На Гран-Рю

11

Эту ночь Чугурин спал неспокойно. То подушка нагреется так, что только и знай переворачивай на другую сторону. То привяжется комаришка, ноет и ноет над ухом, беда — не уснешь. А уж что делается на шоссе, уму непостижимо! Раньше Чугурин, едва голова на подушку — тотчас и уснул. А тут колеса повозок гремят не смолкая, грохочут прямо под окном. Непривычная бессонница напала в эту ночь на Чугурина.

Сегодня первые часы занятий — лекции Владимира Ильича по политэкономии. Обычно после уроков он задавал слушателям вопросы. Вечером слушатели должны их обдумать, а завтра отвечать.

— Товарищ Степан, — вызывал Владимир Ильич.

Товарищ Степан — это Иван Вонифатьевич Присягин, москвич, рабочий, активный большевик, даже редактор нелегальной газеты.

— Товарищ Павел, Владимир, Петр…

Сегодня товарищ Петр, то есть Чугурин, помимо заданных всем вопросов, должен описать демонстрацию сормовских рабочих в 1902 году. Эта демонстрация стала особенно широко известна, когда Максим Горький изобразил ее в романе «Мать». Чугурин буквально трепетал от волнения, читая роман. Все верно, все так и было, как Максим Горький рассказывает. Только главному организатору стачки и первомайской демонстрации Петру Заломову писатель дал другое имя, назвал Павлом Власовым…

Чугурин слушал урок Владимира Ильича, но время от времени мысль о предстоящем своем выступлении вызывала в нем беспокойство, и он отводил глаза в сторону, на минуту как бы оглохнув. Удивительно! Владимир Ильич заметил, понял. Чугурин не шелохнулся, а Владимир Ильич понял.

— Товарищ Петр! Внимание. Мы на уроке. Придет ваша очередь, мы тоже внимательно будем вас слушать. Беспокоиться не о чем. Ведь вы расскажете нам о пережитом, что увидено своими глазами. Иногда ораторы волнуются от застенчивости — одолевайте застенчивость. Иногда из тщеславия: понравлюсь ли, похвалят ли? Не гонитесь за похвалами… Однако вернемся к теме урока. Мы рассмотрели закон капиталистического накопления. Капиталисты богатеют, а положение рабочих масс хуже и хуже. Эксплуатация, угнетение, плохое жилье, недоедание, бедность, болезни, высокая смертность — редко встретишь среди рабочих старика. Пролетариат нищает. Возмущение нищего пролетариата растет, а с ним растут его революционные силы. Революция неизбежна, гибель капитализма неизбежна — вот что доказывают нам марксистская наука и примеры жизни.

«Мой пример как раз и есть жизнь», — подумал Чугурин.

…Петра Заломова он знал с юных лет. Петр Заломов немного постарше, и работали они на фабрике в разных цехах, и жили в слободе Сормово не рядом, но, еще не знакомый с Петром, Чугурин его приметил.

Какой-то небудничный, непохожий на многих сверстников, рабочих парней. Не пьет, никто никогда не услышит от слесаря Петра Заломова грубое или бранное слово. Он нравился Ване Чугурину. Однажды Ваня догнал его утром по дороге на фабрику.

— Будем знакомы.

— Давай, — согласился Заломов.

Через недолгое время они были уже не только знакомыми, а друзьями. Петр Заломов просвещенней, начитаннее и, главное, как смело судит об устройстве общества!

Раньше думалось Ване: рабочим везде худо, что в Сормовской слободе, что в городе Нижнем, на том берегу Оки, что в белокаменной Москве, что в Петербурге, столице Российской империи. Двенадцать — четырнадцать часов каждодневно стой у станка до смертной усталости. Все тело болит, ноги еле держат, в ушах висит ругань мастеров. Беспричинные штрафы, страх безработицы. Дома, в убогой хате, безрадостно, тоска гонит в кабак. Навек беспросветная жизнь.

— Никто рабочим не пожалует лучшей доли, самим добывать надобно, — сказал Заломов. И дал Ване листовку. С нее началось.

Листовка рассказывала о бедственном существовании рабочих. Это и на своей шкуре известно. Чем же она окрылила Чугурина?

Будто осенним вечером в пасмурном небе разорвалась черная туча, раздвинулась в сторону, ушла, и во весь горизонт багряным цветом полыхнула заря. Так после той листовки запылало сердце Чугурина.

