На грани риска

НА ГРАНИ РИСКА (документальная повесть)

О Северном географическом полюсе слышали все. О Северном магнитном полюсе - многие. О полюсе относительной недоступности знали единицы.

К востоку от острова Врангеля простирается необъятная область Ледовитого океана, которая до 50-х годов была почти неисследованной. Там, в центре этого заледеневшего в вечных морозах пространства, на расстоянии полутора тысяч километров от берегов ближайшей земли, находится точка, названная полюсом относительной недоступности. Лишь весной 1927 года проникнуть в этот загадочный край попытались американские исследователи Губерт Уилкинс и Бэн Эйлсон. Но эта попытка едва не стоила смельчакам жизни.

Четырнадцать лет спустя, 2 апреля 1941 года, полярный летчик Иван Иванович Черевичный блестяще посадил на дрейфующую льдину в тысяче километров от острова Врангеля свою тяжелую четырехмоторную машину с бортовым номером Н-169. Это был тот самый Н-169, что входил в славную четверку самолетов, высадивших на Северном полюсе в мае 1937 года экипаж первой в мире дрейфующей станции "Северный полюс". На этот раз могучий АНТ-6 выполнял роль своеобразной летающей лаборатории. На борту его помимо экипажа находились ученые: астроном-магнитолог М. Е. Острекин, метеоролог Н. Т. Черниговский, гидролог Я. С. Либин. 11 мая, успешно завершив научную программу, экспедиция возвратилась в Москву, проделав путь общей протяженностью 26 тысяч километров.

И вот наступил 1950 год. Заканчивала свою работу в Центральном Полярном бассейне высокоширотная воздушная экспедиция Главсевморпути "Север-5". "Прыгающие отряды" свертывали оборудование; самолеты экспедиции, один за другим покидая ледовые аэродромы, словно гуси, потянулись на юг. Доживал последние дни ледовый лагерь в точке Э 1 у Северного полюса, где все эти месяцы находился "мозговой центр" экспедиции.

Однако не всем предстояла скорая встреча с Большой землей. В районе полюса относительной недоступности было решено организовать дрейфующую станцию для проведения длительных систематических научных исследований в этой все еще загадочной области Северного Ледовитого океана.

Только накануне отлета из ледового лагеря я наконец набрался смелости обратиться к начальнику экспедиции с просьбой включить меня в состав участников дрейфа. Меня поддержал главный штурман "Севера-5" Валентин Аккуратов.

– А что? - сказал он, попыхивая короткой трубочкой. - Без медицины на дрейфующей станции не обойтись. Мало ли что может случиться, а врача поблизости нет. Так, может, уважим просьбу доктора, Александр Алексеевич?

Аккуратов был человеком авторитетным среди полярных летчиков, и к его советам Кузнецов всегда прислушивался. Но на этот раз он был непреклонен.

– Не могу, - сказал он. - Штат станции утвержден правительством. 16 человек, и ни одним больше. Дрейфовать она будет только до осени. В сентябре - октябре будем ее снимать. А если за это время понадобится медицинская помощь, подбросим вас к Сомову самолетом.

Я хорошо помнил Сомова по прошлогодней экспедиции "Север-4", где он командовал одной из "прыгающих" научных групп. Лет сорока, что мне, двадцатишестилетнему юнцу, казалось возрастом весьма солидным, высокий, с узким интеллигентным лицом, с которого никогда не сходило выражение доброжелательности, он удивлял своими прямо-таки аристократическими манерами. Всегда тщательно выбритый, что в условиях экспедиции было делом очень непростым, пахнущий одеколоном, подтянутый, он сразу выделялся среди бородатых закопченных "прыгунов". Ни с кем из будущих участников дрейфа Восточной станции (так сперва называлась станция "Северный полюс-2"), кроме аэролога В. Г. Канаки и кинооператора Е. П. Яцуна, я не был знаком. Лишь однажды я встретился с людьми, собирающимися в дрейф на СП, - на "перекрестке дорог" в Тикси. Все они в отличие от остальных членов высокоширотной экспедиции были одеты в куртки и брюки из коричневой кожи, острижены наголо и хранили таинственно-непроницаемый вид.

Итак, мы возвращались домой, в Москву, к весне, к теплу, а там, на северо-востоке, в районе полюса относительной недоступности, на льдине с прозаическим названием "точка Э 36", события только начинали разворачиваться.

Еще 31 марта летчик Виктор Перов после многочасовых поисков присмотрел наконец льдину, пригодную для высадки специальной экспедиционной группы. Огромное, длиной семь, шириной около пяти километров, ровное поле многолетнего льда выглядело весьма внушительно. А высокие гряды торосов, окаймлявшие его с запада и востока, красноречиво свидетельствовали, что льдина эта успешно выдерживала натиск соседних полей. Перов "притер" машину, и ее прочные стальные лыжи заскользили, оставляя широкие колеи на снегу, который устилал молодой метровый лед, окружавший мощное паковое поле. В ночь на 1 апреля четырехмоторный ПЕ-8, пилотируемый летчиком В. Н. Задковым, доставил на льдину первую группу зимовщиков и четыре тонны грузов. Едва остановились винты, по лесенке из кабины неторопливо спустился Михаил Михайлович Сомов - начальник будущей дрейфующей станции. Еще с воздуха опытным глазом океанолога он оценил достоинства льдины, выбранной Перовым. Теперь оставалось познакомиться с ней поближе, подетальнее. Ведь это поле должно было служить не неделю и даже не месяц, а минимум полгода. Захватив Перова и метеоролога Чуканина, Сомов отправился в обход своих будущих владений. Вернулись они часа через два, усталые, замерзшие, но весьма довольные.

– Ну, Виктор Михайлович, - сказал Сомов, растирая щеки, - спасибо тебе большущее. Потрафил ты нам. Льдина, прямо сказать, высший класс. Она будто специально создана для дрейфующей станции.

– Я тоже думаю, что поле надежное. Такие торосища вокруг нагромоздило, что ей вроде бы никакие подвижки не страшны, - поддержал Константин Иванович, полярник опытный и знающий.

– Вот и добро, - сказал улыбаясь Перов, весьма польщенный похвалой Сомова.

– Ну что ж, - сказал Сомов, - тогда надо разгружаться.

Едва последний сверток, последняя связка палаточных дуг оказались на льду, как Задков, нетерпеливо ходивший по аэродрому взад и вперед, отдал команду "по местам", и через несколько минут его могучая машина помчалась по полосе.

Нагрузив доверху нарты, все впряглись в постромки и лихо потащили их по рыхлому снегу. Подбадривать никого не приходилось, так как, несмотря на яркое весеннее солнце, голубое небо и полное отсутствие ветра, мороз был за тридцать. Но дышалось необыкновенно легко и свободно, и людей наполняло чувство радости.

В палатке, где располагался экипаж Перова, места с трудом хватало "на своих". Поэтому новоприбывшим пришлось сразу же решать жилищную проблему. К счастью, все необходимое захватили: дюралевые дуги для каркаса, черный кирзовый намет с теплой фланелевой подстежкой, похожий на прозрачный бубен иллюминатор. Собрать палатку Шапошникова, даже при небольшом опыте, не представляло труда. Не прошло и получаса, как рядом с перовской КАПШ возник еще один черный купол. Вспыхнули газовые горелки, зашипели на сковородке оттаивающие антрекоты, отпотел глаз иллюминатора, загудела под баком со снегом паяльная лампа. Зяма Гудкович и Костя Курко разыскали среди грузов складной столик и складные стулья.

Станция "Северный полюс-2" начала свой беспримерный дрейф у полюса относительной недоступности.

Воздушный мост, соединивший льдину с Большой землей, работал без перерыва. Самолеты то и дело садились, взлетали. Гора грузов росла с угрожающей быстротой. Выручила захваченная с материка упряжка из десяти псов, немедленно названная местными остряками "вездеход ПСИ-10".

Трещина, образовавшаяся 4 апреля, прибавила хлопот: пришлось перебазировать лагерь на 250 метров ближе к центру поля. Но, несмотря на обилие такелажных работ, к 15 апреля все научные отряды полностью развернули исследования. Аэрометеорологи В. Г. Канаки, В. Е. Благодаров и П. Ф. Зайчиков под предводительством Кости Чуканина поставили метеобудку, подняли пятиметровую мачту градиентной установки для определения скорости движения воздуха, его влажности и температуры на различной высоте от поверхности снега и каждые три часа передавали на Большую землю сводку погоды. Установили свою чуткую аппаратуру геофизики Е. М. Рубинчик и М. М. Погребников, не забывая два раза в день определять по Солнцу координаты дрейфующей на северо-восток льдины. Океанологи М. М. Никитин, 3. М. Гудкович и А. И. Дмитриев пробили в трехметровом льду широкую лунку и, установив лебедку, приступили к забору проб воды с помощью батометров и их химическому анализу в походной лаборатории. А ледоисследователи - гляциологи Г. Н. Яковлев и И. Г. Петров, отгородив вдали от палаток небольшую площадку, вморозили в лед на разную глубину электротермометры для непрерывного наблюдения за процессами теплообмена через лед между океаном и атмосферой.

В начале мая прилетел В. Н. Задков. Он забросил в лагерь еще четыре тонны груза и привез двух участников дрейфа - кинооператора Е. П. Яцуна и механика М. С. Комарова.

5 мая полярники проводили в путь последний самолет экспедиции. Ю. К. Орлов сделал над лагерем прощальный круг и ушел на юго-запад. Воздушный мост "точка Э 36 - материк" прекратил свое существование. Станция продолжала свой путь во льдах, связанная теперь с материком лишь зыбкой ниточкой радиоволн.

К 1 июня дрейфующая станция продвинулась к северу на целый градус, достигнув 77o 10' северной широты и 170o13' западной долготы.

Приближалось полярное лето. Вот среди палаток на снегу весело защебетала первая пуночка - полярный воробышек, вызвав необычайный восторг у Ропака - белоснежной колымской лайки, ставшего полноправным членом и любимцем всей станции. Ртуть в термометре поднялась к 0o. То там, то здесь появились бурые пятна оседающего снега.

Но с приходом тепла начались непредвиденные неприятности. Там, где вчера белел снеговой покров, сегодня голубели озерки воды - снежницы. Они быстро расширялись, и скоро подступившая вода стала угрожать приборам, палаткам и грузам. Лагерь превратился в полярный филиал Венеции. А тут еще в результате подвижек льда в районе станции образовались широкие разводья.

Было разработано подробное аварийное расписание. Аварийное имущество привели в полную готовность. Из восьми пустых бензиновых бочек и досок был сооружен большой плот. Наготове стояли две резиновые надувные лодки клипер-боты, а в различных концах льдины на случай ее разлома организовали аварийные склады с запасом всего самого необходимого: ящики с пятнадцатисуточными пайками, бочки с бензином, баллоны с газом, запасное оборудование и палатки. Дмитриев, Курко и Канаки подготовили аварийные нарты, на которые был уложен комплект аварийного снаряжения на случай быстрой перебазировки: запас продовольствия на 10-20 суток, оленьи шкуры, походная палатка, спальные мешки. Кроме того, по распоряжению Сомова каждый сотрудник укомплектовал аварийный рюкзак и держал его снаружи у палатки.

Ледовая обстановка становилась все более беспокойной. Все чаще доносился треск и шорох торосящегося льда. Дежурные по станции почти не заходили в палатки: неровен час, трещины появятся в самом лагере.

С приходом тепла в районе ледового лагеря были замечены первые белые медведи. 7 июня во время пурги к лагерю подобрался крупный медведь и напал на Дмитриева и Канаки. Тонкая брезентовая стенка вряд ли надолго защитила бы Дмитриева, укрывшегося в кают-компании, если бы Канаки не успел удачным выстрелом из карабина свалить зверя. Этот случай послужил серьезным предупреждением. И не зря! Восемь раз медведи посещали лагерь, и каждый раз их приходилось отгонять выстрелами из ружей и ракетниц.

А вода тем временем грозила затопить палатки, и их то и дело приходилось перетаскивать с места на место. Такая же участь постигла и приборы, и стеллажи с запасным оборудованием и продовольствием. Солнце грело так сильно, что стоило на короткое время положить на снег темный предмет, как он быстро втаивал на значительную глубину.

17 июня столбик ртути переполз через ноль и остановился у +0,6o. Наступило полярное лето. Лениво махая крыльями и крича, пролетели над лагерем белокрылые чайки. Поднялись на поверхность океана водоросли, а в широких разводьях все чаще и чаще стали показываться головы любопытных нерп. Однажды в районе станции раздалось странное пыхтение, над разводьем поднялось облачко пара, и из воды возникли серовато-стальные спины крупных белух.

Но солнце принесло еще одну неожиданную неприятность. Стали портиться продукты: мясо, рыба. Казалось невероятным: вокруг миллиарды тонн льда, а ледник для хранения продуктов невозможно устроить. А между тем все дело заключалось в парниковом эффекте льда. Через лед, как и через стекло, проходит видимая часть солнечного спектра. Тепловые лучи поглощаются, а обратного излучения не происходит, так как тонкая поверхностная корка льда задерживает тепло и накапливает его даже при значительных отрицательных температурах воздуха. Известный ученый-полярник Н. Н. Зубов по этому поводу писал: "Нам приходилось наблюдать в углублениях, заполненных водой и сверху прикрытых новым ледообразованием в сантиметр толщиной, температуру такой воды /1,2o".

Вода продолжала наступать. Это грозило серьезно нарушить план научных работ. Попытки избавиться от воды оказались безрезультатными. Скважины, проделанные бурами, сразу забивались ледяным крошевом. Выход нашел механик станции Комаров. Из подручных материалов он изготовил бур с широким пером, диаметром 190 миллиметров. Когда потоки воды, урча и булькая, образуя водовороты, пошли под лед, даже скептики согласились, что выход наконец найден. В трехметровой толще льда проделали за короткое время несколько десятков отверстий, и вода была побеждена.

В середине лета на станцию пришло радостное сообщение: летит И. И. Черевичный. 15 июля утром люди выбегали из палаток и, приставив ладонь к глазам, всматривались в мутно-голубую даль. "Летит!" - раздался чей-то ликующий вопль. Действительно, вдали появилась черная точка, и вскоре над палатками лагеря пронеслась зеленокрылая летающая лодка Н-486. Все с нетерпением ждали, когда самолет наконец приводнится. Для этой цели уже давно присмотрели полынью недалеко от льдины. Но Черевичный сделал круг, другой и сообщил по радио, что она непригодна, так как сплошь забита обломками льда. Оставалась последняя надежда на широкое разводье, видневшееся метрах в трехстах от аэродрома. Но и оно оказалось опасным для машины.

Самолет сделал круг и промчался над лагерем на бреющем, едва не задевая купола палаток. Один за другим полетели вниз три увесистых тюка, и три ярких цветка-парашюта раскрылись в небе над станцией. Чего здесь только не было! Рыба, свежие овощи, по которым все так соскучились, деликатесы, но главное письма. Письма от родителей, жен, ребятишек и еще целая кипа газет и журналов.

Лето кончилось 1 августа. Тонким ледком подернулись снежницы, и ветер погнал по насту потоки колючей снежной пыли. Поизносившиеся за несколько месяцев тенты палаток с трудом удерживали порывы пурги. Пришлось снова взяться за пилы и лопаты. Из плотных сугробов вырезались ровные снеговые кирпичи, и вскоре у каждой палатки выросла прочная снеговая шуба. Ее полили водой, превратив в надежную защиту от ветра и холода. В палатках сразу потеплело. И все-таки газ теперь пришлось жечь подолгу. Из мешков снова извлекли меховое обмундирование. С каждым днем становилось все холоднее.

16 октября льдина пересекла восьмидесятую параллель, и, словно в честь этого события, пурга, бушевавшая трое суток без перерыва, вдруг утихла. Сразу похолодало - минус семнадцать. Лагерь жил ожиданием. Вот-вот из Москвы должно было поступить сообщение о вылете отряда Водопьянова.

А на Большой земле стояла теплая осень. Шумела на улицах оживленная толпа. На экран выходили новые кинофильмы. Там жизнь шла своим чередом.

И в это самое время за тысячи километров от земли в Северном Ледовитом океане среди наступающего мрака полярной ночи шестнадцать человек вот уже который месяц несли свою бессменную вахту на дрейфующей льдине у полюса относительной недоступности.

Уже два часа как самолет в воздухе. В иллюминаторе проносятся черно-серые клубы дождевых облаков. Машину время от времени сильно встряхивает, но двигатели гудят с успокаивающей силой и монотонностью. Только сейчас, примостившись среди тюков и ящиков, доверху заполнивших вместительную утробу Си-47, я почувствовал, как безумно устал. Все эти дни я допоздна мотался по Москве, то проверяя продовольствие, предназначенное для станции, то получая медикаменты, меховое обмундирование, то согласуя многочисленные документы. И каждый раз, выслушивая вопросы: зачем, куда, кому, на которые я не мог ответить, терпеливо сносил иронические улыбки и пренебрежительное пожатие плечами: подумаешь, невидаль, таинственность разводит. Но вся работа дрейфующей станции (да и вообще ее существование) была окружена стеной строжайшей секретности. Даже в Главсевморпути лишь считанные люди знали, куда и зачем мы уезжаем. Это усложняло сборы, а их, трудностей, и без того было немало.

Для проведения операции был сформирован специальный авиационный отряд из трех машин. Четырехмоторный Пе-8 пилотировал Василий Никифорович Задков, известный полярный летчик, удостоенный год назад звания Героя Советского Союза. (Вместе с ним за самоотверженную работу в Арктике звания Героев Социалистического Труда были присвоены еще трем членам его экипажа: штурману Николаю Зубову, бортмеханику Ивану Каратаеву и бортрадисту Олегу Куксину.)

За штурвалом Си-47 с бортовым номером Н-369 сидел опытный полярный летчик Борис Семенович Осипов*. Командиром третьей машины, старенького трудяги Ли-2 с бортовым номером Н-556 был назначен Михаил Алексеевич Титлов**. Его имя стало широко известно в Арктике после замечательного ночного полета к Северному полюсу в октябре 1945 года.

* В 1966 г. присвоено звание Героя Социалистического Труда.

** В 1956 г. присвоено звание Героя Советского Союза

Руководство всей экспедицией по обеспечению дрейфующей станции "Северный полюс-2" было возложено на Михаила Васильевича Водопьянова. Он был одним из славной семерки первых Героев Советского Союза - спасителей челюскинцев. Он первым посадил свой тяжелый АНТ-6 на Северном полюсе, командовал эскадрильями, первыми полетевшими на бомбежку Берлина в 1941 году.

Именно к нему я попал, примчавшись по срочному вызову в особняк на улице Разина. Его высокая грузноватая фигура в кожаной куртке с золотой звездочкой на лацкане выглядела весьма внушительно. Он как-то хмуро взглянул на меня из-под густых седеющих бровей и вдруг, улыбнувшись, пробасил:

– Ну что, доктор, небось гадаешь, зачем тебя вызвали? Разговор с Кузнецовым помнишь?

"Еще бы", - подумал я, но промолчал, внутренне весь собравшись.

– Так вот, - продолжал Михаил Васильевич, - Сомова оставляют дрейфовать на зиму. Нужен врач на станцию. Погоди, - сказал он, заметив, что я было открыл рот. - Не просто врач, а врач-повар. Один в двух лицах. Ну, что теперь скажешь?

– Конечно, согласен!

– А готовить-то ты умеешь?

– Научусь, - бодро ответил я.

– Ну молодец, что честно признался. - Водопьянов встал из-за стола, положив тяжелую руку мне на плечо: - Только учти, работа каторжная. Доставаться тебе за хреновое приготовление будет изрядно. И мой тебе совет. Терпи. Не обижайся, не то и себе и людям истреплешь нервы. А там они и без того на пределе.

Летчикам предстояло проделать огромный путь до Чукотки и с ее берегов до наступления полярной ночи забросить грузы на станцию "Северный полюс-2".

Водопьянову поручалось также произвести замену части полярников: вывезти на материк семь человек и доставить нового геофизика (Н. К. Миляева) и доктора-повара. Вместе с нами летит заместитель директора Арктического института Герой Социалистического Труда А. Ф. Трешников. В его портфеле лежат научные программы работы станции на период полярной ночи. Два самолета вылетают из Москвы. Пе-8 догонит нас на мысе Шмидта.

Архангельск... Амдерма... Диксон... Тикси... Взлет - посадка. Взлет посадка. Все дальше и дальше, навстречу зиме. Мыс Шмидта встречает нас двадцатипятиградусным морозом и пургой. Быстро пообедав, мы все собираемся в летном домике.

– План, ребята, такой, - сказал Водопьянов. - Осипов и Титлов по готовности вылетают к Сомову, с ними полечу я с Трешниковым и Миляев. Доктор пусть командует здесь - проследит за погрузкой, а завтра вторым рейсом отправится на станцию. Если вопросов нет - готовьте машины.

Значит, завтра. В это мгновение никто из нас не предполагал, что судьба преподнесет нам горький сюрприз. 25 октября в 12 часов дня самолеты улетели на станцию, а я в ожидании слонялся по комнате, не зная, чем убить время. Не читалось, не спалось. Время шло к ужину, когда дверь домика распахнулась и на пороге появился штурман Пе-8 Николай Зубов. Запыхавшись от быстрой ходьбы, он, обведя взглядом комнату и убедившись, что никого посторонних нет, хриплым голосом сказал:

– Вот, доктор, и тебе работа привалила.

– Какая работа? - не поняв, переспросил я.

– От Бармалея (так между собой летчики называли М. А. Титлова) радиограмма с борта. Леша Челышев (бортрадист) по кодовой таблице отстучал 25-25 - "Имею на борту раненых и больных". Никак, с Осиповым беда приключилась.

Одеваясь на ходу, я помчался на командный пункт. На КП уже толпился экипаж Пе-8. Все переговаривались вполголоса. Завидев меня, начальник аэропорта сказал:

– Я уже распорядился подготовить наш медицинский пункт к приему пострадавших. Только лазаретик у нас маловат: человек на пять, не больше. А ведь сколько там раненых!

Не дай бог Осипов взял на борт зимовщиков, которые должны сменяться.

Медпунктом заведовал молодой врач, только недавно окончивший медицинский институт. Но парнем он оказался расторопным, и к моему приходу все хирургические инструменты уже кипятились в большой кастрюле, ампулы с кровью, извлеченные из холодильника, отогревались на столе, а перевязочный материал и белье стерилизовались в автоклаве.

Я отмерил на аэродроме уже не одну тысячу шагов, когда наконец на северо-востоке послышался гул самолета. Титлов посадил машину у самого "Т", и она, пробежав сотню-другую метров, остановилась. Я со всех ног бросился к самолету. Открылась дверца, и на снег спрыгнул Володя Водопьянов - сын Михаила Васильевича.

Я подбежал к нему. "Сколько и кто?" - только и мог спросить я, не в силах перевести дыхание от быстрого бега.

Но Володя понял меня с полуслова: "Двое. Коля Коровин и отец".

Подтянувшись на руках, я взобрался в кабину. Водопьянов сидел в углу кабины, поддерживая обеими руками забинтованную голову. Наспех наложенная повязка сползла на самые брови, и просочившаяся кровь темными пятнами резко выделялась на белом фоне марли.

– Михаил Васильевич, дорогой, что случилось, как вы себя чувствуете?

– Не волнуйся, доктор. Ну, царапнуло немного голову, - успокоил он меня. - Вот Коле Коровину здорово досталось. Ты его осмотри скорее, а я и подождать могу.

Коровин лежал рядом на чехлах, поверх которых набросали оленьих шкур. Он был без сознания и тихо стонал. Я опустился рядом на колени. Рукав его кожаной куртки был разорван в нескольких местах и покрыт пятнами запекшейся крови.

– Его винтом задело, - сказал Аккуратов. - Еще бы чуток, и руку бы напрочь отрубило.

У самолета послышались громкие голоса. "Носилки давай!" - крикнул кто-то. Коровина быстро уложили на носилки и, завернув в меховое одеяло, понесли через сугробы в медпункт. Но Водопьянов, несмотря на все мои настойчивые уговоры, от носилок отказался.

Положение Коровина оказалось серьезнее, чем я предполагал сначала. Плечевая кость была раздроблена, поврежден локтевой сустав. Тут нужна была помощь специалиста-травматолога и операция в условиях настоящей больницы.

Пока я осматривал Николая, местный доктор помог Водопьянову раздеться и взобраться на операционный стол. Я торопливо разрезал бинты и снял повязку. Ну и ну! От левой брови через лоб, пересекая голову почти до самого затылка, зияла рваными краями широкая рана. Кожа до самой кости была сорвана. Но кровотечение прекратилось. К счастью, никаких костных повреждений - трещин, переломов - обнаружить не удалось. Правда, внушали опасения темные, почти черные кровоподтеки вокруг глаз. Эти так называемые очки нередко сопровождают внутренние травмы черепа. Но отсутствие кровотечений из ушей и носа и потери сознания несколько успокаивало.

– Ты чего это примолк, доктор? Говори, что там у меня, не темни?

– Все в норме, Михаил Васильевич. Сейчас обработаю рану, наложу швы, и хоть завтра в самолет, - сказал я с этакой небрежной уверенностью, хотя на душе у меня скребли кошки.

– Только смотри, волосы не очень выстригай. А то изуродуешь меня, как бог черепаху. А мне ведь еще в Москву возвращаться.

Я поклялся, что уберу только самую малость волос, и взялся за шприц с новокаином.

– Ты эти деликатности брось, - твердо сказал Водопьянов. - Шей так.

Я было попробовал возражать, но Михаил Васильевич был непреклонен.

Наконец наложен последний шов. Стерильная салфетка, и рана прикрыта аккуратной повязкой, известной среди медиков как "шапка Гиппократа".

Тем временем удалось выяснить, что единственный ближайший (относительно) аэропорт, где есть больница, - Сеймчан. Титлов уже дал команду бортмеханику Диме Шекурову греть двигатели, и после трехчасового полета Коровин оказался в палате вполне современной больницы с отличной операционной и бригадой опытных хирургов.

На обратном пути Михаил Алексеевич рассказал, что произошло на станции.

Они уже были недалеко от нее, когда Курко (радист СП-2) передал, что аэродром сломало и девятисотметровую, тщательно ухоженную взлетно-посадочную полосу почти посредине пересекла широкая трещина. Впрочем, опытным пилотам пятьсот оставшихся метров оказалось вполне достаточно, и они благополучно посадили обе машины, ориентируясь по огням факелов, пылавших по обеим сторонам полосы. Время поджимало, и экипажи, быстро разгрузившись, собрались в обратный путь. Первым поднялся в воздух Титлов. За ним на взлет пошел Осипов. Машина, набирая скорость, пробежала по полосе, оторвалась и стала круто набирать высоту. Но тут произошло неожиданное. Самолет вдруг потерял скорость, скользнул на левое крыло и стал падать. Царапнув консолью левой плоскости верхушки торосов, он зацепил левым колесом за глыбу льда, и стойку шасси срезало, как ножом. Но машина, словно мяч, на десяток метров взмыла вверх. Ее развернуло вправо, и она, ударившись второй стойкой о высокую груду льда, снова подскочила и наконец рухнула за торосы метрах в восьмистах от аэродрома.

Я с поразительной отчетливостью представил себе состояние людей, ставших свидетелями этого страшного происшествия, людей, только что проводивших в путь друзей-летчиков. Мгновение. Грохот удара. И тишина. Страшная тишина катастрофы. Первым пришел в себя Курко и кинулся к месту падения самолета. Следом за ним, спотыкаясь о ледяные обломки, проваливаясь в снег, задыхаясь от волнения, побежали остальные. В бледном свете сумерек все увидели, как из верхнего аварийного люка вылез человек, прошел по фюзеляжу к хвосту, вернулся обратно и снова исчез в люке. Это был второй пилот Юрий Орлов. (Впоследствии он так и не мог вспомнить этого эпизода.)

Навстречу Курко медленно шел Водопьянов. Он держался за лоб, и между пальцами сползали капли крови. Он отказался от помощи и тяжело зашагал в направлении лагеря. Следом за ним откуда-то возник Осипов. Пошатываясь, он сделал несколько шагов и сел прямо на снег. Подошел с ног до головы засыпанный снегом Аккуратов. Бортрадист Богаткин и бортмеханик Зобнев откинули аварийную дверь и, расстелив спальный мешок, уложили на него бортмеханика Коровина, которого зацепило кончиком лопасти винта, прорубившей фюзеляж. Он был без сознания.

Тем временем Титлов, получив сигнал "возвращаться на станцию", уже посадил машину, и весь экипаж побежал к месту катастрофы. У самого аэродрома Титлов наткнулся на Водопьянова.

– Михаил Васильевич, что случилось? Как вы? - бросился к нему Титлов.

– Пустяки. Царапнуло малость. Как говорят, шишка к шишке, деньги к деньгам. И не такое бывало. - Водопьянов, морщась от боли, криво усмехнулся и направился к радистам.

Наступило 29 октября. Пора было собираться на льдину, но меня беспокоило здоровье Водопьянова. Правда, он уверял меня, что чувствует себя отлично.

– И вообще, доктор, ты не меня лечить сюда приехал, а на дрейфующую станцию, - сказал он сердито. - Здесь я начальник. Собирай свои манатки и вечером с Титловым отправляйся на станцию.

Впрочем, я был готов к полету, и ровно в семнадцать ноль-ноль по московскому времени Ли-2 оторвался от заснеженной полосы и устремился на северо-восток. Путь предстоял неблизкий - более тысячи четырехсот километров над Ледовитым океаном, погруженным во тьму полярной ночи.

Каким же мастерством должен обладать полярный штурман, чтобы отыскать в бескрайних океанских просторах крохотную точку дрейфующей станции? Ведь внизу, под крылом, ни единого ориентира. Лишь звезды, мерцая, смотрят с высоты, и их холодный свет - единственный маяк в этом ледяном мире. До СП-2 лететь почти семь часов, а если ветер будет встречным, то и дольше. Поэтому, почаевничав с гостеприимными бортмеханиками, я пристроился на оленьей шкуре, укрылся меховой курткой и задремал. Разбудил меня сильный толчок. Машина словно провалилась в глубокую яму. Уши заложило. "Может, уже подлетаем?" Я взглянул на часы. Всего двадцать два. Значит, в воздухе мы пять часов и до станции еще порядочно осталось. Я поднялся со шкуры и заглянул в штурманскую.

Склонившись над картой, что-то бормоча себе под нос, Гена Федотов, наш штурман, прокладывал курс. Ему явно было не до меня.

Но вскоре он сам прошел в грузовую кабину и опустился рядом со мной на шкуру.

– Ну до чего же сегодня погода хреновая, - сказал он, закуривая. Сплошная кучевка. Не миновать нам обледенения.

И словно в ответ на его слова, по фюзеляжу затарахтели кусочки льда, сорвавшиеся с лопастей винта.

– Слышишь? - спросил он. - А на плоскостях, наверное, с полтонны наросло. Скорей бы долететь. А то ведь если прижмет, то и садиться некуда.

Обледенение с каждой минутой усиливалось. Машина отяжелела и с трудом слушалась рулей. Титлов стал снижаться, пытаясь пробить облачность.

Стрелка высотомера быстро поползла по черному циферблату. Шестьсот метров, триста, сто пятьдесят. Наконец тучи поредели и внизу показался океан, озаренный лунным светом. Черная вода, казалось, была подернута легкой рябью, на которой четко выделялись белые блины дремлющих льдин.

Но вот наконец дернулась стрелка радиокомпаса - значит, осталось километров триста, не больше, и машина, словно конь, почуявший родное стойло, ускорила свой бег. Вскоре на самой кромке горизонта вспыхнули красные пятнышки-огоньки аэродрома. Титлов прошел на бреющем вдоль полосы и, убедившись, что все в порядке, повел самолет на посадку. Едва машина остановилась, скрипя тормозами, как из белого вихря, поднятого винтами, вынырнула фигура, повелительно размахивавшая флажками.

Следуя за ней, командир зарулил самолет на стоянку и выключил двигатели.

Итак, я на дрейфующей станции. Неужели этот сон сбылся? Охваченный "телячьим восторгом", я выпрыгнул из кабины прямо на снег и, выхватив из кобуры пистолет, выпалил в небо всю обойму.

– Ну, бляха-муха, Арктика наша, - сказал, притопнув ногой, Коля Миляев, и мы обнялись, словно не виделись целую вечность.

Я повернулся, и в то же мгновение что-то большое и белое бросилось мне на грудь, едва не сбив с ног. Это лагерный любимец пес Ропак спешил облобызаться с новоприбывшими. Но вот подоспело еще несколько человек, и я очутился в кругу радостно улыбающихся людей с усталыми, осунувшимися, такими знакомыми и дорогими лицами.

