На исходе лета

Глава двенадцатая

После радостной суматохи, сопутствовавшей ритуалу Середины Лета, Бичену не особенно хотелось возвращаться с Триффаном в Болотный Край и снова сражаться с премудростями письма.

И предчувствия не обманули Бичена. Оказалось, правда, он не совсем верно представлял себе, какие именно неприятности ему грозят. Самым худшим были не сами тяготы ученичества, а внезапная перемена в поведении Триффана. Как только они очутились в глубоких тоннелях укреплений Болотного Края, того словно подменили.

Крот-летописец, прежде такой мягкий и доброжелательный, был теперь постоянно озабоченным, безразличным и неприветливым. Он все время пребывал в дурном расположении духа и раздражался по пустякам.

Резкие окрики, жалобы по поводу того, что пришлось так долго дожидаться пищи (к тому же несъедобной!), обвинения в неопрятности (при том, что Бичен не встречал более неопрятного крота, чем Триффан) — вот неполный перечень того, с чем приходилось мириться Бичену. Триффан проявлял крайнее нетерпение в вопросах обучения письму, всячески давая понять, что зря взвалил себе на плечи такую ношу. Из его поведения Бичен мог заключить, что начисто лишен способностей к такого рода занятиям. Когда бы он ни обратился к кроту-летописцу с просьбой помочь, единственное, что тот произносил, было:

— Крот, ты же видишь, что я занят, и все-таки упорно стремишься оторвать меня от дела. Переписывать и еще раз переписывать — вот все, что тебе нужно. Вокруг тебя великое множество текстов, и даже если ты почти ничего в них не смыслишь, должен же ты извлечь хоть самую малость.

— Но, Триффан...

— Что еще?

— Я не понимаю то, что переписываю, к тому же ты не говоришь, хорошо ли у меня получается.

— В самом деле? Ну что же, давай-ка посмотрим. Так, так... Значит, ты не понимаешь вот это? Но здесь же все совершенно ясно даже для крота с крайне убогим интеллектом. Да этот текст не стал бы яснее, даже если бы заговорил вслух. Впрочем, этого нельзя ожидать, не правда ли? Возрази мне, если не согласен! Терпеть не могу, когда молча дуются! Итак, я не говорю, хорошо ли у тебя получается. Честно говоря, плохо. Просто ужасно. Ты должен больше стараться. А теперь о понимании текстов, которые ты переписываешь. Ну что же, лично я чем старше становлюсь, тем меньше понимаю. Ты должен испытывать благодарность, а не обижаться... А теперь мне действительно нужно работать...

Ко всему прочему у Триффана появилась манера молча исчезать, не предупредив, куда направляется и когда вернется. Он лишь строго-настрого наказывал Бичену никуда не уходить, а уж если тому непременно захочется вылезти наверх, ограничиваться ближайшими входами.

И наконец, в довершение всего Триффан был само очарование, когда к ним заходили Хей, Тизл и Мэйуид — единственные три крота, наносившие им визиты. В таких случаях из норы Триффана доносились смех, чавканье, одобрительные восклицания, иногда даже обрывки песен. А Бичен был лишен всего этого, так как именно тогда, когда приходили гости, Триффан давал ему особенно трудные задания. Крот-летописец говорил, что Бичен может присоединиться к старшим, как только выполнит работу, но чаще всего посетители к этому моменту уже расходились. Как казалось раздосадованному Бичену, Триффан бывал рад, что его ученик упустил возможность повеселиться.

Сколько раз у Бичена возникало желание отправиться наверх — туда, где, наверное, светит солнце. Ему хотелось отыскать входы в тоннели, где его радушно встретят кроты, похожие на тех, в Бэрроу-Вэйл. Как ему недоставало свободы, которой он наслаждался дома, как не хватало тепла и юмора Фиверфью! Чего бы он только не дал, чтобы вновь услышать, как спорят Доддер и Мэддер, а флегматичная Хизер читает проповеди о Камне!

Бичена удерживало здесь собственное упрямство и решимость все преодолеть, а также (хотя он неохотно в этом себе признавался) какое-то странное очарование текстов, которые так бережно сохранил Спиндл.

Шли кротовьи недели, и Бичен вдруг обнаружил, что Триффан научил-таки его кое-чему, поскольку он уже понимал наиболее простые тексты. Чем больше он переписывал, тем яснее становился смысл. Из чистого упрямства Бичен не желал переписывать тексты Триффана, и в результате почерк его напоминал аккуратный почерк Спиндла. До работы Бичена приятно было дотронуться.

Теперь, когда Бичен все быстрее переписывал тексты и все лучше их понимал, возрос его интерес к разнообразным предметам, о которых писал Спиндл. Из разговоров Фиверфью и Триффана, слышанных в детстве, Бичен знал о таких местах, как Верн и Аффингтон, Роллрайт и Вен. Теперь он узнал о них еще больше, а также о кротах, повстречавшихся Триффану и Спиндлу в их путешествиях, — все они были описаны в историях Спиндла. И что еще важнее, Бичен познакомился теперь с идеями, касающимися Камня и Безмолвия, а также Слова. Услышал он впервые и о вражде, существовавшей между кротами. Порой, когда Бичен забывал о неприятных сторонах работы под началом Триффана, ему казалось, будто Спиндл находится рядом, а сам он слушает затаив дыхание.

Бичен полюбил Спиндла всей душой. Он утешался, когда, посмеиваясь про себя, читал места, посвященные Триффану. Спиндл писал о нем с нежностью, хотя и сетовал на поведение крота-летописца, характер которого и в те времена был нелегким.

Бичен не раз задумывался о смелых деяниях Триффана в молодые годы, когда тот вел за собой кротов, а также над переменой, которая в нем произошла. Судя по записям Спиндла, раньше он готов был сражаться зубами и когтями и призывать к этому других. Теперь же Триффан, напротив, готов был подчиниться воле кротов-анархистов Вестсайда, даже если это грозило казнью у Камня, а сам лапой бы не шевельнул, чтобы защититься и таким образом нарушить свое пацифистское кредо.

В некоторых случаях из этого долгого и трудного для Бичена периода в Болотном Крае с Триффаном его решимость остаться с кротом-летописцем объясняется исключительно твердостью духа и адским терпением, удивительным для юного крота, даже с такой великой миссией, как у Бичена.

Однако совсем не удивительно, что Бичен не сдавался, несмотря на все, с чем ему приходилось мириться. Ведь, совершенствуясь в искусстве письма, он переписывал тексты, подобные, например, такому вот отрывку из дневника Спиндла, в котором описывается путешествие двух кротов из Верна обратно в Данктон:

«Когда нам оставался всего лишь день пути до Данктонского Леса, я, к несчастью, заболел, съев отравленного червя. Места там были опасные, грайков полным-полно, но Триффан все же настоял, чтобы я лег, и принялся ухаживать за мной. Нужно было добывать пищу, и Триффан выбивался из сил, так как болели его раны (думаю, он до конца своих дней не избавится от этого) да и спать приходилось мало. Не сомневаюсь, что, если бы нас обнаружили в те дни, когда я был слаб и почти все время без сознания, Триффан сражался бы за мою жизнь и не задумываясь отдал свою.

Именно в те дни я впервые осознал и оценил, что за все долгие годы нашего нелегкого путешествия из Верна он ни разу не пожаловался на боль и страдания, которые переносил. Этот крот, когда-то обладавший острым зрением и железным здоровьем, превратился в развалину после того, как его изуродовал Рун со своими сидимами. Триффан часто благодарил меня за то, что спасся, но никогда не признавал, сколь многим обязан себе самому. Он не самый легкий крот из всех, кого я знавал, но это — мой лучший друг».

А вот еще один отрывок, переписанный Биченом. В нем рассказывается о том, как Триффан из Данктона помог двум повстречавшимся кротам, которые были смертельно больны:

«Он настоял на том, чтобы провести с ними несколько дней, но не подпускал меня близко, говоря, что у них заразная болезнь. Когда я пытался возражать, он сказал, что таким кротам нужны забота и утешение, а он может им дать и то и другое, ведь было бы нехорошо отказать беднягам в такой малости. Он оставался с этими кротами до самой их смерти и присоединился ко мне, лишь убедившись, что не заразился чумой. Я молился Камню, прося, чтобы в смертный час Триффана (если меня не окажется рядом) его утешил какой-нибудь крот, как сам он утешил этих несчастных. Пусть мой друг до самого конца чувствует, что любим и не одинок».

Изучая тексты и наблюдая за Триффаном, Бичен в те тяжелые кротовьи недели, вероятно, начал понимать, что старому кроту-летописцу приходится преодолевать в своей работе огромные трудности. Он понял, что неприятные минуты, доставляемые ему раздражительностью учителя, — ничто по сравнению с теми тяготами, которые преодолевает сам крот-летописец, ни словом не обмолвившись об этом.

Несомненно также, что Бичена весьма взбадривало общение с посетителями Триффана — в тех редких случаях, когда ему разрешалось с ними повидаться. Однако единственный крот, оставивший об этом записи, — Мэйуид, и благодаря ему теперь можно узнать о последних годах Триффана.

Настоящим утешением была Тизл, всегда после визита к Триффану она заходила к Бичену. Вероятно, старый крот догадывался об этом, но предпочитал не подавать виду.

Однако больше всего оживления в безрадостную жизнь Бичена вносил Мэйуид. Хотя его визиты были краткими, они поднимали настроение юного крота и давали ему пищу для размышлений.

— Прилежный господин,— однажды произнес Мэйуид, выслушав бесконечные жалобы Бичена,— смиреннейший из кротов внимает твоим словам и заявляет: «Уходи тотчас же, если...» — после чего умолкает.

— Что ты имеешь в виду, говоря: «Уходи тотчас же, если»? Если что?

— О безутешный крот, об этом крот Мэйуид, не столь безутешный, понятия не имеет. Быть может, «Уходи тотчас же, если ты действительно полагаешь, что должен это сделать», или «Уходи тотчас же, если слишком жалок и неразумен, чтобы понять: удрученный Триффан делает все правильно», или даже, о глуповатый, «Уходи тотчас же, если ты уже овладел всеми премудростями письма столь блистательно, что величайшему кроту-летописцу нашего времени нечему тебя учить».

— Ты же сам знаешь, что это не так, — буркнул Бичен.

— В таком случае тебе следует остаться, о печальный и замученный работой господин! Не правда ли? Молчание, даже при надутой физиономии, — знак согласия. Мэйуид тебя поддерживает! Мудрое решение! Превосходное решение!

— Но он мало со мной занимается.

— О исполненный чрезмерных ожиданий господин! Крот, который перед тобой, рад, что Триффан «мало» с тобой занимается. Обычно умеренное обучение дает лучшие результаты, нежели чрезмерное, и те кроты, которым кажется, будто они ничему не научились, как раз научились больше всех.

Мэйуид замолчал, склонив голову набок, и глаза у него блеснули. Природный юмор этого странного крота действовал столь обезоруживающе, что Бичен против воли усмехнулся.

— Я думаю, что немного научился письму, — признал он. — Поскольку Триффан меня не учит, я занялся переписыванием текстов, которые нашел в старой норе Спиндла. Тебе показать?

— Отчего же нет, о ретивый господин! Порази меня!

Бичен принялся писать на полу комнаты, в которой они беседовали. Он делал это медленно и не без изящества. Мэйуид пришел в восторг. Он приблизился и, касаясь юного крота плечом, обнюхивал и трогал лапкой все, что вывел Бичен.

— И все это по памяти! — воскликнул Мэйуид. — Да еще такими красивыми буквами, словно маргаритки на лугу летом! И этот юный господин имеет наглость утверждать, будто Триффан ничему его не научил! Должно быть, умственные способности Мэйуида весьма ограничены, более того, он, то есть Мэйуид, туп как кролик!

— Нет, конечно, я кое-чему научился...

— А! — перебил его Мэйуид. — Не произноси больше ни слова, о вконец запутавшийся новичок, великовозрастный дурень. У смиреннейшего прямо лапы чешутся что-нибудь написать, и именно этим он сейчас и займется!

И Мэйуид с неистовым пылом принялся что-то писать на земле, с замысловатыми росчерками. Почерк у него был тонкий и неряшливый, как он сам, а писал он так стремительно, что земля летела из-под когтей во все стороны.

Закончив писать, Мэйуид выпрямился и принялся с нескрываемым восхищением созерцать свою работу. Затем он произнес со своей самой невероятной ухмылкой:

— Ничего особенного, зато свое собственное! А теперь пожелаю тебе дальнейших успехов, или, как сказал бы добродушный и полный энтузиазма Хей: «Давай, парень! Вперед! Не сдавайся!» А я, Мэйуид, одобрил бы этот призыв всей душой! Итак, до свидания!

Мэйуид ушел, а Бичен долго смотрел ему вслед. Он был слегка раздосадован и утомлен — ведь ни одному кроту не удавалось и слова вставить, когда заходил Мэйуид. Тем не менее юный крот ощущал теперь себя гораздо бодрее. Протянув лапку, он потрогал то, что написал путепроходец, и прочел следующее: «Сегодня крот Бичен узнал, что кое-чему вчера научился. Чему он сможет научиться завтра? Пожалуй, ему следует совершенствовать свой почерк, а также вести беседы о важных материях. Таким образом он отыщет свой путь вперед». Подпись: «Смиренный крот, в общем-то, ниоткуда».

Бичен рассмеялся и, почувствовав, что ему лучше, вернулся в свою нору, исполненный решимости работать еще упорнее, быть послушным и не обращать внимания на причуды Триффана.

Однако терпение его иногда подвергалось тяжким испытаниям. Например, как-то раз Триффан призвал Бичена в свою нору и велел все бросить и заняться созерцанием червей.

— Червей? — недоверчиво переспросил Бичен.

— Я не люблю повторять дважды.

— Но при чем тут черви? — удивился Бичен. — Я хочу писать, а не смотреть на червей.

— Крот, я не просил тебя смотреть на червей. Я просил тебя созерцать их. Но конечно, если это тебе не по вкусу... — Пожав плечами, Триффан вернулся к прерванной работе.

Вспомнив свое решение повиноваться Триффану, как бы сложно это ни было, Бичен покорно сказал, что непременно будет созерцать червей. Но не объяснит ли ему Триффан хотя бы вкратце, зачем это и каким образом?..

К удивлению Бичена, Триффан вдруг оживился и пришел в хорошее расположение духа, описывая — правда, несколько загадочно, — как крот должен созерцать червей:

— ...Не будучи. Твой отец Босвелл рассказывал мне, что начинающим кротам-летописцам в Аффингтоне рекомендовали взять червя, пристально посмотреть на него, потом закрыть глаза и вообразить его, открыть глаза и... ну что же, дальше, полагаю, все понятно. Чтобы созерцать червя, нужно положить его прямо перед собой и глядеть на него. Но в конце концов нужно приучаться видеть червя, не имея его перед собой. Точно так, когда детеныша отнимают от материнской груди, он продолжает любить свою мать. Вот и ты так же должен любить червя и изыскивать способы познавать его, когда его нет перед тобой. Однако ты, наверное, недоумеваешь, к чему столько хлопот? Черви — это жизнь, вот к чему. Лучшего предмета для созерцания не придумаешь, не так ли? Без червей нас бы не было. Жизнь, знаешь ли!

К полному изумлению Бичена, Триффан громко рассмеялся гортанным смехом.

— Помню, как-то раз мы со Спиндлом, с большим трудом найдя червя, принялись созерцать его. Спиндл попросил меня объяснить самую суть учения Босвелла — именно это я пытаюсь сейчас сделать. Он записывал, — несомненно, ты найдешь где-нибудь эту историю. Мы положили червя, и я принялся пристально смотреть на него. Правда, это длилось недолго: внезапно под влиянием порыва я съел червя. Спиндл был возмущен. «Зачем ты это сделал?» — спросил он. Ха! — снова засмеялся Триффан и вернулся к своей работе.

— А зачем ты это сделал? — спросил озадаченный Бичен.

— Чтобы еще лучше созерцать его. Червя лучше созерцать желудком, а не разумом. Уверен, что со временем ты со мной согласишься. — Триффан продолжал тихонько посмеиваться, и, лишь когда он снова принялся писать, царапанье заглушило смех. И тут Бичен остро почувствовал, как близки были Триффан со Спиндлом. Два очень разных крота, у которых было так много общего. Два друга.

Несколько позже в тот день Бичен заметил, что Триффан умолк и из его норы не доносится никаких звуков. Чувствуя, что старый крот нуждается в утешении, Бичен вылез наверх и раздобыл пищу.

Он тихонько подошел к входу в нору Триффана и положил перед ним червя.

Триффан молча взглянул на Бичена, и тот сказал:

— Порой тебе недостает Спиндла, не правда ли?

— Да, это так, крот,— хрипло ответил Триффан и, принявшись за еду, продолжал: — Когда стареешь, прежние времена иногда кажутся реальнее нынешних. Я ловлю себя на том, что заглядываю за угол тоннеля, ожидая увидеть там Комфри или Брекена, которых очень любил. А наверху... я... я смотрю направо, где привык видеть рядом с собой Спиндла, и удивляюсь, что его там нет. А в последнее время мне часто не хватает Босвелла. Я думаю, Спиндлу пришлось много выстрадать из-за того, что я скучал по Босвеллу. У меня нелегкий характер, Бичен. Я... я боюсь, ты тоже много страдал из-за меня в последние недели, но, понимаешь, я скучал по твоей матери и остальным кротам.

— Ничего, все в порядке, — успокоил его Бичен, которому больно было видеть, как расстроен Триффан.

— Хотелось бы мне, крот, чтобы все было в порядке! Но жизнь сурова, и нам приходится прилагать слишком много усилий, чтобы уцелеть в этом меняющемся мире. Знаешь ли ты, что у нас с твоей матерью когда-то были дети? Но... они умерли, и есть вещи, о которых трудно говорить. Думаю, не секрет, что мать моих единственных оставшихся в живых детей — Хенбейн из Верна. Я их никогда не видел. Мой добрый друг Мэйуид и его супруга Сликит воспитали тех двоих, что удалось вырвать из Верна. Они говорят, это милые малыши. Зовут их Хеабелл и Уорф. Был еще третий... но он остался с Хенбейн. Мне хочется верить, что однажды ты встретишься хотя бы с теми двумя, что выбрались из Верна, и расскажешь им обо мне...

— Непременно, — сказал Бичен.

— И если так случится, скажи им, что, какие бы истории им ни рассказывали кроты, их мать... их мать... — Бедный Триффан был не в силах продолжать, и Бичен впервые увидел, как он плачет.

Бичен сидел рядом, и хотя он не произнес ни слова, все же чувствовал, что само его присутствие утешительно для Триффана.

— Я познал с Хенбейн счастье, равного которому никогда ни с кем не испытывал. Глубокое и безумное. Твоя мать знает об этом, так что сейчас я не разглашаю никакой тайны. Если ты когда-нибудь увидишь Уорфа и Хеабелл, скажи им, что то недолгое время, когда я был с Хенбейн, их матерью, я ощущал: часть ее души предана Камню, как ни у кого другого. Кроты часто спрашивали, почему я пошел в Верн. Мне кажется, я сделал это ради немногих часов, проведенных с Хенбейн. Надеюсь, когда-нибудь мое путешествие в Верн обернется благом для кротовьего мира. — Триффан неловко смахнул слезы, затем печально улыбнулся: — Видишь ли, Бичен, когда крот стареет, в голову ему приходят такие странные мысли... А ты иногда напоминаешь мне Босвелла! Нет, ты крупнее, и шерсть у тебя темнее, и характер терпеливее... А вот способность понимать у тебя та же. Ты выслушал болтовню старого крота, сумел его утешить и понял, что в словах его есть нечто стоящее. Ты знал, что и когда сделать, даже не задумываясь. Вот таким и должен быть крот-летописец. И скажу больше: именно таким и должен быть крот. Ты многому научился. Молодец!

Бичен не знал, плакать ему или смеяться от этих слов. Однако ночью, когда Триффан уснул, а Бичен все еще бодрствовал, он вдруг улыбнулся, так как кое-что понял. Ведь это именно Триффан знал, что и когда сделать, и потому сказал Бичену все эти слова. Да, Триффан был прекрасным, мудрым учителем. Теперь Бичен действительно понял, каким должен быть крот-летописец и почему он сам все лучше овладевает искусством письма, вынося все тяготы совместного житья со старым кротом.

Нам ничего не известно о многих подробностях глубокой медитации, в которую погрузился тогда Бичен, да и тщетно было бы гадать об этом. Шли дни, и им овладела какая-то неспешность и покой, а желание покинуть тоннели и заняться другими делами почти начисто забылось.

Ему открывались все новые глубины в искусстве письма и в червях, которых он приносил сверху, и внезапно он осознал то, что, возможно, было очевидным для любого крота, знавшего это: в основе письма лежало упругое туловище червя. Чем в большем согласии пребывал крот с собой и с тем, что давало ему жизнь, тем легче и естественнее ему писалось.

— Но почему же ты мне об этом не сказал? — иногда хотелось спросить Бичену у Триффана, однако в глубине души он знал, каков будет ответ: хуже всего крот усваивает то, что ему все время твердят, а лучше всего — то, что познал на собственном опыте. Это относится и к письму, и к червям, и к жизни вообще. Этот урок Бичен никогда не забывал.

По крайней мере, теперь Триффан охотно отвечал на вопросы. Правда, он был так поглощен собственной работой и столь беспощадно обрывал Бичена, если ему казалось, что тот понапрасну отнимает время, что юный крот вскоре отучился спрашивать о несущественном.

Триффан неоднократно повторял на разные лады:

— Крот, который задает другому вопрос, не подумав сперва, или высказывает мнение, не пораскинув вначале мозгами, или пытается описать чувство, еще не зная точно, что это такое, тем самым неучтиво обходится с другими и оказывает им плохую услугу. С какой стати обременять кого-то собственной неразберихой? Возможно, тому по горло хватает своей собственной! К чему просить другого подумать за тебя? Ведь таким образом ты демонстрируешь, что не готов переварить мысли, которыми он с тобой поделится. Лень так же препятствует общению между кротами, как страх перед истиной, а поскольку они, как правило, шагают лапа об лапу, беседе грозит множество смертей. Помни об этом, крот, и ты убедишься в истинности моих слов, когда тебе придется столкнуться с другими кротами в будущем — особенно с теми, что живут не в Данктонском Лесу и плохо тебя знают.

Итак, как-то раз Бичен, осмелившийся после длительных размышлений преодолеть несколько кротовьих ярдов, отделявших его от норы Триффана, принялся в почтительном молчании ждать, пока крот-летописец освободится. Наконец Триффан оторвался от своей работы и бросил на ученика дружеский взгляд.

— Да, Бичен? — спросил Триффан.

— Не покажешь ли ты мне, как правильно писать слово «почва»? — с сомнением в голосе обратился к нему Бичен. В написании этого слова, казалось, не было никакой логики, и оно имело много разных форм.

Триффан с минуту размышлял. По-видимому, этот вопрос порадовал его.

— Что касается почвы, тут ты не найдешь однозначного ответа, — ответил он, — так как постоянно меняется и сама ее природа, и взгляд крота на нее. Ощущения кротов меняются в зависимости от того, где они находятся, и это, естественно, отражается на их почерке. Точно так же меняется твой голос, когда ты нервничаешь, или твой нос, когда ты болен.

— Значит, нет правильного способа написать это слово?

— Отчего же, крот? Всегда есть правильный способ, просто он все время меняется. Проблема заключается в том, чтобы знать правильный способ в тот момент, когда пишешь это слово, — ведь он может измениться на протяжении одного предложения. Ты увидишь, что у Спиндла написание «почвы» изменяется очень незначительно — его подобные идеи не интересовали. А вот у Мэйуида написание этого слова меняется даже на протяжении самого слова, потому что это крот, вся жизнь которого связана с почвой. Он всегда умел лучше меня судить, что правильно в данный конкретный момент. Возможно, тебе стоит задать этот вопрос именно Мэйуиду. Всегда очень важно знать, у какого крота что спрашивать. Редко можно встретить такого, который хоть в чем-нибудь не разбирался бы лучше других, и кроту-летописцу следует помнить об этом. Не существует такого крота, у которого нечему было бы поучиться.

— Существует также много вариантов слова «тоннель», — заметил Бичен.

— Что же, так и должно быть, не правда ли? Было бы странно, если бы все тоннели оказались одинаковы. Знаешь, Спиндл как-то рассказывал мне, что в Библиотеке Священных Нор хранилась книга, посвященная исключительно местным изменениям слова «тоннель». Ее составил один библиотекарь после восемнадцати лет исследований «Системных Реестров». Это одна из книг, утраченных, когда пришли грайки. Правда, мне думается, что это не самая большая потеря...

Итак, прежние чувства неудовлетворенности и злости, обуревавшие Бичена, начали стихать. У него возникло такое ощущение, словно прошла гроза и ливень освежил воздух и землю. Оба крота продолжали свою работу, каждый в своей норе, но теперь их объединяло сознание важности цели. Бичену все больше раскрывался смысл текстов, и он все глубже постигал природу письма.

Иногда Триффан по собственной инициативе высказывал какое-нибудь предложение или давал совет. Большое значение имеет поза, говорил он, ибо крот не может хорошо писать, если задние лапы недостаточно устойчивы, а дыхание неправильно.

Бичен понял, что, говоря: «Хорошо писать», Триффан имеет в виду «писать слова, которые того стоят», а не просто почерк, приятный на ощупь.

— Боюсь, что мой собственный почерк не слишком изящен, но, видишь ли, я никогда этому не обучался. У Спиндла более четкий почерк, да и вообще он был более опрятным кротом. Боюсь, что ни один из нас не достиг изящества и красоты, подобных тем, которыми мы имели возможность любоваться в тоннелях Данбара. Крот, сочетающий в своем письме изящество формы с изяществом мысли, обязательно добьется результатов, которые принесут благо кротовьему миру.

Бичен не заметил взгляда, брошенного на него при этих словах. Это был взгляд крота-летописца, прекрасно сознающего силу своего ученика и довольного его скромностью. Если Бичен и думал в эти дни о том, что он Крот Камня, то не подавал виду.

Бичен сказал лишь:

— Мне бы хотелось увидеть старинные тексты, на которые ссылается Спиндл в своих записях и о которых ты сейчас упомянул.

— Возможно, когда-нибудь и увидишь, если не будешь тратить слишком много времени на пустые мечты! Тексты, которые Спиндл спрятал в Семи Холмах — а некоторые из них древнее текстов Вена, — безусловно ценны. Они включают все шесть Книг Заветных Камней. Я считаю, что они — величайшее рукописное наследие кротовьего мира. Однако помни всегда, что важнее всего не сам текст, а мысль, в нем заключенная.

— Но разве Заветных Камней не семь?

— Да, это так, но Книга Безмолвия, которая должна сопровождать последний Заветный Камень, так и не была написана. Почти все мы верили, что Босвелл именно тот крот, который напишет ее. Однако он ни словом не обмолвился на эту тему ни когда мы с ним совершали путешествие обратно в Аффингтон, ни позже, когда вместе со мной и Спиндлом он был на Семи Холмах, где мы оставили Заветные Камни на сохранение.

— Кто же из кротов напишет Книгу Безмолвия?

Триффан пожал плечами:

— Во всяком случае не я, это совершенно точно. У меня хватает мороки с тем пустячком, который я сейчас пишу. Нет, это должен был сделать Босвелл, и порой мне кажется, что, возможно, он написал Книгу Безмолвия и она ждет того часа, когда ее найдут, как Заветные Камни! Однажды их найдут и соединят, и, когда наступит этот день, кротовий мир познает Безмолвие, а быть может, и его Книгу. Меня к тому времени давно уже не будет в живых, а возможно, и тебя, Бичен. Ну все, крот, надеюсь, у тебя больше нет вопросов. Я устал, и к тому же мне еще нужно поработать...

— Еще всего один!

Рассмеявшись, Триффан устроился поудобнее. Трудные дни были позади, и теперь между двумя кротами установились дружеские, уважительные отношения.

— Спиндл иногда упоминает Звук Устрашения, и в твоих текстах это понятие тоже встречается.

На челе у Триффана проступили морщины, он помрачнел.

— Да, существует форма письма, называемая Звуком Устрашения. Ее мастерами всегда были грайки, хотя и сам Данбар владел этим искусством. Правда, он использовал Звук Устрашения в благородных целях, желая сохранить для потомства свои пророчества. У нас в Данктоне есть Грот Темного Звука, или Темных Созвучий, хотя немногие знают об этом, ведь он находится почти в центре Древней Системы — возле Камня. Мой отец хорошо знал туда дорогу, и у него было достаточно сил, чтобы разыскать этот грот.

— А что такое Звук Устрашения?

— Это письмо, которое вбирает в себя звук, исходящий от крота, и выдает его в искаженном виде. Таким образом, крот слышит свою собственную худшую сторону, но она предстает в самом заманчивом виде. Когда он слышит темный звук, ему кажется, что он совершает дурные поступки и при этом остается в живых, а это заставляет его жаждать их в реальности.

Так Бичен постепенно узнавал о свете и тени кротовьего мира, а также о Камне. Однако временами Триффан все еще бывал несносен...

По мере того как отношения между учителем и учеником улучшались, Бичен повадился задерживаться наверху, что пришлось не по вкусу Триффану. Юный крот наслаждался свежим воздухом и птичьим пением. Ему не хватало визитов Мэйуида и остальных — в последнее время все они куда-то исчезли.

Как-то ясным утром в конце июля Бичен вернулся очень поздно. Триффан уже поджидал его.

— Решил прогуляться, крот, сменить обстановку? Тебе, наверное, наскучило мое общество? — спросил старый крот, прищурившись.

— О нет. Я... ну... нет! Я хочу учиться письму.

— Хорошо,— одобрил Триффан,— вот истинная преданность делу. Что же, жаль, ведь я-то как раз собираюсь наверх. Нужно встретиться кое с кем из кротов, есть разные дела.

— Но я... — начал Бичен, не зная, как теперь взять назад свои опрометчивые слова.

— Ну что ж, как-нибудь в другой раз! — сказал Триффан, с довольным вздохом разводя лапами. — В такой летний денек кроту кажется, что он наработался на всю оставшуюся жизнь. Я с удовольствием сделаю перерыв! — И с этими словами он ушел, а Бичен остался, раздосадованный еще более, чем обычно, гадая, с какими интересными кротами собирается встретиться Триффан и какие именно волнующие дела ждут его наверху.

Но это настроение прошло, и Бичен не в первый раз задумался над тем, что это так долго и с таким трудом пишет Триффан. Крот-летописец лишь упомянул как-то в этой связи Свод законов для общины, но Бичен не знал, что это такое.

К тому времени, как вернулся Триффан, уже стемнело, и Бичен засыпал в своей норе. Он не пошевелился, когда учитель заглянул к нему и тихонько позвал по имени. Однако Бичена растрогало, что прежде, чем удалиться к себе, Триффан прошептал благословение.

Когда на рассвете Бичен проснулся, он услышал, что Триффан ворочается в беспокойном сне. Бичен некоторое время прислушивался, потом решил, что старый крот, вероятно, еще поспит. Он поднялся наверх, чтобы почиститься и раздобыть пищу для себя и Триффана. Досада на учителя, накануне не взявшего его с собой, совсем прошла, и сегодня Бичена никуда не тянуло.

Рассвет был серенький, лишь на востоке сквозь туман брезжило солнце. Воздух в лесу был сырой и холодный, повсюду лежали темные тени. Но на опушке леса запел черный дрозд, а где-то вдали встрепенулся и захлопал крыльями лесной голубь. Бичен ощутил радость оттого, что он — часть начинающегося дня, а затем нетерпеливое стремление поскорее вернуться к Триффану. Он принялся искать пищу, и во все стороны полетели листья. Бичен попил воды из лужицы, образовавшейся меж корней дерева. В ней плавал сухой мох, и на темной воде белело прозрачное перышко птенца.

Вспомнив про неотложные дела, Бичен вернулся под землю и, не стараясь передвигаться бесшумно и, вопреки обыкновению, не прислушиваясь к эху в тоннелях, обычно смущавшему его, поспешил в библиотеку.

Проснувшийся Триффан поджидал его. Свет, проникавший сюда из полого ствола, стал ярче.

— Доброе утро, Бичен! — приветствовал его Триффан. — Снова хороший денек для прогулок наверху?

Бичен знал, что любое сказанное им слово может обернуться против него, и поэтому так долго колебался, прежде чем ответить, что в конце концов оба рассмеялись.

— Что бы я ни сказал, ты заставишь меня делать противоположное!

— Нет, крот, не заставлю. Решай сам!

— Я сделаю как ты пожелаешь, — ответил Бичен,

и слова его прозвучали искренне.

Ну что же, — воскликнул Триффан, который явно был очень доволен, — я полагаю, тебе нужен свежий воздух и общество и ты должен продолжить учиться у кротов этого леса. Каждый может научить тебя многому, но мало кто из них догадывается об этом.. Я сказал Хею и Мэйуиду, что ты идешь в систему, и ни минуты не сомневаюсь, что Тизл прослышит об этом и выследит тебя. Не забудь заглянуть на участок к Мэддеру — они с Доддером расскажут тебе интересные вещи о растениях и о Слове, а также многое другое.

— А ты... как же ты будешь здесь один?

Триффан рассмеялся:

— По правде говоря, мне нужно на какое-то время остаться в одиночестве. Я так долго удерживал тебя здесь только потому, что мне не хотелось продолжать свою работу. Передо мной стоит нелегкая задача! Впрочем, писать всегда трудно.

— А что ты пишешь? — с любопытством осведомился Бичен.

— Это будет Свод законов, по которым могла бы жить община, — ответил Триффан, — подобных тем, по которым много столетий жили кроты Вена. Но хотя у Спиндла есть записи о Своде Законов Вена, их нелегко приспособить к другой системе и другим временам.

