниже, до самой Бирючьей Косы (На устье Волги на Каспийском взморье. ), остановил бы ту баржу, где встретится.
При первых же словах Володерова Никита Федорыч вскочил со стула и крупными шагами стал ходить по горнице. В сильном волнении вскликнул:
- Не может быть, чтоб по рублю!.. Никак этого не может быть!.. Что-нибудь да не так... Или ошибка, иль уж не знаю что.
- Вот письмо, извольте прочесть,- сказал Лука Данилыч.
Меркулов стал читать. Побледнел, как прочел слова Марка Данилыча: "А так как предвидится на будущей неделе, что цена еще понизится, то ничего больше делать не остается, как всего тюленя хоть в воду бросать, потому что не будет стоить и хранить его..."
- Ах ты, пропасть какая! - отчаянным голосом вскликнул Никита Федорыч.Это бог знает на что похоже! Ниже рубля!.. Что ж это такое?
И, не кончив самовара, поблагодарив Володерова за участие, пошел на пристань освежиться в вечерней прохладе.
Подошел к своим баржам... Возле них Корней Евстигнеев стоит, с приказчиком его растабарывает.
- Невеселые вести от Макарья привез,- сказал, указывая на Корнея, приказчик Меркулову.
- Какие вести?- спросил Никита Федорыч, будто не знает ничего.
- Да вот-с насчет тюленя,- ответил приказчик.
- Что ж такое насчет тюленя? - обратился Меркулов к Прожженному.
- А то могу доложить вашей милости, что по нонешнему году этот товар самый что ни на есть анафемский.
Провалиться б ему, проклятому, ко всем чертям с самим сатаной,- отвечал Корней.
- За что ж вы так честите наш товарец... Кажется, он всегда ходок бывал...- сказал Никита Федорыч, а у самого сердце так и разрывается.
- Ходкий, неча сказать!..- захохотал Корней.- Теперь у Макарья, что водке из-под лодки, что этому товару, одна цена. Наш хозяин решил всего тюленя, что ни привез на ярманку, в Оку покидать; пущай, говорит, водяные черти кашу себе маслят. Баржа у нас тут где-то на Низу с этой дрянью застряла, так хозяин дал мне порученность весь жир в воду, а баржу погрузить другим товаром да наскоро к Макарью вести.
- А как, однако, цены теперь на тюлень?- спросил Меркулов.
- Какие цены? Вовсе их нет. Восьми гривен напросишься,- отвечал Корней Евстигнеев.
- Уж и восемь гривен,- с недоверьем отозвался Никита Федорыч.- Знаем тоже кой-что...
- Знаешь ты с редькой десять! - вскинулся на него Корней.- Врать, что ли, я тебе стану? Нанимал, что ли, ты меня врать-то?.. За вранье-то ведь никакой дурак денег не даст... Коли есть лишние, подавай - скажу, пожалуй, что пуд по пяти рублев продавали...
- Управились, что ли? - спросил Меркулов своего приказчика, отвернувшись от Корнея.
- Совсем почти,- отвечал приказчик.- Самая малость осталась, завтра к полдням все будет готово.
- Так пообедавши, бог даст, и отвалим,- сказал Меркулов и пошел на квартиру.
- Валил бы лучше в Волгу свое сокровище. Выгоднее, право выгодней будет,кричал ему вслед Кордней Евстигнеев.- Вот так купец-торговец!.. Три баржи с грузом, а сам с голым пузом! Эй, воротись, получай по два пятака за баржу все-таки тебе хоть какой-нибудь барыш будет.
Не слушал Никита Федорыч ни речей Корнея, ни бурлацкого хохота, раздававшегося на его слова, быстрыми шагами удалился он от пристани. А сердце так и кипит от гнева и досады... Очень хотелось ему расправиться с нахалом.
Долго, до самой полночи ходил он по комнате, думал и сто раз передумывал насчет тюленя. "Ну что ж,- решил он, наконец,- ну по рублю продам, десять тысяч убытку, опричь доставки и других расходов; по восьми гривен продам двадцать тысяч убытку. Убиваться не из чего - не по миру же, в самом деле, пойду...
Барышу наклад родной брат, то один, то другой на тебя поглядит... Бог даст, поправимся, а все-таки надо скорей с тюленем развязаться!..
И, разорвав приготовленное письмо, стал писать другое. Извещал он Зиновья Алексеича, что отправляется с баржами из Царицына, и просил его поторопиться продажей, по какой бы цене ни было.
Утомившись от дневных тревог и волнений, поздно за полночь лег Меркулов в постель. Не спалось ему - тюлень с ума не сходил. "Эх, узнать бы повернее ярманочные цены!.. От рыбников толку не добьешься... К кому ни пиши - все кулаки с первого до последнего, правды от них не жди... Кто бы это такой у Зиновья Алексеича тюленя торгует?.. Что бы написать ему!.. Не из наших, должно быть, не из рыбников, да из них Зиновий Алексеич, кажется, ни с кем знакомства не имеет... Разве написать к кому... К Орошину? И не подумает ответить, меня же еще на смех поднимет, станет носиться с моим письмом по всем караванам. К Смолокурову, к Седову, к Сусалину? Одного сукна епанча!.. Засмеют, а что обманут - в том и сомненья нет".
Думал, думал, ничего придумать не мог. А кручинные думы неотвязчивы, ты гони их, а они, ровно мухи, так и лезут к тебе.
Вдруг ровно его осветило. "Митя не в ярманке ли? - подумал он.- Не сбирался он к Макарью, дел у него в Петербурге по горло, да притом же за границу собирался ехать и там вплоть до глубокой осени пробыть... Однако ж кто его знает... Может быть, приехал!.. Эх как бы он у Макарья был".
А Дмитрий Петрович Веденеев был великий друг и приятель Меркулову. Земляки, сверстники по возрасту, почти одногодки. Торговому делу обучались не в лавке, не в амбаре, а на школьной скамье. Оба промышляли на ватагах, и оба торги вели не по-старому. Старые рыбники на них обоих глядели свысока, подшучивали над их ученьем и крепко недолюбливали за новые, неслыханные дотоль на Волге порядки, что завели они у себя на промыслах и в караванах. Ловцы у них были на готовых харчах, оттого и воровали меньше, чем на других ватагах. Старым рыбникам было то за большую досаду, боялись, что молодежь все дело у них перепортит.