— Прочитай и передай другим, — велел Заломов. — Да осторожно. Шпики на фабрике по всем цехам рыщут.

За первой — вторая и третья, много листовок стало попадать в руки Чугурина. Все звали к борьбе, учили рабочих бороться. Возвращаясь однажды после работы домой, Петр Заломов сунул Чугурину в карман куртки газету под названием «Искра». «Из искры возгорится пламя». Само название будило смелость и мысль. Чугурин читал заметки, статьи, призывы «Искры». Дивился — будто о себе, своем житье-бытье, своих бедах и думах читает.

И радовался: «Искра» вконец уверила — революция будет. Рабочий класс, довольно терпеть рабство, копи силы, набирайся знаний!..

Чугурин набирался знаний в революционном кружке. Распространял среди верных рабочих листовки и «Искру». Жизнь наполнилась важным смыслом. Появилась цель.

— Будто вихрем меня подхватило, и несло, и несло… Верно, Владимир Ильич, вы из политэкономии нам объяснили: возмущение нашего пролетариата растет, а с тем растут его, то есть наши, революционные силы.

Так, может быть, другими словами, попроще, на уроке Владимира Ильича рассказывал Чугурин о начале своего боевого пути.

Товарищи слушали, Чугурин ловил на себе ободряющий взгляд Владимира Ильича, и хотелось сильнее и ярче нарисовать картину стачки и первомайской демонстрации в слободе Сормово. Будто сейчас, видит Чугурин толпы рабочих, собравшихся в то утро у ворот фабрики. В цеха не шли… В грозном молчании стояли, ожидая знака. Вышел из толпы Петр Заломов, вскинул красное знамя. «Долой самодержавие! Да здравствует политическая свобода!»

Знак подан, толпа двинулась главной улицей Сормова. Петр Заломов со знаменем впереди. Гремит песня:

Демонстрация растет, ширится, заливая улицу, как Волга и Ока, обнимающие с двух сторон Сормовскую слободу, заливают берега в половодье. Из домов высыпали на улицу женщины, дети. Люди шагали за песней и знаменем, опьяненные чувством своей смелости.

— Будто от больного сна пробудились, то думали, нет нам просвета, а тут почуял рабочий класс силу. Так и вы, Владимир Ильич, в «Искре» писали.

Демонстрация шествует, неслыханные революционные песни несутся над Сормовом, поднимают народ. Знамя впереди плещется на ветру, ведет людей. Мастеров и хозяев не видно. Рабочий класс шествует.

Вдруг… поперек улицы встала стена. Солдаты, плечо к плечу. Целое войско против нас начальство выставило. Винтовки наперевес, ощерились штыками. Загородили дорогу.

Чугурин замолчал.

— Говори, — нетерпеливо торопил кто-то из слушателей.

— Вашу «Искру», в которой писалось о демонстрации, Владимир Ильич, я тогда только добыл, как отсидел срок в тюрьме. Изрядно похватали жандармы, а не всех… Нас много, всех не переловишь. Остались товарищи, «Искру» читали, речи на суде Петра Заломова и других там напечатаны. Что геройски себя на суде повели, не отступили, не сдались, рассказано в «Искре». Поднимает к борьбе за свободу рабочих ваша «Искра», Владимир Ильич.

— Наша рабочая «Искра», — мягко поправил Ленин. Волнение Чугурина его заразило.

Чугурин вызывал в нем интерес и симпатию. Бесхитростный, прямой. Товарищи его уважают.

— Развитой рабочий, как жадно тянется к знаниям, — скажет Надя. И добавит: — Нервняга большой.

Владимир Ильич спорит:

— Нервняга? Нет. Впечатлительный, чувствует сильно. Ты заметила, дети к нему льнут, любит детей, а ведь совсем еще молод. Золотая черта в человеке — любовь к детям.

Надежда Константиновна нередко присутствовала на занятиях Владимира Ильича, была и сегодня.

«Володя не только политик, философ, к тому же и педагог замечательный, — думала она. — Понятно объяснил рабочим закон политэкономии, другой считал бы и довольно. Ан нет, он живые иллюстрации ищет, чтобы каждый и умом, и сердцем постигнул и свой опыт заново пережил. Тогда и теория крепко врежется в память».

Вспомнились Надежде Константиновне дни, месяцы, годы обдумывания «Искры». Бездна изобретательности, ума и души отдана Владимиром Ильичем на создание необходимейшей для партии, для рабочего класса, для будущей революции газеты. Найти товарищей, авторов, распространителей «Искры». Где выпускать газету? Дома нельзя. Против царя, против помещиков и капиталистов? Разве можно! С первым же номером схватят жандармы.