Вот Михаил Михайлович Сомов, начальник СП-2, немного похудевший, но почти не изменившийся с того апрельского дня, когда мы последний раз виделись с ним в штабной палатке на льдине у Северного полюса. А это кто бородатый с такими знакомыми смеющимися глазами? Ба! Так ведь это мой старый знакомый и первый пациент в экспедиции "Север-4" аэролог Василий Канаки. Придерживая болтающиеся сумки и фотоаппараты, прижимая к себе тяжелый "конвас", прибежал кинооператор Евгений Яцун. Он стал кинолетописцем СП-2, и ему вдвойне обидно, что его должность ликвидирована. Однако это не мешает Яцуну "выжать" из нас все, что возможно, и мы заново повторяем весь ритуал встречи, рукопожатия и объятия.

– Яковлев, - сказал, протягивая мне руку, невысокий, коренастый человек. У него была рыжеватая бородка и темные, с хитринкой глаза, поблескивающие из-за стекол очков.

Это был главный специалист по льдам Гурий Николаевич Яковлев. Подошел и помощник Яковлева - Иван Григорьевич Петров, высокий, чернобородый, черноусый мужчина.

Тем временем с конца аэродрома подошли, размахивая тлеющими факелами, метеоролог Зяма Гудкович и гидролог Саша Дмитриев. Оба закопченные дымом импровизированных факелов, с черными всклокоченными бородами. Следом за ними из темноты вынырнула еще одна фигура - в капюшоне, надвинутом на брови, в прожженной, замасленной куртке,

– Знакомьтесь, доктор, - сказал Сомов. - Это наш механик Михаил Семенович Комаров.

Комаров пожал мне руку и вдруг, словно вспомнив что-то, повернулся и заковылял к самолету, возле которого копошились бортмеханики.

– Ручаюсь, - сказал Яковлев, Комар пошел добывать запчасти. Это у него как болезнь.

– Ему только разреши, так он полсамолета в свою мастерскую утянет, съязвил Дмитриев.

– Не в свою, а в нашу, - сказал примирительно Гудкович.

Разговор прервал приход бортрадиста Леши Челышева.

– Командир, Задков на подходе. Надо полосу освобождать.

Экипаж заторопился к самолету. Титлов взлетел, и вскоре над аэродромом пронесся с оглушающим ревом ПЕ-8. Пронесся и исчез в ночных облаках. Но вот гул двигателей стал снова нарастать. Самолет, вынырнув из темноты, пошел бреющим над самой полосой.

– Ну держись, ребята, сейчас начнется, - крикнул Миляев, прячась за торос.

И тут действительно началось. Из открытой двери вниз посыпался настоящий град всевозможных предметов. Жестяные банки с пельменями гулко взрывались при ударе о лед, и замороженные пельмешки, словно шрапнель, разлетались во все стороны. С оглушительным треском шлепнулся посреди полосы ящик с маслом. Неподалеку от меня в торос врезался стальной баллон. С него слетел предохранительный колпак, струя газа с шипением забила из сорванного вентиля, и по аэродрому пополз удушливый сладкий запах пропана. Самолет сделал еще один заход, обрушив на нас оленьи туши, ящики с мылом и папиросами.

Сомов был вне себя. На глазах гибли вещи, которые невозможно было ничем возместить.

– Дмитриев, бегите к радистам, пусть сообщат на борт, чтобы немедленно прекратили это безобразие! По их милости мы останемся на зиму без газа и без продуктов! - крикнул Сомов.

Но бомбежка продолжалась. Все задковцы, включая бортрадиста, увлеченные необычным аттракционом, в поте лица трудились у дверцы.

Наконец самолет улетел. Картина, открывшаяся перед нами, была удручающей. Всюду разбитые ящики, искореженные баллоны, куски оленьих туш.

На мыс Шмидта в адрес Водопьянова пошла полная возмущения телеграмма.

Я заглянул в палатку к Сомову. У него сидели Трешников и Комаров.

– Ну, что будем делать? - спросил Сомов, нервно разминая пальцами папиросу. - Дальше губить добро я разрешить не могу. Но ведь Титлову в одиночку до Нового года с грузами не управиться.

– Может быть, Задков все же сумеет сесть на вашу полосу? Она вроде бы подлиннее стала. Как, Михаил Семенович?

– Це дило треба разжувати, - сказал Комаров.

– Ладно, - сказал Сомов. - Наверное, Водопьянов сам прилетит, тогда и решим окончательно. Ну, а как доктор наш - привыкает?

– Уже привык, Михаил Михайлович.

– Вот и прекрасно. Размещаться будете в палатке аэрологов вместе с Гудковичем и Дмитриевым. Сейчас найдите Гудковича. Пусть вам поможет перетащить вещи и покажет новую квартиру.

С помощью Саши и Зямы, нагрузив нарты моим добром, мы втроем потащили их в лагерь. Он располагался метрах в трехстах от аэродрома. Нарты легко скользили по накатанной дороге, и вскоре мы уже затаскивали мои ящики и мешки в палатку, утонувшую в глубоком сугробе.

Зяма нащупал выключатель, и под потолком вспыхнула маленькая электрическая лампочка свечей на двадцать. Палатка показалась ужасно неуютной, необжитой. Фланелевый полог давно потерял свой первоначальный белый цвет, покрылся копотью и пятнами сырости. Оленьи шкуры, набросанные на полу, исчезли под слоем смерзшегося снега. Здесь было ненамного теплее, чем снаружи, только не дуло. Гудкович отвернул полностью краники обеих конфорок. Но даже высокие языки газового пламени медленно нагревали промерзший воздух палатки.

– Счас сделаем "Ташкент", - сказал Дмитриев, извлекая из ящика паяльную лампу и укладывая горелкой прямо на огонь. Как только горелка раскалилась, он подкачал насосом, открыл вентиль, и голубое пламя, хлопком вырвавшись из жерла горелки, мерно загудело, распространяя вокруг приятный жар.

– Вот теперь порядок, - сказал он, довольно потирая руки.

Мы разделись.

– Устраивайтесь, Виталий Георгиевич, - сказал Зяма.

Пока Дмитриев готовил чай, доставал из фанерного ящика у входа галеты и сахар, я расстелил на столике марлю вместо скатерти и стал неторопливо распаковывать один за другим ящики с медикаментами и инструментами. Дмитриев то и дело интересовался назначением каждого инструмента, внимательно разглядывал каждую баночку с лекарствами, каждую коробку с таблетками и пилюлями.

– Ну, Зяма, - сказал довольным тоном Дмитриев, - теперь можно спокойно болеть. Доктор у нас между прочим свой.

Пока Саша накрывал стол - ящик из-под папирос, я, покопавшись в рюкзаке, достал коробку московских шоколадных конфет.

– А вот это очень кстати, - сказал Зяма, который был большим любителем сладкого.

Спустя некоторое время "на огонек" забежал Канаки. За ним - Миляев.

Но после всех пережитых волнений от встречи с новым, после утомительного семичасового полета я почувствовал, как глаза против моей воли смыкаются. Гости заметили мое состояние и, откланявшись, покинули палатку.

Я расстелил на койке спальный мешок, раскрыл пуховый вкладыш, заполз в него и мигом заснул.

Дмитриев поднял меня чуть свет. Он был так доволен, что наконец избавляется от должности кладовщика, что не скрывал своей радости. Склад размещался в довольно обветшавшей брезентовой палатке. Правда, за пять месяцев дрейфа запасы поубавились, но вдоль стенки рядком все еще стоял десяток почти полных мешков с крупами, сахаром, сухими овощами, пакеты с макаронами, банки с яичным порошком и какими-то неизвестными Дмитриеву консервами, коробки с маслом, мясными брикетами и копченостями. У входа грудой было свалено десятка два замерзших оленьих туш, привезенных Титловым первым рейсом.

– Вот расходная ведомость. В ней все как в аптеке. А вот здесь, - он показал на ящики, стоявшие отдельно от остальных, - самое главное. В них собраны аварийные запасы важнейших продуктов питания, лекарств, а также некоторые запчасти к приборам.

Я внимательно прослушал наставления экс-кладовщика и про себя подумал, что придется немало повозиться, прежде чем я научусь разыскивать нужные продукты.

– Ну как, все усвоил? - спросил Дмитриев и, не дожидаясь моего ответа, сказал: - Тогда пошли в кают-компанию. Ты теперь будешь там главным.

После сумрачного, загроможденного продуктами склада кают-компания, освещенная тремя маленькими, но горевшими довольно ярко лампочками, показалась светлой и просторной. Справа от входа стоял длинный, сколоченный из папиросных ящиков стол человек на шестнадцать, покрытый потрескавшейся, некогда зеленой с цветочками клеенкой. Стулья заменяли обшитые брезентом банки с 15-суточными пайками и кое-как сколоченные табуретки. В дальнем конце виднелась полка с двумя-тремя десятками книг. Поскольку дрейф - это все-таки плавание и льдина - почти что судно, на станции с первых дней привилась морская терминология. Столовая называлась кают-компанией, кухня камбузом, повар - коком, а дежурный - вахтенным.

Камбуз располагался здесь же, слева от двери. Небольшой разделочный стол, покрытый многочисленными шрамами, две газовые двухконфорочные плиты, фанерный ящик-шкаф со стопками плохо вымытых тарелок, закопченный громоздкий алюминиевый бак литров на сорок, груда кастрюль и сковородок различных размеров.

Сбоку у разделочного стола выглядывал толстый черный шланг с медным краником на конце. По нему на камбуз поступала вода из большой цинковой бочки, установленной за палаткой. В обязанности вахтенного входили заготовка чистого снега, заполнение им бочки, которая разогревалась АПЛ - авиационной подогревательной лампой, похожей на гибрид паяльной лампы с примусом. Чтобы вода не замерзала в шланге, его тщательно укутали в оленью шкуру.

– Ну вот, командуй! Желаю успеха! - Дмитриев помахал рукой и шагнул за порог.

Я зажег две конфорки и присел на край табуретки. Итак, с сегодняшнего дня я кок дрейфующей станции и по совместительству врач.

Как ни парадоксально, но в штатах дрейфующей станции по совершенно неведомым причинам должность повара, так же как и врача, не была предусмотрена. Эту нелегкую обязанность несли по очереди все пятнадцать человек, кроме Сомова. Такой порядок обеспечивал разнообразие в меню станции, ибо каждый вахтенный по камбузу пытался внести что-то свое в меню, и заодно ограждал неудачливого кулинара от критики ("Сегодня ты, а завтра я"). Правда, на зимний дрейф главсевморпутское начальство все же "выбило" одну дополнительную штатную единицу. Конечно, ее отдали повару. А как же быть с врачом? Ведь в полярную ночь, при полной изоляции, за тысячу миль от берега врач тоже необходим. Выход предложил Водопьянов - совместить должность повара и врача в одном лице. Так и поступили.

И вот я сижу в глубоком раздумье: с чего начать? Вся надежда на толстую "Книгу о вкусной и здоровой пище", которую я с большим трудом выпросил перед отъездом у мамы. Она никак не могла понять, зачем в Москве мне понадобится этот кулинарный гроссбух. Никакого разумного объяснения я дать не мог, только промямлил, что "собираюсь в одну экспедицию и письма писать буду редко", чем поселил надолго тревогу в сердцах родителей.

Пора приниматься за дело. Я зажег еще две конфорки, сбросил куртку и, обвязавшись полотенцем, "заступил на семимесячную вахту на камбузе".

x x x

Прилет Задкова назначен на 1 ноября. Этого события все ждали с огромным нетерпением. Но когда до прибытия самолета остались последние минуты, всех охватило беспокойство. Видно, история с машиной Осипова у всех оставила на сердце зарубку.

Летит! Как только вдали послышалось шмелиное гудение, по команде Комарова вдоль полосы вспыхнули огни двух десятков сигнальных костров, и дымные языки, венчающие багровое пламя, заколыхались под порывами ветра.

В ночном мраке блеснули цветные огоньки - зеленый и красный. С шипением взлетела ракета: посадка разрешена.

Задков притирает машину прямо у пылающего "Т". Самолет мчится в снежной метели, поднятой четырьмя винтами, и, скрежеща тормозами, останавливается за много метров до конца полосы. Все не сговариваясь крикнули: "Ура, ура, ура!!"

Впервые в истории авиации тяжелая четырехмоторная машина совершила посадку на льды в полярную ночь. Это, конечно, своеобразный рекорд, но это и трудовые будни полярных летчиков. Задков привез несколько десятков баллонов с газом. Теперь нам никакой мороз не страшен. Наскоро выпив кружку чаю, Никифорыч отправился "поглядеть" полосу. Он, как всегда, сдержан и неулыбчив, но по выражению глаз можно судить, что осмотром вполне удовлетворен.

Самолет уже готов к вылету. Ждали только Сомова. У Михаила Михайловича так "разыгрался" зуб, что он больше не в силах терпеть боль и отправляется на прием к зубному врачу... за полторы тысячи километров.

Улетевшего Задкова сменил неутомимый Титлов, и снова наши запасы пополнились множеством необходимых вещей.

Погода стоит отличная. 2 ноября вновь прилетел Задков. С ним вернулся Сомов и в кают-компании, все еще держась за щеку, с юмором рассказывал о шмидтовском стоматологе, который, изнывая от любопытства, осторожно пытался выведать, откуда на Полярке загадочный молчаливый пациент, явно не местный, когда за неделю с материка не пришло ни единого самолета.

Задков, улетая, оставил запись в вахтенном журнале:

"Нельзя не отметить и не оценить по достоинству напряженный труд коллектива, в сочетании с российской смекалкой, в создании посадочной площадки на паковом льду. Площадка совершенно ровная и поддерживается в хорошем состоянии. Неоднократным приемом самолетов различных типов, включая четырехмоторный тяжелый корабль, полярной ночью коллектив открыл новую страницу в освоении Центрального Полярного бассейна".

Механики самолета подложили мне свинью, и не столько в переносном смысле, сколько в прямом: в большом брезентовом мешке оказалось двое живых поросят. Их притащили прямо к нам в палатку, решив, что это - лучшее место для сохранения живности. С появлением поросят я оказался в положении той самой бабы, "у которой не было хлопот". Немедленно в нашей палатке появились многочисленные советчики-остряки. Зато Ропак в совершеннейшем восторге! Он то и дело ложится рядом с продрогшими, испуганными хрюшками, пытаясь лизнуть их в черный холодный пятачок.

4 ноября в два часа ночи Н-556 пришел в свой последний, восьмой рейс. На льдину доставили давно обещанный автомобиль ГАЗ-67.

– Он еще нам послужит, - радостно повторяет Комаров, любовно разглядывая разобранную на части машину.

Но даже осчастливленный Михаил Семенович не мог скрыть грусти, которой мы были охвачены в эти короткие минуты перед расставанием. Ведь это последний прилет. С ним обрывается связь с землей. Конечно, радио - "это вещь", как любит повторять Комаров, но наше радио, к сожалению, это "вещь в себе". Мы в последний раз молча садимся перед отлетом за стол. Ну что же, "присядем, друзья, перед дальней дорогой...".

Самолет, набирая скорость, проносится по взлетной полосе и, быстро набрав высоту, исчезает в густых ночных облаках. Тонкая полоска лунного света там, на горизонте, делит небо и землю. Жалобно повизгивая, жмется к ногам маленькая сучка Майна. Ее и старого лохматого пса Тороса привезли летчики последним рейсом.

Спать легли под утро. Все доставленные грузы надо перевезти с аэродрома в лагерь, и как можно скорее.

Перед уходом в палатку последний раз заглядываю в кают-компанию. На столе лежит раскрытый вахтенный журнал. Под карандашной записью дежурного видны строки, записанные чернилами. Это титловцы перед отлетом оставили прощальные пожелания успешной работы.

"Уходя от вас последним самолетом на материк и оставляя ваш маленький коллектив на долгую и суровую полярную ночь, хотим заверить вас в том, что летный состав полярной авиации всегда с вами. В любую точку на льду мы прилетим к вам, если нужна будет наша помощь. Спокойно продолжайте выполнение возложенных на вас задач.

Мы восхищены вашей работой и мужеством, которое вы проявляете ежедневно, а в особенности в дни организации аэродрома и приема самолета в суровую полярную ночь Арктики.

Желаем вам успешной работы, бодрости духа. Жмем ваши руки.

Экипаж Н-556: Титлов, Сорокин, Федотов, Шекуров, Челышев, Водопьянов"

x x x

Вернулся с камбуза я поздно. Гудкович и Дмитриев видели уже десятый сон, забившись с головой в спальный мешок. Горел газ, но было холодно. Я взглянул на шест с четырьмя термометрами, повешенными на разном уровне от пола. На верхнем, под куполом палатки, было плюс двенадцать градусов, нижний, у самого пола, показывал минус пятнадцать. Я достал из чемоданчика три общие тетради, сел у столика и положил их стопкой перед собой. Не торопясь набил трубку и, прикурив от плитки, глубоко затянулся. В воздухе разлился медовый аромат "Золотого руна". Открыв первую тетрадь, я аккуратно вывел на первой странице "Дневник. Дрейфующая станция "Северный полюс-2". Начат 29 октября 1950 г., окончен..." Вторая тетрадь пошла на "Амбулаторный журнал". В третью "Тетрадь декадных наблюдений над личным составом ДС-1" я решил заносить результаты ежемесячных профилактических медицинских осмотров и прочие наблюдения.

Припоминая события последних дней, начиная с прибытия на мыс Шмидта, я исписал несколько страниц корявым почерком. Записи получились какие-то сумбурные. Голова отяжелела, руки застыли. Я быстро разделся, залез в спальный мешок и вскоре уснул.

5-6 ноября

Погода довольно неустойчивая. То из низких туч повалит густыми хлопьями снег, то задует поземка, гоняя по лагерю колючую снежную пыль. Давление падает, как перед циклоном. Все это беспокоит Сомова, и он торопит закончить доставку грузов с аэродрома в лагерь. Два дня мы работаем не разгибая спины: грузим, возим, укладываем, увязываем. Неровен час, нагрянет пурга, наметет сугробы, и тогда в темноте под снегом не досчитаемся многих вещей. Некоторые до того устают, что засыпают прямо за столом с ложкой в руке. Правда, Курко утверждает, что все это - происки доктора, добавляющего в борщ снотворное. Я безмолвно сношу выпады в свой адрес, понимая, что товарищи и без того снисходительны к моим кулинарным потугам. Выручают пельмени, заготовленные в громадном количестве, и антрекоты, но запасы последних тают с катастрофической быстротой. То и другое блюдо я научился готовить вполне профессионально во время высокоширотных экспедиций. Главное, первые не переварить, а вторые не пережарить.

За работой не заметили, как подошел праздник.

7 ноября

Сегодня праздник - тридцать третья годовщина Великой Октябрьской революции. Он проходит очень торжественно. Совместными усилиями стол всем на удивление. Правда, преобладает рыба - свежемороженая (строганина) , копченая, соленая и жареная. Иступив топор, я все же отрубаю кусок "поросятины" от "забетоневшей" туши - значит, будут отбивные. Сложности возникают с десертом. Нужен праздничный кекс. Но, во-первых, его не в чем печь, во-вторых, нет ванилина, и, в-третьих, я не знаю, как это делается. Вскоре лишний раз убеждаюсь, что на свете нет неразрешимых проблем. Дмитриев, порывшись на складе, извлекает на свет слегка примятое, закопченное "чудо", я вспоминаю, что ванилин можно добыть из таблеток цитрамона и, сбегав в палатку, приношу целую пачку, а Миша Комаров оказывается крупным специалистом по изготовлению чебуреков, пирожков и прочих печеностей.

И вот все - побритые, сияющие - садимся за праздничный стол. Сомов провозглашает здравицу за любимую Родину. А за тонкой палаточной стенкой беснуется пурга. Воет и стонет на все голоса. От ее ударов содрогается палатка, и становится как-то не по себе.

Тревожно. Короткие хлопки трескающегося льда переходят в скрежет и гул. Только под утро, словно утомившись, ледяные громады стихли. Под порывами ветра гулко хлопает брезент, закрывающий стеллажи. Мы не спим, прислушиваясь, готовые к самому худшему. Глаза начинают слипаться. Но еще не успевает сон овладеть мной, как резкий толчок, от которого вздрогнула палатка, опрокинулись стоявшие на столике кружки, выводит меня из забытья. Где-то рядом грохнуло, затрещало и пошло гулять-раскатываться. Все закачалось, словно в каюте попавшего в шторм корабля. Выбраться из мешка и добраться до выхода - одно мгновение. В лицо ударяет морозной пылью пронзительный ветер. Оглядываюсь. Пятачок лагеря вроде бы цел и невредим, но зато в каких-нибудь ста - ста пятидесяти метрах, где еще недавно простиралась ровная белая пустыня, на фоне сумрачного неба вырос, словно спина гигантского ящера, острозубый ледяной хребет.

Лед хрипит, стонет. Ледяные глыбы то наползают друг на друга, то замирают, обессиленные, вывернув к небу свои исковерканные бока.

Наша льдина почти не пострадала, и мы надеемся, что ей пока еще ничто не угрожает.

Своеобразная диспансеризация, которую я провожу два раза в месяц, воспринимается всеми вполне благожелательно, и точно в срок зимовщики приходят ко мне в палатку на медицинское обследование, тем более что каждый из них глубоко понимает, что значит здоровье в наших условиях. Ведь в экстремальных условиях зимовки даже легкое заболевание опасно.

12 ноября

Ну и погодка! Дует, как в аэродинамической трубе. Метет - зги не видно. Какую-то несчастную сотню метров, отделяющую палатку от камбуза, я буквально проползаю на коленях. Ветер ежеминутно валит с ног.

Наконец я у цели. Ах черт! Палатку завалило снегом по самую маковку, а у входа образовался плотный надув. Пришлось немало повозиться, прежде чем мне удается проникнуть внутрь. Но нет худа без добра. От снежной шубы, образовавшейся на кают-компании, стало даже теплее. А уж когда запылал газ и к его мягкому шипению присоединились басы обоих примусов, наступило полное блаженство. Напевая вполголоса, я принимаюсь резать, шинковать, сыпать, похваливая себя за предусмотрительность. Накануне вечером я заготовил все необходимое для сегодняшнего обеда: достал со стеллажа две застывшие на морозе нельмы для ухи, притащил со склада десяток антрекотов и сухого картофеля, нарубил оленины, а буханки хлеба, обвязав тесемкой, подвесил оттаивать под потолок палатки.

Постепенно я вхожу в курс дела и методом проб и ошибок совершенствую свое кулинарное мастерство. К сожалению, ошибок значительно больше. Только на днях, желая удивить борщом, сваренным по новому рецепту, я, памятуя о совете хочешь иметь вкусный суп - клади мяса побольше, нарубил в бак почти половину оленьей туши и приготовился выслушать похвалы своему мастерству. Но как же я был ошарашен, услышав грозное комаровское: "А це ще таке?" К моему ужасу, он держал в руках фанерную бирку, которую привязывают к тушам с отметкой веса и сорта мяса. Видимо, она примерзла к оленьей ноге и таким образом оказалась в кастрюле.

Только один раз я чуть не сорвался. После нескольких ядовитых замечаний по поводу моих кулинарных способностей я в сердцах буркнул:

– Вас бы на паек посадить, которым Амундсен кормил свою компанию в Антарктиде. Что бы вы тогда запели?

– А чем же он таким особенным кормил? - поинтересовался Гурий.

– Галетами, пеммиканом и молочным порошком.

– Не густо, - сказал Курко, облизывая ложку.

– Тогда у нас меню как в парижском ресторане. Прямо не Волович, а "Максим"*, - усмехнулся Сомов.

* "Максим" - известный парижский ресторан.

Все рассмеялись, и инцидент был исчерпан.

Уха уже закипела, антрекоты оттаяли, промерзшие буханки обрели необходимую мягкость. Как вдруг пламя газовых горелок стало уменьшаться, и они с легким хлопком погасли. Кончился газ в баллоне. Это меня не очень обеспокоило, так как запасной баллон стоял у палатки. Я набросил на плечи куртку и взялся за дверцу. Но она не шелохнулась. Ее прочно прижало снегом. Ничего не поделаешь. Придется ждать освободителей, благо кто-нибудь обычно наведывается ко мне до обеда. Но сегодня как назло никто не появляется. Приближается время обеда, и я мысленно уже представляю все реплики, которые придется выслушать.

Наконец сквозь завывание ветра до меня донеслось:

– Алло, доктор, ты жив?..

Это Гурий Яковлев. Я облегченно вздыхаю. Он довольно быстро освобождает дверь от снега, помогает подсоединить новый баллон с газом, и я, переполненный чувством благодарности, поджариваю ему персональный толстый антрекот. Яковлев принялся сетовать на погоду.

– Понимаешь, хотел пройти на дальнюю площадку, где вморожены электротермометры, так надо же, не нашел дорогу! В двух шагах ничего не разглядеть. Ну и погодка! Ветер метров тридцать в секунду.

Я сочувствую Гурию, но, что поделаешь, срочные наблюдения отменить нельзя. Я представляю, как ему там достается, на площадках.

Ровно в тринадцать, несмотря на пургу, из снежной круговерти выныривают восемь дедов-морозов. Шумно отряхиваясь, они заполняют кают-компанию, и с ними врываются клубы холодного пара и снежной пыли. В палатке сразу похолодало. Я водружаю на стол бачок с ухой, сваренной мною впервые. Когда же Комаров и Курко (самые суровые мои критики) попросили добавки, у меня отлегло от сердца. Очередной эксперимент удался.

Разговор за столом крутится вокруг одной и той же темы: будет ли торосить, когда пурга утихомирится? Все уже давно заметили строгую закономерность стоит улечься ветру, как в движение приходят ледяные поля. Сомов и Яковлев считают, что ветер разгоняет ледяные поля и они движутся единым монолитом. Когда же ветер стихает, они по инерции продолжают движение, но уже с разной скоростью, в зависимости от массы. Так или иначе, торошений нам не миновать.

13 ноября

По существующим приметам сегодня тяжелый день. Тринадцатое в понедельник - надо ждать неприятностей. Но никаких событий не произошло. Лампы не коптили, лед не ломался, за обед не ругали.

14 ноября

Пурга выдохлась. Несколько раз мы ощутили глухие удары, от которых льдина слегка содрогнулась. Но торошения пока нет. Лагерь так замело снегом, что палатки, штабеля грузов превратились в белые курганы. Как хорошо, что все грузы мы вовремя сложили на место и лишний раз убедились в справедливости правила, которое особенно важно для полярников: никогда не откладывай на завтра то, что ты можешь сделать сегодня.

18 ноября

Проснулся среди ночи. Кто-то настойчиво толкает меня. Спросонья не могу сообразить, что происходит. При голубоватом свете горелки различаю у кровати человека, стоящего на коленях. Комаров?! Сон мигом слетел с меня, и я выскакиваю из спального мешка:

– Михаил Семенович, что с тобой?

– Спина. Ох, спину прихватило. Мочи нет. Не согнуться, не разогнуться. Никакого терпежу нет. Даже не знаю, как дополз до вашей палатки.

– Сейчас, Миша, потерпи немного, я спальный мешок под тебя положу и тогда посмотрю.

– Пошли ко мне, не то перебудим всех, а завтра аврал. И полегчало вроде бы.

Буквально ползком мы добираемся до комаровской палатки, и там, охая и кряхтя, Михаил забирается в спальный мешок. Я включаю газ, развожу паяльную лампу и, как только потеплело, принимаюсь осматривать заболевшего.

– Радикулит, - заключаю я. - Придется тебе недельку полежать.

– Да ты что! У меня работы навалом.

– Ничего не поделаешь.

Я нагрел воды, наполнил грелку, и Комаров подсунул ее под одежду на поясницу. Притащив ему целую горсть таблеток и пообещав скоро зайти, я, полусонный, плетусь на камбуз.

В кают-компании все в полном сборе.

– Доктор, что с Комаровым? - озабоченно спрашивает Сомов.

– Радикулит. Думаю, отлежится недельку и все пройдет.

– Пусть Виталий идет отдыхать: он ведь всю ночь не спал. А с обедом мы с Петровым и без него как-нибудь управимся, - сказал Гудкович.

По несуществующему "закону парности случаев" к вечеру заболел Яковлев. Кашляет, то и дело вытирает нос и ругается простуженным голосом. Правда, температура всего 37,3. Но кто знает, как это может обернуться на льдине, где царит полярный холод и повсюду ледяные сквозняки? Здесь опасно самое невинное заболевание.

19 ноября

Вчера исчез Ропак. Провалился ли в трещину, застрял ли в торосах, или, может быть, его загрыз другой кобель - Торос? Дмитриев себе места не находит. Как только утихла пурга, он вместе с Гудковичем отправился искать пропавшую собаку. Но безуспешно. И вот сегодня вечером, когда мы уже было забрались в спальные мешки, у входа в палатку послышалось царапание и на пороге появился Ропак. Но, боже мой, в каком виде! Отощавший, со свалявшейся шерстью, с незажившими царапинами на морде. Помедлив, он прихрамывая направился к постели Дмитриева и, став на задние лапы, положил передние к нему на грудь. От радости и умиления Саша даже прослезился. Затем Ропак поздоровался со мной, с Зямой, протянув нам лапу, потом отошел, прилег рядом с газовой плиткой и, положив голову на вытянутые лапы, закрыл глаза. Ну точь-в-точь как смертельно уставший человек! До чего же он красив, наш Ропак! Стройный, мускулистый, с вытянутой мордой, с большими карими глазами, в которых светился недюжинный (хотя и собачий) ум. У него ослепительно белая, без единого черного пятнышка, пушистая шуба и изящные, всегда стоящие торчком уши. Ропак ужасно обидчив. Стоит повысить на него голос, как он опускает голову и медленным шагом покидает палатку.

22 ноября

Курко ворвался на камбуз с криком: "Жора помирает!" Нахлобучив шапку, я в чем был бросился к палатке радистов. На пороге стояли Гудкович и Петров, поддерживая под мышки безвольно обмякшее тело Щетинина.

После уколов сердечных препаратов Георгий Ефремович пришел в себя и еще тихим от слабости голосом рассказал, что произошло. Он слушал радиостанцию Диксона, как вдруг почувствовал сильную слабость. Палатка поплыла перед глазами, во рту появилась противная горечь. Что было дальше, он не помнил. Оказалось, что выхлопную трубу движка, стоявшего в палатке, забило снегом и Щетинин надышался выхлопных газов. Узнав об этом происшествии, Сомов распорядился немедленно вынести движок наружу, что крайне опечалило радистов. При всех неудобствах постоянного и притом довольно шумного соседства с движком его присутствие в палатке имело два существенных преимущества, в тепле он легко заводился и, главное, нагревался, как хорошая печка.

В довершение ко всему ветродвигатель, который все эти дни бесшумно вертелся над палаткой, заряжая аккумуляторы, замер в бездействии. Однако стенания радистов, видно, все же дошли до ушей владыки Арктики, и устойчивый южный ветер весело закрутил широкие лопасти ветряка.

30 ноября

Заговорил лед. Совсем неподалеку слышатся шорохи, потрескивания, словно кто-то большой, тяжелый ходит по торосам. Безлунье. Высокие облака закрыли звезды. В кромешной темноте эти скрипы и шорохи звучат особенно зловеще. К ужину подвижки прекратились и на льдину опустилась тишина, то особое арктическое безмолвие, которое, по выражению Георгия Ушакова, знаменитого исследователя Северной Земли, "кажется здесь физически ощутимым. Оно подчиняет настроение, заставляет подтянуться, сосредоточиться". Эта тишина придает торжественное величие окружающей нас природе. Я, молчаливый и одинокий, стоял среди черного глухого пространства, как вдруг на юге, за торосами, промелькнул неведомый луч света. Пока я раздумывал, что это могло быть, свет усилился и на горизонте возникло желтовато-зеленое зарево, будто луна решила взойти с юга. Зарево разливалось, постепенно захватывая небо, и вот над торосами повис гигантский занавес. Он жил, пульсировал, то бледнел, то насыщался густыми красками, и складки его трепетали, словно под вздохами ветра. Но вдруг занавес разорвался, собрался в две ослепительно зеленые яркие ленты, устремившиеся к зениту. Все выше, выше. Вот они переплелись в огромный световой клубок, заметались и начали быстро меркнуть, пока окончательно не растворились в густой черноте неба, на котором проступили звезды.

Что зыблет ясный ночью луч?

Что тонкий пламень в твердь разит?

Как молния без грозных туч

Стремится от земли в зенит?

писал великий Ломоносов. Почти двести лет назад он первый указал на электрическую природу полярных сияний.