Живучи в Москве и бывая каждый день у Дорониных, Никита Федорыч ни разу не сказал им про Веденеева, к слову как-то не приходилось. Теперь это на большую досаду его наводило, досадовал он на себя и за то, что, когда писал Зиновью Алексеичу, не пришло ему в голову спросить его, не у Макарья ли Веденеев, и, ежели там, так всего бы вернее через него цены узнать.
Засветил огня Никита Федорыч, распечатал приготовленное к нареченному тестю письмо и приписал в нем, чтобы он попытал отыскать на Гребновской пристани Дмитрия Петровича Веденеева и, какую он цену на тюленя скажет, по той бы и продавал... Написал на случай письмо и к Веденееву, просил его познакомиться с Дорониным и открыть ему настоящие цены.
Когда Никита Федорыч запечатал письма, у него отлегло на душе, и стал он гораздо спокойнее. Тревоги ровно не бывало, беспокойство стихло. Про баржи да про убытки и на разум не вспадает, думает про одну невесту да по пальцам высчитывает, через сколько дней с ней увидится. И сдается ему, что, как только увидит он милый лик любимой девушки, все скорби и печали, все заботы и хлопоты как рукой снимет с него и потекут дни светлые, дни счастья и тихой радости... Минуют черные дни, и она, никто как она, избавит его от бед и напастей.
На другой день рано поутру Меркулов отправил с письмами двуконную эстафету. Ради верности сам на почту ходил, сам письма сдал. Выходя из почтовой конторы, встретился с Корнеем Евстигнеевым.
- Мне бы штафету надо послать,- сказал Корней, войдя в контору.
- Куда? - отрывисто спросил у него сумрачный почтмейстер.
- В Нижний, на ярманку.
- Письмо аль посылка? - немножко поласковей спросил почтмейстер.
- Одно письмо.
- Тридцать восемь рублей двадцать пять копеек, - молвил почтмейстер.
Рад он был. Не серым волком, а сизым голубком поглядел на Корнея Прожженного, садиться просил его, приветные слова говорил. Эстафете все едино - два ли, три ли письма везти. Значит, без малого сорок рублей почтмейстеру перепало.
Сел Корней у стола деньги считать. Отдавая, спросил у почтмейстера:
- От Меркулова другая-то штафета? Почтмейстер молча кивнул головой.
- Мы ведь по одному с ним делу,- заметил Прожженный.- К Доронину, надо полагать, он послал? Раскрыл почтмейстер книгу и вслух прочитал:
- В Нижний-Новгород, на Гребновскую пристань, вольскому купцу Зиновью Доронину и... и почетному гражданину Дмитрию Веденееву от почетного гражданина Никиты Меркулова". А от вас кому?
- На ту же Гребновскую к Смолокурову Марку Данилычу,- молвил Корней Евстигнеев.
- В одно, значит, место.
- И место одно, и дело одно, и во всех трех письмах писание одно,подтвердил Корней.- А скоро ль штафета пойдет?
- Слышите колокольчик,- молвил почтмейстер.- Письмецо-то ваше пожалуйте.
- Как же мне быть? - молвил Корней, вынимая письмо.- Мне бы надо было еще словечка два приписать хозяину.
- Печатка с вами?
- При мне,- отвечал Корней Евстигнеев, взяв в руку подвешенную к часам сердоликовую печать.
- Так садитесь и приписывайте. Вот вам конверт, вот сургуч, бумажки понадобится - и бумажки дадим.
Распечатавши письмо, Корней приписал, что с той же эстафетой идут письма от Меркулова: одно к Доронину, другое к Веденееву.
Сорок рублей до того раздобрили почтмейстера, что он ради будущего знакомства пригласил Корнея к себе на квартиру, а так как у него на ту пору пирог из печки вынули, предложил ему водочки выпить да закусить. Корней не отказался и, прощаясь с гостеприимным почтмейстером, сунул ему красненькую. Тот стал было отнекиваться, однако принял...
Через час после того плыл вверх по Волге Никита Федорыч, провожаемый добрыми пожеланьями Володерова и насмешливыми взглядами Корнея Прожженного.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Резво и бойко одна за другой вверх по Волге выбегали баржи меркуловские. Целу путину ветер попутный им дул, и на мелях, на перекатах воды стояло вдоволь. Рабочие на баржах были веселы, лоцмана радовались высокой воде, водоливы вёдру, все ровному ветру без порывов, без перемежек. "Святой воздух" широко расстилал "апостольские скатерти" (Бурлацкие выражения. Святой воздух ветер, апостольская скатерть - паруса.), и баржи летели ровно птицы, а бурлаки либо спали, либо ели, либо тешились меж собою. Один хозяин не весел по палубе похаживал - тюлень у него с ума не сходил.
Как ни быстро бежал караван Никиты Федорыча, посланные из Царицына эстафеты его упредили.
Дня через четыре после отправки тех эстафет, рано поутру, только что успел Марко Данилыч протереть заспанные очи и помолиться по лестовке, крадучись, ровно кошка, робкими стопами вошел к нему Василий Фадеев. Помолясь богу и отдав низкий наклон хозяину, осторожно развязал он бумажный платок и подал письмо.
- Штафета из Царицына,- вполголоса промолвил он и глубоко вздохнул, ровно непосильную тяжесть с плеч сбросил.
Жадно схватил письмо Смолокуров, быстро сорвал печать и принялся читать неразборчивое посланье Корнея. Сначала лицо его радостно просияло, потом он весь, как кумач, покраснел: и глаза загорелись гневом... Таково крепко он при этом выругался, что Фадеев на всякий случай отступил шага на четыре поближе к двери.
- Зарезал!..- закричал Марко Данилыч, бросая смятое письмо. Потом, заложа руки за спину, принялся шагать взад и вперед по горнице.
А Василий Фадеев попятился к самому порогу. В знак покорности склонил он низко голову, робко вытянул вперед гусиную шею свою, а сам искоса то и дело поглядывает на вспылившего хозяина.
- Чтоб его вдоль и поперек!.. Чтоб ему ни гроба, ни савана!..- продолжал тот браниться. И вдруг ни с того ни с сего накинулся на Фадеева:
- Ты чего торчишь?.. Вон пошел!.. Мошенники!.. Ироды проклятые!..
Богу не помолясь, хозяину не поклонясь, юркнул из комнаты Василий Фадеев.
"Не выгорело! - сам с собой рассуждал Марко Данилыч.- Теперь дело бросовое!.. И как это мне на мысли не вспало, что Митька с Микиткой земляки?.. Они друг дружке известны, к тому ж одной масти, одной выучки... Что бела собака, что чёрна собака - все один пес... Да я же с большого-то ума и свел Митьку с Дорониными... Позвал тогда его на катанье!.. Прометнулся!.. Вот те и барыш, вот те и тюлень!.. Господи, батюшка, ризу ведь я обещал на владычицу!.. Червонного золота! Мало разве?.. Так я бы прибавил!..."