Я хочу, чтобы ты время от времени возвращался в наши тоннели и обсуждал со мной то, что узнал. Я бы пошел вместе с тобой, но теперь ты научишься большему без моей помощи. Иногда у тебя будет возникать необходимость вернуться, чтобы поразмышлять в одиночестве. Да к тому же и мне может понадобиться твоя помощь — ведь я теперь не такой проворный, как когда-то, да и вижу неважно, как тебе известно. Зрение мое все ухудшается... ну ничего, оно еще служит мне, и я смогу закончить свою последнюю работу.

Итак, отправляйся в путь, встречайся там с кротами. Передай им от меня привет и наилучшие пожелания, а если спросят обо мне, скажи, что все хорошо и я горжусь общиной, членом которой являюсь!

Бичен обнял старого грубоватого Триффана и заверил, что скоро придет и расскажет, какие новые истины постиг.

— Обязательно приходи, крот, — сказал Триффан. — Я буду скучать по тебе каждый день.

— Так же, как ты скучаешь по Спиндлу? — спросил Бичен, оглядев опрятную нору, унаследованную им от него.

— Да, так же, как скучаю по этому великому кроту, и по Босвеллу, и по стольким другим. Но они здесь, Бичен, со мной, они здесь. — И Триффан показал лапой на свое крупное тело, покрытое шрамами и морщинами, словно желая сказать, что каждая отметина времени и мудрости — память о каком-то кроте, встреченном им на жизненном пути.

Бичен улыбнулся и, взглянув на Триффана, удалился. А крот-летописец смотрел ему вслед со слезами на глазах, но в них не было горечи. Он прошептал:

— Крот Камня, ты навеки станешь для кротовьего мира тем, кем были для меня те кроты.

Затем Триффан вернулся в свою нору, и в пустынных тоннелях и покинутых норах все стихло — только сверху доносился шум лета да слышалось царапанье коготков, медленно выводивших буквы.

Глава тринадцатая

Пока Бичен начинает исследовать летний Данктонский Лес и готовится к встрече с миром за его пределами, другие кроты, чьи имена так же, как и его, еще не известны последователям Слова, тоже делают свои приготовления и пускаются в путешествия.

Мы вскоре встретимся с каждым из них по очереди — ведь это кроты, которые в тот памятный июньский день добрались до Камней всех Семи Систем, готовые пожертвовать своими жизнями ради дела Крота Камня.

Карадок из Кэйр-Карадока; старый Глиддер под горой Триффан в Огвене; Уорф, сын Триффана, в Биченхилле; Уорт, ужасная элдрен, истязавшая последователей Камня в Файфилде и случайно оказавшаяся среди кротов, удостоенных чести посвятить себя Камню; Рэмпион и ее отец Хоум — мужественные и верные сторонники Камня в Роллрайте. Они обязательно справятся со своей миссией, и мы воздадим им почести.

Итак, осталась еще одна из этой шестерки — юная Мистл. Она единственная из всех родилась под той самой звездой, что отметила ночь, когда появился на свет Бичен...

Мы расстались с ней, дрожащей и напуганной, в тот июньский день, когда они вместе с Виолетой застыли перед Камнем в Эйвбери, тесно прижавшись друг к другу. Это было в тот самый день и даже в те самые минуты, когда Бичен в далеком Данктоне ждал помощи от кротов, чтобы коснуться Камня и таким образом принять на себя великую миссию.

Свет вокруг Мистл и Виолеты стал ярче, но он не слепил — нет, краски начинали сверкать, а очертания становились четче. Поэтому и Камень, и трава, и даже их собственные передние лапы казались реальнее всего, что когда-либо видела Мистл. Долгое время она ничего не замечала вокруг себя, кроме выражения восторженной веры у Виолеты и слез радости, катившихся из ее глаз. Бабушка Мистл долго ждала этого дня, и вот он наступил.

Затем они ощутили, как сгущается атмосфера тревоги и напряженности, и это заставило их еще теснее прижаться друг к другу и придвинуться поближе к Камню. Однако они боялись не за себя — их защищал Камень, и они это чувствовали, — а за кого-то неведомого.

Виолета начала читать молитву, и, хотя Мистл слышала ее впервые, слова эти запомнились ей навсегда:

Великий Камень,

Утешитель нашей жизни,

Наш добрый защитник,

Усыпи страх встревоженного.

Имени его мы не ведаем,

Самого никогда не видели,

Любовь его нам не разделить,

Но он принадлежит Камню,

И он наш.

Великий Камень,

Утешение нашей жизни,

Стань теперь утешением для него.

Наш добрый защитник,

Защити его.

Усыпи его страх.

Имен наших он не ведает,

Самих нас может никогда не увидеть,

Любовь нашу может не разделить,

Но мы едины в тебе, о Камень,

Поведай ему о нашей любви.

Почему встревоженная Мистл вскрикнула, услышав последние слова молитвы Виолеты? И почему повторила их еще раз?

— Поведай ему о нашей любви.

Виолета прикоснулась к ее лапе и сказала:

— А теперь, малышка, Камень ждет, чтобы ты дотронулась до него, и тот крот, за которого мы молимся, тоже ждет. Дотронься же, дорогая, и помоги мне тоже дотронуться, так как я не вижу и мне кажется, что Камень очень далеко.

Свет, исходивший от Камня, сиял у них перед глазами, и, чувствуя себя смиренными и слабыми, они двинулись вперед и, добравшись до Камня, прикоснулись к нему.

Теперь мы знаем, что при этом они соприкоснулись с Карадоком, Глиддером, Уорфом, Уорт и Рэмпион, которые в своих системах также дотронулись до Камней. Таким образом они придали силы Бичену, Кроту Камня, чтобы тот смог приступить к своей великой миссии.

Но Мистл обо всем этом даже не догадывалась. Однако, когда она прикоснулась к Камню в Эйвбери, ей почудилось, что там, во внутреннем круге Камней, есть и другие. По словам Виолеты, в этот круг не мог войти никто, кроме священного крота, и в прежние времена никто на это не осмеливался. Однако там, казалось, были какие-то кроты, почти неразличимые, и они звали Мистл. А еще в кругу Камня было Безмолвие.

Оказалось, что касаться Камня очень трудно, и обеим пришлось приложить для этого все свои силы, которых, однако, хватило не надолго, и вскоре Мистл задрожала, а Виолета повалилась на землю.

Лапы Мистл слабели, и она знала, что без помощи других кротов она вообще не смогла бы дотронуться до Камня. Теперь Мистл захотелось узнать их имена. Но незнакомцы тоже слабели.

Когда они окончательно исчезли из виду, у Мистл возникло такое чувство, словно она теряет друзей, которых искала всю жизнь, сама того не ведая, и которым она тоже нужна. Но еще не время, пока что им не дотянуться до нее.

— Я Мистл, Мистл...— закричала она им, но они, по-видимому, не услышали, и она осталась одна, — кроме нее, Камня касался лишь тот крот, которому они пытались помочь.

— Я Мистл, — повторила она шепотом. — Услышь мое имя. — Однако даже до того, за кого молилась Виолета, не доходили слова Мистл.

— Мистл,— снова прошептала она, теряя связь с ним, со всеми остальными и с Камнем.

— Виолета, помоги мне, — сказала Мистл, не желая сдаваться. — Я не могу до них дотянуться! Мы должны ему помочь, но не можем сделать это в одиночку. Виолета, помоги нам.

Но ответила ей не бабушка — Мистл услышала голос своего отца. Уоррен пришел сюда следом за ними. Он дотронулся до плеча Мистл и, когда та обернулась, сказал:

— Тише, дочь, гвардейцы тебя услышат и узнают, где мы...

Виолета, старенькая и хрупкая, лежала совсем обессилевшая, переводя взгляд с Мистл на Камень.

— Ты их видела?..— начала Мистл, не в силах подыскать слова, которые передали бы все, что она пережила.

— Да, моя дорогая, о да! — прошептала Виолета. — А теперь тебе надо уходить, любовь моя...

Мистл дико озиралась, и не успела она услышать приближавшиеся шаги, как показались сами гвардейцы. Сердитые и запыхавшиеся, они носились среди других Камней внешнего круга.

— Беги, девочка, — посоветовал Уоррен. — Возможно, они тебя еще не заметили.

— Но я не могу оставить Виолету, не могу...

Топот грайков слышался все отчетливее, но позади Мистл, за Камнем, все еще звучало Безмолвие, и, хотя это было лишь слабое эхо, оно казалось ей громче шагов грайков, и она не боялась.

— Ты должна идти, Мистл, — сказала Виолета. — Уоррен присмотрит за мной, пока я не...

— Пока что? — воскликнула Мистл, хотя прекрасно знала, о чем идет речь. Она видела, что Виолета теперь уже очень скоро будет с Камнем, наконец-то в безопасности.

— Куда я должна идти? — спросила Мистл, внезапно охваченная паникой, но не от страха, а от сознания, что сейчас она навеки расстанется с той, которая любила и учила ее. И паника ее была тем сильнее, что кротовий мир, казалось, призывал Мистл, и он был такой большой, а она такая маленькая и неуверенная в себе.

— Ступай и поищи кротов, которые хотели узнать твое имя, моя дорогая, иди к ним...

— Так ты слышала их, Виолета, ты их видела? — прошептала изумленная Мистл. — Они вместе со мной пытались помочь тому кроту, за которого ты молилась, и они желали узнать мое имя, но не смогли разобрать его.

Старая Виолета кивнула и, улыбнувшись, с невыразимой нежностью дотронулась до внучки. Голоса грайков раздавались совсем близко; гвардейцы кричали:

— Они там, вот они!

— Беги мимо Камня, любовь моя, в святилище внутреннего круга Камней. Грайки не найдут тебя там.

— Ступай, девочка, ступай же! — настойчиво повторял Уоррен, приближаясь к матери и заслоняя ее от опасности.

— Но ты же сама говорила, Виолета, что там не место простым кротам. Ты сказала...

Но грайки были совсем рядом, и Мистл знала, что ей нужно бежать сломя голову, ибо то воля Камня. Знала она также, что Виолета теперь в безопасности, так близко от своего Камня, и ей никто не сможет причинить вреда.

— А теперь иди, моя дорогая, а я буду прислушиваться к твоим удаляющимся шагам, — сказала Виолета, и ее слепые глаза наполнились слезами. — И когда тебе станет страшно, вспомни, что тебя любят, очень сильно любят...

И тогда Мистл отвернулась от нее и, ничего не видя перед собой, прошла мимо Камня и направилась к внушавшему ей благоговейный страх внутреннему кругу Камней, откуда до нее недавно доносился звук Безмолвия и где она видела ожидавших ее кротов.

— Мне там не место, — шептала Мистл на бегу.

— Тебе там место,— возразил нежный голос Виолеты у нее за спиной,— казалось, теперь он исходил от всех Камней. — Для тебя я жила, в тебя вложила всю свою любовь, познания и веру. Иди же, моя дорогая, и найди тех кротов, что ищут тебя. Ступай поскорее! Однажды в их свете и любви ты вновь узнаешь мою любовь.

Эти странные слова были последним, что услышала Мистл от Виолеты, но они помогли ей. За спиной раздались громкие крики, и появились разъяренные гвардейцы, но Мистл уже была вне досягаемости, в святилище Эйвбери.

Должно быть, Мистл поспала, и камни защищали ее, так как проснулась она невредимой. Была темная ночь. День перед тем выдался очень ясный, а ночь — хоть глаз выколи. В этой кромешной мгле насмерть перепуганная Мистл, дрожа всем телом, бежала из Эйвбери на восток.

Она шла, выбирая самые укромные тропинки и чувствуя, что ею руководит какая-то неведомая сила, которая не может спасти от опасностей, но по крайней мере указывает путь. И если она спотыкалась или замедляла шаг, надежда найти кротов, которые вместе с ней касались Камня, давала ей силы.

Когда снова рассвело, Мистл, даже не поев, сразу же уснула. Впоследствии она помнила только, что проснулась уже в сумерках и продолжила путь. Она спешила вперед, останавливаясь лишь для того, чтобы спрятаться от кротов, появлявшихся на ее пути. Она не осмеливалась приблизиться, опасаясь, что они могут оказаться гвардейцами.

И вот так прошло много темных ночей, а Мистл, растерянная, одинокая, слабая, все шла и шла, и вперед ее вела вера, что однажды она встретит тех избранных кротов.

Она инстинктивно двигалась на восток, надеясь, что в конце концов доберется до Аффингтона, а затем и до Данктонского Леса. Виолета говорила, что это священные места.

Дорога из Эйвбери извилиста и трудна для крота, ее преграждают ручьи и вырытые двуногими канавы. Попадаются также поля, вспаханные под пар, и открытые пастбища, через которые опасно перебираться. Но возможно, именно это обстоятельство отбило у грайков охоту преследовать Мистл по такой скверной дороге и спасло ей жизнь.

Итак, она брела во мгле одна-одинешенька, снова и снова сбиваясь с пути и чуя опасность, грозившую со всех сторон. Она так устала, что едва способна была передвигаться...

«Нужно идти вперед, нужно ставить одну лапу перед другой, ведь у меня за спиной страшные кроты, они хотят меня схватить, большие, страшные кроты... Нельзя останавливаться, я так устала, слишком устала, чтобы а те кроты, которых я хочу найти... я их подвожу. Нужно идти вперед, нужно...»

— А... гм! Э... привет! Гм... Барышня! Ты мертва? Хоть, бы она была мертва! Но нет, погодите-ка... увы, она дышит. Она задыхается! Она бормочет. Ожила, бедняжка! Ожила только для того, чтобы снова умереть! Тс-с! Перестань бороться за жизнь. Лежи тихо. Барышни, умри на минутку!

Мистл очнулись от кошмара и увидела, что ночь сменил день и в глаза ей светит яркое солнце. Она почувствовала нерешительное прикосновение к своему плечу и разглядела крота, с тревогой рассматривавшего ее.

Мистл в испуге пристально взглянула на него и затихла, охваченная страшной усталостью. Она приготовилась к тому, что сейчас ее схватят, и не в силах была сопротивляться. Однако крот настойчиво произнес:

— Умри, барышня, или хотя бы сделай вид, что умерла!

И не успела Мистл собрать силы, чтобы ответить, как он убрал лапу с ее плеча и она почувствовала, вернее, почуяла, что рядом другие кроты. Большие и препротивные кроты — грайки.

— Господа, — раздался у нее за спиной голос, теперь обращавшийся к грайкам, — здесь только я и моя бедная мать. К несчастью, она умерла и никогда больше не увидит своего единственного сына.

Мистл лежала совершенно неподвижно, приоткрыв рот, муравьи и блохи сновали у нее в шкуре. Да, вероятно, она замертво свалилась здесь, и насекомые решили, что она умерла! Ей даже не пришлось притворяться, она действительно чувствовала себя мертвой.

— Чума? — спросил один из грайков.

— Нет, господин, она была совсем здорова.

— А мне кажется, у нее был сифилис.

— Мертвецкий сифилис! — сострил другой грайк.

— Подобным предположением вы оскорбляете меня и мою семью.

Послышался дружный смех грайков, и Мистл с облегчением поняла, что они не собираются к ней приближаться, а, напротив, отходят подальше.

— Только Каддесдон способен признать своей родней труп, зараженный чумой! — услышала она слова одного из кротов. — Но твоя мать умерла несколько лет назад в Бакленде. Дурак ты, вот ты кто.

— Где тут черви, идиот? — спросил другой.

— Ах да, они-то по крайней мере живы. Пять шагов назад, пятьдесят направо и два шага налево, и вы увидите славное сырое местечко, где полным-полно червей. Но, господа, вы же сами разрешили мне съесть следующего червя, которого я найду.

— Теперь все черви наши, крот. Если ты проголодался, жри ее.

Они грубо загоготали, и Каддесдон притворился оскорбленным.

— Мертвых следует чтить так же, как живых.

— Чти сифилис, — ответил один из грайков, хохоча но всю глотку, и, к несказанному облегчению Мистл, она услышала, как они удаляются.

— Их язык шокирует, он совершенно омерзителен, — сказал себе Каддесдон. Затем он снова дотронулся до Мистл. — Так ты мертва? — спросил он.

Она попыталась сказать: «Нет!» — но язык не слушался. У нее даже не хватало сил, чтобы согнать муравьев. Она взглянула на крота, но глазам стало невыносимо больно от яркого солнечного света и сверкающего неба.

— Я так же хорошо отыскиваю воду, как червей, — сказал Каддесдон,— но мне тебя туда не дотащить. Если ты не сможешь сдвинуться с места, то умрешь. А если не умрешь немедленно, они найдут тебя, когда вернутся. Так что, принимая все во внимание, тебе бы лучше сосредоточиться на мысли о жизни и попытаться встать.

С этими словами он несколько раз сильно ткнул Мистл в бок, она непроизвольно вздрогнула и неожиданно для себя нашла силы, чтобы перевернуться и встать на лапы. Затем она взглянула на Каддесдона.

Он был примерно ее возраста, худой, с пытливым, беспокойным взглядом и грязными когтями. У него было выразительное рыльце, на котором сейчас было написано сдержанное любопытство.

Меня зовут Каддесдон, — представился он.

Мистл,— с трудом выговорила она.

— Это как в слове «мистлтоу» — «омела»? — уточнил он.

— Да, ответила Мистл, для которой сейчас было мучением вспоминать слова.

— Тебя совершенно не отличить от мертвой, что при данных обстоятельствах оказалось весьма кстати. Как же ты дошла до такого состояния? Это, должно быть, целая история, и я буду не я, если не услышу ее. Но прежде всего вода. Ничто так не воскрешает, как вода. Следуй за мной!

— А грайки... — нервно начала Мистл.

— Тут их всего трое, и они заняты едой, а это надолго: ведь им нужно прочесть свои лицемерные молитвы перед трапезой и всласть попрыгать после нее. — Каддесдон рассмеялся, отзываясь о грайках так, словно это были несносные малыши, а не его грозные хозяева, и его спокойствие помогло Мистл сдвинуться с места.

Он повел ее хорошей дорогой — через нежную зеленую пшеницу, которую пригревало июньское солнышко. Жужжали насекомые, а сверху на Каддесдона и Мистл сквозь колышущиеся побеги глядело синее небо, в котором пел невидимый жаворонок.

Несмотря на то что грайки были неподалеку, Мистл почувствовала себя в большей безопасности сейчас, когда они передвигались. Все вокруг казалось ей словно зачарованным, окутанным легкой дымкой.

Шедший впереди Каддесдон замедлил шаг, оглянулся и наконец остановился.

— Не могла бы ты немного прибавить шагу? — спросил он.

— Нет, не могу, да и не хочу, — ответила Мистл, сама удивляясь своему упрямству.

Никогда еще не ощущала она такой слабости и в то же время такого упоения. Все казалось ей прекрасным — даже крот, пристально смотревший на нее, и ничто не могло с этим сравниться, разве что Виолета у Камня в тот день...

— Кажется, это было так давно,— прошептала Мистл.

— Что именно?

— Мой побег. А Середина Лета уже была? — Ей вспомнились слова Виолеты, что Середина Лета уже не за горами... но, возможно, она уже миновала.

— Да, была и закончилась, -— ответил Каддесдон. — Скоро июль.

— Где мы находимся?.. Я имею в виду...

— Сначала вода, потом хорошее укромное местечко, а уж потом вопросы, — твердо произнес Каддесдон. Но хотя он командовал, это было так не похоже на грубый тон гвардейцев в Эйвбери! Мистл было хорошо рядом с ним, приятно, что о ней заботятся.

Они шли через следующее поле. Пшеница была здесь посеяна редко, и, хотя земля казалась сухой, запах сырости в воздухе говорил о близости воды. Каддесдон часто останавливался, поджидая Мистл, которая нее больше теряла силы.

— Еще далеко? — спросила она.

— Я знаю это место не лучше, чем ты, — сказал он, — но вода очень близко, не так ли?

Она принюхалась. Значит, вот почему тут так славно пахнет. Вода! Ну что же, если это вода, она гораздо лучше, чем в Эйвбери,— чище и без солоноватого привкуса.

Они продолжили свой путь и, миновав поле пшеницы и изгородь из боярышника, оказались на верхнем конце пастбища. Мистл никогда не видела такой зеленой, сочной травы, да и запах у нее был восхитительный. В Эйвбери трава была жесткая, грубая, а почва известковая. Здесь зелень дышала свежестью, и земля, согретая солнцем, раскинулась, как ковер, сверкающий яркими красками. Обоим кротам захотелось спуститься по склону и исследовать секреты этого благословенного края.

— Оказывается, вода дальше, чем мне казалось, — сказал Каддесдон, оглядываясь назад, словно желая проверить, сколько они прошли,— но не так уж далеко. Пошли!

Однако Мистл и так уже опередила его. Она старалась не споткнуться и не упасть от слабости.

— Не уверен, что нам следует идти прямо — там ведь открытое поле. Если придут грайки...— с сомнением произнес Каддесдон у нее за спиной.

По с каждым шагом Мистл ощущала все большую уверенность, что она в безопасности. Во всяком случае, склон, который теперь возвышался у них за спиной, был барьером. защищавшим от грайков, а впереди простирался новый мир. Та сила, которая руководила ею до сих пор, вела ее сейчас вперед. К тому же Мистл мучила жажда!

Но она подождала, пока Каддесдон поравняется с ней, и, показав на склон за ними, сказала:

— Я слишком устала, чтобы пройти теперь весь обратный путь. Я ни за что не вернусь назад!

— Значит, пути назад нет? — спросил Каддесдон скорее себя, нежели Мистл. — Здесь, сейчас Каддесдон делает шаг в неизвестное. Шаг к свободе. Ну да ладно, я всегда знал, что это произойдет вот так неожиданно, как сейчас. Что же, пойдем.

И они пошли вперед по полю — туда, к кустам и деревьям, за которыми они чуяли запах воды. Ступая по траве, согретой солнцем, и вдыхая ароматный воздух, они вскоре утратили последнюю осторожность. Свобода! То ли это слово, произнесенное Каддесдоном, то ли сам удивительный день и местность опьянили их, а быть может, все, вместе взятое. Мерцающий свет, исходивший от воды, притягивал их, и наконец они перестали озираться, нет ли поблизости других кротов или хищников, и даже не замечали, есть ли на земле следы от коровьих копыт.

— Смотри! — сказал Каддесдон.

— Да...— испустила Мистл счастливый вздох. Потому что они дошли до берега ручья, прохладного, чистого и манящего.

Он тихо струился прямо перед двумя кротами. Видно было, как покачиваются водоросли и их зеленые концы разрывают голубое небо, отраженное в воде.

Растения на другом берегу ручья поражали разнообразием форм и красок. Мистл, в жизни не видевшая ничего подобного, с изумлением глядела на них. Особенно поразило ее одно, громадное, с блестящими зазубренными листьями. Среди листьев виднелись яркие желтые цветы, и эти маленькие солнца представляли великолепное зрелище. За тем берегом тянулось еще одно пшеничное поле, окаймленное маками, которые трепал легкий ветерок. Над полем медленно летел грач, и его черные крылья сверкали в солнечном свете. Взгляд Мистл снова обратился к цветам.

— Да они похожи на солнца, — с благоговением произнесла она и внезапно ощутила, какая она грязная, как устала и как хочет пить.

— Это первоцветы, — пояснил Каддесдон. — Однако стоят ли они того, чтобы становиться из-за них изгоем? Да! Конечно! Почему бы нет? Давай умрем за цветы! А теперь, Мистл, попей, поскольку тебя томит жажда, и смой с себя грязь. А я посмотрю, нет ли тут поблизости моих бывших хозяев. Правда, они так ленивы, что едва ли потащились бы за нами так далеко, да еще после еды. Возможно, несколько позже...

Итак, Мистл напилась холодной воды, вода заплескалась вокруг ее лап, когда она зашла в воду, ощущая, как в нее проникает холодок,— вот так свет ясного зимнего утра заглядывает в тоннель.

Мистл попила еще и почувствовала себя так, словно родилась заново. Казалось, она снова видит свет Камня, слышит эхо Безмолвия и знает, что ее послал сюда Камень.

Она никогда прежде не погружалась в воду, а сейчас окунулась, сначала робко, потом все смелее, и у нес захватило дух от прохладной свежести ручья. Вода брызнула Мистл в глаза, и свет раздробился на сверкающие брызги. Мистл глубоко вздохнула от удовольствия и принялась плескаться в воде, которая смывала нс только грязь, но и годы, проведенные в страхе, томи ищем тех, кто исповедовал запрещенную веру.

— Мистл! Мистл! Будь осторожна!

Мистл повернула голову и, взглянув на берег, поняла, что ее отнесло вниз по течению. Каддесдон, по-видимому боявшийся воды, изо всех сил бежал по берегу, чтобы не отстать от нее. Мистл тщетно попыталась нащупать дно, впала в панику и принялась барахтаться. Наконец она ощутила каменистое дно и выбрилась на берег. Хотя она устала и замерзла, ей стало весело.

— Это было удивительно,— сказала Мистл, поворачиваясь к солнцу и прикрывая глаза.

— Удивительно глупо! — ответил Каддесдон. — Я боялся, что ты утонешь. Могла бы по крайней мере предупредить, что умеешь плавать!

— А я не знала, что умею, — призналась она, подставляя солнцу правый бок. Там, откуда я родом, нет ручьев.

Каддесдон рассеянно произнес: «А-а!» — и огляделся, проверяя, надежно ли они укрыты от посторонних глаз. Затем он заметил, что у Мистл очень усталый вид и она вот вот заснет глубоким сном, и легонько подтолкнул ее. Они направились вдоль берега, пока не нашли укромное местечко в густой траве, где при желании можно было вырыть нору.

— А грайки не станут тебя искать? Вдруг они заметят, что я ушла и, значит, не умерла? — Она еле ворочала языком, задавая эти вопросы.

— Вероятно. Но день сегодня солнечный, а грайки не особенно беспокоятся о том, чего не могут видеть. И вообще, у них есть дела поважнее. Я пропадал и раньше, а они считают меня трусом, который побоится убежать далеко. Но я полагаю, что на этот раз я действительно убегу.

— О, — вздохнула Мистл с облегчением. Она слишком устала, чтобы задавать вопросы. Пока она в безопасности... Она вытянулась, обсыхая на солнышке, и снова прикрыла глаза, отдаваясь блаженному ощущению покоя. Мистл зевнула, еще раз вздохнула и погрузилась в продолжительный сон без сновидений.

Когда Мистл проснулась, солнце все еще светило, трава была теплой и, хотя все тело ныло, она хорошо себя чувствовала. Открыв глаза, она увидела, что Каддесдон дремлет. Но он славно потрудился: приготовил целую гору еды и вырыл временную нору — за ним высилась кучка коричневой земли.

Мистл взглянула на Каддесдона и заметила, что сейчас он выглядит старше, чем ей показалось вначале. В его чертах запечатлелись тревоги и заботы, на лбу обозначились морщины, нос был кривоват. В целом он выглядел скорее неопрятным, чем грязным, словно у него были дела поважнее забот о собственной внешности. Она разглядела шрамы у него на боках. Мистл прекрасно знала, откуда они, — у многих кротов в Эйвбери были точно такие же следы когтей гвардейцев.

В тот самый момент, как Мистл пошевельнулась, он открыл глаза и сказал:

— Поешь, а потом попей. И ничего не говори, а то не сможешь остановиться.

— Хорошо,— ответила она и неторопливо принялась за еду, чувствуя себя с Каддесдоном совсем непринужденно.

— Ты знаешь, где мы находимся? — наконец спросила Мистл.

— Я как раз размышлял над этим вопросом. Мне кажется, что мы у ручья, который затем становится рекой, впадающей в великую Темзу. Если это так, то кроты, живущие к югу отсюда, зовут этот ручей Кеннет.

— А в какой стороне находится Эйвбери? — спросила она.

Он указал на северо-запад.

— А Аффингтон?

— Вверх по склону, на северо-восток, по известнякам, а потом нужно еще пройти очень пологий путь.

— Значит, я сбилась с пути,— решила Мистл.

— Почему? Только не говори мне, что ты из Эйвбери.

Она кивнула, и Каддесдон рассмеялся:

— В таком случае, кротиха, тебя бы не убили,— конечно, при условии, что у грайков хватило бы ума допросить тебя перед тем, как убить. Мы двигались к Эйвбери и отклонились к югу лишь потому, что дорога стала скверной да и червей маловато. Не сомневайся, они бы тебя в два счета туда доставили, а в этом мало приятного. Ведь Эйвбери похож на Данктон: оттуда так же трудно выбраться.

— А почему они туда направлялись? И... и кто ты такой? — спросила Мистл.

— Их послал сам Вайр, чтобы обложить Эйвбери налогом.

Так как было ясно, что Мистл не знает, кто такой Вайр, а следовательно, и кто такой сам Каддесдон, то он, в соответствии с особенностями своего стиля, быстро успокоил ее:

— Вайр — это сидим, управляющий Баклендом да и всей южной частью кротовьего мира. Я, конечно, не могу сказать, что он — мой близкий друг, но можешь поверить мне на слово — это крот, которому подчиняются другие. В данный момент он никуда не выходит, так как, говорят, у него стригущий лишай, что весьма прискорбно для самого Вайра, но огорчает далеко не всех его приближенных. Вероятно, слишком уж часто он совал нос в печально знаменитые тоннели Слопсайда, там и подцепил эту заразу. Возможно, на него разгневалось Слово!

Мистл, которая понятия не имела, о чем толкует Каддесдон, хотя и знала, что такое Бакленд, не на шутку встревожилась при упоминании о Слове.

— Не беспокойся, я не грайк, если ты об этом подумала. И я не принадлежу к последователям Слова.

Мистл открыла рот от изумления, так как никогда в жизни не слышала, чтобы кто-нибудь, за исключением Виолеты, открыто признавался в таких вещах.

— Правда, ты можешь спросить, почему я оказался в их компании? — продолжал Каддесдон.— Отвечаю: я — презренный трус, и, когда гвардеец говорит: «Пляши!» — я пляшу. Меня послали их обслуживать, что означает главным образом добывать пищу и рыть тоннели,— дело в том, что я недурно с тем и другим справляюсь.

По натуре я благоразумен и осторожен и вот почему сегодня еще жив. Хотя, если вдуматься, то вот это — тут он взмахнул лапой, имея в виду их побег от грайков, — едва ли можно назвать благоразумным. Так что, возможно, мне бы лучше снова стать самим собой и спросить, откуда ты и, как говорят старые кроты, верящие в Камень: «Куда лежит твой путь?»

— Ну что же, ты знаешь, я из Эйвбери...

— Ты говоришь, что из Эйвбери!

— Я никогда не лгу, — отрезала Мистл. — Никогда!

— Хорошо! Прекрасно! Беру свои слова обратно. Ты из Эйвбери.

— Конечно из Эйвбери. А... а что до того, куда я направляюсь, то я не совсем уверена. Могу ли я тебе доверять?

— Можешь.

Мистл хихикнула и спросила шаловливым тоном:

— Откуда ты знаешь, что я не грайк?

— Таким же загадочным образом, как знаю, где черви. Ты кажешься мне сбежавшим кротом, который попал в беду и чудом спасся.

Они немного помолчали, дружелюбно глядя друг на друга. Затем Каддесдон воскликнул:

— Эйвбери! Это впечатляет. Не думаю, что кротам так уж легко сбежать оттуда. Одна из Семи Древних Систем, которую очень зорко охраняют по приказу Вайра. Как Данктонский Лес, Файфилд и Роллрайт.

— Ну а я сбежала, — туманно ответила Мистл.

— Расскажи, — попросил Каддесдон.

— А не лучше ли будет, — спокойно сказала Мистл, — если ты сначала расскажешь мне о себе?

— Справедливо. Моих родителей привезли в Бакленд еще до моего рождения — фактически там они и встретились. Общего у них было то, что они родились в одной системе. Вообще, они единственные из всей своей системы остались в живых. Видишь ли, судьба сыграла шутку, сведя их. Мой отец умер, когда я еще не появился на свет, а мать умерла вскоре после моего рождения. Все, что я о них знаю, — это имя, которое они мне дали, — Каддесдон. Так называется место, откуда они родом.

Каддесдон умолк, и в конце концов Мистл спросила:

— Ну... а ты знаешь что-нибудь о Каддесдоне, к примеру, где он?

Пожав плечами, Каддесдон указал в северо-восточном направлении:

— Все, что я знаю,— прекрасный Каддесдон находится там. Но что-то говорит мне — это неплохое место, чтобы начать.

— Начать что? — спросила Мистл.

— Не одно, так другое, — ответил Каддесдон, нахмурившись. — Что-нибудь стоящее. Не очень-то хорошо не иметь ни родителей, ни братьев, ни сестер — вообще никого. И не так уж приятно произносить: «Я родился в Бакленде». Я иначе представляю себе родную систему. Давным-давно я решил уйти, попытаться отыскать Каддесдон и начать там... что-нибудь. Я встретил последователя Камня, и он убедил меня, что его вера лучше, чем у последователей Слова. Это подало мне идею, что я должен возродить там веру в Камень. Но чем старше я становлюсь, тем яснее понимаю, что ничего или почти ничего не знаю о Камне. Если уж на то пошло, крот, которого я встретил, тоже знал не так уж много, но мне понравилось то, что он рассказывал. А если прибавить к этому прекрасный Каддесдон с его живописными видами и всем прочим, совсем неплохо было бы начать там что-нибудь!

— Откуда тебе известно, какие там виды?

— Моя мать говорила мне. Знаешь, почему я был не прочь пойти в Эйвбери?

Мистл покачала головой.