Однако и до наших дней многие тайны этого чудо-света все еще не раскрыты. В общем-то, природа этого явления известна: заряженные частицы корпускулы, устремляясь из просторов Вселенной в верхние слои земной атмосферы со скоростью одна-две тысячи километров в секунду и сталкиваясь с атомами газов, ее составляющих, вызывают яркое причудливое свечение. Нижняя граница полярных сияний лежит на высоте примерно ста километров, верхняя достигает тысячи пятисот. Одна из новейших гипотез о природе полярных сияний утверждает, что корпускулярный поток "солнечного ветра", достигая земной магнитосферы, искажает ее форму. Она как бы вытягивается, а затем несколько раз за ночь возвращается к прежней форме, отдавая свою энергию в атмосфере над полюсами. Магнитосфера действует словно гигантский ускоритель электронов, которые, в свою очередь, заставляют атомы излучать свет. По второй гипотезе, "солнечный ветер" сам по себе способен возбуждать атомы атмосферных газов, генерируя потоки в магнитосфере, которые захватывают отрицательно заряженные частицы и направляют ближе к поверхности. Но как бы ни объясняли физики его происхождение, впечатление это зрелище производит неизгладимое. Оно то является нам в виде извивающихся лент, полос, причудливых дуг, то образует светящееся облако, то свисает ожившими складками драпри над бескрайней сценой арктического театра.

x x x

Откидная дверь на камбузе, обитая оленьей шкурой, создает некоторые неудобства. Стоит ее неосторожно приподнять, как иней, густо покрывающий мех, сыплется за воротник. Поэтому со временем все усвоили новый метод проникновения в кают-компанию. Дверь осторожно приподнимают и, просунув ноги вперед, рывком протаскивают тело. Тоже не очень удобно, но зато вполне безопасно. С некоторой поры я без труда узнаю, кто ко мне пожаловал в гости. Серые изношенные валенки - значит, Саша Дмитриев, упорно не признающий преимущества унтов. Коричневые унты с черными, словно выпачканными углем, пятнами - это Жора Щетинин. Светло-коричневые с обожженным мехом - Гурий Яковлев.

2 декабря

Несмотря на определенные бытовые затруднения, ежедневное бритье столь же неотъемлемая часть нашего быта, как утреннее умывание, чистка зубов и зарядка. Сомов неукоснительно требует выполнения правил личной гигиены. Это требование необходимо не только для поддержания здоровья, оно и важнейшее средство против "моральных" недугов. И все же многие из "дрейфунов" отрастили бороды. Одни - потому, что бритье связано с обременительными хлопотами, другие считают бороду неотъемлемым атрибутом "полярного волка", третьи убеждены, что борода - лучшее средство защиты лица от мороза. А вот Гурий Яковлев утверждает, что борода необходима для борьбы... с жаждой, так как на дальней площадке из сосулек, намерзших на бороду, можно натопить по меньшей мере граммов двести воды.

Я поначалу каждое утро выскабливал щеки и подбородок, считая, что с меня вполне достаточно усов, но однажды я вдруг понял: борода мне просто необходима. Она так подходила к моей пышной пыжиковой шапке и массивной трубке из вереска.

Но хлопоты доставляет не только бритье. В нашей лагерной жизни обычные "земные дела" превращаются в проблемы. Помыться поутру - проблема, воды раздобыть - проблема, сходить в туалет - почти подвиг. Ведь крохотная, стоящая на краю лагеря фанерная будочка обдувается арктическими ветрами и промерзла насквозь. О теплые, светлые туалеты Большой земли!

Но, пожалуй, самая сложная гигиеническая проблема на льдине - банная. Последний раз старожилы "парились" в конце лета. Тогда стояла тихая, ясная, относительно теплая погода. А главное, пресной воды вокруг было хоть отбавляй. Выходи на порог палатки и черпай прямо из снежницы сколько душе угодно. Другое дело сейчас. Мороз за сорок, да и горючего осталось в обрез. Но терпеть больше нет мочи. На нас одежды как листьев на капустном кочане. Нижнее трикотажное белье, нижнее шерстяное белье, рубаха, свитер, суконная куртка, а поверх меховой жилет. На ногах хлопчатобумажные носки, шерстяные носки, меховые носки и унты. Все это постепенно пропитывается потом, и тело зудит, как от укусов насекомых. Хотя таковых при самых тщательных осмотрах не обнаружено, надо что-то предпринимать.

Сомов вызвал Комарова на "военный совет", и тот, обвязав поясницу толстым шерстяным шарфом, засел в мастерской. Банный агрегат был готов на следующий день. Трехсотлитровая бочка с приклепанной внутри трубой, похожая на гигантский самовар, была водружена на треногу в центре запасной гидрологической палатки, которую предварительно очистили от наледи, застелили брезентом, устлали досками и фанерными листами, а по окружности поставили высокие ящики-полки. Заготовкой "воды" для бани занялись все без исключения, и вскоре у входа в нее вырос высоченный штабель снежных кирпичей. Гудкович, назначенный главным банщиком, разжег АПЛ под бочкой, набитой доверху снегом, и мы уже потирали руки, предвкушая удовольствие. Но нам не везло... Лампа коптила, то и дело гасла, издавая подозрительные звуки. Снег, вобравший в себя сорокаградусный холод, таял с явной неохотой. Только к вечеру в бане наконец забулькало и первая партия счастливцев скрылась за откидной дверью.

Как описать оханья и уханья поклонников мыла и горячей воды. забравшихся, чтобы не отморозить ноги, на ящики? Лампа гудела, вода в "самоваре" весело клокотала, пар клубился, и вниз, на фанеру, стекали черные потоки мыльной воды.

Согласно неписаным станционным правилам, последними в баню пошли Сомов с Никитиным. Они уже сбросили всю одежду, основательно намылились, налили шайки до краев горячей водой, как вдруг лампа фукнула и погасла. Гудкович, взявшийся за починку, присел на корточки, поковырял примусной иголкой в капсюле, подкачал насосом, подвернул регулятор и, промолвив: "Теперь полный порядок", поднес спичку. Раздалось громоподобное уу-фф, и к потолку взлетел столб пламени. Палаточный полог вспыхнул, как спичка. Шайки были мгновенно выплеснуты на огонь, бак перевернулся, и водопад обрушился на злосчастную АПЛ.

Пожар удалось погасить довольно быстро.

– Ничего себе, попарились, - бурчал Макар, стирая с себя подсохшую мыльную пену.

Но Сомов, которому и на этот раз не изменил оптимизм, засмеялся в ответ:

– Хорошо бы мы выглядели, если бы пришлось нагишом бежать по сорокаградусному морозу по снегу. Считайте, Макар Макарович, что мы с вами отделались легким испугом.

За воскресным ужином, особенно веселом и оживленном после бани, которая отогрела душу, эта история была предметом шуток. Смеялись все - и четыре пары "чистых" (отличавшихся необыкновенно белыми лицами), и пара "нечистых"

– Ну и напугался же я сегодня, - сказал Гурий Яковлев, зябко передернув плечами. - Пошел я утром на дальнюю площадку к электротермометрам. Вдруг слышу... Нет, вернее, не услышал, а каким-то внутренним чутьем уловил кто-то рядом Ну, думаю, медведь! Выхватил револьвер, но патрон загнать не успел, как из темноты выросла какая-то белая фигура и чьи-то лапы опустились мне на грудь. Сердце словно оборвалось. И тут в лицо меня лизнул своим шершавым языком... Ропак. Сел я на снег. Сердце колотится. Руки дрожат. Весь вспотел. А Ропак как ни в чем не бывало повертелся вокруг и исчез в темноте.

Разговоры перешли на медвежью тему. Правда, со времени моего прибытия на станцию не только медведей, но и следов их никто не обнаруживал. Зато летом от медведей не было отбоя.

Героем первой встречи с белым медведем стал Дмитриев, и, хотя с той поры прошло уже почти пять месяцев, он при каждом удобном случае вспоминал эту историю, добавляя к ней все новые и новые подробности.

Вот и сейчас Саня Дмитриев, разгладив буйно отросшую бороду, сказал: "А вот доктор с Миляевым не знают, как меня медведь чуть не сожрал".

Все заулыбались. Однако ни я, ни Миляев этой истории действительно еще не слышали, и Саша продолжал:

– Вот как сейчас помню. Только я обед сготовил, думаю, надо у кого-нибудь время узнать, не пора ли приглашать в кают-компанию. Закурил. Вышел из камбуза, гляжу из аэрологической палатки Канаки вылез, потянулся. Я ему: "Вася, который час? Не пора на обед?" Он рукав оттянул, чтобы на часы посмотреть, да вдруг как заорет: "Сашка, берегись! Медведь!!!" И обратно шасть в палатку. Я сначала вроде бы и не понял, где он медведя увидал. Обернулся. Мама родная! На сугробе у камбуза зверюга стоит метров в восемь.

– С гаком, - не выдержал Гурий.

Дмитриев посмотрел на него, вложив в свой взгляд бездну презрения, и невозмутимо продолжал:

– Поднялся он на задние лапы, носом водит, вынюхивает, значит, чем поживиться. Я туда - сюда. А карабина нет. Дернул меня черт поставить карабин у палатки радистов. Так разве туда добежишь? Вдруг он, гад, как прыгнет через сугроб! Я нырь в камбуз, дверь захлопнул, а он уже тут как тут. Ткнулся в дверь и аж зарычал от злости. Он напирает, а я держу что есть силы и думаю: "Ну, конец тебе, Саня". Вдруг рядом как бабахнет. Медведь заревел благим матом и бежать. Что тут началось! Все повыскакивали из палаток, вопят, из карабинов палят. Медведь метров пятьдесят пробежал и свалился. Охотники его окружили. Каждый кричит, клянется, что это он убил медведя. А громче всех - Комар. Я, говорит, точно видел, как моя пуля прямо под лопатку попала, он аж подпрыгнул. Пока спор шел, Вася финку вытащил и распорол медведю брюхо. Тут все кинулись пули искать. Одну в самом сердце нашли - это уж точно Васина была, - а две в заднице сидели. Вот тебе и снайперы! Смех и горе, а не стрелки! Потом Михаил Михалыч говорил: "Надо у него желудок посмотреть. Чем он питался, узнать". Вася разрезал желудок... Знаете, что там было? Кислой капусты шматок и пять окурков. Он, наверное, с голодухи и забрел в лагерь.

Но рассказы рассказами, а встреча в темноте нос к носу с хозяином Арктики никому не улыбалась. И тайный страх гнездился в глубине души каждого из нас и при выходе на исследовательские площадки, и во время "экскурсий" на аэродром, и особенно при посещении... туалета.

Не случайно несколько дней спустя, 10 декабря, Макар Никитин записал в вахтенном журнале: "Темнота вносит много неудобств. Наружные работы можно производить только с освещением. Человек привыкает ко всему. И с этими неудобствами можно мириться. Но вот с постоянной угрозой встречи с медведем никак не свыкнешься. И это отравляет наше существование. В темноте очень легко столкнуться с медведем. Поэтому всегда приходится держать наготове оружие и все время оглядываться по сторонам".

4 декабря

Заболел Щетинин. Знобит. Больно глотать. Температура 38 градусов. Посмотрел горло - фолликулярная ангина.

Назначил ему кучу лекарств, полоскание и, конечно, постельный режим. Жора лежит хмурый. Ругает последними словами свое горло, будто оно виновато. Но больше всего его огорчает, что Гудкович остался без помощника, ведь, кроме двоих, больше некому выполнять обязанности метеорологов. Я его успокаиваю, что Зяма молодой, выдюжит, а если не выдюжит - поможем.

– Может, мне все таблетки сразу проглотить, тогда быстрей поправлюсь?

– Попробуй, - заметил, не отрываясь от ключа, Курко. - Думаю, что после этого у доктора будет одним пациентом меньше.

Издательство Главсевморпути в 40-х годах выпустило целую серию отличных книг об Арктике. Здесь и Нансен, и Амундсен и Грили, и Стефансон. У Мих-Миха и Никитина с собой целая библиотека, и я при каждом удобном случае досконально изучаю дневники маститых полярных исследователей. Но какую бы книгу я ни раскрыл, обязательно встречаю упоминание о цинге. В старину она была постоянным спутником экспедиций.

Сегодня после ужина забрался в мешок, открыл "Путешествие в Северные страны" Ламартиньера. Дошел до места о том, как он расписывает симптомы поразившей его цинги: "Распухло горло, и сильно повысилась температура. Десны мои распухли, и из них обильно сочилась кровь. Зубы расшатались, и мне казалось, что они сейчас выпадут, а это мешало мне есть что-либо твердое. Тело мое ослабло, и сделалась изнурительная лихорадка; дыхание стало отрывисто, а изо рта шел дурной запах, и при этом чувствовалась сильная жажда". Не успел я дочитать последнюю страницу, как в палатке появился Саша Дмитриев. Вид у него мрачный.

– Виталий, - сказал он угрюмо, - у меня начинается цинга.

– Из чего же это следует?

– Я тут книжку одну твою прочитал. У меня, точно, все признаки. Слабость появилась, зубы шатаются, десны распухли и посинели.

Я знаю некоторую Сашину мнительность и, чтобы рассеять его опасения, зажигаю фонарь, внимательно осматриваю его десны и даже пытаюсь подергать пальцами зубы. Все в полном порядке.

– Выбрось-ка все эти глупости из головы, - говорю я, пытаясь придать тону побольше строгости. - Никакой цинги у тебя нет и быть не может.

– А зубы?

– Что, зубы?

– Шатаются.

– А ну еще попробуй пошатай пальцами.

– И вправду показалось, - говорит Дмитриев, облегченно вздыхая. - А десны почему синие?

– Ты черничный кисель утром ел?

– Целую кружку.

– Вот они и почернели у тебя, - сказал я, едва удерживаясь от улыбки.

Впрочем, у меня в глубине души шевелится червячок сомнения, не заболел бы действительно кто-нибудь цингой. Конечно, в отличие от врачей экспедиций прошлого мне не только известна ее причина, но в моем аптечном арсенале имеется внушительный запас всевозможных витаминов, и в первую очередь аскорбиновой кислоты - главного средства от недуга. Ведь именно ее отсутствие в пище и вызывало тяжелые страдания, а порой гибель отважных путешественников. Помимо таблеток витамина "С" у нас еще достаточно свежего мяса, рыбы, а в палатке Сомова в отдельном спальном мешке хранится немного репчатого лука и чеснока. В целях профилактики ежедневно перед обедом я заставляю каждого проглотить по две порции всевозможных витаминов. Пока помогает.

Однако мои товарищи принимают их довольно неохотно, и я то и дело обнаруживаю желтые шарики витаминного драже то под тарелкой, то в хлебнице, то под клеенкой. Поскольку мои уговоры ни к чему не приводят, я решил принять крутые меры.

– Вот что, друзья мои, так дальше дело не пойдет, - сказал я, обратившись к обедавшим, стараясь придать своему голосу как можно больше строгости. - Если не будете принимать витамины, пожалуюсь Михал Михалычу. И не думайте, что этим делаете мне одолжение. Не хватает, чтобы кто-нибудь из вас заболел цингой!

– Ну что ты нас пугаешь? - отмахнулся Комаров, относившийся с недоверием к любым лекарствам. - Не ел я никогда витаминов и, видишь, жив-здоров.

– Чего ты, Михаил Семенович, зря шумишь, - сказал Яковлев. - У нас ведь никакой зелени свежей нет. А ведь в ней все витамины.

– Ну и что же, что нет, - не сдавался Комаров. - Зато оленина свежая есть и рыба. А сухих овощей, каких хочешь, - навалом. Я сам у Саньки на складе видел. Что же в них никакого "С" нет?

– Как же нет! Конечно, есть, - невинно улыбаясь, заметил Миляев. И вин-це, и саль-це, и масли-це.

– Ладно, - примирительно сказал Ваня Петров. - Раз доктор сказал, что надо принимать таблетки, значит, будем принимать. А ты, Виталий, взял бы да просветил нас по части витаминов. Тогда бы и спорить никто не стал.

– Это завсегда пожалуйста, - охотно согласился я. - Вот только чайку налью и могу прямо сейчас и рассказать.

– Вот и прекрасно, - сказал, улыбнувшись, Сомов.

– Итак, - начал я, прокашлявшись для солидности, - цинга, или, как ее еще называют, скорбут, что по-древнедатски значит "болезнь рта и желудка", известна довольно давно. Еще во времена Людовика IX, которого прозвали Святым, во время похода крестоносцев в Египет, эту загадочную хворь обнаружил и довольно подробно описал ее симптомы французский лекарь Жуанвилль. Однако по-настоящему ею заинтересовались только в средние века в эпоху бурного развития мореплавания и Великих географических открытий. Она свирепствовала на кораблях Колумба и Магеллана. Она едва не заставила повернуть вспять Васко да Гаму, лишившегося из-за цинги почти двух третей экипажей каравелл, обогнувших мыс Доброй Надежды. От цинги сильно пострадала экспедиция Беринга. И сам начальник стал ее жертвой. Впрочем, цингой болели не только моряки. От нее вымирали целые поселения на Крайнем Севере, она свирепствовала среди народностей, населявших Гренландию и северные окраины Евразии и Америки. Цинга была бичом полярных путешественников. Например, из пятидесяти двух человек, входивших в состав Великой Северной экспедиции под командованием лейтенанта Ласинуса, осталось в живых всего девять. Остальных погубила цинга. Но что было причиной этого тяжкого заболевания? Что вызывало этот недуг, от которого начинали кровоточить десны, расшатывались зубы, тело покрывалось черными пятнами излияний? Отчего постепенно развивалась слабость, апатия, человек быстро терял силы и нередко погибал, не зная, как бороться с этим таинственным врагом?

Среди врачей и путешественников того времени царило убеждение, что цинга возникает из-за долгого действия холода и сырости, недостатка движения и плохого настроения. По мнению некоторых медиков, она была столь же заразительна, как чума или оспа. А, например, Де-Лонг, капитан печально известной "Жаннетты", был убежден, что корень зла в талой воде, которую пьют полярные путешественники. Несмотря на трудности с топливом, Де-Лонг приказал смастерить специальный перегонный куб, с помощью которого экипаж получал пресную воду. Он даже записал в своем дневнике примерно следующее: "Если нам посчастливится вернуться, избежав случаев цинги, я припишу это исключительно чистой воде, которую мы пьем".

А вот русский морской врач А. Бахерах в 1786 году в специальном трактате "Практическое рассуждение о цинготной болезни" высказал мысль, что "цинга сама по себе никак не прилипчива" и появляется лишь тогда, когда "пища бывает долгое время употребляема без всяких трав или произрастаний, без капусты, различных кореньев, репы и земляных яблок".

В середине XVII века морским врачам удалось установить, что цинги можно избежать, если к обычной пище регулярно добавлять свежие овощи, фрукты или просто их соки. А в 1803 году после опытов хирурга Джемса Линда на кораблях британского флота в качестве средства против цинги стали с успехом использовать лимонный сок.

Но должен сказать, что судьба сыграла с этим отличным противоцинготным средством злую шутку. В 1860 году Британское адмиралтейство получило от торговых компаний большую партию лимонов. И хотя морякам регулярно выдавали выжатый из них сок, цинга снова подняла голову, и престиж лимонов был надолго подорван. Лишь впоследствии оказалось, что купцы поставили британскому флоту не вест-индские, как обычно, лимоны, богатые аскорбиновой кислотой, а средиземноморские, в которых витамина было ничтожное количество, и прежняя норма сока не могла предотвратить заболевание.

В 1880 году русский физиолог Николай Иванович Лунин в своей диссертации "О значении неорганических солей для питания животных" впервые доказал, что организму помимо белков, жиров, углеводов и минеральных солей также крайне необходимы какие-то особые вещества. Тридцать лет спустя польскому биохимику Функу удалось получить из рисовых отрубей вещество, которое спасало от гибели голубей заболевших невритом. Это вещество Функ назвал витамином. Первая половина этого слова - "вита" значит по-латыни "жизнь". Аминами называют вещества, которые образуются при замещении атомов водорода в аммиаке углеводородными группами. Короче говоря, витамин значило "амины жизни". Семейство витаминов быстро пополнялось. Их стали обозначать буквами латинского алфавита - А, В, Д, Е, Р и т. д. Что же касается цинги, то вскоре было установлено, что в ней повинно отсутствие в пище вещества, названного по предложению французского профессора Дремманда витамином "С". В 1928 году венгерский ученый Сцент Дьорди выделил этот витамин из листьев капусты и назвал его аскорбиновой кислотой, т. е. кислотой против скорбута. В 1933-1934 годах ученые установили ее химическую структуру, а затем и синтезировали искусственным путем. Витамин "С" играет важнейшую роль в жизнедеятельности организма. Он участвует в окислительных и восстановительных процессах, регулирует деятельность многих органов. Но, к сожалению, природа устроила так, что человек - единственное, если не считать морскую свинку, млекопитающее, организм которого не может производить аскорбиновую кислоту, и ее приходится регулярно вводить с пищей.

Обычно аскорбиновую кислоту мы получаем с овощами, фруктами и прочей зеленью. В некоторых из них, например в петрушке, репе, хрене, зеленом луке, содержится примерно 100-150 миллиграммов аскорбинки в ста граммах. Но особенно щедро природа наградила аскорбиновой кислотой шиповник. Например, в ста граммах сухого шиповника витамина "С" почти 1500 миллиграммов.

Правда, встречаются среди растений настоящие рекордсмены по части витамина "С". Есть такая вест-индская вишня мальпигия пуницифолия. Так вот, в ее зеленых плодах содержится более трех тысяч миллиграммов витамина "С". Впрочем, это уже лирика. К сожалению, наши сухофрукты и сухоовощи напрочь лишены аскорбинки. Да и в замороженной рыбе и оленине тоже едва 10 миллиграммов наберется.

– А что же ты, доктор, про картошку молчишь? Сколько я читал книг арктических путешественников, все ее наперебой расхваливают как наипервейшее средство от цинги. А Джек Лондон? Помнишь его рассказ "Ошибка господа бога"? Так ведь Смок и Малыш с помощью свежей картошки целый поселок от смерти спасли, - сказал Яковлев.

– Знаешь, Гурий, я думаю, Лондон малость преувеличил чудодейственные свойства картошки. Ведь в ней аскорбинки не больше десяти - пятнадцати миллиграммов. А вот настой хвои, которым они отпаивали заболевших цингой, это действительно целебное средство. В хвое сосны, пихты, ели аскорбиновой кислоты не менее двухсот миллиграммов.

– А как ты, Виталий, смотришь на арктические травки? - спросил Щетинин. - Помню, нам доктор на зимовке давал для профилактики цинги ложечную траву. Она повсюду в тундре встречается.

– И правильно делал, если таблеток не было. Кстати, помимо ложечной травы, которую еще называют арктическим хреном, витамин "С" имеется и в щавеле, и в дуднике, и в луке-скороде, да и в других арктических растениях. Пожалуй, особенно много его в листиках карликовой осины и ивы.

Я так увлекся, что, если бы не деликатное покашливание Сомова, лекция грозила бы затянуться до ужина.

– Итак, заканчиваю, - сказал я, посмотрев на часы. - Сколько же человеку требуется витамина "С", чтобы не заболеть цингой? В обычных условиях достаточно пятидесяти - семидесяти миллиграммов. Но в Арктике, как полагают специалисты, нужно не менее ста пятидесяти, а то и двухсот миллиграммов аскорбинки ежедневно. Так что, друзья мои, смиритесь и ешьте витамины. Вкусно, питательно, полезно.

Палатка кают-компании, восемь месяцев служившая верой и правдой, окончательно обветшала. Солнце и дождь, ветер и снег доконали ее. Газовые плитки, паяльные лампы и новые примусы - ничто не помогало: тепло уходило, как вода через сито. Почерневшая, закопченная бязь внутреннего полога провисла под тяжестью льда, скопившегося между ним и наружным тентом. Грязные языки наледи высоко поднялись по стенкам. Попытка утеплить палатку, обложив ее снегом, потерпела неудачу. От кухонного чада, запаха пропана и бензина стало нечем дышать, слезились глаза и першило в горле. Теперь никто не задерживался в кают-компании после ужина. Наскоро перекусив, все торопились разойтись по домам.

В один из вечеров, когда за стенами бушевала пурга и в кают-компании было как-то особенно холодно и неуютно, Сомов сказал, задумчиво постукивая мундштуком папиросы:

– А что, Макарыч, может, попытаемся для кают-компании использовать фюзеляж самолета?

– Не дотянем, - сказал Никитин. - От самолета до лагеря, наверное, километра полтора, а то и больше. Весит он тонн двадцать, не меньше. Наших одиннадцати человечьих и трех собачьих сил маловато.

– А почему двадцать тонн? - живо отозвался Комаров. - Хвост и плоскости можно отрубить.

– И сколько же он тогда будет весить?

– Тонн восемь, но зато кают-компания будет классная. А доктору камбуз оборудуем, - загорелся идеей Комаров.

– Тогда, Михаил Семенович, зови весь народ в кают-компанию.

– Ну как? Сделаем? - спросил Сомов, когда все собрались.

Предложение Сомова было единодушно поддержано, и, не откладывая дело в долгий ящик, все, кроме вахтенного радиста, отправились к месту, где лежал разбитый самолет.

Ветер, налетая порывами, швырял в лицо горсти колючего снега. Тучи низко нависли над застывшим океаном. И лишь далеко во мраке сверкала звездочка фонаря на радиомачте. Дорога казалась бесконечной, какой всегда бывает невидимая ночная дорога. Только пес Ропак, всеобщий баловень и любимец, радостно носился вокруг нас.

За невысокой грудой торосов мы увидели смутные очертания самолетных останков. Грустно было смотреть на эту безжизненную груду металла, полузасыпанную снегом. Самолет лежал чуть на боку. От страшного удара о лед правый мотор оторвался, откатившись далеко в торосы. Край крыла обломился, и из него торчали погнутые нервюры.

– Да, печальный видок, - сказал Щетинин, тщетно пытаясь прикурить на ветру. - Боюсь, не по плечу нам работа. Силенок больно маловато.

– Что это ты, Ефремыч, расскрипелся? - сказал Дмитриев. - Вот иди послушай, как тут Зяма расписывает, прямо душа радуется.

– А почему бы и не помечтать? - сказал Гудкович весело. - Еще такую кают-компанию построим, что любо-дорого... Затянем стены брезентом, проведем электричество, радио, развесим картинки из журналов, разведем примуса, и доктор сварит грог. А? Красотища!

– Чего травите. Работать надо, - сказал Комаров, уже обследовавший самолет со всех сторон.

– Перво-наперво, Михал Михалыч, надо выгрести снег из фюзеляжа. Его там видимо-невидимо.

Мы взялись за лопаты, а Сомов, Комаров и Никитин, вооружившись топорами, полезли на плоскости. Удержаться на обледеневшем металле оказалось не простым делом. Пришлось стать на четвереньки. Сомов поправил сползший на глаза капюшон и, размахнувшись, ударил топором у основания крыла. Глухо звякнув, лезвие вонзилось в дюраль. Меховые куртки стесняли движения, топоры быстро тупились. Было уже далеко за полночь, а плоскость была разрублена едва до половины. Все выбились из сил. Несколько дней подряд каждую свободную минуту посвящали самолету. Наконец, когда обе плоскости и хвост оказались на снегу, все радостно вздохнули. Впрочем, наша радость была преждевременной. Настоящая работа была еще впереди.

Утром 17 ноября, подкрепившись горячим какао и получив для поддержания сил по плитке шоколада, все отправились к самолету. В лагере остался только дежурный, чтобы в случае подвижки льда было кому подать сигнал тревоги.

Для начала надо было вытащить фюзеляж из сугроба на твердый наст. Очистив путь от ропаков и бугров, засыпав ямы, разровняв мешавшие сугробы, все заняли заранее распределенные места: двое у хвоста, остальные вдоль самолета. Но как мы ни старались, как ни тужились, фюзеляж словно врос в сугроб. Попытка за попыткой - и все безрезультатно. Было отчего прийти в отчаяние. И вдруг, о радость, не выдержав натиска, махина скрипнула и нехотя сдвинулась с места. Сантиметр за сантиметром выползал фюзеляж из цепких объятий сугроба.

Однако трудности только начинались, и где-то в глубине души шевелилось сомнение: хватит ли у нас сил перетащить самолет к лагерю через сугробы и торосы? Вспыхнул фонарик, и луч его заскользил по лицам, выхватывая из темноты то заиндевевшую бровь, то поседевшую от изморози бороду, то поблескивающие из-под капюшона глаза. Брошенная на снег папироска рассыпалась веером искр. Ветер подхватил их и унес за сугробы.

Отдохнув, мы с новым упорством принялись за работу, но сил наших было явно маловато. После многих часов работы проделанный нами путь не превышал каких-то жалких пятнадцати метров. Скептики тут же подсчитали, что с такими темпами нам хватит дела на три с половиной месяца. Мы долго ломали себе голову, что предпринять.

– Эврика! - вдруг воскликнул Гудкович. - Давайте поставим носовую часть фюзеляжа на нарты. А за хвост будем толкать.

До чего же все гениально просто! Как ни хотелось нам немедленно на практике проверить Зямину идею, наши силы иссякли. Штурм пришлось отложить до завтра.

18 ноября, наскоро позавтракав, Комаров и Курко притащили с запасного склада в мастерскую длинные чукотские нарты. Все деревянные детали рамы были тщательно связаны сыромятными ремнями и медной проволокой, каждый копыл укреплен в гнезде. Для проверки прочности нарты пару раз приподняли и бросили на пол. Довольные результатом своей работы, "ремонтники" вытянули нарты на улицу, и Курко, вооружившись старым полотенцем и кастрюлей с водой, принялся "войдать" полозья. Намочит полотенце, проведет им по стальной набивке полоза, а тридцатипятиградусный мороз мигом превращает водяную пленку в ледяную пластинку. Вскоре слой льда достиг нужной толщины, и оба мастера согласились, что "все в ажуре"

И вот снова и снова мы безуспешно пытались поставить нос фюзеляжа на нарты. Сколько же тонн в этой махине? Даже если всего восемь, то на каждого из нас приходится почти тысяча килограммов. Не многовато ли? Наконец еще одна попытка. Кажется, мышцы вот-вот лопнут от напряжения. Но на этот раз удалось подсунуть нарты под нос фюзеляжа. Они скрипят под тяжестью груза, но выдерживают. Перекур... Мы впрягаемся в постромки и под команду Мих-Миха "Раз-два, взяли!" - тянем что есть мочи. Сердце колотится, как овечий хвост, несмотря на тридцатипятиградусный мороз, по лицу катятся горячие струйки, спина взмокла от пота, ноги увязают в снегу.

– Еще раз взяли!

Нарты чуть шевельнулись. Мы напрягли силы, и вот нарты стронулись с места и все быстрее заскользили по насту. Единым махом мы преодолели метров тридцать и, задыхаясь, обессиленные, повалились на снег.

Двое суток продолжалась эта адская работа. У меня не было весов, но, наверное, мы потеряли в весе килограммов по шесть.

Как понятны сейчас слова, сказанные некогда Руалом Амундсеном: "Первое условие, чтобы быть полярным исследователем, - это здоровое и закаленное тело... Всеми моими удачами я обязан главным образом тщательной тренировке моего тела, а также суровым годам учения, предшествовавшим моему знакомству с действительностью полярной пустыни".

Наконец в последнем усилии мы притащили фюзеляж к центру лагеря и втолкнули зеленую дюралевую сигару в глубокий котлован, вырытый до самого льда по соседству с кают-компанией.

Рассевшись вокруг, мы с каким-то недоверчивым удивлением разглядывали убегающие в темноту две глубокие колеи, оставленные полозьями. Вооружившись лопатами, мы принялись забрасывать самолет снегом, пока усилившийся ветер, перешедший в пургу, не разогнал нас по домам. Но ненадолго. У радистов ветром повалило мачту, и они прибежали за помощью. Едва передвигая ноги от усталости, мы поплелись к радиопалатке. Мачта лежала на снегу. Придерживая мачту за стальные тросы-растяжки, радисты осторожно приподняли ее длинный гнущийся ствол, но тут Курко поскользнулся, и мачта, вырвавшись из рук, согнулась и, звонко треснув, обломилась в самой середине. Ее конец, увенчанный фонарем, воткнулся в снег. На вторую попытку сил уже не хватило, и радисты смирились с перспективой работать пока на одной мачте.

Почти весь конец ноября мы были загружены подготовкой лагеря к зиме: строили стеллажи для продуктов, утепляли палатки, возводили снеговые павильоны. Гидрологам потребовалась вторая лунка для проведения очередной серии океанологических наблюдений, и они целыми сутками долбили пешнями неподатливый, крепкий, как бетон, лед. А тут еще Комаров захворал.

В результате благоустройство новой кают-компании затянулось до середины декабря. Наконец фирма "Комаров и сыновья" изготовила великолепный овальный стол. Ящики с пятнадцатисуточными пайками, служившие стульями в течение многих месяцев, заменили скамьями. Дни напролет из фюзеляжа неслись дробный стук молотков и визжание пилы. Торжественный день открытия кают-компании приближался. Дюралевые стены, разрисованные инеем, Яковлев с Петровым обтянули плотной зеленой тканью. Толстый брезентовый полог, обшитый слоем портяночного сукна, разделил грузовую кабину самолета на две половины. Сразу стало "морально" тепло.