Чуть-чуть отворилась входная дверь, и высунулось побитое оспой лицо Василья Фадеева.
- Еще два письма почтальон привозил на пристань,- робко промолвил он.
- Знаю,- крикнул Марко Данилыч.- Ступай до греха!.. Да убирайся же, чтоб черти тебя на том свете жарили да всякой мерзостью заместо масла поливали!
И неистово затопал ногами.
- Одного не нашли,- настойчиво молвил Василий Фадеев и тотчас же скрылся за дверью.
- Кого не нашли?.. Ступай сюда,- крикнул ему Смолокуров. Приказчик опять появился в дверях.
- Доронина какого-то искал почтальон,- сказал он, входя в комнату.- А такого у нас по всей пристани нет. А на письме означено: "На Гребновскую". Спрашивал почтальон, не знает ли кто, где тот Доронин живет - не знает никто. Так ни с чем и уехал.
- С письмом?
- С письмом,- ответил Фадеев.- Говорил, что отдаст его в почтову контору,что говорит, там хотят, то пущай с ним и делают.
- А-а!.. Ну, за это тебе спасибо,- маленько повеселей промолвил Марко Данилыч.- Другое-то письмо к Веденееву? - спросил он, маленько помолчавши.
- Так точно-с,- посмелей прежнего отвечал Фадеев.
- Сам получал?
- Никак нет-с, приказчик получал. Веденеев на караване не живет.- Тотчас повез приказчик письмо? - спросил Марко Данилыч.
- Никак нет-с. Сам, говорил, скоро на баржи приедет, тогда и отдам,отвечал Василий Фадеев.
Рублевку дал ему Марко Данилыч за приятные вести.
- Это тебе за то, что письмо поспешил привезти...- промолвил он, когда Фадеев раболепно целовал щедрую руку.- С богом.
Отвесил низкий поклон Фадеев и молча ушел. Мрачно ходил Марко Данилыч по комнате, долго о чем-то раздумывал... Дуня вошла. Думчивая такая, цвет с лица будто сбежал. Каждый день подолгу видается она с Аграфеной Петровной, но нет того, о ком юные думы, неясные, не понятые еще ею вполне тревожные помышленья. Ровно волной его смыло, ровно ветром снесло. "Вот уж неделя, как нет",- думает Дуня... Думает, передумывает и совсем теряется в напрасных догадках.
Только что взглянул на Дуню Марко Данилыч, вдруг сам изменился в лице. Ни гнева, ни досады. С нежностью поцеловал он дочь.
- Что это, погляжу я на тебя, Дунюшка, ровно ты не по себе?- спросил он, одной рукой обнимая ее, другой ласково гладя по шелковистым волосам.
Чуть-чуть вспыхнула Дуня. Тихо подняла она на отца голубые глаза и, силясь казаться беззаботной, с улыбкой ему отвечала.
- Нет, я ничего.
- Да ты здорова ли? - заботно спрашивал отец, прикладывая широкую заскорузлую ладонь к белоснежному челу дочери.
- Здорова.
- Что ж это глаза-то у тебя какие?.. Ровно бы плакала?..
Смутилась Дуня, поалела, однако ж твердо, спокойно, с улыбкой промолвила:
- О чем же плакать мне, тятя?
- То-то, ты у меня смотри,- молвил Смолокуров. И, нежно поцеловав Дуню, отошел к окну.
А она в самом деле чуть не половину ночи проплакала от неотвязчивых дум.
- Давно ли с подругами-то виделась, с Дорониными? - спросил Марко Данилыч, пристально глядя на что-то в окошко.
- Дня три не видались,- ответила Дуня.
- Что ж это ты? Побывай у них... Девицы хорошие, любят тебя,- молвил Марко Данилыч, по-прежнему глядя на улицу.- А то с одной Аграфеной Петровной хороводишься... Только у тебя и света в окошке... Так, ласточка ты моя, делать не годится.
- Груня меня любит. Опять же знала меня еще махонькой.
- Видаться с ней запрета тебе не кладу,- сказал Марко Данилыч.- Баба она хорошая, дельная, разумная. А все же нельзя ради ее других покидать. Так не водится, моя сердечная.
- Сегодня же побываю у Дорониных,- тихо ответила Дуня.
- А вот попьешь чайку да тотчас же к ним и ступай. По малом времени я и сам подойду,- сказал Марко Данилыч.
Молча, головку склонивши, пошла Дуня к Дарье Сергевне, а там уж стоял самовар на столе.
* * *
Когда в Царицыно Меркулов писал письма, он, от бессонной ночи и душевного волнения, написавши адрес Веденеева: На Гребновскую пристань , бессознательно поставил его и на письме к Зиновью Алексеичу. Из этого путаница вышла. Хорошо еще, что Веденеев был у Макарья, а то бы письмо к Доронину так и завалялось в почтовой конторе.
Дуня еще сидела у Дорониных, а Марко Данилыч еще не приходил к ним, как с праздничным лицом влетел в комнату Дмитрий Петрович. Первым словом его было:
- Получили эстафету?
- Какую? - с удивлением спросил Зиновий Алексеич.
- От Меркулова, от Никиты Федорыча, из Царицына,- сказал Дмитрий Петрович.
Еще больше удивился Зиновий Алексеич... Лизавета Зиновьевна вспыхнула. Татьяна Андревна, руки сложив на груди, умильно спросила Веденеева:
- А вы нешто Никитушку-то знаете?
- Друг и приятель закадычный. К тому ж земляки,- отвечал Дмитрий Петрович.
- Не сродни ли как? - озабоченно спросила Татьяна Андревна, пристально глядя на Веденеева.
- Ни родства, ни свойства, а живем с ним дружно, союзно. Дай бог и сродникам так жить, как живем мы с Меркуловым,- сказал Дмитрий Петрович.
- Да что за штафета такая? - перебил их Зиновий Алексеич.
- Читайте, что пишет ко мне Никита Сокровенный,- сказал Веденеев, подавая письмо Зиновью Алексеичу.
- Как это вы, батюшка, назвали его? - добродушно спросила Татьяна Андревна.
- Никита Сокровенный,- весело улыбаясь, ответил Веденеев.- Так его у нас в дружеском кружке зовут: Никита Сокровенный да Никита Сокровенный, а иной раз и просто Сокровенный. Он уж знает свою кличку.