— Потому что там есть Камень. Эйвбери славится своими Камнями. Я имею в виду настоящие Камни Камней. Вот почему грайки не любят это место и так хорошо его охраняют. А мне до сих пор не приходилось видеть Камни, потому что грайки терпеть их не могут и в Бакленде их нет. С тех пор как мы отправились в путь, я видел несколько, но когда нашел их, просто не знал, что делать. Камни там просто стояли.

Мистл засмеялась и принялась за червя.

— Не нахожу тут ничего смешного, — обиделся Каддесдон.

— Я наслаждаюсь жизнью, — объяснила Мистл. Затем она внезапно вспомнила Виолету и Эйвбери, и слезы навернулись ей на глаза. Она ощутила тоску по дому и неуверенно продолжила: — Но...

Каддесдон сразу же предостерегающе поднял лапу:

— Никаких «но». Эти «но» — сомнительные штучки, со своей собственной отрицательной жизнью. «Но» — это слово грайков, так же как «нельзя», «не следует», «запрещено», «грех», «наказание», «искупление», а дальше — «казнь» и «смерть». Так что, если ты хочешь оставаться в моем обществе, больше никаких «но». Итак... Я рассказал о себе, а теперь расскажи ты. Куда это ты шла, пока не рухнула на землю? В Аффингтон?

— А потом, я думаю, в Данктонский Лес, — ответила Мистл.

— О! Стоит только задать дурацкий вопрос, и у кротов из Эйвбери тотчас готов дурацкий ответ. В самом деле, Данктонский Лес? Чудесное местечко, чтобы подцепить инфекционную болезнь и до конца своих дней влачить жалкое существование.

— Виолета, моя бабушка, говорила, что кроты находятся там в безопасности.

— Видно, твоя бабушка Виолета вела жизнь, полную немыслимых опасностей, если назвала Данктонский Лес спокойным местом. Там так же безопасно, как в гнезде совы. Должно быть, твоя бабушка безумна. — Но, увидев, что Мистл от его слов снова расплакалась, Каддесдон сказал с удивительной мягкостью: — Мне бы хотелось, чтобы ты рассказала о Камнях Эйвбери... и о Виолете.

— Она не имела в виду когти. Она говорила о безопасности для... в общем...

— Да? — произнес Каддесдон.

— Для верующих кротов.

— Верующих во что?

— Просто верующих, — ответила Мистл, которая настолько привыкла хранить молчание относительно Камня, что даже сейчас не могла заставить себя упомянуть его, хотя чувствовала всей душой: Каддесдону можно доверять.

— Постой-ка! — сказал Каддесдон скорее себе, чем Мистл. — Неужели ты настоящий, истинный последователь? Я имею в виду — последователь Камня? Никаких «если» и «но»! Отвечай прямо!

— Ну что же...— начала Мистл, последние сомнения которой растаяли при виде искреннего изумления и восторга Каддесдона. — Я не совсем уверена, что именно ты подразумеваешь, говоря «последователь», но...

— Последователь — это крот, который знает, по какому пути идти, но не знает точно, как это сделать и куда он ведет. Ты учишься, как это сделать, во время самого пути, и...

— ...и в конце концов не важно, куда ты идешь, поскольку твоя вера приведет тебя туда!

— Ну да! — воскликнул Каддесдон. — Именно так я подумал, когда решил отправиться на поиски системы, откуда моя семья родом, и начать там что-нибудь. Я знаю, все будет хорошо, если только не сворачивать с пути, даже когда понятия не имеешь, что дальше. Вот так нам помогает вера!

— Да,— согласилась Мистл,— у меня бы ничего не вышло, если бы я попыталась предсказать, что сегодня буду здесь с тобой. Невозможно было вообразить, что, уйдя от трех грайков, готовых нас убить, я буду сейчас греться на солнышке у красивой реки такая счастливая! Виолета всегда говорила, что нет смысла думать о завтрашнем дне, потому что, если не разберешься с сегодняшним, в любом случае не выйдет ничего хорошего. Возможно, вера помогает подготовиться сегодня к завтрашнему дню, и тогда все идет хорошо.

— Да, Виолета, судя по всему, достойная кротиха.

— Была, — тихо сказала Мистл. — Думаю, сейчас она уже ушла к Камню — так мне кажется. — Она взглянула на Каддесдона, все яснее сознавая, что никогда больше не увидит Виолету и,не поговорит с нею, и глаза ее снова наполнились слезами. Правда, Мистл не заплакала, но позволила себе некоторое время погоревать, прежде чем продолжить. Каддесдон сочувственно посмотрел на нее, потом, наслаждаясь теплом, которое изливало солнце, положил рыльце на лапы и прикрыл глаза.

— Ей бы понравился сегодняшний день, — наконец сказала Мистл. — Ей бы понравилось здесь. Ей бы понравился ты.

Каддесдон приоткрыл глаза, но ничего не сказал — он был погружен в свои мысли.

— Подумать только, что я нашел настоящего последователя Камня! — произнес он в конце концов. — Да, вот уж повезло. Расскажи мне, каким образом ты покинула Эйвбери, расскажи...

Но ему не пришлось расспрашивать Мистл, так как внезапно ей захотелось рассказывать, и плакать, и даже рыдать. Но больше всего ей хотелось говорить о Виолете, о том, как сильно они любили друг друга. И о том, что больше не увидит бабушку, но все, чему та учила, у нее в сердце и она никогда, никогда не забудет этого...

Каддесдон слушал, не произнося ни звука, и иногда глаза его тоже увлажнялись. А когда Мистл умолкала, он терпеливо ждал, пока она снова начнет свой рассказ. Наконец она закончила и, немного помолчав, сказала:

— Теперь мне лучше, гораздо лучше.

— Я сказал, что никогда по-настоящему не видел Камень, — сказал Каддесдон. — А сейчас, слушая тебя, я понял, как мало знаю. Я был тронут тем, что ты говорила, и твой рассказ меня поразил. Это невероятно! Я хочу знать о Камне все: о ритуалах, о молитвах — словом, все-все. Тогда я узнаю, как стать настоящим последователем.

— Но это совсем не так...— начала Мистл.— Это просто... ну... просто есть. Это легко, а ты все усложняешь. Во всяком случае, ты уже последователь.

— Ты так думаешь? — серьезно переспросил Каддесдон.

Мистл рассмеялась и принялась за очередного червя.

Впервые за то долгое время, что они беседовали, солнце спряталось, и Каддесдон, немного пройдясь, вернулся и заявил:

— Нам бы лучше отправиться в путь. — Затем, с минуту поколебавшись, добавил: — Мы продолжим путешествие вместе? Я хочу сказать...

— Конечно вместе, — ответила Мистл, — ведь правда?

И они смущенно замолчали — так обычно ведут себя два крота, которым не хочется расставаться, причем оба не уверены в реакции другого. Они смотрели куда угодно, только не друг на друга. Но казалось, сам день благоприятствовал их совместному путешествию, и, словно скрепляя печатью это решение, ненадолго выглянуло солнце.

Серебристая плотва, вынырнув из ручья, поймала муху и снова скрылась, и по воде долго расходились круги, пока не исчезли совсем. Затем в паутину над ними влетел какой-то жучок, прорвал ее и повис, отчаянно хлопая крыльями. Солнце играло на его синем туловище и черных блестящих крыльях. Лапки жучка бешено задергались, тельце выпрямилось, а свободное крыло забилось в воздухе, пока он вдруг не вырвался из сетей паука. Жучок взмыл и, перелетев через ручей, скрылся из виду.

— Помнишь, как ты спросил, куда я направляюсь, а я ответила: в Данктонский Лес? Так вот, это не вся правда, — сказала Мистл под влиянием порыва. — Раз уж мы собираемся путешествовать вместе, мне бы не хотелось начинать со лжи. Виолета говорила, что лгать все равно что царапать и себя, и других.

— Так что же ты хочешь мне рассказать?

— Думаю, я действительно пытаюсь попасть в Данктон, но причина в том, что я ищу кротов, которых видела, или мне кажется, что видела. И я думаю, что скорее всего найду их там. Я рассказала тебе не все о том, как ушла из Эйвбери. Видишь ли, я действительно не знала, что уйду, пока не прикоснулась к Камню...

Итак, Каддесдон слушал, а Мистл принялась рассказывать остальную часть истории, сказав под конец, что верит, будто ее вела из Эйвбери какая-то сила, а увиденные ею кроты однажды окажутся реальными. Все они пытались помочь одному кроту, и это трудно объяснить, но...

— Но никаких «но»! — Она улыбнулась. — Не кажется ли тебе все это странным? Ведь это действительно звучит странно, когда я вот так рассказываю.

— Нет. Все это звучит не более странно, чем то, о чем я умолчал... Видишь ли, я ищу не просто Каддесдон, но и одного крота. Его зовут Крот Камня. Единственное, что я знаю о легендах Камня, — это что однажды он придет. В общем... Я слышал, многие последователи полагают, что он уже пришел. И... Я тоже так думаю. В этот момент он где-то там, далеко, и мне кажется, если я смогу его найти, то узнаю, что именно должен сделать в Каддесдоне, когда доберусь туда.

— Крот Камня? — благоговейно прошептала Мистл.

— По-видимому, весной появилась Звезда — как раз после того, как я родился. Последователи говорят, что тогда-то он и пришел, а сейчас объявился в кротовьем мире. Ты, конечно, о нем слышала?..

Мистл кивнула, так как, по словам Виолеты, кроты верили, что Крот Камня придет, но ей казалось, что это произойдет в далеком будущем.

— Он действительно пришел? — спокойно произнесла она, с удивлением глядя на Каддесдона и вспоминая, как возле Камня почувствовала, что все они помогают другому кроту, одному кроту, особенному кроту. Она вдруг испугалась. Но Каддесдон уже был рядом и обнял ее, защищая.

— Ты дрожишь, — вот все, что он сказал.

— Да, — прошептала она. Зубы у нее стучали, но не от холода.— Это когда ты сказал: «Крот Камня». Я знаю, что он пришел. Когда я прикоснулась к Камню, я почувствовала, что он здесь и что мы нужны ему, мы все. И... и...

Опустив рыльце, она заплакала, и Каддесдон прижал ее к себе еще теснее и ждал, когда она сможет продолжать.

— Я родилась в ту ночь, когда появилась та звезда,— прошептала она наконец.— Виолета рассказала мне о звезде. Она подумала, что кто-то из детенышей, которые тогда родились у моих родителей, будет особенным. После того как я немного подросла, она убедила отца и мать отдать меня ей и воспитала сама... Это ему мы пытались помочь, ему.— И она снова заплакала, а Каддесдон, обнимавший ее, знал: им было предначертано встретиться. Камень желал, чтобы они проделали путь к Кроту Камня вместе.

— Нам бы лучше переправиться через ручей до того, как стемнеет, и начать путешествие,— мягко вымолвил он.

— Да, — согласилась Мистл.

Затем она спустилась к ручью и, только раз оглянувшись и убедившись, что он следует за ней, поплыла Голова ее была высоко поднята, а взгляд устремлен в темнеющее на востоке небо над дальним берегом.

Когда они переплыли ручей и выбрались из воды, Мистл сказала:

— Вот видишь, ты хорошо умеешь плавать. Это нетрудно.

— Ты права, — согласился Каддесдон, отряхиваясь от воды.

Затем они вскарабкались на берег и ушли, и только маки, качавшиеся на фоне вечернего неба, отмечали их путь.

Глава четырнадцатая

Июнь предвещал великолепное лето, и так и случилось: поляны и просеки Данктонского Леса залило благословенным теплом.

Лес будто чувствовал, какую роль ему суждено сыграть в воспитании Бичена, и так постарался, что, когда тому пришла пора уйти из Данктона, он унес лес в своем сердце. Стоило ему впоследствии заговорить о родных краях, и все сразу видели этот лес, освещенный солнцем.

Каждый рассвет оглашался воркованием дикого голубя, его нежный зов эхом отдавался в кронах деревьев. Затем, когда воздух согревался солнечными лучами, голуби перебирались повыше и хлопанье крыльев отмечало начало дня.

А потом внизу просыпались кроты, выглядывали из нор и прислушивались к стремительному полету птиц. Лисицы, юркнув, исчезали из виду, а барсуки возвращались спать в свои норы на склонах Истсайда.

Тоннели весело гудели от топота кротов; суетливые лапки рыли сухую летнюю почву, а голодные носы тыкались в нее. Кроты чистились, завтракали, и начиналось новое утро в бесконечной, как казалось, череде летних дней.

В полдень, когда все прочие обитатели леса затихали, кроты искали компанию и, выбрав теплое местечко, согретое солнцем, устраивались поболтать или просто помолчать вместе. Какие приятные мысли посещали тогда этих изгнанников? Вне всякого сомнения, порой им бывало грустно, но в конце концов кроты решали, что раз уж приходится заканчивать свои дни далеко от дома, то такое лето может пригрезиться в самых смелых мечтах.

Бичен бродил в эти дни по всему Данктону, и повсюду его радушно встречали. Воздух был пропитан воспоминаниями и ностальгией. Те кроты, которые, пострадав от грайков, в преклонном возрасте были пригнаны в Данктон, после ритуала Середины Лета открыли в своей жизни какую-то новую гармонию. Теперь,, в эти долгие годы лета, они с удовольствием беседовали о прошлом, о котором прежде им больно было вспоминать.

Многие чувствовали, что, хотят они того или нет, конец их близок. Они пережили страшную чуму и прочие болезни, оккупацию своих систем, изгнание и анархию, но теперь Камень (а для некоторых, например для Доддера, — Слово) гарантировал им покой и безопасность в этой заброшенной системе, куда грайки больше не заглядывали.

Как и предвидел Триффан, эти кроты охотно делились с Биченом своими знаниями и мудростью. Он был их будущим, их бессмертием.

Если какая-то кротиха слабела и должна была скоро умереть, другие разыскивали Бичена и говорили: «Крот, зайди к ней... Ее срок настал, и она хотела бы поговорить с тобой перед тем, как уйдет...» Некоторые были слишком робки и застенчивы, чтобы самим искать Бичена, и его приводили друзья. К их удивлению, оказывалось, что Бичен и сам довольно робок и совсем не похож на того грозного крота, которого они воображали, услышав имя Крот Камня.

— Но ведь ты такой же крот, как мы... — удивленно тянули они, а он усаживался рядом, и тогда они сразу становились самими собой.

Что же говорили ему такие кроты? Какую мудрость передавали, сами не ведая о том? Почему многим хотелось рассказать ему о себе?

На эти вопросы найдется много различных ответов в ходе этой истории, но мы можем догадаться уже сейчас, что кроты говорили о прошлом, так много значившем для них, и счастливом, и мучительном. Эти мысли не давали кротам покоя, и им надо было высказаться.

— Что вы хотели мне рассказать? — спрашивал Бичен, и они отвечали:

— Да так, ничего особенного, крот, об этом и говорить-то не стоит, но когда я был молодым, редко отваживался выйти за пределы тоннеля. И вот однажды... — так они начинали и рассказывали ему, как познавали мир. Другие говорили о своей любви, некоторые — о своих печалях.

Но были и такие, которые говорили только о неприятном, вспоминая свои дурные поступки. Некоторые — их было не так уж мало, и среди них не одни последователи Слова — рассказывали об убийствах, которые совершили, и о ранах, которые нанесли. Если бы все начать сначала, говорили эти кроты, они бы так не поступили.

— Я никогда не прощу себе этого, никогда, — плакал такой крот. — Не могу забыть о том, что сделал это. Хорошенько подумай, Бичен, прежде чем поддаваться порыву гнева или страха, сто раз подумай. Любовь — вот единственный путь, хотя не мне об этом говорить, ведь я-то никогда никого особенно не любил... Да, когда делаешь зло, то самое большое зло причиняешь самому себе...

Бичен слушал и кивал, а иногда тоже плакал, и не было такого крота, который, побеседовав с ним, не почувствовал бы себя лучше.

Не существует точных записей о прогулках Бичена в те летние годы. Мы знаем только, что было два места, куда он постоянно наведывался и откуда выходил, восстановив силы. Одним из них был тоннель крота Мэддера. Бичен находил в его саду покой и умиротворение, как нигде больше. Кроме Мэддера, компанию ему составляли там Доддер и Флинт. В их единении кроты видели доказательство того, что Бичен наделен даром вносить гармонию туда, где прежде царил разлад. Все понимали, что, когда Бичен гостит у Мэддера, его лучше не беспокоить.

Второе место, куда он удалялся, был Болотный Край. Триффан вернулся туда после Середины Лета, чтобы завершить Свод законов для общины. Там Бичен возобновил свои занятия письмом, изучая тексты Спиндла и Триффана, а также тексты, написанные Мэйуидом в его эксцентричной манере. Сам Бичен делал записи о кротах, с которыми беседовал в эти летние месяцы, перерабатывая таким образом их слова во что-то свое.

Но Бичен возвращался в Болотный Край не только ради этих занятий. Всем теперь стало очевидно, что старому кроту нужна постоянная помощь. Кроме того, Бичен охранял Триффана, когда тот вылезал из тоннеля и часами неподвижно сидел, размышляя об угасании дневного света и о непрерывной смене заката и восхода в жизни леса.

Когда Бичен жил вместе с Триффаном, то разыскивал для него червей и охранял его. Но когда он путешествовал, следуя совету Триффана, и учился мудрости у обитателей леса, на его место заступал крепкий Хей. Когда же он спал или отлучался по делам, его сменяли Скинт или Смитхиллз. А в августе в Болотный Край перебралась Фиверфью.

Мы говорили, что Бичен разгуливал по лесу в полной безопасности, и так оно и было. Дело в том, что его охраняли другие. Более опытные кроты. В некотором смысле Бичена опекали все кроты, но что касается защиты от внешней опасности, то есть от грайков, тут приоритет принадлежал Скинту, теперь уже слабому и немощному.

Никто лучше Скинта не знал всех тонкостей оборонной системы. Когда Хенбейн вторглась в Данктон, Скинт остался в нем, дав Триффану и Мэйуиду возможность возглавить бегство обитавших там кротов.

Теперь Скинт постарел, а сильных и хорошо обученных кротов, которые могли бы нести караул, у него в распоряжении было мало. Поэтому в его задачу входила не активная оборона, а скорее наблюдение за деятельностью грайков возле подземного перехода. Кроме того, нужна была система оповещения на случай, если грайки попытаются снова вторгнуться в Данктон.

Именно Скинт высказывал подобные опасения и настаивал на мерах предосторожности, он никогда не доверял грайкам, даже если казалось, что теперь-то они оставили Данктон в покое.

— В тот день, когда Слово будет навсегда забыто, мы сможем снять сторожевые посты, но этот день наступит еще не скоро, — говорил Скинт. — Пока я жив, я всегда буду держать ушки на макушке.

Караульную службу у Скинта несли разные кроты, в первую очередь Маррам и Хей, а Мэйуид и Сликит представляли собой грозный интеллектуальный потенциал. Тизл, которая в период анархии, воцарившейся после изгнания из системы, шпионила и передавала информацию от одной враждующей группировки изгнанников к другой, была ценным союзником. А поскольку она была преданна Триффану и обладала врожденным здравым смыслом, Скинт ей доверял.

Смитхиллзу была отведена роль помощника Скинта, но те, кто знал его, ни минуты не сомневались, что в случае необходимости Смитхиллз из последних сил будет сражаться за крота, с которым столько лет шел бок о бок.

Скинт давно сообщил Триффану, что, по его мнению, угроза со стороны грайков снова возникнет после Середины Лета. Детеныши к тому времени подрастут, и свободными от забот грайками овладеет жажда деятельности. Кроме того, именно в летнюю пору, согласно традиции, сменялись посты сидимов и патрули гвардейцев. То, что было незыблемо с прошлой зимы, разом рушилось, поскольку и сидимы и гвардейцы горели желанием показать своему начальству, что они лучше справляются с обязанностями, чем их предшественники. Тогда они начинали всюду совать свой нос, что было чревато неприятностями.

— Ручаюсь, придет день, когда кто-нибудь из наших проболтается у подземного перехода о присутствии Бичена в системе, а какой-то ретивый сидим услышит это, — сказал Скинт. — Ну что же, если придется дать сигнал тревоги, мне хотелось бы сделать это самому!

Триффан рад был предоставить Скинту заниматься всеми этими делами. Кроты Данктона ощущали теперь уверенность, что никто не предаст их — разве что случайно проговорится по старости. Такое иногда бывает. Во всяком случае, когда Камню будет угодно, чтоб о появлении Бичена стало известно, наблюдатели Скинта, как всегда, справятся со своей задачей: нужно надеяться, что Бичен отсидится в укромном месте и при первой возможности сбежит. А если их минует вторжение грайков, то осенью Бичен сможет спокойно уйти из системы, и кто-то из своих проводит его.

Между тем и Триффан и Скинт знали, что на их систему махнули рукой из-за ее дурной славы. Считалось, что там легко заразиться. Скинт поддерживал эти слухи, посылая к подземному переходу самых больных, если удавалось их уговорить. Он хотел показать, что болезни все еще свирепствуют в Данктонском Лесу.

Однако подобные попытки были небезопасны: два-три крота не вернулись и возле подземного перехода был найден труп одного из них. По-видимому, его убили гвардейцы, которым надоело нести караульную службу и бояться заразы.

Кроты считали предосторожности Скинта разумными, и он без труда находил достаточно желающих наблюдать за подземным переходом и его окрестностями.

Обо всем этом Бичен не знал либо не интересовался. И вообще, уже тогда он не особенно опасался последователей Слова. Он вырос и стал сильным кротом, правда не слишком крупным и совсем не воинственным. Его красота и грация бросались бы в глаза не только в Данктоне, где дряхлость и болезни стали нормой, но и в системе, где живут здоровые кроты.

Шерсть у Бичена, скорее серая, нежели черная, красиво лежала и так блестела, что, казалось, излучала свет. Нос у него был прямой, лапы стройные, а голос мужественный, но мелодичный.

Хотя в его присутствии все обретали какой-то странный покой, сам он не был безмятежен, а временами, казалось, что-то его тревожило, как уже было в последние месяцы детства. Хорошо знавшие его понимали, что Бичен каким-то образом ощущает всю тяжесть требований, которые когда-нибудь предъявит ему Камень. К тому же мысли его занимали странные обстоятельства его зачатия у Камня Комфри и тайна смерти Босвелла.

Триффан проницательно пишет об отношении Бичена к Камню:

«Я знаю, что когда он беседовал с другими, то никогда не говорил о Камне. Мне это известно, потому что об этом рассказывали и мне и Фиверфью, причем с немалым удивлением. Несколько раз я слышал, как кроты спрашивали его о Камне и он на это неизменно отвечал: „Скажите мне, что вы сами о нем знаете" — и больше ничего не добавлял».

Истина заключается в том, что в тот самый период, когда, по мнению многих, Бичен почти не проявлял интереса к Камню, он постоянно занимал мысли юного крота. В те дни, когда Бичен уединялся с Триффаном, Камень неизменно служил темой их бесед. Говорили они и о Босвелле. Снова и снова Бичен расспрашивал Триффана обо всем, что тот помнил о высказываниях и поступках Босвелла. Он работал над теми текстами, в которых Триффан и Спиндл записывали слова Босвелла.

Нам известно об этом также из записи, сделанной бывшим сидимом Сликит, подругой Мэйуида. Вот как она передает свой разговор с Фиверфью:

«Как-то она сказала мне, что когда Бичен навещал ее, то часто расспрашивал о своем отце и о собственном зачатии у Камня Комфри, но она помнила совсем немного. Она говорила, что ей казалось, будто Бичен смутно помнил своего отца, но воспоминания ускользали от него и ему хотелось закрепить их. „Босфелл был для него слофно сон наяву, которого он страстно желал, а порой слофно боялся. И фее так странно, хотел уснать, петняжка, но этто так ефо мучило...“»

Иногда кроты забывают, какой удивительной была Сликит. И дело не только в том, что она была одной из немногих сидимов женского пола. Сликит единственная за долгие века, прошедшие со времен Сцирпаса, отвернулась от бездушного учения Слова и обратила свое сердце к Камню. Несомненно, Бичен мог многому у нее научиться и узнать не только о вере в Камень, но и об истинной природе Слова, а также о Звуке Устрашения.

Итак, в то лето Бичена видели в разных местах системы и почти все кроты встречали его с радостью и проводили с ним много времени. Его тревоги и радости, мысли о ноше, возложенной на него Камнем, и сомнения в собственных силах стали всеобщим достоянием. Как-то в конце августа, еще до тех чудесных исцелений, которые совершил Бичен перед уходом из Данктона, появилось первое неопровержимое доказательство способности Бичена управлять событиями. Свидетелями этого были два крота. Все началось случайно, когда Сликит, к своему великому удивлению, увидела Бичена, замершего перед Камнем.

— Бичен, у тебя такой вид, словно ты не столько молишься Камню, сколько ждешь, чтобы появился кто-нибудь из кротов.

— Возможно, так оно и есть, — ответил Бичен, с улыбкой обернувшись к ней.

— Но я думала...

— Что мне не нравится это место? Ты слышала, будто Камень меня удручает?

— Да, что-то в этом роде, — сказала Сликит и подумала, что, хотя кротам и становится лучше под прямым и открытым взглядом Бичена, они ощущают при этом какую-то неловкость. Происходило это оттого, что он никогда не вел праздных разговоров, а продолжал молча смотреть на собеседников, так что они заполняли паузу болтовней, иногда несли чепуху, а иногда выкладывали этому юному кроту самое сокровенное.

Но Сликит тоже молчала, чувствуя себя вполне непринужденно. Она нашла свой путь, и знала это. В Данктоне Сликит завоевала всеобщее уважение как сдержанностью и внутренним согласием с собой, так и тем, что жила вместе с Мэйуидом — самым эксцентричным и всеми любимым кротом в Данктоне.

Бичен печально оглянулся на Камень и, первым подойдя к Сликит в знак того, что признает ее старшинство, произнес: .

— Меня привело сюда любопытство, а не благоговение! Мне просто было интересно, верны ли все слухи о Древней Системе Данктона и о старых тоннелях, темных и опасных. Триффан — единственный крот, о котором я знаю наверняка, что он туда спускался, но он об этом не говорил, когда я был маленьким, и теперь, конечно, не станет. Вообще-то, я надеялся встретить крота, который бы проводил меня туда... — Бичен сердечно улыбнулся.

Сликит рассмеялась и сказала:

— Камень внял твоей просьбе раньше, чем можно было ожидать. Мэйуид иногда брал меня в окрестности Древней Системы, и почему бы мне не проводить тебя туда? Правда, теперь там особенно не на что смотреть. А вообще-то, непонятно, зачем я тебе нужна, — по словам Мэйуида, ты теперь сам стал прекрасным путепроходцем. Я бы не советовала тебе спускаться в глубокие центральные тоннели старой системы.

— Значит, это опасно? — спросил Бичен.

— Для слабого духом крота очень опасно. Но в любом случае осторожность не повредит. Даже Мэйуид неохотно отправляется в эти тоннели.

— Триффан рассказывал мне о Звуке Устрашения, но сам я никогда его не слышал.

Впервые у Сликит сделался встревоженный вид. Ее умные глаза затуманились, когда она вспомнила, как сама впервые услышала Звук Устрашения. Это случилось в Середине Лета, и она, тогда начинающий сидим, чудом уцелела, переплыв глубокое озеро Верна, чтобы сделать надпись на Скале Слова.

Глаза Бичена пристально смотрели на Сликит, и она почувствовала, что сейчас, сегодня Камень испытывает ее и в ближайшие часы ей, возможно, потребуется все самообладание и мужество.

Сейчас это был не юный Бичен — нет, перед ней стоял Крот Камня. Это его взгляд сверлил ее, приказывая вести в Древнюю Систему, даже в самые глубокие места, и слушать там Звук Устрашения. Испуганная Сликит задрожала. Но...

— Пойдем, — наконец прошептала она и повела его вниз, в Древнюю Систему, оставляя далеко позади свет, тепло и шелест лета, доносившийся сверху и суливший безопасность.

В тот же самый день крепыш Маррам, дежуривший вместе со своим напарником на юго-восточных склонах возле подземного перехода, впервые увидел доказательство того, что страхи Скинта не лишены оснований. Он получил подтверждение, что оживление интереса грайков к Данктону и возобновление гонений на сторонников Камня — вещи вполне возможные.

Все началось вполне безобидно. Соррел, второй дозорный, — тот самый Соррел, которого Бичен вместе с Триффаном встретил, впервые появившись в Болотном Крае, — так вот, Соррел прошел мимо спрятавшегося Маррама и спустился в подземный переход. Таким путем проверяли реакцию грайков и часто получали информацию о том, что происходит за подземным переходом, поскольку грайки зачастую бывали довольно общительны и не всегда недоброжелательны.

Обычно гвардейцы просто прогоняли забредших к тоннелю данктонцев обратно и, поскольку те были немощны (хотя и не до такой степени, как изображали), давали им время уйти. Часто гвардейцы смеялись и подшучивали над этими беднягами и махали им, указывая правильное направление и беззлобно выкрикивая ругательства, если это был крот, или непристойности, если кротиха. Храбрая Тизл, которую гвардейцы теперь уже хорошо знали, никогда не оставалась в долгу, таким образом выигрывая время, чтобы посмотреть, нет ли среди них новеньких и не произошли ли перемены в количестве и в настроениях гвардейцев.

В тот день Маррам, наблюдавший за подземным переходом из укрытия, понял, что теперь дела обстоят совсем по-иному.

Когда Соррел приблизился к подземному переходу, навстречу ему выступили два новых гвардейца, которых никогда здесь не видели, а третий крот, молодой, худощавый и неприятный, наблюдал за ними холодным взглядом, стоя в тени бетонных стоек дороги ревущих сов.

— Имя и происхождение? — спросил более крупный из гвардейцев.

К несчастью, в тот день приманкой служил Соррел, а не Тизл,— она бы лучше справилась с этим делом. Если бы Соррел засмеялся, прикинулся дурачком или просто промолчал, все бы обошлось. Но в тот день Соррел то ли устал, то ли плохо себя чувствовал, — в самом деле, кожа у него на голове была мертвенного цвета и он тяжело хромал на больную ногу. К ужасу Маррама, он воинственно ответил:

— А какое происхождение у тебя, крот? Самое низкое. А как твое имя? Подонок.

Даже после этого гвардеец, привыкший к странным выходкам этих безумных изгоев, мог бы проигнорировать вспышку Соррела, приписав ее старческой раздражительности. Однако новый гвардеец, к которому были обращены слова старого крота, оскорбился и рассвирепел. И все же даже он, возможно, предпочел бы ничего не предпринимать, чтобы избежать контактов с заразным кротом. Но тут молодой крот, укрывавшийся в тени, быстро кивнул, приказывая взять Соррела.

Гвардеец приблизился к Соррелу и, нависнув над ним, схватил когтями за рыльце.

— Я правильно расслышал то, что ты сказал, или то была шутка ветра? — угрожающе произнес гвардеец, прищурившись.

— Ты верно расслышал, подонок,— ответил Соррел, с трудом поизнося слова, так как ему мешали когти гвардейца, вонзившиеся в подбородок. — Такие ублюдки, как ты, убили мою родню в Файфилде.

При этих словах второй гвардеец тоже подошел к Соррелу, без всякого предупреждения несколько раз стукнул его и оцарапал бок. Старый крот, окровавленный и задыхающийся, повалился на землю. Тогда оба гвардейца поволокли его, почти бесчувственного, к кроту, наблюдавшему за ними.

Храбрый Маррам подполз поближе, чтобы лучше слышать и видеть и при первой же возможности вмешаться.

Когда третий крот приблизился к едва дышавшему Соррелу и его осветили солнечные лучи, Маррам определил по властному виду и холодному взгляду умных глаз, что это сидим, причем совсем новый, никогда прежде не появлявшийся возле подземного перехода.

Со все возрастающим беспокойством Маррам наблюдал из оврага, расположенного параллельно дороге ревущих сов, как сидим кружит возле Соррела, с отвращением поглядывая на него и поджидая, когда тот придет в себя.

— Твое имя? — спросил сидим, когда Соррел открыл глаза. Затем, не дожидаясь ответа, он вонзил коготь в ухо Соррела и поворачивал до тех пор, пока старый крот не вскрикнул.

— Это чтобы ты лучше слышал... Так как твое имя?

— Соррел,— захныкал тот, и глаза у него расширились от страха при виде когтя, застывшего на волоске от его носа. Соррел больше ничего не изображал.

Затем сидим произнес слова, от которых Маррам похолодел, исполненный мрачных предчувствий.

— Соррел, — сказал сидим с фальшивым участием, — сторонники Камня упорно стремятся сюда, пытаясь войти в вашу систему. Ты знаешь крота, которого они ищут? А? — Теперь его когти касались носа Соррела, а два гвардейца тоже придерживали Соррела когтями, чтобы он не вырвался и не набросился на сидима. Правда, старик был настолько немощен, что эти меры были нелепыми и свидетельствовали скорее о бессмысленной жестокости. Внезапно сидим отработанным жестом вонзил когти в нос Соррела, и старый крот снова вскрикнул.

Хотя Маррам был близок к тому, чтобы вмешаться, он помедлил с минуту, чтобы посмотреть, не выложит ли сидим еще какие-нибудь ценные сведения.

— Да, Соррел, — продолжал тот, — они думают, что в Данктонской системе есть крот по имени Крот Камня. Ну как? Это правда?

Маррам, слишком хорошо знавший, как умеют пытать сидимы, не сомневающийся, что они быстро вырвут у бедного Соррела признание, которое выдаст присутствие Бичена, продемонстрировал теперь свое мужество и находчивость.

Вместо того чтобы бездумно броситься на выручку Соррелу, он быстро пробежал по оврагу, удаляясь от подземного перехода к Лугам. Затем выбрался из оврага и снова повернул в сторону перехода, сделав вид, что оказался здесь случайно. Маррам шел медленно, прихрамывая, чтобы выглядеть безобиднее. Только когда он почти поравнялся с тремя последователями Слова, занятыми Соррелом, те услышали его шаги.