И за границей опасно. Вспомнился Лондон 1902 года. Туда пришлось перекочевать редакции «Искры» из Мюнхена. Российская разведка пронюхала — в Мюнхене издается революционная газета, поднимающая рабочих на восстание против царского строя. Стало опасно, не нынче-завтра нагрянут жандармы. Пришлось искать новый адрес. Лондонские революционеры, социал-демократы, подыскали «Искре» приют. Печатание продолжалось. Из разных городов России шли в «Искру» вести о бедственном положении рабочих, нарастании буйной рабочей борьбы. Пришла весть о Сормове. Как гордился Владимир Ильич и уважал сормовичей, поднявших красное знамя, объявивших самодержавию бой! Все годы в изгнании, в чужих странах, Владимир Ильич скучал о Волге. Хранил светлую память о детстве в Симбирске. Там началась его родина.

«Говорят, тесен мир, — размышляла Надежда Константиновна. — Тесен или нет, а знали мы, что верный революционер Чугурин, но что с Петром Заломовым дружил, на Сормовской демонстрации рядом шел, перед солдатскими штыками не дрогнул, это лишь нынче узналось».

— Итак, подводим итоги, — закончил урок Владимир Ильич. — Рассказ товарища Петра подтвердил закон, открытый марксистской политэкономией: капитал богатеет, пролетариат все бедней и бесправней, революционные силы пролетариата растут. Задаю вопросы к завтрашнему дню…

В разгаре чугуринской речи к наружной стороне застекленной стены русской школы прильнула физиономия любознательного Жюстена. Приплюснув нос к стеклу, он наблюдал и слушал бы — дверь в класс, как обычно, открыта, — если бы достаточно усвоил русский язык. Увы! Как ни старались Андрэ и Стрекоза, успехи его в русском были не столь велики, чтобы понять хоть что-то из рассказа Чугурина. Он видел его возбужденное, счастливое лицо, видел добрый взгляд Владимира Ильича, обращенный к Чугурину, распахнутые в любопытстве и восхищении голубые глазенки Андрэ и завидовал этим людям, которые так дружно и согласно живут, какой-то особенной жизнью живут.

После урока слушатели окружили Владимира Ильича. Как всегда, было о чем потолковать, поделиться мыслями. Или позвать: «Вечером сходим на Иветту, посидим на бережку, как дома, споем наши, русские песни, а, Владимир Ильич?»

Владимир Ильич заметил: Андрюша Арманд с доверчивой лаской прильнул к Чугурину, тот обнял его за плечо. «Как славно», — подумал Владимир Ильич.

Они вышли из класса вместе, Чугурин с Андрюшей.

Жюстен ждал во дворе.

— Иван Дми… то есть, извините, товарищ Петр, — сказал Андрюша, увидев Жюстена, — этот мальчишка, мой французский товарищ, непременно спросит, о чем вы рассказывали. Нельзя открыть про Сормовскую демонстрацию и листовки или можно?

— Нельзя. Мы здесь школьными учителями значимся, педагогикой и повышением образования заняты. Рассказ о рабочей забастовке к нашей теме вроде не очень подходит. Подозрения не вызвать бы.

— Как же быть? Жюстен не отстанет, такой любопытный, ни за что не отстанет!

— Гм, да. Сообразить надо, гм. Объясни, что ответишь перед нашим отъездом из Лонжюмо.

— А что тогда отвечать?

— Там подумаем. Сейчас заинтригуй. Нагороди таинственности.

— А тогда? Значит, врать?

— Врать не будем. Слушай, идея! Когда будем уезжать, скажи, пусть после нас почитает роман Максима Горького «Мать». В этой замечательной книге на все вопросы ответ. Она у них напечатана по-французски. Объясни своему Жюстену. А пока проведи дипломатию.

Так и решили. Жюстен и вопроса задать не успел, Андрэ прямо-таки оглушил его новостью:

— У месье Ильина велосипед, привез из Парижа, представляешь!

— Ой! Ой! Ой!

— Месье Ильин обещал, вот только выпадет свободный часок, покатает меня или даже позволит самому покататься.

— А мне? А я? — заметался Жюстен.

Хоть умри, хотелось прокатиться на велосипеде по Гран-рю, чтобы ребята увидели.

— Уж если я, так и ты, Жюстен, разумеется.