- За что ж это вы его так прозвали, батюшка? - спросила Татьяна Андревна.
- А за то, что человек он в самом деле скрытный. Лишнего слова не молвит, все подумавши, не то что наш брат,- сказал Дмитрий Петрович.
- Дело не худое,- молвила Татьяна Андревна.- Сказанно слово серебряное, не сказанно - золотое.
- Конечно, не худое дело,- ответил Веденеев.- Опять же и именинник-от он бывает на Никиту Сокровенного, на другой день рождества богородицы. Оттого больше его и прозвали.
- Вот это уж нехорошо,- заметила Татьяна Андревна.- Грех!.. Божьих угодников всуе поминать не следует. И перед богом грех, и люди за то не похвалят... Да... Преподобный Никита Сокровенный великий был угодник. Всю жизнь в пустыне спасался, не видя людей, раз только один Созонт диакон его видел. Читал ли ты, сударь, житие-то его?
- Благодетель! - прочитав письмо, вскликнул Зиновий Алексеич и стал обнимать Веденеева.- Какая ж цена-то?
- Покамест никакой, товар еще нетроганый,- отвечал Дмитрий Петрович,недельки через две настоящая цена объявится, не раньше. Будет два с полтиной, а не то и два шесть гривен.
Назад даже попятился от удивленья Зиновий Алексеич. Два рубля шесть гривен!.. Мелькнули у него на уме смолокуровские слова, что Дмитрий Петрович ради потехи любит пустые слухи распускать, но из письма Меркулова видно, что они меж собой дружны, стало быть не станут друг дружку обманывать.
- Как два рубля шесть гривен,- громко воскликнул Зиновий Алексеич.- Да я от ваших же рыбников слыхал, что тюленя ни на фабрики, ни на мыльны заводы в нынешнем году пуда не потребуют, и вся цена ему рубль, много, много, ежели рубль с гривной.
- Орошин, что ли, это вам сказывал? Онисим Самойлыч? - улыбаясь, спросил Веденеев.
- Не он,- молвил Зиновий Алексеич и чуть было не назвал Смолокурова... Взглянувши на Дуню, примолк он.
- А тот, кто сказывал вам такие цены, не торговал ли у вас тюленя-то?
- Было дело,- усмехнулся Доронин.
- То-то и есть,- молвил Дмитрий Петрович.- Намедни на том же тюлене хотели Марка Данилыча провести... Я его тогда выручил, в нашем Рыбном трактире при всех показал ему письмо из Петербурга... Оно со мной. И, подав письмо Зиновью Алексеичу, промолвил:
- Извольте прочитать.
Прочел Зиновий Алексеич и думает: "Так это ты, Марко Данилыч, вкруг нас ручки погреть хотел... Ай да приятель!.. Хорош!.. Можно на тебя положиться!.. Нечего сказать!"
- Где же мое-то письмо? Ко мне его не приносили,- вдруг сказал Зиновий Алексеич.
- За письмом надо будет вам самим съездить в почтову контору, а не то дайте ваш паспорт, я за вас получу. Без того не выдадут,- сказал Веденеев. Как так? Ко мне бы на квартиру должны принести.
- Маленько напутал Никита Федорыч,- сказал Дмитрий Петрович.- Написал на вашем письме, что вы на Гребновской. Почтальон поискал вас там и повез письмо в контору. Дайте паспорт, мигом слетаю. И минут через пять Дмитрий Петрович катил уж на почту.
Во все время разговора мужа с Веденеевым Татьяна Андревна словечка не проронила. И она и Лизавета Зиновьевна со слезами немой благодарности смотрели на Дмитрия Петровича, а Наташа с каким-то величавым самодовольством поглядывала то на мать, то на сестру и будто говорила ясными взорами: "Что? Чья правда? Станете теперь журить меня? Так ли бы еще надо было обойтись тогда с этим злым, с этим обманщиком?" Ничего не видя, ничего не слыша, сидела Дуня; у ней на душе своя заботная дума была, своя горькая кручина. "Где-то он? Что-то с ним?" - думала она и с нетерпеньем ждала отца, чтоб уйти поскорей от Дорониных и замкнуться в своей горенке с Аграфеной Петровной.
Только что уехал Веденеев, Лиза с Наташей позвали Дуню в свою комнату. Перекинувшись двумя-тремя словами с женой, Зиновий Алексеич сказал ей, чтобы и она шла к дочерям. Смолокуров-де скоро придет, а с ним надо ему один на один побеседовать.
Марко Данилыч не замедлил. Как ни в чем не бывало, вошел он к приятелю, дружески поздоровался и даже повел о чем-то шутливый разговор. Когда Зиновий Алексеич велел закуску подать, он ел и пил как следует.
- Ну что? Как на Гребновской дела? - спросил Доронин.
- Ничего. Полегоньку стали расторговываться,- отвечает Марко Данилыч, разрезывая окорочок белоснежного московского поросенка.-- Сушь почти всю продали, цены подходящие, двинулась и коренная. На нее цены так себе. Икра будет дорога, Орошин почти всю скупил, а он охулки на руку не положит, такую цену заворотит, что на масленице по всей России ешь блины без икры. Бедовый!..
- А насчет тюленя как? - спросил Доронин, прищурив левый глаз и облокотясь щекой на правую руку.
- Цен еще не обнаружилось,- преспокойно ответил Марко Данилыч, уписывая за обе щеки поросенка под хреном и сметаной.- Надо полагать, маленько поднимутся. Теперь могу тебе рубль восемь гривен дать... Пожалуй, еще гривенку накину. Денег половина сейчас на стол, останная к Рождеству. По рукам, что ли? И протянул руку.
- А по два рубля по шести гривен желаешь? - усмехнулся Доронин, наливая другу стакан красного кахетинского.
- Успел, видно, покалякать с Веденеевым?-- тоже усмехнулся Марко Данилыч.
- Успел,- подвигая гостю стакан, сказал Зиновий Алексеич.
- Значит, тюленя мне у тебя не купить?
- Видно, что так,- шутливо промолвил Доронин.
- Дело,- сказал Марко Данилыч.- Важный у тебя поросенок, Зиновий Алексеич!.. Неужто здесь поён?
- Московский,- сказал Зиновий Алексеич.- Где, опричь Москвы, таких поросят найти?.. И в Москве-то не везде такого найдешь - в Новотроицком да в Патрикеевском, у Гурина да в Эрмитаже, а по другим местам лучше и не спрашивай.
- Верно,- согласился Марко Данилыч.- И селедка у тебя важная... Почем покупал?