Более крупный из кротов резко обернулся, но, даже когда он выступил вперед, Маррам очень быстро проскользнул мимо него, продолжая хромать, и очутился в подземном переходе, словно собирался убежать из системы. На самом деле он хотел удостовериться, что поблизости нет других гвардейцев, которые могли бы оказать помощь тем троим. К счастью, там никого не было, и Маррам мог приступить к выполнению своего плана.

Как раз в тот момент, когда гвардеец окликнул его, а двое других перестали пытать Соррела, Маррам внезапно повернул к ним и, все еще притворно хромая, пошел прямо на гвардейца, словно не расслышав его слова.

В последний раз Маррам дрался очень давно, и после ухода из Шибода у него не возникало такого желания. Теперь он был таким же миролюбивым, как Триффан. Он знал, что три последователя Слова моложе и сильнее его и Соррела можно спасти только хитростью. Не забыл Маррам и о силе внезапного натиска.

Точно рассчитав момент, Маррам вдруг ринулся вперед и, как будто случайно, пребольно цапнул более крупного из гвардейцев за нос. При этом он еще и споткнулся, и его левая лапа нанесла сидиму удар, от которого тот отлетел к бетонной стене и, сильно стукнувшись головой, рухнул на землю.

Улучив момент в этой неразберихе, им же созданной, Маррам подхватил Соррела под плечо и, приподняв, подтолкнул в сторону склонов Данктона, затем повернулся ко второму гвардейцу, который в изумлении смотрел на него, и с извиняющейся улыбкой произнес:

— Я не хотел ничего дурного, и он тоже. Ничего дурного... — И Маррам поспешно попятился назад.

Первый гвардеец катался от боли, слезы выступили у него на глазах, а эхо в мокром подземном переходе вторило сердитым выкрикам. Сидим был в полном отупении и никак не мог понять, что с ним приключилось.

Итак, теперь только один гвардеец преследовал Маррама. Тот вдруг перестал хромать и, выпрямившись во весь рост, повернулся к гвардейцу, который резко остановился.

— Он всего-навсего старый дурак,— обратился к нему Маррам. — Позвольте ему спокойно умереть.

Гвардеец уставился на Маррама, теперь такого грозного. Раздумав атаковать, он нашел простейший выход:

— Проваливай-ка отсюда, пока мой приятель и сидим не оклемались. Спрячься хорошенько, да там и оставайся.

— Почему? — спросил Маррам, стараясь говорить повелительным тоном.

— Потому что это не единственный новый сидим, которого прислали, и они нанесут визит в Данктон, если вы будете высовывать свои гнусные рыла. Так вот... нам это ни к чему, потому что очень нам нужно рыскать по вашей Словом проклятой системе и подцеплять заразу. Если нам придется этим заняться, мы будем не очень-то любезны.

— Ты здесь новенький. Что, смена патрулей? — осмелился спросить напоследок Маррам.

— Смена во всем чертовом кротовьем мире, старина. А теперь вали отсюда!

Маррам с благодарностью последовал этому совету, догнал неустрашимого Соррела и сделал все от него зависящее, чтобы их побег в лес, лежавший за склонами, был в высшей степени стремительным.

Известие об этом инциденте быстро облетело Данктонский Лес, и вскоре Скинт вытащил Триффана послушать отчет из первых лап, от Маррама и Соррела, который ни о чем не сожалел. В тот же день после полудня в Бэрроу-Вэйл, куда стеклось большое количество взволнованных кротов, они поведали о своем приключении. Скромный и краткий отчет Маррама был ярко проиллюстрирован Соррелом, который все еще не остыл. Старик хвастался своими ранами и вовсе не выглядел таким уж беспомощным, — напротив, он, казалось, на глазах обретал силу.

Как только Скинт услышал новости, он спокойно и деловито расставил дополнительные посты по всему пути к подземному переходу, на случай если грайки пошлют карательный отряд. Одновременно такие кроты, как Мэддер и Доддер, были эвакуированы с Истсайда в Бэрроу-Вэйл, и та часть системы опустела.

Однако возле подземного перехода все было спокойно, гвардейцы выполняли свои обычные обязанности, и угроза, казалось, отступила, по крайней мере на время.

Между тем в Бэрроу-Вэйл Мэддер произнес пламенную речь против всех сидимов и грайков, которую горячо поддержал Додцер, — правда, последний избегал критиковать само Слово. Потом потребовали, чтобы Маррам еще раз рассказал о своем чудесном спасении.

А после его рассказа разгорелась дискуссия об опасностях, которыми чреват новый режим сидимов у подземного перехода, и о мрачных новостях, согласно которым грайки могут вновь начать свирепствовать во всем кротовьем мире.

Все знали, как незащищен Данктон, и понимали, что счастливые и беспечные летние дни скоро закончатся, как давно уже предупреждал старый Скинт. Все боялись, что...

— Да, а где же Бичен? — вдруг спросил кто-то, вызвав всеобщую тревогу. Кроты забегали, разыскивая Бичена, и обнаружили, что его среди них нет. Никто в тот день его не видел! Он вполне может оказаться в опасности! Скорее! Найти его! Спасти его!

Триффан успокоил их.

— Не такой он дурак, — проворчал Триффан, — чтобы в одиночку отправиться на юго-восточные склоны. Паника никому еще не помогала. Где Мэйуид? Он тот, кто найдет его.

— Смиреннейший здесь, о язвительный Триффан, и он тот, кто найдет его. Или, если взглянуть на это дело под другим углом, он тот, кто найдет нас! Уловили? Да? Нет? Не уловили? Мы что, сегодня туго соображаем? Да, так и есть! Мэйуид смиренно откланивается и отправляется искать его и здесь и там и в конце концов найдет его, как и весь кротовий мир однажды его обретет.

Пока многие кроты качали головами над этим загадочным заявлением, а некоторые все еще рвались лично отправиться на поиски Бичена, Мэйуид несколько раз повернулся, повел носом в сторону севера, востока и запада, потом решительно повернулся к югу, в сторону Камня и Древней Системы, и сказал:

— Да, господа, да, дамы, да, да, да!

Потом, промурлыкав что-то бодрое себе под нос, подмигнув Триффану и хитро ухмыльнувшись Фиверфью, Мэйуид произнес:

— Одна моя половина лучше другой, и лучшая половина знает, где сейчас находится храбрый Бичен. К ней-то и направится Мэйуид, он же смиреннейший. На юг! Прощайте, доброй ночи!

Мэйуид остановился для пущего драматического эффекта, и тут, словно по заказу, налетел ветерок и зашуршал в листве. В сумерках, сгущавшихся над тихим лесом, Мэйуид бесследно исчез...

С того самого момента, как Сликит повела Бичена вниз, в тоннели Древней Системы, она ощущала тревогу и растерянность, словно совершала что-то неслыханно трудное и сомневалась в своих силах. Сколько бы она ни напоминала себе, что Мэйуид уже водил ее сюда и ничего дурного с ними не произошло, сердце ее беспокойно билось. Не прибавляли Сликит бодрости и отдаленные отголоски Звука Устрашения, казалось проникавшие в эти тоннели.

Если бы не Бичен, который бодро следовал за ней, не обращая внимания на эти звуки и, по-видимому, не сомневаясь в компетентности Сликит, она бы сбежала на поверхность от сжимавшихся вокруг нее когтей опасности, пока еще было можно. Но, по правде говоря, дело состояло не только в том, что она не могла подвести Бичена. Как любой крот, на которого возлагается важная миссия, она чувствовала, что отказаться — значит расписаться в собственном поражении. Итак, Сликит продолжала идти вперед.

Сперва их маршрут определялся праздным любопытством или необходимостью повернуть в ту или иную сторону из-за препятствий на пути. Та часть системы, в которую они попали вначале, состояла из тоннелей старинного стиля, со сводами, которые кроты Данктона не применяли в более поздний период заселении нижних склонов и Болотного Края. Тоннели эти были в весьма плачевном состоянии. Помимо того что почва растрескалась от знойного лета, ее разрушили корни деревьев и подлеска, которые со времен Брекена сильно разрослись. Полевки и ласки прорыли ходы в норы и вместе с белками, лисицами и барсуками до неузнаваемости испортили некоторые участки Древней Системы. Теперь трудно представить себе, какими прежде были эти тоннели и гроты, которые когда-то составляли славу Данктона. Сейчас они были открыты солнечному свету, осквернены птичьим пометом, обвалены упавшими деревьями и ветками и почти совсем разрушены.

Однако эти руины были связаны с более глубокими тоннелями, которые не пострадали. Именно туда и направлялись Бичен со Сликит, несмотря на кажущуюся произвольность маршрута. У Сликит возникло пугающее ощущение, что какая-то сила неуклонно ведет их туда, куда ей не хочется идти. Она знала, как называется это место, от Мэйуида, но пока у нее не возникало желания сказать об этом Бичену.

Сликит не имела представления, долго ли они шли в тот летний день, то спускаясь под землю, то выбираясь на поверхность, когда натыкались на корень или обрушившийся свод. Наконец начали попадаться тоннели, которые сохранились лучше. Шум ветра стал явственнее, отголоски Звука Устрашения — более зловещими. И вот показался поворот на запад, к центру Древней Системы, где находился сам Камень.

Их не удивило, что эти тоннели были не так сильно повреждены, а некоторые и вовсе не пострадали. Дело в том, что буки здесь были старые и высокие, с мощными кронами, постоянная тень, а также толстый ковер из опавших листьев препятствовали образованию подлеска и не давали зверью проникать в тоннели. Вначале Бичен и Сликит продвигались медленно, осторожно обнюхивая тоннели и прислушиваясь к слабому шуму ветра. Время от времени они вылезали на поверхность, чтобы определить, где находятся.

Но вот наконец руины остались позади, тоннели стали глубже, и оба крота всерьез занялись исследованиями.

Природа почвы изменилась, она стала суше и тверже,— здесь было много известняка. Они обнаружили чрезвычайно изысканные тоннели, пустынные и пыльные. Кроты, построившие их в древние времена, оставляли в стенах кремень, блестящая поверхность которого отражала свет, проникавший сверху сквозь сухие листья.

Откуда-то издалека доносился Звук Устрашения, который невозможно ни с чем спутать, и Сликит снова и снова останавливалась, спрашивая Бичена, уверен ли он, что хочет идти дальше.

Наконец он остановился сам и, в упор глядя на нее своим прямым взглядом, произнес:

— Я думаю, это ты не хочешь идти дальше. И дело не в моем, а в твоем страхе.

— Я... я слышу Звук Устрашения,— прошептала Сликит, и ей стало стыдно, что она выдала свой страх перед кротом, который моложе ее.

— А я слышу какой-то шум,— ответил Бичен. Затем, подойдя к Сликит и дотронувшись до нее, он мягко произнес: — Знаешь, мне нужно идти в ту сторону, пока я не найду этот шум. Такова моя задача, Сликит. Я пойду один, если ты... если ты боишься. Но Босвелл учил Триффана, что ни один крот не поможет другому, заслоняя того от его собственного страха или демонстрируя, что такой страх можно преодолеть. Если я пойду один, это не поможет ни тебе, ни мне, поскольку моя миссия касается всех кротов!

При этих словах Бичен даже улыбнулся, и Сликит очень растрогалась, видя, как отважен Бичен и как заботится о ней.

Она ответила:

— Мой дорогой, я боюсь. Я слышала Звук Устрашения и раньше, но тогда я была моложе и, возможно, сильнее, чем сейчас.

— Это когда ты была сидимом в Верне? — спросил Бичен. — Ты никогда мне об этом не рассказывала, да и вообще никому — я спрашивал.

— Вряд ли тут место об этом говорить, — возразила Сликит, обводя взглядом затененные своды тоннелей и прислушиваясь к зловещим звукам, доносившимся издалека.

— А почему бы и нет? — беспечно сказал Бичен. — Если выжидать подходящее время и место, можно прождать всю жизнь. По словам Триффана, Босвелл говорил, что сейчас — самое подходящее время, какое только можно представить.

— У Триффана на все есть ответ! — заметила Сликит, но потом улыбнулась и продолжала: — Но ты совершенно прав, я никому об этом не говорила. Я ничем не отличаюсь от большинства кротов в Данктоне, которые хотят все забыть. Иногда я чувствую: мне повезло, что я здесь, живая,— и у меня нет никакого желания вспоминать свое прошлое.

Бичен молча смотрел на Сликит, а она — на него.

— Так ты мне расскажешь? — наконец спросил он.

Сликит вздохнула и ответила:

— Полагаю, я должна!

Именно там, в тоннелях Древней Системы, под аккомпанемент зловещих шепотов, Бичен впервые услышал подробный рассказ о тех событиях, которые привели к вторжению Хенбейн в Данктон. Сликит сочла также необходимым рассказать Бичену о Верне, о сидимах и о Слове. Поведала она и об обряде Середины Лета в Верне, и о Скале Слова, и об Учителе Руне.

Услышал Бичен и всю правду о Хенбейн, о том, как растлил ее Рун, о странном союзе с Триффаном и об их еще более странной любви, которая походила на свет, вспыхнувший в темноте. Узнал он и о том, как Триффана чуть не убили сидимы Руна.

Затем Сликит рассказала, как Мэйуид нашел их с Хенбейн, и о том, что Хенбейн родила Триффану детенышей, двоих из которых Сликит с Мэйуидом спасли и унесли из Верна в Биченхилл.

— Уорф и Хеабелл, — вставил Бичен, — Триффан рассказывал мне о них.

— Да, — сказала Сликит. — А выращивая их, я научилась любить Мэйуида, а он — меня. У нас нет собственных детей, и мы не можем их иметь, так как из-за болезни крот делается бесплодным. Но мы вырастили тех двоих, а когда они достигли зрелости, поручили их заботам вожака Биченхилла, Сквизбелли. Он там самый лучший из всех кротов и самый истинно верующий.

— А что с третьим детенышем?

Сликит покачала головой:

— Не знаю. Мы оставили его в том ужасном месте с Руном и Хенбейн, которые дрались из-за него. Я не знаю...

— Но у тебя есть хоть какое-то предположение?

— Я только знаю, что, если он выжил, из него вырастили сидима. Учитывая его происхождение, он может стать Господином Слова. Если это так и его действительно хорошо обучили, то он — твой враг и враг Камня.

Внезапно усилился шум ветра, и вокруг них раздался рев и вой Звука Устрашения, словно их окружили угрожающие, враждебные кроты.

— Сликит,— прошептал Бичен,— я думаю, тот крот жив. Я чувствую, что он жив. И я полагаю... я полагаю, мне известно, куда я должен пойти после Данктона.

— Только не в Верн, Бичен! — настойчиво предостерегла Сликит. — Ни в коем случае! Потому что они убьют тебя, а с тобой погибнет весь кротовий мир.

— Не в Верн...— слабо повторил Бичен, но Сликит было неясно, вторил ли он ее словам или и вправду имел в виду другое место.

Свет в тоннелях померк, сгустился мрак.

— Нужно возвращаться наверх, — задрожав, сказала Сликит. — Продолжим в другой раз.

— Нет, нет, — возразил Бичен, — мы должны продолжить сейчас. И ты обязательно пойдешь со мной, несмотря на свой страх. Я покажу тебе, как от него избавиться. Я знаю способ. Я учусь этому с самого первого часа своей жизни. Идем сейчас же...

Однако даже теперь он медлил, словно предчувствуя, какое тяжкое испытание ему предстоит пройти.

— Триффан сказал мне, что любил Хенбейн.

— Это правда. Я знаю, что моя Госпожа очень любила его. В их союзе я впервые увидела добро и свет в Верне. Триффан открыл дверцу в сердце Хенбейн, которая, полагаю, не может снова закрыться. Она... она... — Сликит опустила рыльце.

— Да? — спросил Бичен.

— Она не была такой дурной, как казалось. Она творила зло, но сама не была плохой. И всегда, всегда в ней было что-то, чего часто не имели другие кроты, даже хорошие, даже последователи Камня. В ней была жизнь, и я видела, как ее любил Триффан и как она принесла их детенышей — с мужеством, равного которому я не знала. И тогда я поняла, что кроты, в которых есть жизнь, то есть которые обладают мужеством, чтобы испытать то, что им выпадает на жизненном пути, могут в конце концов — несмотря на совершенное ими зло — повернуть нос к свету Камня.

— Другие считают ее плохой.

Сликит возразила на это:

— Другие когда-то считали моего Мэйуида заурядным кротом. Я полюбила его так же, как полюбила ее, несмотря на все, что говорят другие.

— Возможно, у тебя зоркий глаз на свет истины, — прошептал Бичен.

Сликит не ответила на это, а лишь воскликнула со страстью, что было на нее не похоже:

— Я боюсь за них обоих. Что станет с моим Мэйуидом? Что стало с Хенбейн?

Ей ответил лишь шум ветра в тоннелях.

— Мне часто кажется, что ты знаешь больше, чем делаешь вид, — заметила Сликит.

Казалось, ей ответил не Бичен, не этот молодой крот.

— Возможно, я знаю больше страха, чем они, это мое наследство, — сказал Крот Камня, и глаза его ярко светили в темноте, а силуэт был едва различим в тени. — Итак, ты рассказала мне о Звуке Устрашения Верна. А что же тут? Что за звуки мы слышим весь день? Объясни мне!

Но Сликит могла лишь повторить то немногое, что ей рассказывали Мэйуид и Триффан о месте, которое Брекен назвал Гротом Темных Созвучий, где как-то погибли кроты, преследовавшие Мандрейка. Истории о былых временах, еще до чумы,— страшные истории.

— В таком случае давай повернемся лицом к нашим страхам и отыщем этот грот! — храбро предложил Бичен.

Итак, они свернули в боковые тоннели, скрытые густыми тенями, откуда громче всего доносился темный звук. Тоннели постепенно углублялись, и шелест листвы буков был здесь не так хорошо слышен. Кое-где сквозь щели и трещины в потолке пробивался свет восходившей луны. Шум ветра и Звук Устрашения в тоннелях усилился, и наконец Сликит не выдержала и остановилась, пропустив Бичена вперед, так как ее мужество снова иссякло.

То пугающее, что находилось в тоннелях и гроте впереди, эхом отзывалось на шаги двух кротов, искажая их и делая болезненными для слуха.

— Это похоже на звук, который я слышала, когда он отражался Скалой Слова, — сказала Сликит.

— Тогда следуй за мной по пятам, и встретимся с ним лицом к лицу, — ответил Бичен.

Вскоре после этого тоннель расширился, и Бичен повел Сликит в тот легендарный грот, куда уже очень давно не ступала лапа крота.

Грот был такой огромный, что не ощупать всех стен. Такой высокий, что не разглядеть потолка. Такой длинный, что словами не описать. Прямо перед ними, далеко впереди, высилась западная стена грота, кремнистая, сверкающая, покрытая надписями. В центре ее внизу был вход, совсем крошечный по сравнению с огромной стеной. Он вел в Грот Корней, откуда доносились мощные шепоты.

Но это был необычный вход: начиная от него, по всей стене раскинулось изображение алчного разинутого клюва совы, образованное из надписей, которые создавали темный звук.

Кремнистая стена сверкала, отражая темный свет, и легчайший вздох или шаг мгновенно исторгал из стены эхо, искаженное и устрашающее.

Бичен бросил на эту картину взгляд, исполненный страха и удивления, но, увидев вход, сказал, с минуту поколебавшись:

— Нам сюда. Вот куда нам нужно идти.

— Но Звук Устрашения...— прошептала Сликит.— Он станет еще хуже, когда мы приблизимся. Это похоже на Скалу Слова, созданную для того, чтобы сбить крота с пути, а затем погубить.

Несомненно, она была права. Когда глаза их привыкли к странному свету, они увидели, что по полу разбросаны останки кротов, побывавших здесь до них. Бичен и Сликит догадались, что это тела воинов, которые в давние времена гнались за Брекеном и Мандрейком. Они разглядели также, что вход частично завален кусками кремня и изувеченными телами кротов.

— Не бойся,— успокаивающе сказал Бичен Сликит, протянув к ней лапу.— Вот путь, по которому мы должны пройти.

Как только они сдвинулись с места и лапы их зашаркали по неровному твердому полу, Звук Устрашения отразился от стены и обрушился на них, и Сликит показалось, что воздух кишит какими-то враждебными существами, которые жаждут сокрушить ее дух и тело.

Только фигура Бичена, маячившая перед Сликит, не давала ей запутаться в какофонии звуков, только прикосновение его лапы не позволяло сбиться с пути. И тут он внезапно остановился, словно услышав что-то еще более страшное, чем Звук Устрашения. Затем, к своему ужасу, Сликит тоже это услышала.

Неверные шаги и жалобный, плачущий голос. Крот, пребывающий в отчаянии. Заблудившийся крот, зовущий кого-то по имени.

— Что за имя он называет? — спросил Бичен, повернувшись к ней.

Голос прозвучал еще громче и ближе, у самого входа, к которому они пробивались; послышались шаги и крик, уже безнадежный.

И тут она узнала имя, которое выкрикивал крот. Это было ее собственное имя.

— Сликит! Сликит, помоги мне! Помоги мне, потому что я заблудился, заблудился... Сликит... помоги...

Затем он медленно вошел в грот, пробираясь сквозь трупы и завалы то с силой отчаяния, то с бессилием безнадежности. Мэйуид. Путепроходец. Заблудившийся. Голос его звучал странно, но именно это был его истинный голос. Бедный Мэйуид.

Сликит посмотрела на него и в страхе отвела глаза. У нее не было сил сделать еще хоть шаг и помочь ему.

— Иди к нему! — крикнул ей Бичен, как она и ожидала.

Сликит снова бросила на Мэйуида взгляд и беспомощно отвернулась.

— Я не могу ему помочь,— прошептала она.— Я слишком боюсь Звука.

Она не могла сдвинуться с места. Это было похоже на морозный день зимой, когда холод проникает в самое нутро и крот перестает соображать. Он видит, как все медленно и безмолвно кружится, но не в силах ничего сделать. И Сликит смотрела, как Мэйуид, спотыкаясь, бредет по Гроту Темных Созвучий, как натыкается на исписанную стену, крича от невыносимой муки и пытаясь лапами остановить губящие его звуки. Он продолжал звать ее. По-видимому, его ослепил звук, так как он не видел Сликит и Бичена, неподвижно застывших и наблюдавших за ним.

Наконец, прямо у нее на глазах, бедный Мэйуид опустился на землю и расплакался, испуская ужасные вопли, словно потерявшийся детеныш крота. Детеныш, заблудившийся в темноте. Сликит снова отвела взгляд.

И тогда Бичен приказал:

— Помоги ему. У тебе есть еще один шанс.

Помочь ему? Именно это должен был сказать Бичен; правда, звуки в гроте были такими странными и так сбивали с толку, что Сликит показалось, будто это заговорили надписи на стене.

Но она не могла помочь Мэйуиду. Ее единственным спасением здесь был Бичен, вокруг которого словно витало само Безмолвие, дававшее ей жизненное пространство. Оторваться от него и подойти к Мэйуиду было свыше ее сил.

— Помоги ему, — повторил Бичен.

Мэйуид был сейчас заблудившимся кротом, потерявшимся в своих воспоминаниях о детстве. Он снова заблудился в Слопсайде в Бакленде, где его когда-то спасли: с тех пор вся жизнь его была одной долгой попыткой выбраться из этой темноты.

— Сликит, он заблудился, потом его нашли, а теперь он снова заблудился. Я не могу его спасти, я не могу спасти ни одного крота — они должны спастись сами, познав через меня Камень. Для этого я и явился — показать, как мы можем помочь друг другу. Вы с Мэйуидом — единое целое, так что найди в себе мужество, отойди от меня и приблизься к нему. Призови всю свою любовь, всю свою силу и иди к нему — туда, где давным-давно его бросила мать. Помоги ему. Научи его, как он сам научил многих других. Он слаб. Он умирает. С твоей помощью он сможет выжить и стать еще сильнее, так чтобы однажды ему хватило сил для его последней задачи. Она будет заключаться в том, чтобы проводить Триффана в такую тьму, которую невозможно себе вообразить.

— Его последняя задача? — прошептала Сликит, зная, что, если сейчас отведет взгляд от Мэйуида, у нее не хватит мужества снова посмотреть на него.

— Крот должен отвечать любовью на любовь, поэтому покажи ему сейчас дорогу, Сликит. Я думаю, он пришел сюда, чтобы найти нас. Никто лучше Мэйуида не представляет себе, какие опасности таит это место и какие мучения может принести. Несмотря ни на что, он пришел сюда, и это сейчас убивает его. Он поступил так ради нас с тобой. Его любовь дает тебе силу помочь ему сейчас. Ответь на его любовь, помоги ему.

Затем Бичен сделал шаг в сторону в ужасном гроте, и Сликит ощутила на себе всю силу Звука Устрашения и подумала, что умирает. Однако каким-то образом к ней вернулись самообладание и вера — первому она научилась у Слова, второе ей открыл Камень, — и наконец она нашла в себе силы приблизиться сквозь ледяную бурю темноты к Мэйуиду, крики которого уже начинали слабеть.

— Мой дорогой, мой дорогой... — произнесла она, подойдя к Мэйуиду, и, обхватив его лапами, принялась утешать, а он рыдал, как детеныш, повторяя, что заблудился.

— Да, вот так и помогай ему,— сказал Бичен, и Сликит с любовью прижала к себе Мэйуида, распростертого на полу, шепча ему успокаивающие слова и баюкая, как младенца.

Внезапно Звук Устрашения вокруг них начал замирать, и воцарилась тишина, и тут из глаз Бичена стал изливаться свет любви — свет Безмолвия.

Тогда Крот Камня подошел к обоим кротам и дотронулся до каждого, и они почувствовали, как в сердце им проникло исцеление, и поняли, что они в безопасности, а грот перестал пугать их.

— Следуйте за мной, — сказал Бичен, и они с трудом пошли за ним, и казалось, каждый шаг исторгает из надписей на высившейся над ними стене нежный звук.

Они вошли в Грот Корней и остановились там перед колышущимся занавесом из корней, сквозь который может пройти только верящий крот.

Мэйуид, которого поддерживала Сликит, ничего не говорил и только глядел на корни, тускло освещенные пробивавшимся сверху лунным светом.

Бичена эти корни, по-видимому, мало интересовали, однако Сликит заметила, что, когда его взгляд скользнул по ним, они замерли и затихли и Безмолвие заворожило и сами корни, и грот, в котором они царили.

Бичен произнес со вздохом:

— Пойдемте, мы услышали и увидели вполне достаточно. Этот грот может подождать до того времени, когда Данктон будет вновь обретен. У нас есть другие дела. Пойдемте, мы должны выбраться на поверхность и отправиться в Бэрроу-Вэйл, где за нас волнуются Друзья.

Они поднялись наверх и, прежде чем спуститься по склону, повернули назад, к Камню, залитому лунным светом, и постояли перед ним в ночной темноте.

— Я никогда не забуду вас, и это место, и кротов, которые научили меня столь многому,— вдруг вымолвил Бичен.

Ни Мэйуид, ни Сликит не произнесли ни слова, но оба подошли поближе, поняв, что Бичен уже начинает прощаться с системой, создавшей его. Они почувствовали, что время его ухода приближается.

Мэйуид отошел от Сликит и стоял не отрывая взгляда от Камня. Но он все еще не произнес ни слова.

— О чем ты думаешь, любовь моя? — спросила Сликит. Слезы выступили на глазах у мужественного Мэйуида.

Он не стал произносить в ответ длинные фразы. Или странные слова. Не улыбнулся, не подмигнул, не ухмыльнулся — ничего такого. Однако сейчас Мэйуид был больше самим собой, чем тот смиренный крот, каким его привыкли видеть.

— Что ты чувствуешь? — прошептал Бичен. Казалось, заговорил сам Камень.

— Что чувствую? — удивленно переспросил Мэйуид. — Я не чувствую страха.

— А ты, Сликит?

— Я тоже.

Левой лапой Бичен дотронулся до Мэйуида, правой — до Сликит:

— Никому не рассказывайте об этом, а также о том, что я сейчас скажу. Скоро я вас покину и отправлюсь туда, куда должен идти. Вы оба пойдете со мной, и одна проделает со мной весь путь, а второй лишь немного проводит нас в путешествие, о котором узнает весь кротовий мир. Мэйуид, это ты должен будешь вернуться. Твоя миссия касается Триффана, так как ты должен будешь повести его в последний раз.

— Увижу ли я Мэйуида после этого? — испуганно спросила Сликит.

Бичен покачал головой:

— Время, отпущенное вам в Данктоне,— вот все, что у вас есть. Сегодня вы слышали Безмолвие, вы видели свет, и вам не нужно будет никакого общества, кроме вашего собственного. То время, что осталось, подготовит вас к расставанию, которое скоро предстоит.

— Но кому же я буду так нужна, что мне придется покинуть Мэйуида? — спросила Сликит, глядя на Камень.

— Ты будешь нужна детям Триффана. И мне. Ты будешь нужна многим.

— Но... — начала Сликит.

Однако Бичен взглянул на нее, и она умолкла.

— Не рассказывайте никому о Звуке Устрашения, который вы победили, и о том, что я вам сказал. Ни один крот, даже сам Триффан, пока что вас не поймет. А теперь... нам пора в Бэрроу-Вэйл. Отведите меня туда, потому что сейчас я почувствовал слабость и нуждаюсь в вашей помощи. Проводите меня туда, а потом оставайтесь наедине, пока для каждого из вас не придет время выполнить его последнюю миссию.

— Когда это будет? — спросила Сликит.

— Когда начнут облетать листья с буков в этом Высоком Лесу и осень возвестит о приходе самой темной зимы для кротовьего мира.

Высоко наверху в ночи зашелестел ветер в ветвях буков, и на поляну упало несколько листьев, слишком рано сменивших зеленый цвет на бурый.

Мэйуид и Сликит повернулись к Бичену и при белом свете луны увидели, что шкура у него влажная от пота, глаза полны страха и он смертельно устал. Тогда они вместе отошли от Камня и повели Бичена вниз по склону в Бэрроу-Вэйл.

Глава пятнадцатая

Тревожное открытие Маррама, что грайки усилили патрулирование подземного перехода и, возможно, собираются снова вторгнуться в Данктонский Лес, ничуть не удивило бы большую часть кротовьего мира.

Волшебное спокойствие данктонского лета, благодаря которому Бичен не спеша обучался истинам общины и Камня, показалось бы несбыточной мечтой кротам, жившим в других системах.

Задолго до того, как первые осенние листья упали к лапам Бичена на поляне возле Камня той августовской ночью, словно предупреждая о наступлении беды, она уже надвигалась с севера. А вместе с ней — и новое ужасное имя, которое передавалось из уст в уста.

Люцерн.

Да, это он. Сын великой Хенбейн. Вскоре станет Господином Слова, если уже не стал. О да, Хранители его приняли. При нем кое-что изменится... — говорила молва.

Это имя наводило ужас на последователей Камня, которых элдрены, поставленные Словом править в системах, либо не замечали, либо прижимали — в зависимости от собственного рвения. «Перемены» при Люцерне означали новые преследования, еще более жестокие, чем прежде. Гораздо более жестокие.

А тех последователей Слова, которые хотели спокойной жизни и пользовались привилегиями за прошлые заслуги, это грозное имя заставляло время от времени преследовать тех, кто верил в Камень. Таким образом эти лентяи доказывали свое рвение.

Но малочисленным фанатикам Слова, которые не всегда пользовались влиянием в своих системах, это имя давало надежду на «справедливые» приговоры: на вакханалию Искуплений, захват власти и восстановление пошатнувшегося величия Слова.

«Господин Люцерн, твоему делу посвящу я свою жизнь, тебе одному, благословенный Господин, дарованный всем нам Словом...»

Вот так шептали это имя фанатики, и его нес вперед авангард молодых сидимов, которые в то лето быстро надвигались на кротовий мир с севера, переходя от одной системы к другой, где начинали свое беспощадное дело...

Но прежде чем мы, удрученные и безутешные, последуем за сидимами Люцерна, чтобы с ужасом наблюдать за делом их рук, давайте присмотримся к тому, что стояло за кампанией молодого Господина, имеющей целью навсегда утвердить власть Слова и выкорчевать веру в Камень.

Не следует сомневаться, что наследственность наделила Люцерна талантом властвовать, который еще более развило обучение. Крот этот не был обычным кротом, не был заурядным злом, не был тенью, которая тает под лучами восходящего солнца и навсегда стирается из памяти.

Это была тлетворная зараза, которая навсегда погрузила бы кротовий мир во мрак, превратив в зловонную клоаку, откуда навсегда исчез бы свет любви и веры. Это была тьма, в которую не проникал свет Камня. Она явилась на землю в виде крота. Это был материализованный Звук Устрашения.

Именно таким злом был Люцерн.

Нам повезло, так как у нас есть записи Терца, сделанные в те времена. Изо дня в день он скрупулезно записывал все решения и действия нового правителя Верна, которого часто называли «Господин», хотя он еще не вступил в должность. Но фактически он уже был Господином.

Как мы видели, восхождение Люцерна к власти соответствовало плану, возникшему у Руна, когда Хенбейн ждала потомства, а Рун догадался, что дни его сочтены.

Руну и в голову не приходило, что он погибнет от когтей Хенбейн. Скорее всего он просто хотел выбрать лучшего из ее малышей и, самолично воспитав, осуществить свою навязчивую идею и утолить тщеславие. Рун надеялся, что у него хватит времени, чтобы направить своего избранника на путь, ведущий к власти. Он не мог предугадать свой конец, но строил планы, чтобы не уйти преждевременно. Терц призван был осуществить эти планы.