Но особенно хорош камбуз. Он разместился в штурманской рубке. Тут комаровский талант рукодела проявился во всем блеске. На штурманском столике Комаров укрепил обе газовые плитки, слева установил заново сколоченный стол, покрытый толстой фанерой. А под столом висели всевозможные полки - для чистой посуды, столовых приборов, крючки для шумовок и половников, шкафчик для специй. Газовый баллон исчез за переборкой в пилотской. Теперь мне не надо было каждый раз расчищать снег, чтобы попасть на камбуз. Вход был закрыт обычной дверью.

Повару для удобства Комаров сколотил пару высоких табуреток - о них я мечтал два с лишним месяца.

Однако оставалось последнее "но": как и чем обогреть эту дюралевую махину? Пока сообща решалась эта немаловажная проблема, я занялся обустройством своего нового обиталища. Уложил миски в стеллаж, расставил банки со специями, отчистил газовые плиты от жира и копоти, покрывавших их толстым слоем. Наведя порядок, я включил все четыре конфорки и, усевшись на новую табуретку, блаженно вытянул ноги.

И вдруг меня словно осенило! "Самолет! Это ведь тот самый Си-47 с бортовым номером Н-369, который я не забуду всю свою жизнь. Ведь с этой машины я с Андрюшей Медведевым полтора года назад прыгал с парашютом на Северный полюс. Как это до сих пор не пришло мне в голову? Ну штучки выкидывает судьба с человеком! Оказаться в роли повара на кухне, в которую превратилась эта прекрасная, гордая машина!"

8 декабря

Курко появился в кают-компании перед самым ужином. Я едва успел наложить в миски аппетитный омлет из яичного порошка с беконом и жареным луком, когда Костя возник на пороге и молча положил на стол перед Сомовым радиограмму. В этом не было ничего особенно необычного, но меня что-то сразу насторожило. То ли выражение лица, показавшееся нарочито многозначительным, то ли сбитая второпях на затылок его старая, вытертая пыжиковая шапка с одним опущенным ухом.

Сомов прочел радиограмму, поднял глаза и, словно изучая, обвел взглядом сидящих за столом.

– Так вот какие дела, друзья мои, - начал он. - Руководство Главсевморпути приняло решение продлить работу нашей станции еще на один год.

Все впились глазами в Сомова, понимая, что это лишь присказка, а сказка еще впереди. И мы не ошиблись.

– Необходимо сохранить преемственность в работе, - продолжал он, - и требуется несколько добровольцев для работы еще на год. Пусть об этом каждый серьезно подумает. Торопиться не надо. Дело, сами понимаете, ответственное и нелегкое. Все устали, намучались. Но кому-то остаться все равно придется, раз для дела необходимо. В общем, тех, кто согласен продолжать дрейф, жду завтра утром.

Доужинали наспех и разбрелись по палаткам.

Пока я перемыл посуду, заготовил для дежурного запас консервов на завтрак, мои сопалатники уже легли. Зяма, забравшись с головой во вкладыш, "думал думу свою". Саша, кряхтя и поругиваясь, возился за ситцевой занавеской, которой он отделил свой закуток.

Я присел к столу за растрепанный роман из рыцарской жизни, но глаза бездумно скользили по строчкам. Захлопнув книгу, я последовал примеру товарищей. Но, конечно, мне было не до сна. Еще в кают-компании я принял твердое решение: остаюсь. Но теперь меня одолевали сомнения. Ведь согласиться - это значит еще на целый год остаться среди льдов. До чего же удобно, когда решения за тебя принимает "дядя". Другое дело, когда ответственный шаг надо сделать самому.

А что же вообще заставило меня отправиться на станцию? Пожалуй, впервые за много месяцев я задал себе этот вопрос. Из опыта двух высокоширотных экспедиций я отчетливо представлял, какая "райская жизнь" ожидает меня на СП. Я уже на практике был знаком с торошениями и разломом льдин, житьем в холодной палатке, свирепым морозом и пургой в разных видах. Лишь о полярной ночи знал понаслышке. Кстати, большинство путешественников расписывали ее в самых мрачных красках.

Что же касается благ, то перспектива на их получение была весьма сомнительной. Слава, чей манящий блеск так влечет многих людей? О ней нечего было даже мечтать.

И все же предложение участвовать в дрейфе станции "Северный полюс-2" я принял с нескрываемой радостью. Я расценил его как великую честь, как огромное доверие, оказанное мне, почти юноше, которому вручалась забота о здоровье, а может быть, и жизни людей, выполнявших большой важности задание.

И конечно, меня влекли и необычность, и сложность самой работы на дрейфующем льду, и возможность участвовать в познании природы в одном из самых загадочных мест планеты - у полюса относительной недоступности. Ведь недаром гласит латинская пословица: "В неведомом таится манящая сила" "Omne ignotum pro magnifico".

"Пожалуй, самое сильное чувство, движущее родом человеческим, сильнее чувства голода и любви, - писал Дж. Финней в своем фантастическом романе "Меж двух миров", - это любопытство, неодолимое желание узнавать. Оно может стать и нередко становится целью всей жизни". Наверное, именно здесь, на льдине, я стал понимать жизнь в ее каком-то другом, особом измерении. Только теперь мне стали доступнее великолепные романтически-философские строки Уильяма Блейка:

В одно мгновенье видеть вечность,

Огромный мир - в зерне песка,

В единой горсти - бесконечность,

И небо - в чашечке цветка.

Мои размышления неожиданно прервал Дмитриев:

– Виталий! Ты не спишь? - раздался его голос из-за занавески.

– Сплю, - ответил я сердито и в подтверждение захрапел.

Но Дмитриев не унимался:

– Врешь ты все. Ведь не спишь. А я, знаешь, решил согласиться на предложение Мих-Миха. Может, и ты за компанию останешься? Ты же человек молодой, холостой. Другое дело - Зяма. Он у нас молодожен: только накануне отлета на станцию он со своей Надеждой расписался.

– Ладно, уговорил, - сказал я, перевернувшись на бок и выплевывая пух, постоянно вылезавший из швов вкладыша. - А теперь давай спать.

Наутро чуть свет мы отправились к Сомову. У самого порога нас догнал Зяма. Похоже, что и он почти не спал в эту ночь. Лицо у него осунулось, щеки запали, глаза покраснели. Видно, нелегко далось ему решение.

– Ура! - не сдержавшись, воскликнул Дмитриев. - Ай да Зяма! Вот Мих-Мих удивится, когда мы к нему всей палаткой в полном составе заявимся.

Но Сомов не удивился. Он лишь серьезно взглянул на нас усталыми от ночного дежурства глазами, и негромко сказал: "Хорошо все обдумали? Не поспешили?"

Через два часа в Москву ушла радиограмма: "Продление дрейфа еще на год одобрено коллективом станции. Продолжение дрейфа дали согласие: Волович, Дмитриев, Гудкович, начальник СП-2 Сомов. Наши координаты на 9 декабря: 80 градусов 30 минут северной широты и 196 градусов 54 минуты восточной долготы".

Сбросив с плеч тяжкий груз сомнений, мы разбрелись по рабочим местам. Гудкович направился на метеоплощадку, благо подошел очередной "срок". Дмитриев, вооружившись пешней, исчез в рабочей палатке гидрологов, где его с нетерпением ждал Макар Никитин. А я, следуя давно намеченному плану, готовлюсь заняться наукой. Сегодня это исследование температурного режима в палатках, как неутепленных, так и утепленных. Погода в самый раз: мороз сорок пять градусов, с ветерком, от которого продирает аж до самых костей.

Первой у меня на очереди комаровская палатка - мастерская. Она единственная в лагере не имеет снежной обкладки. Температура в ней минус тридцать два. Следующий объект - палатка ледоисследователей. Они, горемыки, несмотря на мороз, с утра торчат на своей дальней площадке, и газ в их жилище не горит уже часа два. Палатка у них тщательно обложена толстыми, сантиметров в сорок, кирпичами, вырезанными из плотного снега. Благодаря этому в ней значительно теплее - всего минус двадцать. Но зато стоит зажечь горелки, как через десяток минут в ней станет действительно тепло и уютно.

Навестив по дороге радистов, нет ли новостей, и заглянув на камбуз, я завернул за стеллаж с оленьими тушами. Здесь по секрету от всех, выкраивая время между обедами и ужинами, я построил эскимосскую снежную хижину. Возможно, коренной житель Гренландии и не признал бы в этом сооружении знаменитую иглу, хотя создавалась она в строгом соответствии с рекомендациями Амундсена и Стефансона. Я выбрал высокий ровный сугроб, очертил на нем с помощью колышков круг диаметром 2,5 метра, потом нарезал пилой-ножовкой из сугроба два десятка снежных кирпичей размером 45х60х10 сантиметров, уложил по кругу первый ряд и, примерившись несколько раз, аккуратно срезал снег по диагонали от верхней кромки первого блока до нижней кромки глыбы, уложенной рядом. В эту выемку я втиснул второй блок, а затем, прижимая друг к другу, стал выкладывать по спирали все остальные. Сначала никак не удавалось заставить блоки держаться с наклоном внутрь. Но постепенно я освоил эту технику, и после пятой попытки у меня получилась хижина с более или менее правильным куполом. Затем я прорыл снизу туннель и изготовил большой ровный кирпич "для входной двери". По рассказам Амундсена, Расмуссена, Пири и других полярных корифеев, в такой хижине можно было создать настоящий южный "рай" с помощью небольшой плошки с жиром. Я попытался было воспользоваться такой жировой лампой, заменив, правда, тюлений жир керосином, но вскоре выскочил из хижины, чихая и кашляя. Видно, и на это требовался специальный навык. Однако, задумав возвести хижину, я не собирался туда перебираться жить, меня устраивала и наша "аэрологическая" палатка. Я жаждал подтверждения прочитанному о теплозащитных свойствах снега, которые придают ему пузырьки воздуха, разместившиеся между ледяными кристалликами. А их ни мало ни много девяносто шесть процентов. Я извлек из-за пазухи спиртовой термометр и вскоре с удовлетворением убедился, что "корифеи" не лгут. Термометр показывал минус двадцать.

12 декабря

Никитин пришел на ужин мрачнее тучи.

– Вот беда-то, доктор, - сказал он, глубоко затянувшись папиросой.

– Что случилось, Макар Макарыч? - встревожился я. - Никак, Мих-Мих заболел?

– Да нет. С Сомовым все в порядке. Вертушка утонула.

Вот это новость. Я вспомнил, как ликовали гидрологи, когда Трешников осенью поставил на стол небольшой ящик и с загадочной улыбкой извлек из него металлический цилиндр.

– Это, друзья, презент от института - автоматическая буквопечатающая вертушка БПВ-2. Разработал ее небезызвестный вам Юра Алексеев, а изготовили ее в единственном экземпляре персонально для вас в институтских мастерских.

Действительно, этот оригинальный прибор, сконструированный талантливым ленинградским инженером Алексеевым, имел множество достоинств. Он освобождал гидрологов от долгих, утомительных вахт у лунки. Его можно было опустить на нужную глубину, и датчики автоматически в течение многих дней писали направление и скорость течений.

Гидрологи долго готовились к погружению БПВ-2 в лунку и вот уже несколько дней ходили именинниками, потирая руки в ожидании, когда к ним наконец попадет первая лента для расшифровки. И вот сегодня, когда Никитин пошел проверить на всякий случай "самочувствие" вертушки, ему не понравилось, что трос не натянут. Охваченный дурным предчувствием, Макар кинулся к лунке и потянул за трос. У него в руках остался оборванный конец, вертушка исчезла. То ли трос оказался непрочным, то ли разъела его коррозия, кто его знает? Потеря была невосполнимой.

К довершению бед снова "скрючило" Комарова. Это результат его неуемной деятельности по устройству кают-компании.

Дон-дон-дон. Утомленный бессонной ночью дежурный, дождавшись восьми часов, мерно ударяет железной палкой по куску рельса, подвешенного на треноге. Открыв глаза, смотрю на будильник. На нем всего три часа - видимо, ночью замерз и остановился. Газ не горит: его выключили перед сном. Приходится экономить, так как баллонов привезли мало, не рассчитали. В палатке стоит адский холод. Отверстие вкладыша у лица густо покрылось изморозью, образовавшейся от дыхания. Ох, не хочется вылезать из теплого спального мешка. По уговору мы зажигаем газ по очереди. Сегодня очередь Дмитриева.

– Саша, вставай! Подъем!

Дмитриев высовывает голову из мешка:

– Что, уже пора? Эх, жаль. Я такой сон видел. Будто лежу в Сочи, на пляже. Солнце вовсю палит. Он сладко зевнул.

– Вставай, вставай, не то на завтрак опоздаем! - безжалостно тороплю я.

Саша выскакивает из мешка и, стуча зубами, чиркает спичками над горелкой. Голубоватый язычок заплясал над плиткой. Правда, от него не становится теплее, но почему-то всегда приятнее одеваться при огне. Вещи сложены в заведенном порядке на ящике рядом с кроватью. Торопливо натягиваю свитер, меховые брюки, куртку. С унтами дело обстоит сложнее. Отсыревшие подошвы за ночь превращаются в камень. Ноги с трудом удается втиснуть в негнущиеся, словно деревянные унты. Несколько энергичных движений, и приятное тепло расходится по телу.

Прихватив ведро, выхожу за снегом наружу. Оказалось, что это сделать не так-то просто. Вход в палатку засыпан, и выбираться из нее можно только ползком. Пушистый снег забивается в унты, сыплется за воротник свитера, лицо обжигает ветер. В мутной пелене едва виден огонек на радиомачте.

Зачерпнув полведра снега, возвращаюсь в палатку. Дмитриев уже поднялся и возится с паяльной лампой. Сейчас будет тепло. Подставив ведро, Саша старательно скалывает лед с подошвы унтов, а я, достав иголку с ниткой, чиню прохудившийся вкладыш.

К половине девятого обычно все жители лагеря собираются на завтрак. В кастрюле, наполненной кипятком, отогреваются консервы, весело распевают на плите чайники. Только хлеб не успевает оттаять, и в ломтях то и дело попадаются хрустящие на зубах ледяные зерна. Завидев меня, вахтенный, на которого возложено приготовление утреннего завтрака, радостно потирая руки, отправляется спать. А к девяти часам кают-компания окончательно пустеет, и я остаюсь наедине с кастрюлями и шумовками.

Но нередко по утрам я навещал то ледоисследователей, то гидрологов, то забегал к радистам.

В рабочей палатке гидрологов уже гудела лампа. На стеллаже у входа темнел десяток полуметровых стальных цилиндров с крышечками-клапанами на обоих концах. Я знал, что они называются батометрами, что их сконструировал Фритьоф Нансен (они так и называются - батометры Нансена) и что с их помощью получают на разной глубине пробы воды. На этом мои гидрологические познания заканчивались, и поэтому я с большим вниманием слушал объяснения, которые деликатно, без назидательности давал Михаил Михайлович. Прикрепив батометр к тросу, он отпустил стопор лебедки. Бесшумно раздвинув черную, мертвую воду, батометр исчез в глубине. За ним последовал второй, третий и т. д.

– А теперь, доктор, - сказал Сомов, надевая на трос грузик, похожий на гирьку, - я пошлю "почтальона". Он добежит до батометра, ударит по защелке. Защелка откроется, оба клапана автоматически захлопнутся, и батометр с пробой воды на этом горизонте под собственной тяжестью перевернется и повиснет на нижней защелке, а новый грузик побежит и проделает то же самое со следующим батометром.

– Ну, это понятно, а как узнать температуру воды в том слое, где находится батометр? Ведь пока вы его вытащите наружу, температура наверняка изменится.

– Это сделать совсем не сложно, - сказал Сомов. - Этот вот термометр, он показал на цилиндрик с отверстиями, сквозь которые виднелась стеклянная трубочка, - устроен весьма хитроумно. Его тоненький капилляр изогнут петлей. А чуть выше резервуарчика, где находится ртуть, капилляр сужен. Когда термометр вместе с батометром переворачивается, ртутный столбик в этом самом узком месте разрывается, ртуть переливается в противоположный конец капилляра и фиксирует температуру воды на данной глубине. Там находится второй, так называемый вспомогательный термометр (атташе), по показаниям которого вводится поправка к отсчету основного термометра. Она корректирует изменения температуры, возникающие при подъеме батометра. Вот и все.

Содержимое каждого батометра переливали в узкогорлую бутылку из темного стекла и переносили затем в жилую палатку. Половину ее занимала походная химическая лаборатория. Когда один гидролог стоял на вахте у лебедки, другой занимался анализами, до рези в глазах всматриваясь в едва видимые при тусклом свете лампочки деления на стеклянной бюретке. В каждой пробе надо было определить содержание натрия, хлора, фосфора и других элементов, содержащихся в океанской воде, и, конечно, ее соленость - количество хлористого натрия, растворенного в литре воды. Исследованиями за время дрейфа станции Сомову с Никитиным удалось установить удивительную переменчивость солености поверхностных вод в Ледовитом океане. Она то увеличивалась, когда начиналось активное образование льда и сильное испарение, то уменьшалась в периоды обильного снеготаяния, при возрастании влажности воздуха и значительных осадках.

Особенно тяжела была работа во время пятнадцатисуточных станций комплексных океанологических наблюдений. Гидрологи, поочередно сменяя друг друга, две недели подряд не покидали своего поста у лунки. И среди этих испытаний самым трудным была необходимость по двадцать раз выскакивать из палатки на мороз и там, в кромешной темноте, подняв над головой анемометр Фусса, определять скорость ветра и, подсвечивая фонариком флюгер, его направление. Но, как это уже бывало не раз, выручила смекалка Комарова. Он зашел однажды вечером в палатку к гидрологам и с таинственным видом положил на стол длинную металлическую трубку, на конце которой был укреплен анемометр и какой-то белый дюралевый круг с делениями и большой черной стрелкой.

– Бачите, ще це таке? - сказал он удивленным гидрологам.

– Не бачим.

Комаров поковырялся в вентиляторном отверстии на куполе палатки, просунул трубу, что-то подвинтил, покрутил, подсоединил проводок к электропроводу и включил лампочку. И сразу все стало понятно. Теперь, не выходя из палатки, можно было, включив лампочку-подсветку, в зеркальце увидеть показания анемометра, а по стрелке определить направление ветра.

За семь месяцев гидрологи основательно потрудились. Полученные данные позволили предположить, что в район дрейфа на глубинах пятьдесят - сто пятьдесят метров проникают тихоокеанские воды.

Обширная научная программа включала в себя изучение растительного и животного мира океанских вод, исследование грунта дна океана и его глубин. Глубины океана измерялись гидрологами почти ежедневно.

А вопросами, где мы находимся, куда занесли нашу льдину ветры и течения, был занят наш "штурман" - астроном Миляев. Без его работы все наблюдения, сделанные гидрологами, "повиснут в воздухе", ибо надо точно знать координаты места, где производились замеры, где взяты пробы воды, где измерена глубина.

Поскольку астроном-наблюдатель не может работать в одиночку, ему придан постоянный штат помощников: Гудкович, Дмитриев и доктор-повар.

...Сегодня моя очередь отбывать "повинность". Астрономическая площадка расположена рядом с кают-компанией за невысоким полукруглым заборчиком из снежных кирпичей. Я устроился на оленьей шкуре, расстеленной на снегу, открыл журнал наблюдений и отбросил крышку хронометра. Часы-хронометр главная ценность астронома. Он бережет их как зеницу ока, ведь точность хронометра должна быть безукоризненной. Недаром Миляев регулярно навещает радистов, каждый раз терпеливо дожидаясь мгновения, когда в репродукторе раздастся сигнал точного времени, поданный обсерваторией в Гринвиче.

– Готов? - спрашивает Миляев.

– Готов, - эхом отзываюсь я.

Миляев приник к окуляру, поймал в "перекрестье" нужную звезду и прохрипел:

– Приготовиться!

Я впился взглядом в золотисто-матовый циферблат хронометра, по которому, звонко тикая, спотыкаясь на секундах, бежала тонкая черная стрелка.

– Есть, - крикнул Миляев, и я торопливо занес в журнал время, что показывали три стрелки - часовая, минутная и секундная. Так повторялось бессчетное число раз. У меня застыли ноги, онемевшие от холода пальцы уже не удерживали карандаш, а Миляев снова и снова повторял: "Приготовиться! Есть!"

Когда Миляев "в духе", то в промежутке между наблюдениями он может увлеченно прочитать краткую лекцию по астрономии. За несколько дежурств с ним я уже научился находить на ночном небе Полярную звезду, серебристые крупинки Плеяд, сверкающих близнецов Кастора и Поллукса. Но обычно, промерзнув до костей, Николай Алексеевич мчится к себе в палатку, заглянув по дороге в брезентовый павильон, где мерно тикают самописцы магнитного поля Земли.

Вот и сегодня день выдался "не лекционный". Спиртовой термометр показывает сорок четыре, значит, на снегу все пятьдесят. За полчаса мы оба превратились в елочных дедов-морозов. Бороды, усы, брови - все бело от густого инея. Наконец он "взял" последнюю звезду и, отпустив меня, вприпрыжку побежал определять наш сегодняшний адрес в Ледовитом океане.

– Миляев, неси координаты: "срок" подходит! - крикнул, выглянув из палатки, Курко.

"Срок" - это значит Костя уже связался с береговой радиостанцией, постоянно следящей за нами, и готов передавать (это происходит четыре раза в сутки) очередные координаты, погоду и традиционные ОК, что значит "все в порядке".

Половина палатки занята широким столом с радиостанцией ПАРКС-0.08, по обеим сторонам которого расположились две походные койки. Под ними тяжелый ящик с аккумуляторной батареей. Ее время от времени заряжают с помощью ветродвигателя. Если же ветра нет, радисты запускают бензиновый одноцилиндровый движок.

В запасе у радистов был и нестандартный рейдовый передатчик. С его помощью можно было установить связь с радистами на мысе Шмидта. А на случай "полундры" в тамбуре, тщательно упакованный, лежал аварийный самолетный радиопередатчик с ручным приводом и змеем для подъема антенны. Почти все научные группы дрейфующей станции работают впрок. Материалы, добытые ими с такими трудами, будут обработаны специалистами и проанализированы только после окончания дрейфа. Другое дело метеорологи. Их данные ждут с нетерпением синоптики на берегу. Наша информация открывает перед ними ранее неведомые возможности. Сразу же повысилась точность метеопрогнозов.

Работа на камбузе превращается в ежедневное тяжкое испытание. Стенки фюзеляжа великолепно задерживают ветер, но металл будто впитывает весь холод полюса недоступности. Поутру температура на камбузе не многим отличается от наружной. Деревянный щит на полу покрывается толстым слоем льда. Лед всюду в бачках, в мисках, в чайнике. Стены и полки густо украшены белым пушистым "мхом".

С тихой грустью я вспоминаю добрую старую, пропахшую борщами и жареным луком КАПШ-2. Когда в ней становилось холодно, я накачивал до упора примусы, и они в пять минут нагоняли жару. Но о примусах теперь придется забыть навсегда. Дело в том, что они стали небезопасны. После нескольких недель работы я с удивлением обнаружил, что примусы не стоят "на ногах": их днища вздулись и превратились в полушария. Выдолбив во льду соответствующие "вздутию" луночки, я установил примусы вертикально. Уж больно хорошо на примусах было таять воду и варить борщ! Но однажды Курко, взглянув на мои приспособления, заявил, что я самоубийца и если у меня есть совесть, то я не должен лишать станцию врача, а тем более кока.

Конечно, я и без него понимал, что произойдет, ежели пятилитровый, полный бензина бак взорвется. Но то ли по легкомыслию молодости, то ли полагаясь на знаменитое "авось" я со дня на день откладывал "изгнание" примусов с камбуза. Но теперь их судьба была решена.

Когда горят четыре конфорки, а дверца из камбуза в кают-компанию плотно закрыта, терпеть еще можно. Но как только я водружаю на плитку баки с водой, кастрюли и чайники, становится холодно, как в погребе-леднике. На днях со мной произошло неприятное происшествие. Готовясь к обеду, я "наколол" оленины и говядины, оттаял ее и, добавив сухого лука, чеснока, посолив и поперчив, приготовил фарш. Слепив несколько котлет, я вдруг почувствовал, что пальцы совсем онемели и не сгибаются.

Отморозить руки в котлетном фарше - только этого не хватало! Попытался растереть пальцы, но они уже плохо слушались. Я кое-как подцепил стоявший на плитке чайник и выплеснул его содержимое в таз. Камбуз мгновенно наполнился паром. Не раздумывая, я сунул руки в горячую воду. Через некоторое время к пальцам возвратилась чувствительность, а я все не вытаскивал их из воды, сгибал, разгибал, наслаждаясь ощущением тепла. Вскоре я снова принялся за обед, но с этого дня на плитке постоянно стояла "кастрюля скорой помощи".

В общем, работа на камбузе доставляла мало радостей. Но порой жизнь среди закопченных кастрюль, среди груд тарелок, покрытых остатками жира и требовавших уйму кипятку, в клубах пара и гари от пережаренного мяса становилась невыносимой. И тогда я пел. Арии, романсы, частушки, популярные песни. Хотя природа обделила меня голосом, но, поскольку я был сам себе певец и сам себе слушатель, меня этот недостаток мало смущал, и я, аккомпанируя себе ложками, отстукивая такт ножами, развлекался, как мог. Средство помогло. Плохое настроение, хандра, уныние - все словно рукой снимало. Когда петь надоедало, я принимался читать стихи. На полке перед самым носом у меня постоянно лежал истрепанный, с захватанными страницами томик "Евгения Онегина". Я то и дело повторял звучные пушкинские строфы, пытаясь выучить их наизусть. Дело продвигалось довольно медленно. Впрочем, торопиться мне было ни к чему. Впереди было еще столько обедов и ужинов.

А температура воздуха все продолжала понижаться. Правда, до долгожданного "рекорда" недоставало еще пяти градусов, но синий столбик спирта в термометре уже не раз опускался к отметке "44".

Ох как не хочется среди ночи вставать на метеорологическую вахту. Гудкович сладко потянулся, взглянул на часы и, расстегнув "молнию" вкладыша, протянул руку под койку, нащупывая унты. Неожиданно пальцы его коснулись воды. Вода на полу палатки? Сон сняло как рукой. "Тревога! - закричал Зяма. - Вода в палатке!!"

Еще не соображая со сна, что случилось, мы стремглав выскочили из мешков, на ходу натягивая на себя брюки и свитеры.

Если под палаткой прошла трещина, она может быстро разойтись, и тогда из нашего жилища, спрятанного глубоко под снегом, не выбраться. Протиснувшись в снеговой тамбур, мы выбрались наружу. В лагере царило полное спокойствие. Только где-то вдали гулко потрескивал лед.

Из-за камбуза показался Ваня Петров, дежурный:

– Вы что это ни свет ни заря поднялись? Бессонница, что ли, мучает? спросил он, удивленно разглядывая наши полуодетые фигуры.

– Ваня, ты ничего не слышал? - сказал Дмитриев. - Кажется, льдина наша треснула.

– Это тебе со сна показалось. Никаких подвижек и в помине нет.

– У нас всю палатку затопило водой.

– Как затопило?

– Вот так и затопило. Трещина прошла под палаткой, - сказал Дмитриев и, повернувшись, нырнул в темноту тамбура.

Мы полезли за ним. Воды на полу прибавилось.

– Наверное, все наши вещи намокли, - сказал Зяма, стараясь дотянуться до большого мешка с обмундированием, лежавшего на полу в ногах у кровати.

– Черт с ними, с унтами, все равно они уже мокрые, - произнес Саша и смело шагнул вперед, разбрызгивая воду.

Мы продолжали нерешительно топтаться на месте.

– Я сейчас вернусь, - вдруг сказал Гудкович, исчезая за пологом.

Через несколько минут он появился вновь, волоча за собой пустые деревянные ящики. Мы последовали его примеру, и скоро над водой поднялись импровизированные мостки.

– Это не трещина, - уверенно сказал Петров. Он успел обмакнуть палец в воду и попробовать ее на вкус. - Вода-то пресная. Если бы она поступала из трещины, она была бы соленой.

– И вправду пресная, - радостно подхватил Саша, тоже успевший исследовать вкусовые качества воды.

– Эврика! Я знаю, в чем дело, - воскликнул Зяма. - Помните, осенью, когда место для палатки подбирали, аэрологи все хвастались, что место нашли гладкое, как паркет. Вот теперь этот паркет и вышел нам боком. Видимо, это лед замерзшей снежницы. Она до дна не промерзла, а теперь под тяжестью палатки лед и просел.

Но объяснения не высушили воды. Она поднялась уже сантиметров на двадцать.

– Надо доложить Сомову, - сказал Петров, осторожно перебираясь по ящикам к выходу.

Он возвратился вместе с Михаилом Михайловичем. Мих тоже удостоверился в пресных качествах воды и покачал головой:

– Придется вам, друзья мои, переселяться на время в комаровскую палатку-мастерскую. Там, конечно, будет прохладно, но другого выхода нет. Возьмите паяльную лампу. Можете это время пользоваться ею. А за несколько дней, если двери раскрыть настежь, вода вымерзнет. Тогда и вернетесь к своим пенатам.

Поминая недобрым словом аэрологов, мы перетащили в мастерскую койки, спальные мешки, необходимые мелочи и стали располагаться, моля судьбу, чтобы наше новоселье не затянулось. Холод в палатке был адский. Тент ее обветшал за лето, а снеговая обкладка, помогавшая сохранять тепло в наших жилищах, здесь отсутствовала. Пришлось сначала нарезать из сугроба кирпичей и окружить палатку снежной шубой.

Наконец Сомов, активно помогавший нам устраиваться, воткнул лопату в снег.

– Ну вот, теперь стало лучше. Доканчивайте побыстрее да ложитесь спать.

Сомов ушел, а мы, разложив на койках спальные мешки, принялись устраиваться на ночлег. Не снимая курток и свитеров, мы влезли в мешки.

Стоило Петрову, пожелавшему нам приятных сновидений, уходя, потушить паяльную лампу, как в палатке воцарился мороз.

Несколько раз я просыпался от холода, а под утро мне приснился странный сон, будто мне не хватило на обед мяса. Бегу на склад, а на стеллаже ни единого кусочка. Куда все подевалось? Смотрю, из-под снега торчит оленья туша. Подергал ее за ногу. Она как зарычит и превратилась в медведя. Хочу бежать, а ноги словно приросли к сугробу Медведь бросился на меня и ухватил зубами за нос. Я вскрикнул и проснулся.

В палатке кромешная тьма. Сладко похрапывает Саша Дмитриев. Постанывает во сне Зяма. Но - почему так сильно болит нос? "Отморозил", - мелькнула мысль. Нащупав рукой рукавицу, я остервенело принялся тереть нос. Видимо, во сне я раскрылся и едва не отморозил нос. И не удивительно: термометр, лежавший у изголовья, показывал минус тридцать два. Обезопасив от неприятностей мой драгоценный нос, я снова забился с головой в мешок и вскоре задремал.

Утром, когда Петров просунул в палатку голову и гаркнул во весь голос: "Подъем!", со всех коек раздались умоляющие голоса:

– Ванечка, милый, разведи "паялку".

Петров сжалился над нами, и минут через десять температура воздуха поднялась до нуля.

– Знаете, товарищи, ведь сегодня самый короткий день - двадцать второе декабря, - сказал Зяма.

– Ах какое радостное событие, - проворчал я, тщательно пытаясь запихнуть ногу в унт, превратившийся в настоящий ледяной сапог.

– А какой он, день-то? - усмехнулся Саша. - Это когда светло? Я вроде бы и забыл.

Действительно, мы так давно не видали дневного света, что слова "самый короткий день" звучат немного странно.

Конечно, первое, что мы сделали, - отправились на "пепелище". Воды прибавилось еще на несколько сантиметров, и я с дрожью подумал о перспективе долгой жизни в "мастерской". Ах как не ценили мы нашу добрую старую палатку! По сравнению с новой "квартирой" она была просто раем.

– Теперь вся надежда на деда-мороза, - сказал Гудкович.

Наши мытарства продолжались целую неделю. Наконец бассейн в аэрологической палатке превратился в каток. Мы взялись за топоры. Когда тридцать пятое, и последнее, ведро, наполненное кусками льда, было торжественно высыпано за порог, когда старые заледенелые оленьи шкуры были выбиты и тщательно очищены, вновь постелены на пол и покрыты сверху новеньким брезентовым полотнищем, мы дружно решили, что нет худа без добра. В палатке сразу стало как-то светло, чисто и даже уютно. Пока Дмитриев и я были заняты установкой нового баллона с газом, в палатку протиснулся Гудкович, волоча за собой большие деревянные ящики, сколоченные из толстых досок.

Дмитриев высунул голову из-за занавески:

– Ты это чего там маракуешь, Зямочка?

– Сейчас увидишь, - сказал Гудкович. Он поставил ящики, попробовал, не шатаются ли, водрузил сверху койку, привязал ножки к огромным гвоздям, вбитым заранее по углам ящиков.

– И что, думаешь, это тебя спасет от нового потопа? - спросил Саша.

– Вот чудак. Не от потопа, а от холода, - ответил Гудкович. - Не понимаешь, что ли? У пола температура минус пятнадцать, а на высоте полтора метра - всего десять. Правильно я говорю, Виталий?

– Точно, - отозвался я, успев сразу оценить достоинства Зяминой затеи.

– А если подтопить малость, - продолжал Гудкович, - так на этой высоте и вообще теплынь будет.

– Ну молодец, Зяма! - воскликнул Дмитриев. - Здорово сообразил. Пошли, Виталий, на склад за ящиками.

Вскоре все три койки были установлены, и мы, устав от хлопот, решили сделать "отбой" пораньше.

– Теперь бы натопить хорошенько да радио провести - лучшей жизни и не надо, - мечтательно сказал Саша.

– Это кто там радио вспоминает? - послышался из тамбура голос, и на пороге палатки появился Курко с мотком провода в руках.

– Добро пожаловать, Константин Митрофанович. Ты легок на помине. Мы как раз говорили о том, что неплохо бы к нам в палатку провести радио.

– А я затем и пришел, чтобы радиофицировать ваш ковчег, - сказал Курко. Он вытащил из кармана пару наушников и потряс ими в воздухе.

Скинув шубу, Курко проковырял ножом отверстие возле иллюминатора и, прикрепив кончик провода к заостренному металлическому стержню, протолкнул его через снежную обкладку, отделявшую нас от "внешнего мира", и подсоединил к наушникам.

– Вот и все, - сказал он, - сейчас пойду подключу вас к линии, и наслаждайтесь музыкой сколько угодно.

Костя ушел. Через несколько минут в наушниках что-то тонко заверещало, захрипело и зазвучала бравурная мелодия "импортного" фокстрота.

– Будем по очереди слушать, - безапелляционным тоном заявил Саша.

Развалившись поверх спального мешка, он надел наушники и, блаженно улыбаясь, закрыл глаза.

– Не понимаю, - словно разговаривая сам с собой, сказал Макар Никитин, листая странички истрепанного блокнота, покрытого пятнами жира, - и где только Уилкинс нашел глубину пять тысяч четыреста сорок метров? Уж район полюса недоступности во время высокоширотных экспедиций вдоль и поперек обследовали, промеры глубины делали чуть ли не в той же самой точке, где их производил Уилкинс, а больше трех с половиной тысяч не встречалось. Видно, все-таки его эхолот наврал. - Никитин задумчиво почесал голову.

Имя Герберта Уилкинса было знакомо многим полярникам. И не только благодаря его смелому полету на полюс относительной недоступности. В августе 1928 года, накануне своего путешествия в Антарктиду, Уилкинс посетил Соединенные Штаты, где на одном из приемов познакомился с командиром Слоуном Дэненхоуером и конструктором подводных лодок Симоном Лейком. В лице своих новых знакомых Уилкинс нашел ярых приверженцев идеи исследования Арктики с помощью подводного корабля. В 30-м году план похода к Северному полюсу созрел окончательно. Фирма "Лейк и Дэненхоуер" получила от американского правительства подводную лодку 0-12.

Субмарина 0-12 - стосемидесятипятифутовая стальная сигара - была одним из подводных кораблей, построенных в Штатах в 1917 году и обреченных на уничтожение согласно Лондонскому соглашению*. Два дизеля каждый мощностью 500 лошадиных сил позволяли развивать скорость до 14 узлов. С помощью двух стодевяностосильных электромоторов она могла передвигаться под водой с быстротой 10,5 узла. Лодку отремонтировали, установили специальные буры, которые, по идее конструктора, должны были обеспечить ей преодоление льдов толщиной до тринадцати футов, спинной плавник (бюгель) для нащупывания льда и, наконец, оборудовали камеру для спуска исследователей в воду.

* По Лондонскому соглашению часть более или менее современных подводных кораблей подлежала уничтожению, якобы в целях разоружения. Однако под флагом этого мнимого разоружения просто уничтожалось устарелое, хотя и годное оружие для замены его новейшими орудиями уничтожения.

В честь фантастического корабля славного капитана Немо, героя романа Жюля Верна "80 000 километров под водой", подводную лодку назвали "Наутилус".

Научную группу возглавил известный норвежский полярный исследователь Харальд Свердруп. Капитаном "Наутилуса" назначили Дэненхоуера.

15 августа 1931 года "Наутилус" прибыл к Шпицбергену, а через три дня, покинув поселок Лонгейр, поплыл навстречу льдам. Ждать пришлось недолго. К вечеру 19 августа показались первые льдины и скоро лодка пришвартовалась к кромке ледяного поля на восемьдесят одном градусе двадцати пяти минутах северной широты. 22 августа "Наутилус" вошел в просторную полынью. Последние приготовления закончены, и Дэненхоуер отдал долгожданную команду: "Готовься к погружению!" В этот момент в рубке появился бледный от волнения радист Рэй Мейерс. Известие, принесенное им, было ужасно: обломился руль глубины. Лодка потеряла способность к погружению, а значит, все с таким трудом построенные планы рушились безвозвратно.

Долго не хотел Уилкинс верить в случившееся. Под воду опустился водолаз Крилли. Он установил, что руль глубины отвалился вместе с державшими его кронштейнами.

Теперь "Наутилус" мог плыть лишь в надводном положении.

Несколько дней корабль безуспешно крейсировал вдоль кромки льдов, но дальнейшее плавание на север оказалось невозможным, тем более что быстро приближавшаяся полярная осень угрожала зимовкой, к которой "Наутилус" не был приспособлен.

И все же Уилкинс не хотел отказаться от возможности побывать в глубине полярного океана. План был таков: выбрав льдину покрепче да попросторнее, просунуть под нее нос лодки и погрузиться.

Одна попытка следовала за другой. Снова и снова наполнялись носовые цистерны и "Наутилус", опустив нос, устремлялся вперед, стараясь соскользнуть под лед. Но все оказывалось безрезультатным. А тут ко всем бедам прибавилась еще одна: испортился радиопередатчик, и связь с землей прервалась. Было решено возвращаться. Добравшись до 81o59' северной широты, которой еще не достигало ни одно судно, покидавшее берега материка, "Наутилус" тронулся в обратный путь.

8 сентября в час дня "Наутилус" достиг Шпицбергена, а еще через пять дней прибыл в Норвегию. Отсюда участники экспедиции на пассажирском пароходе выехали в Америку.

Так закончилась первая попытка ученых использовать подводную лодку для исследования Арктики. Но слишком стар был "Наутилус", слишком изношены его машины, чтобы он мог вступить в единоборство с арктическими льдами и ненастьями.

Впоследствии Харальд Свердруп в предисловии, сделанном специально для русского издания его книги "Во льды на подводной лодке", писал: "У "Наутилуса" было много недостатков, недостатков, бросающихся в глаза. Поэтому нам не удалось выполнить многого, и мы не извлекли из своего плавания того опыта, на который надеялись. Вот почему моя книга повествует чаще всего о неудачах и поражениях. Но, несмотря на это, я более чем уверен, что раньше или позже, но подводная лодка будет применена для исследования Полярного моря.

И разве не может случиться, что следующая подводная лодка, которая сделает попытку нырнуть под полярные льды, будет принадлежать СССР?"

Закончился еще один день. Обычный день с посещением на дому занедуживших, осмотрами, опросами, с камбузными хлопотами, отогреванием окоченевших рук в бачке с кипятком, тщательными попытками разнообразить меню, кухонным чадом и чтением стихов. Вахтенный Ваня Петров допил традиционную кружку чаю, тщательно застегнул куртку и, натянув капюшон, пошел в обход по лагерю.

Я выключил газовые горелки, погасил свет и выбрался на свежий воздух. На улице мороз градусов под сорок. Тишина. Лишь где-то за палатками слышится хруст снега под ногами вахтенного. Сухо, как выстрел, прозвучал звук лопнувшей льдины. И снова тихо. В иссиня-черном небе кружат в бесконечном хороводе сверкающие, словно начищенные, крупные звезды северного полушария. И почти над нами, не мигая, горит вечным маяком известная всем, кто путешествует, кто идет неведомыми маршрутами, плывет в океанских просторах, Полярная звезда.

Полярная ночь стоит над Северным Ледовитым океаном. Еще на заре человечества люди боялись ночной темноты: она таила в себе скрытую опасность. Под ее покровом мог неожиданно напасть враг. Ночь отождествлялась с силами зла, коварным потусторонним миром злых духов, всесильных и невидимых. И сегодня люди нередко страшатся темноты. Она подавляет психику, рождает тревогу, внутреннее напряжение, поднимает из глубин подсознания мучительные воспоминания, рождает тягостные мысли. Как же должен тогда действовать долгий мрак полярной ночи, да еще сдобренный морозами, пургой? Как переносит его современный человек? Впрочем, сегодня жителям полярных станций и арктических поселков одолеть полярную ночь помогают радио, кино, свежие журналы и газеты, доставляемые летчиками, и, конечно, письма от родных и друзей и голоса их, что летят над тундрой на крыльях радиоволн. И яркий свет электрических солнц, и множество незаметных, но столь необходимых удобств, что дает цивилизация. Для них долгая темнота полярной ночи лишь досадная помеха, затрудняющая нормальную деятельность, создающая бытовые трудности, осложняющая передвижение и выполнение работы вне помещений.

Другое дело - маленькая группа полярных исследователей, оторванных надолго от всего привычного, живущих в напряжении, вызванном постоянной угрозой опасности, испытывающих холод и лишения в условиях относительной, а иногда и полной изоляции. Не удивительно, что мрак полярной ночи вызывал у многих из них томительное беспокойство, внушал мысли о бренности и безысходности существования.

"Мерцая над морозной пустотой, высится безграничный небесный свод. Цветные фонари свешиваются с него, поддерживаемые космическими законами. Будто духи, беспокойные и стремительные, пролетают в пространстве падающие звезды. Созвездия бесшумно меняют свое положение и исчезают за чернеющими за горизонтом торосами. На смену им поднимаются новые звезды. В круговороте стодевятидневной ночи не меркнут они, не гаснет их дрожащая улыбка. И это все..." - так писал Юлиус Пайер, руководитель австро-венгерской полярной экспедиции на судне "Тегетгоф".

И знаменитый американский исследователь Ричард Бэрд считал, что "полнейшая тьма, которой сопровождались метели, действовала угнетающе на человеческую психику и порождала чувство безотчетливого панического страха... Ничто не могло заменить солнечный свет, и отсутствие его болезненно отражалось на психике людей".

Я перелистывал книги, посвященные путешествиям в Арктику и Антарктику, и снова и снова находил слова, подтверждающие столь пагубное психологическое воздействие полярной ночи.

Начальник комплексной норвежско-британско-шведской экспедиции на Землю Королевы Мод в Антарктиде (1950-1952 гг.) Гиавер писал: "Когда под влиянием полярной ночи пространство вокруг суживается и когда ничего нет больше, душа как-то сжимается, чувствуешь себя помертвевшим, подавленным. Иногда такое состояние приводит почти к душевному заболеванию, против которого нет других лекарств, кроме света".

Даже в романтичной записи Фритьофа Нансена, сделанной им в дневнике 25 декабря 1893 года, звучит драматическая нота: "...но, полярная ночь, ты похожа на женщину, пленительно прекрасную женщину с благородными чертами античной статуи, но и с ее мраморной холодностью. На твоем высоком челе, ясном и чистом, как небесный эфир, ни тени сострадания к мелким горестям человечества, на твоих бледных прелестных щеках не зардеет румянец чувств. В твои черные как смоль волосы, развевающиеся в пространстве по ветру, вплел свои сверкающие кристаллы иней. Строгие линии твоей горделивой шеи, твоих округлых плеч так благородны, но, увы, какой в них непреклонный холод. В целомудрии твоей белоснежной груди - бесчувственность льда, покрытого снегом. Непорочная, прекрасная, как мрамор, гордая, паришь ты над замерзшим морем; сверкающее серебром покрывало на твоих плечах, сотканное из лучей северного сияния, развевается по темному небосводу. И все же порою чудится скорбная складка у твоих уст и бесконечная печаль в глубине твоих темных глаз. Быть может, и тебе тоже знакома жизнь, жаркая любовь южного солнца? Или это отражение моего собственного томления? Да, я устал от твоей холодной красоты, я стосковался по жизни, горячей, кипучей! Позволь мне вернуться либо победителем, либо нищим, для меня все равно. Но позволь мне вернуться и снова начать жить. Здесь проходят годы, что они приносят? Ничего, кроме пыли, сухой пыли, которую развеет первый порыв ветра; новая пыль появится на ее месте, новый ветер унесет ее опять. Истина? Почему все так дорожат истиной? Жизнь - больше чем холодная истина, а живем мы только один раз".

Полярная ночь будет царствовать в наших краях почти 120 суток. Почти четыре месяца полного мрака, нарушаемого лишь фантастическими всплесками полярных сияний, прозрачным светом звезд и луной, избирающей для своего появления почему-то самые пасмурные, облачные часы.

Вот почему у нас тщательно поддерживалась традиция отмечать день рождения каждого зимовщика (как жаль, что я родился летом), отмечать все праздники.

Каждое торжество у нас на льдине - это не только веселое застолье, тосты и песни. Это лишний повод для взаимного общения, новые впечатления, своеобразное обновление чувств.

Теперь мне особенно стала понятна озабоченность Сомова тем, что наша кают-компания потеряла свою притягательную силу, перестала быть местом общения людей на станции.

Мы живем в каком-то странном, непривычном для человека мире, в полном мраке и тишине, в мире депривации, лишенные привычных раздражителей земных красок, запаха цветов, шороха листьев, щебетания птиц, голосов близких и, главное, солнечного света, то есть того, без чего немыслимо нормальное существование. Порой отойдешь от лагеря, ляжешь на спину, всмотришься в далекие мерцающие звезды, тебя обступит тишина, и вдруг возникает ощущение, что ты не на льдине, а на борту фантастического корабля, несущегося в космосе. И словно в космосе, окружает тебя мрак и холод. Только вместо беспредельного пространства под нами бездонный океан, столь же равнодушный и безжалостный. Мы то и дело ощущаем его дыхание и понимаем, насколько зыбок этот кусочек льда, называемый "надежным паковым полем".

Новый год решено встречать одновременно с Москвой, а это значит завтра, 1 января, в 12 часов по местному времени. Приготовления начались с вечера.

Кают-компанию подмели, расставили мебель, повесили второй полог, чтобы грузовая кабина была поменьше, поуютнее (да и натопить ее полегче), к брезенту на стенках прикололи картинки, вырезанные из "Огоньков", и плакат "С новогодним приветом!". Поскольку на декабрьском партийном собрании было решено выпустить к празднику стенную газету, в новогоднюю ночь в кают-компании собралась редакция, в которую вошли все три представителя "аэрологической палатки" Гудкович - в роли художника, я - домашнего поэта и редактора, а Саша - секретаря-машинистки. После долгих дебатов, как назвать газету, остановились на самом скромном - "Во льдах". Мы трудились не покладая рук, как вдруг послышались чьи-то поспешные шаги, хлопнула дверца и из-за полога раздался взволнованный голос Курко "Хлопцы, быстрее! Бросайте все, выходите, не то опоздаете!"

Уж если Костя, столь сдержанно относящийся к красотам арктической природы, пришел в восторг, значит, творится что-то необычайное. Мы выскочили наружу. Зрелище, открывшееся нашим глазам, поражало воображение. Небо пылало, перепоясанное гирляндами разноцветных огней. На юго-востоке с неведомой высоты до самых торосов спускалась переливавшаяся золотисто-розовым и золотым полупрозрачная трепещущая вуаль. Через весь небосвод катились ярко-розовые, голубые, зеленые волны. А в зените неистовствовал огненный смерч, то свиваясь в единый багровый клубок, то распадаясь на бесчисленные красные языки. Феерический ураган красок бушевал в небе, а здесь внизу, среди льдов, царила непроницаемая тишина. Было в этом сочетании нечто нереальное. Словно в безднах космоса разразилась галактическая катастрофа и вот-вот этот бушующий в небесах огонь обрушится на Землю и сметет и поглотит все.

Теперь по небу покатились багровые волны. Они мчались все быстрее и быстрее и, словно наткнувшись у горизонта на невидимый берег, бесшумно разбивались на мириады разноцветных брызг. Но вот краски стали меркнуть, исчезло драпри, и лишь зеленая бледная дуга, окутанная прозрачным голубым газом, проступила на ночном горизонте. Скоро и она исчезла. И лишь луна торжественно вышла из-за облака, озарив мертвенным светом бесконечные белые пространства...

Уже чуть свет пришел дежурный справиться у Дмитриева, где лежит колбаса. Потом заявился Петров, разыскивавший "чудо". Тщательно побрившись, надев белые рубашки, галстуки, мы отправились в кают-компанию. Там царила суета. Со склада на камбуз и обратно сновали закутанные фигуры, нагруженные снедью. Никитин открывал бутылки лимонада, который мы не забыли захватить с Большой земли. Гурий ругал неизвестного раззяву, засунувшего банки с дефицитными нежинскими огурчиками в ведро с кипятком, где они полопались. Петров, наточив нож, нарезал тонюсенькими ресторанными ломтиками твердокопченую колбасу. К восторгу присутствующих, Дмитриев извлек из свертка, который скрывал даже от нас, банки с маринованными грибами и большую белую скатерть.

Мы сели за стол и с двенадцатым ударом кремлевских курантов подняли тост за Родину.

За столом сегодня

В вечер новогодний

Пусть звенят бокалы веселей

За страну родную, вечно молодую,

За любовь, за счастье, за друзей.

Попросил слова Миляев.

– Должен официально заявить, - сказал он, - что сегодня мы стали рекордсменами. Мы первые, кто встречает Новый год на восьмидесятом градусе северной широты.

– Какие же мы первые? - сказал Никитин, покачав головой, - А папанинцы?

– Извини, Макар, но их широта на Новый год была семьдесят девять градусов пятьдесят четыре минуты, вот так-то.

Как не хотелось расходиться...

3 января

Появилась первая зорька. Я всматривался в бледную, чуть лиловеющую полоску на востоке. Вот она - предвестница наступающего дня. Яркие полярные сияния вызывали восхищение, но от чего же так вздрогнуло сердце при виде этой слабенькой полоски солнечного света?.. Я припомнил слова Харальда Свердрупа: "Надо прожить некоторое время без дневного света и солнца, чтобы оценить их по достоинству".

Небо опять потемнело. Ушло ли солнце, или просто тучи, прижавшись к торосам, скрыли этот первый знак приближающегося солнца? Как ни всматривался вдаль, не увидел ничего, кроме проглянувших в разрывах облаков искорок звезд. Я возвратился на камбуз. Несколько человек уже сидели за столом, не снимая шуб. Изо рта при дыхании вылетали клубы пара.

– Эх, паялочку бы, - вздохнул Гурий, зябко потирая руки.

– Какую там паялочку, - отозвался Никитин. - Мы на Новый год столько бензина пожгли, что скоро вообще без горючего останемся.

– А знаешь, Макар Макарыч, - сказал Комаров, что-то чертивший на листе бумаги, - я все-таки придумал, что делать.

Все головы повернулись к Комарову.

– Давай, Комар, выкладывай, что ты там изобрел, - поторопил Гурий.

– Во-первых, можно пожечь этилированный бензин. Его у нас бочек десять. До весны хватит.

– Ну, это старая песня, - разочарованно протянул Яковлев. - Опять какая-нибудь снеготаялка, вроде первой.

– Да ты сначала выслушай! - обиделся Комаров.

– Ладно, погоди, Гурий Яковлевич, - сказал Никитин, подсаживаясь поближе.

– Так вот, камелек мы сделаем из пустого газового баллона. Я уже все обмозговал. Должно получиться. Вот смотрите. - Миша пододвинул рисунок. Снизу вырубим дверцу для топки, сбоку проделаем отверстие для трубы.

– Ну, а горелка где будет? - не удержался Гурий.

– В том-то и дело, что никакой горелки не будет. Из бочки проведем медную трубочку от самолетного бензопровода, и бензин будет самотеком поступать в камелек и сразу сгорать.

– Так чего же мы раздумываем? - сорвался с места Зяма. - Давайте сразу же начнем строить.

В кают-компанию принесли сорокалитровый газовый баллон, сбегали за инструментами, и работа закипела. Нарисовав на стенке баллона правильный прямоугольник размером двадцать на пятнадцать сантиметров, Комаров, взяв дрель, принялся сверлить отверстия, стараясь, чтобы перемычки между двумя дырками были как можно уже. Затем с помощью зубила он перерубил перемычки, и образовалось отверстие для топки. Тем временем Сомов и Петров, разыскав жестяные банки из-под галет, превратили их в ровные блестящие листы материал для печной трубы. Оставшиеся не у дел, захватив волокуши, отправились на аэродром за бочками с бензином.

Камелек был готов лишь поздно вечером. Но никто не уходил. Михаил Михайлович, обычно столь пунктуальный в выполнении правил внутреннего распорядка, на этот раз не возражал. Комаров открыл краник, из которого брызнула тоненькая струйка бензина, поднес спичку. Ууу-фф - вспыхнуло, забилось оранжевое пламя. Миша увеличил струю, и камелек загудел низким басом. Его стальные стенки быстро нагрелись. Вот уже на смену обгоревшей краске заалел раскаленный металл. Пахнуло теплом.

В кают-компании стало тепло, и все впервые за много дней разделись до свитеров. По телу разлилась приятная истома. Обилие тепла столь непривычно, что сегодня никому не хочется покидать кают-компанию, возвращаться в промерзшие, неуютные палатки.

Несколько дней мы наслаждались камельком. В кают-компании стало сухо. Топорами срубили толстый ледяной бордюр, окаймлявший стены у пола. И сегодня, в день рождения Вани Петрова, мы можем от души повеселиться. На праздничный ужин Ваня явился свежевыбритый, в белой рубашке и, сияя всеми двадцатью девятью годами, занял почетное место за столом. Радист Щетинин, запоздавший на ужин из-за очередного "срока", принес Ване радиограмму с Большой земли. Он извлек из кармана голубоватый бланк и с торжественным видом вручил его адресату. Радостно схватив телеграмму, Петров быстро пробежал глазами текст и сказал, счастливо улыбаясь: "Жена поздравляет, желает здоровья и всего прочего".

В довершение празднества из Ленинграда поступила еще одна телеграмма. Вся научная работа, проведенная дрейфующей станцией в течение первого периода, ученым советом Арктического института признана отличной.

Наши восторги по поводу наступления "эры тепла" оказались преждевременными. Прожорливость камелька оказалась просто фантастической. За час работы он уничтожал два литра бензина. Если учесть, что в кают-компании постоянно кто-нибудь находился, то получалось, что бочки едва хватало на неделю. Пришлось вводить ограничения.

10 января Дмитриев, заступивший на вахту, выразив мне сочувствие, раскрыл вахтенный журнал и во всю страницу написал: "Распоряжение. По указанию начальника дрейфующей станции камелек в кают-компании топится:

"Часы:

18.30 - 20.30

23.30 - 04.30

6.00 - 10.00"

Я было приуныл, но Мих-Мих, заглянув в кают-компанию и увидев мою кислую физиономию, сжалился и разрешил, если я уж очень буду замерзать, включать камелек на полчасика вне расписания. А после обеда был объявлен очередной аврал, в котором все приняли участие с огромным энтузиазмом. Сомов приказал разыскать все старые бензиновые бочки и поглядеть, нет ли там остатков горючего. До самого ужина мы разгребали каждый подозрительный сугроб. В итоге, к всеобщему удовольствию, в нашем распоряжении оказалась целая бочка авиационного бензина.

На следующий день, покончив с обеденными хлопотами, я вдруг ощутил прилив творческих сил и, обложившись справочниками и руководствами, решил поставить приготовление пищи на "научную основу". Я углубился в подсчеты калорийности нашего рациона, когда в кают-компанию заглянул по дороге Курко.

– Ты что это там маракуешь? - полюбопытствовал Константин Митрофанович. - Стихи небось сочиняешь или пасквиль какой пишешь?

– Голую прозу, Костя. Всего-навсего подсчитываю, сколько в нашем суточном рационе содержится белков, углеводов, жиров и прочих нужных вещей!

– Ну и как там с белками и прочими нужными вещами, хватает?

– Вполне. А жиров так в полтора раза больше, чем положено по нормам. Впрочем, если хочешь, взгляни сам. - Я пододвинул таблицу Курко. - Вот что я получил в результате своих изысканий...

В первой колонке разместились показатели норм, принятых медициной для людей, занимающихся тяжелым физическим трудом, во второй - папанинская норма, последняя, третья - наша.

Калорийность 4678 6250 5500

Белки, в г 163 210 156

Углеводы, в г 631 434 648

Жиры, в г 153 255,9 238,2

– Да, папанинцам было чем заморить червячка, - завистливо сказал Курко.

– Брось, Костя, нам на паек тоже грех жаловаться. Пока что мяса и рыбы хватает. И сухих овощей навалом. Конечно, жаль, что мало завезли нам солененького: помидорчиков, огурчиков. И воблы не мешало бы.

Перед отъездом на дрейфующую станцию я долго ломал себе голову, какие продукты лучше всего завезти на льдину. Конечно, свежее мясо и рыбу. Их будет не трудно хранить зимой. Арктика - холодильник надежный. Ну, понятно, со свежими овощами придется распроститься. Их от морозов не уберечь. Разве что запас картофеля и лука на неделю-две можно разместить в относительном тепле по жилым палаткам. Все - лук, картофель, свеклу, морковь - придется брать сушеным.

Пришлось делать упор на всевозможные консервы - мясные, рыбные, овощные. Я перечитал заново Нансена и Амундсена, Пири и Бэрда, проштудировал Шеклтона и Моусона. Все они пели гимны пеммикану - смеси высушенного и тщательно растертого с жиром мяса. Некоторые из них для улучшения вкуса прибавляли к традиционным ингредиентам другие продукты. Например, Пири во время штурма Северного полюса добавлял в пеммикан сушеные фрукты, Амундсен овсяную крупу. А по заказу адмирала Бэрда для членов антарктической экспедиции специалисты по питанию Д. Коман и 3. Губенкоу изготовили пеммикан, в который входили помимо мяса и жира обезвоженный концентрат из помидоров и овощей, овсяное толокно, бульонные кубики, соленый лук, гороховая мука и еще одиннадцать различных продуктов и специй. Я особенно не настаивал на включении пеммикана в наш рацион, поскольку исследователи Арктики и Антарктиды использовали его главным образом для санных путешествий. Но по-прежнему оставалось не совсем ясным, на что делать упор в питании: на белки, жиры или углеводы?

У белков и жиров было множество защитников, и появление пеммикана было этому свидетельством. А Шеклтон, например, считал, что "сахар является в высшей степени ценным теплообразующим веществом, и поэтому его суточная норма была доведена до двухсот граммов". К углеводной диете склонялись некоторые американские и английские ученые, полагавшие, что человек, питающийся одними углеводами, значительно лучше переносит низкие температуры до минус тридцати градусов.

В разгар поисков мне случайно попалась на глаза небольшая книжечка "Питание папанинцев на дрейфующей льдине". Автором ее был М. Ф. Беляков директор Московского института инженеров общественного питания, который непосредственно руководил заготовкой продовольствия для дрейфующей станции "Северный полюс". Я почерпнул там немало ценных советов. Жаль только, что познакомился с ней я слишком поздно, когда основной запас продуктов был уже отобран и получен. Единственно, в чем у меня не было сомнений - в необходимости как можно лучше запастись витаминами. Их я набрал сколько мог - драже, таблеток, экстрактов.

13 января

– Ну и мороз, - сказал Яковлев, подсаживаясь к камельку так близко, что в воздухе запахло паленым мехом унтов. - Сорок девять градусов, аж дух от холода захватывает.

– Такой температуры у нас, пожалуй, за весь дрейф еще не было, - сказал Гудкович.

– Кому можно посочувствовать, так это Николаю Алексеевичу. Достается ему на астрономической площадке.

– Достается, точно сказано, достается, - произнес Миляев, входя в кают-компанию. - Сейчас ветер поднялся. Прямо кровь стынет. Кстати, Михал Михалыч, мне помощники нужны. Раз началась пятнадцатисуточная станция, значит, координаты придется брать не меньше как четыре раза в сутки.

– Есть желающие добровольцы? - спросил Сомов.

– Поможем, Михаил Михайлович, - отозвалось сразу несколько голосов.

– Тогда Гудкович, Щетинин, Дмитриев и Волович переходят, Николай Алексеевич, в ваше распоряжение. Очередность сами установите.

– Я, Михал Михалыч, вот о чем беспокоюсь, - сказал Яковлев, протирая очки. - В ассманах ртутные термометры, и они такого мороза не выдержат. Вчера ненароком схватился за резервуар, а он возьми и тресни.

Никто и не предполагал, что такая температура может быть в центре океана. "Может, и вправду здесь новый полюс холода находится", - сказал Никитин.

– С меня достаточно географического, - сухо сказал Курко.

Мне невольно вспомнилась фраза из дневника известного датского полярного исследователя Эйнара Миккельсена: "Если бы полярные путешественники существовали во времена Данте, он, наверное, не преминул бы устроить в аду отделеньице, где бы царил мороз, непрерывно бушевал леденящий шторм и где злополучные грешники были бы обречены брать "высоты" и "углы" с помощью теодолита".

Однако событие, происшедшее несколько часов спустя, показало, что мороз страшен отнюдь не всем.

Я уже готовился отправиться в "объятия Морфея", как вдруг вспомнил, что в кают-компании не выключен свет. "Курко узнает - житья не даст", - подумал я и, проклиная свою рассеянность, натянул куртку. Небо вызвездило. От мороза захватывало дыхание. У самой палатки меня привлекли странные звуки. Какая-то возня, шорох, сопение. Я огляделся. "Наверное, показалось", - подумал я и направился к кают-компании. Но звуки повторились, и на этот раз я отчетливо разобрал тонкое попискивание. "Неужели Майна ощенилась? Вот тебе и раз. Мороз сорок девять градусов. Да они вмиг закоченеют". Я направил луч фонарика туда, откуда доносились эти звуки, и увидел между ящиками и палаткой Майну, прижавшуюся к Ропаку. А под ней шевелились темные комочки.

Бросив банки, я помчался в палатку, разбудил Гудковича, и мы вместе, прихватив с собой старую ватную куртку, вернулись к складу.

Еще немного, и щенята бы насмерть замерзли. Закутав их потеплее, я потащил шевелящийся сверток к нам, в "аэрологическую". Майна бежала рядом, благодарно повизгивая. Мы устроили новорожденных на оленьей шкуре, которую Дмитриев уже расстелил рядом с газовой плиткой. Майна свернулась в клубок, и крохотные живые комочки, перебирая лапками, поспешили прижаться к ее теплому животу. Время от времени она поднимала голову и, оглядев своих младенцев, нежно облизывала их влажные тельца.

14 января

Ну и молодец Комар. Просто поражаешься его неутомимой изобретательности. Вот и сегодня после ужина он вдруг поднимается из-за стола, задумчиво глядя на камелек.

"Доктор без горячей воды мается, а мы зазря бензин палим, - говорит он. - А ведь и работы здесь всего ничего".

Комаров подошел к камельку, завернул краник подачи топлива и, ни слова не говоря, вышел из кают-компании. Вскоре он возвратился с дрелью под мышкой, держа в руке большой жестяной круг, вырезанный из банки из-под пятнадцатисуточного пайка. Поплевав на металл и убедившись, что камелек остыл, он повалил его на бок и принялся сверлить дырки вокруг головки. Затем, вооружившись молотком и зубилом, он ловко разрубил перемычки между отверстиями, и головка отвалилась.

– Вот и всех делов-то, - сказал он, довольно потирая руки.

С помощью Зямы он водрузил камелек на старое место, прикрыл сверху жестяным кругом, скомандовал: "Давай, Иван, неси бак со снегом", - и присел на скамью, довольно поглядывая на плоды своих рук.

20 января

Запасы бензина тают. Поэтому стоило Комарову вспомнить, что где-то под снегом спрятаны две бочки с керосином, как Сомов приказал немедленно их разыскать. О если бы кто-нибудь мог предположить, сколь пагубными будут последствия этого опрометчивого решения. Едва я открыл краник и поджег вязкую керосиновую струйку, как из трубы повалил клубами черный густой дым. Ветер подхватил облако сажи и расстелил его по окрестным сугробам.

Первым примчался Яковлев.

– Доктор, - крикнул он, - кончай это безобразие! Ты нам всю рабочую площадку загадишь. А что здесь будет весной? Потоп. Все к черту растает.

Но предстоящий весенний потоп меня мало беспокоил. Гораздо важнее, что камелек не желает работать на керосине. Густая жирная сажа забивала широкое жерло трубы, похожей на самоварную, и я то и дело вынужден был прочищать ее, орудуя поварешкой.

Перед обедом на камбуз заглянул Курко. Выслушав рассказ о моих мытарствах, он предложил воспользоваться способом, который применял кто-то из его родственников. Я слова сказать не успел, как он полез на крышу с кастрюлей воды и вылил ее содержимое прямо в трубу. Раздался взрыв. Кверху поднялся столб пара, смешанный с сажей; труба полетела в одну сторону, камелек - в другую. Из топки вырвались языки пламени и, лизнув полог, поползли вверх по брезенту.

Пожар!!! Я кинулся в тамбур к огнетушителю. Издав странное шипение, он выплюнул тоненькую струйку пены и затих. Отшвырнув огнетушитель в сторону, оставляя на скобе примерзшие к металлу клочки кожи с пальцев, я схватил стоявшее на плитке ведро с водой и выплеснул ее на огонь. Пожар удалось быстро потушить, но на кают-компанию было страшно смотреть. Все было в дыму, копоти, пол залит водой, со стенки свисал обгорелый брезент. Сам я с головы до ног вымазался в саже и растерянно стоял посреди учиненного разгрома.

– С первым пожаром, - сказал Миляев, появляясь на пороге.

– Это почему же с первым? - сказал Яковлев. - Лично для Курко это второй.

Костя аж побелел от ярости, но сдержался. И, процедив сквозь зубы: "Ну, Гурий, погоди у меня", вышел из кают-компании, громко хлопнув дверью.

Злополучное событие, напоминание о котором вызвало гневную реакцию Курко, произошло летом. 12 июля по неизвестным причинам в палатке радистов вспыхнул пожар. Пламя быстро охватило высохший под лучами летнего солнца брезент, и, когда прибежали хозяева, палатка уже превратилась в огромный костер. "Документы, спасайте документы!" - не своим голосом закричал Петров и кинулся в огонь. К счастью, чемодан с записями наблюдений стоял у самой стенки, и его удалось спасти, разрезав палаточный тент ножом. Взорвался бачок с бензином, и четырехметровый столб огня взвился с грохотом кверху. А за ним стали рваться от жары винтовочные патроны. Пришлось оставить дальнейшие попытки спасти что-либо из имущества. Но основная беда состояла в том, что лагерь остался без радиосвязи. Курко, Щетинин и Канаки, проявив бездну изобретательности, собрали радиопередатчик из остатков сгоревшей аппаратуры и небольшого запаса радиодеталей. Связь с землей была восстановлена.

В связи с пожаром был объявлен аврал. Кают-компанию прибрали, отмыли от сажи. Стены заново обтянули брезентом. Камелек тоже привели в порядок, и Сомов даже разрешил попользоваться им немного, чтобы просушить помещение.

22 января

– Гурий Николаевич на обед не придет, - сказал Ваня Петров, забежав на камбуз, - нездоровится ему что-то. Всю ночь кряхтел и охал. Боюсь, не захворал ли? Ты зайди к нам, как народ покормишь.

Едва только кончился обед, отправился в палатку к ледоисследователям.

– Плохо дело, док, - мрачно произнес Яковлев, поворачиваясь ко мне лицом.

– Ты что ж это захандрил, Гурий? - сказал я, присаживаясь на край койки.

– Мы вчера на дальнюю площадку с Иваном ходили. Видимо, продуло. Вернулись в палатку - не могу согреться. Знобит. Я и чайку похлебал, и стопку спиртика выпил. Не помогает. Забрался в мешок, да так и не заснул до утра. А под утро грудь заложило и кашель появился. - Словно в подтверждение, Яковлев закатился глубоким, лающим кашлем и, обессиленный, откинулся на подушку.

– А температуру не мерил?

– Иван предлагал, да я чего-то не решился. А вдруг высокая!

– Тогда держи. - Я протянул градусник.

Через десять минут он вытащил его из подмышки и спросил:

– Сколько?

– Тридцать восемь и три.

– Фу, черт, - выругался Гурий и снова закашлялся.

Я надел белый халат (это всегда производит впечатление на пациентов, тем более на полюсе) и достал из кармана фонендоскоп.

– Дыши. Еще глубже. Хорошо. Теперь послушаем под лопаткой. - Вероятно, я непроизвольно подражал манере вести осмотр детским врачам, вносящим в эту настораживающую процедуру элемент успокоения.

В легких у Яковлева хрипело и свистело на все лады. И справа под лопаткой я обнаружил небольшой участок, издававший при перкуссии тупой звук.

– Ну вот и все, - сказал я. - Бронхит. Полежишь, поглотаешь сульфазол, сделаю, на худой конец, пару уколов пенициллина, и через недельку будешь здоров.

– Ну, слава богу, - сказал Яковлев, облегченно вздохнув. - Я уже решил, что воспаление легких.

Вскоре Гурий, облепленный банками, уже подшучивал, что он первый в мире человек, которому поставили банки на восьмидесятом градусе северной широты.

Напоив больного чаем с сушеной малиной и дав снотворное, я пошел к Сомову.

– Как дела у Гурия? - спросил Михаил Михайлович.

– Неважно. Думаю, у него правостороннее воспаление легких.

– Да ну, - высунулся из мешка Никитин. - Вот не повезло человеку.

– Ничего. Вылечим, - сказал я уверенно. - Гурий - мужик крепкий. Лишь бы торошения не было. С пневмонией по морозу не больно побегаешь.

– Вот этого я и боюсь, - сказал, вздохнув, Сомов. - Что-то не нравится мне ледовая обстановка. Как бы не начались подвижки.

– Да и не вовремя Яковлев захворал, - сказал Никитин. - У них по плану восемь сроков. Как бы от такой нагрузки и Петров не свалился.

Я возвращаюсь в свою палатку. Яркое сияние озаряет мрак полярной ночи. Огненные смерчи носятся по небосводу. Они то свиваются в кольца, подобно гигантским змеям, то цветными метеорами пересекают небо. Вот словно ураган подхватил зеленое облако, завертел и, швырнув в зенит, рассыпал серебристой пылью.

30 января

Последние дни января погода крайне неустойчива. Часто, и почти всегда неожиданно, налетает пурга. Ее сменяет затишье, и на небе загораются золотистые шляпки звезд. На востоке на короткое время появляются нежные краски зари. Ее мягкие розовые тона плавно переходят в синеву предрассветного неба. Но это лишь первые мазки солнца на синем холсте ночного неба.

Однако природа не дает нам передышки, и снова стрелка барометра угрожающе ползет вниз.

Целый день я кручусь между камбузом и палаткой гляциологов. Здоровье Гурия пошло на поправку. У него появился аппетит (а это самый лучший признак выздоровления), и он с удовольствием уплетает бульон и антрекоты, которые я готовлю по персональному заказу.

Бедный Ваня. За эти дни он совершенно измотался. Все восемь сроков ему приходится делать в одиночку. Он похудел, осунулся, под глазами черные тени, но неизменно отказывается от предлагаемой помощи, повторяя: "Не беспокойтесь. Не помру. У вас и без меня хлопот достаточно".

Превратившись в очередной раз из доктора в повара, я принялся разделывать оттаявшую рыбу, приплясывая на обледенелом полу, чтобы согреть ноги. Из репродуктора неслась бравурная джазовая музыка, скрашивая мое существование. Вдруг радио замолкло, и в наступившей тишине я отчетливо услышал странный скрип и скрежет, словно кто-то неподалеку растаскивал бочки. Торосит!

Выскочив из кают-компании, я налетел в темноте на Щетинина. "Слышишь, сказал он, - как корежит?"

Шум усилился, превратившись в непрерывное бу-бу-бу-бу.

– Пошли поглядим, - сказал Щетинин, зажег фонарь, и мы вместе двинулись по направлению звуков.

Вот что-то грохнуло, застонало и замерло. Льдина под нами вздрогнула от тяжелого удара. Пройдя еще метров сто - сто пятьдесят, мы остановились перед неширокой трещиной. Щетинин поднял фонарь, и яркий луч света выхватил из темноты беспорядочную груду шевелящихся, словно живых, глыб. Ледяной вал двигался довольно быстро. Придавленный его тяжестью, край льдины треснул, а за нашей спиной пробежала тонкая извивающаяся черная полоска, отчетливо видная на белом фоне снега. Мы отбежали назад, чтобы не оказаться отрезанными от лагеря, едва не угодив в быстро расширяющееся разводье.

Торошение усиливалось. Из лагеря навстречу нам приближались огоньки. Все население станции спешило к месту происшествия.

– Ну вот, все говорили прочная, прочная, - сказал Курко, - и сглазили.

Но взлетная полоса не пострадала. Всю ночь по двое мы навещали опасный участок. Подвижки к утру прекратились, и лед замер.

Кончилось топливо. Камелек пыхнул в последний раз и погас. Остывший, закопченный, он стоял сиротливо в углу, напоминая о счастливых вечерах. Мороз снова разукрасил брезенты замысловатыми пушистыми узорами. Клеенка покрылась льдом. Холодно и неуютно. Лишь щенятам все ни по чем. Повзрослевшие, прозревшие, они шумной компанией обследуют незнакомый, диковинный мир. Скоро их неуемная страсть к познанию становится невыносимой. То исчезает унт, оказывающийся после долгих поисков за ящиками с медикаментами, то Дмитриев, кляня все на свете, ищет по всей палатке шапку, обнаруживая ее в ведре с водой.

31 января

Вот и кончается январь. Самый долгий, самый суровый месяц полярной зимы. Согласно календарю, продолжительность сумерек должна быть не менее трех-четырех часов. Но погода стоит пасмурная, и сквозь плотную завесу туч не пробиться ни единому знаку приближающегося дня.

Вечером подвижки льдов возобновились. Палатка часто вздрагивает от толчков. Одетые, с аварийными рюкзаками наготове, мы расселись на кроватях в ожидании.

Выдержит ли наша льдина сжатие соседних полей? Устоит ли перед натиском миллиардов тонн льда, напирающих со всех сторон? Какая судьба ждет наш лагерь? Наконец все затихло. Только время от времени, тяжело ухнув, где-то обрушивается ледяная глыба. Обрывки туч медленно проплывают по небу, окрашенному бледными полосами рассвета. Мы спешим посмотреть на следы ночной атаки. Перепрыгивая с льдины на льдину, забираемся на гребень высокой гряды торосов. Всюду, куда хватает глаз, виднелся перемолотый лед. Местами ледяные глыбы, ровные, как стол, образовали огромные надгробья, окруженные серпантином черных трещин.

Я взглянул туда, куда указывал рукой Гурий. За аэродромом простиралось широкое пространство чистой воды. Черной, пугающе неподвижной. Только сейчас, кажется, я с поражающей ясностью понял, сколь эфемерным было ощущение надежности окружающего нас белого пространства, казавшегося обыкновенной заснеженной равниной. Только сейчас я впервые ощутил хрупкость ледяного поля, представляющего собой всего-навсего кусок замерзшей воды, под которым лежит океанская бездна.

Натиск стихии не внес изменений в наш обычный распорядок, и с утра все свободные от вахты занялись постройкой снежных домиков для научных наблюдений. Однако к полудню ветер усилился до двадцати метров в секунду и спиртовой столбик опустился до минус сорока градусов. При таком сочетании мороза с ветром охлаждающее действие отрицательных температур на организм человека многократно возрастает. Ученые даже придумали специальный показатель суровости для его оценки - ветро-холодовый индекс. Сегодняшняя ветро-температурная комбинация тянет градусов на восемьдесят мороза. Недаром пребывание на открытом воздухе превращается в тягостное испытание. Работать можно только спиной к ветру, а стоит на мгновение вытащить руки из громадных, неуклюжих, но теплых рукавиц-грелок, как пальцы тотчас же перестают гнуться. На щеках появляются подозрительные белые пятна, и приходится то и дело отрываться от работы, чтобы оттереть замерзшее лицо.

После ужина, наскоро прибрав и вымыв посуду, я спешу в палатку. Сегодня надо закончить очередной контрольный медицинский осмотр. Никитин уже давно ждет меня, коротая время беседой с Гудковичем.

После дотошного опроса о самочувствии, сне, аппетите и прочих вещах, свидетельствующих о здоровье человека, я прошу Зяму подкачать паяльную лампу. Когда немного потеплело, Никитин стягивает с себя свитер, оставшись в одной ковбойке.

Померив артериальное давление, которое, к нашему обоюдному удовольствию, оказалось в норме, я подсчитываю частоту пульса, измеряю температуру тела и тщательно выслушиваю, заставляя морщиться от прикосновения холодного фонендоскопа. В довершение заставляю Макара выжать динамометр правой и левой рукой. Хотя я записываю в журнал "здоров", но уже заметно, как постепенно у него, впрочем, и у остальных тоже, развиваются признаки своеобразного полярного невроза. У одних стал беспокойным сон, у других ухудшился аппетит, третьи жалуются на снижение работоспособности и чувство напряженности, особенно под вечер, но все - на возросшую раздражительность. Появление последнего симптома в условиях замкнутой (как говорят психологи) группы людей всегда настораживает.

Но разве можно удивляться этому, если на людей даже с самыми крепкими нервами много дней подряд действует этакая куча экстремальных факторов: многомесячный мрак полярной ночи, холод, изнуряющее ожидание опасности, пребывание в безвестности, в изоляции от внешнего мира, множество мелких бытовых неудобств, осложняющих жизнь? Раздражение накапливается, как электрический заряд в шарах конденсаторов электростатической машины. И когда он превысит установленный предел, с треском проскакивает разряд-молния.

Так бывает порой и у нас. Нет-нет да и вспыхнет из-за пустяка шумный спор. Трах-тарарах! И глядь - спорщики уже мирно беседуют на другую тему, грея руки о железные бока литровых кружек с чаем. Никаких длительных обид или ссор. И в этом основная заслуга Мих-Миха, который умеет с удивительным тактом гасить эти маленькие бури. И этот дух постоянной взаимной благожелательности помогает нам переносить все трудности и лишения.

1 февраля

Сегодня наш маленький семейный праздник. Макару Макаровичу Никитину сорок семь лет. Половину из них он отдал Арктике. По случаю торжества Сомов разрешил "тряхнуть стариной" и зажечь камелек.

На радостях Саша "отыскал" завалившуюся за ящики крупную нельму, а Костя Курко принимается срезать с нее тонкие, почти прозрачные, ломтики. Делает это он с большим знанием дела, и на разделочной доске образуется горка строганины-стружки, тающей на языке, как снежинки. Тем временем Сомов приготавливает "свирепую" приправу, называемую "маканина-соус"

3 февраля

Надышавшись кухонного чада, я набрасываю на плечи меховое пальто и выбираюсь из камбуза, чтобы глотнуть свежего воздуха. Опять повалил снег, и крупные мохнатые снежинки медленно кружатся над головой. Под белым саваном исчезают черные полосы копоти на сугробах, дорожки, протоптанные между палатками. Сквозь лохматые тучи бочком проскользнула луна, и ее желтоватое сияние высветило панораму лагеря.

С каким-то особенным теплым чувством я вглядываюсь в эту, казалось бы, столь привычную картину. Вон там, рядом с балкой-станиной, на которую вознесен ветродвигатель, расположились радисты. Их спрятанная под броней из снега палатка напоминает ледяной форт. Это сходство усиливает выхлопная труба двигателя, выглядывающая из него, словно пушка. Чуть ближе ко мне высятся палатки гидрологов. Одна - рабочая, которую легко узнать по груде больших деревянных катушек с тросом, раскоряченных гидрологических лебедок, присыпанных снегом, и невысокой мачте с флюгером и диском над куполом. Вторая - жилая, окруженная стенкой из снежных кирпичей, с длинным снеговым тамбуром, с красным флажком над входом. По соседству с ними, также тщательно утепленное снежной обкладкой, виднеется жилище ледоисследователей. За ним, к юго-западу, можно различить очертания заиндевевшей градиентной установки и "скворечник" метеобудки. В нескольких шагах от метеоплощадки темнеет брезентовый трехгранник магнитологического павильона. Мой дом, "аэрологическая палатка", почти не виден. Он совсем исчез под снежным сугробом, и, чтобы проникнуть в него, надо, согнувшись в три погибели, протиснуться сквозь узкий длинный туннель. Рядом с астрономической площадкой, окруженной невысоким круглым снежным забором, чернеют миляевские хоромы, которые он дружески делит с Комаровым. Впрочем, Михаил почти никогда не бывает дома. Целые дни он проводит в своей мастерской, откуда разносится визжание ножовки, перестук молотков, гудение паяльной лампы. Здесь автомобильно-ремонтная фирма "Комаров и сыновья". Комаров с "сыновьями" пытается оживить "газик", присланный нам с мыса Шмидта. Только когда самолет улетел, обнаружилось, что в автомобиле не хватает некоторых деталей. Но, по-моему, для Комарова не существует технических препятствий. Он пилит, точит, режет, паяет, и ни у кого не возникает сомнения, что к весне машина будет на ходу.

Между нынешней кают-компанией и бывшей протоптана широкая тропа, которую не может замести ни одна пурга. Старая КАПШ-2 давно превращена в продовольственный склад, и ее не спутать ни с какой другой палаткой, столь много вокруг набросано ящиков, бочек, пустых газовых баллонов.

Ветер усилился. Закружила поземка. Но пурга, снег, мороз - все это стало такой неотъемлемой частью нашей жизни, что кажется, иначе и быть не может. И как бы ни лютовал мороз, как бы ни бесновалась пурга, метеорологи все равно точно в срок отправятся к своей метеобудке, ледоисследователи, проклиная погоду, потащатся, закрываясь от ветра, на дальнюю площадку снимать показания с электротермометров, гидрологи будут мокнуть у лунок, а Миляев топтаться у теодолита, определяя очередные координаты.

4 февраля

– Наконец-то потеплело, - сказал Гудкович, зашифровывая по кодовой таблице данные погоды для передачи на материк, - двадцать градусов.

– Вот так на свете все относительно, - философски заметил я, протирая хирургические инструменты куском мягкой фланели. - Скажем, ты в Ленинграде или в Москве. Сегодня на улице мороз двадцать градусов - наверняка посетуют на холод. А у нас двадцать - так прямо Сочи.

Зяма ушел с метеосводкой к радистам, а я начал было смазывать инструменты вазелином, как вдруг послышался подозрительный скрип и палатку резко встряхнуло. Я выбрался быстро наружу

– На помощь! Полундра! - раздался чей-то крик, и у входа в геофизическую палатку возникла, словно привидение, фигура Миляев, это был он, размахивая руками, прокричал что-то непонятное и снова исчез в отверстии тамбура.

Я был уже совсем рядом с палаткой геофизиков, когда льдину тряхнуло и по сугробу передо мной пробежала тонкая извилистая трещина. Она проскользнула под тамбур, и он скособочился, грозя каждую секунду обрушиться Не задумываясь, я втиснулся в тамбур. Навстречу из палатки вынырнул Миляев в одном нижнем белье, в унтах на босу ногу и сбившемся на затылок треухе

– На, держи, только поаккуратней! - Он сунул мне в руки коробку с хронометром и вдруг заорал не своим голосом: - Берегись!!

Я отпрыгнул назад, едва не угодив в разводье, и в то же мгновение ледяной свод тамбура рухнул с глухим уханьем. К счастью, обломки тамбура образовали прочный мостик через трещину, ширина которой достигла метра, и подоспевшие на помощь Гудкович с Дмитриевым без труда помогли вынести из палатки все имущество. Лишь теперь, когда первая опасность миновала, Миляев, которого "полундра" застала спящим в спальном мешке, вспомнил, что одет "не по сезону", и, схватив в охапку одежду, помчался отогреваться к соседям.

– Ну, слава богу, кажется, все утихло, - сказал Дмитриев, пытаясь закурить на ветру.

– Вероятно... - начал Зяма, но тяжелый гул, раздавшийся за нашей спиной, прервал его на полуслове.

Мы мгновенно повернулись. Трах, трах - с сухим треском, словно спички, сломались одна за другой радиомачты. Крах, бу-бух - переломилась толстенная балка ветряка, и двигатель тяжело ухнул на снег; И вдруг мы с ужасом увидели, как между радиостанцией и гидрологической палаткой появилась, быстро расширяясь на глазах, трещина. На ее пути оказалась палатка с геофизическим оборудованием, и брезент с сухим треском разорвался пополам.

– Гравиметр! - завопил Миляев и кинулся к палатке. За ним поспешил Гудкович. Они подоспели вовремя. Еще секунда, бесценный прибор соскользнул бы в воду, и поминай как звали. Гравиметр перенесли к гляциологам, но ледяное поле стало расползаться по швам. Лагерь превратился в растревоженный муравейник. Мы метались из стороны в сторону, перетаскивая имущество с места на место. Но то там то тут возникали все новые трещины, и мы снова оттаскивали от их края бочки, баллоны с газом, ящики с продовольствием.

Сумерки сгустились. Запуржило. Черная вода в извивах трещин подернулась салом. Усилился снегопад.

Поужинали наспех, но часов в десять вечера "на огонек" заглянули сначала Миляев, за ним Яковлев с Петровым. Мы расселись на ящиках и, попивая "чифир", обменивались впечатлениями о сегодняшних событиях.

– Я только добрался до площадки, - начал Гурий, - залез в палатку, только присел у гальванометра, вдруг как толкнет меня что-то. Гляжу, подо мной льдина разъезжается. Футляр с психрометром бултых в воду, за ним аккумулятор. И ведь трещина прошла точно у самого входа. Да широкая, и глубиной метра полтора. Упадешь - не выберешься. Первая мысль у меня спасти гальванометр. Схватил я его и в дальний угол палатки. Вытащил нож, хотел брезент распороть. Вдруг что-то затрещало, и брезент сам лопнул. Я выскочил наружу, гляжу, по ту сторону трещины Алексеич в одном белье и с треногой от теодолита в руках.

– Да, натерпелся я сегодня страху, - сказал Миляев. - Только задремал, вдруг что-то как грохнет. Меня так и выдуло из спального мешка. Гляжу, у входа - трещина - и прямо к астрономической площадке идет. Теодолит накренился. Вот-вот в воду шлепнется. Я его успел оттянуть. Чувствую, ноги холодит. Мама родная, так ведь я босиком на снегу стою. Кинулся обратно в палатку. Только успел ноги в унты всунуть, опять как толкнет. Я хвать хронометр и ходу. А тут доктор, к счастью, подоспел.

– Это, конечно, хорошо, что доктор подоспел, - сказал задумчиво Иван Петров, - но теперь мы оказались словно на вершине узкого ледяного клина. Мы вот с Гурием Николаевичем смотрели. По бокам два таких ледяных массива. Стоит им только поднажать, и хана нашей льдине.

– Зато хоть потеплело, - заметил Зяма. - Подумать только - всего восемнадцать градусов.

Вот и кончилась наша относительно мирная жизнь. Какие еще каверзы преподнесет нам февраль?

Время от времени с уханьем обваливается где-то в воду подмытый волной снежный пласт. Заунывно стонет в торосах ветер. Над станцией плывет ночь, и только дрожащий зеленоватый луч северного сияния равнодушно скользит по горизонту.

Вахтенный журнал, основательно потолстевший и "постаревший", всегда лежит на ящике в кают-компании. Я время от времени заглядываю в него. То надо вписать очередные координаты нашей льдины, то переписать температуру воздуха, то сверить точность своих дневниковых записей. Вахтенные методично заполняют страницу за страницей, отмечая погоду, состояние льда, болезни жителей, изобретения Комарова, дни рождения - в общем, любые, даже самые малозначительные на посторонний взгляд события, происшедшие на станции за время дежурства. Иногда записи бывают до предела лаконичными: температура воздуха, пурга (или штиль), широта, долгота, роспись. Но порой вахтенного охватывает лирическое настроение, и тогда в журнале появляются такие, например, записи, как сделал Ваня Петров 23 декабря: "Тишина. Бескрайние снежные просторы освещены мягким светом луны. Красок не много, преобладают снежно-белые, но лунные тени придают им множество оттенков и создают картину поистине чудесную и величественную".

Иногда отмечаются "мысли, выводы, наблюдения", вроде указания: "Ропак все время валяется в снегу, вероятно, погода еще больше испортится", или важного замечания Саши Дмитриева после установления камелька: "До этого отапливались паяльной лампой, которая раздражала глаза; долго посидеть в кают-компании нельзя". Если прочесть журнал с начала до конца, то, вероятно, психологу удалось бы за строками записей разглядеть характер каждого полярника. Хотя, может быть, это мнение ошибочно, ибо иногда довольно сдержанные на эмоции товарищи вдруг разражаются романтическими описаниями арктической природы, а "тайные романтики" отделываются несколькими строчками. И все же в журнале немало драматических записей, вроде той, что сделал Макар Макарович Никитин в день катастрофы с самолетом: "Произошло большое несчастье. При взлете Осипов потерпел аварию. Машина упала недалеко от конца аэродрома. Произошло это в 00 ч. 26 октября; машина была совершенно разбита. Раненых доставили в палатки. Оказана первая помощь. Титлов прилетел обратно в 00 ч. 50 м., в 02 ч. 25 м. вылетел на Шмидт". Или набросанная торопливой рукой Яковлева запись с 5 на 6 февраля: "С 9 утра на горизонте видна узкая полоска зари. Днем уже почти светло. Можно читать крупный текст. При свете видно, что все ледяное поле, на котором базировалась станция, разломано и трещины прошли по всевозможным направлениям. Местами лед разломало на мелкие куски, где образовалась целая сетка трещин. Жилые палатки оказались расположенными в вершине узкого клина, зажатого между двумя ледяными массивами. Научные материалы и документация запакованы в чемоданы и вынесены на лед - на открытое место".

6-9 февраля

Ледовая обстановка делается с каждым днем все более беспокойной. Молодой лед, окружавший нашу паковую льдину, долгое время служил надежным буфером, смягчавшим натиск окружавших нас ледяных полей. Но сейчас вокруг нас ледяное месиво. Беспорядочные груды торосов окружили лагерь со всех сторон. Трещина, отрезавшая нас от аэродрома, непрерывно дышит. То разойдется - и черная вода тревожно хлюпает и плещет на ледяной берег, то сойдется - и тогда, противно скрежеща, поползут на берег ожившие ледяные плиты. Сон стал беспокойным. Да и как заснуть, если вокруг то и дело ухает и скрипит лед? Эти дни мы спим не раздеваясь, готовые по сигналу тревоги выскочить из палаток. Если, не дай бог, во время подвижки завалит вход, мы можем оказаться замурованными под полутораметровой толщей плотного, смерзшегося снега.

Но внешне жизненный ритм лагеря не изменился. Почти все разрушения, нанесенные подвижкой льда, уже ликвидированы. Вот только ветродвигатель так и остался на снегу: второй такой толстой балки в лагере, к сожалению, нет. Астрономический павильон Миляева решили не восстанавливать. Теперь Николай Алексеевич вынужден "ловить" звезды на пронизывающем ветру. Но звезд становится все меньше. Днем стало настолько светло, что многие обходятся без фонаря. Впрочем, до прихода солнца осталось немногим больше месяца.

10 февраля

Причину совершенно непонятного беспокойства, проявленного нашим псом Ропаком несколько дней назад, случайно открыл Костя Курко. Разбирая пустые ящики из-под аккумуляторов, он вдруг наткнулся на замерзшего песца. Зверек, видимо спасаясь от Ропака, укрылся среди ящиков и погиб, забившись в угол. Его белоснежный мех, окрашенный на боку пятнами крови, говорил, что здесь не обошлось без собачьих клыков. Обрадованный находкой, Костя поспешил в палатку и, сбросив шубу, принялся рассматривать песца, то и дело восторгаясь густотой меха, его белизной и пышностью.

Этот песец оказался единственным, не сумевшим уклониться от опасности, грозившей зверькам со стороны лагерных охотников и собак. Много раз в окрестностях лагеря на снегу встречали мы строчки следов, но ни одного живого песца так нам и не удалось увидеть. Хитрые, осторожные, они были неуловимы. И капканы, расставленные Курко по всем правилам охотничьего искусства у медвежьих туш, лежавших в сугробах с самого лета, продолжали оставаться пустыми. Но сам факт, что песцы забираются так далеко от земли, весьма интересен для биолога. Хотя песец считается типичным обитателем тундры, населяющим все крупнейшие острова Ледовитого океана и его побережье от Кольского полуострова до Чукотки и Камчатки, он в такой же мере "морской зверь", как и белый медведь, большую часть своей жизни проводящий на льдах океана. Песец - хищник. Питаясь обычно мелкими грызунами: леммингами, различными видами полевок, он успешно охотится за птицами, особенно в период их линьки, когда они теряют способность летать. Впрочем, не брезгуют песцы и ягодами, и водорослями, и выброшенной морем рыбой, и падалью, и остатками не доеденной медведем добычи. В поисках пищи песцы проходят порой громадные расстояния - мигрируют, или, как говорят промышленники, "текут". Особенно охотно песцы сопровождают белого медведя, который в отличие от своих бурых сородичей не знает зимней спячки. Властелин арктической пустыни весьма разборчив в еде. Поймав тюленя, он зачастую довольствуется подкожным слоем жира, все остальное предоставляется песцам, терпеливо ожидающим неподалеку подачки с "барского стола". Видимо, и во льды полярного океана песец проникает вслед за медведем.

Впрочем, нашим песцам жаловаться на недостаток пищи не приходилось. Свалка вблизи камбуза всегда была полна кухонных отбросов.

Температура резко упала. Сегодня сорок шесть градусов ниже нуля. Однако ветер стих, и это вносит некоторое успокоение в нашу жизнь.

11 - 13 февраля

Ремонт и сборка автомобиля идут полным ходом. Комаров сутками не выходит из палатки, которая теперь находится "в Замоскворечье", по ту сторону трещины.

Кто знает, может быть, в ближайшем будущем автомобиль нам очень поможет?

К утру двенадцатого разыгралась пурга. В такой бы день сидеть да чаек попивать. Но сейчас нам не до чая. Отменены даже традиционные воскресные ужины.

На партийном собрании мы подводим итоги первых месяцев пятьдесят первого года. Здесь, на льдине, ответственность за порученное дело мы чувствуем сильнее, чем когда-либо.

Разыгравшаяся пурга не прекращается второй день. Когда ветер стихнет не миновать очередной подвижки льда.

Увы, наши прогнозы оказываются правильными. К ночи тринадцатого ветер упал и, как по команде, "заговорил" лед. Сначала это были легкие поскрипывания, шорохи, потрескивания. Но к утру они перешли в непрекращающийся гул. Теперь непрерывную вахту несут двое дежурных, чтобы при первой опасности подать сигнал тревоги. Аварийные рюкзаки, набитые двухнедельным запасом продовольствия, самым необходимым снаряжением, давно уже вынесены из палаток и лежат на самом видном месте - на ящиках у входа.

Ну и февраль! Кажется, еще ни в одном месяце на нас не обрушивалось столько неприятностей. Пурги, торошения, морозы - чего только не было в феврале! Хорошо еще, что в нем всего двадцать восемь дней.

Всю ночь на четырнадцатое февраля мы не спали. Льдину то и дело встряхивало. Она вздрагивала от ударов, поскрипывала, как старый деревянный дом, но все еще держалась. Трещины, которые образовались десять дней назад и вели себя до сегодняшнего дня тихо, начали дышать. Они то расходились, то снова сходились, и тогда вдоль их краев возникали невысокие грядки торосов, шевелившихся и похрустывавших.

Иногда казалось, что торосить начало совсем рядом, и дежурный выпускал несколько ракет, тщетно пытаясь хоть что-нибудь разглядеть за короткие секунды их горения. Наконец забрезжил рассвет, окрасив все вокруг - сугробы, торосы, палатки - в унылый, пепельно-серый цвет, что придало еще большую мрачность происходящему.

Часы показывали восемь, когда льдину потряс сильный удар, от которого закачались лампочки, а со стеллажа на пол свалилось несколько тарелок.

Все выскочили из палаток и столпились в центре лагеря, всматриваясь в морозный туман, пытаясь рассмотреть, что же происходит там, за его мутной подрагивающей пеленой.

– И откуда зимой столько тумана натащило? - сердито сказал Дмитриев.

– Наверное, где-то недалеко много открытой воды, - покачал головой Яковлев.

– Михал Михалыч, мы, пожалуй, сходим с Иваном на разведку, посмотрим, что там на аэродроме делается, - сказал Курко и, не дожидаясь ответа, шагнул в серую густую муть. За ним последовал Петров.

– Вернитесь, немедленно вернитесь, - крикнул Сомов, но обоих уже поглотил туман.

– Вот черт! - выругался Макар. - Чего на рожон лезут. Станет посветлее - тогда все увидим.

– Вроде бы жмет в основном с востока, - сказал Яковлев. - Весь вопрос в том, как будет развиваться торошение и как поведет себя наша льдина. Все-таки пак толщиной в три метра - штука крепкая.

Гурий в этих делах у нас авторитет, и мы внимательно прислушиваемся к его рассуждениям. Туман начал понемногу рассеиваться. Уже можно было различить крайние палатки, черные фигурки Петрова и Курко, удалявшиеся от лагеря. Они были на расстоянии сотни метров, когда поле за их спиной треснуло со страшным грохотом, похожим на орудийный залп. Огромные льдины взгромоздились друг на друга и в считанные минуты образовали пятиметровый вал торосов. Разведчики бросились назад, и мы со страхом наблюдали, как они карабкаются с льдины на льдину. Один неверный шаг, и их раздавит многотонными громадами. Лед наступал. Гигантские глыбы наползали одна на другую, обрушивались вниз и снова громоздились. Будто адская "мясорубка" перемалывала толстый, трехметровый пак, и наше поле метр за метром исчезало в ее прожорливой пасти. Маленькая брезентовая палатка гляциологов затрепетала на вершине голубовато-белой скалы и, перевернувшись, исчезла в ледяном хаосе. Вал торосов поднимался все выше и выше. Вот он достиг уже шести, восьми метров. Лед впереди него, не выдержав, трескался, ломался и под тяжестью глыб, давивших сверху, уходил под воду. Шум стоял такой, что в двух шагах приходилось кричать друг другу.

Снова раздался пушечный грохот, и метрах в двадцати перед наступающим валом возник новый, такой же грозный и неумолимый. Он в несколько минут вырос метров до семи, и снова поле впереди него лопнуло с оглушительным треском, и теперь уже метрах в тридцати от фюзеляжа поднялся третий вал и покатил к лагерю. Он двигался словно лавина гигантских белых танков, и воздух дрожал от грохота, скрежета, стонов и тресков, сливавшихся в единый угрожающий звук: бу-бу-бу-бу. Льдина дрожала как в лихорадке. Мы понимали, что еще немного и под тяжестью наступающих торосов вот-вот поднимется четвертый вал, на этот раз в самом центре лагеря. Для нас он будет последним.

Северное крыло вала подбиралось к радиопалатке. Но Курко, нервно дымя папиросой, нетерпеливо поглядывал на часы. А стрелки как назло двигались значительно медленнее, чем торосы. Но он не мог свернуть станцию, не передав на Большую землю сообщение о бедствии. Палатка то и дело подрагивала. Позвякивали миски на полке, проливалась вода в кружке, стоявшей на унформере, раскачивались лампочки над головой. Но Костя словно не замечал происходившего. Наконец в наушниках раздались знакомые позывные. Курко склонился над столиком и торопливо стал выстукивать ключом точки-тире тревожного сообщения: "Сильным сжатием базовая льдина уничтожена тчк Лагерь наступает три гряды торосов тчк Пытаемся перебраться соседнее поле тчк Все здоровы тчк Сомов тчк". Курко отстучал радиограмму и, помедлив, добавил: "Торосы рядом радиостанцией тчк Следите эфире тчк Связь кончаю зпт связь кончаю тчк".

Наверное, вот так, не бросая ключа до последней минуты, посылали на Большую землю свои последние сообщения разведчики-радисты.

Закончив работу. Костя щелкнул тумблерами. Погас красный глазок индикатора. Быстро отсоединив кабели питания, антенну, он с помощью Щетинина вынес передатчик из палатки и бережно поставил на передок нарт. За ним последовали ящик с аккумуляторами, которые не забыли завернуть в ватную куртку, зарядное устройство и, наконец, движок. Радисты взялись было за постромки. Вдруг Костя крикнул: "А антенна?! Антенну забыли!" - и, перепрыгивая через трещины, побежал навстречу наступавшему ледяному валу, на пути которого сиротливо торчала спичечка радиомачты.

Мы ухватились за растяжки, пытаясь распутать намертво завязанные обледеневшие узлы. Мы дергали, тянули, обдирая руки о стальные жилы и то и дело опасливо поглядывая на подступавший вал торосов. Тяжелые глыбы, скатившись с гребня, уже падали рядом с нами.

– Пора тикать, - сказал Костя, едва увернувшись от крупного осколка льда, шлепнувшегося у ног.

В этот момент, размахивая топором, подбежал Щетинин и, не говоря ни слова, яростно обрушился на растяжку. Она поддалась. За ней другая, третья. Мы бросили мачту поверх кучи радиоимущества, нагруженного на нарты, и бегом потащили их прочь. Через пару минут на месте, где стояла мачта, уже бурлила ледяная каша.

К десяти часам от всего многокилометрового пакового поля остался лишь жалкий, метров сорок на тридцать, клочок льда, пересеченного во всех направлениях трещинами, словно кусок стекла, по которому с размаху ударили молотком. Льдина содрогалась от толчков и то и дело словно уходила из-под ног, как пол в трамвае при внезапной остановке.

Но первый шок уже прошел, и теперь мы отступали, унося с собой все, что только могли взвалить на себя, без чего нельзя было продолжать жизнь на льдине.

Мы не раз обсуждали возможности разлома льдины и порядок действий в этом случае и на партийных собраниях, и во время вечерних чаепитий в палатке. Поэтому каждый точно знал, что ему следует делать на случай тревоги.

К нартам, стоявшим неподалеку от февральской трещины, уже спешили ледоисследователи с прорезиненными мешками, в которые уложили журналы научных наблюдений, записные книжки и дневники. За ними появился Миляев, сгибаясь под тяжестью магнитометра. Принесли свои научные материалы гидрологи. Никитин, Петров и Яковлев, бросив на снег перчатки, забыв о морозе, разбирали запасную гидрологическую палатку.

Саша, Зяма и я тем временем притащили аварийный шестидесятилитровый баллон с газом, редуктор, плитку и десяток банок с пятнадцатисуточными пайками.

Но куда бежать? Валы торосов окружили лагерь с трех сторон, постепенно, но неумолимо сжимая свое смертельное полукольцо. А с четвертой, на западе, где белело небольшое, метров триста на двести, поле старого льда, путь к отступлению отрезала миляевская трещина. Впрочем, и за этим полем зловеще парило широкое черное разводье. Мы подтащили все имущество к трещине. Она непрерывно "дышала". Ее острые зеленоватые края то сходились, то расходились вновь, выплескивая на снег мелкие волны.

– Трап, быстро нужен трап, - сказал Сомов, - иначе нам не перебраться.

Несколько человек тут же бросились к палатке Миляева, возле которой еще с памятных событий 4 февраля лежали широкие деревянные мостки, однажды уже сослужившие нам добрую службу.

Они оказались чертовски тяжелыми от льда, покрывшего их толстым слоем. После нескольких неудачных попыток трап наконец перебросили через трещину, и по его скользким доскам, рискуя свалиться в ледяную воду, перетащили одну за другой обе нарты с имуществом и палатку. Только теперь мы могли перевести дух и оглянуться. Лед продолжал наступать, и мы, сжав зубы, смотрели, как на наших глазах гибнет все созданное с таким трудом, ценой таких усилий и лишений. Но мы были бессильны перед природой, показавшей сегодня всю свою неукротимую мощь.

– Чайник, чайник остался на камбузе, - вспомнил я и, перепрыгнув через трещину, которая чуть сузилась, пустился бежать к фюзеляжу.

– Куда? - крикнул Никитин. - Назад!

Я влетел в раскрытую дверцу камбуза и стал торопливо в полной темноте нащупывать стоявший где-то под столом чайник. Это были ужасные секунды. Дюралевый фюзеляж содрогался от толчков, вибрировал, и грохот в нем стоял такой, словно сотня молотков колотила по нему со всех сторон. Никогда в жизни я не испытывал такого страха. Мне казалось, что лед сейчас разверзнется и поглотит самолет вместе со мной. Наконец я нащупал злосчастный чайник и, прихватив заодно кастрюлю и мешок с продуктами, оставленные с вечера, пулей вылетел наружу.

– Ну и псих, - сказал Курко, когда я, тяжело отдуваясь, появился рядом с нартами. Сомов не произнес ни слова в упрек, только осуждающе покачал головой.

Торошение продолжалось с неослабевающей силой. Еще немного, и лагерь будет погребен под грудой ледяных глыб. И вдруг!.. Нет, это было невозможно ни понять, ни представить. Словно могущественный волшебник взмахнул своей палочкой, и все остановилось. Замерли в неподвижности страшные валы с нависшими глыбами, сомкнулись трещины, и наступила тишина. Ошеломляющая, неестественная и неожиданная. Контраст был столь разителен, что мы, все еще не веря происходящему, удивленно посматривали друг на друга, растерянно улыбаясь.

– Уф, кажется, пронесло, - сказал Петров, вытирая пот с разгоряченного лба.

– Да, хотелось бы надеяться, что подвижки прекратились окончательно. Как, Гурий Николаевич? - спросил Никитин, жадно затягиваясь сигаретой.

– Кто его знает, - сказал осторожно Яковлев с таким видом, словно он лично был ответствен за случившееся. - Похоже, что лед выдохся, но, кто знает, все может повториться.

Пока радисты с помощью Дмитриева и Гудковича ставили палатку, укрепляли антенну, разворачивали радиостанцию, мы, воспользовавшись затишьем, вернулись в лагерь. Мрачное зрелище предстало перед нашими глазами. Самый опасный из валов замер, насупившись зубьями торосов, местами голубых, местами черновато-бурых, словно вымазанных глиной, замер буквально у порога камбуза. Всюду валялись брошенные впопыхах разбитые ящики, рассыпанные в спешке консервные банки, старое обмундирование, опрокинутые баллоны. Палатки с разрушенными тамбурами, обвалившейся снежной обкладкой выглядели как дома после землетрясения.

Поздно вечером, усталые, измученные, намерзшиеся, мы собрались в кают-компании на вечернюю "трапезу". Но это не наша добрая, уютная кают-компания. Мы сидели при скудном свете четырех стеариновых свечей. Электричества нет. Движок далеко, в новой палатке-радиостанции. Радио молчит. Бак с водой упал от толчка с газовой плитки, и пол покрылся толстой коркой льда. Но мы уже пришли в себя, и многое происшедшее уже представляется в смешном виде. Петров с юмором рассказывает, как они с Курко перетрусили, когда увидели, как между ними и лагерем поднялась стена торосов, и никак не могли решиться полезть через шевелящиеся льды. Я красочно изобразил свои переживания во время поиска на камбузе чайника. В довершение вечера Щетинин принес радиограмму из Москвы, вселившую в нас новые силы: "Повседневно следим за вашей работой, представляющей огромную, необыкновенную ценность. Уверены, что ваш отважный коллектив зимовки с честью преодолеет все трудности и выполнит задание правительства".

Ночью ветер стал усиливаться, и 15 февраля к утру пурга разыгралась не на шутку. Ветер обрушился на стенки палатки с такой силой, словно намеревался напрочь сдуть ее с льдины. Мы все набились в маленькую КАПШ (в лагере Сомов запретил оставаться), кое-как притиснувшись друг к другу. Только дежурный время от времени выбирался наружу и, закрываясь от снежной круговерти, всматривался в ночь, напряженно вслушиваясь в завывание ветра, чтобы уловить шум торошения и подать сигнал тревоги. Под утро все проснулись от резкого толчка.

– Михал Михалыч, заторосило на севере от нас, - сказал Яковлев, всовывая голову в палатку. Все мигом выбрались из спальных мешков.

Сквозь надрывное гудение пурги с севера явственно доносились звуки торошения: треск и рокот шевелящегося льда. Они то затихали, то возобновлялись с новой силой.

Утро не принесло успокоения. Сквозь серую мглу испарений, поднявшихся над широкими разводьями, мы вновь увидели тревожную картину. Теперь уже торосы наступали с севера и северо-запада. Из тумана, словно белые призраки, вырастали ледяные горы, приближавшиеся к нам с неотвратимостью рока. Но сейчас бежать было некуда. Разве что обратно, в старый лагерь.

И несмотря на это, точно в назначенный срок радисты передали на землю очередную сводку погоды, а Миляев, заявив, что торошение не отражается на силах земного магнетизма, заново принялся устанавливать свои приборы для продолжения геомагнитных наблюдений. Ледоисследователи бродили по лагерю, замеряя трещины, рассматривая структуру ледяных глыб. Определение высоты ледяного вала подтвердило, что она достигла восьми метров. Только гидрологи остались временно не у дел, так как их лунки засыпало льдом и снегом. Но у Сомова и Никитина и без того хватало неотложных дел, связанных с перебазированием лагеря. Непогода угомонилась только шестнадцатого. Едва стих ветер, к югу и юго-западу от лагеря на поиск нового пристанища вышли две группы.

В палатке остались лишь мы с Зямой и вахтенный радист. Курко со Щетининым теперь круглосуточно держали связь с Большой землей. Радиограммы поступали одна за другой из Москвы и Ленинграда. Радисты на Шмидте и острове Врангеля вели за нами непрерывное радионаблюдение. Из Москвы сообщили, что готовится группа самолетов для проведения спасательной операции, и с каждой новой радиограммой в нас возрастала уверенность в своих силах, уверенность в успешном завершении дрейфа. Впрочем, теперь, когда самая страшная беда миновала, мы спокойно смотрели в будущее. Оно, конечно, нам не казалось розовым, но уж во всяком случае не черным.

Перебравшись вместе с Гудковичем через огромную трещину, по дну которой, словно в глубоком овраге, текли темные ручьи, мы вскарабкались на гребень вала, чуть не сокрушившего наш камбуз. Мрачная картина открылась перед нами. Со всех сторон виднелся исковерканный, изломанный лед. А между беспорядочными нагромождениями торосов чернели пятна открытой воды, уже чуть подернутой молодым ледком.

Мы возвратились к радиопалатке несколько подавленные увиденным. А какие известия принесут группы, отправившиеся на поиски "хорошей" льдины? Где среди этого разгула стихии можно отыскать хоть мало-мальски надежный островок льда? И все же такой островок удалось обнаружить на западе, километрах в полутора от старого лагеря. Правда, путь туда преграждают несколько нешироких трещин и три гряды торосов. Но это поле, хотя размер его всего километр в поперечнике, вполне надежно и, главное, почти не пострадало от февральского торошения. Конечно, переезд труден... Нечего и мечтать тащить через эту полосу препятствий все наше имущество. Это нам не под силу. Теперь вся надежда на ГАЗ-67, сиротливо мерзнувший у комаровской палатки. Вопрос в том, сумеет ли Миша поставить его на колеса. Если сумеет, то нам придется прокладывать дорогу к новой льдине: прорубить проходы в торосах, заровнять ямы, засыпать трещины.

Тишина непривычна, но приятна. Небо очистилось от туч, и молодая луна залила окрестности своим желтоватым светом. Правда, время от времени то там то здесь слышались вздохи и скрипы. Но это уже агония сил зла. Теперь они уже не кажутся ни подозрительными, ни пугающими: мы не такое видели!

17 февраля

Снова всю ночь гул торошении не дает нам уснуть. То в одном конце поля, то в другом раздается хруст ломающихся льдин. Трещину у палатки радистов исторосило, и вывороченные льдины стали частоколом. Трап сбросило в трещину и придавило льдом. Единственная радость - посветлело. А при дневном свете все воспринимаешь спокойнее. Вроде бы теперь знаешь, куда бежать, если начнется очередное наступление льдов.

Трое суток подряд мы работаем почти без отдыха. Прикорнем, забежим перекусить, хлебнем кружку чаю и снова за дело. Нас не оставляет тревога, что все повторится и мы не успеем спасти остатки нашего добра. Но пока наступило затишье.

Самое трудное - перетащить в новый лагерь палатки. Надо, во-первых, освободить их от снеговой обкладки, которая от мороза и ветра стала твердой, как бетон. Во-вторых, отбить наледь, сплошь покрывшую палаточный тент. Но самое трудное - вырубить палатку из ледяного фундамента, в который она вросла на полметра. И все это сделать осторожно, чтобы не повредить ткань. После долгих усилий удалось "выковырять" сначала палатку-радиостанцию, потом сомовское жилье.

Покончив с палатками, мы занялись сбором бензиновых остатков. Их совсем немного - всего три бочки. Правда, мы все еще уповали на бензин, остававшийся в отрубленных плоскостях самолета, хотя до сегодняшнего дня Комаров, считавшийся главным авиационным спецом и начальником аэродрома, использовать авиационный бензин для отопления не разрешал, требуя "санкции Москвы". Сомов уже дважды запрашивал по этому поводу начальство, но ответ почему-то задерживался. И вот сегодня из Главсевморпути пришло "добро". Но как мы ни рылись во всех подозрительных сугробах, как ни кидались к каждому черному пятну, ни плоскостей с бензином, ни каких-либо других самолетных остатков обнаружить не удалось. Заторосило ли их наступающими льдами, поглотил ли их океан - это осталось тайной. Но, главное, рухнули все надежды на "теплые денечки".

Пока камбуз временно не функционирует, я, как и все, несу вахту по лагерю. Ночью мороз сорок градусов. Стоит мертвая тишина. Старый наш лагерь напоминает сейчас маленькое селение, затерянное в горах. Разница лишь в том, что горы наши могут вдруг ожить, и тогда все пойдет прахом. С утра все жители лагеря собрались вокруг мастерской, полные нетерпеливого ожидания. Машина, уже полностью собранная, отремонтированная, стынет, по самые борта засыпанная снегом. Глядя на нее, трудно поверить, что в этот заиндевевший металл можно вдохнуть жизнь. Отбросив лопатами слежавшийся снег, мы на руках вытягиваем "газик" из снежной норы на чистый лед. Теперь дело за Комаровым. Он с сосредоточенным видом обошел машину вокруг, постучал ногой по скатам, затем, приподняв крышку капота, покопался в двигателе.

– Ну, Санек, - сказал он, растирая черные от солярки и смазки руки, тащи быстро аккумулятор.

Наконец аккумулятор был установлен, и Комаров, захлопнув крышку капота, присел на корточки и поджег внушительного вида "квач", пропитанный соляркой. Он долго водил им под машиной, разогревая застывшие узлы. Наконец он воткнул зашипевший "квач" в снег, вытер руки ветошью и сел за руль. Наступила самая ответственная минута.

– Ну, Михал Семеныч, перекрестись, - с шутливой серьезностью посоветовал Миляев.

Комаров лишь сердито отмахнулся. Он молча, не шевелясь, посидел некоторое время, словно боясь отпугнуть удачу, но, наконец решившись, повернул ключ зажигания и нажал педаль стартера.

Ууу-уу-уу - натруженно завыл стартер. Но двигатель молчал. Мы огорченно переглянулись. Как вдруг двигатель рыкнул, раз-другой чихнул и ровно загудел. Комаров включил скорость, отжал сцепление, и "газик" покатил по льдине, громко фукая непрогретым мотором. Теперь нам не страшно никакое переселение.

Бригада во главе с Никитиным, вооружившись кирками, ломами и лопатами, вышла на "трассу". Яковлев с Петровым, протыкая снег щупами, наметили первые сотни метров будущей дороги, и Комаров лихо помчался следом за ними.

Однако не успела осесть снежная пыль за машиной, как лед вокруг снова пришел в движение. Все загудело, затрещало. Начало торосить трещины в самом лагере. Я выпустил одну за другой несколько красных ракет: "Тревога!" В это мгновение с громким треском расползлась метров на десять трещина под миляевским жилищем, а вторая прошла под палаткой-баней. Края трещины мгновенно разошлись, и "баня" буквально повисла над шестиметровым обрывом. Она уже начала медленно переваливаться вниз, когда мы, ухватив палатку с трех сторон, с трудом оттащили ее прочь. На этом подвижки прекратились.

Теперь уже ни у кого не возникало сомнений, что оставаться в старом лагере нельзя.

18 февраля

Утром меня разбудил Михаил Михайлович. Ночью пришла телеграмма: мы участвуем в выборах в Верховный Совет по Чукотско-Анадырскому избирательному округу.

В кают-компании, кое-как приведенной в порядок, по этому важному поводу на короткое время зажжен камелек. Михаил Михайлович зачитывает положение о выборах, и Дмитриев с торжественным видом опечатывает урну. Один за другим мы опускаем бюллетени, и вскоре на Большую землю уходит радиограмма с итогами выборов. Дрейфующая станция единогласно отдала свои голоса за кандидата блока коммунистов и беспартийных.

19 февраля

Пользуясь тихой погодой, мы торопимся с переброской грузов на новую льдину. Часть зимовщиков пробивает в торосах дорогу для автомобиля, другие свозят на нартах в одно место грузы, которые будет перевозить автомобиль. Тяжелогруженный "газик" уходит в первый рейс, оставляя за собой синий хвост выхлопа и снежной пыли.

Дорога беспокойная. Трещины то и дело расходятся, и мы вынуждены каждый раз строить новые мосты, заваливать глыбами льда расщелины, засыпать их снегом и заливать водой. Работа не прекращается ни на минуту. Лишь я время от времени убегаю на камбуз, чтобы приготовить на скорую руку обед.

Погода великолепная - тихая, безветренная. Небо чистое, необыкновенно прозрачное, сияет опалово-розовым. Из-за торосов уже сверкнул первый розовый луч - вестник солнца. Только мороз по-прежнему сорок пять градусов.

Старый лагерь понемногу пустеет. Нельзя смотреть равнодушно на развалины тамбуров, обрушенные снежные покрытия палаток, разбросанные ящики. Лагерь словно подвергся вражескому набегу.

Только Ропак с Майной как ни в чем не бывало носятся по льдине, да щенки, получив полную свободу, бесчинствуют в палатке.

20 февраля

Спим по три-четыре часа в сутки. Невзирая на усталость, грузим, возим, опять грузим, и так - без конца. Немало хлопот доставляет нам автомобиль. Он то проваливается в трещины, то безнадежно буксует, застревая в ямах, засыпанных рыхлым снегом. И все-таки в нем наше спасение. Без него нам вовек не перетаскать через торосы и трещины за полтора километра эти тонны грузов. А так мы приспособили для перевозки двое нарт, и теперь за один раз наш автосанный поезд захватывает по триста - четыреста килограммов. Но мы никак не можем сообразить, как перетащить на новое место палатки. Разобрать палатку на части просто невозможно. Дуги смерзлись, тент от малейшего неосторожного прикосновения рвется, как гнилая тряпка. Но тащить палатки целиком на себе нам не под силу. Выход нашел Миляев. Он предложил сколотить из досок раму и укрепить ее прямо на капоте. На нее, сняв предварительно пол, водрузили палатку дверью вперед, чтобы Комаров, оказавшийся под палаточным колпаком, видел дорогу.

Чтобы было где перевести дух и чуть отогреться, мне поручено оборудовать одну из жилых палаток под камбуз. Разыскав несколько оленьих шкур, я очистил их ото льда (и частично от меха) и расстелил на полу. Подключив плитки к баллону, я развел огонь, поставил кастрюли, и палатка вскоре наполнилась аппетитным запахом пельменей. Пельмени - наша палочка-выручалочка. Быстро, удобно и вкусно.

Комаров словно примерз к баранке. Полуторакилометровая дорога между старым лагерем и новым требует непрерывного внимания и забот. То разведет трещину, и надо таскать на себе плиты сторошенного льда для моста; то подвижка завалит напрочь дорогу, и приходится растаскивать беспорядочно наваленные глыбы; то сожмет трещину, выдавив кверху зубчатый забор из поставленных на попа льдин; то образуется длинный сугроб сыпучего снега, в котором колеса вязнут, как в песке. Но путь восстановлен, и "газик", швыряя из стороны в сторону прицепленные нарты мчит по льду. Посвистывает в ушах ветер, каменеет застывшее лицо, а ты прижимаешься к нартам, уцепившись за веревки, чтобы не вывалиться на лед, замираешь, потеряв чувство времени и пространства. Что-то фантастическое, нереальное есть в этой гонке по океанскому льду в ночном мраке, прорезанном узкими пучками света. Он отражается от ледяных глыб, вспыхивает тысячами искр, пронизывает зеленоватое стекло молодых торосов. А по сторонам темнота смыкается двумя черными стенами, сквозь которые фары автомобиля словно пробили световой туннель. Мы работаем почти механически. Нагрузил, лег поверх вещей на нарты, поехал. Разгрузил, вернулся и снова в путь. И так без конца.

Переселение в новый лагерь и отсутствие камбуза отнюдь не освободили меня от обязанностей кока. Время от времени я готовлю в фюзеляже, который с помощью Гудковича и Дмитриева удалось немного прибрать и навести здесь относительный порядок. На продскладе за мешками с крупой я обнаружил два окорока. Правда, сырых и основательно промерзших, но самых что ни на есть настоящих тамбовских окорока. Я немедленно углубился в книгу о вкусной и здоровой пище и, почерпнув необходимые сведения, натаял большой алюминиевый бак воды. Засунув туда окорок, я набросал не скупясь все имевшиеся под рукой специи и поставил варить, как указывала книга, на шесть часов. Первым на ужин прибыл Яковлев.

– Здесь русский дух, здесь Русью пахнет, - сказал он, принюхиваясь и демонстрируя незаурядное знание классической поэзии.

– Насчет духа - это ты правильно сказал. Но торопиза не надо, - ответил я любимой сомовской присказкой, - придется малость подождать, пока народ не соберется.

– Мне-то что, - сказал Гурий, принимая безразличный вид, - могу и подождать. Он расстегнул свою поношенную меховую куртку и, намазав сухарь маслом, стал неторопливо жевать.

Наконец все собрались за столом, и я внес блюдо, на котором в клубах ароматного пара возлежал окорок. Лучшей наградой за труды мне были возгласы восторга и радостного удивления.

Но приготовление окорока на льдине имело еще одну полезную сторону. Помимо ветчины в моем распоряжении осталось еще полбака почти черного, аппетитно пахнувшего бульона. Я было хотел подать его вместо первого, но он оказался солонее океанских вод. А что, если я его буду понемногу добавлять в щи-борщи? Сказано-сделано! Я вынес бак на мороз и на следующее утро, чуть подогрев, вывалил на стол толстый, темно-коричневый круглый слиток. Несколько дней, пока мы питались в старом лагере, я откалывал от него по куску и, добавляя в заурядный борщ, превращал его почти в изысканное кушанье.

Поскольку в нашем распоряжении после переселения осталось всего три относительно целые палатки, пришлось одну из них превратить в камбуз "жилого типа". Сюда вместе с плитками и кастрюлями вселились Сомов, Яковлев и Дмитриев. Зяма Гудкович "прибился" к радистам, которым отвели под радиостанцию вторую палатку. В третьей разместились все остальные. Две, совсем уже ветхие, отдали под рабочие Миляеву и гидрологам.

Как только мы обосновались на новом месте, так все научные отряды один за другим развернули исследования по полной программе. Конечно, сорокаградусный мороз, утомление, постоянное недосыпание и новые бытовые неудобства создавали немало трудностей, но метеорологи, как и прежде, восемь раз в сутки выходили на "срок", и метеосводки регулярно уносились на Большую землю. Гляциологи совершали свои рейсы на старые ледоисследовательские площадки. Миляев заново установил свои самописцы и так же неутомимо топтался у теодолита, определяя координаты. Только у гидрологов возникли некоторые трудности: лунку надо было долбить заново. Никитин с помощью аммонита взорвал лед, и теперь из палаточки на краю лагеря целый день раздавался монотонный стук пешни. Можно считать, что жизнь в лагере возвращалась на круги своя. Если бы только не такелажные работы! Они выматывали последние силы. Однако с этим пришлось смириться. Каждую свободную от наблюдений минуту мы переносим, нагружаем разгружаем.

Слишком уж неспокойна обстановка вокруг лагеря. Заторосит, и мы лишимся добра, потеря которого невосполнима.

21 февраля к вечеру разразилась пурга. Она бушевала до самого Дня Советской Армии, наметая громадные сугробы. Ветер гудел, завывал, свирепо тряс палатки, которые чудом выдерживали его натиск. Не сумев справиться с жилыми палатками, которые укреплены снежными блоками, ветер подхватил одну из рабочих и, сорвав с места, потащил ее по льдине. Катиться бы ей до самой Америки, если бы не гряда торосов в трехстах метрах от лагеря. Там она прочно застряла. Но, как ни бесновалась пурга, как ни свистел ветер, праздник Советской Армии мы встретили шумно и радостно. Хотя сидеть пришлось буквально друг на друге, теснота не помешала нам веселиться от души. А тут еще масла в огонь подбавила радиограмма от Мазурука*: "Сижу на Врангеле. Собираюсь вылететь к вам на льдину. Готовьте аэродром".

* Герой Советского Союза И. П. Мазурук, полярный летчик

Ура! Ура-то оно, конечно, ура. Только куда же Мазурук сядет? Ведь вблизи мы пока не видели ни одного даже мало-мальски приличного ледяного поля для аэродрома.

Еще утром 25 февраля погода казалась безнадежной, и мы никак не могли отправиться в поход. А Мазурук забрасывал нас радиограммами, то назначая вылет, то отменяя. К двум часам погода внезапно прояснилась и показалось... солнце. Еще тусклое, холодное, оно медленно высунуло свой багровый диск из-за туч, окрасив в розовые тона высокие сугробы, наметенные вокруг лагеря, изломанный лед хребтов и низкие лохматые тучи, нахлобученные на дальние торосы.

А еще через час, разбившись на три группы, мы разбрелись в разных направлениях в поисках площадки, пригодной для аэродрома. Вместе со мной пошли Курко и Гудкович. Встречный ветер бил в лицо, словно наждаком проводя по щекам. Наша цель - торосы, темневшие километрах в двух к югу. Мы взобрались на высокий ледяной холм. С него хорошо просматривалась вся местность. Куда ни глянь, всюду перемолотые, искореженные поля. Местами свежие разводья уже покрыты молодым ледком, словно большими черными заплатами. Мы осторожно обходили эти опасные места, а через сотню шагов неожиданно попали в страну зеленовато-голубых гор. Мы протискивались сквозь узкие ущелья, карабкались через хаотические нагромождения льда, проваливались в снежные ловушки. Три часа блуждали мы в этом чудовищном лабиринте, прежде чем, отыскав просвет, выбрались на старое бугристое поле. И вдруг увидели бисерную цепочку песцовых следов, уводящих в гряду торосов. Мы обрадовались этому лучику жизни среди мертвой пустыни, как доброму знаку. Следы были свежие, еще не заметенные снегом. Как уцелел этот зверек, как перенес эту зимовку? Наверное, от голодной смерти его спасла наша "непросыхающая" свалка у камбуза.

Не питая никаких надежд, взобрались мы на гребень. И, о чудо, перед нами раскинулось гладкое, как стол, поле годовалого льда, чуть припудренное снежком. Мы шагами измерили его в длину - 500 метров. Не такая уж большая, но все-таки это полоса, на которую можно посадить Ли-2. Конечно, ей требуется косметический ремонт, надо будет срубить ступеньку-подсов сантиметров пятнадцать высотой да растащить верхушку торосов на подходе к полосе. Но это уже пустяки.

С севера наперерез нам приближались две черные фигуры - Миляев с Петровым. Они тоже обнаружили небольшое ровное поле. Хотя оба найденных поля имели существенные недостатки: они были расположены довольно далеко от лагеря и на дороге к ним было немало препятствий, все-таки мы могли возвращаться домой с хорошими вестями. После многочасовой прогулки на сорокаградусном морозе мы долго не могли согреться, и потребовалась не одна кружка горячего чая, чтобы окончательно прийти в себя.

Едва рассвело, Комаров, Гудкович и Петров, вооружившись кирками и лопатами, ушли на аэродром. Все остальные занялись ремонтом дороги "лагерь лагерь". Ее основательно перемело последней пургой. Но тут мы столкнулись с неожиданной трудностью. Снег оказался таким плотным, что в него не втыкалась лопата. Пришлось взяться за ножовки.

Стало смеркаться, но аэродромщики все не появлялись. Дежурный выпустил три ракеты, но ответного сигнала не последовало. Хотя все были измучены до крайности, беспокойство за товарищей заставило нас подняться на ноги. Мы снова натянули свои обледеневшие шубы и гурьбой двинулись в направлении аэродрома. Всю троицу встретили в трехстах метрах от палаток. Они застыли от ветра и холода, устали и поморозились, особенно Зяма.

Так запуржило, что Сомов решил отменить все работы на улице. Воспользовавшись передышкой, одни занялись починкой обмундирования, другие ремонтом приборов. Я в промежутке между завтраком, обедом и ужином пытался навести порядок в дневнике, который запустил за хлопотами. Дмитриев сосредоточенно чистил карабин, то и дело заглядывая в ствол. Мих-Мих, положив на колени тетрадь, что-то быстро писал своим мелким угловатым почерком. Иногда он откладывал тетрадь в сторону и сидел, отрешенным взглядом уставившись на ярко освещенный круг иллюминатора. Только к вечеру 28 февраля ветер стал понемногу стихать, и 1 марта встретило нас тихой, морозной, солнечной погодой.

Итак сегодня - первый день весны. Весьма условной весны - без набухших почек, тепла, щебетания птиц и прочих признаков пробуждения природы. И все-таки это - весна. И огромный огненно-красный солнечный шар уже заставляет сверкать, искриться снег. По случаю появления солнца я вновь вспомнил о своих докторских обязанностях. Когда все собрались на ужин, я взял в руки дюралевую миску и, постукивая по ней ложкой, сказал: "Внимание, джентльмены, после ужина прошу не разбегаться. Будет лекция. Если, конечно, никаких авралов не будет".

– А о чем, если не секрет? - осведомился Яковлев.

– О солнечных лучах.

– Итак, - начал я, - с появлением солнца, которое я, как и вы все, не могу не приветствовать, должен всех предупредить о возможности весьма неприятного заболевания. Оно называется снежной офтальмией, а вам должно быть известно под названием "снежная слепота". Так вот, эта "снежная слепота" не что иное, как ожог слизистой оболочки глаза и его роговицы ультрафиолетовыми лучами солнца, отраженными от кристаллов снега и льда. Все эти сверкающие алмазы, сапфиры и рубины, которыми мы сегодня утром восхищались, - самое гиблое дело для глаз. Конечно, эта болезнь была известна жителям Арктики очень давно, а полярные исследователи обычно знакомились с ней с первых дней весенних путешествий, особенно в апреле мае, когда начинается "сияние снегов", когда снеговой покров до начала таяния превращается в отполированное ветром гигантское зеркало из мириадов кристаллов. Если возьмете воспоминания Нансена, Кэна, Де-Лонга, Врангеля, то в каждом из них найдете упоминание о снежной слепоте. Кстати, это заболевание нередко срывало планы арктических путешественников. Вспомните Великую Северную экспедицию. Например, отряд Дмитрия Стерлигова вынужден был остановить свое продвижение у северо-восточных островов из-за "снежной слепоты", которая поразила всех его участников. Такая же участь постигла и людей Дмитрия Лаптева. А санная экспедиция Моисеева, направленная в 1839 году для исследования побережья Новой Земли, потерпела полный провал из-за небрежности одного из ее участников, забывшего ящик с темными очками. Каковы же признаки этой болезни? Сначала вы замечаете, что стали плохо различать уровни снежной поверхности. Потом чувствуете "песок" под веками. Затем появляются рези в глазах. Начинается слезотечение по поводу и без повода. И наконец вы слепнете, - я выдержал паузу, - правда, временно, так как попытка раскрыть глаза причиняет сильную боль.

– И долго продолжается такое состояние? - поинтересовался Никитин.

– Два-три дня, если правильно лечить. Но лучше все-таки не болеть, тем более что "снежной слепоты" легко избежать. Надо только носить очки-светофильтры. Как из палатки вышел - так и надевай очки. Однако должен предупредить, что очки надо носить не только в солнечную, но и в облачную погоду.

– Ну это ты, доктор, уж слишком, - усмехнулся Комаров. - Какая же может быть "снежная слепота" без солнца?

– Может, - ответил я. - Попробуйте прогуляться в облачный день по снежной целине. Вам то и дело придется напрягать зрение, иначе вы рискуете провалиться в яму, удариться о торосину или споткнуться о заструг. Дело в том, что облака рассеивают солнечный свет и предметы перестают отбрасывать тень. Все вокруг становится однообразно серым, и не различишь ни снежных бугров, ни впадин, ни торчащих из снега ледяных обломков.

В солнечную погоду человек обычно прищуривается и тем самым непроизвольно ограничивает поток отраженного ультрафиолета, попадающего в глаз. А в облачный день глазная щель раскрывается во всю ширь и глаз теряет свою природную защиту.

– Это все понятно, - сказал Курко. - Ты вот лучше расскажи, какие стекла лучше всего годятся для защитных очков.

– Я, например, предпочитаю дымчатые. Но вообще-то мнения полярных авторитетов разноречивы. Стефансон, например, нахваливал стекла янтарного цвета, утверждая, что неровности, незаметные для невооруженного глаза, отлично видны в янтарные "светофильтры". При ярком свете он рекомендовал носить очки с зелеными стеклами. Худшие, по его мнению, - дымчатые.

А знаменитый арктический доктор Старокадомский, так же как и адмирал Бэрд, дымчатые считал лучшими стеклами.

– А как же раньше обходились без темных очков? - спросил Никитин.

– Кто как мог. Например, Федор Петрович Врангель и участники его экспедиции завешивали глаза черным крепом; экипаж Джорджа Де Лонга защищался сетками из конского волоса; Фритьоф Нансен для своего знаменитого перехода через Гренландию предусмотрительно запасся красными и синими шелковыми вуалями; Роберт Пири во время санных путешествий к Северному полюсу пользовался для этой цели кусочками меха, а Руал Амундсен снабдил всех участников штурма Южного полюса кожаными повязками с узкими прорезями. Но должен сказать, что многим северным народам издавна была известна эта хворь и они в весенние дни защищали глаза с помощью пластинок из дерева или моржовой кости, проделав в них дырочки или узкие щели.

– Ты лучше скажи: а если я заболею, чем ты меня лечить будешь? спросил уже вполне серьезно Яковлев, уверовавший в мои врачебные способности после исцеления от пневмонии.

– Раньше слепоту лечили довольно зверскими методами: нюхательным табаком, спиртовой настойкой опия. Если кто у нас заболеет, то ему придется отсидеть два-три дня в палатке с холодными примочками и темной повязкой на глазах. Закапаю я ему альбуцид. В общем, вылечу. Но очки, Михал Михалыч, надо всем носить в обязательном порядке.

Не знаю, насколько убедительной была моя лекция, но на следующий день все нацепили темные очки и при встрече со мной разводили руками: видишь, мол, как добросовестно выполняем докторские рекомендации.

Второго марта Щетинин принял радиограмму из Ленинграда, и она сразу внесла ясность в наши будущие планы.

Операция по снятию станции начнется в апреле или начале мая. Ее возглавит Илья Мазурук.

Илью Павловича Мазурука знали все. Он, один из первых липецких комсомольцев, по комсомольской путевке ушел в авиацию, поступив в Ленинградскую военно-теоретическую школу воздушных сил. В 1935 году в честь 10-летия советского Сахалина он в одиночку, без штурмана и бортмеханика, совершил блестящий перелет на самолете Р-5, за четверо суток преодолев расстояние от Москвы до Сахалина. А два года спустя он стал Героем Советского Союза (тридцать девятым героем) за покорение Северного полюса и высадку четверки зимовщиков во главе с И. Д. Папаниным. И снова полеты, полеты - в малоизученные районы Арктики и на ледовую разведку, в которой так нуждались полярные капитаны.

А 1 июля 1941 года экипаж бомбардировщика Ил-4 под командованием Мазурука обрушил бомбовый удар на немецкую базу в Фаренгер-Фьорде. Но на обратном пути на самолет напала группа "мессершмиттов". В неравном бою погиб экипаж, а его командир, тяжелораненый, много часов плавал в холодных волнах Баренцева моря. Только случайно его обнаружил и спас экипаж сторожевого катера. Едва оправившись от ран, он получил ответственное назначение. Под его руководством была организована знаменитая северная трасса, по которой с Аляски в Советский Союз перегоняли боевые самолеты, переданные правительством США по ленд-лизу.

Но едва кончилась война, Мазурук снова сел за штурвал полярных машин. О его высочайшем летном мастерстве свидетельствовал мандат под номером 01/354, выданный начальником Главного управления Гражданского воздушного флота Г. Ф. Байдуковым пилоту первого класса Мазуруку И. П., которому предоставлялось "право принимать решение на вылеты, прилеты и маршрутные полеты на самолетах НИИ ГВФ при проведении испытательской работы независимо от существующих минимумов погоды".

И вот Илья Павлович на острове Врангеля. Значит, мы скоро увидим его атлетическую фигуру, обтянутую голубоватым джемпером с взмывшим в небо самолетом, его приветливое, улыбающееся лицо и седой ежик волос, выбивающийся из-под сдвинутой набок шапки. А пока он кружит где-то в районе мыса Челюскин и не теряет надежды (и мы вместе с ним) сесть на наш ледовый аэродром.

В ожидании его прилета мы не только подремонтировали найденную полосу, но и обнаружили, причем не очень далеко от лагеря, большое разводье, на котором образовался молодой лед. Его толщина - пятьдесят сантиметров, и этого почти достаточно, чтобы принять самолет.

И вот наконец долгожданная радиограмма: "Завтра в 3 часа 50 минут по МСК буду у вас. Мазурук".

Ох, до чего же длинной показалась мне эта ночь. Сомов и Яковлев тоже, видно, не спали и все ворочались в своих спальных мешках.

Утром 4 марта все были на ногах. В 9.30, едва забрезжил рассвет, Мазурук вылетел, и мы молили всех богов, ответственных за погоду, о ниспослании нам милости.

За полчаса до прилета я с Курко тоже отправились на аэродром, где многие дежурили с самого утра. Комаров носился по полосе, заставляя там подровнять, там подсыпать. Лишь только раздалось долгожданное "летит!", Гудкович запалил дымовую шашку, и густой черный дым, завиваясь в кольца, пополз через торосы. Мазурук пронесся над куполами палаток, а мы прыгали от радости, подбрасывая кверху шапки.

Мастерски посадив самолет, Илья Павлович покатил до конца аэродрома и, развернувшись, зарулил на стоянку, где маячила фигура Комарова с красными флажками в руках. Один за другим члены экипажа высыпали на лед, и мы побежали навстречу. Мы тискали друг друга в объятиях, целовались, что-то пытались рассказывать, перебивая друг друга. Нам пихали в руки какие-то свертки, яблоки, еще теплые булки, хлопали по спине, не зная, как выразить обуревавшие их теплые чувства. Но пришлось поторапливаться: вокруг лагеря много разводьев и свежих торошений. В общем, ледовая обстановка оказалась весьма неблагоприятной, и Мазурук не хотел задерживаться.

– Не журитесь, - повторял он успокаивающе, - скоро опять прилечу, тогда и лагерь осмотрю, и докторский обед попробую, а сейчас не стоит рисковать.

Закрутились винты. Мазурук, открыв остекление кабины, приветственно помахал рукой. Самолет разбежался и, проскочив над самыми торосами, ушел в небо, оставив на льдине одиннадцать радостно бьющихся сердец, гору писем, журналов, две свиные туши, мешок свежего лука, два десятка нельм, четыре бутылки шампанского и свежие булочки - личный презент экипажа. Но бочка меду редко бывает без ложки дегтя. Комаров, разряжая ракетницу, не удержал курок и выпалил прямо себе в руку. К счастью, толстый мех рукавицы спас его от серьезных неприятностей. Комаров отделался легким испугом, синяком во всю ладонь и небольшим ожогом, а я обзавелся новым пациентом.

8 марта

"Сегодняшнее восьмое марта, - сказал Миляев, - это самый шумный женский день в моей жизни". Метрах в ста от палатки с громким треском лопнула льдина и разошлась метров на десять. Но то ли яркое солнце, то ли весеннее настроение, то ли прилив бодрости, вызванный прилетом Мазурука, то ли привычка, но это событие не вызвало никаких эмоций, кроме шуток.

Однако жизнь в нашей палатке-камбузе становится просто невыносимой. От непрерывно парящих кастрюль, подтекающих газовых редукторов и кухонного чада в палатке нечем дышать, и приходится время от времени выскакивать на улицу поглотать свежего воздуха. Я-то, в общем, уже адаптировался к подобной обстановке, но каково Сомову и Яковлеву? Они молча переносят муки, выпавшие на их долю, а глядя на них, помалкивает и Дмитриев.

9 марта

К северу от лагеря, метрах в семидесяти пяти, ночью образовалось разводье, а на северо-востоке опять загудело. Лед перешел в наступление. Грохот то нарастает, то, чуть утихнув, возобновляется с новой силой.

Мгновенно растут гряды торосов. И невольно задумываешься: а не придется ли снова удирать? Стих ветер. Температура повысилась до минус 25o. Небо очистилось от туч, и мы почувствовали настоящую весну, несмотря на тревоги, вызванные новой подвижкой полей.

10 марта

Чтобы окончательно не угореть, я поднимаю откидную дверь, и в палатку вместе с клубами холодного пара врывается солнечный луч. Он заливает ярким светом койки, развешанные куртки и унты, пробирается по лохматым отсыревшим шкурам, в самые затаенные уголки и вдруг вспыхивает в стеклах заветных бутылок с шампанским.

Непрерывные подвижки очень беспокоят Сомова. Пользуясь хорошей погодой, он распорядился разведать ледовую обстановку вокруг лагеря. Разведчики наши вернулись вконец расстроенными. Старый наш аэродром перемолот до неузнаваемости, а новый, на который садился Мазурук, сломан и частично унесен неведомо куда.

В общем, сказка про белого бычка. Опять со всех сторон торосит. Потрескивает лед под ногами. Даже всезнающий, всеведущий Яковлев не может дать гарантию, что лед не разверзнется под палаткой.

После некоторого перерыва, вызванного февральскими событиями, мы вновь тщательно соблюдаем правила гигиены: моемся, чистимся, бреемся. Даже бородачи, к которым с некоторых пор принадлежу и я, стали тщательно подстригать свои бороды. Но вид у нас все-таки очень неважный. Из протертых местами брюк торчат клочки меха, швы на куртках расползлись, унты стерлись до ранта, свитеры почернели от копоти, растянулись и посеклись. О моем костюме и говорить нечего. Он так просалился и прокоптился, что стал водонепроницаемым. Миляев утверждает, что мне не страшно никакое разводье, ибо я просто не могу в своем костюме утонуть.

У Щетинина снова ангина. Я пичкаю его лекарствами, заставляя по сто раз на день полоскать горло.

11-12 марта

И все же весна есть весна. Это особенно чувствуют щенки. Они носятся вокруг палаток, играют с консервными банками, гоняются друг за другом, методично покрывая снег вокруг лагеря желтыми "кружевами". Воздух напоен солнечным светом. Все вокруг искрится, блестит, переливается, на южных скатах палаток снег полностью стаял, обнажив изрядно выгоревший, еще достаточно черный кирзовый тент. Гидрологи установили над новой лункой лебедки и теперь сутками пропадают в рабочей палатке, стараясь хоть как-то наверстать упущенное. Взорвав лед на краю лагеря, они при активной помощи бригады добровольцев подготовили вторую лунку. Легкий ветер влечет нас к северу. Миляев, повозившись с теодолитом, определил, что мы пересекли 81o и почти побили собственный рекорд, достигнув 81o34' северной широты.

13 марта

И все-таки арктическая природа прекрасна. Надо быть истинным поэтом, чтобы описать всю прелесть закатов, когда горизонт тонет в пурпуре и его тонкая, словно прочерченная тушью, линия отделяет небо от земли. И чем выше по небосклону, тем мягче краски: нежно-розовые и опалово-желтые постепенно переходят в зеленовато-голубые. И, будто купаясь в этом океане красок, лениво вытянулись неподвижные синие вечерние облака. А там, где гаснущие розовые тона переходят в нежно-голубые, ослепительно горит Венера, над которой кокетливо изогнулся молодой месяц.

17 марта

Сегодня в лагере торжественное событие. Поднимаем новый флаг. Он медленно ползет по дюралевой мачте, расположенной в центре лагеря. Трижды звучит залп из карабинов, пистолетов и ракетниц. Старое, заслуженное полотнище, истерзанное ветрами, иссеченное снегом, Сомов прячет в ящик, где хранятся самые ценные реликвии станции.

Зима не сдает своих позиций: мороз держится под тридцать, но все же заметно, как начинается постепенное пробуждение от зимнего оцепенения. Как-то по-особому голубеют льдины. Прикрытые корочкой снега, они напоминают огромные куски рахат-лукума.

27 марта

Даже на льдине жить надо по возможности с удобствами. Вероятно, это решение созрело одновременно у всех четверых - Сомова, Гурия, Сани и меня. Мы притаскиваем изломанную пургой гидрологическую палатку, и после некоторых усилий удается придать ей вполне приличный вид. Но прежде чем она станет камбузом и кают-компанией, придется совершить специальный поход в старый лагерь за "мебелью", оставшейся в фюзеляже. В сопровождении всего собачьего семейства, впервые участвующего в столь далеком путешествии, мы бродим по старому лагерю, напоминая археологов, то и дело радостно восклицая от неожиданных находок. Мы доверху нагружаем нарты, лодочку-волокушу, а то, что не уместилось, укладываем на лист дюраля и привязываем веревкой. Обратный путь с тяжелой поклажей кажется бесконечным. Наконец мы сваливаем все наше добро у палатки, на которой уже висит табличка "Кают-компания". Длинный обеденный стол занял больше половины круглой палатки, а место под иллюминатором отвели большому деревянному ящику, превратившемуся в шкаф для посуды и разделочный стол. Чтобы пол не подтаивал, снег расчистили до самого льда и на этот зеленый паркет настелили фанеру и кусок брезента. По углам я натыкал свечей, и при мерцающем свете их желтовато-оранжевого пламени новый камбуз приобретает даже своеобразный уют.

Запасы мяса 23 марта пришли к концу, но зато ледоисследователи добыли "кабана". Добыча у них была знатная: ледяной монолит имеет толщину 1 метр, длину 60, ширину 70 сантиметров. Еще 19 марта гляциологи присмотрели участок на толстом однолетнем поле. Четыре дня подряд они извлекали "кабана". Сначала долбили пешней шурф, затем двуручной пилой выпилили монолит, наконец, призвав в помощники Миляева, Курко и Гудковича и захватив с собой нарты, веревки и пешни, отправились за добычей.

– Ох, нелегкая это работа - из болота тащить бегемота, - сказал, отдуваясь, Миляев, после того как третья попытка не принесла успеха.

– Давай, хлопцы, еще раз ухнем, - сказал Гурий.

Все еще раз налегли, и "кабан" наконец выполз из "своей норы". Нарядно-голубой ледяной куб весом, наверное, с полтонны взгромоздили на нарты и потянули в лагерь, где ледоисследователи загодя поставили старенькую брезентовую палатку, разместив в ней прессы и прочее оборудование для исследования физико-механических свойств льда.

Я произвожу очередной медицинский осмотр и выдаю каждому по стопке женьшеневой настойки. Все с удовольствием принимают мой элексир, утверждая, что у них сразу пропадает вялость, появляется аппетит и улучшается работоспособность. Я и сам начинаю верить в ее чудодейственные свойства.

25 марта

Едва солнце исчезло в облаках, сразу похолодало. При ветре 6-8 метров в секунду мороз 28 градусов "работает" как пятидесятиградусный. Но, что поделаешь, надо приводить в порядок дорогу на "пропавший" аэродром. Оказалось, что Комаров ошибся и поле, на которое садился Илья Павлович, целехонько, если не считать десяти трещин и трех подвигов, требующих пустякового ремонта.

30 марта

Долгожданная баня. Ее натопили, не жалея остатков бензина, и отмылись на славу. Правда, под занавес Курко умудрился перекачать паяльную лампу, и она, вспыхнув, опалила ему обе руки. Костя примчался ко мне на камбуз, размахивая кистями. Они багрово-красные, покрыты пузырями. Настоящий ожог второй степени.

Конечно, происшествие с Курко - случайность. Но что-то в этих случайностях появилась известная закономерность. Сначала Дмитриев едва не спалил гидрологическую палатку. Потом Гурий умудрился подпалить бок своей куртки. Обжегся Комаров. У меня от пыхнувшего газа чуть было не начался пожар на камбузе. Все это, видимо, результат утомления, накопившегося за зиму, притупляющего внимание, снижающего осторожность.

Ночью просыпаюсь часто, но не столько от звуков и толчков льда, сколько от яковлевского храпа. Гурий спит сном младенца, сотрясая стены палатки богатырским храпом. Будить его жаль, я знаю, как он устает за день. Поэтому я применяю свою особую хитрость - закуриваю и пускаю ему в нос тоненькую струйку папиросного дыма. Он на какое-то время замолкает, и я, пользуясь антрактом, быстро засыпаю.

1 апреля

Ровно год назад над этой льдиной взвился красный флаг нашей станции. Вроде бы срок невелик. Но здесь иной масштаб времени. Оно словно замедлило свой бег. Минуты превратились в часы, часы стали неделями, недели месяцами. Мы садимся вокруг стола сосредоточенные и немного взволнованные. Мих-Мих гладко выбритый, в своей неизменной коричневой кожаной куртке поверх черной суконной тужурки.

– Дорогие друзья! Сегодня нашей дрейфующей станции исполняется год В масштабах человеческой истории срок этот совсем небольшой. Но, наверное, для всех нас этот год равен целой жизни. Правда, жизни трудной, напряженной, заполненной непрестанным трудом, отягощенной бременем ответственности, но такой яркой и полнокровной. Сегодня, как это принято на Большой земле, мы попробуем подвести некоторые итоги нашего дрейфа. За двенадцать месяцев станция прошла по прямой всего около шестисот пятидесяти километров, но зато ее извилистый путь среди льдов составил более двух тысяч шестисот километров. А теперь разрешите, я начну с работы нашего гидрологического отряда. Нам удалось сделать сотни замеров глубин, которые позволили детализировать рельеф дна в малоизученном районе полюса относительной недоступности и определить границы материкового склона в обследованных точках. Думаю, что они помогут нашим коллегам при составлении новой батиметрической карты Ледовитого океана. Пробы грунта с океанского дна и пробы, взятые с помощью трала, дадут возможность выяснить изменения в осадках, наблюдаемых при переходе океанских глубин к материковому склону и затем к материковой отмели.

Обнаруженные в пробах окатанная галька и свежие обломки породы наталкивают на мысль, что значительная их часть вынесена льдами с побережий Аляски, Чукотки и острова Врангеля. А другая часть, обнаруженная по краю Чукотского желоба, связана с новейшей тектоникой. Интересные результаты удалось нам получить при изучении термического режима всей толщи воды, и особенно ее слоя тихоокеанского происхождения, который распространяется в центральной части Северного Ледовитого океана между слоем атлантической воды и верхним распресненным слоем полярных вод. Мы наблюдали за характером течений на различных горизонтах. Одновременно, впервые в истории полярных экспедиций, мы каждый месяц систематически отлавливали планктон, обнаружив изменения его состава и количества в различное время года, и ежемесячно собирали пробы бентоса с помощью шлюпочного трала, усовершенствованного Г. П. Горбуновым.

Основательно за это время потрудились наши метеорологи Зяма Гудкович и Георгий Ефремович Щетинин. Все вы знаете, что, за небольшим исключением, они почти семь месяцев подряд по восемь раз в сутки собирали метеоданные, которые передавались на Большую землю и служили большим подспорьем синоптикам, особенно в восточном секторе Арктики. Но с другой стороны, их материалы, а также данные, которые собирали К. И. Чуканин, В. Г. Канаки, В. Е. Благодаров и П. Ф. Зайчиков в летний период, сыграли существенную роль в исследовании закономерностей атмосферной циркуляции над Центральной Арктикой. Аэрологи, например, установили, что скорость ветра возрастает с высотой и достигает максимума за один-полтора километра от тропосферы. Радиозонды, улетавшие на высоту двадцать километров, позволили получить характеристики стратификации не только тропосферы, но и нижних слоев стратосферы, где было обнаружено повышение температуры с высотой, порой на пятнадцать-восемнадцать градусов.

Много интересных материалов собрали Гурий Николаевич и Иван Григорьевич. Им удалось доказать, что в период с мая по сентябрь радиационный баланс в этих краях положителен: примерно одиннадцать и девять десятых килокалорий на квадратный сантиметр. А с октября до апреля он становится отрицательным - минус девять килокалорий. Но сколько материалов им еще предстоит обработать, чтобы оценить структуру и физико-механические свойства льдов разного возраста и вида!

Есть чем гордиться и Николаю Алексеевичу. Его геофизические исследования, которые продолжили наблюдения, начатые Е. М. Рубинчиком и М. М. Погребниковым, позволили сделать много интересных заключений о магнитном поле Земли и его особенностях, о местных магнитных аномалиях вертикальной и горизонтальной составляющих в области, расположенной к востоку от стосемидесятого меридиана. А что касается его навигаторской деятельности, то она выше всяких похвал. Благодаря неутомимости Миляева мы постоянно знали, где находимся и куда нас влечет неведомая сила. Я должен особо поблагодарить Михаила Семеновича, чьи золотые руки не раз выручали нас из трудных положений, а изобретательская смекалка поражала своей неистощимостью. Низко поклониться хочу нашим самоотверженным радистам, которые в самые трудные минуты нашей жизни поддерживали бесперебойную связь с Большой Землей. Не забыл Мих-Мих и моей врачебно-кухонной деятельности, найдя для нее добрые слова.

Кто нас осудит, если после такого серьезного совещания и телеграммы из Ленинграда о вылете отряда Мазурука для снятия станции мы устроили праздничный обед.

2 апреля

В очередную экспедицию в старый лагерь отправляется сразу человек шесть. У каждого свои дела. Я должен пошуровать в фюзеляже: может, что-нибудь интересное завалялось. У Комарова в мастерской остались какие-то инструменты и детали, а Яковлев с Петровым, уговорив Зяму, пришли за очередным "кабаном". За нами увязалась шумная собачья компания. Громко тявкая, щенки бежали, то и дело падая на скользком льду.

Яковлев и Петров облюбовали толстенный ледяной лоб и принялись пилить его голубую твердь. Но щенки оказались тут как тут. Они рычали на пешню, лезли под самую пилу, совали любопытные мордашки в шурф, вертелись под ногами, радуясь возможности принять участие в новой игре. Наконец Петрову это надоело, и он, вытащив из кармана кусок колбасы, заманил всю щенячью компанию в палатку и захлопнул дверцу. Они сидели там, возмущенно тявкая, пока глыба полтора метра толщиной ни была выпилена из ледяного массива, разделена на куски и погружена на нарты. Лед оказался совершенно пресным. Вот почему так заманчиво голубели вокруг обтаявшие льдины! На некоторых снег полностью исчез, и они поутру были лишь припудрены голубоватым инеем.

3-4 апреля

Нас закружила, задергала предотъездная суета. По лагерю несется перестук молотков. Вся аппаратура тщательно запаковывается. По воздуху летают обрывки бумаги, клочки ваты, стружка, хранившиеся по сусекам до поры до времени.

Из старого лагеря вывозят бензиновые бочки, пустые газовые баллоны. Пока гляциологи, брошенные на помощь Комару, придумывали, на чем везти баллоны, Михаил Семенович, поработав ломиком, выдрал из фюзеляжа грузовую дверь, превратив ее в отличные сани. Казалось бы, нами должно владеть единственное чувство - радость. Радость по случаю успешного окончания работы, окончания многотрудной лагерной жизни. Почему все чаще и чаще я улавливаю во взглядах товарищей нескрываемую грусть? И все-таки трудно поверить, что всего через несколько дней наступит конец всему - вахтам, тревогам, изнуряющей работе. Строительство дороги на аэродром подходило к концу, как вдруг лед задвигался, закряхтел и в считанные минуты от дороги остались рожки да ножки. Надо было только посмотреть на наши кислые лица. Столько трудов, и все насмарку! Ну да бог с ней, с дорогой. А что с полосой? Этот вопрос мучает нас до самой ночи. Едва затихло торошение, мы, найдя окольный путь, устремились на аэродром. Нам повезло. Он остался целым и невредимым.

7 апреля

Последний праздник. Последний день рождения. Мих-Миху исполняется 43 года. Каждый находит какие-то теплые слова, у каждого находится какой-нибудь скромный подарок - картинка из журнала, книга, мундштук. Прямо с обеда мы идем ремонтировать дорогу. Теперь она стала вдвойне длиннее, а следовательно, и работы прибавилось вдвое. Но зато добрый мороз укрепил аэродромный лед, который достиг толщины одного метра. Теперь в его прочности уже никто не сомневается, но Мазурук радировал, что желательно добавить к полосе метров триста. Ничего себе, триста метров! Это легко сказать. Комаров - он у нас за главного аэродромного начальника - требует аврала. Мы ворчим, но подчиняемся. Теперь не побежишь погреться в лагерь, и потому одну из палаток перетащили на аэродром, поставили плитку, баллон, обзавелись чайником, кружками.

9 апреля

Старый лагерь опустел. Сиротливо чернеют брошенные палатки. Осталось лишь самое ненужное. Зато в новом поселке и на аэродроме высятся штабеля грузов, готовых к отправке.

Отобедав, все вышли из камбуза покурить на свежем воздухе, как вдруг Миляев вытянулся перед Сомовым по стойке смирно и отрапортовал: "Геофизик Миляев готов к отлету на Большую землю. Последние наши координаты 81o45' с. ш., 96o12' в. д. Для продолжения работ на станции оставляю своего заместителя". Он показал на геофизическую площадку. Мы посмотрели в направлении его руки, недоумевая, и ахнули. На площадке, пригнувшись у треноги теодолита, стоял Миляев. Да, да, Миляев - в своей неизменной зеленой ватной куртке спецпошива, подвязанной обрывком веревки, черном меховом шлеме и стоптанных, с обгорелым мехом черных унтах.

Первым расхохотался Гурий "Ай да Коля! Ну и выдумщик!"

Двойник был сделан превосходно.

Мы несколько ошиблись с расчетами и, когда раздался крик "летит", были еще в лагере. Все попрыгали в машину. Она, к счастью, завелась с пол-оборота, и Комаров погнал ее по ледовым ухабам и выбоинам, рискуя поломать рессоры.

Пока самолет кружил над льдинами, Комаров развез нас по аэродрому, вручив каждому круглую зеленую банку - дымовую шашку и коробку спичек с толстыми желтыми головками. Мазурук точно посадил самолет у самого "Т". Вслед за Мазуруком на ледовый аэродром сел Виктор Михайлович Перов, которого мы по праву считали крестным отцом станции. Вместе с ним из машины спрыгнул на лед Титлов. На этот раз он прибыл в качестве пассажира-разведчика, ибо его Ил-12 остался ожидать командира на острове Врангеля. Комаров проехался с Михаилом Алексеевичем по аэродрому, и он, удовлетворенный осмотром, заявил, что завтра прилетит на своем "иле". Оба самолета, загрузившись, уходят на юго-запад, забрав с собой Яковлева и Миляева и оставив взамен кинооператора Евгения Яцуна. Едва придя в себя после шестичасового полета, Женя нагрузил своим киноимуществом дюралевые самолетные саночки и надолго исчез в старом лагере. Оказавшись среди ледяных нагромождений, обступивших пятачок лагеря, пересеченный во всех направлениях глубокими трещинами, увидев руины снежных домиков и остовы брошенных палаток, он сразу понял и оценил все, что произошло тем памятным февральским утром. И нутром опытного полярного кинооператора он уже понял, как важно дать увидеть все это будущим зрителям картины "376 дней на льдине".

10 апреля

Едва серебристый Ил-12 зарулил на стоянку, вниз по трапу буквально скатились один за другим члены экипажа. Первым я попадаю в объятия Льва Рубинштейна - штурмана. За ним, на ходу закручивая пружину кинокамеры, спешит кинооператор Александр Кочетков. С отлетом "ила" в лагере стало меньше еще на двух человек.

Наступает последняя ночь в палатке. Последняя - это звучит как-то неправдоподобно. Посвистывает ветер. Швырнет горсть снега о тент и снова умолкнет. Ропак, чувствуя какие-то тревожные перемены, время от времени принимается тихо подвывать, задрав голову.

11 апреля

Самолеты пришли как по расписанию. Мазурук с Титловым, поддавшись на уговоры Сомова, идут смотреть старый лагерь. Опытные полярники, они молча переглядываются, увидев эти искореженные, расщепленные трещинами льдины.

Медленно, словно нехотя, сползает флаг, развевавшийся 376 дней среди льдов полюса относительной недоступности.

Последняя палатка, бережно разобранная и свернутая, исчезает в грузовой кабине самолета. Иван Петров, помахав ручкой, ныряет в темный прямоугольник двери следом за ней.

Всех остальных забирает с собой Мазурук. Самолет разбегается, взревев двигателями, круто уходит в небо и делает прощальный круг над лагерем. Мы всматриваемся в черные пятачки палаток, валы торосов, окружившие старый лагерь.

Прощай, льдина. Прощай!