- Три целковых бочонок. Цена известная,- ответил Зиновий Алексеич.
- Ведь вот поди ж ты тут. У нас в Волге этой селедки видимо-невидимо, а такой, как голландская, не водится,- молвил Марко Данилыч.
И пошел разговор об разных разностях. Пересыпался он веселыми шутками, ясным искренним смехом, сердечностью. Лишь под конец беседы с рюмками мадеры в руках, пожелав друг другу здоровья, всякого благополучия, опять вспомнили про тюленя.
- А больно тебе хотелось поддеть нас с Меркуловым? - усмехнулся Зиновий Алексеич.
- Еще бы! - смеясь, отвечал Марко Данилыч.- На плохой бы конец тысяч сорок в карман положил. На улице не поднимешь!
- Ан вот тебе и шиш,- добродушно захохотал Доронин, подняв палец перед приятелем.
- Ничего! - отшутился Марко Данилыч.- Дней у господа много впереди: один карась сорвется, другой сорвется, третий, бог даст, и попадется.
- А за что ж бы ты Меркулова-то обездолил? - спросил Зиновий Алексеич.
- Беды б ему от того не было...- сказал Марко Данилыч.- Убытки ум дают. А Меркулов человек молодой, ему надо ума набираться.
Потом други-приятели повернули беседу на иные дела и долго разлюбезно беседовали.
* * *
Узнав, что Дмитрий Петрович дружен с Никитушкой, Татьяна Андревна считала и его близким к своей семье человеком. Та ее догадка, что пришла на ум после Наташиной выходки против Смолокурова, с каждым днем казалась сбыточнее. Зоркий материнский глаз по взглядам Веденеева и Наташи замечал, что было у них на сердце. По совету мужа, положилась она во всем на волю господню и ни малейшего виду не подавала дочери, что догадывается о ее чувствах к Веденееву. Однако, каждый день молясь богу о Наташе, не забывала поминать на молитве и раба божия Димитрия. Оттого-то, когда узнала она о дружбе Дмитрия Петровича с нареченным ее зятем, тотчас она и спросила, не в родстве ли они. То было у Татьяны Андревны на разуме, что, ежели они сродни, тогда, пожалуй, нельзя будет обе свадьбы-то венчать.
Когда Наташа узнала о дружбе Веденеева с Меркуловым, стало ей весело и радостно, а вместе с тем почувствовала она невольный страх и какую-то робость.
Когда же у отца зашел разговор с Дмитрием Петровичем про цены на тюлений жир и вспомнила она, как Марко Данилыч хотел обмануть и Меркулова и Зиновья Алексеича и какие обидные слова говорил он тогда про Веденеева, глаза у ней загорелись полымем, лицо багрецом подернулось, двинулась она, будто хотела встать н вмешаться в разговор, но, взглянув на Дуню, опустила глаза, осталась на месте и только кидала полные счастья взоры то на отца, то на мать, то на сестру. А когда Дмитрий Петрович, перед тем как ехать на почту, подошел к ней и взглянул на нее так ясно и радостно, Наташа поняла его, пуще прежнего зарделась она, и лучезарные очи ее ослепили не вспомнившего себя от восторга Веденеева. Хотел он что-то сказать, но не мог, и быстро вышел, почти бегом побежал вон из комнаты.
Пока Зиновий Алексеич дружелюбно разговаривал про тюленя с Марком Данилычем, а потом благодушно беседовал с ним за закусочкой, обе его дочери с Дуней сидели. Лишь изредка красавицы перекидывались отрывочными словами, но больше молчали,- каждая про свое дело раздумывала. Лиза сгорала нетерпеньем увидеться, наконец, с женихом и радовалась, что не попался он в сети, расставленные старым плутоватым рыбником; не дни, а часы считала она, что оставались до желанного свиданья... В золотых мечтах она воображала первую встречу, радость, слезы счастья, крепкие объятья, горячие поцелуи... А Наташа думала: "Когда ж мой Митенька скажет словами то, что так ясно очами говорит..." Было бы скучно сидеть с ними Дунюшке, но сама она потонула в думах. Думы тяжкие, думы мрачные, не такие, как у счастливых подруг ее. Только и было теперь у ней на уме: "Скоро ли, скоро ль тятенька кончит свои разговоры?". Насилу дождалась.
Только что ушли Марко Данилыч с Дуней от Дорониных, воротился с почты Дмитрий Петрович. Прочитали письмо меркуловское и разочли, что ему надо быть дня через три, через четыре. Такой срок Лизавете Зиновьевне показался чересчур длинным, и навернулись у ней на глазах слезы. Заметил это отец и шутливо спросил:
- Али не рада?
- Долго,- чуть слышно ответила Лиза.
- Ну, матушка, четыре месяца ждала, четырех дней не хочешь подождать,- с доброй улыбкой сказал дочери Зиновий Алексеич, да тут и вспомнил, что выдал перед чужим семейную тайну.
А Татьяна Андревна и не заметила того. Совсем уж своим считала она Дмитрия Петровича.
Догадаться Веденееву было нетрудно. Эх, как бы нам с Сокровенным быть свояками!..- подумал он,- то-то бы хорошо было!" И взглянул он на Наташу и видит - сияет она пышной красой и ясной радостью.
- Старуха!- молвил жене Зиновий Алексеич.- Никак я обмолвился?.. Никак проболтался?.. Наш-от гость дорогой, пожалуй, теперь догадался. Не сказать ли уж ему всю правду, всю истинную? Друг ведь он, приятель Никитушке-то. Почитай-ка, что пишет он про него... Все едино, что братья... Ась?.. Как, супруга ты моя благоверная, в таком разе мне присоветуешь?
- Чего еще рассказывать-то? - добродушно улыбаясь, отвечала Татьяна Андревна.- Без того, батька, все рассказал, как размазал... Вот невеста вашего приятеля, Дмитрий Петрович,- промолвила она, показав Веденееву на старшую дочь.
С радостным чувством поздравил Веденеев невесту, сказал ей, что теперь они будут свои, что ежели Никита Федорыч ему за брата, так она будет ему за сестру. И взяв невестину руку, крепко поцеловал ее.
"Не надо бы так, не водится,- подумала Татьяна Андревна,- ну да он человек столичный, с новым обхожденьем. То же, что Никитушка... Опять же не при людях". И ни слова супротив не молвила.
Поздравил Веденеев и Татьяну Андревну и у нее поцеловал руку.
- Чтой-то ты, батька, с ума, что ли, спятил? - вскликнула она.- Нешто я поп?.. Опричь дочерей, никто у меня сроду рук не целовывал...