Когда Рун нашел Терца и наделил его почти неограниченной властью, то продемонстрировал тем самым свою гениальность. У него был редкий дар открывать и приручать тех, кого можно было использовать для своих целей, а это нелегко для любого предводителя кротов, творит ли он добро или зло. Блистательный подданный должен отдать всего себя, свой ум и энергию и пожертвовать всем для высшей цели своего хозяина.

Чарлок, мать Хенбейн, сумела воспитать дочь таким образом, чтобы она стала всесильной и подчинялась только своему отцу Руну; Уид умел шпионить за Хенбейн и в то же время быть ей преданным; Рекин, этот великий ум, направлявший действия ее армии, умел не поддаваться чарам Хенбейн, одновременно помогая ей держать в узде гвардейцев, которые нужны были ему самому.

Рун умел не только верно распознать силу кротов, но и почувствовать тот момент, когда они начинали слабеть. Тогда они теряли свою ценность в его глазах и он отбирал у них власть. Так, он устроил, что Рекин получил отставку. И так же безошибочно Рун рассчитал, когда следует отозвать Хенбейн обратно в Верн. А в Верне, по правде сказать, он намеренно допустил ее союз с Триффаном. Считал ли он, что их семье не помешает свежая кровь? Или инстинктивно понимал, какой сокрушительный крах потерпит могущество Камня, если крот, который возглавит последнюю атаку Слова на Камень, будет потомком великого Триффана из Данктона, самой благородной из Семи Древних Систем?

Из записок Терца мы знаем, что Рун действительно намеревался выбрать одного из детенышей Хенбейн и сделать его Господином.

Хотя Рун умер, когда дети Хенбейн еще не успели вырасти, он так удачно назначил Терца Двенадцатым Хранителем, что план его попал в умелые и безжалостные лапы. Даже когда Хенбейн избавилась от отца, убив его, она, сама того не ведая, поддалась Терцу — то есть самому Руну. Слово могло торжествовать в тот день, когда с ней остался один Люцерн. Терц, который так набил лапу в искусстве убеждать, даже улыбался при мысли о том, как легко можно управлять Люцерном и растлевать его, подчиняя влиянию Слова.

Но должно быть, еще больше радовался он удиви-, тельному уму и амбициям Люцерна, находя в них подтверждение мудрости и божественности Слова, а также самого Руна.

Божественность? Руна? Да, именно такова была цель Руна: божественность. Развратить само развращающее Слово и поставить его на службу себе и всей своей родне на веки вечные. Утвердить себя в роли Отца всех грядущих Господ, которые станут создателями вечного золотого века Слова. Таким образом, его семя будет бессмертно и священно на все времена. Ни один крот не может жить вечно, но Рун хотел жить в других и таким образом добиться того, что не удалось даже Сцирпасу,— стать святым Слова.

Такова была цель Руна, и таков был единственный смысл жизни Терца. Поэтому он нашел в Люцерне идеальную кандидатуру для достижения посмертных амбиций Руна, а Люцерн в Терце — идеальную кандидатуру для достижения собственных целей. Таков был союз, заключенный во мраке, и, чтобы разорвать его и спасти кротовий мир, необходимы были незаурядный крот и необычные обстоятельства.

Зная это (а также догадываясь, что планы Терца этим не ограничивались), мы ничуть не удивимся тому, с какой скоростью и безжалостностью Люцерн с Терцем утвердили свою власть в Верне.

Трое Хранителей выступили против Люцерна (если бы они так не сделали, Люцерн потребовал бы этого, ибо ему нужно было как можно скорее продемонстрировать свою беспощадность во имя Слова и запугать тех, кто был с ним не согласен!).

Люцерн не стал пачкать свои когти кровью этих троих, а просто дал знать через Терца, что Слову не угодно, чтобы подобные кроты оставались в живых.

Никто также не видел, чтобы убивал Терц, хотя его упоение при виде крови и его садизм со временем стали известны и, наводя ужас, способствовали кампании во имя Руна.

Но нашлись другие. Двум кротам Люцерн и Терц доверяли всецело: это были Клаудер и Мэллис. Оба с самого начала играли особые роли, и значение их возрастало вместе с расширением власти Люцерна. Клаудер стал для Люцерна тем, чем был Рекин для Хенбейн: участником кампании, командующим войском, главным стратегом, вторым лицом в армии.

Но Мэллис... Во всей истории Верна невозможно найти ничего подобного той роли, которую она играла. Были супруги Господина; были Хранители-кротихи; сама Хенбейн была элдрен сидимов. Но никогда еще все эти три функции не совмещались в одной кротихе, ответственной за то, что можно назвать осуществлением темной изнанки политики Люцерна.

Именно холодная и расчетливая Мэллис с самого начала возложила на себя выполнение приказов Люцерна, касающихся ликвидации. Она стала его шпионом. Ее узкие глаза высматривали для него, ее темный вездесущий нос вынюхивал, не угрожает ли какой-нибудь крот ее Господину. И этого опального ждала смерть.

Своими собственными когтями Мэллис убила первые жертвы — трех Хранителей. Однако довольно скоро она обнаружила, как приятно развращать других, чтобы они тоже убивали. И тогда ее злой гений нашел других шпионов и убийц во имя Слова, и она создала такую смертельную паутину, какой не знала история кротовьего мира. Как заразная чума распространяется по всему телу крота, впервые появившись в виде крошечного пятнышка, так и убийства, начавшиеся сразу после Середины Лета и побега Хенбейн, охватывали все большие участки кротовьего мира, пока он не захлебнулся в кровавой оргии, посвященной великому Слову.

Мэллис убила тех троих наверху, при свете дня. Ослепляющий удар по носу — и наслаждение при виде медленной агонии трех старых Хранителей. И мы не станем умалчивать о том, что случилось после этого. Похоть, обращенная к ее Господину, лишь к нему одному. К нему, спасшему ее от смерти в озере и отдавшему приказ, согласно которому она убила тех троих (со временем она пройдет по трупам через весь кротовий мир). Совершив убийство, Мэллис ощущала дикое и необузданное желание, так что рот наполнялся слюной. Когда она брала чью-то жизнь, то испытывала неодолимое желание восстановить ее, вступив в сношения со злом. Это была неутомимая, прямо-таки осязаемая похоть. Мэллис могла заниматься любовью, лишь убив кого-то. Вот какова была супруга крота, которого Терц стремился обожествить.

А как вел себя Люцерн в подобные моменты? Он был холоден, как лед, но при этом прекрасно знал, что это еще больше разжигает ее...

Но какова же была его цель? Конечно, потомство. Наследники зла, то есть Люцерна. Во имя того, чтобы божественность процветала и жила вечно, и, таким образом, Мэллис стала бы матерью божества. И все они предельно развращенные! И порочные! О позор и бесчестие! Смилуйся над нами, Камень, ибо с севера надвигается страшная буря зла...

Можете не сомневаться, умерли еще многие, прежде чем Люцерн почувствовал, что Верн принадлежит ему. Например, несколько старых сидимов, которые слишком преданно служили Хенбейн, чтобы теперь уцелеть. Терц высказал мнение, что их хорошо бы убрать. Люцерн согласился. Мэллис исполнила это и, конечно же, как всегда, безумно возжелала Люцерна.

Однако были и другие... Четыре недавно прошедших обряд посвящения новичка также были убиты за то, что выказали враждебность по отношению к Люцерну и им нельзя было доверить сложную работу, весьма важную для осуществления великих планов, которую предстояло выполнить сидимам. Лето выдалось такое хлопотное, что их не скоро должны были хватиться. Пока что такие ликвидации держались в тайне, однако в воздухе носились слухи. Тайна и успех сопутствовали всем деяниям Люцерна.

Вообще-то, Люцерн с Терцем потерпели неудачу лишь в одном случае — с Хенбейн.

Бегство Госпожи из системы через потайной ход, который впервые использовал Мэйуид, было столь стремительным, что кротам Люцерна, посланным вдогонку, не удалось ее найти.

Однако позже стало ясно, каким путем шла Хенбейн, — они узнали это, наткнувшись на мертвых и умирающих, которых она оставляла за собой. В первый раз они услышали отчаянный крик на склонах над Доубер-Джилл, где нашли нового раненого сидима и добили его. Надо сказать, что он был отнюдь не слабым и вполне мог бы сражаться на равных со стареющей Хенбейн. Однако это ему не удалось.

В тот же день, несколько позже, выше в горах и южнее нашли еще двоих. Один из них был мертвый, второй — умирающий, но ни на одном не было следов борьбы. Глаза их были открыты, взгляд устремлен на что-то, сильно удивившее их, а на груди — всего лишь следы от приласкавших когтей.

Что они увидели? Возможно, Хенбейн заворожила их и поведала им истинную суть Слова, заключающуюся во лжи, и именно это вызвало их смертельную оторопь. Нам кажется, скорее всего так оно и было.

Четвертого сидима нашли у Водопада Провидение, где его окружали отвесные скалы, а шум воды заглушал его вопли. Он повторял только одно слово: «Госпожа», и от него не смогли добиться, как он туда попал. Однако он там был, причем в состоянии близком к помешательству.

— Где эта дрянь? — взревел Клаудер, так как знал, что необходимо для окончательной победы Люцерна: сама Хенбейн и ее наказание. Нужен был ее труп, выставленный напоказ.

Исчезновение Хенбейн означало неизвестность, вероятность того, что она может вернуться. Даже мысль о такой возможности умаляла могущество будущего Господина. А если когда-нибудь ему суждено стать божественным, его могущество должно быть абсолютным.

Они обыскали Водопад Провидение так же тщательно, как южные склоны, но не нашли никаких следов Хенбейн.

Люцерн и Клаудер принялись размышлять, но именно Мэллис лучше всех их знала, что делать.

— Разошлите гонцов к дозорным на вершинах — на юг, на запад и на север. Прикажите им давать описание Хенбейн во всех системах, где она может появиться. Сделайте все это быстро и пообещайте хорошую награду тому, кто ее захватит. И схватить ее надо живой. — Глаза Мэллис сверкнули, и Люцерн кивнул, размышляя.

Темный, как ночь, с блестящей шерстью, острыми когтями, крупным носом — воплощенный Господин. Он был наделен властью, которой обладала его мать: притягивать к себе взгляды, наводя на всех ужас, словно какая-то сила должна была вырваться и поглотить их. Даже его самые обычные слова казались исполненными какого-то тайного смысла. Наконец Люцерн произнес:

— Ее бегство облегчает нашу задачу, так как Госпожа не должна убегать, и только из-за одного этого она потеряет поддержку, которую, возможно, имела. — Подумав еще немного, он дополнил предложения Мэллис: — Гонцы должны сказать, что она проклята Словом за позорную трусость. Если ее найдут, она должна умереть только по моему приказу и от когтей того крота, которого назначу я сам.

При этих словах Мэллис чуть не задрожала от восторга, так как взгляд Люцерна упал на нее и она знала, кому будет дано такое поручение. О, какой это будет экстаз! Лишить жизни мать своего супруга! А с какой стати она станет жалеть эту тварь? Разве та не убила в свое время собственную мать Чарлок? Вот так зло порождает зло.

— Если ее не найдут, — продолжал Люцерн, — тогда пусть все кроты знают, что она проклята и осуждена на медленную и мучительную смерть от болезни. Такова воля Слова, и я ее провозглашаю.

— Господин проклинает Хенбейн, — эту новость передавали шепотом в Верне и за его пределами. — Если какой-нибудь крот или какая-нибудь система предоставит ей убежище, сознательно или случайно, они также будут прокляты. Пусть каждый крот держит ухо востро и, захватив Хенбейн, доставит ее обратно в Верн. Бывшая Госпожа Хенбейн, богохульствовавшая против Слова, объявляется отверженной Господином Люцерном! Такова воля Слова!

Оставим теперь Хенбейн, против которой обращены эти угрозы и проклятия, и подумаем, сможет ли такая кротиха, как она, найти прощение и получить последний шанс спасти крупицу добра в своей душе. Как бы тверды ни были наши сердца, как бы непримиримы они ни были, все же нам следует помнить, что Камень милосерден, и доверять ему больше, чем себе, в жизненно важных вопросах.

Пока первый приказ Люцерна зачитывали в соседних системах грайков, сам Люцерн, не тратя времени на то, что больше от него не зависело, направил свое внимание на другой вопрос. Он размышлял, как бы получше использовать взрыв энтузиазма, последовавший после его успеха в такой благоприятный день, как Середина Лета.

Он снискал шумное одобрение, отклонив все предложения вступить в должность в тот самый день Середины Лета. Люцерн чувствовал, что лучше отложить этот обряд до того времени, когда будут отмечаться другие торжественные события, — ведь тогда не только сидимы, но и другие кроты увидят триумф своего Господина. Между тем он с притворной скромностью просил пока не называть его так, хотя глаза у него блестели, когда его не слушались.

Они с Терцем устроили так, чтобы троих убитых Хранителей заменили Мэллис, Клаудер и он сам, Люцерн также довел до всеобщего сведения, что, когда он станет Господином, освободившееся место Хранителя займет тот крот, который проявит самое большое рвение в следовании по пути Слова в предстоящие летние месяцы.

Вот такими способами Люцерн часто сеял семена тщеславия и сомнения, предательства и обмана среди тех, кто служил ему, заставляя их шпионить друг за другом и никому не верить. Он удерживал власть, нажимая на такие рычаги, как неуверенность и страх.

А часто он просто обещал светлое будущее.

В эту самую пресловутую ночь, не упуская инициативу, Люцерн собрал сидимов в одном из самых больших гротов Верна и произнес зажигательную речь о будущем. Он сказал, что есть много важных задач для тех, кто хочет верно служить Слову. Пришло время сидимам принять вызов, брошенный в день бегства Сцирпаса с юга. Когда наступит день торжества Слова и его положение навеки упрочится, центр Слова опять переместится на юг.

Немногие тогда понимали всю смелость этого предложения. Переместить центр Слова с севера на юг! Ведь, таким образом, Верн в конце концов мог отодвинуться в иерархии Слова на второе место.

Сидимы были поражены услышанным, хотя немногие из них, помимо Терца, понимали, что, убрав сидимов из Верна и оставив там лишь своих гвардейцев, Люцерн сосредоточивал в своих лапах всю власть в духовном доме Слова. В самом деле, каким могущественным становился крот, который решал, кто имеет право совершить паломничество в Верн!

Несколько сидимов осмелились высказать критические замечания. Люцерн был слишком умен, чтобы убить их сразу, однако Мэллис взяла этих непокорных на заметку, чтобы назначить на опасные посты, где их легко можно ликвидировать в случае соответствующего приказа Люцерна. А пока что Люцерн ослепил их речами, которые были всего-навсего дешевой риторикой, но в его устах звучали величественно и угрожающе.

— Должны ли мы в Верне быть беженцами? — вопрошал он с пафосом. — Должны ли мы всегда быть жертвами недоброжелательности Камня? Сцирпас привел нас сюда с юга, чтобы мы смогли выжить и познать Слово. Здесь он обрел Слово, и Слово жило в нас. Но Сцирпас не говорил, чтобы мы навсегда оставались в этом скалистом, унылом месте. Нет, он только хотел, чтобы мы выждали время и, как следует подготовившись, обрушились всей своей силой на врагов Слова и отобрали у них принадлежащее нам по праву. Наши отцы ждали великого дня, когда навеки провозгласят Слово. И вот это время пришло. Этот день наступил!

И теперь, при вашей поддержке, я, Люцерн, внук Руна, поведу вас назад в тот край, что кишит червями, откуда наши предки были несправедливо изгнаны. Там мы очистим тоннели и норы, которые так долго оскверняли последователи Камня, и принудим этих кротов к Искуплению. Мы окажем помощь и поддержку тем, кто в прошедшие годы выказал верность Слову.

Они вопиют в пустыне юга, и мы услышим их! Они молят о помощи, и мы дадим ее. Они плачут, и мы утешим их. Это воля Слова. Это само Слово.

Нечестивое восхищение загорелось в глазах тех, кто слушал Люцерна, все кроты пришли в возбуждение. Гнев, слезы, исступленная любовь — Люцерну верили слепо.

— Наши задачи велики. Наказать недостойных, поддержать пострадавших от Камня» наконец-то принести мир всем кротам. И вы, прошедшие сегодня обряд посвящения, вы, шкура которых еще не высохла после испытания в озере у Скалы, — вы будете новыми поборниками Слова, его верными слугами.

Молодые сидимы притихли, с благоговением вслушиваясь в напыщенные речи Люцерна, они готовы были подняться и выполнить любой его приказ.

— Друзья мои, когда кроты оглянутся на это великое время и спросят себя, где лучше всего было жить и для чего, ваши подвиги скажут им так: лучше всего было жить в Верне, жить ради Слова. Они будут чтить вас, они будут помнить вас, они будут с благоговением произносить ваше имя и говорить: «Он был в Верне, его жизнь была посвящена Слову, он принял вызов, не дрогнув и не выискивая легких путей».

Люцерн замолчал, прерывисто дыша. Шкура его блестела от пота, а горделивый взгляд призывал к верности и требовал поддержки.

И тогда по рядам новичков-сидимов пробежал возбужденный гул, и, подхватив слова Люцерна, они принялись все громче и громче скандировать:

— Великий поход! Мы пойдем в поход! Послужим Слову! — И тоннели Верна огласились восторженным ревом.

С помощью таких вот приемов Люцерн завоевал сердца сидимов и убедил, что ради своего светлого будущего они должны покинуть Верн и отправиться в поход на юг.

Однако, завоевав их сердца, Люцерн намеренно заставил сидимов ждать. Он сказал, что они должны проявить терпение и проверить свою силу воли перед грядущими испытаниями. Возможно, он чувствовал, что рановато перемещать кротов Верна оттуда, где был центр их веры. Да и сам он никогда не выбирался из системы и маловато знал о кротовьем мире за ее пределами. Следуя совету Терца, он решил выждать и как следует подготовиться.

В Верне стало традицией, что сидимы, выполняющие различные поручения в отдаленных системах на юге (путешествия в которые отнимали целые кротовьи месяцы и даже годы), возвращаясь в Верн, отчитывались об увиденном в чужих краях. Сам Рун был когда-то послан с подобным заданием на юг, и ему пришлось нелегко, когда по возвращении в Верн он пытался убедить тогдашнего Господина, что нужно воспользоваться слабостью кротовьего мира после чумы.

Люцерн решил дать младшим сидимам такие задания, которые проверили бы их и заняли до тех пор, пока он не будет готов начать великий поход. Новички-сиди-мы совершали путешествия в сопровождении старших сидимов, им вменялось разузнать о силах сторонников Камня и Слова. Одновременно Люцерн посылал сидимов, которым особенно доверял, в своего рода марш-бросок на юг и на запад, чтобы дополнить сведения, добытые другими.

Старых заставляли работать в паре с молодыми, и сидимы вынуждены были подтверждать свое мастерство и авторитет. Способностям теперь отдавали предпочтение перед званием. Дух беспокойства овладел Верном. Темноватые тоннели, когда-то такие спокойные, теперь оглашались эхом торопливых шагов; кроты приходили и уходили, доложив, куда они идут, что делали или откуда только что вернулись. И над всей этой суетой грозно сверкал резкий свет вновь обретенной веры, согласно которой кротов судили и решали, достаточно ли рвения они проявили.

Послушав их и ознакомившись с отчетами, которые они представляли Хранителям, номинальной главой которых был Терц, а фактической — Люцерн, никто бы не усомнился в способностях нового Господина как руководителя.

По одному мановению его когтистой лапы благоговейная тишина и неторопливые ритуалы пожилых сидимов сменились энергичными действиями молодых кротов, отличавшихся здоровьем, умом, расторопностью и горячей преданностью Верну.

Хотя Двенадцать Хранителей традиционно собирались в определенном месте неподалеку от Скалы Слова, Люцерн перенес их встречи в меньшее, более светлое и менее помпезное помещение, которое было частью покоев Хенбейн, с расселинами в стене, выходящими на ревущий Доубер-Джилл. Из одной такой расселины, находившейся поблизости, Хенбейн вышвырнула ненавистного Уида, и, возможно, именно благодаря этому хорошо известному факту Люцерну полюбилось это место.

Но скорее всего тут сыграло роль то, что у этого помещения были галереи, скрытые в стенах, главным образом потайные. Эти галереи шли вверху по всему гроту в смежных норах. Рун использовал их для того, чтобы шпионить за кротами, и никто о них не знал, кроме Терца.

Акустика этого места была такова, что звук легко долетал до потайных галерей из гротов и тоннелей. Спрятавшись в ней, можно было шпионить за кротами, которые свободно беседовали внизу, полагая, что они одни.

Терц открыл секреты этих галерей Люцерну, а тот позволял приходить сюда только Мэллис. Это стало ее тайным убежищем, и, спрятавшись здесь, она подслушивала, что шепчут друг другу сидимы. Иногда она даже подстраивала так, чтобы кроты беседовали в смежных с гротом норах, и настолько ясно слышала все их разговоры, будто сидела рядом с ними.

Таким образом многие попались в ловушку, многих обвинили в измене. Однако надо сказать, что некоторые оказались верными.

«Не доверяй этому кроту», — говорила Мэллис. Или: «Спроси его, что бы он сделал, если бы узнал, что его возлюбленная — последовательница Камня, и пристально смотри на него, когда он будет лгать, — я точно знаю, он способен на предательство». Или: «Она больна, но скрывает это от тебя, чтобы ты не заменил ее здоровым кротом. Однако она предана тебе, мой дорогой Господин, так что не будь к ней чересчур суров...» Да, Мэллис не чуждо было своего рода милосердие, милосердие к самым слепым фанатикам, преданным Господину и Слову, — именно в таком порядке. А что касается выражений «дорогой Господин», «Господин, любовь моя» и аналогичных фраз, то тому кроту, который будет иметь несчастье описывать жизнь Мэллис, супруги Люцерна, не избежать их. Такова была ее манера выражаться, и она произносила эти слова с тошнотворным обожанием, тем более мерзким, если вспомнить, с каким презрением и жестокостью она относилась к остальным кротам.

Подобные беседы и повышения, понижения и ужасные наказания, являющиеся следствием этих бесед, свидетельствовали об ужесточении контроля Люцерна над Верном и сидимами в июле и августе.

К тому времени многие, естественно, уже слышали об опале Хенбейн и осторожно наведывались в Верн. Они не были уверены в своей судьбе и не знали, как себя вести, чтобы не навредить себе. Люцерн и его клика уже прославились своей безжалостностью. Стало обычным делом, когда какой-нибудь немолодой сидим, имевший многолетний опыт, вдруг бесследно и необъяснимо исчезал. Это случалось с теми кротами, которых шокировали события, происходившие в Верне. Не в состоянии скрыть свои чувства, они прямо давали понять, чтобы Люцерн на них не рассчитывал.

Люцерн весьма недвусмысленно показывал, что предпочтение отдается молодым и они могут быстро продвинуться при условии, если будут ему безраздельно преданы.

Однако Люцерн был неглуп, да и Мэллис тоже, и они прекрасно понимали, что, хотя лояльность некоторых кротов поначалу может быть сомнительна, они нужны, так как поставляют ценные сведения о системах и их обитателях.

Люцерн также быстро сообразил, что, если он собирается переместить основные силы сидимов на юг, это нужно делать осенью, до наступления зимы. А в таком случае молодые неопытные сидимы не успеют совершить дальнее путешествие на юг и доложить ему о результатах. Тогда придется вырабатывать план великого похода на основании сведений, добытых старшими сидимами. А если некоторые из них заслуживают наказания, их имена можно записать и отложить возмездие до того дня, когда от них можно будет безболезненно избавиться, заменив более молодыми и рьяными. Однако, какими бы недостатками ни обладали старшие сидимы, их отчеты рисовали Люцерну и его Хранителям картину упадка, слишком исчерпывающую, чтобы можно было в ней усомниться. И как показывали события, достаточно точную, а потому грозная стратегия нового наступления Слова, которую разрабатывали Люцерн и Терц, определенно могла рассчитывать на успех.

Существует запись об этих отчетах, поскольку у Терца и его помощников была привычка фиксировать все, что они слышали.

Первое время Люцерн редко прерывал докладчика вопросами — он предоставлял это старым и опытным Хранителям, сам же пытался определить, что их больше всего интересует. По-видимому, он предпочитал сначала послушать и научиться понимать услышанное. Есть доказательства, что одновременно под руководством Терца он изучал прежние отчеты, тщательно сохранявшиеся в отведенных для этого норах.

Когда наконец в конце июля Люцерн начал задавать вопросы, они всегда попадали в точку и свидетельствовали о его прекрасной осведомленности. Те, кого он опрашивал, говорили, что никогда не встречали крота, который лучше схватывал бы самую суть сильных и слабых сторон Слова в кротовьем мире или детали отдельных систем. Даже те, кто посетил эти системы или жил в них, иногда не могли похвалиться такой осведомленностью.

Любопытно и то, что сидимы, особенно старшие, которые привыкли идти легкими путями, не в состоянии были ответить на вопросы, больше всего интересовавшие Люцерна.

Снова и снова мы читаем в записях об отчетах, как Люцерн перебивал какого-нибудь незадачливого сиди-ма: «Мне не нужны догадки или ответы, которые, по твоему мнению, нам бы хотелось услышать. Мне нужны факты, факты и еще раз факты». И затем опять, с раздражением: «Крот, ты попусту отнимаешь у нас время. Мы не можем строить свой поход на предположениях. Сколько дней потребуется, чтобы добраться из одной системы в другую при хорошей погоде? И сколько при плохой?»

Люцерн вместе с Терцем и Клаудером, всегда находившимися при нем, особенно интересовался числом гвардейцев и числом последователей Камня в разных системах, распространением болезней среди кротов Слова или тем, что казалось пустяками раздосадованным сидимам, например безопасностью и удобством маршрутов, количеством кротов в том или ином месте и даже диалектами, а также структурой почвы и наличием червей.

Часто сидимы бывали обескуражены подобными вопросами и не знали, что отвечать. В общем, вскоре Люцерн превратил опрос сидимов в суровое испытание. У многих после этого не оставалось сомнений, что у них нет никаких шансов на успех в грядущем походе. Другие, напротив, демонстрировали свой ум и находчивость. Казалось, им недоставало именно такого вождя, чтобы раскрылись их возможности служить Слову.

Новым сидимам дали ясно понять, что, когда они вернутся с отчетами, им следует ожидать подробного опроса и подготовить ответы, не ограничивающиеся бодрыми утверждениями, что Законы Слова соблюдаются.

К началу августа Люцерн и его советники узнали достаточно, чтобы разработать предварительный план великого похода.

Во-первых, несмотря на беспощадность, проявленную в свое время Хенбейн на юге, и эффективность, с которой во всех крупных системах были внедрены элдрены и гвардейцы, вера в Камень не умерла, а лишь затаилась. Надо отметить, что иногда к ней проявляли терпимость. В трех Древних Системах из семи — а именно в Роллрайте, Данктоне и Файфилде — Камень жил в сердцах кротов и вера в него укреплялась. Только в Эйвбери ее, по-видимому, вырвали с корнем.

Движение последователей Камня подтолкнула вера, широко распространившаяся с весны, хотя и не подтвержденная фактами,— вера в то, что пришел Крот Камня. Существовал ли такой крот в действительности, было спорным вопросом: отчеты, полученные Люцерном, были весьма противоречивыми. В целом преобладало мнение, что этот крот живет или родился в беспокойной системе Данктонского Леса.

Однако если события в этих областях давали повод для беспокойства, то все, происходившее к западу от них, было уже прямым нарушением закона. По-видимому, Люцерну известно было имя Алдера, бывшего гвардейца, который взял на себя военное командование в Шибоде. В июле они с Клаудером узнали еще об одном великом кроте из тех мест — Тредфахе из Тин-и-Бедва. Ни в одном отчете последователей Слова не говорилось, что они его видели, но, судя по случайным фразам захваченных сторонников Камня, было очевидно, что у мятежников Пограничья Тредфах пользуется влиянием.

Даже кое-где к северу от Верна открыто отвергали Слово и отклоняли попытки направить их на путь истинный.

— Они упорствуют в своей привязанности к Камню, поскольку их система была основана задолго до прихода Слова,— докладывал один из новых сидимов Люцерну.

— Ты знаешь эти системы? — спросил Люцерн Терца.

— Их обсуждали Хранители в прежние времена, — осторожно ответил Двенадцатый Хранитель, — но сочли, что они недостойны особого внимания. Мы не можем контролировать каждую систему. Когда Рибблсдейл отошел к Слову, посчитали, что эти немногочисленные системы к западу от него не нужны для нас.

— Ну так как? — повернулся Люцерн к молодому сидиму.— А сейчас они достойны внимания?

Крот в замешательстве переводил взгляд с будущего Господина на Терца, не желая оказаться между двумя огнями.

— Говори правду, крот, — мягко произнес Люцерн, улыбаясь. — Я все равно узнаю, если ты покривишь душой.

— Возможно, когда-то они и не были достойны, — ответил сидим, — но, кажется, зараза их веры распространяется сейчас в системе самого Рибблсдейла.

— Разве элдрены не послали гвардейцев, чтобы предостеречь заблудших и наставить их на путь истинный?

— Послали, но безрезультатно. Я тоже их посетил.

— Хорошо, очень хорошо, — одобрил Люцерн. — Никто из этих кротов не причинил тебе вреда?

— Мне не угрожали, но...

— Они не хотели внимать Слову?

— Они вежливо выслушали меня и сказали, что я «заблуждаюсь». Я спросил, какова их вера, и вот все, что они сказали: «Слова не тронут твое сердце. Поживи с нами, и тогда узнаешь». Я пригрозил им местью Слова, если они будут ходить в Рибблсдейл с разговорами о Камне. Они сказали, что не ходят туда. Сказали, что ни один крот не должен распространять веру, включая веру в Слово. Я сказал, что Слово есть. Они ответили: «Может быть». Эти кроты ни разу мне не угрожали, хотя я слышал от гвардейца, побывавшего там, что применять против них силу не рекомендуется. Я спросил их об этом, и...

Терц бросил на Люцерна довольный взгляд — отчет положительно ему нравился.

— ...и они сказали, что никогда намеренно никого бы не убили и не позволили бы другому. По этой причине они и сопротивляются атакам. Вначале гвардейцы попробовали применить против них силу, поэтому одному из кротов пришлось их остановить.

— Одному из этих кротов? — переспросил Люцерн.

— Да, — невозмутимо произнес сидим. — Он один остановил восьмерых гвардейцев.

— Убил их?

Сидим отрицательно покачал головой:

— Вывел их из строя.

После такого исключительного отчета воцарилась тишина.

— Это случалось уже раз, — продолжал сидим. — Насколько я понимаю, первое, что делают новые элдрены в Рибблсдейле,— пытаются заставить этих кротов пройти Искупление, но это еще ни разу никому не удалось.

— Как название этой непокорной системы? — спросил Люцерн.

— Маллерстанг, — ответил сидим.

— Ты мне еще расскажешь о ней, — сказал Люцерн. — Но не сейчас... Ты молодец. Мы еще побеседуем об этом Маллерстанге.

Но вероятно, самым известным примером успешного сопротивления был Биченхилл, который никак не удавалось подавить. Ставший легендарным мятежник Сквизбелли возглавлял там борьбу с грайками, гвардейцами и сидимами, которые отваживались сунуть нос в его земли. Несомненно, это была система Камня. В отличие от кротов Маллерстанга, обитатели Биченхилла готовы были убивать, чтобы защитить свои ошибочные убеждения.

Таково было в общих чертах положение дел с оппозицией Слову, с которым Люцерн ознакомился к разгару лета, в августе. Одновременно он собрал много сведений об отдельных сидимах и элдренах и начал планировать, кому брать разболтанные системы, а кому отправляться на поддержку туда, где не хватало своих сторонников.

— «Разболтанные» — вот подходящее слово, Терц. Разболтанные, — сказал как-то Люцерн. — Большинство систем принадлежит Слову, над ними не нависла физическая угроза Камня. Те же, где господствует Камень, всего лишь пограничные области, такие как запад и Биченхилл, где мы их сдерживаем. Но... Зараза легко распространяется. Победа моей матери в этой кампании не была завершена. Обучение юного сидима завершает строгий Хранитель-Наставник, и мы будем таким Хранителем-Наставником для кротовьего мира и очистим его от вредных идей! Я не потерплю вседозволенности и расхлябанности... Мы вольем свежие силы в гвардию главных систем и дадим элдренам власть, чтобы принудить мятежников к Искуплению.

Но пожалуй, больше всего его тревожил Вайр в Бакленде, все еще остававшемся твердыней на юге. Вайр получил власть при Хенбейн, но отчеты о нем были теперь весьма противоречивы. В свое время он, несомненно, был сильным и решительным кротом, но с весны подхватил какую-то заразу и утратил доверие некоторых кротов в Бакленде. Поступали сообщения о возрастающем беспокойстве в системах к югу от Данктонского Леса. Однако сведения эти были отрывочными и слишком неопределенными, а потому Люцерн не мог решить, что именно следует там предпринять.

— Ясно одно, — заявил он Терцу. — Мы знаем достаточно, чтобы не сомневаться — пришла пора начать поход против Камня, но в то же время нам известно слишком мало деталей, поэтому можно планировать лишь общую стратегию... Я должен знать больше. Мне нужны факты. Я должен знать, где атаковать в первую очередь, куда нанести самый сильный удар и где слабое место у веры последователей Камня.

Терц согласился.

— Наши сидимы научатся собирать информацию, — сказал он.

— И квалифицированнее излагать ее! — перебил Люцерн.— Но для этого нам нужно перенести свой центр на юг.

— Именно это всегда говорил Господин Рун, — подхватил Терц. — Причем в такую систему, до которой легко добраться и с севера, и с юга.