- На радостях, Татьяна Андревна, ей-богу на радостях,- сказал Дмитрий Петрович и, если бы можно было, козлом проскакал бы по комнате.
К Наташе подошел. Как стрелой пронзило его сердце, когда прикоснулся он к нежной, стройной руке ее. Опустила глаза Наташа и замлела вся... Вздохнула Татьяна Андревна, глядя на них... А Наташа?.. Не забыть ей той минуты до бела савана, не забыть ее до гробовой доски!..
Трижды, со щеки на щеку, расцеловался с Дмитрием Петровичем Зиновий Алексеич. Весел старик был и радошен. Ни с того ни с сего стал "куманьком" да "сватушкой" звать Веденеева, а посматривая, как он и Наташа друг на дружку поглядывают, такие мысли раскидывал на разуме: "Чего еще тянуть-то? По рукам бы - и дело с концом".
Весело, незаметно летело время в задушевных разговорах. Про жениха больше речи велись. Рассказывал Веденеев про их петербургское житье-бытье, про разные случаи, встречи, знакомства; каждый рассказ его милым и дорогим казался всей семье доронинской. Кончит Дмитрий Петрович, примолкнет, а им бы еще и еще его слушать, еще бы что-нибудь хорошее узнать про Никитушку.
Так время вплоть до обеда прошло. Сколько ни отговаривался Веденеев, какие доводы ни приводил о крайней надобности побывать там и сам, Зиновий Алексеич не пустил его, а Татьяна Андревна, лишних речей не разводя, спрятала его картуз в своей комнате.
- Теперь, сватушка, ты у нас под караулом,- молвил Зиновий Алексеич.Выпустим на волю, когда захочем.- И залился веселым, добродушным смехом.
Тихо, мирно пообедали и весело провели остаток дня. Сбирались было ехать на ярманку, но небо стало заволакивать, и свежий ветер потянул. Волга заволновалась, по оконным стеклам застучали крупные капли дождя. Остались, и рад был тому Дмитрий Петрович. Так легко, так отрадно было ему. Век бы гостить у Дорониных.
- Когда же, Татьяна Андревна, думаете вы окрутить друга моего любезного? спросил он.
- Поскорей хотелось бы, Дмитрий Петрович, да не знаю, управимся ли,отвечала Татьяна Андревна.- Захария и Елизаветы - Лизины именины в середу будут, а жениховы в первое после того воскресенье. Не в те, так в другие именины желательно было бы их повенчать. Да навряд ли управимся к тому времени. Все готово, все припасено, хоть сейчас ступай под венец, да не знаем, дела как порешатся. Домой придется сплыть, и на то время надо... Как ни думай, как ни гадай, к ихним именинам не поспеть. Видно, Покров девке голову покроет.
- Больше месяца, значит, придется ждать,- молвил Веденеев.
- Что ж делать, батюшка,- сказала Татьяна Андревна.- Долго ждали, маленько-то подождут. Да вот еще бог знает, скоро ли Никитушка со своим тюленем покончит...
- Скоро покончит, Татьяна Андревна, скоро,- молвил Дмитрий Петрович.Орошин хочет скупать, охота ему все, что ни есть в привозе тюленя, к своим рукам подобрать. Статья обозначилась выгодная. Недели две назад про тюленя и слушать никто не хотел, теперь с руками оторвут.
- Стало быть, как приедет Никитушка, так и покончит? - спросила Татьяна Андревна.
- На другой же день,- сказал Веденеев.- Я его сведу с покупателями. А мой бы совет не торопиться. Дольше повыдержит, больше барыша возьмет.
- Долго-то ждать неохота бы. И то наши князь со княгиней стосковались совсем,- молвила, улыбаясь, Татьяна Андревна.
- До Покрова ведь решились же отложить?..- сказал Веденеев.
- Ох, уж и не знаю, как сказать вам, Дмитрий Петрович!- со вздохом промолвила Татьяна Андревна.- Как господь устроит.
А Дмитрий Петрович держит свое на уме: "Авось и мое дело до Покрова выгорит. Скорей бы Никита Сокровенный приезжал. Я ему тюленя сосватаю, а он Наташу мне сватай..."
Взглянул он тут на нее. Облокотясь на правую руку, склонив головку, тихим взором смотрела она на него. И показалось ему, что целое небо любви сияет в лучезарных очах девушки. Хотел что-то сказать - не может, не смеет.
Поздно вечером пришлось ему оставить приятную, милую семью, где блаженство он ощущал, где испытал высшую степень наслажденья души. И когда вышел он из доронинской квартиры, тоска напала на него, тяжело, ровно свинец, пало на душу одиночество... Мнилось ему, что из светлого рая вдруг попал он на трудную землю, полную бед, горя, печали, лишений...
Выйдя из гостиницы, стал на крыльце. Дождь так и хлещет, тьма стоит непроглядная, едва светятся уличные фонари, с шумом и звоном стучат крупные дождевые капли о железные листы наддверного зонта.
Сам не зная зачем, ровно вкопанный стоит на крыльце Веденеев. Все еще видится ему милый лик дорогой девушки, все еще слышатся сладкие, тихие речи ее. Задумался и не может сообразить, где он, зачем тут стоит, что ему надобно делать... С громом подкатил к крыльцу извозчик в крытой пролетке.
- Извозчика вашей чести требуется?
- Да,- бессознательно молвил Дмитрий Петрович и, не торгуясь, быстро вскочил в пролетку. Застегнув кожаный запон и сев на козлы, извозчик спросил:
- Куда прикажете?
- Туда,- махнув рукой к ярманке, оказал Веденеев и тотчас же погрузился в сладкие думы. С хитрой улыбкой извозчик кивнул головой и, не молвив ни полслова, поехал к мосту, а потом повернул налево вдоль по шоссе.
Едут, едут... Приехали в какую-то песчаную немощеную улицу... Своротили. Еще повернули, остановились перед большим, ярко освещенным домом.
- Приехали...- весело осклабясь, молвил извозчик.- Подождать вашу честь прикажете?
Занес было ноги вон из пролетки Дмитрий Петрович... но вдруг огляделся. Видит растворенные настежь двери, ведут они в грязный коридор, тускло освещенный лампой с закопченным стеклом. Едва держась на ногах, пьяным шагом пробирается там вдоль стенки широкоплечий купчина с маслянистым лицом. Осторожно поддерживает его под руку молодой человек, надо думать, приказчик, взятый хозяином ради сохранности. Заботливо, почтительно старому кутиле он приговаривает: "Полегче, батюшка Алексей Сампсоныч, не оступитесь - тут ступенька". А батюшка Алексей Сампсоныч, в награду за такую заботливость, хриплым голосом ругает приказчика на чем свет стоит. Огляделся Дмитрий Петрович и ровно проснулся.