— И расположенную так, чтобы удобно было начать кампанию против западной части кротовьего мира,— добавил Клаудер. — Мне не нравятся отчеты с Пограничья, а также то, что мы опять потеряли свои позиции и Шибоде. Однако... прошло много времени с тех пор, как мы провели кампанию, и придется кое-чему поучиться. Что случилось с Рекином, командующим при Хенбейн?

— В отставке, — ответил Терц. — Возможно, умер. Он родился к северу от этих мест.

— А Гиннелл? — спросил Клаудер.

— Заместитель Рекина? Он все еще на севере. Я никогда его не встречал, но слышал о нем только хорошее. Он регулярно посылал отчеты, но никогда не использовал сидимов. Как и Рекин, он сомневается в сидимах. — Терц позволил себе холодно улыбнуться.

— Думаю, нам следует с ним побеседовать,— повернулся Клаудер к Люцерну.

— Согласен,— ответил Люцерн.

— Мне вызвать его? — спросил Клаудер.

— Это не такой крот, с которым можно обойтись небрежно, — предостерег Терц. — Он может расценить простой вызов как оскорбление.

— Я это знаю, Хранитель-Наставник, прекрасно знаю, — огрызнулся Клаудер. — Хоть он и заслуживает уважения, боюсь, от него нам будет мало проку.

Люцерн улыбнулся. Он вспомнил слова своей матери о том, что ум военного и ум сидима не имеют ничего общего. Клаудер, по крайней мере, прошел обряд посвящения, и никто не смог бы усомниться в его преданности Слову. Если он станет для Люцерна тем, чем был Рекин для Хенбейн, именно такая прямота и резкость — то, что нужно. Ничего страшного, если между Терцем и Клаудером возникнет конфликт, при условии, что ни один не будет считать, будто другой — правая лапа Люцерна.

— Мы переместимся на юг, в систему, которую я назову, — заявил Люцерн, прекращая их спор, пока дело не зашло слишком далеко. — Туда мы и вызовем Гиннелла, и он расскажет нам о Пограничье и Шибоде. Если он действительно таков, как я слышал, то знает гораздо больше. Ты некоторое время послужишь вместе с ним, Клаудер.

— Вместе с ним? — медленно повторил Клаудер.

Люцерн вперил в него немигающим взгляд:

— Тогда в качестве его подчиненного. А почему бы и нет? Немного смирения никому не повредит. Тебе нужно кое-чему научиться, а уж он тебя научит.

Клаудер онемел. Терц был явно доволен, что Клаудера щелкнули по носу.

— А ты, Двенадцатый Хранитель, меня удивляешь, — сказал Люцерн, внезапно повернувшись к нему. — Ты даже не удосужился узнать, жив Рекин или умер. А если он жив и сейчас на севере? Что если последователи Камня найдут его? Если бы мне сказали раньше, что, возможно, он жив, наши шансы захватить Хенбейн возросли бы.

Терц выглядел смущенным. Теперь пришел черед Клаудеру злорадствовать.

Люцерн угрожающе наклонился к Терцу, и оба крота обменялись холодными взглядами.

— Рекин — единственный крот, кроме Триффана из Данктона, о котором моя мать говорила с уважением. Не могла ли она сбежать к нему? Если есть хоть малейший шанс, что это так, следует проверить, ты согласен со мной? Нет нужды говорить, как важно, чтобы она нашлась или чтобы стало известно о ее судьбе. Кроты должны знать, что она мертва, в противном случае она подрывает наше могущество. Я недоволен тобой, Терц.

Выражение лица Терца осталось бесстрастным.

— Я позабочусь об этом.

— Да уж, пожалуйста, позаботься. И если Рекин жив, Клаудеру придется переговорить с ним. — Люцерн сделал паузу и напустил на себя усталый и разочарованный вид. — Мы не победим ни в каких походах, если будем тщеславными...— он взглянул на Клаудера,— или разболтанными... — перевел взгляд на Терца. Затем Люцерн повернулся и покинул их, и в воздухе повисло ощущение молчаливой угрозы.

Терц мрачно улыбнулся:

— Он станет самым великим Господином Слова, какой когда-либо существовал.

— Да, непременно станет, Хранитель-Наставник, — согласился с ним Клаудер, — и тогда свершится воля Слова. — Они посмотрели в ту сторону, куда удалился Люцерн, и Клаудер добавил с гримасой: — Но путь, по которому он нас поведет, будет еще более трудным, чем твое обучение.

— Я знаю, и это меня радует, — ответил Терц.

Когда в следующий раз они увидели Люцерна, он появился вместе с Мэллис.

— Остальные Хранители уже вызваны и скоро соберутся здесь. А пока я расскажу вам, что именно они сейчас согласятся сделать.

Хранители и основная масса сидимов через три дня отправятся на юг. Слово укажет, в какой именно системе разместится наш новый центр.

Но те новые сидимы, которые уже доказали, что способны собирать ценную информацию в южных системах, вернутся сюда с наступлением зимы и помогут нам готовиться к походу. Многим будет дан шанс, и не одним только сидимам.

В то же время меня беспокоит и возмущает, что в Рибблсдейле есть кроты, которые постоянно глумятся над Словом. Мы должны как можно скорее показать на примере — так, чтобы это дошло до всех, — что нельзя безнаказанно игнорировать Слово и насмехаться над ним. Все должны запомнить раз и навсегда: представителям Слова следует безоговорочно повиноваться. Поэтому ты, Клаудер, немедленно отправишься в Рибблсдейл и сокрушишь до основания мятежную систему Маллерстанга. Такие действия вызовут у Гиннелла уважение к тебе — ведь ты затем присоединишься к нам на юге и встретишься с ним. Я знаю, ты не подведешь, но постарайся уничтожить Маллерстанг таким образом, чтобы, когда новости об этом разнесутся по кротовьему миру, никто больше не сомневался в могуществе Слова и в суровом возмездии тем, кто воротит от него нос. Этот пример воодушевит других. Ты меня понял?

— Они будут безжалостно сокрушены, и все, кто узнает об этом, никогда больше не усомнятся в могуществе Слова и его справедливом отмщении, — сказал Клаудер. Увидев, как блеснули его глаза, ощетинилась шерсть, а огромные когти принялись яростно рыть землю, никто ни на минуту не усомнился бы, что так и будет.

— Мэллис, для тебя у меня есть другое задание: Биченхилл. Пошли туда наших шпионов, чтобы узнать о его слабых сторонах. Когда придет время его разрушить, мне бы хотелось, чтобы это было сделано хорошо, очень хорошо. Но пока что еще не время. Это случится после того, как мы переберемся на юг и Сквизбелли решит, что его предпочли оставить в покое. Разузнай все, что сможешь, об этом месте и о кротах, живущих там.

— Непременно, — ответила она, и ее губы скривились в жестокой усмешке, а глаза с нежностью смотрели на своего Господина.

— Да будет с тобой Слово,— произнес он.

— А я? — спросил Терц.

— Оно будет также и с тобой! — пошутил Люцерн.— Ты останешься со мной, Хранитель-Наставник, и будешь наблюдать за перемещением на юг. Организуй все поторжественнее. Пусть кроты знают, что такова воля Слова и что само Слово направляет нас.

Так решительно были отданы тщательно продуманные приказы, касающиеся великого похода Слова, и начаты приготовления к нему.

К концу августа отбыли все кроты, получившие задания, включая большинство Хранителей и сидимов, которые должны были помочь устроить новый центр на юге.

Остался только отряд отборных сидимов и гвардейцев, которые составляли гарнизон Верна; они имели задание закрыть туда доступ для всех кротов, за исключением тех, у кого было разрешение Люцерна и Терца.

Был ясный солнечный день. Папоротники у болота начали окрашиваться в цвета осени, а вересковая пустошь стала розовато-лиловой.

Люцерн постоял последний раз перед Скалой и, выбравшись наверх, в сопровождении своих преданных гвардейцев направился к известняковым скалам на западных склонах, через которые пролегает путь на Килнси и Грассингтон, к югу.

Внизу, в долине, вилась река Уорф. Деревья на ее берегах уже начали багроветь.

— Да будет с тобой Слово, Господин! — обратился к Люцерну один из остававшихся в Верне преданных кротов, когда тот наконец собрался уходить.

Люцерн соблаговолил улыбнуться:

— Я пока еще не Господин, крот. Но под руководством Слова и при поддержке таких кротов, как ты, может быстро наступить день, когда Камень разобьется вдребезги и тысячи его кусков разлетятся по всему кротовьему миру. Тогда я вернусь в это священное место и снова услышу, как воет ветер на его болотах и в его тоннелях.

— Тогда ты сделаешься Господином и все мы сможем возрадоваться твоему триумфу?

— Пусть так и будет, крот. Да будет с тобой Слово.

С этими словами Люцерн покинул Верн в сопровождении Терца и горсточки сидимов. Великий поход начался.

Глава шестнадцатая

Сентябрь пришел в Данктон, как и повсюду, с дождями, сереньким небом и непрерывно дующим ветром. Кроты высовывали нос из норы, принюхивались к влажному воздуху, бежали к выходам на поверхность, смотрели на качавшиеся вверху ветки и завалы влажных листьев внизу и вздыхали.

Покой долгого лета был позади, снова начинались осенние хлопоты. Нужно было рыть тоннели, чинить входы, благоустраивать и убирать норы — словом, возвращаться к будничным заботам.

Когда подул осенний ветер, большинство кротов в Данктоне почувствовали, что не сегодня-завтра грядут перемены. Недолго им теперь осталось быть вместе с Биченом: как и все юные кроты, он скоро должен будет уйти.

Словно подтверждая эти мысли и готовя кротов Данктона к разлуке, Бичен удалился от них. Прежде всего он пошел к Мэддеру, а потом отправился в Болотный Край, к Триффану. Когда порой он выбирался наверх, было ясно, что ему нужно побыть одному, и кроты не докучали ему и не отрывали от размышлений. Однако когда он наконец собирался спуститься в тоннель, то часто находил у входа оставленную для него пищу. Иногда Бичен обнаруживал, что какой-нибудь старый крот стережет его. Тот смущенно объяснял свое присутствие:

— Просто хотел убедиться, что тебе не мешают... просто хотел убедиться.

И тогда Бичен подходил к нему, пристально смотрел в глаза, прикасался со странной улыбкой, в которой сквозила грусть, и шел своим путем.

Некоторые осмеливались просить у него благословения, и он спокойно благословлял их. Другие — вероятно, их было больше, чем нам известно,— просили у него исцеления. Однако они могли и не просить об этом, так как те, кто нуждался в исцелении или утешении, обнаруживали, что оно пришло к ним через прикосновение его лапы и теплый взгляд. Но не было случая, чтобы он при этом не прошептал:

— Не говори об этом, пусть знают лишь твое сердце и Камень: другим не нужно знать.

Возможно также, что, когда Бичен уходил, самые чувствительные плакали и шептали ему вслед молитвы, прося Камень дать ему силу и проявить свое милосердие. Сентябрьский ветер с шумом качал ветки, а внезапно хлынувший ливень загонял кротов в норы, где они принимались думать об этом лете и о Бичене, тронувшем их сердца.

Много немощных стариков в Данктоне, у которых ныли кости от сырости, знали, что им не увидеть больше лета. Быть может, еще выглянет солнышко, когда расчистится небо и прекратится дождь, но не так уж долго будет тепло, и мало времени осталось для дружбы. И все же... После них останутся жить кроты, подобные Бичену, и с помощью Камня плечи этих кротов вынесут такой груз забот, о котором эти юнцы и понятия не имеют, и в свою очередь научат своих детенышей тому, что постигли сами.

С такими вот мыслями Данктон готовился к предстоящим суровым кротовьим годам. Но, насколько нам известно, лишь один крот, а именно добрая и здравомыслящая Тизл, которой даже старость дарила улыбку, решила в один из ясных дней проделать путь к Камню, чтобы помолиться за Бичена.

Незадолго до того она видела его наверху, в Болотном Крае, и вначале решила, что его печалит близость разлуки. Однако потом, когда она провела день сначала с одними старыми кротами, потом с другими и наконец с третьими, ее вдруг осенило: «Да ведь Бичен здесь одинок! Мы дали ему то, что могли, и он отдал обратно больше, чем кто бы то ни было. Теперь ему нужно найти других кротов, помоложе нас, которые смогут дать ему — да, ну конечно же, которые... ну что же, я надеюсь, что они это сделают. Или она, по крайней мере!»

Вот тогда-то она пошла к Камню и с любовью и юмором во взгляде помолилась ему так просто, как только она это умела:

— Камень, он тоскует по чему-то, а названия этому не знает! Ему нужна подруга, чтобы завершить образование, ведь слова не могут дать ему ту тайную мудрость, которую передает прикосновение подруги. Камень, если ты меня сейчас слушаешь, пошли ему любовь, он станет еще лучше, если познает прикосновение любимой. И сделай ее такой же здравомыслящей и сильной, как я! Никаких легкомысленных вертихвосток! Эх, будь я помоложе, я бы предложила ему себя, да разве эти молодые кроты умеют оценить что-нибудь стоящее! Запомни, Камень, ему нужна именно подруга!

Эта молитва была ничуть не хуже другой, зря кроты думают, будто Камень не уважает подобные молитвы и не прислушивается с удовольствием к такому добросердечному смеху, как у Тизл, да будет им известно, что Камень стал от ее молитвы ярче, и она снова почувствовала себя молодой и вприпрыжку побежала по лесу. Тизл не замечала ни серенького неба, ни накрапывающего дождя — ее согревали собственные добрые мысли. Да, хотя летние дни были на исходе, крот вполне мог чувствовать себя счастливым!

Однако немногие могли похвалиться такой же бодростью духа, как Тизл. Ощущение того, что близится пора тяжких испытаний, угнетало и пугало их. Они делились с друзьями надеждами, что скоро покажется старый Триффан и поделится с ними Сводом законов, который так долго пишет, — возможно, это принесет какое-то утешение.

— Не заболел ли Триффан? — спрашивали у Бичена. — Скажи нам, ведь ты, конечно, знаешь.

— Нет, нет, он здоров. Он уже почти закончил. Триффан более медлителен, чем раньше, но теперь моя мать все время с ним, и она ему помогает. Он скоро расскажет вам о Своде законов, который написал. Наберитесь терпения...

— Да мы только спросили, просто поинтересовались.

Тогда Бичен улыбался и отвечал:

— Ничего, я передам ему, что вы беспокоитесь, — и уходил на свои одинокие прогулки по лесу, который он так любил и который был его единственным домом.

Настало осеннее равноденствие, когда серп луны становится совсем тонким и близится конец сентября, а на кротов надвигается темнота. Тогда-то Триффан и вышел из Болотного Края, чтобы поведать о своем Своде законов.

Никто из кротов не смог бы сказать, откуда они узнали, что нужно идти в Бэрроу-Вэйл. Разве что погода прояснилась перед последними теплыми днями. Оставшиеся листья на буке пожелтели, и лес окрасился в золотисто-коричневые тона.

Как бы то ни было, кроты знали, и один говорил другому:

— Триффан хочет, чтобы мы собрались в Бэрроу-Вэйле, он будет говорить с нами и расскажет о своем Своде законов.

Другие не могли не грустить:

— Теперь Бичен нас покинет. Листья держатся на деревьях только потому, что ветер стих. Как только снова подует ветер, все они облетят, и он уйдет.

Все кроты знали, что им нужно идти в Бэрроу-Вэйл слушать Триффана, даже самые дряхлые, последние месяцы не выбиравшиеся на поверхность, встрепенулись, почистили шкуру и хрупкие когти и принялись звать:

— Если кто-нибудь меня слышит, придите и помогите старому кроту вылезти наверх! Со мной не будет никаких хлопот!.. О, вы меня услышали! Это же я! Мне трудновато выбраться на поверхность, меня нужно только слегка подтолкнуть...

Некоторые просили заранее, чтобы кто-нибудь за ними пришел и протянул лапу помощи.

— Только, пожалуйста, пораньше, я не хочу пропустить ни одного слова и ужасно расстроюсь, если опоздаю.

Вот так получилось, что в тот мягкий осенний день весь лес ожил очень рано — это кроты стекались в Бэрроу-Вэйл с севера и юга, востока и запада. Почти все шли группами — кто-то встретил по пути друзей, кто-то остановился, чтобы помочь другим, и теперь медленно продвигался вперед, поддерживая хромых или ведя слепых.

— Моя шерсть лежит хорошо? Да? Что ты сказал? О, хорошо... правда? Ты уверен, да? — Вот так они и шли с надеждой и решимостью добраться до Бэрроу-Вэйла и услышать Триффана.

Когда они наконец попали в большой грот Бэрроу-Вэйла, расщепленный корнями, то остановились, огляделись робко или смело (в зависимости от характера), нашли себе место и устроились, в волнении ожидая начала.

Иногда один спрашивал другого:

— А где же?..— И они принимались искать и, не найдя, посылали какого-нибудь крота помоложе или покрепче привести отставших. Тизл подобрала нескольких по пути, Хей тоже, и, ко всеобщему изумлению, даже странная бездетная Хизер помогла дойти какому-то престарелому кроту.

Хотя к полудню еще не было никаких признаков появления Триффана, Бичен прошел по залу, уверяя, что старый крот-летописец появится с минуты на минуту и Фиверфью уже ведет его. Триффан не очень хорошо себя чувствовал и работал над Сводом законов до последнего.

— Работа крота-летописца никогда не кончается, — сказал Бичен, — а даже если она закончена, ему кажется, что все не так и что могло быть гораздо лучше!

Старые кроты, слушавшие его, смущенно улыбались: они не представляли себе, чем именно занимается крот-летописец, но были рады, что хотя бы Бичен это понимает. Он умный крот, который делает честь всем им, и можно надеяться, что, когда придет Триффан, он так и скажет. А может быть, и гораздо больше! Во всяком случае, совсем скоро он будет здесь и они все узнают.

Пришел Бэйли, следом за ним — Маррам, который привел с собой старого Соррела и удобно устроил рядом с его друзьями. Когда день перевалил за полдень и лучи солнца у входов легли в обратную сторону, Бичен с озабоченным видом принялся переходить от одного крота к другому и тихо беседовать с ними. Некоторые качали головами, другие озирались и указывали на кого-нибудь еще, словно те могли что-то знать... но и те в свою очередь отрицательно качали головами.

Затем послышались голоса, и прибыло сразу несколько кротов — сначала Мэддер, за ним Доддер, а последним Флинт. Все они говорили одновременно.

— Т-сс! — приказал Доддер, когда они вошли в грот. — Не так громко!

— Это не я говорю, — возразил Мэддер.

— Это был ты, и, зная тебя, не вижу ничего удивительного, — отрезал Доддер.

Заметив их, Бичен подошел и спросил, не видели ли они Кроссворт.

— Нездорова,— ответил Мэддер.

— Не смогла, — сказал Доддер.

— Не пожелала,— пояснил Флинт.

Бичен молча смотрел на них, а они виновато переглянулись.

— Я приведу ее, — предложил Флинт.

— Клянусь Словом, ты этого не сделаешь! — заявил Доддер.

— Пока вы тут спорите, я...

— Вы не сделаете ничего подобного, — перебила их сама Кроссворт, появившаяся вслед за ними. — Что касается тебя, — продолжала она, обращаясь к Бичену,— то тебе бы лучше побеспокоиться о других кротах, co мной-то все в порядке! Но где же Триффан? Опаздывает? Или просто не торопится?

— Он уже идет, — с улыбкой ответил Бичен, — и скоро будет.

Оглядев грот, он подумал, что не припомнит, чтобы видел так много кротов, собравшихся вместе, и попытался определить, кого здесь нет. Он недосчитался нескольких, но, как только вспоминал, они появлялись сами или кто-то из их друзей, прочитав его мысли, говорил:

— Я знаю, она в пути, хотела не спеша прогуляться по лесу. Не беспокойся, она скоро будет.

Скинт появился в числе последних, объявил, что Смитхиллз и еще двое не придут, поскольку согласились подежурить сегодня на юго-восточных склонах.

— Теперь нужно все время нести караул, — заметил Скинт, и это были единственные слова за весь день, несколько омрачившие настроение.

— Да, — вздохнул Соррел, — сейчас нужно проявить бдительность, ведь я заплатил дорогой ценой...

— Он собирается снова рассказать нам, как его чуть не убили возле подземного перехода, — сказал кто-то.

— Пускай, ведь его рассказ становится с каждым разом все более захватывающим! — возразил другой крот.

Первая половина дня промелькнула с удивительной быстротой: ведь все время подходили новые кроты и нужно было обменяться приветствиями, да и посмотреть было на что. Но время шло, выглянуло солнце, кое-кто вылез наверх, и по гроту прошел нетерпеливый шепот.

И вдруг все снова изменилось — это появились Мэйуид и Сликит, и дружный приветственный гул встретил их. Мэйуид был кротом, который точно знал, где и когда появиться, и все догадались, что теперь скоро придет и Триффан.

— Господа и дамы, — бодро обратился к ним Мэйуид, — мы оба приветствуем всех и каждого в этом зале — я, Мэйуид, и моя подруга. Нас было не видно последнее время, да? Совсем не видно! Мы были невидимками, не так ли?

— Вот именно, Мэйуид! — выкрикнул какой-то крот. — Где ты скрывался?

— Нежничал, — ответил Мэйуид. — Все мое время было отдано Сликит! — Он улыбнулся, и Сликит улыбнулась, сияя от удовольствия. В более молодой компании по этому поводу могли бы отпустить рискованную шуточку, но, быть может, и нет: от этих двоих веяло таким великим покоем и несказанной близостью, что на них приятно было посмотреть. Не так уж часто можно было встретить такое в Данктонском Лесу — любовь и... нежничанье.

Несколько кротов — причем не только женского пола — не смогли удержаться, чтобы не поведать друг другу шепотом мысли, которые, если кратко подытожить их, сводились к следующему: «Мэйуид выглядит старше, чем прежде, а Сликит — моложе. Вот что может сделать с кротами любовь».

— Все мы старше, чем были, — возразил более рассудительный крот. — Все, кроме Бичена.

Они могли бы добавить: «и Бэйли». Только Бичен был моложе, чем Бэйли. С тех пор как много лет назад Бэйли разлучился со своими сестрами, Старлинг и Лоррен, с лица его не сходило потерянное и озадаченное выражение. Тем не менее он выглядел как детеныш, каким был тогда. В отличие от большинства, Бэйли был склонен к полноте, и, возможно, это придавало ему более бодрый вид и отличало от тощих престарелых кротов.

Оглядев собравшееся общество, Бэйли усмехнулся и произнес:

— Они идут, теперь уже скоро. Я устроюсь возле тебя, Скинт, если не возражаешь.

По залу прошел взволнованный шепот, и вдруг все затихло в ожидании, когда из тоннеля, ведущего в Болотный Край, послышался звук шаркающих шагов и приглушенные голоса — один грубоватый, другой нежный.

Затем в тоннеле потемнело — дойдя до грота, крот остановился, вглядываясь в собрание. За ним двигалась еще одна тень, и свет в тоннеле совсем померк.

Последовало молчание, все почувствовали на себе взгляд Триффана. Потом он сделал шаг вперед, свет упал на него, и кроты стали перешептываться. Наконец все угомонились, ожидая слов Триффана.

Шрамы у него на лице обозначились еще глубже, запавшие глаза казались бездонными. Голова Триффана слегка тряслась, стертые когти утратили блеск. Дыхание было тяжелое и сиплое, — казалось, ему нездоровится.

Триффан принес с собой рукопись из тонкой коры, которую держал под правой лапой. Когда она начала выскальзывать, Фиверфью, стоявшая справа от Триффана, слегка поддерживая его, подхватила рукопись и водворила на место.

Триффан ничего не говорил и только вглядывался в собравшихся, словно искал кого-то и не находил. Фиверфью выступила вперед и, что-то прошептав ему на ухо, указала на то место, где находился Бичен. Взглянув в ту сторону, Триффан что-то пробормотал себе под нос, кивнул и стал медленно огибать грот.

Кроты зашевелились, когда он проходил мимо: кто-то хотел прикоснуться к нему, кто-то улыбался, кто-то от робости или из благоговения утыкался носом в землю. Казалось, он не видит их и думает лишь о том, как бы добраться до Бичена.

Когда Триффан дошел до него, они коснулись друг друга с удивительной нежностью, а Бичен помог Триффану повернуться лицом к центру зала с такой любовью, что наблюдавшие эту сцену кроты дружно издали вздох. Некоторые, как, например, Тизл и Мэддер, даже уронили слезу.

Место, выбранное Триффаном, находилось у самого выхода на поверхность, а потому освещено ярким светом. И тут все увидели, что шкура на Триффане висит складками, так сильно он похудел. Мех в некоторых местах поседел и вытерся. Словом, он выглядел словно крот, последний срок которого близок.

Однако при взгляде на Триффана сразу же становилось ясно, каким он был в молодости. Плечи и сейчас еще были могучими, и, хотя голова тряслась, все четыре лапы твердо стояли на земле. Природная сила духа укрепляла его тело. Он пристально смотрел на них. Хотя Триффану требовалась помощь, он был бесстрашнее, чем когда-либо прежде.

— Где Скинт? — озабоченно спросил Триффан, вновь окинув взглядом собрание.

Скинт сидел как раз напротив него, на самом видном месте.

— Я здесь, Триффан, здесь...— отозвался он, пошевелившись. Крот-летописец повернулся в его сторону и сказал:

— Подойди поближе, крот, чтобы я мог тебя увидеть. Да, так лучше.

Медленно и осторожно ступая, Триффан прошел немного вперед, причем с обеих сторон его поддерживали Фиверфью и Бичен, и положил рукопись на пол, в то место, куда падал луч света, чтобы все могли ее видеть.

Затем он вернулся на прежнее место и, тяжело дыша, спросил:

— А Мэйуид здесь?

Он склонил голову набок, словно для того, чтобы лучше слышать, глядя в землю, и всем стало ясно, что он почти ничего не видит.

— Обеспокоенный друг, — сказал Мэйуид, — смиреннейший всегда находится где-то неподалеку от тебя. Мэйуид любит тебя и никогда больше не покинет.

Даже тут Триффан не взглянул в сторону Мэйуида, а только ниже наклонил голову, и легкая улыбка, от которой появились морщинки в уголках глаз, тронула его губы. Потом он поднял взгляд, в котором было столько доброты и мудрости, и сидевшие поблизости увидели, что слезы блестят у него на глазах.

— Да, я знаю, Мэйуид, я знаю, — медленно проговорил он. — Это много для меня значит. Вы все здесь?

— Все, кто смог сюда прийти, — ответил Скинт. — Смитхиллз дежурит у подземного перехода, и с ним двое других.

Триффан кивнул, но ничего не сказал. Взгляд его был обращен к рукописи, лежавшей перед ним. Снова воцарилась тишина, лишь иногда кто-то случайно поскребет по полу или чихнет да сверху послышится щебетанье птицы или шум ветра в деревьях.

И тогда наконец Триффан заговорил:

— Вы знаете, что я Триффан, родившийся здесь, в Данктоне, и посланный Камнем охранять Босвелла в его путешествии в Аффингтон с Заветным Камнем Молчания. Вы знаете, что по воле Босвелла я сделался кротом-летописцем, кроме того, он поручил мне подготовить кротовий мир к приходу того, кого мы называем Кротом Камня.

Время шло, и вокруг меня собрались кроты, которых я любил. Первым из них был Спиндл, мой самый старый и дорогой друг. Он ушел к Камню в ту ночь, когда родился Бичен, но его сын Бэйли здесь, среди нас. Другие кроты, которые путешествовали вместе со мной, тоже здесь, а также те, кого я встретил перед своим возвращением в Данктонский Лес.

Сделав паузу, Триффан медленно, с любовью перечислил их имена:

— Ты, Скинт... и ты, славный Мэйуид... Смитхиллз, которого сейчас здесь нет... Маррам... Фиверфью, моя дорогая подруга... И другие, которых я узнал и полюбил с тех пор, как возвратился в Данктонский Лес. Хей — первый, кого мы со Спиндлом встретили, вернувшись, Тизл, поверившая мне, Боридж, Хизер... Некоторых я узнал совсем недавно: это Доддер, Мэддер... я мог бы продолжать перечисление до бесконечности, если бы позволило время. Но вы сами все прекрасно знаете.

Кротам не дано узнать многих, кого они смогли бы назвать друзьями, поскольку у них — или, по крайней мере, у этого старого крота, стоящего сейчас перед вами, — не так уж много любви и сил, чтобы хватило на всех. Хотелось бы мне, чтобы было иначе! Крот должен считать, что ему повезло, если он может выбирать друзей, и вдвойне повезло, если его выбор правилен. — Триффан улыбнулся, и все кроты улыбнулись ему в ответ.

До них донесся приятный шум ветерка в ветвях деревьев Бэрроу-Вэйл. Хотя почти непрерывно светило солнце, лучи которого проникали сюда сквозь входы, время от времени его закрывали облака, и тогда в гроте становилось темно.

— Я написал Свод законов для нашей общины, который она сможет использовать в будущем. Все они заключены вот в этой невзрачной рукописи. — Триффан взмахнул лапой, указывая на текст, лежащий перед Слова, а кроты Слова — кротов Камня. Община не исключает никого, даже самых пропащих.

Община состоит из кротов, преданных ей, но не в ущерб собственным интересам. А если у крота возникает конфликт со своей общиной, то лучше ему винить себя! Пусть крот в первую очередь подозревает себя, а не общину. А когда он особенно уверен в своей правоте, пусть не сомневается, что не прав!

Триффан снова улыбнулся, на этот раз немного грустно, и многие кроты тоже улыбнулись: им было хорошо известно., сколь часто они ставили свои интересы выше всех других.

— В общине говорят только правду, а это суровая вещь! Более мудрые кроты, чем я, возможно, изложат это лучше, но тот, кто действительно знает себя, согласится со мной. Босвелл говорил всегда только чистую правду, но даже он иногда заблуждался! Так что, когда вы особенно уверены в своих словах, вам следует быть осторожными. Чем больше кротов, которых вы любите и которым доверяете, говорят, что вы не правы, тем больше вы должны сомневаться в своей правоте. Там, где в общине говорят без страха, победил здравый смысл!

Но при всем при том в общине, основанной на правде, трудно жить, особенно на первых порах, поскольку каждый крот там испытывается правдой. Постепенно становится легче, как известно многим из нас, и наконец правда становится единственным возможным путем.

Нельзя ожидать, чтобы все кроты были всегда согласны друг с другом. Ни в коем случае! В общине спорят, но спорят с любовью и говорят с доверием, и каждый крот учится очень внимательно слушать. И тогда, как бы трудно ни было, утешает мысль, что община не свернет с верного пути. Иногда община может попытаться сбежать от себя самой, но большинство ее членов всегда знают, что ей больше некуда идти, у нее один путь — путь правды. Такие конфликты и их мирное разрешение — верный признак того, что в системе все в порядке.

Я часто наблюдал, как община пыталась поставить кого-то во главе и таким образом избежать необходимости принимать решения. У большинства систем Камня в прежние времена были старейшины, у всех систем Слова есть элдрены.

Аргументы в пользу правителей кажутся столь непреложными, а желание кротов переложить ответственность на других столь велико, что не многим общинам удалось избежать этого пути. Кроты так привыкли, что в их системах есть вожди, что не могут представить себе, как можно без них обходиться, — просто им никогда не приходилось жить без вождей. Они справедливо полагают, что в результате может возникнуть только хаос. Я сказал «справедливо полагают». Но они просто боятся признать, что в истинной общине такой хаос невозможен. Каждого крота там ценят по его заслугам, и он гордится ими. У нас здесь тоже был хаос. Если бы Хенбейн не вынудила нас когда-то отсюда уйти, сомневаюсь, чтобы возникла наша община,— вряд ли мы нашли в себе мужество создать ее. Вот так тьма иногда ведет к свету. Были среди вас такие, кто был недоволен, что я не возглавил общину весной. Но Свод законов, который вы помогли мне написать, запрещает, чтобы кто-нибудь из кротов становился вождем и вел за собой других. Община, идущая этим путем, боится сама себя и разрушает свою сердцевину. А эта сердце-вина заключается в том, что каждый может дать что-то свое, особенное, и его голос должен быть услышан. Кроты не любят жить без вождей, но придется, если только они хотят стать истинной общиной.

Некоторые кроты могут предложить больше, нежели другие, но община должна им напоминать, что, как бы они этим ни гордились, главное — служить тем, кого любишь, и ничто не сравнится с этой честью. По правде говоря, ни один крот не может судить, кто из них одареннее и больше дает общине. В истинной общине все помогают друг другу, учась ценить то, что дают другие, больше собственных даров.

А что же получает сам крот за все эти хлопоты? Гарантированную возможность быть самим собой и веру в то, что другие ему это позволят. Утешение, когда сбился с пути. Радость. Любовь. Свободу, которая нелегко досталась. Чувство гордости.

Когда крот старится и тело его слабеет, а сам он ощущает усталость, он спрашивает себя: что же хорошего было в его жизни? И тогда он думает о других кротах и о тех минутах, когда его принимали таким, какой он есть, и любили. Подумайте о своей собственной жизни, вспомните, какие моменты вы цените больше всего, и вы обнаружите, что так оно и есть. Как это ни странно, в истинной общине крот всегда может оставаться самим собой. Но это нелегко, и община должна всегда быть начеку, чтобы никого не исключить. Я родился с верой в Камень, и я крот-летописец, служащий ему, но больше не считаю, что это единственный путь...

При этих словах послышался удивленный шепот, и Триффану пришлось повысить голос, чтобы перекрыть его. Он продолжил:

— Если это единственный путь, то как же могло случиться, что я встретил так много кротов, воспитанных в вере в Слово, которые научили меня столь многому? Некоторые из них сейчас здесь, с нами. Это Маррам, Сликит, Доддер, Скинт, Смитхиллз и многие другие.

Сейчас большинство этих кротов — последователи Камня, однако в молодости все они поклонялись Слову. Нет, нет, Камень — это всего лишь один из путей, и истинная община, какова бы ни была ее вера, с открытой душой примет всех, даже если они считают, что их путь — единственный. Да, даже и тогда. Душа изменяется, когда перед ней живой пример, а не просто слова. А познать новое можно лишь на опыте. Чтобы служить примером для других, община должна быть открытой. Она все время меняется, подобно тоннелям, меняющимся с каждым новым обитателем. Сколько от него шума! Как мало он может изменить! Но прогоните его — и какими мертвыми вскоре станут эти тоннели!

Некоторые говорят, что великие тоннели Аффингтона были разрушены грайками. Но я, который там был и которого учил сам Босвелл, заявляю следующее: Аффингтон умер задолго до того. И Данктон тоже. То же самое, мне кажется, произошло и с Верном.

Триффан помолчал немного, и кроты то смотрели на него, то переглядывались друг с другом, о чем-то перешептываясь. Он слегка выступил вперед, возможно, чтобы снова привлечь их внимание к тексту, который написал.

— Но конечно, община хороша лишь настолько, насколько хороши те кроты, из которых она состоит. А кротам свойственно ошибаться. Да, свойственно.

Меня воспитали в этой системе Ребекка и мой отец Брекен. Они были уже в преклонном возрасте, и теперь я думаю, что выиграл от этого, хотя до прошлого лета это не приходило мне в голову. Действительно, я не думал о подобных вещах до тех пор, пока Фиверфью не появилась среди нас при свете Звезды Крота Камня и не родила Бичена, который был послан нам Босвеллом.

Итак, мать у Бичена, так же как и моя мать, не так уж молода. Я же взял на себя отцовские обязанности. Этим летом вы разделили со мной эти обязанности, и каждый по-своему дал Бичену очень много.

Он же поделился со мной тем, что вы ему дали, и таким образом помог мне понять это многое, что и позволило написать Свод законов. Рукопись, которую вы видите, и есть Свод законов, и каждый из вас помог мне его создать, каждый из вас.

Триффан произнес последние слова очень медленно, то обводя взглядом кротов, то возвращаясь к тексту.

— Я сказал, что община хороша лишь настолько, насколько хороши ее члены, и это утверждение справедливо и для нашей общины. Почти все мы старики, и нам недолго осталось жить. Многих из тех, кто присутствовал при рождении Бичена, больше нет с нами. Многие из присутствующих здесь не доживут до Самой Долгой Ночи. Я думаю, грядет время перемен, и наша община снова в опасности, как уже не раз случалось в прошлом. Она вскоре может умереть. О да, может. Кто из присутствующих здесь не чувствовал, что наступает тьма? Кто не задрожал, услышав, что случилось с Маррамом и Соррелом у подземного перехода?

Итак, о нашем Своде законов. Ну что же, тут нет ничего нового — ведь Аффингтон тоже жил по Своду законов, позволявших кротам-летописцам проводить свою жизнь в учении и поклонении Камню. Однако их Свод был большим и сложным. Мне кажется, что и у Верна есть Свод законов, правда тайный, негласный. И находится он в лапах Господина или Госпожи Слова, а также группы элдренов, которых они называют Хранителями.

У кротов Данбара, живших в Вене, также был Свод законов, сочиненный самим великим Данбаром, и я его знаю по Вену. Когда мы вернулись сюда, Спиндл записал его по памяти. Я часто заглядывал в рукопись Спиндла, создавая наш Свод законов, и меня поразило то обстоятельство, что многое из того, чем вы делились этим летом с Биченом, было также известно Данбару.

Но наш Свод законов отличается от его Свода одним важным моментом. Его Свод написан для Камня, ритуалы которого помогали создать его форму. Можно подумать, кроты Данбара избрали своим вождем не крота, а Камень. Там община умерла. Кроты забыли, что нужно думать самим. Наш Свод законов предполагает волю Камня, чтобы каждый из нас был перед ним самим собой, а не притворялся тем, чем следует быть.

И наш Свод законов не требует от кротов быть более смиренными и благоговейными перед Камнем, чем друг перед другом. Камень — это они сами как часть общины, стремящейся стать как можно лучше.

Что касается таких Сводов законов, как у Аффингтона и Верна, то наш сильно отличается от них, поскольку у него другая цель. Он должен помочь кротам объединиться в общину и выполнить обязательства перед ней. Это не набор правил, за нарушение которых следует карать.

Отсюда можно заключить, что наш Свод законов несет добро. Он такой же, какой была моя мать Ребекка, — добрый. Она предпочитала подводить крота к тому, что он смог бы сделать, а не выговаривать ему за то, чего не сделал. Подобные ей кроты верят, что те, кто воспитан соответствующим образом, смиренно учатся любить самих себя, и, таким образом, их жизнь полна удивления по поводу того, каковы они. Такие кроты — у самой сердцевины истинной общины.

Вот и наш Свод законов занимается той реальностью, которая здесь, сейчас, а не совершенным миром, который должен когда-нибудь прийти. Вот почему ложь и обман не помогают кроту, а мешают ему и той общине, где он живет. Они маскируют реальность, знать которую нужно всем.

Но чтобы знать реальность и ясно видеть ее, необходима дисциплина, а это тяжело. Вы снова и снова, каждый по-своему, говорили Бичену, что жизнь крота тяжела. Наш Свод законов помогает кроту, показывая, что, как бы тяжела ни была правда, ложь и неясность в конечном счете тяжелее. Они-то и создают тот хаос, которым окружает себя крот и от которого трудно избавиться.

Однако как же нам избавиться от хаоса? Как научиться отдавать все, что имеем, общине, в которой живем? Слово учит, что крот должен искупить то, что сделал неправильно, и только тогда его могут признать достойным. Короче говоря, Слово наказывает крота за то, что он крот, и говорит, что только через наказание и страдание он может спастись.

Наш Свод законов не указывает кроту этот путь, и я не верю, что Камень этого хотел бы. Мы говорим, что ни один крот не совершенен, так что все кроты должны в той или иной степени нести с собой свой хаос. Такова их реальность. Но помочь им покончить с хаосом нельзя через наказание — оно лишь подтверждает, что крот не прав. Нет, нужно учить кротов, что в любой момент они снова могут повернуться к восходящему солнцу, которое является светом Камня, и увидеть, что, потянувшись к нему, они могут моментально отбросить свой хаос.

Этот поворот к реальности — он может отнять целые годы, а иногда требуется всего одна минута — кроты-летописцы в прежние времена называли благодатью. Но мы почти утратили это слово, его значение связано с удивлением и верой, которые также потеряны. Благодать — это состояние, которое не будет с нами вечно. Оно может уйти так же, как приходит, и крот не обретет его снова, если не повернет свой нос к восходящему солнцу еще раз.

Однако мне известно, что многих из вас осенила подобная благодать здесь, в Данктоне, причем без всяких усилий, без Искупления и наказания. Вы завернули за угол и увидели солнце и правду широко открытыми глазами, оставив свой хаос далеко позади. Как же могло случиться, что больные и изгнанные кроты нашли благодать и, покончив с хаосом, обрели общину? Более того, как смогли мы — такие несовершенные, — как мы смогли дать так много Бичену?

Ответ также лежит в Своде законов, который вы помогли мне написать. Многие из нас пришли сюда полные злобы и ненависти. Мы не любили наших соседей, не доверяли друзьям. Мы делали больно другим, поскольку нам самим сделали больно. Вот так начиналась эта община изгоев, и при ее болезненном рождении многие умерли. Однако когда мы остались наедине с Безмолвием Камня и мудрой сменой времен года, которые ежедневно показывают нам, кто мы такие, кем были и чем станем, то потихоньку прекратили бороться за то, чего нам не дано иметь. Некоторые перестали жаловаться, другие нашли покой в скромной норе, третьи обнаружили, что чем больше слушаешь, тем меньше приходится говорить. А многие научились поднимать носы от своих мелких забот и видеть, как восходит солнце каждый день, и познали радость от уверенности, что правда того стоит.

Итак, постепенно мы учились друг у друга, и в нас самих произошло нечто. Мы перестали так упорно сражаться за то, в чем на самом деле не нуждались, и обнаружили, как богата червями почва, которую дал нам Камень. А затем мы постарели, стали медлительнее и... увидели солнце.

В Своде законов, который вы помогли мне создать, об этом много говорится. Путь истины в конечном счете не такой уж тяжелый, а только кажется таким, когда кроты запутываются в собственном хаосе. Однако как же медленно мы учимся не бояться и не стыдиться того, чем являемся, и не грустить по этому поводу! Мы такие же, как восходящее солнце, и поскольку Камень нас знает и видит, каковы мы на самом деле, то можем принять себя без всякой лжи. В этом есть великий покой, и это великий дар нам от Камня. А когда мы полностью примем это, мы откроем Безмолвие.

Все это изложено в нашем Своде законов. Мы это знаем и, как сумели, передали Бичену. Это простые истины, которые слишком часто заставляла нас забывать борьба. Кротовий мир их забыл. Теперь наступает самая долгая зимняя ночь, а он к ней не готов. Она наступает всю нашу жизнь — да, всю жизнь. Однако есть надежда. Словно предчувствуя, что такое время наступит, наши предки создали миф о Кроте Камня, который станет нашим спасителем. Мы полагали, что он будет сильнее нас, мудрее, лучше, могущественнее.

Но когда он пришел, мы увидели, что это самый обычный крот. Он такой же, как мы. Такой же изгой, как мы. Из плоти и крови, как мы. Склонен ошибаться, как мы. Боится, как мы. Босвелл, Белый Крот, носитель Седьмого Заветного Камня, который принадлежит Безмолвию, послал к нам своего сына — Крота Камня — и оказал честь Данктону, поручив его воспитание нам. Мы старались, как могли, и теперь, накануне долгой зимы, должны сделать последнее, что указано в нашем Своде. Мы должны довериться себе и отпустить Бичена.

Нужно предоставить ему свободу покинуть нас, дать ему знать, что мы доверяем ему,— это последний и самый великий дар, который мы имеем, ведь в прощании тоже таится сила. Наш ритуал Середины Лета помог подготовить и нас, и его к расставанию. Теперь пришла пора проститься. Это тот момент, с которым сталкиваются все кроты, у которых есть детеныши, и они должны научится относиться к нему с таким же доверием, как к восходящему солнцу.

Бичен — наша юность, он — свет восходящего солнца, который мы увидели, он — любовь, которую мы отдавали, ничего не прося взамен, он — дар, который мы приносим другим. Как наша община отдавала нам, так мы отдавали ему, и со временем он передаст дух Свода законов, созданного нами, всем кротам.

Его учение, содержащее нашу мудрость, зажжет для кротов свет в великой тьме. Он такой же, как мы сами, и если мы слабы, то он будет слаб, и если нашей силы в нем недостаточно, тогда победит тьма. Что касается этого Свода законов — слабого отражения того, что мы вложили в сердце Бичена,— то его можно поместить туда, где великий летописец Спиндл спрятал тексты, написанные нами при его жизни.

Если Камню будет угодно, чтобы кротовий мир пережил мрачную зиму сомнений, то когда-нибудь эти тексты найдут другие. Величайшей мечтой моего брата Комфри было, чтобы детеныши или внуки тех, кто покинул когда-то Данктонский Лес, вернулись. Я молюсь, чтобы именно так и было и чтобы они нашли этот Свод законов и, хорошо изучив, открыли для себя уже открытые нами истины. Мне не известно, где тайник Спиндла, но Мэйуид знает. Он выберет крота, который вместе с ним отнесет туда Свод законов, чтобы кто-то еще знал.

— О практичный патриарх, я уже выбрал! — заявил Мэйуид. — Этот крот — Бэйли.

— Но...— начал было Бэйли.

— Да, это именно Бэйли! Разве не все мы с этим согласны? — На его слова ответили одобрительным гулом. — Община решает, и господа и дамы действуют как один крот! Невероятно. Похоже, оптимизм Триффана не лишен оснований. Превосходно!

Триффан улыбнулся и поднял лапу:

— Я должен сказать еще одну последнюю вещь, и, если я слишком уж похож на вождя, который сам себя назначил, немедленно урезоньте меня. Пусть Бичен покинет нас завтра. Пусть добрый Мэйуид проводит его, а Сликит пойдет вместе с ними. Да поможет нам Камень, и этого будет достаточно, чтобы Бичен в целости и сохранности выбрался из Данктона.

А у нас, остающихся здесь, будет новая задача: выдержать, собрав воедино всю волю общины, те испытания, которые ждут нас впереди. Однажды, когда сюда пришли грайки, я сбежал. Теперь мне бы хотелось, чтобы я этого не делал. Основная мысль нашего Свода законов заключается в том, что ни один крот не выигрывает, сбегая от тьмы.

Вернувшись сюда со Спиндлом, я сказал ему, что никогда больше не уйду. И сейчас я этого не сделаю, хотя все говорит за то, что скоро на нас снова могут напасть грайки. Вот какова будет наша задача, наша величайшая задача, хотя мы уже стары: мы встретим кротов Слова так, словно они — наша возвращающаяся родня. Не будем их бить. Не причиним им вреда. Мы покажем им, кто мы такие — община, которая борется лишь за то, чтобы в себе самой лелеять любовь и веру в Камень.

Мы ощутим страх. Нам могут причинить вред. Нас вполне могут убить. Но если кто-нибудь из присутствующих знает лучший путь, чем просто оставаться самими собой, когда придут грайки, пусть он об этом скажет.

Никто не произнес ни слова.

— Тогда завтра, на рассвете, при восходящем солнце, мы проводим Бичена на юго-восточные склоны, а оттуда по опасному пути, через дорогу ревущих сов, которую знает Мэйуид, он вместе со Сликит уведет от нас Бичена. После этого их всех поведет Камень.

Больше Триффан ничего не сказал. Опустившись на передние лапы, он поел и побеседовал со многими, кто подходил к нему в тот долгий вечер и ночь. Все это время вместе с ним были Бичен и Фиверфью, и многие подходили и дотрагивались до них.

Было еще темно, когда кроты медленно пошли по лесу — одни по тоннелям, другие поверху. Наконец они добрались до опушки леса, находившегося на юго-востоке.

Дорога ревущих сов была тихой, лишь изредка по ней что-то проносилось. Ветер шумел в подлеске, облетали листья с буков; перед самым рассветом, когда небо начало светлеть, Мэйуид с Бэйли вернулись из Древней Системы, где они прятали текст.

Они подошли к Бичену, по обе стороны которого стояли Триффан и Фиверфью, и присоединились к ним. То же самое сделали Скинт и Смитхиллз, Сликит и Маррам, и тут кроты увидели, что все семь опекунов Бичена, которые во время его рождения собрались у Данктонского Камня, снова окружили Бичена.

На востоке начало восходить солнце, и во всем кротовьем мире занялся рассвет.

— В дни Аффингтона, — произнес Триффан, — стало традицией в Священных Норах, чтобы произносилось благословение, когда крот-летописец отправляется в путешествие по кротовьему миру. Итак, сейчас я прочитаю для Бичена это древнее благословение Камня, прочитаю с любовью, которую мы все здесь ощущаем.

Повернувшись к Бичену, он положил свою большую лапу на правую лапу молодого крота и в предрассветной тишине произнес такие слова Камня:

Миром силы твоей да направь его.

И да пребудет с ним милость Белого Крота,

Дабы целым и здравым в родную вернулся нору.

Когда кроты и все опекуны, кроме Мэйуида и Сликит, попрощались с Биченом, на склонах под ними заблестела под солнцем утренняя роса.

Бичен повернулся к Триффану и Фиверфью. Старый Триффан пылко обнял своего ученика, крепко сжав его плечи. Последней с ним прощалась Фиверфью. Она просила его никогда не забывать, что его «сильно любят, ош-шень любят».

Затем Мэйуид и Сликит увели Бичена, а Бэйли немного проводил их вниз по склону. Солнце стало светить ярче, так что кротам, смотревшим им вслед, пришлось прищуриться. А когда солнце поднялось настолько высоко, что опять стали видны склоны, Сликит, Мэйуид и Бичен уже исчезли из поля зрения кротов.

Единственное, что они смогли разглядеть, — это дорогу ревущих сов и следы ушедших на росистой траве на Лугах. А там, внизу, застыл Бэйли, приподнявший правую лапу.

За ними шумел ветер в больших деревьях, несколько листьев слетело вниз, на склоны. Один за другим данктонцы повернули назад, к лесу, в свои тоннели, готовиться к предстоящему великому испытанию.

Глава семнадцатая

Однако лето все еще не покидало Шибод, вопреки ожиданиям, что оно уйдет отсюда в первую очередь. Над горами простиралось ясное небо, а легкий ветерок лишь ласкал. Казалось, еще несколько славных деньков отпущено Шибоду, которому особенно нужны будут воспоминания о лете во времена грядущих испытаний.

Кроты Шибода, не веря своему везению, находились в приподнятом настроении и без умолку болтали. Собравшись группами у входов в тоннели, они наслаждались каждой минутой последних летних денечков.

У их предводителя, великого Алдера, тоже были основания радоваться. Он выбрал именно это время для сбора всех вождей повстанцев Валлийского Пограничья, прекрасно понимая, чем рискует. Будь погода скверной, собралось бы меньше кротов и шансы объединить валлийские повстанческие силы до прихода зимы были бы потеряны. Но Камень позаботился, чтобы погода оставалась хорошей, и на встречу с Алдером прибыли более двадцати вождей. Они представляли и крупные, и небольшие системы со всего Пограничья, и каждому было что рассказать, и каждый нуждался в поддержке.

Цепь высоких гор Шибода и прилегающий к ним Карнедду на севере сияли осенними красками. Солнце, светившее целый день, пригревало зеленые лишайники на скалах и освещало розовато-лиловые вересковые пустоши. Его лучи превращали цвет торфяников в сочный темно-коричневый, и даже неприступные для кротов отвесные скалы, влажные от прошедшего дождя, отражали ясное небо.

Идея созвать вождей принадлежала хитрому Карадоку, который в августе преодолел нелегкий путь от своих нор в Кэйр-Карадоке, расположенном в центре Пограничья, где обитал в одиночестве, до Шибода и явился к Алдеру с целью убедить того в необходимости совещания.

— С самого июня я все время на лапах, сную с севера на юг и обратно, и вот теперь я здесь, — объяснил он.— Я беседовал со всеми вождями повстанцев, которых ты знаешь, и с некоторыми новыми, которых не знаешь, и мне передали сообщения от тех, кого я никогда не встречал. Им необходимо поскорее собраться, Алдер, или они в отчаянии удалятся в свои норы и тогда будут потеряны для нашего дела.

Они изолированы, они теряют надежду, и у многих почти не осталось сторонников. Им известно, что грайки на востоке под предводительством Гиннелла отнюдь не ослабли и все еще оккупируют долины под самим Шибодом.

Вождей повстанцев поддерживают только два обстоятельства. Во-первых, ваши подвиги в Шибоде, где вы отобрали у грайков свои тоннели. Вожди знают, что все еще есть кроты, стерегущие священные Камни Шибода. Гордость за вас дает им силы защищать свои собственные системы. Во-вторых, это слухи, которые передают шепотом с тех пор, как весной на востоке загорелась Звезда и кроты сказали, что пришел Крот Камня.

Алдер был крупным и сильным кротом, тело которого носило следы трудов и забот, но мускулы были крепки, а шерсть блестела. Он сменил позу и слегка расслабился. Именно Карадок приветствовал его много лет назад, когда Триффан послал их с Маррамом сюда и они впервые прибыли в Пограничье. С тех пор Алдер полюбил Карадока и питал к нему неизменное уважение.

Алдер знал, что порой, в долгие мрачные годы борьбы, в суровом краю Шибода кроты забывали, за что именно они сражаются, то есть о своей вере в Камень. Но существовал один крот, на которого всегда можно было в этом смысле положиться, и это был Карадок. Он непременно заставил бы любого вспомнить, за что тот борется.

Одни называли его «безумным Карадоком», другие «одержимым». Но это делалось за спиной у Карадока, который часто отправлялся в свои одинокие путешествия в дальние системы, чтобы вдохновить там кротов, беседуя с ними о Камне. Он говорил им, что когда-нибудь наступит Великий покой и кротовий мир познает Безмолвие Камня. При малейшем поощрении он рассказывал и о Кэйр-Карадоке, и о том, как однажды Крот Камня придет даже туда и он, Карадок, еще доживет до этого дня, если так будет угодно Камню. И тогда эта система, которая когда-то была великой и, подобно Шибоду, входила в Древнюю Семерку, вновь возродится.

Алдер был кротом-воином, воспитанным в вере в Слово, а когда-то и гвардейцем. Однако Триффан, разглядевший в нем задатки великого полководца, обратил его в другую веру, и теперь Алдер был последователем Камня. Это было очень давно, и с тех пор его лучший друг Маррам повернулся спиной к сражениям и Шибоду и вернулся на юго-восток, так как поверил в приход Крота Камня.

Наступила зима, но так ничего и не случилось. Кроты уже начали было терять надежду, но тут весной в небе засияла та странная Звезда.

— Говорю тебе, он сейчас в кротовьем мире, — сказал тогда Карадок Алдеру. — Он здесь. Если мы не отступимся от нашей веры, он пришлет нам знак, и мы будем сражаться за нечто великое. Вот увидишь!

Эта Звезда на востоке оказала воздействие не на одного Карадока. Старый Глиддер, который долгое время был предводителем Шибода, в конце концов повернулся носом к вершине Триффан и отправился «прикоснуться к Камням». Алдер знал, что таков был эвфемизм, который гордые кроты Шибода употребляли вместо слова «умереть». Глиддер был последним из четырех сыновей, которых Ребекка из Данктона родила в те далекие дни, когда пришла в Шибод. Кроме Гаура — сына одного из покойных братьев Глиддера, — из потомства Ребекки не осталось никого. Все были убиты за долгие годы борьбы с грайками.

Однако Гаур, родившийся в прошлую весну, возмужал и стал хорошим бойцом. Перед тем как отправиться в путь, Глиддер оставил последнего потомка Ребекки на попечении Алдера. Этот парень был молодцом и со временем вполне мог завоевать уважение кротов Шибода. Алдер надеялся, что так и будет, поскольку за прошедшее лето устал и готов был сложить с себя обязанности предводителя Шибода и передать их более молодому кроту.

Потом, в августе, вернулся Карадок и повторил свой рассказ, исполненный надежд на Крота Камня. Алдер смотрел на него, слушая пламенную речь с сомнением, но и с интересом. Он был благодарен за то, что Камень создавал таких кротов, как Карадок, чтобы напоминать другим о том, что действительно имеет значение.

— Разошли гонцов, Алдер, и созови совет, как это делали в старые времена, — настаивал Карадок. — Твоим молодцам полезно попутешествовать, я сам буду направлять их и присматривать за ними. Распорядись, чтобы все явились в конце сентября, пока не испортилась погода. И собери их здесь, чтобы прибывшие сюда могли видеть Камни, возвышающиеся на Триффане. Ты об этом не пожалеешь...

В конце концов Алдер поднял лапу и, смеясь, прервал его:

— Ты прав, Карадок, я сам о чем-то подобном размышлял, хотя и не в таком масштабе. Да, да... Определенно имеет смысл созвать такое совещание, иначе нам трудно представить себе нашу силу и нашу слабость. Мы не знаем, сколько кротов можно быстро собрать, если того потребует дело. Я верю, что когда-нибудь мы займемся чем-нибудь настоящим. А пока что мы можем только нападать на грайков в долинах и защищать свои твердыни. Это означает, что мы постепенно слабеем и теряем веру, в то время как грайки под предводительством Гиннелла сидят и смотрят, как мы умираем. Он умный воин, этот Гиннелл.

— Его хорошо обучил Рекин, который был великим полководцем, — заметил Карадок. — Жаль, что он не на нашей стороне. И теперь Гиннелл...

— Да, но мы еще посмотрим. Можно подождать и посмотреть, у кого нервы не выдержат.

— Чего же ты ждешь, крот? — спросил Карадок. — Чтобы сам Камень явился к тебе в нору и велел захватить восток? Да?

Алдер рассмеялся и подтолкнул к Карадоку тощего шибодского червя.

— Если бы мы стали наступать, то потерпели бы поражение. Ты же сам сказал, что мы разобщены и можем лишь защищать каждый свою землю. Восточная часть Пограничья захвачена грайками, — во всяком случае, так говорят кроты, взятые нами в плен. Я знаю грайков, я сам был гвардейцем, и мне известно, что по дисциплине и порядку нашим повстанцам до них далеко. В настоящее время мы способны лишь совершать набеги и грабить.

Нет, Карадок, я не поведу кротов, которых люблю, на верную гибель. Как превратить нас в войско, которое будут уважать грайки, — одному Камню ведомо, а я не знаю. Нужен какой-нибудь предводитель помоложе меня. это уж точно! И более достойная цель, чем ненависть и валлийская гордость, заставляющая защищать священные Камни. Когда весной пошли слухи о Кроте Камня, у меня появилась надежда, да и не только у меня, но ведь ничего не случилось, не так ли? Нельзя кип. одними надеждами, боевой дух может угаснуть. И так, мы ждем, Карадок. А ты можешь мне сказать, чего именно?

— Да, могу, мы ждем, что придет Крот Камня, как и всегда предсказывал. Он будет тем...

— Но он не пришел, Карадок, — безжалостно оборвал его Алдер. — Он всего лишь мечта, о которой говорят кроты, а уж лучше тебя никто не умеет мечтать! Я тебе верю, но другие... Нет, тебе придется предъявить что-то убедительнее одних слов, если когда-нибудь мы соберем здесь совещание.

К изумлению Алдера, Карадок тупо уставился на него, пытаясь что-то произнести, и, не в силах подыскать, слова, опустил нос и расплакался.

— Но, крот... — начал Алдер, радуясь хотя бы тому, что они здесь одни: ведь кроты Шибода не понимали слез, разве что это были слезы ярости. — Что такое? Я не хотел сказать...

— Да, хотел, но я тебя не виню! — слабым голосом выговорил Карадок. — Тяжело было сохранить мою веру, я был так одинок. Но в июне кое-что случилось — я тебе не говорил об этом,— и тогда стало еще тяжелее. Ты не заметил во мне изменений с тех пор, как видел меня последний раз? А? Посмотри на меня и скажи.

Не многие кроты умели судить о других лучше, чем Алдер. Вожди должны знать, как выбирать кротов, которые будут выполнять их приказы, а великие кроты умеют это лучше всех. Что же касается валлийских кротов, каждый из которых считает себя по меньшей мере не хуже других и гордится своей независимостью, то, чтобы вести их, нужно действительно прекрасно разбираться в характерах.

Алдер это умел, и теперь он пристально смотрел на крота, которого так хорошо знал. Вопрос Карадока заставил его облечь в слова то, о чем он раньше лишь подозревал. Но...

— Продолжай, Алдер, я знаю тебя дольше, чем кого бы то ни было здесь. Между нами никогда не вставала ложь, и этого не будет, — по крайней мере, я за себя ручаюсь. Что, по-твоему, изменилось?

— Но, Карадок...

— Говори со мной начистоту, Алдер. Я хочу услышать правду.

Итак, Алдер взглянул на него и понял, в чем дело.

— Когда я впервые встретил тебя у Камней Кэйр-Карадока, то подумал, что никогда за всю свою жизнь не видел такого одинокого крота. Вокруг тебя высились Камни, а перед тобой были два больших гвардейца, которые вполне могли тебя убить. Но ты стоял смело глядя нам в глаза. Убежденность никогда не покидала тебя, а твое вдохновение повернуло наши носы к Камню. Но с июня ты кажешься...

— Да? — прошептал Карадок.

— Что-то изменилось. Ты кажешься еще более одиноким и покинутым. Вот в чем дело, не правда ли? Ты стал еще более одиноким.

Глаза Карадока наполнились слезами, и он молча кивнул. Когда Алдер дотронулся до него большой лапой, плечи Карадока сгорбились, и он зарыдал.

— Случилось нечто, о чем я никому не осмелился рассказывать, понимаешь? Я знаю, многие смеются надо мной, считая, что я рехнулся, живя один в Кэйр-Карадоке, без подруги и друзей. Они слышали, как я много раз говорил, что Крот Камня придет даже туда и что однажды... однажды...

И тут Карадок, в точности как когда-то Мистл, которая в то лето раскрыла перед Каддесдоном свою душу и рассказала о кротах, вместе с ней в июне державшихся за камень и спрашивавших ее имя, рассказал ту же самую историю Алдеру.

— Я ощущал, что Крот Камня близко, — заключил он,— и мы нужны ему, Алдер, мы все. Мы были так нужны ему. Но один за другим мы слабели, не в силах больше касаться Камня, — это как в детстве, когда кто-то сильнее тебя и побеждает в драке, а тебе приходится сдаваться... Ну что же, крот, я сдался, я отпустил Камень и почувствовал, что проигрываю, и те, другие, как мне казалось, сделали то же самое. С тех пор все лето я обыскиваю Пограничье в надежде их найти, и я буду чувствовать себя потерянным, пока не найду. — Он сделал паузу, пристально посмотрел на друга и попросил: — А теперь скажи мне, Алдер, что стали бы говорить кроты, если бы я рассказал им то же, что тебе сегодня.

— Они бы сказали, что Карадок окончательно свихнулся, — спокойно ответил Алдер.

— Да, верно. А что скажешь ты?

Алдер заколебался. Чувство собственного достоинства Карадока — а возможно, и что-то более важное — зависело не только от того, что он скажет, но и от того как. Он отвел взгляд и смотрел теперь на горы. Что он может сказать? Карадок был искренен с ним, и Алдер верил его словам. Он... и тут, под влиянием порыва, Алдер снова повернулся к нему:

— Старый друг, я верю, что ты сказал правду. Я верю, что Крот Камня придет. Мы соберем совещание, как ты предлагаешь. Будем надеяться, этот неуловимый Крот Камня подаст знак, который даст мне силу воодушевить кротов Валлийского Пограничья, чтобы они оставались стойкими в предстоящие зимние годы.

Карадок с благодарностью на него взглянул.

— Ты действительно веришь? — с удивлением спросил он. — Знаешь, Алдер, то, что случилось, породило во мне ощущение даже большей потери, чем когда умер мой отец и я остался один в покинутом Кэйр-Карадоке. Это что-то вроде боли в сердце, и знаю, мне не будет покоя, пока я не найду тех кротов или пока не придет Крот Камня. Мне не знать покоя...

Еще долго после того как Карадок закончил, Алдер не сводил глаз со странного крота, который беспокойно метался перед ним. Карадок устал, он слишком сильно устал, и странная история, которую он рассказал, подорвала его последние силы.

— Тебе нужно поспать, — мягко произнес Алдер. — А когда проснешься, я позову сюда столько молодых кротов, сколько ты сочтешь нужным, и ты сам разошлешь их на север и на юг, по всему Пограничью, и скажешь, каких вождей вызывать к нам. Все будет как ты хочешь. И более того, мы найдем среди кротов добровольцев, которые перейдут через линии грайков на востоке и попробуют разузнать насчет этого Крота Камня. Это задание мы сможем доверить последнему сыну покойного Фаха, Гауру. А теперь спи, Карадок, отдыхай.

Быстрый и методичный ум Алдера уже принялся разрабатывать организацию совещания, а Карадок молча кивнул и отправился в тоннели Шибода. Там он нашел себе местечко и, поблагодарив Камень за то, что Алдер поверил ему, крепко уснул.

Совещание собралось в последние дни сентября, как они и планировали. Кроты расположились в одном из гротов с высокими сводами и стенами из сланца, которыми славится Шибод. Огромные воины казались крошечными на фоне мрачных черных стен, где даже в солнечные дни неуютно, серо и холодно. Как ни странно, именно в то время, когда наверху снег и лед, свет в этих гротах делается ярким; сверкая и блестя, он отражается в воде, которая вечно капает со стен на сланец у входов.

Знаменит Шибод и шумом ветра, эхом прокатывающимся по угрюмым тоннелям. И если на минуту покажется, что ветер вдруг стих, это значит, что он просто завернул за угол и затаился перед тем, как снова ударить в стену и вернуться еще более гулким и искаженным, чем прежде.

Жутковатым местом был этот Шибод, а все же здесь не было ощущения зла, которое нам так хорошо известно после путешествия вместе с кротами Данктона в тоннели Верна и негостеприимный Вен. И здесь было не так уж мрачно, поскольку после теплого лета, когда стояла такая прекрасная погода, воздух в тоннеле согрелся и сюда просачивался солнечный свет. Однако через расселины в сланце тянуло сквозняком, а сквозь щели виднелись темневшие пропасти, куда не отважился бы заглянуть ни один из собравшихся здесь кротов, каким бы храбрым он ни был.

294

Хитроумный Алдер, тонко чувствовавший историческое значение события, настоял, чтобы как можно больше молодых кротов Шибода присутствовало в зале заседаний в качестве зрителей. Разумеется, на нижних склонах остались надежные часовые.

Когда Алдер занял свое место и огляделся, он увидел, что состав сильно изменился с тех пор, как он впервые встречался с кротами Пограничья и Шибода. На совещании в Кэпел-Гармоне много лет назад такие кроты, как Кумифор, Мэйнод и Вентнор из Майнда были на переднем плане. Теперь они были мертвы либо слишком стары. Не явился и великий Клогвин из И-Виддфы, признавший в свое время великие достоинства Алдера. К сожалению, кроты помоложе, которые теперь могли бы стать предводителями, погибли в борьбе с грайками: Лаймор, Блен-кум и, что всего печальнее, великий стратег Ститт из Ратлингхоупа.