- Куда ты завез меня? - напустился он на извозчика.
- Куда приказывали,- бойко тот отвечал.
- Когда я приказывал? Что ты городишь? - закричал Веденеев.
- Изволили сказать: "Пошел туда", я и поехал,- оправдывался извозчик.Дело ночное, непогода... "Туда" известно, значит, куда...
Стоявшая у подъезда толпа извозчиков во все горло расхохоталась. Залился смехом даже сам городовой, приставленный к дверям на всякий случай.
А из раскрытых окон слышатся звуки разбитого фортепиано, топот танцующих, звон стаканов, дикие крики и то хриплый, то звонкий хохот не одного десятка молодых женщин, сопровождаемый их визгом и руганью.
- На Театральную площадь, к Ермолаеву,- крикнул раздраженный Дмитрий Петрович.
- Так бы и говорили,- ворчал извозчик.- А то: "туда". Ночь, ярманка известно, куда в этакую пору ездят купцы.
- Без разговоров! - крикнул Веденеев. И всю дорогу отплевывался.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Когда Меркулов доплыл до Казани, там на Бакалде (Бакалда - казанская пристань на Волге. Иначе называется Устьем (реки Казанки). застал он небольшой пароход. Пароход совсем был готов к отвалу, бежал вверх по Волге к Нижнему. Тогда еще мало ходило пароходов, и Никите Федорычу такая нечаянность показалась особенным, неожиданным счастьем. На плохой конец двумя сутками раньше увидит он теперь невесту.
Сдав баржи надежному, испытанному приказчику, взял он место на пароходе и в самом веселом расположении духа ступил на палубу. Все ему казалось так хорошо, так красиво - и борты, и машины, и убранство кают, хоть в самом-то деле тут ничего особенного не было. Угрюмый капитан показался Никите Федорычу таким прекрасным, таким душевным человеком, что, познакомившись с ним, он с первого же слова едва не бросился обнимать его. Капитан, не говоря ни слова, с ног до головы мрачно оглядел восторженного купчика и подумал: "Должно быть, здорово хлебнул на проводах". Рабочий, что перетаскивал на богатырских своих плечах грузный чемодан Меркулова, показался ему таким хорошим и добрым, что он об этом высказал ему напрямик и подарил рубль серебром. Рабочий выпучил удивленные глаза на Меркулова, но, опомнившись, крепко сжал в увесистом кулаке бумажку и, наскоро отвесив низкий поклон щедрому купчику, бегом пустился вдоль по палубе, думая про себя: "Подгулял, сердечный!..
Уйти от греха, а то, пожалуй, опомнится да назад потребует". И все пассажиры показались Никите Федорычу такими хорошими и добрыми, а речи их такими разумными, что он тотчас же со всеми перезнакомился и до такой степени стал весел и разговорчив, что и пассажиры про него то же самое подумали, что и капитан с богатырем рабочим. Грязная, плохими лачугами обстроенная Бакалда восторженным глазам Меркулова представлялась прекрасно устроенной пристанью; самое небо с нависшими свинцовыми тучами - ясным, лучезарным, как будто итальянским. Одно лишь было ему не по мысли - очень уж долго, по его мнению, медлили сборами, долго не отваливали.
Подняли, наконец, сходни (Сходня или сходни - доска с набитыми на ней брусками для схода с судна на берег. ), и пароход, заворотив кверху, быстро побежал, извергая из железных уст клубы густого черного дыма и снопы огненных искр... Мерно бьет он крылами многоводное лоно русских рек и ручьев, кипит по бокам его мощно рассекаемая влага, а он летит все быстрей, все вперед. Берега так и мелькают. На широких, белых как снег, парусах и топселях (Топсель верхний парус; он поменьше нижнего - коренного, или ходового.) одни за другими вылетают длинные расшивы с высокими носами, с узкими кормами, с бортами, огороженными низкими перильцами; вдогонку за ними бегут большие, грузные, но легкие на ходу гусянки с небольшой оснасткой и с низкими, открытыми бортами; дальше черепашьим шагом плетутся нагруженные пермскою солью уемистые, неуклюжие ладьи, бархоты, шитики и проконопаченные мочалом межеумки, вдали сверкают белизной ветлужские сплавные беляны, чернеют густо осмоленные кладнушки. Всех далеко за собою оставляя, вольной птицей летит по реке пароход, а Меркулову кажется, что он чуть ли не на мель сел... Ох, если бы крылья - так бы вот и ринулся он вперед соколиным полетом...
Не сидится Никите Федорычу в тесной, душной каюте, вышел он на палубу освежиться. С левого берега подувало холодным ветром, то и дело начинался косой дождик, но, только что припустит хорошенько, тотчас притихнет, а потом опять и опять. Быстро тучи несутся по небу, берега и река вечерним сумраком кроются...
Пассажиры, укрываясь от непогоды, все сидят по каютам, один Меркулов остается на кормовой палубе. Походил он, походил взад и вперед, к паровику подошел и долго, пристально глядел, как ровно, мерно, почти беззвучно поднимаются и опускаются рычаги машины. Долго стоял он тут, защищенный от ветра и дождя каютками капитана и лоцмана, что построены над колесными кожухами. Насмотревшись вдоволь на машину, Никита Федорыч подошел к перильцам, отделявшим палубу третьего класса, и окинул глазами там бывших. Одно лицо показалось ему знакомым. Русый, лет сорока, невысокого роста, в теплой суконной сибирке, только что потрапезовал он на сон грядущий и, сбираясь улечься на боковую, обратился лицом к востоку, снял картуз и стал на молитву, крестясь по старине двуперстно. Стоял он прямехонько перед Меркуловым. Вглядываясь в лицо его, Никита Федорыч больше и больше убеждался, что где-то видал он этого человека...
Усильно старается он вспомнить, где и когда встречался с этим русым, но, как нарочно, совсем захлестнуло у него в памяти... А любопытство меж тем возбудилось до крайности, и, только что русый кончил молитву, Меркулов подошел и спросил:
- Кажется, мы где-то с вами видались? Пристально поглядел русый на Меркулова.
- Ах, батюшки! - вскликнул он.- Никак господин Меркулов будете?
- Он самый,- молвил Никита Федорыч, радуясь, что русый признал его.Скажите, однако, где мы с вами видались? У меня что-то из памяти вон.