Однако, увидев нынешних вождей, Алдер утешился тем, что некоторые из великих кротов остались в живых, а кроме того, появились новые. Из тех, кто собирался на том первом совещании в Гармоне, по крайней мере двое были еще достаточно сильны, чтобы постоять за себя в любой компании: Клун, крот крепкого телосложения и с грубоватым чувством юмора, и Гэлри, способный тактик, который в недавние годы снова и снова с успехом использовал свое небольшое войско против превосходящих сил противника.

Что касается третьего, то он возвышался над всеми остальными и по росту, и по уму, и по способности вести за собой. Это был Тредфах из Тин-и-Бедва. Кроты Пограничья, не склонные относиться с почтением к кому бы то ни было, именно так относились к нему. Он вынырнул из полной безвестности своей маленькой системы на юго-западе и после смерти Блен-кума занял его место. Теперь Тредфах командовал обширной и жизнеспособной сетью систем, находившихся южнее Кэйр-Карадока.

Только самого Алдера ценили еще выше, потому что он, единственный в Уэльсе, повел своих кротов в бой и вернул территорию, отнятую грайками, а самих грайков держал в страхе. К тому же это произошло в легендарном Шибоде, а ведь Алдер даже не был шибодским кротом!

Наряду с этими известными вождями тут были и другие, явившиеся с юга. Они возглавляли небольшие системы в области, где, по счастью, грайки были не очень сильны. Самое большое впечатление на Алдера произвел Гарег из Мертира. Это был крот с умными глазами и такой же прирожденной властностью, как у Гаура. Он был так же молод, как Гаур, так что еще многому мог научиться.

Алдер слышал, что он еще совсем юным проделал путешествие по всему Пограничью в поисках Тредфаха и этот великий крот прекрасно обучил Гарега и снова послал на юг, чтобы тот приобрел опыт.

Алдер и Карадок надеялись, что небольшой отряд, который возглавил Гаур, вернется к началу совещания и сможет сообщить какие-нибудь новые сведения о грайках. Однако этот отряд еще не появился. Пришлось начинать без Гаура и довольствоваться местными данными. Разумеется, Тредфах сразу бросался в глаза: его черный мех, громовой голос, огромные лапы и плечи, покрытые шрамами в бесчисленных сражениях, привлекали всеобщее внимание. Пленные грайки сообщили, что его имя, а также имена Алдера и Карадока были единственными, которые знали грайки, и они произносили эти имена с почтением и страхом.

С самого начала Тредфах выступил за то, чтобы атаковать до прихода зимы, считая, что хороший рывок на восток заставит грайков поджать хвост и обратиться в бегство.

Это была популярная позиция, и многие разделяли подобное мнение. Алдеру сейчас очень недоставало такого союзника, каким когда-то был Ститт, который хорошо разбирался бы в стратегии и понимал, что, как только они окажутся на чужой территории, в восточных долинах, им не выстоять против прекрасно организованного противника.

Однако Тредфах, несмотря на всю свою воинственность, умел выслушать чужое мнение и был склонен прислушаться к совету Алдера. В глубине души Алдер понимал, что если бы Тредфах захотел, то мог бы возглавить большое наступление на кротов Слова, что бы он, Алдер, ни говорил.

Поэтому Алдер почувствовал облегчение, когда на второй день совещания Гарег из Мертира смело возразил Тредфаху, призывая его к осторожности.

— Дело не в недостатке мужества или воли, — заявил он,— а в понимании того, что мы можем, а чего не можем. Если мне придется поднимать кротов в Мер-тире, нужно нечто большее, нежели просто рассказ о том, как смело мы выступали в Шибоде!

Тредфах печально кивнул, соглашаясь с молодым кротом, и признал, что слишком многое еще неясно и поэтому пока нельзя выработать правильную стратегию. Однако он выразил надежду, что никто на этом совете ни на минуту не сомневается, как именно склонен поступить он, Тредфах!

Итак, дебаты продолжались уже второй день, и после полудня Алдер и Карадок уже сильно сомневались, будет ли от этого собрания вообще какая-то польза, разве что эти кроты, которые так редко встречаются, получше познакомятся и увидят Шибод.

Но тут вдруг все внезапно переменилось. По залу прошел взволнованный шепот, кроты замолкли и переглянулись. Один из кротов Шибода, стоявший на часах, вошел в зал и, извинившись, что-то тихо прошептал на ухо Алдеру, который тут же вышел.

После этого послышались громкие голоса:

— Это Гаур! Он вернулся! И все другие, что пошли с ним, кроме одного. Нет, нет, из него и слова не вытянуть, пока он не переговорит с Алдером.

Совет недолго держали в напряжении. Вернулся Алдер, рядом с которым шел Гаур, за ними — весь маленький отряд. У всех был усталый вид, на теле у некоторых — в том числе и у Гаура — следы драки. Однако они были здесь, живые и готовые доложить.

Воцарилась тишина, когда Алдер произнес:

— Вам хорошо известно о задании, с которым был послан Гаур, и вы видите, что он возвратился домой целый и, можно сказать, невредимый.

— Благодаря милости Камня? — заметил Тредфах.

— Да, и своим собственным стараниям! — добавил другой. Послышался грубоватый, но уважительный смех, ведь у всех присутствующих были шрамы, свидетельствующие о стычках с грайками. Все они прекрасно понимали, какой опасности избежал Гаур.

Взглянув на молодого крота, они заметили, что и у него, и у его спутников мрачный вид. В глазах у них был вызов, и это внушило мудрым кротам дурное предчувствие. Они поняли, что там, где побывал отряд, он столкнулся с бедой и что она движется сюда.

— Гаур вкратце рассказал мне то, что имеет большое значение для наших дебатов, и, хотя он устал, будет лучше, если он расскажет все сам...

Кроты принялись возбужденно перешептываться, потом все снова стихло, когда Гаур выступил вперед. Это был могучий крот с типичным шибодским телосложением, гордым носом и умными глазами. Те, кто, подобно Карадоку, знал его прежде, заметили, что задание, на которое его так предусмотрительно послал Алдер, придало ему солидности, а когтям — силы.

Гаур, явно уставший, не стал понапрасну тратить слова, описывая, каким образом он добыл свои сведения. Детали могли подождать, и в свое время кроты услышат всю историю. А пока что важны лишь факты.

— Гиннелл все еще во главе грайков, и его база там же, где и была,— напротив позиции Тредфаха, к югу от Карадока, — сказал Гаур. — Но пока что они не будут атаковать или менять позицию — Гиннелл отправился куда-то на север.

— А ты не знаешь, крот, зачем? — спросил Тредфах.

— Да, нам хорошо известно, зачем он туда отправился,— незамедлительно ответил Гаур, переглянувшись со своими товарищами, которые кивнули в знак согласия.— Или, лучше сказать, нам известно то, что знают грайки. У них большие перемены, и они все только об этом и толкуют. В июне у Верна появился новый Господин Слова...

Послышался удивленный ропот, так как Гауру было поручено лишь разведать о силах противника, а не собирать сведения о Верне.

— Хенбейн сверг ее сын Люцерн и занял ее место. Насколько мы поняли, он, так же как его мать до него, направляется на юг и нужно ожидать нового вторжения Слова. Гиннелла вызвали на юг, где он должен встретиться с Люцерном, и, несомненно, он не получит приказ удалиться из этих краев. Мы мало знаем о новом Господине Слова, разве что его очень боятся. Вот в основном все, что мы узнали...

— А твой источник надежный, крот? — перебил Клун.

Гаур устало взглянул на предводителя средней части Уэльса, но во взгляде его читалась уверенность.

— Самый лучший,— ответил он, и в голосе его слышалось отвращение. — Камень нам помогал. Мы захватили сидима Слова, причем такого, который встречался с этим самым Люцерном.

— Вы захватили его в плен? — поинтересовался Тредфах.

— Он был нашим пленником, — ответил Гаур. — Он убил одного из наших и, к несчастью, сам был убит при попытке к бегству. Однако мы успели узнать от него достаточно и поняли, что у нас, сражающимся за Камень против Слова, есть еще больше оснований продолжать сражаться...

Одно стало несомненно в результате задания, с блеском выполненного Гауром: положение Шибода было недостаточно центральным, чтобы он мог стать базой для контрнаступления на грайков. Если бы удалось оттеснить грайков из долин к востоку, Шибод оказался бы в большей безопасности, а центр их кампании мог бы передвинуться на восток.

— Да, именно это некоторые из нас...— пылко начал Гарег, но Тредфах поднял лапу.

Воцарилась тишина.

— Гарег собирался сказать то, что уже сказано теми, кто постарше него, — загремел этот огромный крот, — и они были правы, как и он, по моему мнению. — Тредфах издал смешок и сказал: — Продолжай, крот, я не хочу портить твой звездный час.

— Кэйр-Карадок — это естественный центр, — горячо продолжал Гарег,— и мы в южном Пограничье никогда не забываем, что когда-то это была одна из Семи Древних Систем, которые кроты-летописцы Аффингтона в своей мудрости создали в этих краях. Все мы знаем, что Кэйр-Карадок покинут, там мало червей, и даже грайков он совершенно не интересует. Но это потому, что они не спускают глаз с Шибода, мы же думаем только об обороне. Но если мы решим когда-нибудь двинуться на восток, то лучшей базы не придумаешь.

— Согласен, — сказал Гаур, моментально проникнувшись симпатией к Гарегу, — поскольку мы сами сейчас рискнули и забрались туда. Кэйр-Карадок следует снова занять.

— Причем как можно скорее, пока сухая погода. А при скверной погоде Кэйр-Карадок будет так же трудно штурмовать, как саму Виддфу! — сказал Тредфах.

Советом завладела новая цель, и от волнения всем захотелось высказаться одновременно. Если раньше еще оставались какие-то сомнения, выступать ли на восток, то теперь этот вопрос больше не стоял. Все согласились, что к тому времени, как они приведут свое войско в движение, в кротовьем мире может измениться так много, что они шагнут в неизвестность.

Уж лучше оставаться на своих позициях, еще эффективнее наладить оборону и сосредоточить все усилия на том, чтобы вытеснить грайков из долин к востоку от Шибода. Некоторые высказывали мнение, что можно спокойно занять Кэйр-Карадок силами Тредфаха с юга и Гэлри — с севера.

— А что... — начал Алдер, когда все уже высказались, сойдясь на том, что второй день был весьма плодотворным и утром остается лишь уточнить детали, — что скажет обо всем этом наш друг Карадок?

Раздался дружный смех, потому что Алдер был не единственным, кто ласково поглядывал на Карадока. Тот с полузакрытыми глазами слушал жаркие споры о том, чтобы вновь занять систему, которую он так долго охранял в одиночестве.

— Что я думаю? Я думаю, нас поведет Камень, но боюсь, что путь все же будет трудным. Вы знаете, я всегда верил, что когда-нибудь кроты вернутся в Кэйр-Карадок. Но в моих мечтах их возвращение было мирным. Кэйр-Карадок снова должен стать местом, где воспитывались бы юные кроты. Я все еще живу этой мечтой, и в то время, как вы, молодежь, рветесь в бой, я и другие, подобные мне, напомнят вам, зачем мы сражаемся. Ведь однажды Крот Камня придет даже в Кэйр-Карадок, и мне бы хотелось, чтобы он обрел там покой, а вместе с ним и кроты, которые любят Безмолвие его Камня.

— Хорошо сказано, Карадок, — одобрил Алдер, глядя на молодого Гаура, — и...

— Да! Это так! — загремел Тредфах, бросив многозначительный взгляд на Гарега.

— И пусть никто не забывает, что только до тех пор, пока Камень действительно у нас в сердце, наши когти будут сражаться за мир.

Вот этим своевременным напоминанием закончился второй день совещания. Кроты почистились, поели, потолковали, собравшись в группы, а молодежь Шибода прислуживала им, с широко открытыми глазами слушая их рассказы о мужестве и стойкости.

Позже, когда наступил вечер и воздух стал прохладнее, Алдер вместе с Карадоком и Тредфахом оказался на высоких северных склонах Мойл-Шибода. Взгляд его был устремлен вдаль, за долины. Солнце садилось за огромный Триффан, на котором гордо высились священные Камни.

Они долго смотрели, как сгущаются вечерние тени, и наконец Тредфах сказал:

— Ты хорошо говорил, Алдер, особенно о Камне. Некоторые из этих молодых кротов...

Алдер рассмеялся:

— Мы были точно такими же в молодости, во всяком случае я. Но нам нужен их задор. Я не уверен, что отправлюсь с тобой в Кэйр-Карадок: Гауру нужно многому научиться, и он пойдет вместо меня.

— Нет, крот, это тебе нужно идти в Кэйр-Карадок, а не ему.

— Но они же последуют за тобой, Тредфах, и ты знаешь те места лучше, чем я. Центр борьбы смещается, и теперь ее должны возглавить другие.

— Пусть Гаур пока что проявит себя здесь, — предложил Тредфах. — Пусть поможет тебе изгнать грайков с нижних склонов, а затем можешь оставить его здесь вместо себя. Пусть совершит свои ошибки здесь, в относительной безопасности: ведь одно дело — возглавить небольшой отряд и совсем другое — участвовать в длительной кампании.

— Ну что же, мне бы хотелось еще хотя бы раз увидеть Кэйр-Карадок, — признался Алдер, — и оказаться поближе к английской части кротовьего мира. Камень выслал меня сюда, чтобы я загладил зло, которое причинил, когда был гвардейцем.

Тредфах ухмыльнулся и шутливо подтолкнул Алдера:

— Есть учесть, что ты южанин, из тебя получился не такой уж плохой шибодский крот.

— По правде говоря, я люблю эти края,— сказал Алдер, обводя взглядом горы, — так же сильно, как Карадок любит Кэйр-Карадок.

— Может быть, даже сильнее, — возразил Карадок, — потому что теперь я больше всего люблю Крота Камня.

Тредфах и Алдер обменялись взглядами, но Алдер не выдал то, чем поделился с ним Карадок.

Сгустились сумерки; на жесткой траве появилась роса, а в долине внизу — легкий туман. Его клубы плыли над вереском и торфяниками, задерживаясь на сланцевых вкраплениях в скалах. Под ними, в темной долине, подал голос затерявшийся кроншнеп, и откуда-то печально отозвался другой.

Из тоннеля вышли несколько юных кротов и кротих и встали рядом с Алдером и двумя другими. Все молча смотрели на дальний пик, где высились Камни, которые они охраняли. Камни находились так далеко, что кроты не могли их рассмотреть, однако даже на таком расстоянии ощущалось их мощное воздействие. Одна из кротих негромко запела:

— Помоги нам, Камень, потому что мы удручены и мы не знаем, как лучше поступить. Помоги нам сейчас.

Алдер слушал эти слова и думал о том, что именно из-за таких вот минут, когда священная тайна окутывала горы, о которых всегда помнили эти гордые и скрытные кроты, он полюбил Шибод и сделал его своим домом.

Он наблюдал за клубившимся внизу туманом, вспоминая, как взбирался много лет назад по этим самым склонам, а рядом был Маррам. Они впервые были тогда в этих местах. А там, где сейчас стоит он сам, их поджидал... поджидал...

Какое-то движение. Это не туман. Внезапное движение там, внизу, на склонах.

Остальные тоже заметили и теперь напряженно всматривались, пытаясь что-нибудь различить в тумане.

Сгусток тумана скользнул мимо скалы, оставляя за собой бледный след. Потом со стуком скатился вниз камешек, и один из зорких юных кротов взволнованно воскликнул:

— Это крот!

Туман снова пришел в движение, и тут все увидели, что юнец прав: это действительно был крот! Старый крот, с серой всклокоченной шерстью, тяжело брел к ним, взбираясь вверх по склону.

Это был крупный крот, и даже сейчас чувствовалось, что когда-то он был очень сильным. Остановившись, он взглянул на них, потом опустил нос и возобновил свой путь.

И тут Карадок сказал:

— Всемогущий Камень, да ведь это же сам великий Глиддер восстал из мертвых! — В голосе его прозвучал такой благоговейный страх, что двое младших кротов в испуге отбежали подальше.

— Да, это действительно Глиддер! — подтвердил изумленный Алдер.

— Но ведь он давно умер, не так ли? — прошептал один из юных кротов.

— А мне так кажется, что он живехонек,— возразил Тредфах, и в его взгляде отразилось восхищение. Карадок с Алдером уже спешили вниз приветствовать благородного старца, который упорно стремился к ним.

Он медленно шел в Шибод, взбираясь на склоны, по которым когда-то бродил. Иногда он останавливался, размышляя над течением лет, приносившим много перемен, — с того момента, как чуть не умер при рождении, и дальше, когда вел долгую борьбу с грайками.

Поскольку Глиддер не был уверен, что здесь нет грайков, он придерживался западных склонов. Добравшись до главного северного входа в тоннели, он с удивлением увидел целую армию кротов, поджидавших его и, судя по всему, напуганных до полусмерти. Да уж, времена действительно переменились!

— Старый друг,— обратился к нему Алдер, который спустился вместе с Карадоком и теперь обнимал старого крота, когда-то такого сильного, — когда мы с тобой прощались, я думал, что вижу тебя в последний раз. Ты сказал тогда, что умрешь в Огвене в одиночестве, наверху, чтобы тело твое сожрали совы.

— Да, Алдер, я умру совсем скоро,— с раздражением ответил Глиддер,— но совам я, видно, пока не нужен — ведь я дал им столько шансов, отправившись сюда. У меня ушли на это путешествие целые недели. Должно быть, вы прослышали, что я иду, и решили, будто я собираюсь напасть на вас в одиночку! Я никогда не видел, чтобы так странно встречали старого одинокого крота.

— Значит, ты не знал, что мы созвали совещание?

— Знал? А кто это мог мне о нем сказать? Я живу один. Никто не заходит в Огвен. Никто. Нет, нет, я пришел сюда, чтобы найти кое-кого из кротов.

— Каких кротов? — прошептал Карадок удивленно, сообразив что-то неизвестное Алдеру.

Глиддер перевел взгляд на Карадока, и они впервые посмотрели друг на друга. Возможно, Алдер понял лучше любого из них, что сейчас произойдет. На лицах этих двоих отразилось изумление, благоговение и даже страх, а затем такая радость и облегчение, каких ему в жизни не приходилось наблюдать.

— Я долго ждал и много прошел, чтобы встретиться с тобой, крот, — наконец сказал Глиддер.

— А я — с тобой, — ответил Карадок.

— А есть здесь, в Шибоде, еще кто-нибудь из нас?

Карадок покачал головой. Было сказано совсем мало, но достаточно, чтобы подтвердить, что в июне оба испытали прикосновение к Камню и чувство потери.

Глиддер с -сомнением взглянул на Алдера.

— Я объяснил ему, что случилось, — быстро сказал Карадок, — и он мне верит.

— И ты дошел до священных Камней Триффана, Глиддер? — спросил Алдер.

— Да, но я не думал, что мне кто-нибудь поверит.

Он снова взглянул на Карадока, и ни один из кротов не нарушил молчания.

— Нужно о многом поговорить, многое обсудить, — сказал Алдер, когда другие тоже спустились по склону, недоумевая, чем вызвана задержка.

— Для этого я и вернулся в Шибод,— просто сказал Глиддер.

— Для чего? — спросил озадаченный Тредфах, подойдя к ним.

Глиддер дотронулся до лапы Тредфаха и устремил на него пронзительный взгляд.

— Не для окровавленных когтей, крот, и не для бесплодных битв, а чтобы рассказать вам о видении, которое я не могу забыть. — Затем он добавил уже менее серьезным тоном: — Но сначала я послушаю о том, какие тут перемены и как прогнали грайков. И еще я поем. А если у меня хватит сил, то спою пару старых шибодских песен, когда наступит ночь, а потом...

— А что потом? — нетерпеливо спросил один из юнцов, с благоговением взиравших на Глиддера.

— Ну что же, если останется время, я сделаю то, что делают кроты в Шибоде, когда нечего делать и не с кем сражаться ни словами, ни когтями, — я пойду спать!

Речь Глиддера вызвала восторженные крики молодежи, и они повели его наверх, в тоннель Шибода, чтобы петь о прошлом и беседовать о будущем.

Если возвращение Гаура накануне вызвало волнение, то появление Глиддера следующим утром на заключительном заседании совета стало настоящей сенсацией. В его приходе было что-то драматичное и поистине шибодское, и задолго до начала заседания в большом гроте не осталось ни одного свободного места.

Глиддер вошел медленно, поддерживаемый Гауром — его единственным оставшимся в живых родственником.

Старик что-то бормотал себе под нос и ворчал, ничуть не оробев при виде такого множества кротов.

Воцарилось молчание, когда он, оглядевшись с раздраженным видом, поднялся на возвышение, еще сильнее опираясь на Гаура. По залу прошел шепот:

— Это действительно Глиддер! Все еще жив!

Не успел Алдер сказать вступительное слово, как Глиддер проворчал:

— Да, это Глиддер, сын Ребекки, Глиддер, который покончил с битвами и сражениями, Глиддер, который ел тощих червей Огвена в полном молчании, — кстати, некоторым из вас оно бы тоже не повредило. Я вернулся, понятно? А сказать вам зачем? Во-первых, для того, чтобы увидеть одного крота, и я это сделал, уже сделал.

Он улыбнулся, и в его глазах неожиданно появилась теплота. Те, кто находился поближе, увидели, как он обменялся взглядами с Карадоком.

— А еще потому, что хотел кое-что рассказать тем кротам, которых здесь найду. Я не ожидал, что попаду на совещание, но такова воля Камня. Я скажу то, что должен, всего один раз, вот и все. Если хотя бы один из вас запомнит мои слова и передаст другим, этого будет достаточно.

Глиддер замолчал, погрузившись на некоторое время в размышления, потом вдруг страстно заговорил:

— Огвен не то место, где крот может подправить свое здоровье. Там холодно и очень мало червей, так что нужно приложить большие усилия, чтобы остаться в живых. Солнце поздно всходит и освещает только склоны гор, куда кроту не попасть. В середине дня оно начинает пригревать, но совсем недолго.

Однако я рад был очутиться там после смерти моих братьев, рад побыть в одиночестве. Когда долго возглавляешь такую систему, как Шибод, да еще в такие времена, устаешь от речей, борьбы и сражений. Так устаешь, что можно умереть от усталости, да еще от холода.

Я полагал, что умру зимой. Меня бы это устроило. Я старый крот, много повидавший, много совершивший, последний из своего поколения. Я рад был бы уйти. Иногда в тяжкий час я кричал Камню: «Позволь мне сейчас умереть, Камень, позволь мне услышать Безмолвие! У тебя мои братья, мои дети, почти вся моя родня, возьми и меня»; И я стоял под Триффаном, глядя на Камни и не обращая внимания на дождь, лед и снег. Но я не умер. Я чувствовал себя как последний старый дурак. Наконец я перестал предлагать себя Камню и пошел побродить по Огвену в поисках червей. Их там так мало! Я сильно похудел и стал тощим, как птенец, выпавший из гнезда.

Вытянув костлявую лапу, Глиддер скорбно посмотрел на нее, потом перевел взгляд на свой бок. Шкура на нем висела — так бывает, когда стареет крот, который в расцвете сил был крупным и мускулистым. У него за спиной во мраке гулко капала вода на сланцевые плитки.

— Я потерял счет времени, но иногда пытался его восстановить. Так, я помнил, когда началось лето. Лед и снег растаяли, земля стала слишком влажной на кротовий вкус, и ручьи текли прямо под лапами. Правда, всплыли черви, но они тут же утонули. Повсюду расцвели цветы, а в расщелинах — там, куда попала вода,— вырос мох, я никогда не видел такого зеленого. Тогда я начал есть жуков. В Огвене кроты не должны быть разборчивы в еде.

Даже жуки перестали возбуждать мой аппетит, когда потеплело. Я глядел на них, а они — на меня.

Глиддер рассмеялся про себя,— должно быть, так, как тогда, в мае. Потом он поджал губы и покачал головой:

— Слизни тоже так себе еда, но, как я уже говорил, кротам в Огвене не приходится привередничать. Я съел нескольких, и они, кажется, не имели ничего против. Я спросил у Камней: «Кому больше повезло, слизню или мне? Кто первым услышит Безмолвие? Слизень, вот кто. Почему ты не сказал мне много лет назад, что Безмолвие у меня в желудке?»

В Огвене голос Камней — это ветер, и он слышнее там, где скалы круче/ а лучше всего он слышен возле Камней Триффана. Я сказал Камням: «Крот может взобраться на Триффан, если постарается, особенно крот, который меньше жука и слизня». Камни не сразу ответили, но я знал, что скоро ответят. В конце концов они всегда отвечают. Камни дают тебе знать, когда ты готов.

А в середине июня в расщелине появился двуногий, который очень шумел. Я чуть не помер со страху! Спрятался под щебенкой и трясся, пока он не прошел мимо. Топ, топ — туда, вверх, где под скалой растет зеленый мох. Тишина. Даже вороны заткнулись. Камни говорили со мной голосом ветра, и тут я услышал, как двуногий вскрикнул и упал. Его стоны были оглушительны, как зимний камнепад в Кастелл-и-Гвинте. Я пошел взглянуть. Взобрался по зеленому мху туда, где водопад. Двуногий лежал тихо. Лапа у него больше, чем я весь, белая, а пахнет, как перезрелая жимолость. Не очень приятный запах. На лапе кровь, и, пока я смотрел, она из красной стала бурой. Двуногий застонал, глядя на меня. А голова большая, и на ней растет шерсть.

Глиддер перешел на шепот, сейчас он повернулся к Карадоку, к которому, казалось, были обращены его слова. Иногда он забывал, где находится, и называл себя «Глиддер», словно говорил не о себе, а о каком-то другом кроте.

— Я сказал Камням: «Что мне делать?» — и Камни ответили: «Наблюдай за ним». Так Глиддер и сделал, и он почуял, что двуногий умирает. Значит, они умирают так же, как мы!

Когда взошло солнце, осветив скалы, двуногий пошевелился, но взгляд его стал затуманиваться. Я сказал Камням: «Мне помолиться за него как за крота?» И Камни ответили: «Как за жука, как за слизня». И тогда старый Глиддер ощутил радость, потому что он больше не боялся. Чего же бояться, если ты — частица всего? Это заставляет страх бояться тебя самого. Итак, я помолился за двуногого, у которого затуманились глаза. Я подошел совсем близко, и, когда его осветило солнце, запах слегка изменился, а глаза совсем потускнели.

В тот день Глиддер стал взбираться на Триффан и дотронулся до Камней. Увидел с вершины кротовий мир — кротовий мир, в котором живут двуногие! Двуногие там, где живем мы, кроты...

Казалось, Глиддер не замечает удивленного и недоверчивого перешептывания по поводу того, что он мимоходом сказал, будто забрался на Триффан. Большинство сильно сомневалось, что он действительно имел это в виду.

— До самой вершины? — непочтительно перебил Глиддера один из кротов помоложе, из Валлийского Пограничья, с понимающей улыбкой оглядывая присутствующих.

— Он так сказал,— зарычал Тредфах, и смешки сразу же смолкли, хотя многие все еще смотрели с сомнением.

— Да, да, — раздраженно ответил Глиддер, — но не это главное, поняли? Дело в двуногом.

На него смотрели с недоумением.

— Ему же Камень нужен, как нам. Как жукам, и слизням, и всем нам. Я понял это, когда взгляд двуногого затуманился. Я понял это на вершине Триффана, когда стих ветер. Я знаю это сейчас. Я и пришел сюда, чтобы рассказать вам это. Вот почему Камни оставили меня в живых. Слушайте! Есть много путей в Огвен, и их легко найти. Но с июня у меня ушло так много кротовьих лет, чтобы найти оттуда выход, а двуногий так и не нашел, значит, ему нужно больше учиться, чем нам. Прекратите сражаться, кроты! Скажите себе и своим врагам, что Безмолвие будет обретено там, где двуногие. Да, где проносятся ревущие совы. Там Безмолвие для крота!

— Скорее уж смерть, — возразил кто-то.

На него зашикали, потому что, какими бы странными ни казались слова Глиддера, была в них какая-то безмятежная уверенность.

— Слушайте, — спокойно продолжил он, говоря медленнее, словно ему все надоели и у него не было ни сил, ни желания много говорить. — Счастлив тот крот, который получает хотя бы четверть того, о чем мечтал, правда? Очень счастлив. Когда он добирается до конца своей жизни, лучше ему ни о чем не жалеть. В этом нет смысла! Он оглядывается и видит, как другие совершают ошибки или поступают правильно, и он думает, что когда-то тоже шел этим путем. Он надеется, что другие будут поступать правильнее, чем он. Если же этот крот дурак, то он будет навязывать другим свои советы, рассчитывая, что их примут. А быть может, он просто надеется, что кто-то из молодых кротов сделает то, на что у него никогда не хватало времени, — и удачи им!

Некоторые стали проявлять беспокойство, поскольку речь Глиддера замедлилась, а мысли где-то блуждали. Старик сказал достаточно, и, какую бы цель он ни преследовал, он ее давно достиг. Ему пора заткнуться и дать им заняться более важными делами... Но не все так думали. Среди присутствующих было немало таких, кто чувствовал, что слова Глиддера внушены ему Камнем, и эти кроты сдерживали нетерпение остальных.

— Кроты, — обратился к ним Глиддер, — когда я увидел, как затуманивается взгляд двуногого, я услышал начало Безмолвия. Обратите ваш взор туда, куда больше всего боитесь взглянуть, и, возможно, там окажется то, что вам больше всего хотелось найти.

После этих заключительных слов Глиддер умолк так же неожиданно, как заговорил, и обвел взглядом собравшихся кротов. Когда затих его голос, он как-то съежился и ослабел, так что Гауру пришлось снова его поддержать.

— Я сказал довольно, Карадок, я сказал все, что знаю. Камни пожелали, чтобы я рассказал вам об увиденном в Огвене. Остальное мы с вами знаем, и отныне я умолкаю. Сейчас я устал, и мне нужно поспать. А когда я посплю, мне понадобится помощь, так как теперь, когда я закончил, Огвен зовет меня обратно, чтобы мой дух снова стал свободным вблизи Камней, — так закончил Глиддер, и, хотя многое еще было сказано после того, как его увел Гаур, его речь отметила конец совещания.

Одни говорили, что он безумен, другие — что просто стар, а некоторые воодушевились. Но никто никогда не забывал его речь, поскольку, когда крот раскрывает свое сердце, как это сделал Глиддер, его слова живут долго, входя в жизнь тех, кто их услышал.

Позже Алдер, слегка кривя душой, попытался уговорить Глиддера, чтобы он не уходил.

— Так будет лучше для меня, — сказал Глиддер. — Пусть Гаур проводит меня домой. По пути я расскажу ему то, что помню о его родне. Если крот не знает этого, то он не знает ничего.

Алдер кивнул в знак согласия. Что же до Гаура, то он рад был пойти вместе с Глиддером и как-то странно растроган тем, что поведет своего дядю из Шибода, словно это было началом нового путешествия.

На следующее утро, когда другие кроты, прибывшие на совещание, начали уходить на восток, север и юг, эти двое выбрались на холодную поверхность западного Шибода и оттуда стали потихоньку спускаться к Кэпел-Куригу, направляясь к расщелинам Огвена. Карадок немного проводил их, и Гаур дал им попрощаться без свидетелей, скромно отойдя в сторону и углубившись в созерцание холмов.

Когда Гаур снова посмотрел в их сторону, Карадок уже удалился от них по росистой траве, направляясь к Мойл-Шибоду. Он не оглядывался.

— Кроту это и не нужно, — сказал Глиддер, верно истолковав мысли Гаура, — когда он живет в твоем сердце, вы вместе познали благословение Камня и однажды снова встретитесь.

Глиддер хихикнул, видя, что Гаур явно обескуражен, и продолжил:

— А теперь помоги мне вернуться в Огвен, где я найду покой, и я расскажу тебе о твоем отце и о твоих шибодских дядях, а также о том, что Алдер поведал мне о Триффане. В прошедшие кротовьи годы у нас было слишком мало времени для родни, слишком мало времени для Камня. А теперь слушай и не забывай поддерживать меня, а я расскажу тебе все, что знаю об одной кротихе из Данктона: она пришла туда, где ей не следовало находиться, — то есть на высокие склоны Шибода, — да еще в плохое время года, и стала рожать.

Все это случилось давным-давно, и начать нужно с крота, о котором ты никогда не слышал. Он был даже больше твоего отца...

— А как его звали? — спросил Гаур, глядя на длинную дорогу впереди и думая о том, что, поскольку Глиддер не может быстро идти, эта история поможет скоротать время в пути.

— Мандрейк,— ответил Глиддер, и, когда он произносил это имя, казалось, над ними прошла какая-то тень. Гаур обернулся и приготовился защищать себя и старика. Но там ничего не было — только голая скала да впадина на земле.

— Да, возможно, это был он. Говорят, дух его вернулся, после того как он умер перед Данктонским Камнем, а сейчас охраняет свою родню на этих вот склонах и следит, чтобы с ней не случилось ничего дурного. Итак, на чем я остановился?

— Мандрейк...— прошептал Гаур еле слышно, нервно озираясь. Интересно, кто кого защищает?

— Да, — снова начал Глиддер. — Он был моим и твоим родственником, и это был истинно шибодский крот. Я расскажу тебе эту историю так, как следует, чтобы она шла от сердца к сердцу, а ты когда-нибудь передашь ее своим детям. И скажи им, что они могут гордиться собой, потому что Камень с ними. Ты им это скажешь?

— Скажу, — заверил его Гаур, неожиданно расчувствовавшись. — Обязательно скажу!

— Тогда слушай, я начинаю. — И Глиддер начал рассказ, совершая свой последний путь к священным Камням, защищать которые было миссией всей его жизни.