- В Питере, сударь, в Питере,- весело отвечал русый.- В Питере, у Дмитрия Петровича Веденеева.- В приказчиках у его милости служу. Флор Гаврилов, ежели припомните...
- Ах, Флор Гаврилыч! Как я рад, что встретился с вами! - говорил с увлеченьем Меркулов.- Где теперь Дмитрий Петрович?
- У Макарья в ярманке,- отвечал Флор Гаврилов.- Еду к нему с отчетами из Саратова.
- Как я рад, как я рад такой приятной встрече,- говорил Никита Федорыч, обнимая и крепко целуя Флора Гаврилова, к немалому изумлению веденеевского приказчика. Что за светло воскресенье нашло на него ,- думает Флор Гаврилов. И вспало ему на ум то же самое, что подумалось и капитану, и рабочему с богатырскими плечами, и пассажирам: "Хлебнул, должно быть, ради сырой погоды".
- Давно ли Митенька в ярманке? - спросил Меркулов у Флора Гаврилова.
- Дмитрий-от Петрович? Да как вам доложить - дня за три либо за четыре до первого спаса туда прибыли. Теперь вот уж без малого месяц,- сказал Флор Гаврилов.
- Где пристал? На Гребновской, что ли; на барже? - спрашивал Никита Федорыч.
- Как возможно!..- молвил Флор Гаврилов.- И далеко там и грязно, а уж вонь такая, что не приведи господи. Теперь на самой ярманке много гостиниц понастроили, хозяевам по пристаням не след теперь проживать.
- Где ж остановился он? Флор Гаврилов сказал, где остановился Веденеев. Никита Федорыч ног под собой не слышал от радости скорого свиданья не только с невестой, но и с самым близким другом-приятелем... "Кстати, очень кстати приехал Митенька к Макарью,- думает он про себя,- теперь он мою эстафету, значит, уж получил. Пособит моему горю, развяжет меня с тюленем". И крепко жал Меркулов руку Флору Гаврилову, звал его в рубку (Светлая каюта, поставленная у кормы на пароходной палубе над сходом в каюты. ) чайку напиться, поужинать, побеседовать. Надивиться не может приказчик таким ласкам хозяйского приятеля. "Пьян, беспременно пьян",- он думает.
- Покорнейше благодарим, Никита Федорыч, только увольте, пожалуйста,отвечает он на приглашенья Меркулова.- Нам ведь нет туда ходу, мы ведь третьего класса - на то порядок. Вы вот в первом сели, так вам везде чистый путь, а нашему брату за эту перегородку пройти нельзя.
- Ничего, я скажу там,- перебил Меркулов.
- Нет, уж увольте,- на своем стоял Флор Гаврилов.- Я же... Оченно благодарны за ваши ласки... Я уж, признаться, и чайку попил, и чем бог послал поужинал, спать надо теперь. Пора. Наши за Волгой давно уж спят (Поговорка, употребляемая на Горах, она значит: поздно. На левом берегу Волги, в Лесах, эта поговорка не употребляется.).
- Где ж вы ляжете?- заботливо спросил Меркулов.
- А вот тут же на палубе.
- На ветру, на дожде? Как это можно! - воскликнул Никита Федорыч.
- Не сахарные, не растаем,- с улыбкой ответил Флор Гаврилов.
- А постель-то где же у вас?
- Постель-то! - усмехнулся Флор Гаврилов.-- Один кулак в головы, другой под бок - вот и постель.
- Как это возможно! - воскликнул Меркулов.
- Дело, сударь, привычное,- отозвался Флор Гаврилов.- Наше вам наиглубочайшее, и вам тоже пора, чать, на боковую. И не хотелось, а пошел Меркулов на кормовую палубу.
Темнело. Один за другим пассажиры стали укладываться на опочив. В третьем классе невзыскательные мужики, бабы, солдаты, татары, поужинав здоровыми ломтями черного хлеба с огурцами и незрелыми яблоками, развалились по палубе. Зипун под голову, постель - дощатый, рубчатый помост, одеяло - синее небо, хоть в тот вечер было оно вовсе не синее, а ровно смоль черное. Ни единой звездочки, ни одного клочка светлого небесного свода...
Нет, нет, а дождичек и почнет накрапывать, а потом и припустит и зачастит, а те спят себе во славу божию, только лишь изредка который-нибудь с холоду да от сырости маленько пожмется... Поужинали и в первом классе. Долго тут бегала пароходная прислуга с мисками, с тарелками, с блюдами. Там не то, что на носу в третьем классе: ели дольше и больше, не огурцы с решетным хлебом, а только что изловленных стерлядей, вкусные казанские котлеты, цыплят и молодую дичь из Кокшайских лесов. Наконец, все поужинали, все по местам разлеглись. Ходит сон по людям, спят все, ровно маковой воды напились.
Меркулов взял особую каюту, чтоб быть одному, чтобы ночным думам его не мешали соседи... Лег на койку - не спится: то невеста мерещится, то тюлень. Пароход бежал и ночью - паводок тогда стоял высокий, погода была мокрая, татинцовский (Лучшие волжские лоцмана на села Татинца, что немного повыше Лыскова.) лоцман Волгу знает, как ладонь свою,- значит, перекатов да мелей бояться нечего. Мерный шум колес, мерные всплески воды о стены парохода, мерные звуки дождя, бившего в окно каюты, звон стакана, оставленного на столе рядом с графином и от дрожанья парохода певшего свою нескончаемую унылую песню, храп и носовой свист во всю сласть спавших по каютам и в общей зале пассажиров - все наводило на Меркулова тоску невыносимую. Лампа в общей зале погасла, и стала повсюду тьма непроглядная. И вдруг голоса. Будто издали несутся они.
- Пять! Тише колеса шумят, малым ходом пошел пароход.
- Пять! Еще меньше шума, еще медленней идет пароход.
- Четыре с половиной!
- Бери налево,- отозвался другой голос немножко поближе.
- Есть налево!- раздается третий голос вдали.
- Пять!
- Пять!
Знакомы Меркулову волжские клики "Мель, - подумал он.- Неужто мы Козловку пробежали, неужто в Анишенском затоне теперь? (Козловка - село Чебоксарского уезда и пристань на правом берегу Волги в 45 верстах выше Казани. Выше Козловки, верстах в четырех с левой стороны, впадает в Волгу река Илеть, напротив ее устья - Анишенская мель и затон (речной залив) того же названия,). Солнышко уж совсем почти село, когда мы отваливали от Бакалды. Неужто пятьдесят верст выбежали?.."
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги