На исходе лета

Глава восемнадцатая

Люцерн из Верна, еще не введенный в должность, но уже бесспорный Господин Слова, ужасный сын исчезнувшей Хенбейн, развращенный крот, любовь которого к другим и вообще к чему бы то ни было начиналась и кончалась им самим, — Люцерн из Верна был недоволен.

А это означало, что все вокруг должны были дрожать за свою жизнь и опасаться мучительной смерти. Там, где улыбался Люцерн, ни один крот не смеялся. Там, где смеялся Люцерн, другие кроты умирали. Там, где находился Люцерн, в воздухе нависала угроза, и те, кто предан любви и правде, были обречены.

Сейчас мы видим его в большой красивой норе, вырытой в песчаной почве Кэннока — системы на юго-западе от Темной Вершины. Перед ним, дрожа, стояли три последователя Камня, найденные в их убежище на Кэннок-Чейз. В их взорах горела слепая вера и преклонение перед Камнем, от чего Люцерна тошнило.

Однако, как ни велика была их вера, он с презрением заметил, что они испуганно поглядывают на двух кротов, стоящих по обе стороны от них. Значит, Камень не может защитить их от реальности.

Одним из этих двоих был гвардеец Друл, с огромными лапами и маленькими глазками. Люцерн нашел его в Киндер-Скауте, когда проходил через Темную Вершину. Друл совершил там бессмысленное убийство молодых кротих — последовательниц Слова, которых застали, когда они развлекались с последователями Камня. Это теперь Друл стал знаменитостью, а тогда его никто не знал. Однако Люцерн разглядел исключительное рвение, с которым тот исполнял волю Слова, в сочетании с абсолютной преданностью и коварством. Решив, что такой крот может ему пригодиться, Люцерн сделал Друла своим телохранителем. Друл вскоре стал тем, кому можно было поручить самые темные дела, не опасаясь, что слухи о них просочатся. Некоторые тайные задания Друла скрывались даже от Мэллис, и все, кроме нее, боялись этого зловещего крота. Люцерн находил какое-то извращенное наслаждение в том, чтобы наблюдать, как гораздо более умные кроты, чем Друл, угодливо улыбались ему и громко хохотали над его грубыми и тупыми шутками.

Второй, сидим Слай, выглядел совершенно безобидным, так как был маленьким и учтивым, с любезной улыбкой. Он действительно был безобидным во всех отношениях, кроме одного. Это был сидим, которого Терц подыскал, чтобы помочь в организации великого похода. Терц сразу понял, что Слай — воплощенная предприимчивость, именно то, что может понадобиться Люцерну в грядущие кротовьи месяцы и годы. Господину Слова нужно, чтобы рядом находился именно такой крот. Его постоянное присутствие и готовность проводить политику Господина позволяли Люцерну с Терцем отдать все силы обсуждению стратегии. К тому же аналитический ум Слая умел находить проблемы и потенциальные опасности для Слова там, где другие, и в том числе сам Терц, не видели ничего угрожающего.

Нам больно описывать отвратительные вкусы Слая, который был ненасытен, когда дело касалось юных, невинных детенышей мужского пола. Он был одним из самых порочных и похотливых кротов из всех сторонников Слова.

А пока что знайте, что эти двое откликнулись на приказ Люцерна доставлять к нему таких последователей Камня, как те, что стояли сейчас перед ним. Люцерн говорил:

— Перед тем как мы решим, какой курс лучше выбрать, мы должны понять этих кротов и выяснить, что дает им их вера и в чем их слабость.

Терц не был с ним согласен, не видя ничего, кроме опасности, в подобном общении с последователями Камня и считая, что в отчетах, которые теперь ежедневно присылали сидимы со всех концов кротовьего мира, содержится вся необходимая информация.

— Но, Терц, нельзя завоевать умы кротов, не зная, каким образом они работают. Ты меня сам этому учил. Я ни минуты не сомневаюсь, что мы уничтожим всех последователей Камня, которых найдем, но это обойдется нам недешево. А вот если мы будем знать, как они мыслят, то сможем найти более быстрые и эффективные пути.

Итак, Люцерн взял верх над Терцем, но тот не особенно возражал. Разве не сам он научил внука Руна думать самостоятельно? Итак, Терц пожал плечами, повторил свои предостережения и больше не сказал ни слова. В конце концов, возможно, Люцерн прав, как это часто бывало и раньше... а Терцу было хорошо известно, что он обязан своим высоким положением собственной гибкости.

В течение нескольких утомительных часов Люцерн обсуждал Камень с тремя его последователями, и за все это время Терц, находившийся рядом, не произнес ни звука. Но наконец, к своему облегчению, он заметил, что Люцерн устал и удручен.

На кротов Камня не подействовали аргументы Люцерна и завуалированные угрозы, но это не имело бы значения, если бы они выдвинули какие-то достойные аргументы, которыми он мог бы насладиться. Вместо этого они лишь твердили о вере, основанной исключительно на воспитании, и ничем не подтверждали могущество своего Камня.

— По-видимому, эти кроты совершенно не умеют думать,— раздраженно произнес Люцерн,— и их ничему не научили. Они ничего не знают о своей вере и абсолютно невежественны. — Это было сказано в присутствии трех последователей Камня, которые лишь улыбнулись при этой вспышке.

— Господин, — сказал Терц, — я сомневаюсь, чтобы многие из наших кротов смогли лучше объяснить свою веру, чем эти последователи — свою. Тебя слишком долго учили, и ты чересчур долго жил с одними сидимами, а потому ожидаешь слишком многого.

Что особенно разозлило Люцерна, так это отказ кротов назвать имена других последователей Камня. А когда им намекнули на пытки, ответили — и тут у них в глазах загорелась эта тошнотворная вера, — что, коли так, значит, это воля Камня и они тут ничего не могут поделать.

— Но ты же дрожишь, крот, когда Друл подходит близко. Ты знаешь: одно мое слово — и его когти вонзятся в тебя. Чего стоит твоя вера, если ты ей не доверяешь и не надеешься, что она защитит тебя сейчас?

Друл постучал своими когтями и, сделав страшные глаза, захихикал, придя в полный восторг от себя самого. Переглянувшись, трое кротов тонко улыбнулись, и один из них ответил:

— Мы доверяем тебе, господин. Больше мы ничего не можем сделать. Что же касается страха — ну что же, ведь мы всего лишь кроты. Если бы ты оказался на нашем месте и тебе бы угрожали, а ты был бы беззащитен, разве не ощутил бы ты страх?

— Я — нет, — ответил Люцерн, которому не понравился дерзкий тон этого крота, — потому что все идет от Слова и я должен покориться его воле.

Последовало молчание, Люцерн сердился все больше. Ему требовались аргументы, а не просто вера. Ему нужно было больше информации, чем могли дать такие вот необразованные последователи Камня.

— Убить их, Господин? — спросил Друл, читая мысли Люцерна.

— Ты сказал... — боязливо начал один из последователей.

— Он шутит, — немедленно заверил его Люцерн. — Я сказал, что вы свободно уйдете отсюда, и так непременно будет — в свое время.

Он расплылся в улыбке, против которой никто не мог устоять, и все кроты с облегчением вздохнули, включая гвардейцев, находившихся в тени, в задней части грота. Друл помрачнел, Слай что-то явно прикидывал в уме, и только Терц хранил бесстрастное выражение.

— Уведите их, накормите и охраняйте, пока я не распоряжусь освободить их, — приказал Люцерн гвардейцам.

— Благодарим тебя! — сказал один из последователей Камня. — Да, благодарим! Единственный путь вперед — это, как мы уже говорили, взаимная любовь и понимание, общая ответственность, готовность выслушать другую сторону...

Люцерн поднял лапу.

— Ты уже не раз излагал свою точку зрения,— сказал он. — Повтори это еще хоть раз, и Друл зубами вырвет у тебя язык. Он это превосходно умеет делать.

Друл оскалился, и кроты были шокированы, но потом улыбнулись. Им даже удалось рассмеяться, когда захихикали гвардейцы. Друл просто сиял от удовольствия.

— Это всего лишь шутка Господина, — сказал он, зловеще ухмыляясь.

Можно ли верить Люцерну? Его глаза смотрели мрачно, а обещания звучали малоубедительно. В словах Люцерна содержалась ужасная угроза. Последователь Камня замолчал.

— Итак... о вас позаботятся. Уведите их.

В ту самую минуту, как их увели, Люцерн спросил:

— Ну так как, убьем их?

Друл с безразличным видом пожал плечами. Не его дело принимать такие решения.

Слай сказал:

— Они сослужили свою службу, Господин, и больше не могут сообщить нам никакой информации, да и в любом случае они мало что нам дали.

— Терц? — снова задал вопрос Люцерн. Он любил выслушать других перед тем, как принять решение.

— Я был не прав, Люцерн, а ты прав, что случается чересчур часто и приводит в уныние такого старика, как я.

Люцерн слегка улыбнулся, довольный этой лестью.

— Итак? Ты не сказал ни слова с тех пор, как они пришли.

Немного подумав, Терц сказал:

— Для меня самым важным было не то, что они сказали и чего не сказали, а то, какими они были.

— Какими они были? — нахмурившись, переспросил Слай. Он любил факты и ясность, а не утонченную неопределенность.

— Они были благодарными, — ответил Терц, — а благодарность — это слабость, которую легко можно использовать.

— Благодарными? — заинтересовался Люцерн. — Продолжай.

— Они были благодарны по двум причинам. Во-первых, разумеется, потому, что ты их пощадил. Но это неважно. Во-вторых, потому что, беседуя с ними, ты придал им законность, и они были довольны этим, следовательно, благодарны тебе.

Несомненно, это могло бы представлять опасность, но если действовать правильно, то можно вызвать на откровенность большое число сторонников Камня. Мы можем вовлечь их в дискуссию и таким образом выявить их, получив возможность ударить наверняка в самое чувствительное место. Мы ударим по ним во имя Слова, доказав вначале, что они бесчестны. Мы протягиваем им лапу дружбы, они вонзают в нее когти, — итак, они не правы, и мы правы, наказывая их. — Договорив, Терц выразительно пожал плечами: ведь таков путь Слова, не правда ли?

Люцерн сразу понял все преимущества и перспективы такой стратегии.

— Твое предложение имеет свои привлекательные стороны, — сказал он,— и я над ним подумаю. А пока что держите этих последователей поблизости, хорошо обращайтесь с ними, а когда я буду готов, то попробую еще раз взглянуть на них. Я пока что не знаю, освободим ли мы их или попросим Друла проводить в темную нору.

Люцерн улыбнулся над своим эвфемизмом, заменившим слово «смерть», и остальные тоже улыбнулись.

Жестокие улыбки, мрачные улыбки, улыбки безразличия — в зависимости от занимаемого положения, — и абсолютно все безжалостные.

Великий поход начался, как того и хотел Люцерн, — просто и хорошо. У него не было ни малейшего желания слишком рано возбуждать большие надежды, Так как несбывшиеся надежды разочаровывают кротов и ими становится труднее командовать.

Хранители повели новых сидимов на юг через Грассингтон, а затем — через Темную Вершину. Пока что их встречали одни приветствия; правда, в некоторых системах — особенно когда они проходили через южную часть Вершины, находившуюся неподалеку от Биченхилла, — Люцерну хотелось бы, чтобы приветствия были потеплее. Впрочем, Слай тут же брал на заметку те системы, в которых выказывалось недостаточно энтузиазма в отношении Слова. Подобную апатию следует наказывать.

Разумеется, новые сидимы горели желанием увидеть, как наказывают за преступления против Слова, но Люцерн был осторожен и не спешил карать, не желая вызвать сочувствие к сторонникам Камня. Из отчетов, полученных к этому времени, становилось ясно, что внушение правильных идей требовало времени, но было более разумным, чем жестокое подавление, которое последовало за вторжением Хенбейн.

Уж если кого-то наказывать, то лучше — распущенных кротов Слова, потому что это внушит страх другим сторонникам Слова, утроив их рвение, и в то же время усыпит бдительность сторонников Камня, внушив им ложное ощущение безопасности.

Тем не менее Люцерн решил пойти навстречу пожеланиям новых сидимов, когда они добрались до Эшбурна. Это место находилось неподалеку от Биченхилла, заняться которым Люцерн поручил Мэллис. Уинстер, пожилая элдрен из Эшбурна, и некоторые из ее гвардейцев оказались «распущенными», и их подвесили за носы после формального слушания дела Хранителями.

Это была первая публичная казнь, которую осуществил Друл, и он получил от нее удовольствие. Все новые сидимы присутствовали на казни, и на мордах у них было выражение невыносимого самодовольства, которое появляется у праведных кротов, когда они видят, как других справедливо наказывают. Слай проявил себя не слишком хорошо, — не тогда, когда кричали несчастные гвардейцы, а когда вешали элдрен. Он совершенно не выносил кротих — как наслаждающихся, так и мучающихся. Вид их крови вызывал у него тошноту.

Вскоре после того, как они покинули Эшбурн, Люцерн почувствовал, что еще один скоропалительный суд и наказание упрочили бы его репутацию справедливого и безжалостного правителя. Такая репутация уже начала создаваться, когда за недавними событиями в Верне последовали казни в Эшбурне. Толстяк Феннибор, сидим из Белпера, был подходящей жертвой, которую каждый бы заметил. Друл гонял его три дня, заставляя маршировать вместе с новыми сидимами, и наконец повесил на колючке, чтобы все могли увидеть, как сурово Слово к тем, кто оскорбляет его доверие. Терц произнес речь после смерти Феннибора, заявив, что долг каждого крота — доносить на тех, кто недостаточно усердно молится, не соблюдает ритуалы или плохо отзывается о Слове.

После этого у новых сидимов развилась необычайная подозрительность и страсть к молитвам, и все стали тщательно соблюдать ритуалы Слова, до последней буквы. Ни одного червя не съедали, предварительно не прочитав молитву; ни один новый сидим не ложился спать, не прочитав молитвы, в которой просил Слово защитить его, причем старались, чтобы об этом знали другие; и еще старательнее доносили на тех, кто был недостаточно усерден.

Вот такими способами Люцерн начал утверждать могущество Слова, выбирая для наказания самых заметных кротов и пока что избегая гонений против сторонников Камня.

Большую часть сентября стояла скверная погода, часто шли дожди; поход продвигался вперед неуклонно, но медленно. Они пересекли южную часть Темной Вершины и спустились в низину, а там Люцерн, повинуясь инстинкту, свернул на юго-запад. Как раз тогда один из сидимов, посланных из Верна до того, как выступил основной отряд, нашел Люцерна и доложил о существовании системы Кэннок, почти совсем покинутой.

Кэннок находится к югу от лишенного червей пустынного края Кэннок-Чейз (отсюда и название всей системы). Там жили только молодые кроты из соседних систем или изгои, которые не нужны были ни одной системе, а во времена Люцерна — последователи Камня.

Именно здесь, патрулируя Чейз, гвардейцы впоследствии захватили тех троих последователей Камня, с которыми беседовал Люцерн. Но это было позже, а когда Люцерн прибыл в эти места, у него не было времени для подобных бесед. Тогда его больше интересовало, правильный ли выбор он сделал. Наконец он убедился, что это так.

В Кэнноке было вполне достаточно червей, чтобы прокормиться зимой, и он идеально подходил для цели, поставленной Люцерном. Эта система находилась достаточно близко к центру кротовьего мира, и вместе с тем отсюда удобно было вести мощную кампанию против Камня, легко добираясь до самых потаенных уголков, где еще могли втайне исповедовать эту запрещенную религию.

Кроме местоположения, Кэннок мало чем мог похвалиться. Тоннели были убогие и не представляли интереса после холодного изысканного великолепия Верна. Однако Люцерн был достаточно практичен и потому оценил преимущество места, в котором сидимам не захочется долго засиживаться. В подобных местах кроты проходят испытания, и становится ясно, кто из них лучше всех, а кто самый слабый. Да и другим не взбредет в голову захватить эти тоннели, изгнав владельцев. К тому же тут не было Камней, и это к лучшему. Сидимы не любили Камни, и Люцерн потворствовал их страху, хотя сам с удовольствием забрался бы подальше на юг, чтобы увидеть великие Камни Древних Систем, о которых так много слышал. Но пока было некогда, и это удовольствие могло подождать.

Что еще привлекало его к Кэнноку, так это соседство с Биченхиллом. У него было какое-то безотчетное чувство, что эта система имеет большое значение и что сокрушить ее — значит ускорить падение Камня. Люцерн с нетерпением ждал отчета о Биченхилле, который должна была представить Мэллис. Ему вообще-то не нравилось, что она далеко от него. Но Люцерн хорошо знал, что она должна обойтись на сей раз без его помощи. Мэллис нужно завоевать уважение сидимов, с блеском выполнив важное задание.

Кэннок был не так уж далеко, и Клаудер мог быстро добраться туда после того, как он успешно завершил дела в Рибблсдейле. В тот самый момент, когда Кэннок был выбран в качестве базы, Люцерн велел Слаю разослать гонцов в ключевые точки маршрута, чтобы кроты знали, куда возвращаться и каков кратчайший путь.

Вскоре стали поступать отчеты от кротов, разосланных Люцерном из Верна. В них подтверждалось, что слухи о приходе Крота Камня воодушевили последователей и они организовали встречи возле Камней по всему кротовьему миру. Были и другие вопиющие демонстрации сторонников этой веры. Однако ни один сидим пока что не дал описания внешности этого Крота Камня; следовательно, подтверждалось мнение Терца, что эти слухи лишь отражают потребность последователей в вожде.

Между тем из Шибода и Уэльса поступали более тревожные вести. Вскоре после того, как Люцерн обосновался в Кэнноке, он услышал рассказ свидетеля о том, как гвардейцев разбили наголову и изгнали из тоннелей гористой части Шибода. Этим очевидцем был старший гвардеец самого Гиннелла.

Люцерн уже слышал, как в марте гвардейцы потерпели поражение в Шибоде, восстание распространилось по всему Уэльсу и выплеснулось через пограничную область. В августе все было тихо, и Гиннелл успокоился, уверовав, что западный фронт в надежных лапах.

Из того же источника Люцерн впервые услышал имя Карадока — «безумного» крота, жившего в одиночестве в заброшенной твердыни Кэйр-Карадока (отсюда его имя).

— Никто из тех, кого я знаю, его не видел, хотя ним известны другие вожди повстанцев,— например, Гиннел видел Тредфаха из Тин-и-Бедва. Что касается Алдера, то он сам в прошлом гвардеец.

— Меня об этом не информировали,— нахмурился Люцерн. — Значит, Шибод возглавляет бывший гвардеец? Вот этого крота я бы хотел подвергнуть наказанию Слова и не сомневаюсь, что в свое время ему этого не избежать.

— Но Шибод — ужасное место, Господин, и оно едва ли стоит того, чтобы с ним возиться. Вот почему Гиннелл хотел отступить на восток...

Если бы гвардеец Гиннелла получше знал Люцерна, он не стал бы столь бестактно говорить об «отступлении». Люцерн резко оборвал его:

— Слову совершенно безразлично, отмерзнут ли лапы у кротов в Шибоде. Важно не место, а то, что за ним стоит. Неужели я должен быть окружен кротами, которые этого не понимают?

Он замкнулся в леденящем молчании, и у гвардейца хватило ума не нарушать его. Наконец Терц дипломатично сменил тему:

— Алдер, Тредфах... назови нам другие имена, крот, побольше имен. Слай, записывай их, записывай!

Гвардеец понял, что положение еще можно исправить, и был благодарен Терцу, давшему ему этот шанс.

— Есть умный молодой крот по имени Гарег на юге, и еще один, Гэлри. И конечно же, Карадок... Пленные, которых мы захватили, клянутся его именем и рассказывают, что он распространяет слухи, будто Крот Камня однажды нанесет визит лично ему.

— Вечно этот Крот Камня! — холодно сказал Люцерн. — Вечно! Эти ваши пленные — от них много удастся узнать?

— Любой пленник скажет что угодно, Господин, если за него правильно взяться. Но... С помощью пытки от них ничего не добьешься — они будут лгать или клясться Камнем. А Гиннелл против таких мер.

— Как и Рекин до него, — заметил Терц.

— Интересно, не разговорит ли их Друл, — улыбнулся Люцерн, а улыбался он нечасто. — Когда здесь будет Гиннелл?

— Через одну-две недели, Господин. Ему просто не терпится сюда прибыть.

— Ты свободен! — сказал Люцерн.

— Вечно этот Крот Камня! — снова воскликнул Люцерн, когда гвардеец удалился. — Я заявляю тебе, Терц, что первый, кто представит мне доказательства существования этого крота, получит от меня знаки признательности.

— Это указ, Господин?

— Указ? Что?.. Ах, насчет Крота Камня? Да. Да, пусть это будет указом. Вели всем сидимам, которые сейчас отправляются из Кэннока на задание, чтобы они говорили, что Господин Люцерн будет весьма признателен тем, кто представит достоверный отчет об этом Кроте Камня.

— Хорошо, Господин.

В это сложное время сбора информации и бездействия Люцерна постоянно раздражал также вопрос о Вайре в Бакленде. Не было никакого сомнения, что он жив: в первых же отчетах из этой системы сообщалось, что представители Слова имеют там силу. Люцерн с облегчением узнал, что Вайр, действуя своей властью, приказал усилить бдительность гвардейцев и подавлял любое недовольство Словом в зародыше с помощью суровых и решительных мер, направленных против систем, выбранных со знанием дела.

Все это было хорошо, но сам Вайр, которого Рун избрал для замены Хенбейн, когда она вернется с победой после южной кампании, — сам Вайр стал отшельником. Ни в одном отчете не сообщалось, что кто-то его видел. Все сведения были из вторых лап: кто-то что-то слышал от других, но никто не знал ничего определенного о самом Вайре.

По-видимому, дело было в том, что он все еще был болен стригущим лишаем.

— Нам нужно нечто большее, нежели одни слухи, Терц... Если его следует заменить, то чем скорее, тем лучше. Если он избегает контактов, потому что серьезно болен, то это само по себе нелояльность и неповиновение, и за это надо наказывать.

— По крайней мере, два сидима прислали отчеты из Бакленда, но, поскольку оба были неудовлетворительные, Слай отправил туда еще одного.

— Вполне может оказаться, что нам понадобится пример на юге,— зловещим тоном сказал Люцерн.— Очень хороший пример — такой, который не забудет ни один крот. Должно быть, Вайр теперь стар.

— Четыре Самых Долгих Ночи, — ответил Терц. — Почти мой ровесник.

— Он и в самом деле стар, Старший Хранитель. Достаточно стар, чтобы от него избавиться, ты так не думаешь?

— Может быть, — произнес Терц с совершенно непроницаемым видом.

— Ну что же, скоро мы, наверное, все узнаем. Позаботься об этом. Нет незаменимых кротов.

— Да, Господин, — согласился Терц.

— Требования Слова не должны игнорироваться кротами просто потому, что им так удобно. Подобное отношение является преступлением против Слова... — Голос Люцерна повысился, и он угрожающе сгорбился. Сейчас у него был разгневанный вид, как в тех случаях, когда все шло не так, как надо, и ситуация выходила из-под контроля.

— Мы должны опасаться не того, что кроты делают, а того, что они думают и чувствуют,— вот что мы должны изменить. И нужно заставить наших сидимов понять это, Терц, или все, что мы делаем, пойдем насмарку. Например, этот гвардеец Гиннелла не понял, что опасен не Шибод, а сам факт его существования. Я сокрушу не Биченхилл, а дух мятежа, который он воплощает. Это только кажется, что в нашем походе важны когти и физическая сила. На самом деле главное — это завоевание умов. Ты меня понимаешь, Терц? А они поймут?

— С каждым днем я понимаю тебя все лучше, Господин. Если мне позволено будет сказать, не проявляя непочтения к твоему дедушке, то Слово сегодня яснее говорит через тебя, чем когда-либо — через Господина Руна.

Люцерн улыбнулся от удовольствия, но затем возразил, словно из скромности:

— Но без его трудов нашу задачу было бы трудно сегодня выполнить. Твое дело — помочь мне в том, чтобы новые сидимы поняли наши намерения. Клаудер, Мэллис, Слай и другие завоюют под моим предводительством власть, но духовная власть — вот в конечном счете наша истинная задача. Когда каждый крот познает власть Слова, поверит в него и почувствует к нему любовь — только тогда наконец умрет Камень. Это нелегко сделать, но разве я не прав, полагая, что такова наша конечная цель и достижение ее будет величайшим триумфом?

— Ты прав, Господин, — прошептал Терц успокаивающим тоном.

В такие минуты движения Люцерна становились резкими, взгляд — пламенным, он не выносил возражений, так что только очень отважный крот мог возражать ему. Терц хорошо знал своего Господина.

— У Слова всегда есть решение, — заявил наконец Люцерн,— и оно подскажет мне его. Это моя задача. А теперь скажи мне, Терц, что ты знаешь о «Системных Реестрах» Аффингтона? — Люцерн не сделал паузы перед этим вопросом, но по более спокойному тону Терц понял, что он уже остыл, снова став самим собой. При всем своим опыте общения с Руном, Хенбейн, с другими Хранителями Терц никогда не встречал крота, который так умел бы отрешиться от вопросов, волновавших его минуту назад, и целиком отдаться чему-нибудь другому.

— «Системные Реестры»? — повторил Терц, собираясь с мыслями и улыбаясь от удовольствия служить такому Господину.

— Слай упомянул о них при мне,— нетерпеливо сказал Люцерн.

— Насколько нам известно, в период расцвета Аффингтона было заведено, чтобы каждый крот-летописец отправлялся в кротовий мир и возвращался с отчетом о системах, в которых побывал. Эти отчеты и составили великие архивы, или «Системные Реестры», которые хранились в Священных Норах. Библиотеку раз громили воины Госпожи Хенбейн, что, возможно, было недальновидно.

— Весьма недальновидно, должен сказать. Для чего использовались эти архивы?

Терц с удивлением взглянул на него:

— Конечно для управления, хотя кроты-летописцы не назвали бы это так. Благодаря подобным «Системным Реестрам» целые поколения кротов-летописцев узнавали историю и нравы каждой системы и, таким образом, могли судить, как действовать наилучшим образом, когда возникнут проблемы.

— Эта информация и нам бы пригодилась,— раздраженно заметил Люцерн. — А не следует ли нам теперь сделать то же самое?

— В некотором смысле мы это и делаем. Отчеты сидимов сохраняются, и их накопилось немало за прошедшие века. Правда, до Руна записи вели нерегулярно, и они были очень краткими.

— Если ты имеешь в виду записи, которые я видел в Верне, то они совершенно бесполезны, Терц. Мы можем и лучше. Если мы хотим сплотить силы, которые имеем, и поддерживать их в хорошем состоянии, то должны справиться лучше. Невозможно править без знаний. Мы создадим Записки Систем, которые не уступят никаким «Системным Реестрам». Сидимы, отправляющиеся в путешествия, будут вдохновляться тем, что их отчеты составят часть Записок, необходимых для окончательной победы Слова.

— Где они будут храниться?

— В Верне. И только в Верне. Господин, который контролирует такой архив, сосредоточит в своих лапах огромную власть для Слова. Праздные сидимы получат, таким образом, занятие. Кроме того, у нас появится возможность давать нескончаемые задания тем сиди-мам, которыми мы недовольны. Это будет очень удобно для нас.

Терц кивнул.

— Мы со Слаем займемся этим,— сказал он.

Вот таким образом в осенние годы сентября и раннего октября разрабатывалась стратегия великого похода Люцерна и обеспечивался его успех. Делая все терпеливо и методично и до поры до времени не злоупотребляя насилием, Люцерн укреплял свою власть, в то же время все больше узнавая о кротовьем мире.

К середине октября большинство новых сидимов, посланных с заданием составить отчеты, возвратились в Кэннок, и суть их отчетов была доведена до Люцерна и Хранителей. Хотя на некоторые ключевые вопросы пока что не было дано ответов и Люцерну еще надо было встретиться с Гиннеллом, а также узнать правду о Вайре, он инстинктивно ощущал, что пришла пора дать более конкретное и объединяющее задание. Он знал, что скоро придет зима и, если он хочет, чтобы сидимы добрались до пунктов назначения с новыми поручениями, нельзя терять время. К тому же сидимы начали проявлять беспокойство, так как все знали про новые задания и большинство жаждало отличиться.

Люцерн был склонен действовать быстро, а Терц призывал его к осторожности.

— Подожди вестей от Клаудера и возвращения Мэллис. Они прошли обряд посвящения вместе с тобой и тоже захотят участвовать. А Гиннелл... ему может показаться, что его игнорируют, если он узнает, что сидимы отправились в путь без консультации с ним, особенно если дело касается гвардейцев.

— Ты прав,— неожиданно согласился Люцерн.— Я переутомился. Я дам им еще немного времени. Почему Мэллис до сих пор не вернулась?

— Тебе не хватает ее, Господин? — спросил Терц.

— Да, Терц. Но ведь она твоя дочь — разве ты не боишься за нее? У нее опасное задание.

— Я верю Слову, Господин. Я знаю, оно защитит ее.

— Я тоже верю в это. Но я устал, и Кэннок начинает меня утомлять. Отчеты, опросы, планирование... Я покину его на время. Ты займешь мое место.

— Но, Господин... — начал Терц, сильно встревоженный. До сих пор Люцерн никогда не находился вдали от своего Наставника, и тот всегда мог его контролировать. Кроме того, Терца не привлекала идея абсолютной власти.

— У меня возникла необходимость снова найти Слово, — спокойно сказал Люцерн. — А где же Слай? Гвардеец, позови его!

Торопливо вошел Слай, который всегда был где-то рядом.

— Да, Господин? — спросил он.

— Я ненадолго покину Кэннок... — На лице у Слая появилось то же выражение тревоги, что у Терца, и Люцерн громко рассмеялся. — Я буду в безопасности! Обо мне позаботится Слово! А теперь слушайте... Наше планирование почти закончено. Когда я вернусь, мы запустим следующие этапы похода. Боюсь, тогда он станет неуправляем, и мы, стоящие во главе, не будем знать ни минуты отдыха. Так что, пока у меня есть время, я поищу свой путь к Слову.

— Конечно, Господин, — с убитым видом сказал Слай.

— Но... — сделал новую попытку Терц.

— А пока что у меня есть задания для тебя и Слая, так что тебе некогда будет беспокоиться обо мне, Хранитель-Наставник. — Люцерн улыбнулся, обратившись к Терцу, как в прежние времена. — Когда вы будете консультировать новых сидимов, то начнете группировать их и гвардейцев в тройки, не говоря о своих истинных намерениях. Каждая группа должна уметь делать записи и сражаться, поэтому хотя бы один в ней должен быть сидимом и один — гвардейцем. Третий может быть либо тем, либо другим, или просто помощником — вы сами решите. Организуйте таким образом всех новых сидимов. Слай уже составил список всех систем согласно их преданности Слову. В каждую систему надо назначить такую тройку. Начните подбирать их, хотя окончательное решение приму я сам по возвращении. Ну вот и все. Если Слову будет угодно, чтобы Клаудер, Гиннелл и Мэллис вернулись, когда меня еще не будет, подробно введите их в курс дела. Я не хочу терять время, когда вернусь.

— Будет сделано, — сказал Терц.

Люцерн поднял когтистую лапу:

— И пусть никто не следует за мной, Терц. Я хочу быть один. Мне не нужен даже Друл. — Терц с виноватым видом переглянулся со Слаем, так как собирался послать вслед Господину надежного гвардейца.

— Я действительно не хочу этого, Терц. Кого бы ты ни послал за мной, я убью его, и будет жаль, — заявил Люцерн своим чарующе прохладным тоном. — Как любому кроту, Господину тоже иногда хочется побыть в одиночестве. Я сейчас же отправляюсь в путь.

— Господин?

— Да, Слай?

— Просто для записей... будет у этих групп какое-нибудь название?

Люцерн задумался.

— Назови их тройками. Это подходящее название, и оно понравится сидимам.

— «Тройки», — прошептал Слай, смакуя это слово.

— «Тройки»,— повторил Люцерн и отбыл.

Так родились тройки — самые ненавистные из всех нововведений Люцерна, повсеместно наводившие страх.

И так начался чрезвычайный и загадочный период, когда Люцерн исчез из поля зрения всех кротов Слова в Кэнноке, не исключая даже самого Терца.

— Хранитель Терц? Можно задать вопрос?

— Да, Слай?

— Куда ушел Господин?

— Господин ищет ту, которую, боюсь, ни за что не найдет: свою мать Хенбейн. Он сам не догадывается, что ему это необходимо. Когда с ним Мэллис, он забывает об этом, так как она все для этого делает. А теперь, когда ее нет, боль снова вернулась. Думаю, он не найдет Хенбейн, но, несомненно, скоро встретит какую-нибудь малышку, которая даже не догадается, что за крот к ней пришел.

— Мне не нравится не знать, где мой Господин,— сказал Слай.

— Мне тоже, Слай, притом гораздо больше. Я совершил ошибку, позволив Мэллис отправиться так далеко и покинуть его так надолго. Больше я такого не допущу.

— Но ведь он Господин, и он может поступать как ему заблагорассудится,— возразил Слай.

— Нет, Слай, не может, потому что он слуга Слова. Не забывай об этом. Никогда не забывай. От того, насколько хорошо ты это понимаешь, зависит, как ты в конечном счете выполнишь задачу. Напомню, что я предпочел именно тебя.

Слай пристально посмотрел на Терца и заморгал.

— У нас есть задача, Старший Хранитель, — вымолвил он наконец.

— Да, есть, Слай.

Люцерна еще не было, когда в Кэннок наконец явился Клаудер, а затем и Гиннелл. Терц просветил их относительно того, что происходит, и записал их сообщения.

— Никому об этом не говори, Клаудер, — сказал он, когда тот закончил рассказ о том, что сделал в Рибблсдейле. С таким разгромом мало что могло сравниться, разве что бойня при Уиде и Феске в Слопсайде в Бакленде, когда было перебито множество кротов, а Триффану и другим последователям Камня едва удалось бежать.

Гиннелл был крупным кротом с поседевшей шкурой. Он был немногословен и очень наблюдателен: моментально схватывал сильные и слабые стороны кротов Слова и Камня. Он дал Терцу детальный отчет.

Никто не верил, что Терцу не известно, где Люцерн.

Терц просто пожал плечами и вздохнул, сказав:

— Он пожелал остаться в одиночестве. Ведь он не только Господин, но и крот.

— Гм! — произнес Клаудер.

— Никто не знает, где главнокомандующий? — недоверчиво спросил Гиннелл.

— Он знает, где мы,— ответил Терц.

— Ну и ну! — сказал Гиннелл, который привык, чтобы крот, даже если это Господин, оказывался там, где обещал быть.

— Он скоро вернется, — обнадежил Терц.

— Да уж! — хихикнул Клаудер. — Непременно! Господин, точнее, Хранитель Люцерн, каковым он пока что является, вероятно, с Мэллис, а если не с ней, то с какой-нибудь кротихой помоложе. Он так их любит! Да, Терц?

— Возможно, — осторожно ответил Терц.

— Ну что же, когда он появится, дайте мне знать,— попросил Гиннелл.

— Обязательно, — сказал Клаудер. — Непременно дадим знать, крот.

Клаудер хорошо знал своего друга и Господина, но Терц, который сам создал Люцерна, знал его еще лучше.

И все-таки вся правда о кратком исчезновении Люцерна из Кэннока тогда в октябре пока что не известна. Мы лишь можем строить догадки на основании одной записи, сделанной гораздо позже неким кротом по имени... впрочем, лучше пока что не называть его имя.

Как бы то ни было, много лет спустя, когда эта история уподобилась призрачным теням, пробегавшим над заброшенными полями, у этого крота появились свои причины отправиться на вересковые пустоши к северо-востоку от Кэннок-Чейза. Свои причины побеседовать с кротами, встречавшимися в пути, свои причины поспешить вперед и ответить, когда ему задали вопрос:

— Здравствуй, крот, куда лежит твой путь?

— Я иду взглянуть на Пять Туч. Можешь подсказать, как туда добраться?

— Да, крот, это недалеко. День пути на северо-запад — и ты их увидишь. Придерживайся ручьев, на берегу можно найти пищу.

Это не была кротовья земля, однако тот крот все шел и шел и наконец увидел пять выступов из мелкозернистого песчаника, темневших на фоне неба. Под ними жила та, ради которой было пройдено столько миль. Должно быть, она была так же стара, как темный песчаник, в тени которого находились уединенные, уютные тоннели, вырытые ею и ее родней. Ее шкура была темной, а глаза яркими, как вероника.

Он увидел ее, увидел всю родню — целые поколения ее потомков,— и лицо его прояснилось. Она заметила его, и в ее ясном взгляде выразилось беспокойство.

— Ты знаешь, кто я такой?

— Я догадываюсь, кем ты можешь быть.

— А ты можешь догадаться, для чего я сюда пришел?

— Могу. Как ты узнал?

— Он никогда не забывал, — ответил путник. Глаза старой кротихи вспыхнули от удовольствия, а он тихо произнес: — Ты мне расскажешь?

Она внимательно посмотрела на него, и, когда юные кроты подошли взглянуть на него, отослала их. Потом она долго молчала, глядя вверх, на Пять Туч. Наконец она сказала:

— Я никогда об этом не говорила. Почему я должна говорить с тобой?

— Посмотри на меня, кротиха, посмотри хорошенько.

Она посмотрела и со вздохом кивнула. Потом она заговорила, а незнакомец записывал ее слова:

«Я не знала его имени. Он был молод и не похож ни на одного крота из тех, кого я знала. Шкура его ярко блестела под лучами солнца. Я испугалась его и спросила, куда он держит путь. Он не ответил, и тогда я спросила:

— Ты идешь в Биченхилл?

В те дни это была система, где искали убежища изгнанники и последователи Камня, а Пять Туч и Роучиз — самый безопасный путь туда. Мы часто видели, как эти кроты брели мимо.

— У тебя неприятности с грайками?

Тогда в первый и последний раз он мрачно взглянул на меня. Этот взгляд заставил меня заплакать. Он спросил, верю ли я в Камень, а я сказала, что не знаю. Но если Камень похож на Пять Туч — ну что же, значит, я верю в Камень. А если Слово похоже на Пять Туч, значит, я выбираю Слово. Я удивилась, когда он спросил меня, что такое Пять Туч, и тогда я отвела его туда. Был октябрь, однако погода стояла теплая. Я еще была никем не тронута. До того как он пришел, я чувствовала себя молодой и веселой, но в ту самую минуту, как он взглянул на меня, мне показалось, что я ждала его всю жизнь и что моя жизнь была долгой. Мы немного поднялись по склону, чтобы лучше видеть Пять Туч, и когда он увидел их, то захотел подойти к ним. Я сказала, что нельзя туда идти, а он сказал, что можно. Он повел меня туда, а потом дальше, в Роучиз, где воздух напоен пьянящим ароматом сосен, а округлые скалы кажутся невесомыми. Там, над Пятью Тучами, куда, мне до того казалось, я никогда не смогу подняться, мы любили друг друга. На какое-то время он стал для меня всем. Я никогда не знала, что с кем-нибудь можно испытывать такую радость, и с тех пор больше не испытывала ничего подобного. Его когти были и грубыми и нежными, он был неистовым и свободным, а тело — сильным. Однако временами он становился в моих объятиях похожим на детеныша и даже сам сказал, что, если бы у меня было молоко, он бы пососал. Но это был всего лишь разговор влюбленных. Иногда он казался настоящим детенышем...

Не знаю, сколько дней мы там провели. В последний день я показала на восток и сказала:

— Биченхилл там. Ты шел туда?

Он ответил:

— Я знаю, что он там. Знаю.

Если бы он не был так силен, так неистов порой, так уверен в себе, я бы сказала, что он боится.

— Обещай мне, что никогда не пойдешь туда, никогда.

Я обещала. Я пообещала бы что угодно.

Мы медленно спустились по склону сюда, где он меня и оставил, а ты сейчас нашел. Я знала, что он не вернется».

— Как его звали?

— Я никогда не спрашивала его имя,— сказала она, — ни разу. А он не спрашивал мое. Если нам нужно было имя, мы брали его у земли, у воздуха или у неба, когда занимались любовью. Он был такой красивый. Он был моей жизнью.

— Он когда-нибудь говорил, откуда пришел или куда держит путь?

Она покачала головой.

— Ты знаешь, кем он был?

— Он предпочитал не говорить, а я — не спрашивать. Зачем мне менять что-нибудь сейчас? — Она огляделась и увидела своих правнуков. Им было любопытно, и они снова подползли поближе. Она была очень старой, и только глаза, в которых отражались воспоминания, казались молодыми, как эти малыши.

— Что он хочет? — спросил один из них.

— Поговорить о Пяти Тучах, — ответила она.

— Ах вот что! Когда он уйдет?

— Не будь таким нахальным и грубым, — рассмеялась она.

— Он уже уходит! — сказали они. — Что он хотел?

Она ничего не ответила и лишь смотрела вслед этому кроту, темная шкура которого блестела на солнце. Задолго до того, как он остановился и, оглянувшись, поднял лапу в знак прощания, она отвернулась и пошла играть с детенышами.

Люцерн вернулся в Кэннок так же тайно, как ушел. Как и предсказывал Терц, он горел желанием поскорее начать поход.

— Все сидимы здесь, Господин, все ждут, всем не терпится, — сказал Терц. Слай находился тут же.

— Все? А Мэллис здесь?

— Нет, Господин.

— Я недоволен.

— Но твое... путешествие? Ты... удовлетворен?

— Чем удовлетворен?

— Тем, где побывал.

Люцерн так взглянул на Терца, что тот никогда больше не задавал подобных вопросов. А когда Мэллис позже услышала об этом, у нее хватило ума ничего не спрашивать. И никто больше не задавал вопросов. Что было, то было. Теперь важнее то, что будет.

— Клаудер и Гиннелл отчитались?

— Полностью.

— Хорошие новости?

— Превосходные.

— Прекрасно. Теперь введи меня в курс дела до того, как я с ними увижусь. Это сэкономит время. А пока что, Слай, оповести сидимов, что завтра рано утром я соберу их всех и расскажу, какого рода задание получат тройки. После того как я побеседую с Терцем и переговорю с Клаудером и Гиннеллом, мы встретимся втроем еще раз и решим, какие тройки куда отправятся. Это будет долгая ночь, Терц.

— И начало еще более долгой ночи для последователей Камня,— ответил Двенадцатый Хранитель.

— Ты ближе к правде, чем можешь себе представить! — сказал Люцерн, и глаза его блеснули. — А теперь ознакомь меня с делами.

Мы скоро узнаем больше обо всех ужасах и жестоком кровопролитии в Маллерстанге и в Рибблсдейле. Это было одно из первых избиений во имя Слова. Все поголовно — кроты обоего пола, старики и детеныши, попавшиеся на глаза Клаудеру с его гвардейцами в этом тихом, мирном месте, — были зверски убиты. Это была гнусная оргия разбоя и насилия. Кроты Хортона, которых сочли неповинными перед Словом, тем не менее вынуждены были любоваться зловещими плодами трудов Клаудера, когда взбирались по склонам Маллерстанга, политым кровью. А чтобы ни у кого не оставалось ни малейшего сомнения, в чем заключается долг крота, Клаудер заставил элдрен и старших гвардейцев Хортона повесить нескольких кротов, которым специально для этой цели сохранили жизнь.

По сей день склоны Маллерстанга хранят память об этой бойне, а в октябре, когда приходит осень, склоны кажутся красными. «Да, красными от крови невинно убиенных»,— говорят местные жители.

— Очень хорошо, — одобрил Люцерн. — Пусть Клаудер завтра подробно расскажет эту историю перед собранием сидимов. Это подбодрит их и прояснит им мозги. Маллерстанг послужит для всех нас примером, как сурово мстит Слово грешным и лукавым.

Рано утром на следующий день Люцерн произнес речь перед сидимами, собравшимися в полном составе. Те, кто сейчас, затаив дыхание, с нетерпением ждал, чтобы он заговорил, сильно отличались от слушавших его в Середине Лета в Верне после низвержения Хенбейн. У этих был более суровый вид: у одних появились шрамы после путешествий, другие выглядели гораздо старше, чем прежде. Слабые ушли, а те новички, что остались, и старые сидимы, пережившие тяжелые времена проверок и опросов, были исполнены решимости и блестяще вымуштрованы.

Перед выступлением Люцерна Терц рассказал собравшимся о тройках, а Слай зачитал заранее составленные им списки. Теперь каждый знал, с кем ему предстоит выполнять задание и куда он направляется. Правда, пока что было неизвестно, чем им придется заниматься.

Волнение и любопытство по этому поводу все возрастали, и тут поднялся Клаудер и хладнокровно и бесстрастно описал разрушение Маллерстанга. Он рассказал, как его обитатели глумились над Словом,— вот почему его суд был беспощадным. После окончания его отчета воцарилась благоговейная тишина, затем раздались крики, которые обычно издает сброд, когда чувствует свою полную безнаказанность. Эти вопли требуют новых жертвоприношений и смерти тех, кто не на их стороне.

В этой атмосфере, где ненависть и жестокость били через край, наконец поднялся Люцерн. Мгновенно все стихло. Его речь была длинной и страстной, хотя в записи Терца ее мощь утрачена, а страсть выхолощена. Однако из этой записи видно, что все, кто ее слышал, были в восторге от такого вождя и от заданий Слова, которые неизбежно приведут к гибели Камня.

Когда Люцерн заговорил, на лицах сидимов появилось восторженное выражение; когда он улыбнулся, они рассмеялись; когда он засмеялся, некоторые растрогались до слез.

— Помоги ему, Слово! — взывали они.

— Благословен будь, Господин!

— Нет, пока что я не Господин Слова, потому что еще не введен в должность. — Он умолк, и воцарилась такая мертвая тишина, что, если бы кто-нибудь осмелился дышать, его бы услышали.

— Нет, мои собратья сидимы, я еще не введен в должность. И я клянусь перед вами и перед Словом, которому мы служим и которое дает нам жизнь, что, когда наша цель будет достигнута, в ту же ночь я буду введен в должность. Произнесенным шепотом Словом, окровавленным Камнем, скрежетом праведного когтя буду я введен в должность. Когда придет эта ночь, ужасная для тех, кто боится суда Слова, и ликование наполнит сердца всех, кто гордится тем, что совершает,— тогда Слово назначит меня Господином. Но что это будет за ночь? Чем станет она для нас?

— Скажи нам, Господин! — заорали сидимы.

— Господин, расскажи нам, что мы должны сделать, чтобы тебя ввели в должность!

— Вы должны выполнить свои задания,— ответил Люцерн просто, и голос его вдруг зазвучал спокойно. Он сделал паузу, внимательно следя за реакцией сидимов, и стер белую слюну с уголка рта.

— Каково наше задание? — спросил другой, умоляя взглядом, чтобы Люцерн наконец сказал.

— Послушно отбыть тройками, в которые вас включили. Направиться в те системы, куда вас назначили.— Он смотрел на сидимов, играя с их ужасным рвением.

— Но что мы будем делать? — наконец снова не выдержал кто-то.

— Делать то, что труднее всего. Вы будете... слушать. Слушать последователей Камня. Слушать об этом обмане и мошенничестве, которое они называют Безмолвием. Слушать и записывать имена, места, сильные и слабые стороны — все о последователях.

Сидимы переглядывались друг с другом, недоумевая.

— И только-то? — прошептал один сидим.

— Только-то?! — с притворным негодованием воскликнул Люцерн. — Это «все» будет самой сутью разрушения Камня. Слово будет знать силу своего врага. Слово будет знать места, где обитает его враг. Слово будет знать все. Вы завоюете их Доверие, ваши тройки будут встречать с почетом. Элдрены и гвардейцы будут вам повиноваться, в вашем распоряжении будут все средства. Кроме одного.

Подняв лапу, Люцерн вытянул острый, сверкающий, изогнутый коготь.

— Не должно быть насилия. Пока что. Не должно быть наказания. Пока что. Если над вами будут насмехаться или вам станут угрожать, вы будете улыбаться и не станете платить той же монетой. Вы будете только слушать. Но поскольку Слово могущественно, поскольку Слово велико, то мы все вместе сделаем такие записи о системах, что будем знать, где находится Камень, что это такое и как его уничтожить.

Вот это и есть ваше задание. И его нужно выполнить быстро, поскольку Слово жаждет поскорее вынести приговор тем, кто глумится над ним с помощью своей веры. Помните это. За каждое нечестивое слово, которое вы услышите, умрут десять последователей Камня, за каждую насмешку над сидимом или угрозу в его адрес умрут сто последователей. За каждого крота, повернувшегося спиной к Слову и лицом к Камню, умрут его жена, дети, родня — весь его подлый род будет караться смертью.

— Когда это будет? — вскричали они.

— Когда? — прошептал Люцерн, и глаза его сузились и стали еще чернее.— Я хотел бы вам сказать когда, но не смею сделать это даже здесь, поскольку среди нас сейчас скрывается Камень. Да, кроты, он здесь! Я скажу, когда настанет срок и я буду уверен, что предатель-Камень не успеет предупредить свое отродье. Но узнайте же, по крайней мере, вот что. — Тут рыльце Люцерна помрачнело. Его когти принялись скрести землю, он сгорбился, подавшись вперед, и все пододвинулись чуть ближе, словно то, что Люцерн собирался поведать, было самой темной тайной. — Благодаря заданиям, которые вы выполните, Слово сможет обрушить на Камень всю свою силу правосудия и отмщения. Это и будет та ночь, когда я вступлю в должность. И вот тогда все мы будем облечены могуществом суда Слова.

Вот что сказал Люцерн, и этого было достаточно, чтобы Кэннок загудел от волнения, как муравейник, а сидимы зловещими тройками разбрелись по всему кротовьему миру, целеустремленные и исполненные решимости.

Весь следующий день кроты покидали Кэннок, торопясь выполнить свои задания. Многие приходили попрощаться с Люцерном. Другие, знавшие его не так уж хорошо, медлили, стараясь улучить возможность хотя бы улыбнуться ему в надежде завоевать расположение. Гиннеллу было поручено удерживать западные границы, пока Клаудер не пришлет новые приказы, а это должно было произойти очень скоро.

Даже незначительные детали не были забыты. Три последователя Камня, которых стерег Друл, были отпущены на свободу.

— Они будут исподволь внушать доверие к нам, — сказал Люцерн, но Друл не понял и нахмурился.

— Не огорчайся, Друл, скоро у тебя будет столько работы, что ты не можешь себе представить в самых смелых мечтах.

Через день в Кэнноке не осталось сидимов, и зараза Слова опять начала расползаться по всему кротовьему миру.

После этого Люцерн снова стал беспокойным, и вот тут наконец Мэллис вернулась из Биченхилла.

— Тебя долго не было, — сказал Люцерн.

Мэллис улыбнулась и погладила его бок.

— Там, где я была, много приятного и удивительного,— заметила она.

— В Биченхилле?

Она кивнула.

— Там много приятного?

— Да, мой дорогой. Очень, очень приятного. Ты будешь доволен.

— Расскажи мне,— прорычал он.

— Полностью или вкратце и только самое приятное?

— Вкратце.

— Там живут твои родственники.

— Мои родственники? Ты имеешь в виду Хенбейн? — В его голосе прозвучали ужасная надежда и ужасный гнев.

Мэллис рассмеялась: с

— Нет, нет, мой дорогой, гораздо лучше. Твои родственники, твои пропавшие брат и сестра.

— Мои брат и сестра? — слабым голосом повторил Люцерн, словно не понимая значения этих слов.

Она медленно кивнула, не собираясь торопиться. Подобно тому как Люцерн мог вертеть толпой кротов, Мэллис умела вертеть Люцерном.

— Да, да, любовь моя. Нежная Хеабелл и сильный Уорф. Твоя сестра. Твой брат.

— Они живут в Биченхилле? — спросил потрясенный Люцерн.

— О да, да, именно так. И это еще не все... хотя, поскольку ты сказал, чтобы я рассказала вкратце...— Мэллис хихикнула.

— Рассказывай, — нетерпеливо приказал он.

— Тебе не стоит ими гордиться. Судя по всему, они оба такие достойные последователи Камня.

— Если это правда...

— Правда, мой Господин, чистая правда. А поскольку это так, что ты сделаешь? — спросила она, и, хотя рот ее наполнился слюной от предвкушения, в широко открытых глазах было самое невинное выражение.

— Нечто такое, чего никогда не забудет кротовий мир, — самым угрюмым тоном ответил Люцерн.

— Хорошо, о, хорошо, — промурлыкала Мэллис. — Я знаю, что это будет Хорошо.

Глава девятнадцатая

Те кроты, которые никогда не бывали в Биченхилле, возможно, удивятся, как этой системе удавалось так долго сопротивляться Слову. Но те, кому приходилось туда забредать и кто останавливался, чтобы полюбоваться на струившиеся ручьи, кого одурачивали туманы, каждый раз до неузнаваемости преображавшие долины,— те поймут. Биченхилл не так-то легко найти, а не то что захватить.

Пока армия продвигалась бы к возвышенности, с трудом пробираясь по запутанным известняковым тоннелям Биченхилла, туда, где высится скромный Камень системы, ее приход был бы давно замечен, а обитавшие здесь кроты давно попрятались бы.

Это воистину благословенное место, и, должно быть, на него пролился особый свет Камня в те давние времена, когда Камень создал кротовий мир и явился первый Белый Крот, Бэллаган.

И не то чтобы Биченхиллу не досталась его доля чумы и бед, а в недавнем времени не его коснулось тревожное ожидание прихода тьмы. В самом деле, с того самого странного дня в июне, когда Уорф так неожиданно покинул свою сестру и спутников и какое-то безумие заставило его кинуться к Камню и коснуться его, Биченхилл, можно сказать, был начеку.

Кроты Биченхилла, которые всегда были близки к Камню и его предзнаменованиям, принимали такие вещи всерьез, тем более на этот раз. Дело в том, что после того, как Уорф коснулся Камня, с севера пригнало грозовые тучи и разразился такой ужасный ливень, что потоки воды затопили тоннели. Погибло семь кротов: четверо утонули в своих норах, не успев выбежать, двоих разбило о камни, куда их швырнул бурный поток, а седьмая умерла непонятно от чего. Когда ее нашел Сквизбелли, ее безжизненный взгляд был устремлен на мрачное небо, откуда изливались потоки воды: казалось, она увидела что-то такое, от чего ей расхотелось жить.

Ливень прекратился, земля вскоре подсохла, но эта буря оставила в сердцах всех кротов какое-то дурное предчувствие, отравившее радость лета. Великий Сквизбелли стал задумчивым и осторожным. Он предвидел грядущие беды, с которыми не могли сравниться те, которые обрушивались на них прежде.

Однако долгая и благородная история его системы хорошо подготовила Сквизбелли. В юности отец ознакомил его со всеми ходами-выходами из тоннелей и показал всевозможные маршруты, которые мог избрать враг, и также варианты отступления и потайные места, где можно спрятаться. Благодаря всему этому кроты Биченхилла могли запутать и деморализовать даже самого упорного захватчика.

На всякий случай Сквизбелли обошел все тоннели и вновь удостоверился, что все еще знает свою систему. Именно эти знания, которые он так удачно применял в тяжелые годы, когда ему выпало на долю быть вождем единственной значительной системы на севере, помогли успешно сопротивляться грайкам.

Когда Сквизбелли был молодым, Рун уже правил, и зловещее могущество Слова, а также обычаи его последователей были хорошо известны кротам Биченхилла. Они воочию видели ужас, разрушение и жестокость, сопровождавшие долгий поход Хенбейн на юг.

Сквизбелли мужал именно в этот опасный и тяжелый период, и мало кто так стойко защищал Камень, систему и кротов от злобного Слова. Заставляя захватчиков заблудиться в очаровательных долинах и на прелестных склонах и затрудняя им доступ к более высоким точкам, кроты Биченхилла сохраняли свою общину.

Несмотря ни на что, они оставались искренними и открытыми, но их трудно было одурачить; хитрыми, но не коварными; сильными физически, но не агрессивными и не задиристыми; реалистичными, но помнящими о любви к родному краю и о вере, в которой были воспитаны.

Сквизбелли был олицетворением всех этих прекрасных качеств, а кроме того, обладал чувством юмора и грубоватым добродушием, за которыми скрывались прочие достоинства: ум и здравый смысл. К тому же он умел добиваться, чтобы ни один крот не разленивался: Сквизбелли напоминал нерадивым, что Камню нужно служить надлежащим образом, что он требует постоянного внимания и кристальной честности.

Благодаря этим свойствам Сквизбелли создал Биченхиллу такую репутацию, что все без исключения, и друзья и враги, произносили это название с благоговением.

Годы правления Хенбейн ушли в прошлое, и Биченхилл становился все более одиноким в своем сопротивлении грайкам. Тройки делали хорошую мину при плохой игре, рассуждая о незначительности Биченхилла. Оставшиеся сторонники Камня, ценившие свободу духа превыше собственной жизни, тянулись к Биченхиллу, как тянется к теплу недужный крот.

Благодаря подобным беженцам кроты Биченхилла и их вождь, несмотря на свою изолированность, были прекрасно осведомлены обо всем, что происходило в кротовьем мире, о его борьбе и бедах.

Кротов всегда удивляло, что, в то время как грайкам не удавалось проникнуть в тоннели Биченхилла, странники и последователи Камня обычно успешно попадали туда, несмотря на расставленные вокруг патрули грайков.

Одна из причин заключалась в том, что Биченхилл поддерживал добрые отношения с кротами в соседних системах, которые внешне были сторонниками Слова. Такие кроты узнавали путников, веривших в Камень, и благополучно доставляли их в Биченхилл. В то же время система разработала эффективную сеть дозорных, в основном из молодых кротов обоего пола, которые хорошо знали тоннели. В их обязанности входило дежурить на окраинах системы, поддерживать контакты с дружелюбными соседями и провожать гостей в Биченхилл, удостоверившись сначала, что они не шпионы.

Однако такая миссия была опасной. Понимая, что в любое время одного из дозорных грайки могут захватить и пытками вытянуть сведения о системе, Сквизбелли позаботился о том, чтобы каждый из дозорных знал лишь ограниченный участок тоннелей Биченхилла. К несчастью, время от времени дозорных действительно брали в плен, однако, благодаря предусмотрительности Сквизбелли, грайки узнавали очень мало. К тому же кроты Биченхилла тут же исправляли дело, быстро меняя в тоннелях то, что было раскрыто.

Поскольку все кроты Биченхилла должны были по очереди нести дозорную службу, Уорф и Хеабелл также выполняли свой долг. Сквизбелли очень волновался, когда приходил их черед, однако считал, что для них это необходимо. Весь май они прекрасно справлялись с этим поручением.

За время правления Сквизбелли лишь одной группе кротов удалось провести всех грайков и дозорных вокруг Биченхилла и незамеченными пробраться в самое сердце системы, к Камню. Это были Триффан и Спиндл, которых вел Мэйуид.

Когда Сквизбелли услыхал, что какой-то крот добрался до Камня и беседует с Брамблом и Бетони, его собственными детьми, он рассмеялся своим гортанным смехом и сказал:

— Клянусь Камнем, этот визит принесет нам великое благо. Так было предначертано, это предвещает какие-то перемены в кротовьем мире, которые я не могу предсказать.

Вот так, с открытой душой, Сквизбелли слушал в тот незабываемый день, как Триффан проповедует отказ от насилия перед скромным Камнем Биченхилла. Вождь Биченхилла чувствовал, что именно с этим связано будущее его системы. Именно тогда он начал верить, что в Биченхилле — системе, которая никогда не была агрессивной и только защищалась,— воплотился идеал кротов Камня. Потому что если Триффан прав и нужно отказаться от насилия, то все кроты должны учиться защищаться, не причиняя вреда другим. Но как же может крот защищаться от тех, кто хочет его убить и уничтожить его веру, не причиняя им вреда?

Над этим сложным парадоксом Сквизбелли бился с тех пор, как Триффан посетил Биченхилл. И если другие говорили, что он неразрешим, и спрашивали, что бы с ними сейчас было, если бы их отцы порой не убивали грайков, чтобы остаться самим в живых, Сквизбелли был другого мнения. Он находил утешение и косвенное подтверждение своей правоты в том факте, что Камень выбрал из всех кротов и всех систем в кротовьем мире именно его, Сквизбелли, и Биченхилл и доверил им двоих детенышей Триффана, рожденных Хенбейн.

Когда странный Мэйуид вместе со Сликит принесли к нему этих малышей и рассказали правду об их происхождении, Сквизбелли сразу понял все значение этого события. Мало кто смог бы в будущем лучше разрешить конфликты кротовьего мира и найти компромисс между Камнем и Словом — фактически между парадоксами жизни,— чем те, кто родился от союза Госпожи Слова, Хенбейн из Верна, и великого Триффана из Данктонского Леса, первого крота, осмелившегося донести свет Камня до самого Верна.

Так что Сквизбелли лелеял Уорфа и Хеабелл и поручил их заботам своих собственных детей. Его ничуть не удивило, что именно Уорф стал естественным лидером в этой счастливой четверке друзей. Однажды этот крот сможет также возглавить и Биченхилл.

Своими собственными детьми он гордился, хотя и не питал на их счет никаких иллюзий. Брамбл был мечтателем, и больше всего на свете его интересовала история Биченхилла. Он даже мог назвать по памяти каждого из многочисленных кротов, когда-либо посетивших Биченхилл. Что касается Бетони, то она была удивительно нежной и любящей, и единственное, что расстраивало Сквизбелли, — это ее безответная любовь к Уорфу. Отец Бетони наблюдал, как эта любовь с годами становилась все более зрелой, и был достаточно проницателен, чтобы заметить, что она не находит отклика. Уорф, который был сделан из более прочного материала, чем Бетони, всегда будет видеть в ней только друга.

Что касается-последней из этой четверки, Хеабелл, то Сквизбелли никогда не видел более грациозного и живого создания, чем она. Он надеялся, что, когда придет ее время, она найдет достойного спутника и их дети сделают честь системе, приютившей Хеабелл.

В те годы, когда четыре юных крота взрослели, Сквизбелли частенько забирался куда-нибудь повыше, в свои любимые места в Биченхилле, и предавался простодушным мечтам. Он размышлял о том, что его Биченхилл, возможно, избран Камнем в качестве последнего оплота в самый трудный час. Здесь, как казалось Сквизбелли, произойдут великие события, и он молился о том, чтобы кроты Биченхилла оказались достойными такой чести, в особенности юная четверка.

Именно Сквизбелли лучше всех понял значение удивительного поступка Уорфа, кинувшегося к Камню и коснувшегося его. Он догадался, что поток, хлынувший после этого в тоннели, где ни разу не пролилась кровь от темных когтей Слова, и убивший нескольких кротов, был началом испытаний, посланных Биченхиллу, а возможно, и всему кротовьему миру.

В летние кротовьи годы, последовавшие за июнем, Сквизбелли заметил, что Уорф сделался сосредоточенным и даже грустным и стал предпочитать одинокие прогулки. Сначала он приписал это естественным изменениям, когда крот созревает и начинает ощущать ограниченность родной системы, а также подумывает о поиске подруги. Когда Сквизбелли был помоложе, такие мысли у кротов возникали обычно в январе, в темные зимние месяцы, в уютной норе, а не в самый разгар лета. Но Сквизбелли был мудрым кротом и потому заметил, что из-за стрессов, связанных с чумой и грайками, даже самые здравомыслящие кроты ведут себя иногда весьма странно и необычно.

Однако и Брамбл, и Хеабелл придерживались иного мнения, и как-то раз старый крот получил значительно лучшее объяснение от своей дочери Бетони:

— Что-то случилось, когда он прикоснулся к Камню, но он не хочет сказать, что именно. Это расстроило его больше, чем он хочет признать. Ты знаешь, что он делает, когда уходит один?

Покачав головой, Сквизбелли почесал свой полный бок. Нет, он не знает, и у него теперь такая фигура, что он не склонен ходить по пятам за молодыми кротами и прятаться в чертополохе, подглядывая за ними.

— Ну так я тебе скажу. Он ищет каких-то незнакомых кротов. Он заглядывает в глаза каждому, кто сюда заходит, в надежде увидеть то, что ищет.

— И что же он ищет, Бетони? — спросил весьма озадаченный Сквизбелли.

— Уорф не говорит. Знаю лишь, что не подругу. Я как-то прямо спросила его, и он сказал, что нет, а Уорф никогда не лжет, я и успокоилась. Я думаю, это имеет отношение к Камню.

— А-а! — произнес Сквизбелли и решил подождать, пока Уорф сам все ему расскажет. Судя по несчастному виду Уорфа, необычному для него, да еще в такое прекрасное лето, этот момент должен был скоро настать.

Пока что Сквизбелли занимал его, как и других, тренировками и дозором, направленными на укрепление обороны. Он поручил им разработать два специальных маршрута на север и на запад, если возникнет необходимость бежать. Сам Сквизбелли в любом случае не собирался покидать Биченхилл, но, возможно, кого-то из более молодых кротов можно будет вывести этими путями.

Естественно, кроты спрашивали его, что происходит, и он поведал им кое-что из своих опасений и надежд:

— Я не знаю, когда и каким образом придут грайки, но нам следует быть начеку. Кроме того, Камень может подать нам знак, и мы должны быть готовы распознать его. Ведь Камень действует весьма загадочно, и не всегда легко понять, чего он от нас хочет.

— А ты совсем не представляешь себе, что именно мы можем увидеть? — спросила Хеабелл.

— Он сказал бы нам, если бы знал,— заметил Уорф.

Хеабелл усмехнулась:

— Когда мы были малышами, он не всегда говорил нам, что мы идем неверным путем в тоннелях, и ждал, пока мы заблудимся! То есть до тех пор, пока не растолстел настолько, что не может больше пробираться потайными путями!

Все, кроме Уорфа, рассмеялись, а Сквизбелли — громче всех. Погладив свой большой живот, он сказал:

— Это же мускулы, мои дорогие, ни капли жира! А теперь послушайте. За свои долгие годы я много узнал, особенно из разговоров с последователями, которых Камень посылал к нам, включая самого Триффана. Они всегда приходят летом, поэтому будьте внимательны, когда они появятся, и смотрите в оба. Возможно, среди них будет тот, кто даст нам ключ к тому, что мы ищем.

Лето — время для визитов, поскольку кротами в других системах овладевает беспокойство. Это лето не было исключением, и в конце июля, а особенно в августе было много гостей. В ответ на радушный прием их обычно просили рассказать, что происходит в кротовьем мире за пределами Биченхилла: Сквизбелли заботился о том, чтобы его кроты были хорошо осведомлены о событиях в мире. В августе они впервые получили подтверждение слухов о переменах в Верне и о том, что Люцерн, сын Хенбейн, стал Господином Слова.

Это действительно была сенсационная новость, и она неизбежно повлекла за собой пересказ старых историй о Хенбейн и ее вторжении на юг. Снова вспоминали ее описания, данные Мэйуидом и Сликит, когда они привели сюда Уорфа и Хеабелл.

В таких случаях Сквизбелли всегда спрашивал себя, сколько еще он должен хранить в тайне от Уорфа и Хеабелл их происхождение и правильно ли поступает, держа их в неведении. Он заметил, что Уорф сомневается относительно того, что Мэйуид и Сликит — их родители, но никогда прямо не спрашивает, правда ли это, словно боясь услышать ответ. Иногда оба говорили, что им хотелось бы снова увидеть Мэйуида и Сликит, однако кроты привыкли к странствиям и разлукам, а в те времена — и к потерям.

А теперь, когда пришло известие, что Хенбейн свергли и что она пропала, очевидно, пришла пора сказать всю правду. И как-то в сентябре представилась такая возможность.

Это случилось вскоре после того, как Уорф возвратился из опасной разведки через Дав-Вэлли к Эшбурну, подтвердившей усиление активности грайков. Уорф и Хеабелл и их друзья Брамбл и Бетони собрались в норе Сквизбелли.

Это было одно из тех семейных сборищ, когда болтовня может быть праздной, но чувства искренни и глубоки, когда кроты, любящие друг друга, могут сказать все, что имеет для них большое значение. Для Сквизбелли это был идеальный случай рассказать то, что он давно хотел, а присутствие его детей было очень кстати.

Но первым заговорил Уорф, причем совершенно неожиданно.

— Простите, — вдруг начал он, — что все лето, с самого июня, я был таким угрюмым...

В норе воцарилось молчание. Наконец он произнес то, о чем в разное время думали все они и только Бетони осмеливалась говорить об этом с Уорфом.

— Мне следовало поделиться с вами раньше.

Хеабелл молча кивнула.

— Но это было нелегко.

— И никогда не бывает легко, — заметил Брамбл.

— Пусть продолжает, — одернула брата Бетони.

— Ну что же... Не знаю, с чего начать. Это случилось в тот день, когда я дотронулся до Камня, фактически в тот самый момент, как дотронулся. В тот день, когда пошел дождь.

Никто ничего не сказал, все вспоминали.

— Когда я дотронулся до Камня, у меня возникло чувство, что другие дотрагиваются вместе со мной.

— Но ты же был один, — удивилась Бетони. — Мы добрались до тебя очень нескоро.

— Я знаю. Но я не имею в виду кротов, которых можно увидеть или которые были там. Это было как...— И тут он попытался рассказать, на что это было похоже, как Мистл попыталась рассказать Каддесдону, а Карадок — Алдеру и как Глиддер рассказал одному Карадоку, который уже знал.

Возможно, им трудно было понять, что именно пытался описать Уорф, но когда крот, которого они так хорошо знали, самый сильный из них, крот, на которого когда-нибудь ляжет вся тяжесть ответственности за Биченхилл,— когда говорил такой крот, они верили ему и вполне ощущали силу его чувств.

— Почему ты не сказал раньше? — обратилась к нему Хеабелл. — Возможно, мы бы смогли помочь.

— Кроты, которые вместе со мной дотронулись до Камня, казались мне такими реальными. А что касается того, которому все мы пытались помочь, я знаю, он реален, как любой из вас. Я знаю, что когда-нибудь встречусь с ним.

— Это крот, не так ли? — с облегчением произнесла Бетони, словно уже вообразила, что это кротиха, которая непременно похитит сердце Уорфа. Все засмеялись, как бывает в такие минуты в семейном кругу.

— А не приходило тебе в голову, что ты пытался помочь Кроту Камня? — спросил Сквизбелли.

Уорф кивнул, слегка сменив позу. Его темная шерсть казалась еще темнее рядом со светлой шкуркой Хеабелл.

— Я уверен, что это был он, — ответил Уорф. — Возможно, мы все — кроты Биченхилла и последователи Камня в других системах, и кроты, подобные Хенбейн, и этот Люцерн в Верне — мы все составляем часть чего-то, что началось с приходом Крота Камня.

— Если он действительно пришел, — вставил Брамбл. — Миф о приходе Крота Камня такой древний, что трудно поверить в реальность его претворения в жизнь. Однако, когда берет власть такой крот, как Рун из Верна, а такие, как Босвелл из Аффингтона и Триффан из Данктона, пускаются в странствия, может произойти что угодно.

Снова последовала тишина, и вдруг все почувствовали, что Сквизбелли о чем-то умалчивает. Он беспокойно поерзал, вздохнул и наконец заговорил:

— Ну ладно, я же знал, что подходящий момент никогда не наступит. Крот не может все делать правильно!

— О чем это ты? — тотчас же спросила Бетони, нахмурившись. Она редко видела своего отца смущенным.

И тогда он рассказал им историю о том, как Уорф и Хеабелл попали в систему. Он рассказал ее с самого начала, с того места, как Триффан отправился на север, проповедуя отказ от насилия, пока наконец не добрался до Верна. И о том, как там он встретил Хенбейн, как они любили друг друга, как потом сидимы Руна чуть не убили его. Остальное они знали или слышали от других: о том, как Мэйуид и Сликит спасли двоих из трех родившихся детенышей и принесли их в Биченхилл и как... Впрочем, ни Уорф, ни Хеабелл больше не слушали, так велико было потрясение, когда они узнали, кем на самом деле были их родители.

— Он был нашим отцом? — с изумлением произнес Уорф.

— Хенбейн была нашей матерью? — сказала Хеабелл.

— Она...— начал Сквизбелли.

— Тебе следовало сказать нам раньше! — закричал Уорф.

— Нам и своим детям! — воскликнула Хеабелл, повернувшись к Брамблу и Бетони, которые были поражены ничуть не меньше своих друзей.

Были тут и слезы, и гнев, и обида. Потом каждый по-своему снова рассердился — и на Сквизбелли, и друг на друга, а в конце концов — на Триффана. Все это время Сквизбелли оставался печальным, но спокойным, не уставая повторять, что ни один крот — ни он, ни Триффан — не может всегда все делать правильно.

— Но Хенбейн! — с отвращением вскричала Хеабелл. — Триффан с Хенбейн!

— С ним было не так-то легко, с этим Триффаном, но никто из тех, кого я знал, не был более предан Камню, чем он, — сказал Сквизбелли, чувствуя необходимость противопоставить что-то их гневу. — Брамбл и Бетони лучше любого из нас помнят его проповеди и то, каким великим кротом он был.

Бетони кивнула, положив свою лапу на лапу Уорфа, и глаза ее затуманились слезами. Хеабелл и Уорф, все еще в ужасе, мрачно смотрели на остальных.

— Ты бы так гордился им, — прошептала Бетони Уорфу и с наилучшими намерениями бестактно добавила: — И теперь, когда я знаю правду, я вижу, ты на него очень похож. Он был такой темный, большой и грозный.

Уорф выглядел оскорбленным.

— А я? — спросила несчастная Хеабелл, указывая на свой серый мех. — Что во мне от него? Я похожа на Хенбейн, вот на кого!

Сквизбелли подошел к ней и обнял своими большими лапами, а она заплакала, и, если в его глазах тоже были слезы, он не замечал этого. Когда Хеабелл успокоилась, он сказал:

— Я никогда не видел Хенбейн, но встречал тех, кто был с ней знаком. Никто не знал ее лучше, чем Сликит, которая любила тебя, словно ты была ее собственным детенышем. Она сказала мне, что, когда придет день поведать тебе всю правду, я должен объяснить вот что. С того момента, как Хенбейн встретила Триффана, великая любовь и свет зажглись в ее Госпоже (Сликит всегда ее так называла). Ничего подобного она прежде в Хенбейн не замечала, хотя, должно быть, это было в ней всегда.

Сквизбелли говорил медленно, и в каждом его слове ощущалась такая нежность и тревога за них всех, что атмосфера в норе стала спокойнее.

— Сликит рассказывала, что в то время, когда Хенбейн ждала потомства, ее чувства к своим детенышам — к вам — изменились и безразличие сменилось любовью. Когда она почувствовала, как вы шевелитесь у нее внутри, она словно поняла что-то в природе света, который мельком увидела когда-то давно и познала снова, когда они с Триффаном любили друг друга. Чем сильнее становились эти чувства, тем больше она боялась того, что вам угрожало, — не только со стороны Руна и его сидимов, но и с ее стороны: ведь Хенбейн знала себя.

Она просила, она умоляла Сликит забрать вас у нее, как только вы родитесь, хотя ей этого и не хотелось. Она чувствовала, что ее любви к вам будет недостаточно и она окажется недостойной вас. Это очень мужественный поступок с ее стороны, и, по словам Сликит, она сильно страдала, когда вам пришло время появиться на свет. Однако она повторяла свою просьбу снова и снова. После встречи с вашим отцом, Триффаном, она впервые увидела свет и хотела, чтобы ее детеныши также его узнали, даже если ей самой этого не дано.

Сердитесь на нее, если вам угодно, но знайте — она сделала больше, чтобы доказать свою любовь к вам, чем многие родители. И в конце концов, когда вы родились и были такие беспомощные, она собрала все свои силы, чтобы бороться за вас, и это дало возможность Сликит и Мэйуиду спасти хотя бы вас двоих и унести из Верна. Вы можете гордиться своей матерью. А что касается твоего серого меха, Хеабелл, который, как ты думаешь, унаследовала от Хенбейн, — ну что же, по-моему, это говорит о том, что твоя мать была удивительно красива. И если такой крот, как Триффан, полюбил ее и ты родилась от их союза, то, несомненно, Камень каким-то образом благословил этот союз, и однажды кротовий мир это также узнает.

Сквизбелли замолчал.

— Но .. этот Люцерн,— наконец прошептала Хеаболл,— он наш брат. Господин Слова — наш брат.

Сквизбелли пристально посмотрел на юных кротов и сказал:

— Мы живем во времена, которые я не всегда понимаю. С тех пор как сюда пришел Триффан, я чувствовал, что Камень избрал Биченхилл из всех систем для чего-то особенного. Все эти годы, все эти десятилетия, задолго до моего рождения, с появлением первого крота Камень благословил эту систему. Он поддерживал ее кротов в здравии и вере, словно знал, что когда-нибудь ему понадобится место, подобающее для его света Безмолвия. Я все больше верю, что это великое событие близится. Я верю, что оно стало еще ближе с тех пор, как впервые появилась Звезда Крота Камня. Я верю, что ваше странное рождение от родителей, один из которых всецело принадлежит Камню, а другая — Слову, является частью этого события.

И если бы мне пришлось заглянуть в будущее, я бы сказал вам обоим, что, если наступит день, когда вы встретитесь со своим братом Люцерном, нечто большее, чем ваша жизнь, будет зависеть от того, как вы себя с ним поведете. Мне кажется, весь кротовий мир будет трепетать в этот час и со временем узнает все, лучшее или худшее.

Ваш отец проповедовал перед нашим Камнем, говоря об отказе от насилия. Я не знаю, как достигнуть этого, но я всегда пытаюсь найти этот путь. Я не могу сказать, где Триффан сейчас и что с ним случилось. Ваша мать стояла во главе насилия, которое Слово обрушило на кротовий мир, однако она дала вам возможность жить при свете Камня. Сейчас она лишилась власти, но больше мне ничего о ней не известно.

Я знаю лишь, что мне, а через меня — Биченхиллу были доверены ваши жизни. Мы воспитали вас здесь как могли, в общине, которая познала свет Камня. Ну что же, если бы ваши родители смогли вас сейчас увидеть, как вижу я, думаю, они бы вами гордились, как вы должны гордиться ими.

Так говорил Сквизбелли, и никто бы ни на минуту не усомнился, что он выполнил свой долг перед этими двумя кротами. Они смотрели на него с любовью, так же как Брамбл и Бетони, и, хотя сейчас им не приходила в голову одна мысль, когда-нибудь она должна будет прийти. Они поймут, что, потеряв своих родителей, а потом и двух кротов, которые спасли их и выходили, в Сквизбелли они нашли столько любви и веры, что это сделало бы честь настоящим родителям.

— А теперь, — сказал он, — думаю, нам следует решить, сохраните ли вы все это в тайне или расскажете другим кротам. Мы все поступим так, как вы пожелаете.

— В тайне,— ответил Уорф,— хотя мне это про-тинно.

— Пока что в тайне, — добавила Хеабелл, — хотя мне тоже противно. Однако кроты могли бы не понять...

— Только временно, — сказал Уорф. — Но когда-нибудь мы должны будем сказать.

— Да будет так, — заключил Сквизбелли. — Брамбл? Бетони?

— Мы не скажем, — заверил Брамбл.

— Я никогда не скажу,— присоединилась к нему Бетони, послав Уорфу нежный взгляд.

Число посетителей в Биченхилле стало уменьшаться с тех пор, как в систему пришло известие о переменах в Верне, и к концу сентября их не стало совсем.

Погода испортилась, и с приходом осени количество патрулей грайков на окраинах увеличилось, причем не только на востоке и юге, но и на менее населенных западе и севере. Это было зловещим знаком.

Теперь, словно сгущающиеся тени, новости, которые просачивались в Биченхилл, становились все мрачнее. На восточной стороне пропал наблюдатель. Нашли двух странников, убитых грайками. Судя по всему, они пытались пробраться со стороны запада, где обычно было безопасно.

А в конце сентября пришли вести от последователей Камня в Эшбурне, сообщавших о большом скоплении кротов. Вскоре после этого стало известно о казни элдрен Эшбурна и трех ее гвардейцев, — одного из них Сквизбелли знал как храброго крота, тайно поддержи-пившего сторонников Камня. Это было сильным ударом, так как Эшбурн с Биченхиллом всегда связывали дружеские узы. Судя по тому, что новый режим Слова убивал своих заблудших сторонников, он работал очень эффективно и скрупулезно.

Предвидя возможность нападения, Сквизбелли распорядился, чтобы все жители окраин перешли в центральную часть системы. Уорф и другие молодые кроты получили приказ наблюдать за передвижениями грайков. Теперь в тоннелях царила атмосфера страха, и все знали, что бедствия, о которых так давно предупреждал Сквизбелли, могут скоро на них обрушиться.

Однако несколько дней прошли спокойно, потом еще неделя, потом две. Те, кто был послан на задание, возвратились и сообщили, что никаких действий грайков против сторонников Камня не наблюдается. Напряжение ослабло, пришло коварное ощущение, что опасность миновала и вскоре Камень, конечно же, пришлет им добрые вести. И поначалу казалось, что так и будет.

Уорфа послали на северо-запад с тремя другими кротами, включая Брамбла. Они провели разведку далеко от Биченхилла и убедились в наличии патрулей грайков в Мэнифолд-Вэлли — на западной границе Биченхилла. Но дальше, на Гриндонской Пустоши, и севернее, на Ревидж-Хит, грайков не было.

Однако, когда они повернули назад, к дому, через Эктон, который всегда охранялся грайками, Уорф, пробиравшийся сквозь жесткую траву, вдруг оказался лицом к лицу с поседевшим кротом свирепого вида. По-видимому, тот был один. Крот серьезно смотрел на них оценивающим взглядом, стоя совершенно неподвижно. Он не выглядел ни напуганным, ни агрессивным. Уорфу редко приходилось видеть, чтобы кто-нибудь в подобных обстоятельствах проявлял такое хладнокровие. Молодой крот спросил незнакомца с чисто биченхиллским спокойствием:

— Как твое имя, крот, и куда ты держишь путь?

И сам ответ, и тон крота удивил их. Хотя их было четверо против одного, он отвечал без всякого страха и весьма уверенно. У незнакомца был сильный северный акцент, и, если бы он говорил не так медленно, его было бы трудно понять.

— Ни мое имя, ни куда я иду не имеют к вам ни малейшего отношения. А вы откуда?

— Это мы тебя спрашиваем, ведь сила — на нашей стороне, — с улыбкой заметил Уорф.

— Не имеет значения, — невозмутимо заявил крот, усаживаясь на землю, и улыбнулся так, что они почувствовали себя неуверенно.

Уорф растерялся и не знал, что дальше делать. Наконец незнакомый крот, который выглядел значительно старше Уорфа, но явно был крепким и сильным, нарушил неловкое молчание:

— Мы можем провести весь день глядя друг на друга и так ничего и не узнать.

— Или ты можешь ответить на наше приветствие и сообщить свое имя и куда идешь, — предложил Уорф.

Крот ничего не ответил.

— Или хотя бы сказать, откуда ты,— добавил Брамбл.

Немного поразмыслив, крот наконец решил ответить. Однако было ясно, что отвечает он вовсе не потому, что ему что-то грозит.

— Я из Маллерстанга, — сказал он, наблюдая за реакцией Уорфа.

Маллерстанг... это название нелегко забыть, и оно пробудило в памяти Уорфа что-то, о чем говорил Сквизбелли.

— Ты знаешь это название, или тебе о нем говорили, — сказал крот, словно читая мысли Уорфа. — Тогда я назову еще и имя: Медлар. Маллерстанг и Медлар. Что теперь пробудилось в твоей памяти?

Брамбл, чья любовь к легендам и истории была хорошо известна, что-то прошептал Уорфу. Тот кивнул, что-то переспросил и наконец с удивлением взглянул на незнакомца.

— Я вижу, это имя о чем-то тебе говорит, — обратился крот к Брамблу.

— Да, — ответил Брамбл. — Медлар — это крот из твоей системы, который много лет назад побывал в этих краях Он пришел вместе с другим кротом, имя которого мы не можем вспомнить.

— Роук, — подсказал крот.

— Да, верно! — обрадовался Брамбл.— Роук!

При упоминании этого имени взгляд незнакомца потеплел, и он даже улыбнулся от удовольствия. Отвернувшись от них, он позвал:

— Идите сюда, все в порядке! Эти кроты не причинят нам вреда!

К удивлению Уорфа и остальных, привыкших к дальним путешествиям и умевших искусно прятаться, две тени на траве ожили и превратились в кротов. Они поднялись и, подойдя к незнакомцу, заняли место по обе стороны от него.

— Мое имя Скелдер, — представился крот. — Это Гилл,— указал он на того, что находился справа (это был молодой крот, около двух Самых Долгих Ночей). — А это Квинс.

Она была немного меньше своих спутников и стройнее. Подобно им, у нее был безмятежный вид и открытый, честный взгляд. Чувствовалось, что у нее острый ум и сильная воля. Она была примерно одних лет с Уорфом.

— Роук был моим родственником,— сказал Скелдер, — и, как, возможно, известно твоему другу, он совершил путешествие на юг вместе с Медларом. Они добрались до системы под названием Биченхилл. Там они погостили некоторое время, затем Медлар отправился дальше, а Роук вернулся в Маллерстанг. Он сохранил добрую память о Биченхилле и говорил, что это благословенный край, где очень искренне поклоняются Камню.

— Чего вы хотите? — спросил Уорф.

Ему ответила Квинс, глядя прямо на него:

— Убежища. Ты не знаешь, где находится Биченхилл?

— Мы из Биченхилла, — сказал Уорф. — Почему вы ищете убежища?

— Грайки разрушили нашу систему, — вмешался в разговор Гилл, — и только мы остались в живых.

Уорф в ужасе смотрел на них, смирение в их взгляде еще больше усиливало его ужас.

— Мы проделали большой путь, чтобы до вас добраться, — сказал Скелдер. — Мы не знали больше никаких систем, куда можно было бы направиться. Мы думали, в вашей системе безопасно. Мы полагали...

Его слова звучали так искренне, что Уорф понял: Скелдер говорит правду. Всем троим вера в Камень придала такое благородство, что сразу стало ясно: им можно доверять. Начиная разговор, Уорф еще сомневался и присматривался к ним, но теперь ни у него, ни у его спутников больше не было вопросов.

— Пойдемте, мы проводим вас в Биченхилл, — предложил Уорф. — Это займет у нас два дня, если мы пойдем тем путем, где нет грайков.

Но им не повезло, так как, хотя удалось благополучно миновать Эктон и переправиться через реку, на склонах Эктон-Хилла они наткнулись на патруль. Это была засада, и Уорф пожалел сейчас, что они так долго беседовали на открытом месте с кротами из Маллерстанга, — вероятно, их заметили.

Грайки, которых было пятеро, атаковали внезапно и яростно, следуя своей обычной манере. Сначала напасть и лишь потом задавать вопросы — такой тактики они всегда придерживались. Кроты Биченхилла при таких встречах предпочитали отступить, если была такая возможность, а если нет, прикидывались скудоумными, а потом удирали. Такова была тактика двух сторон, отработанная целыми поколениями, но в данном случае она не годилась. Грайки были огромные, устрашающего вида и, поскольку противник имел численный перевес, исполнены решимости драться всерьез. Если бы и дошло до вопросов, могло оказаться слишком поздно. С другой стороны, единственный путь к отступлению лежал вниз по склону, назад к Эктону, а Уорф знал, что там великое множество кротов, с которыми ему не хотелось бы встретиться.

Но пока в голове у него мелькали все эти мысли и он готовился встретить атаку приближавшихся грайков, три крота из Маллерстанга начали двигаться как единый слаженный механизм. Как впоследствии вспоминал Уорф, впечатление было очень странное: казалось, что все, кроме троих из Маллерстанга, застыли на месте, а эти трое двинулись вперед так плавно, что ничего невозможно было разобрать. То тут, то там лапа ударяла одного грайка, коготь гладил другого, а плечо толкало третьего. И все это молча. Потом все вернулось на свои места, и в тишине слышен был лишь шум ветра в вереске на пустоши да тяжелое дыхание грайков.

Два грайка валялись на земле без чувств, третий лежал тихо, словно онемел от того, что увидел, четвертый пытался подняться, чтобы удрать, а пятый уже бросился наутек, и его фигура маячила далеко внизу на склоне.

— Они пострадали несильно и скоро очнутся,— спокойно сказал Скелдер. Гилл и Квинс подошли к нему и снова заняли места по бокам. — Побыстрее уведите нас отсюда, пока они не пришли в себя.

Скоро они добрались до тоннелей, которые хорошо знал Уорф, и быстро двинулись в Биченхилл. В те редкие минуты, когда они делали передышку, Уорф пытался узнать у Скелдера и его товарищей, как им удалось справиться с грайками, но они только пожимали плечами и говорили, что не любят никому причинять вред, это не в их правилах.

Их прибытие в Биченхилл вызвало большое волнение. Как только они поели и отдохнули, их привели к Сквизбелли, в главный грот общины, находившийся возле Камня. Когда Сквизбелли узнал, кто эти кроты, он радушно приветствовал их.

— Маллерстанг? — загудел он. — Конечно, я знаю о нем! Медлар и Роук? Они приходили сюда, когда меня еще не было на свете, но мой отец о них рассказывал. Однако...

Уорф рассказал вкратце, как случилось, что эти трое пришли в Биченхилл, и Сквизбелли печально посмотрел на них.

— Мне бы хотелось, чтобы ваш визит сюда имел место при других обстоятельствах, — сказал он. — Расскажите нам, что случилось.

И Скелдер поведал им об ужасных событиях. О том, как мирные кроты Маллерстанга, чья система находится на склонах над Хортон-кум-Рибблсдейл, услышали о приходе отряда гвардейцев и сидимов, возглавляемого кротом из Верна по имени Клаудер. О том, как их элдренов обманом заставили встретиться с этими кротами и заманили в такое место, где те не могли защищаться и были перебиты.

О том, как другие обитатели Маллерстанга, прекрасно владевшие искусством индивидуального боя или сражения небольшими группами, но не умевшие сражаться в большой битве, также были убиты.

— Поставьте любого из нас против двух-трех из них, и мы обезвредим их, не прибегнув к их уничтожению, — с чувством произнес Скелдер. — Но когда мы сталкиваемся с такой вымуштрованной и безжалостной силой, как эта, то всегда проигрываем. — Он продолжал свой рассказ...

Продвигаясь по тоннелям, грайки истребляли кротов Маллерстанга, которые совершили ошибку, скопившись в тех местах, где их легко можно было убивать. Не желая убегать в чужие края, они оставались на месте и погибали в тоннелях, наполненных теперь жуткой тишиной.

— Но разве никто не спасся бегством? — спросил потрясенный Уорф.

— Это не в наших правилах, — просто сказал Квинс. — Мы беседуем, мы отступаем, мы выматываем противника. Потом позволяем им жить среди нас, и они понимают, что наш путь — правильный. В нашей общине есть — было — немало кротов, в прошлом грайков, да и вообще самых разных кротов. Мы не сражаемся, мы не убегаем — мы показываем. Но перед лицом такого абсолютного насилия мы не знали, что делать.

— А как же тогда случилось, что вы трое остались в живых? — спросил Брамбл.

— Случайно. Помогла игра теней. Во время дождя в поле может остаться сухой клочок — вот так нас не заметили. Мы услышали, как убивают, и замерли, поняв, как велико количество врагов. Нас просто пропустили. Мы даже не были вместе, а находились в разных местах. Когда грайки ушли, мы отыскали друг друга, а когда они ненадолго вернулись с кротами Хортона, мы спрятались. Самый страшный момент. Мы слышали, как они убивают пленных. Это было хуже всего.

Скелдер покачал головой с покорностью судьбе.

— Кротам не дано остановить дождь, или солнце, или смену времен года, или смерть. Смерть пришла в нашу систему, и это было давным-давно предсказано. Мы трое остались в живых, и это тоже было предопределено. Так должно было случиться.

Уорфу это показалось в высшей степени странным. Если бы такая катастрофа случилась в Биченхилле, он бы... он бы...

— Что бы ты сделал? — спросила Квинс, положив свою лапу на его и глядя на него пронзительным взглядом.

— Заплакал, — ответил он.

— Мы плакали,— сказала она.— А когда слезы высохли и мы увидели, что нам ничего не остается делать в Маллерстанге, то решили идти в Биченхилл. Роук столько рассказывал об этой системе, когда вернулся в Маллерстанг.

Никто ничего не сказал, никто не осмелился посмотреть другому в глаза. Что мог сказать крот перед лицом таких событий?

Тишину нарушила Квинс, по-видимому желая сменить тему и покончить с воспоминаниями, причинявшими такую боль. Повернувшись к Сквизбелли, она спросила:

— Ваш отец не говорил, что случилось с Медларом?

— О да, я знаю, что с ним случилось, хотя об этом мне рассказал не отец, а крот по имени Триффан из Данктонского Леса. Это его отец встретил Медлара, и тот обучил его борьбе.

— Защите, — поправила Квинс. — Медлар назвал бы это защитой, а не борьбой.

— Тогда защите, — продолжал Сквизбелли с хитрой улыбкой. — Медлар был великим кротом, он пришел в Аффингтон и стал там Священным Кротом.

На лицах трех кротов из Маллерстанга появилось выражение несказанной радости.

— Вы этого не знали? — спросил Сквизбелли.

— Мы не могли это знать, — ответил Скелдер. — Но Мотт, один из великих старейшин Маллерстанга, предсказавший многое из того, что случилось, и в том числе спасение трех кротов в бойне, свидетелями которой мы явились, сказал также следующее: «Крот из Маллерстанга пойдет в кротовий мир и поднимется к вершинам мудрости в величайшей из всех систем Камня и Слова».

— Тогда его предсказание сбылось, — заметил Сквизбелли. — Мы будем рады, если вы погостите у нас, сколько захотите,— продолжал он.— В течение многих лет такие беженцы, как вы, приносили благо Биченхиллу.

Но если новость, принесенная этими кротами, была просто тревожной, то следующая говорила о прямой угрозе Биченхиллу со стороны грайков.

Как-то вечером в октябре Сквизбелли разговаривал со Скелдером, Уорфом и Хеабелл, как вдруг их беседа была внезапно прервана. Появился взволнованный, запыхавшийся дозорный — один из тех, кто вместе с Бетони и двумя другими кротами был послан патрулировать южную окраину. Он еле стоял на лапах от усталости, а кроме того, был ранен.

— В чем дело, крот? — спросил Сквизбелли, и обычно бодрое выражение сошло с его рыльца.

— Твою дочь Бетони, — сказал дозорный, — захватили грайки.

Бетони! Та, которую все они знали и любили. Нежная Бетони!

Рассказ был коротким. На склонах над Эшбурном они вчетвером наткнулись на одинокую кротиху, заявившую, что она из Тиссингтона и пытается пробраться в Биченхилл с двумя другими кротами, которые прячутся неподалеку... Дозорные продолжали беседовать с ней, проверяя ее, — точно так же поступил Уорф, встретив Скелдера. Она говорила убедительно и назвалась именем, которое, как потом не без оснований решил дозорный, было фальшивым.

Совершенно неожиданно на них напали несколько грайков, и кротиха, с которой они беседовали, первой нанесла удар. Дозорных не спасла ни отвага, ни вера: одного убили сразу же, остальных схватили и подвергли допросу. Незнакомка, оказавшаяся далеко не такой уж безобидной, была самой жестокой из всех. По-видимому, она вскоре почувствовала, что Бетони особенно хорошо осведомлена о системе.

Они применили самые изощренные пытки к одному из дозорных, и вскоре Бетони не смогла выносить вида его мучений.

— Она пыталась лгать, чтобы спасти его, но незнакомка безошибочно чувствовала самую тонкую ложь. Моего друга стали пытать еще сильнее, и довольно скоро они узнали, что Сквизбелли — ее отец.

Слушатели в ужасе переглянулись.

— Тогда та кротиха распорядилась, чтобы моего друга освободили, а Бетони увели. Когда они отвернулись от нас, я увидел, что оставшиеся грайки готовятся убить нас. Я крикнул своему другу и побежал к тоннелям. Они нас преследовали, но мы хорошо знаем эти места. Одного нам удалось уложить, и тогда они повернули обратно. Я... Я хотел преследовать врагов, но их оказалось слишком много... Я не мог спасти ее, Сквизбелли. Не мог. Я отдал бы жизнь за Бетони. — Уткнувшись носом в землю, он заплакал.

Сквизбелли, Уорф и Хеабелл беспомощно смотрели друг на друга. Потом Сквизбелли отдал приказ нескольким кротам отправиться на южную окраину и попытаться что-нибудь разузнать... Однако все знали, что это бесполезно.

— Как их звали, этих грайков?

— Их было так много... но я услышал имя той кротихи. Это было не то имя, которое она назвала вначале.

— Да, крот? — прорычал Уорф.

— Ее называли сидим Мэллис.

— Да защитит ее Камень, если она причинит вред Бетони, — сердито заявил Уорф. — Я сам возглавлю ее поиски.

— Она так много знает, — тихо промолвил Сквизбелли. Он безмолвно смотрел на Уорфа и Хеабелл, не решаясь говорить вслух об ужасных последствиях этого события.

Глава двадцатая

Подобно старому кроту, который умеет беречь силы в длинном путешествии, река Темза медленно несет свои воды через южную Англию, от истока в Котсуолдских холмах до отдаленных морских отмелей на востоке, которые находятся за пределами Вена.

До того как пришли двуногие и в нескольких местах навели свою переправу, великая река была преградой, которую преодолевали лишь немногие кроты. Они прославились как герои в легендах прошлого. Из них самой большой известностью пользуется Бэллаган, Белый Крот, принесший весть о Камне из дикого края, который находится еще севернее самого Верна. Он преодолел эту реку одним мощным прыжком, а там, где завершился его седьмой прыжок, основал Аффингтон.

Но хотя Темза течет на восток, в середине своего пути она делает большую петлю, которая образует северную и восточную границы большой долины Аффингтона. Данктон, граничащий с Темзой, находится к северу от этой петли, а Священные Норы Аффингтона расположены на южной стороне долины, где находится известняковая Уэссекская возвышенность, а еще южнее — Эйвбери.

Тут-то и расположен этот скрытый от глаз зеленый и напоенный речной прохладой край. В его безмятежных системах жили первые летописцы Аффингтона. Чарни и Стэнфорд в долине, Шеллингфорд и Гроув, Марчам и Лашингмарч... Файфилд, еще одна Древняя Система, тоже находится там. Из этих мест вышли великие летописцы прошлого.

Не случайно Рун повелел, чтобы благословенная долина Бакленда стала центром южной кампании грайков, которая в юные годы Триффана почти начисто разрушила изысканную древнюю культуру Камня.

Однако, даже если дух Камня и был изгнан из этих краев, холмы и долины не изменились. Когда приходит октябрь и созревают фрукты, а изгороди и деревья приобретают красноватый и желтовато-коричневый оттенок, мысль о тьме Слова легко покидает крота, который достаточно жизнерадостен, чтобы видеть вокруг себя свет. Потому что тогда Темза становится игривой и полноводной и долину переполняет то легкое ощущение туманной осенней красоты, которое всегда вызывает живая вода.

В то время как сойки и белки делают свои запасы, а из травы, влажной от росы, показываются грибы, кроты чистят свои тоннели. Покончив с этим делом, они выглядывают наружу и принюхиваются к свежему осеннему воздуху. Они смотрят на уховерток и божьих коровок, копошащихся среди опавших листьев, и не трогают их. Им известно, что с началом заморозков черви заберутся поглубже в землю и всегда будут под лапой, когда это нужнее всего.

Как раз в начале такого октября Бичен вместе с Мэйуидом и Сликит держали путь к этой прекрасной долине.

Хотя их вел Мэйуид, путникам не удалось так легко выбраться из Данктонского Леса, как они надеялись. Мэйуид взобрался на насыпь у дороги ревущих сов, собираясь идти на север, пока не найдет безопасный переход. То есть безопасный от ревущих сов и от грайков, поджидавших на дальнем конце. Затем Мэйуид намеревался идти на север, используя один из небольших подземных переходов, чтобы перебраться на ту сторону великой Темзы. А оттуда — спокойными тропинками в Роллрайт, до которого не так уж далеко.

Бичен выбрал Роллрайт потому, что его величайшим желанием было первым делом посетить еще одну Древнюю Систему. Хотя Роллрайт и не был ближайшей системой, Триффан знал, что туда не слишком трудно проникнуть, — по крайней мере, так было, когда они со Спиндлом пришли туда с севера. Это казалось разумным выбором, особенно Мэйуиду, поскольку его старый друг, путепроходец Хоум, жил именно там. Несомненно, он окажет им самый теплый прием.

Но все получилось не совсем так.

Очутившись на насыпи дороги ревущих сов, Мэйуид потянул носом, повернувшись к северу, и явно остался недоволен.

— Грайки, затаившиеся грайки, весьма малоприятные. Ждут не дождутся добычи. А поскольку у смиреннейшего из кротов сегодня двойной груз ответственности, ибо с ним отважный Бичен и красавица Сликит, он предпочитает быть чрезвычайно осторожным.

Мэйуиду приходилось выкрикивать слова, поскольку мимо нескончаемым потоком с воем проносились ревущие совы, испуская клубы дыма. Бичен и Сликит спрятались в траве, причем Мэйуид строго-настрого запретил им смотреть на ревущих сов.

— От них исходит довольно неприятная вонь, но когда во мраке горят их глаза — тут уж держись! Крот, которого сначала отравили, а потом загипнотизировали, может начать разгуливать там, где не следует, пока не привыкнет к ним. Подобные прогулки могут привести к смерти даже Кротов Камня. Мэйуиду часто удавалось выйти сухим из воды, но даже ему было бы трудновато подыскать слова, чтобы поведать Триффану и твоей матушке мрачную правду о том, что величайшая надежда кротовьего мира была раздавлена у самого Данктонского Леса. Не очень-то хорошее начало! И другие вряд ли пойдут по твоим стопам. Нет, нет, ничего хорошего. — Мэйуид скорчил рожу и рассмеялся, а Бичен хоть и усмехнулся, но принял предостережение всерьез.

Повторив свой совет несколько раз, Мэйуид в конце концов повернул и повел Бичена на юг. Возможно, им удастся благополучно перейти через дорогу и пробраться через коровий подземный переход — единственный прямой выход из Данктонского Леса.

Они не останавливались весь день, а ночью нашли не очень-то удобное прибежище и стали поджидать рассвет. Утром Мэйуид продолжил двигаться на юг, и еще один день они храбро переносили непрерывную гонку ревущих сов и угрожающее кружение пустельги над головой.

Все это время неподражаемый Мэйуид делал замечания и давал советы, которые, как ему казалось, могли пригодиться Бичену.

— О господин, обладающий зоркими глазами, — сказал он после одной из наиболее устрашающих атак пустельги, — дело не в том, что наш пернатый друг пустельга любит кротовье мясо, потому что это вовсе не так. Оно кажется ей горьким. Просто она (как ни странно) принимает нас за полевок, к которым питает неослабевающий интерес. Ха-ха-ха! Поэтому кроту следует внимательно присмотреться к устремившейся вниз пустельге и решить, есть ли у нее мозги. Если глаза у нее близко поставлены, а у хвоста и крыльев дурацкий вид — шлепай лапами и старайся выглядеть самым отъявленным кротом, тогда она поймет намек и улетит прочь.

— А ревущие совы? — рассмеялся Бичен.— Они нас любят?

Мэйуид хмыкнул:

— Еще как! Останови одну из них и проверь сам, а потом сообщи нам ее ответ!

Они провели еще одну беспокойную ночь у насыпи.

— О покрытый пылью Бичен,— обратился к нему Мэйуид на следующее утро.— Мы извиняемся, моя супруга Сликит и я, за эти непредвиденные неудобства и грязь, но что поделаешь! Что остается кроту? Оставаться кротом! Ха! Видишь? Он улыбается, моя милая, пыльная любовь, наш подопечный понимает шутки! Но если говорить серьезно...— И тут Мэйуид наморщил нос и стал вглядываться то в одну, то в другую сторону. — Я, Мэйуид, чувствовал бы себя лучше, если бы шел на юг. С северным маршрутом что-то не так. Что-то не совсем в порядке.

— Возможно, нам и следует идти на юг. Быть может, что-то не так с намерением идти на север, — резонно заметил Бичен. — Ив любом случае Файфилд именно в той стороне, а эта Древняя Система ничуть не хуже Роллрайта согласно текстам Спиндла.

— О господин не только весьма сведущий, но и блистательный, это верно. Позволь мне обратить нос к югу с учетом твоих слов и посмотреть, что мы имеем! Гм! Мы имеем, мы имеем...

— Мы имеем нечто весьма привлекательное, — сказала Сликит. — Мы свернем с этой дороги ревущих сов в места, где было положено начало летописям.

При этих словах с Мэйуидом произошла удивительная метаморфоза.

— Мы также, мы также... о я, смиреннейший, мы...

За каких-то несколько минут Мэйуид превратился в крота, буквально трясущегося от страха.

Сликит сразу подошла к нему, с нежностью прикоснулась и, взглядом приказав Бичену ничего не говорить, спросила:

— В чем дело, любовь моя?

— Бакленд, тоннели Слопсайда, черные, как ночь. Смиреннейший ни за что не хочет туда возвращаться. Это тоже на юге, и недалеко от Файфилда.

— Но ведь никто не заставляет тебя туда идти, Мэйуид,— сказала Сликит.

— Правда? Ты уверена? Нет, ты не можешь быть уверена. Мэйуид весь дрожит, поскольку Бичен сказал правильную вещь — нам следует идти на юг, и это плохо. А вот Роллрайт, куда мы направлялись с общего согласия, судя по всему, вряд ли находится на юге, так как он — в противоположном направлении. Но если смиреннейшему из кротов позволено будет изложить парадокс путешествий, он заключается в следующем: самый длинный путь часто оказывается наилучшим. Да, да, путь в обход, возможно, единственно верный путь. Да, именно так. Но лично я не хочу идти этим путем, поскольку там находится Бакленд, который ждет.

— Ну что же... — начала Сликит.

— Но ведь это путь, которым мы должны идти, не так ли? — властным тоном сказал Бичен. — Мне он кажется верным.

Мэйуид печально кивнул, потом устало потряс головой, потом снова кивнул.

— Я пойду один, — заявил Бичен, — мы выбрались из Данктона, и теперь я смогу найти дорогу.

Но Мэйуид быстро прошел мимо него, сделал несколько шагов вперед по дороге, обернулся и, невесело усмехнувшись, обратился к Бичену:

— Пообещай мне одну вещь, о храбрейший: если наш «верный» путь приведет нас куда-нибудь, где неподалеку окажется Бакленд, не говоря уже о Слопсайде, ты, Бичен, пойдешь первым. — И с этими словами, решив отдаться свободному духу странствий, который часто приводит тех, кто имеет мужество следовать ему, туда, куда угодно Камню, Мэйуид свел их с насыпи при дороге ревущих сов и направился на юг, в Долину Аффингтона.

Детали их первоначального маршрута, вошедшего в историю как Первое Странствие Бичена, сделались предметом исследований, и о них много спорили. Можно с уверенностью говорить лишь о нескольких фактах, касающихся ранних недель этого путешествия. Мы знаем только, что Бичен, привыкший к тому, что все кроты — друзья, проявлял естественное желание побеседовать с любым встречным. Поэтому Мэйуиду и Сликит стоило больших усилий убедить его, чтобы он был осторожнее, хотя бы на первых порах. Бичен все-таки внял их советам, и Мэйуид, худой, весь покрытый шрамами, и Сликит, элегантная и властная (это качество она приобрела, готовясь стать сидимом), шли впереди него.

Однако нет доказательств того, чтобы на Бичена кто-либо обращал особое внимание, — обыкновенные кроты, гвардейцы или грайки. Хотя та часть долины, куда они попали, была под властью Слова, тут обитало очень немного грайков. Дело в том, что Вайр в Бакленде проводил определенную политику, заключающуюся в следующем: он сгонял кротов в крупные системы, а мелкие сами собой отмирали. Это имело смысл, поскольку чума и первое вторжение унесли много жизней. Вайр знал, что некоторые изгои селятся в опустевших системах, и боролся с этим с помощью налетов гвардейцев, бравших в плен кого им удавалось захватить, а также примерного и жестокого их наказания.

Кроты, умудрявшиеся избежать пленения, были самыми хитрыми и ловкими. Большинство были сторонниками Камня, а остальные имели свои собственные причины жить и давать жить другим. Эти кроты хранили в секрете то немногое, что осталось у них от веры, а что до их потомства, родившегося весной, то к октябрю оно подросло. Хотя эти юные кроты и опасались грайков, они обладали храбростью и наивностью молодости, так что рисковали прокладывать тоннели в опасных местах, лишь бы червей было побольше.

Именно такого рода свободомыслие должно было искореняться великим походом. Так что, если бы Бичен отложил свое путешествие в эту долину до ноября, он увидел бы здесь гораздо более мрачную картину.

В самом деле, если бы они с Мэйуидом не решили, что правильнее всего идти из Данктона на юг, они угодили бы прямо в приближавшуюся темную тучу, которую Люцерн выслал из Кэннока.

Можно с полным основанием сказать, что сам Камень привел их в Долину Аффингтона, ибо в начале октября Бичен все еще мог свободно разгуливать среди ее жителей, которые поклонялись Камню, в относительной безопасности. И даже более того — он нашел такое место, где отважные молодые кроты, воспитанные в вере в Камень, готовы были следовать за тем, кто проповедовал Безмолвие Камня.

Как мы можем догадаться, в первые кротовьи недели путешествия Мэйуид и Сликит много раз предостерегали Бичена, чтобы он не слишком откровенничал относительно Камня. Но в любом случае несомненно, что первым делом он поступил именно так, как советовал Триффан. Тот учил слушать и еще раз слушать — и, только когда сердце наполнится любовью, а ум успокоится, говорить.

Должно быть, именно это Бичен и сделал, но, поскольку скрытность и обман были не в его характере и, по его мнению, крот должен твердо стоять на всех четырех лапах, довольно скоро он стал называть свое имя, систему и веру.

Однако удивительно, что самая ранняя запись о первом путешествии Бичена (не считая кратких записок, оставленных Мэйуидом) сделана неизвестным сидимом в Благроуве — небольшой системе грайков, находящейся между Данктоном и Файфилдом.

«Благроув. Два изгнанника, один из которых болен, второй — Каменный придурок. Они с готовностью сообщили свои имена: Мэйуид и Бекнон. С востока; систему не указали. Бекнон говорил о Камне. Я предупредил его, но он продолжал свои дурацкие рассуждения. С лета стало больше Каменных придурков, и что-то следует предпринять».

В этой записи не упомянута Сликит,— возможно, она спряталась, чтобы ее не узнал бывший соратник-сидим. Что касается «Бекнона», то это, вероятно, имя Бичен, которое сидим плохо расслышал.

Слова о «Каменных придурках» наводят на мысль, что в той части долины было немало кротов, настолько обезумевших от болезней, пережитых бед и тягот бродячей жизни, что они открыто говорили о Камне. Ясно, что до тех пор у грайков не возникало необходимости их наказывать, поскольку они считали, что «Каменные придурки» совершенно безобидны. Однако фраза: «Что-то следует предпринять» — зловещий предвестник новых репрессий, которые должны были скоро начаться.

Хотя на первых порах Бичену и его друзьям удавалось оставаться незамеченными, вскоре имя Бичена стало более широко известно среди последователей Камня в долине.

Особенно показателен в этом смысле инцидент с исцелением крота по имени Букрам в Драй-Сандфорде. По-видимому, до небольшой колонии кротов, живших в Сандфорде (вересковая пустошь чуть западнее Благроува), дошли слухи о кроте, всецело принадлежащем Камню. Возможно, также стало известно, что он — целитель. Как бы то ни было, однажды перед Биченом и его друзьями, которые в тот момент обедали, предстал крот, спросивший, не является ли один из них поклонником Камня.

— Мы все камнепоклонники, — тихо ответил Бичен, пристально глядя на незнакомца. — Что тебя беспокоит?

Незнакомец, имя которого было Поплар, удивился такому ответу и, запинаясь, сказал:

— Ничего. Просто мы слышали, что ты можешь... мы думали, ты бы мог... твое имя Бичен? Один крот сказал нам, что ты говорил о Камне. Ну вот мы и хотели бы послушать, что ты говоришь.

— Что тебя беспокоит? — снова повторил Бичен. — Я нужен тебе из-за этого, а не из-за моих слов.

— Ты пойдешь? — поспешно спросил Поплар. — Пожалуйста!

И они отправились в путь по пыльной дороге, ведущей вверх, в Сандфорд. Там, на склоне над ручьем, Бичен увидел несколько убогих нор и пять кротов.

Вскоре Бичен услышал рассказ о кроте, который, как он прочитал в сердце Поплара, внушает им страх. Маленькая колония образовалась, когда у Поплара и его подруги осенью появилось трое детенышей, один из которых умер. Оставшиеся в живых дочери вырыли тоннели рядом с жильем родителей, а весной явился какой-то путник и взял себе в жены одну из них. Потомства у них пока что не было.

— Мы живем тихо и мирно, избегая грайков. На вересковой пустоши, наверху, куда не заглядывают гвардейцы, мы встречаемся со своими единомышленниками и по-своему возносим молитвы Камню. Но в августе наш покой был нарушен, и теперь нашей жизни угрожает опасность. Мы не смеем перебраться отсюда, но в то же время опасаемся и оставаться здесь...— По виду остальных было ясно, что они живут в постоянном страхе.

— Вы позвали нас сюда не для того, чтобы узнать о Камне, не так ли? — нетерпеливо спросил Бичен. Поплар молчал. — Вы цените наши когти, а не сердца, — продолжал Бичен. — Ответь мне, трудно помочь тому, кто не осмеливается сказать правду.

Поплар уткнулся в землю носом.

— Итак, крот?

Поплар кивнул и, подняв голову, выпалил:

— Я не знаю, как ты об этом узнал, но ты прав. Мы услышали, что где-то неподалеку появился Каменный придурок. Говорили, что ты сильный на вид, а с тобой — двое других. Правда, я не знал, что они старые. Но я все равно подумал, что, если вы придете, тот, который нам угрожает, может испугаться и уйти.

Посмотрев на Сликит, Мэйуид изрек:

— Ну что, старуха, не очень-то мы тут нужны. А потому давай сейчас покушаем и на покой. Почему бы и нет? Ведь такие старики, как мы, могут только есть и спать. — И с этими словами он одарил бедного Поплара одной из своих немыслимых улыбок, обнажив оставшиеся желтые зубы, и снова умолк.

— Я не имел в виду... я хотел сказать... в общем...

— Расскажи нам об этом кроте. Почему вы так боитесь его?

— Он болен! — сказала одна из дочерей Поплара.

— Он угрожает нам! — добавила ее сестра.

— Он говорит, что убьет нас, если мы попытаемся уйти, — сообщила жена Поплара.

— Или скажет грайкам, что мы последователи Камня.

Имя этого крота было Букрам. Это был гвардеец, захворавший чумой. В этих краях все знали, что его выселили из Файфилда. Говорили, что он убил там своих же — гвардейцев, которые чем-то досадили ему. Он совершенно запугал кротов, возле которых поселился. Как-то в конце августа он появился на собрании последователей Камня на пустоши, накричал на них, а потом поранил одного из кротов, который с ним поспорил.

— Он говорил ужасные вещи, — пояснил Поплар, — и сорвал нашу встречу. Потом, когда она закончилась, почему-то привязался ко мне. Он шел за мной, не произнося ни слова. Мы думали, он оставит нас в покое, но вышло иначе. Букрам поселился в норе на склоне, прямо над нами, и теперь все время угрожает. Он забирает наших червей и пьет из ручья там, где мы любим пить, хотя есть много других мест. Никто из соседей не хочет нам помочь, потому что у него чума. Недавно он пришел в ярость и, напав на меня, согнал с моего места у ручья. Это хорошо обученный гвардеец. Он очень сильный и...

— Чего ты хочешь от меня?

Поплар с надеждой взглянул на Бичена:

— Прогони его. Ты мне кажешься сильным, а поскольку вы сами изгнанники, то могли бы здесь задержаться. Вы бы все нашли себе место. Грайки вас не побеспокоят.

— Но меня побеспокоит мое сердце,— сказал Бичен, обводя их всех взглядом, и страшное отчаяние отразилось в его чертах. — Ты говоришь, его зовут Букрам? Я хочу видеть его. Сейчас.

— Мы можем указать, где он живет, — с готовностью ответил Поплар.

— На пустоши, где вы молитесь, есть Камень?

— Нет, ближайший находится в Файфилде. Но никто не может туда пойти и вернуться живым.

— Вам бы хотелось, чтобы над вашими норами возвышался Камень?

— Вообще-то... да. Мы последователи, не так ли? Но здесь нет Камня и никогда не было.

— Здесь есть Камень, Поплар, но ты не можешь его увидеть. Он возвышается там, где ждет Букрам.— Подавшись к оробевшему Поплару, Бичен тронул его за лапу и взглянул на него так пристально, что тот не мог отвести глаза. — Твой камень там, где он, и пока ждет Букрам, ждет и Камень. Взгляни на него по-настоящему, крот, и ты увидишь свой Камень.

Поплар с благоговением воззрился на Бичена и, когда Бичен убрал лапу, поднял свою, до которой дотронулся Бичен, и так посмотрел на нее, словно ожидал увидеть что-то необыкновенное.

— Я не знаю, что делать,— сказал он и затем, повернувшись к своей семье, повторил: — Я никогда не знал, что делать.

— Значит, ты просишь другого, с которым едва знаком, сделать за тебя сам не знаешь что? Нет, крот, иди к нему ты. Иди сейчас и позови его сюда, — возможно, ты узнаешь, что именно должен сделать. Он не причинит тебе большего вреда, чем ты сможешь вынести.

— Я боюсь.

— Тогда возьми с собой этих кротов, потому что они — то, что ты любишь больше всего, и он это знает. Идите вместе, попросите его прийти сюда с вами, а мы подождем.

— Но... но...— начал Поплар, однако, словно действуя во сне, он дал знак остальным выйти из норы и последовал за ними. У выхода он повернулся и спросил: — Кто ты такой?

— Ты знаешь мое имя.

— Да, да, знаю, — сказал Поплар. — Что мне сказать Букраму? Что случится, если...

— Камень, который вырастет перед тобой, подскажет, что говорить. А теперь не думай больше, положись на свое сердце. Иди к нему.

Так они и сделали, а Бичен с друзьями поднялись вслед за ними на поверхность и смотрели теперь, как они осторожно взбираются по склону. Кроты жались друг к другу в страхе от того, что с ними может сделать Букрам.

Они увидели, как группа остановилась и Поплар вышел вперед. Они догадались, что он позвал Букрама по имени, так как услышали яростный рев. Показался огромный крот, который навис над Попларом.

Затем все стихло и воцарилась мертвая тишина. Поплар отвернулся от Букрама, и огромный гвардеец, весь покрытый кровоточащими язвами, последовал за ним кротко, как маленький детеныш.

Они заметили, что во взгляде и походке Поплара выразились удивление и странная гордость.

Когда они подошли, первым заговорил Букрам. Голос у него был грубый и надтреснутый, а поза такая, словно он приготовился к бою.

— Он сказал... крот сказал... он сказал мне...

— Что. он сказал тебе? — спросил Бичен, подходя к больному кроту и кладя лапы на самые страшные раны. — Что он сказал?

Но Букрам не мог говорить, его нос был низко опущен, а истерзанное болезнью тело, казалось, вот-вот рухнет на землю.

— Я сказал, что ты — Крот Камня,— ответил за него Поплар, с благоговением глядя на Бичена.

Потом он медленно повернулся к Букраму и, протянув лапу, коснулся его бока. Раны уже начали затягиваться.

— Я сказал, что ты пришел сюда ради него. Я сказал, сказал...

И тут на склоне, где никогда не было Камня, поднялся могучий Камень, созданный из веры и сияющий ее светом. Потому что именно там кроты превратили свой страх в любовь и с любовью дотронулись до того, кто, как они думали, ничего не сможет дать им взамен.

И тогда Поплар взглянул на кротов, окружавших его, и увидел их в таком ярком свете, какого никогда не знал прежде. Улыбнувшись, он сказал, что видит Камень и знает, что теперь всегда будет видеть.

С того самого времени начала распространяться новость о приходе Бичена, хотя вначале ее узнали лишь кроты, прятавшиеся в укромных местах и выбравшие себе для жилья самые неприступные места в долине. Никто не знает, каким образом эта весть облетела долину: Бичен всегда просил кротов не говорить о том, что он для них сделал. Он говорил, что это касается только их и Камня.

Но кротам всегда хочется поделиться с другими тем волнующим, что вошло в их жизнь. Даже если они пытаются сохранить все в тайне, другие видят в их глазах свет и скоро все узнают. И в самом деле, разве община не причастна к этому свету?

Еще несколько дней Бичен и его спутники оставались с Попларом и его семьей, чтобы скрасить Букраму одиночество, пока он выздоравливал. Даже в этот короткий период кроты приходили на берег ручья, чтобы встретиться с тем, о ком они слышали новости, передававшиеся шепотом. Бичен никого не отправлял обратно, но, когда самые смелые спрашивали, действительно ли он Крот Камня, отвечал:

— Я — последователь Камня, и, если вы видите во мне Камень, вы видите только правду в своем собственном сердце.

Бичен проводил много времени с Букрамом, который до того, как заразился чумой, был старшим гвардейцем в Файфилде. Он любил наказывать других, особенно последователей Камня. Но элдрен Уорт, верившая, что его болезнь — кара Слова, приказала вышвырнуть его в долину, чтобы он заразил последователей Камня.

Так начались его долгие кротовьи годы одиночества, когда он узнал, что никому не нужен. И тогда он придумал способ добиться, чтобы кроты его замечали,— запугать их. Их страх был его единственным утешением.

— Почему ты шел тогда после собрания кротов за Попларом? — спросил Бичен.

— Я хотел его напугать. У него было то, чего я лишен, — здоровье, семья и своя нора. Я думал... Я не знаю, о чем думал.

— Существует Камень и ты можешь ударить его, не причинив боль никому, кроме себя.

— Но я бы не мог ударить тебя, — с тревогой произнес Букрам, думая, что Бичен говорит о себе.

— А некоторые кроты смогли бы, — ответил Бичен, — и, боюсь, когда-нибудь они сделают это.

Внезапно Букрам поднялся во весь рост, и, несмотря на его слабость и недавно исцеленные раны, все увидели, какой это свирепый и ужасный крот.

— Я никому не позволю причинить тебе вред!

Но Бичен не отвечал, хотя в глазах Букрама горел свет истинной веры.

Когда Бичен решил, что им пора уходить, Букрам попросил взять его с собой.

— Что ты можешь для меня сделать? — спросил Бичен.

— Когда ко мне вернется сила, я напугаю тех, кто тебе угрожает, — ответил он.

Но Бичен снова промолчал.

А когда они попрощались и, покинув жилище Поплара, стали спускаться по склону, Букрам вылез из своей норы и последовал за ними. Поплар и его семья слышали, как он еще раз попросил позволения идти вместе с Биченом.

— Что ты скажешь кротам, которые мне угрожают? — спросил Бичен, пристально глядя ему в глаза.

— Он скажет, куда им идти! — вставил Поплар.

— Одно движение его когтей, и они не осмелятся тебя обидеть, Крот Камня! — сказала жена Поплара.

Но когда Бичен улыбнулся и покачал головой, Букрам опустил свой большой грубый нос и пробормотал:

— Нет, нет, я этого не сделаю. Больше никогда. Нет, я скажу, чтобы они не боялись. Ведь я тоже когда-то боялся, а теперь — нет. Я скажу им это.

И тогда Бичен взглянул на него с радостью и умилением и произнес:

— В таком случае ты мне очень нужен, и ты будешь со мной и возле меня, так как придет день, когда я буду бояться и мне понадобится твоя помощь.

И тогда Букрам взглянул на Крота Камня с любовью и понял, что Камень дал ему задание на всю жизнь.

— А пока что, Букрам, ты останешься здесь и наберешься сил. Ты поможешь другим поклоняться Камню, а он научит тебя, что делать. И кроты будут вспоминать название этого места и говорить, что в Сандфордской Пустоши возродилась вера в Камень.

— Когда мне прийти к тебе? — взволнованно спросил Букрам.

— Когда обнажится последнее дерево и начнутся морозы, твоя работа здесь будет завершена. Тогда найди меня там, где ты впервые отрекся от Камня. Мне понадобится, чтобы рядом был такой, как ты. Найди меня там.

Изумленные кроты смотрели, как Бичен спускается по склону в сопровождении Мэйуида и Сликит.

— Что он имел в виду, говоря: «Где ты впервые отрекся от Камня»? — спросил Поплар.

— Файфилд,— просто ответил Букрам.

— Но тебя же изгнали оттуда. Они тебя убьют, если узнают, что ты туда вернулся.

— Камень благополучно доведет меня туда, — сказал Букрам, — точно так же как привел сюда.

Осенью и в начале зимы Бичен, Мэйуид и Сликит странствовали в северной части Долины Аффингтона. Куда бы они ни приходили, сразу же собирались кроты послушать Бичена и исцелиться. Иногда их было немного — всего несколько семей, таких как семья Поплара в Сандфордской Пустоши. А в другой раз весть о приходе Бичена опережала его, и тогда Бичена поджидали все кроты системы, чтобы приветствовать его.

Это была очень счастливая пора для Бичена: у него было время, чтобы побеседовать с кротами, которых он встречал, и узнать побольше об их жизни и опыте. Он слушал внимательно, научившись этому тогда, когда еще жил в Данктонском Лесу.

Теперь он впервые познакомился с кротами, которые были моложе его, и кротихами, недавно ставшими матерями. Он узнал об их надеждах и страхах, а также об обыденных вещах, из которых состоит жизнь крота.

— А Данктонский Камень очень большой? И... и какой он? — спросил его один малыш, который никогда в жизни не видел Камня и не мог представить себе, что это такое.

— Он не такой уж большой для меня и для любого крота, который в него верит, — ответил Бичен. — А что касается того, какой он, то все видят его по-разному. Дело в том, что трудно увидеть его целиком, и каждый раз, когда он открывается с новой стороны, та часть, которую вы видели раньше, кажется другой.

— О! — сказал малыш, размышляя над этим. — Но для меня он был бы большим, правда?

Мать детеныша улыбнулась, а другие сочувственно рассмеялись, так как почувствовали, что малыш боится этого Камня, о котором говорят взрослые. Они тоже боялись, когда их родители впервые заговорили о Камне.

Но Бичен не улыбнулся и не засмеялся, поскольку понял, что малыш действительно боится и для него Камень — это что-то очень большое. А раз большое, то страшное.

Не обращая внимания на взрослых, Бичен поискал что-то на земле и, найдя небольшой камешек, взял его в лапу.

— А вот этот большой? — спросил он малыша.

— Он не большой, а маленький.

Бичен попросил малыша не шевелиться и положил камешек ему в ямку между лопатками.

— Если бы ты был камнем, а этот маленький камешек — его верхушкой, был бы он большим?

— В самый раз, и не очень большой!

— А когда ты вырастешь и станешь взрослым, разве он не станет больше?

— В самый раз, — сказал малыш, тщетно пытаясь увидеть камешек, — потому что тогда я сам стану больше.

— И на что он будет похож?

— На меня, раз я — его остальная часть!

— Вот такой же и Данктонский Камень для кротов, которые правильно его видят, такой он всегда. Он растет, как кроты, и никогда не бывает так, чтобы они не могли до него дотянуться. Им нужно только знать себя, чтобы узнать, на что он похож.

Бичен снял камешек с малыша и положил обратно на землю среди других камней.

— Который это был? — спросил малыш.

— Как тебя зовут, крот?

— Милтон,— рассеянно ответил тот, не отрывая взгляда от камешков. — Какой же? Вот этот? — подняв один из камней, он протянул его Бичену.

Бичен покачал головой:

— Камень, до которого я дотронулся, еще не готов, чтобы ты его нашел, Милтон. Поиски его заведут тебя и таких, как ты, туда, куда тебе будет страшно идти, и там ты его найдешь.

К началу ноября несколько кротов предупредили Бичена о том, что его положение в Аффингтонской Долине становится все более опасным. Чем больше он странствовал, тем большие толпы последователей Камня собирались вокруг него и тем скорее могли узнать грайки, что здесь объявился не просто «Каменный придурок», а совсем особенный крот. В самом деле, повсюду, где он появлялся, некоторые открыто называли его Кротом Камня, и возникало притягательное, но опасное чувство волнения, подъема, массового движения к Камню.

— Еще одно такое сборище,— заметила Сликит в Фрилфорде, — и вся долина будет знать, что Крот Камня явился. Еще одно исцеление, еще одна проповедь, еще одно что-то, показывающее, что ты действительно принадлежишь Камню. Ты этого хочешь, Бичен? Начать здесь то, что не в нашей власти закончить?.. Я знаю гвардейцев грайков — они тебя схватят, и ты будешь для нас потерян, как был потерян твой отец Босвелл давным-давно в Верне. Потерян или того хуже.

— Что думаешь ты, Мэйуид? — спросил Бичен.

Последнее время Мэйуид был покорным и тихим, и Сликит приписывала это тому, что теперь они двигались в сторону Бакленда.

— Что думаю я? У меня в мыслях хаос. Все вокруг вертится, а мне, Мэйуиду, особенно нечего делать. Храбрейший на моих глазах стал вождем кротов, а я изумляюсь и бездействую. Поручи мне что-нибудь найти, и я найду. Заставь меня бездельничать, и тьма и хаос одолеют меня. К тому же мысль о Бакленде не очень-то способствует бодрости, как, несомненно, уже пошептала тебе на ухо моя драгоценная супруга. «Бедный старый Мэйуид, — сказал она, — у Мэйуида нервное истощение». И она совершенно права, впрочем как всегда.

— Ну вот что, — сказал Бичен, вдруг придя в уныние, — что касается меня, то я устал. В Данктоне всегда можно было быть самим собой. Думаю, мне нужен покой. Я скучаю по Данктону!

— Ты весь день окружен кротами, которым нужен, — сказала Сликит. — Тебе следует на некоторое время уединиться, а когда волнение вокруг тебя уляжется, мы сможем получше выбрать момент.

— Момент для чего? — резко произнес Бичен. — Сейчас единственный момент для кротов, именно сей час. Крот, думающий только о завтрашнем дне, забывает о сегодняшнем.

— Как тебе известно, нас предостерегли насчет Файфилда, а также Кумнора на севере. Таким образом, остается Бакленд на юге — а Мэйуид непременно умер бы, если бы ему пришлось туда снова пойти — или Темза на западе, в обход Файфилда.

— Да, Темза, — тихо сказал Бичен. — Я видел ее в Данктоне только издалека. Все, кто там был, говорят о ней. Я хотел бы увидеть Темзу и Файфилд. Да...

— Если Мэйуид найдет спокойное и надежное место, ты туда пойдешь и побудешь какое-то время? — спросила Сликит.

— Если там покой и то, чего я ищу, тогда да. — Он проницательно взглянул на Сликит и произнес: — Возможно, это нужно тебе и Мэйуиду, а не мне.

— Всем нам,— с улыбкой ответила Сликит.

Мэйуид посмотрел на них, переводя взгляд с одного на другого, потом, по своему обыкновению, хитро ухмыльнулся и сказал:

— Ха! У смиренного крота снова появилось задание! У него прямо нос чешется! Он как птица полетит и обратно прибежит! Он снова стал собой. Слишком много кротов, слишком много последователей, слишком много шума. Я тебя люблю, Сликит, но мне действительно нужно проветриться. До свидания, обними меня и не торопись отстраняться. Покажи этому невинному, Сликит, что такое настоящая страсть.

Сликит рассмеялась и подошла к Мэйуиду. Ее здоровая, блестящая шерсть смешалась с его тонкой и редкой, их лапы соединились, носы соприкоснулись, а глаза улыбались. Любой, кто увидел бы их сейчас — а Бичен был единственным свидетелем этой сцены,— понял бы, что это настоящие влюбленные. Возможно, самые странные и нежные и самые загадочные во всем кротовьем мире.

— Не приближайся к Бакленду, любовь моя, — сказала она, и в голосе ее прозвучала тревога.

— Куда угодно кроме, в прямо противоположном направлении. Давайте-ка посмотрим... так, так... есть!

Мэйуид оторвался от Сликит и раза два крутанулся на месте, а при слове «Есть!» указал на северо-запад.

— Что там такое «есть»? — поинтересовалась Сликит.

— Покой, и тишина, и река, и то, в чем больше всего нуждается Бичен, — ответил Мэйуид.

— Нам тоже нужен покой, — заметила Сликит.

— Госпожа! Прощайте! — И он исчез, издав напоследок смешок.

Несколько минут Сликит глядела ему вслед, потом, повернувшись к Бичену, сказала:

— Надеюсь, когда-нибудь Камень пошлет тебе такую любовь, какую нашла я.

— Кроты-летописцы Аффингтона давали обет безбрачия, — печально усмехнулся Бичен, — а я полагаю, что стал в некотором роде летописцем. Хотя, познакомившись по записям Спиндла с повадками в Аффингтоне, можно не без оснований считать, что не все летописцы были такими уж и безбрачными.

Сликит вздохнула и присела на землю.

— Я знаю все об обете безбрачия, — сказала она. — Как сидиму мне полагалось дать такой обет, и много лет я была целомудренной. Даже теперь, когда Мэйуид называет меня своей любовью, я вспоминаю иногда, что нарушила обет. Я думаю, что в те годы я увядала, сама о том не ведая. Но должна признаться, что после того, как я покинула Верн...

— С Мэйуидом, — вставил Бичен.

— ...после того, как Мэйуид и я покинули Верн, все переменилось. Я могу вспомнить, что такое безбрачие, и, как ни странно, могу представить себе, как возвращаюсь к нему, хотя никогда бы по доброй воле не сделала этого. Я так много узнала с Мэйуидом, хотя, наверное, мы должны казаться странной парой.

— Не более странной, чем любая другая пара, когда узнаешь их поближе. Я имею в виду, что моя мать и Триффан не очень-то подходят друг другу, не правда ли?

Засмеявшись, Сликит сказала:

— Если бы тебя сейчас могли слышать последователи Камня! Они вряд ли ожидают таких речей от Крота Камня!

— «Крот Камня»! У меня нет никакого желания быть не собой, а кем-то другим — этому учили меня и Триффан, и Фиверфью. Они-то определенно не давали обет безбрачия. И мой отец, Босвелл, если только он был моим отцом...

— Если? — переспросила Сликит.

— Видишь ли... — немного виновато пояснил Бичен,— Фиверфью никогда об этом не говорила. Но если он был моим отцом, то едва ли он давал обет безбрачия!

— Фиверфью не хотела об этом говорить, но ведь там был еще и Бэйли.

— Единственное, что Бэйли помнит, — это свет Камня и то, что мой отец... Босвелл звал Фиверфью.

— Ты действительно не хочешь давать обет безбрачия, не так ли? — спросила Сликит.

— Ну, я хочу сказать, что... в общем... нет! — заявил Бичен и снова стал совсем юным.

Она снова засмеялась, дружески потрепав его по плечу:

— Если о тебе когда-нибудь будут писать — а это непременно случится, мой дорогой, — уверена, об этом они не напишут. Они захотят, чтобы тебя считали чистым. Я скажу одну вещь о Господах Слова: они никогда не давали себе труда притворяться относительно безбрачия, и это было единственное, в чем они не лукавили!

— Видишь ли,— серьезно продолжал Бичен, все еще погруженный в свои мысли, — большинство кротов, которых я встречал, имеют возлюбленных или жен, а у некоторых есть детеныши. И я чувствую, что у них есть что-то, чего я не понимаю. — У Бичена был до смешного озадаченный вид, но Сликит чувствовала, насколько все это для него серьезно. Она вспомнила слова Триффана, что Крот Камня прежде всего «только крот» и должен им быть, чтобы тронуть сердца других кротов. И только затем он — Крот Камня.

— Ты знаешь много такого, чего не понимают они и к чему их нужно вести, точно так, как ты вел нас с Мэйуидом через Грот Темных Созвучий в Данктоне, — сказала Сликит.

Увидев, что от ее слов боль в сердце Бичена не унимается, она добавила:

— Крот, в тот момент, когда я встретила Мэйуида в Верне, я в последнюю очередь думала о любви и браке. Я и не мечтала, что это произойдет. Кто-то мечтает об этом и ищет это всю жизнь, но никогда не находит. Когда ты был в долине, то говорил многим, что крот не должен искать то, чего у него нет: нужно терпеливо ждать и верить, что Камень даст ему то, в чем он нуждается, когда будет нужно. Если суждено, чтобы к тебе пришла любовь, она придет.

— Я это знаю, — тихо сказал Бичен. — Я так верю в это. Однако иногда я ощущаю такое томление... Помнишь крота Поплара и его семью, которую он так старался защитить? Как много у него есть, как много! Конечно, брак и дети — самый большой дар кроту от Камня. Ведь не каждому дано выбрать безбрачие или стать летописцем или сидимом. Но когда кроты прикасаются к своему собственному малышу, тогда, если у них есть глаза, чтобы видеть, и сердце, чтобы чувствовать, они познают уязвимость и силу самой жизни. Как может крот, который прикоснулся к своему детенышу, причинить кому-то вред? Как может он не ощущать любовь ко всем вокруг? Вот в этом-то и кроется Безмолвие.

— У меня никогда не было своих собственных детенышей, — сказала Сликит, понурившись.

— Но ты выбрала другой путь к Безмолвию, и кроты, которых ты знала, помогли тебе в этом. И в любом случае — ты вырастила двух малышей Триффана, а это ничуть не хуже.

Взгляд Сликит потеплел от любви при этих воспоминаниях.

— Уорф и Хеабелл. Я сама их так назвала.

— Иногда мне кажется, что они мне брат и сестра, а я никогда их не встречал.

— Был и третий, — мрачно произнесла Сликит. — Я видела его своими собственными глазами.

— Я знаю, — сказал Бичен. — Я это хорошо знаю. Да поможет им всем Камень.

— Да, — вздохнула Сликит, — и моей Госпоже Хенбейн тоже. А что касается Поплара, которого ты упомянул, вспомни, как много дал ему ты, Бичен.

Они умолкли, задумавшись, затем Бичен сказал:

— Сликит, тьма, которую чувствуют многие, наступает. Часто я боюсь, что у меня не хватит сил для того, что мне предстоит совершить. Я вижу, как вы с Мэйуидом любите друг друга, и чувствую, что, когда наступит тот неизвестный момент в будущем, которого я так боюсь, меня укрепила бы такая любовь, как ваша.

— Ну что же, Бичен, — с теплотой произнесла Сликит, — я могу с уверенностью сказать вот что. Если к тебе придет любовь, такие мрачные мысли улетучатся сами собой! Во всяком случае, если она будет такой, как у нас с Мэйуидом. — Она взглянула в том направлении, куда ушел Мэйуид и спросила: — Как ты думаешь, он в безопасности?.. Я имею в виду...

Теперь пришел черед смеяться Бичену.

— Можно не сомневаться, что крот, который провел Триффана в Верн и вывел тебя оттуда, сможет вполне благополучно прогуляться в этих местах. Именно этим он занимается всю свою жизнь.

Место, на поиски которого отправился Мэйуид и в котором они втроем могли бы найти покой и уединение, становилось все нужнее с каждым днем. Кроты непрерывно искали общества Бичена, и он никогда не оставался наедине с собой.

Но теперь часто чувствовалось, что назревает недовольство определенной части кротов, грозящее скандалом, которого Бичен не желал, но все же не мог избежать. И вот вскоре после того, как ушел Мэйуид, а Бичен все еще выступал во Фрилфорде, произошла небольшая, но неприятная стычка с группой из трех кротов, которых остальные считали последователями Камня. Вид у них был воинственный, но сначала они держались в тени, в задней части грота, где собирались кроты. Никто не знал, кто они такие, но это никого не беспокоило. Такие кроты появлялись на собраниях и раньше, поскольку Бичен всегда приглашал всех, кто хотел его послушать. Последнее время один такой крот, похожий на грайка, появлялся на сборищах, словно следуя за Биченом по пятам. Никто не знал, кто он и откуда. Он по большей части молчал, и коль скоро явно мог за себя постоять, ни у кого не возникало желания заговорить с ним. Как-то он задал вопрос об исцелении, а также о том, каких кротов не допускают к Камню, и Бичен четко ответил, что все будут тепло приняты и никому не откажут в исцелении.

Этот крот находился в толпе на последней встрече Бичена во Фрилфорде, когда имел место неприятный инцидент, напомнивший многим о грубой реальности Слова. К концу встречи три крота стали прерывать Бичена выкриками и пытались сбить его с толку. Они насмехались над ним и сулили, что Слово ударит по камнепоклонникам.

Два самых рослых последователя Камня пытались увещевать их, но в ответ получили одни удары, и Бичену пришлось их утихомиривать, чтобы не возникло драки. К концу встречи он подошел к этим троим в сопровождении Сликит и еще нескольких кротов. Троица принялась осыпать Бичена бранью, упирая на то, что он проповедует против Слова. Между ними и несколькими последователями Камня завязалась потасовка, и самого Бичена слегка потрепали и оцарапали бок, хотя он не нанес ни одного удара. Когда он упал, один из последователей был серьезно ранен. Поскольку Бичен сейчас не мог их сдерживать, другие последователи были склонны отомстить за него. Казалось, эта стычка перерастет в настоящее побоище,— видимо, этого и добивались те трое.

Именно в этот трудный момент незнакомый крот, следовавший за Биченом с собрания на собрание, выступил вперед с властным видом и, раздавая удары направо и налево, разнял сцепившихся кротов. Затем он со смехом напомнил им, что день был долгим и что горячим головам не повредил бы холодный ноябрьский воздух. Трое драчунов покинули зал, и покой был восстановлен.

Оказавшись рядом с этим кротом, Бичен пристально на него посмотрел:

— Чего ты хочешь, крот? Почему ты следуешь за мной, не говоря ни слова?

— Камень — для всех кротов?

— Да.

— Даже для тех, кто другой веры?

— Камень выслушает, всех кротов, которые попытаются говорить правду, — ответил Бичен. — Пришли своего друга ко мне.

— Откуда ты знаешь, что я пришел не ради себя?

— Это видно по твоей позе, крот, и я вижу всего тебя так же ясно, как свою собственную душу. Пришли своего друга ко мне. Скажи, чтобы он не боялся.

— Я постараюсь привести его,— почтительно произнес крот.

Когда он ушел, Бичен посмотрел ему вслед и прошептал:

— Страх правит кротовьим миром, Сликит, — страх, а не любовь. Я чувствую страх во всех кротах вокруг себя, и именно от этого я так жажду отдохнуть.

— Пойдем отсюда, Бичен,— попросила Сликит.

— Иди, скройся на время, Крот Камня,— поддержали ее другие последователи. Потому что после того, как с трудом удалось предотвратить драку, страх поселился в сердцах кротов. Впервые за все время странствий Бичена в долине ощущение опасности, которое так давно носилось в воздухе, приняло осязаемую форму в виде крови, бежавшей из ран Бичена.

— Мы должны на какое-то время удалиться в уединенное место, — сказала Сликит. — Пусть тут все уляжется. Так будет лучше для последователей Камня.

Бичен согласился и решил отправиться в Гарфорд — небольшую систему к юго-западу от Фрилфорда. Однако, когда он уже собирался уходить, подошел последователь и предупредил его, что гвардейцы из Файфилда услышали о его приходе и выслали патрули.

— В Файфилде многое изменилось, и три важных крота пришли из этого ужасного Кумнора. Ходят странные слухи. Некоторые говорят, что начинаются новые гонения, а другие — что последователи Камня могут свободно исповедовать свою веру.

— Ну что же, если начинаются гонения, мы можем лишь довериться нашей вере, а если нам предоставят свободу, будем проповедовать то, во что верим. Я иду в Гарфорд, потому что меня туда позвали. Однако расскажи мне об этом Кумноре. Ты назвал его «ужасным», и мне хотелось бы о нем услышать.

— Это не такая большая система, как Файфилд, но у него намного худшая репутация среди последователей Камня из-за Уорт. Это элдрен, которая управляет Кумнором. Она была элдрен Файфилда, но Вайр понизил се в должности, переведя в неприметный Кумнор.

— Я слышал об Уорт от Букрама в Сандфорде. А за какой проступок ее понизили в должности?

— За избыток рвения, с которым она наказывала кротов Слова, не выполнявших ритуалы Слова и пренебрегавших молитвами. А также за излишнюю жестокость к последователям Камня, имевшим несчастье угодить ей в лапы. К тому времени к последователям Камня стали относиться мягче и терпимее. Такие, как Уорт, стали мешать, и их начали отправлять туда, где они причинили бы меньше вреда.

— Кто такая Уорт? — спросил Бичен.

— Ну, Крот Камня, я же сказал, что она...

— Нет, крот, она нечто большее... Уорт. Действительно ли я впервые услышал это имя от Букрама? Уорт. Знаешь, Сликит, когда я произношу это имя, мне хочется, чтобы здесь был Букрам. По-видимому, страх заразителен.

— Бичен...

— Пойдем, нам нужно в Гарфорд, у нас много работы.

Через два дня после того, как они попали в Гарфорд — славную систему, расположенную на холме над лугами, где последователи Камня, как обычно, жаждали послушать проповеди Бичена, — сообщили, что приближаются четверо гвардейцев. Возникла паника, но Бичен всех успокоил, сказав, что продолжит встречу — грайки не причинят вреда ни ему, ни им.

Грайки появились, когда Бичен выступал. Несмотря на протесты Бичена, последователи Камня окружили его, хотя многие были напуганы.

— Есть ли среди вас крот по имени Бичен? — спросил грайк, который, вероятно, был начальником. — Каменный придурок, который читает проповеди в этих местах?

Бичен попросил последователей пропустить гвардейца, а когда тот приблизился, сказал, что его имя Бичен, а что касается Каменного придурка, то Камню судить, так это или нет.

— Возможно,— сказал гвардеец, с явным презрением оглядывая пестрое сборище последователей. — Меня зовут Хэйл, я старший гвардеец Файфилда. Ты должен пойти с нами в Файфилд. Тебе гарантируется безопасность на входе и на выходе.

— Это ловушка! — выкрикнул один из последователей.

— Он так шутит! — сказал другой.

Выражение лица гвардейца осталось бесстрастным.

— Какие тут шутки. По какой-то причине наши новые сидимы хотят встретиться с последователем Камня. Было упомянуто имя Бичена, и нам не пришлось долго его искать. Он довольно-таки известен.

— Но он не такой дурак, чтобы пойти с тобой, гвардеец Слова! — воскликнул последователь.

Гвардеец мрачно усмехнулся:

— Мне начхать, пойдет он или нет. Я в любом случае не собираюсь его заставлять. Посланы и другие — они должны найти таких же Каменных придурков, и кто-нибудь из них пойдет.

— Нет, крот, — вдруг вмешался Бичен, — хватит и одного. Пойдет только один. Им буду я. — Он говорил спокойно, и все вокруг замерли.

— Приятно быть уверенным в себе, не так ли? — заметил Хэйл.

— Чего хотят ваши сидимы от последователей Камня? — спросил Бичен.

Гвардеец пожал плечами.

— Полечить их от глупости,— пробормотал один из его подчиненных.

— Заткнись,— рявкнул Хэйл.— Новый Господин Слова издал указ, чтобы с кротами Камня беседовали, прислушиваясь к их нуждам. Вот все, что мне сказали...

Его голос потонул в одобрительных восклицаниях.

— Должно быть, эта кровавая Хенбейн умерла! — выкрикнул какой-то крот. — И пусть она сгниет в Верне, откуда явилась.

Бичен взглядом утихомирил толпу.

— Как имя нового Господина? — спросил он.

— Он еще не Господин, — негромко сказал один из гвардейцев Хэйлу. — Говорят, его еще не ввели в должность.

— Вот тут мой хорошо осведомленный друг говорит, что он пока не Господин, — сказал Хэйл. — Однако, каков бы ни был его титул, могу сказать, что его зовут Люцерн.

— Хенбейн умерла... — прошептала Сликит. Вид у нее был потерянный.— Значит, ее детеныш Люцерн...

Протянув лапу, Бичен прикоснулся к Сликит.

— Я пойду в Файфилд, — сказал он, — и эта кротиха, Сликит, пойдет со мной, но больше никто. Больше... никто.— Он дважды подчеркнул это слово, и взволнованные, расшумевшиеся кроты покорно отступили. Хэйла это, по-видимому, удивило, словно он не ожидал, что у Каменного придурка такая власть над кротами.

— Мы идем прямо сейчас,— сказал Бичен.

Хэйл взглянул на Сликит один раз, потом второй, как это часто делают кроты. Несмотря на возраст, у нее все еще была властная осанка.

— Ну что же, мне безразлично, кто пойдет, хоть все, при условии, что они не будут тащиться слишком медленно. Вам обеспечен безопасный вход и выход.

— У вас будут неприятности, если это не так, — пригрозил один из наиболее рослых последователей.

— Спокойно, крот... — предостерегающе произнес Хэйл, но обращался он к своему собственному гвардейцу, враждебно смотревшему на этого последователя. — Пошли, Каменный придурок, вперед, — обратился он к Бичену, явно не желая дальнейших осложнений.

— Не бойтесь, — обратился Бичен к кротам Гарфорда,— так велит Камень. Оставайтесь здесь, молитесь, поблагодарите Камень, если эта новость — правда. Будьте осторожны.

Затем Хэйл увел Бичена и Сликит, и они направились в Файфилд.

На следующий день, когда они подходили к Файфилду, старший гвардеец вдруг сказал:

— Крот, ты действительно будешь в безопасности.

— Я это знаю,— миролюбиво сказал Бичен.— За себя я не беспокоюсь, но кроты, которые со мной...

— Она тоже будет в безопасности.

— А другой?

— У тебя нет других.

— Один меня ждет,— возразил Бичен.

— До чего же странный тип,— прошептал один гвардеец другому. — Сдается без борьбы, идет с нами покорно, как слизень, ничего не боится, я специально к нему приглядывался. А теперь еще болтает о каком-то кроте, поджидающем его, которого мы не видим.

Когда они добрались до Файфилда и их остановили у первого входа, а потом пропустили, Бичен сказал:

— Тут неподалеку есть последователь Камня.

Один из гвардейцев, дежуривших у входа, сказал:

— Здесь нет последователей Камня, приятель, просто...

— Он здесь, — заявил Бичен.

— Хорошо,— вмешался Хэйл.— Вы кого-нибудь недавно впускали?

— Только одного. Он в камере. Это тот идиот..

— Всего один?

— Да.

— Приведи его сюда. Да побыстрее! — отрывисто приказал Хэйл.

— Ты будешь не очень-то доволен.

— Веди его,— снова приказал Хэйл.

Гвардейцы, которые явно боялись Хэйла, поспешили прочь и скоро возвратились со своим пленником. Он был огромный и свирепый. Увидев его, Сликит с облегчением вздохнула.

— Гвардеец Букрам, какого черта ты тут делаешь? — спросил изумленный Хэйл. Повернувшись к Бичену, он спросил: — Ты имел в виду вот этого крота?

— Он может сам ответить, — сказал Бичен.

Букрам стоял перед ними с гордым видом. Его исцеленные раны уже заросли шерстью.

— До этой минуты я не был уверен,— промолвил он, не сводя глаз с Бичена. — Но теперь я знаю, меня привело сюда не Слово, а сам Камень!

— Добро пожаловать, Букрам, — обратился к нему Бичен. — Теперь нас трое, и у нас есть цель — вернуть веру в Камень в эту древнюю систему. Нам не причинят вреда.

— Я думал, мы тебя больше не увидим, Букрам, — заметил Хэйл, с удивлением глядя на его исцеленное тело.

— Ты правильно думал. Я не тот крот, которого ты знал, — сказал Букрам.

— Гм! — произнес Хэйл. — Все же должен заметить, что эта религия пошла тебе на пользу. Когда я видел тебя последний раз, ты пытался убить сразу трех гвардейцев, да еще Уорт в придачу, и тебе это почти удалось. Больше не будешь дебоширить, а? — Он повернулся к дежурным гвардейцам: — Кто-нибудь еще приходил?

— Насколько нам известно, нет.

— Ну что же, мне кажется, что этого вполне достаточно! Куда нам идти?

— К Камню. Так сказали сидимы.

— К Камню! — воскликнул Хэйл. Потом, качая головой и ворча себе под нос на ходу, он повел трех кротов вверх по склону, к Файфилдскому Камню, а его гвардейцы замыкали шествие.

Глава двадцать первая

Файфилд — это наименее примечательная из Семи Древних Систем. Ее происхождение связано с теми давними временами, когда Аффингтон стал духовным центром кротовьего мира. Она была родной системой для нескольких Священных Кротов. В Файфилде сильны были традиции поклонения Камню, и там очень трепетно относились к легендам и сказаниям о Камне.

Говорят, здесь находилась первая библиотека рукописей, так как, несомненно, именно в этой системе родился крот-летописец Одли, который был создателем Системных Реестров». Он много путешествовал и, пока его не избрали Священным Кротом, жил в Файфилде. Однако при окончательном переселении Одли в Аффингтон библиотека великих текстов, созданная им в Файфилде, была перенесена в Священные Норы. Там она и оставалась в неприкосновенности, пока при Хенбейн грайки не разгромили Аффингтон.

Файфилд находится на известняковом хребте, достаточно высоком и могучем, чтобы повернуть Темзу на север. Только в Данктоне она прорывается снова на юг. По масштабам Верна или Шибода этот хребет всего-навсего холм, но он защищает такие системы, как Файфилд, от затопления водами Темзы. Хотя почва здесь суховата, в ней много червей.

Самый большой интерес представляют древние тоннели Файфилда, построенные со знанием дела. Под их закругленными сводами ощущается аромат прошлых веков, когда кроты боялись Камня больше, чем друг друга, и относились к старейшинам системы с глубоким почтением.

Хотя в средние века был краткий период, когда тоннели продлевали на запад, Файфилд никогда не был большой системой. Старый Файфилд, его первоначальный центр, был старым уже тогда, когда кротам древних времен, основавшим впоследствии большинство систем, еще не пришло в голову их создать.

Чума, приход которой отмечает начало наших Хроник, опустошила Файфилд, и эта система была бы давно забыта, если бы не обратила на себя внимание грайков своей принадлежностью к Семи Древним Системам. Кроме того, каким бы скромным ни было это место, тут находился Камень редкого могущества. Он высился прямо над центральным гротом общины Файфилда, одна из стен которого была образована его основанием, находившимся под землей.

Естественно, грайки обходили стороной самую древнюю часть системы, так же как избегали Камней в других Древних Системах, оккупированных ими, например в Эйвбери и Роллрайте. Они предпочитали западную, более новую часть системы и не только завалили тоннели, которые вели в Старый Файфилд, но и вырыли новые тоннели прямо по периферии старых. Таким образом они пытались объединить систему вокруг нового центра.

Была еще одна, более серьезная, цель такой обширной реконструкции, лишь частично удавшейся. Грайки хотели изолировать самый центр Старого Файфилда, чтобы ни один крот больше никогда не вошел в его тоннели. Даже сейчас нет убедительного объяснения, почему грайки так хотели вычеркнуть из истории даже память об этих тоннелях и о Камне, возвышающемся над ними. Однако в Файфилде широко распространялись слухи об удивительно изощренной, гнусной и неоправданной жестокости, чинимой с момента прихода грайков, хотя они и подавляли эти слухи*.

(* Страшная правда, скрывавшаяся за этими упорно ходившими слухами, открылась только после экспедиции Фьюла из Тулвика, которая провела раскопки. Его записки по этому вопросу сейчас хорошо известны, хотя противоположная точка зрения высказана в работе крота Слова Нодблейла из Кэннока.— Прим, автора.)

По-видимому, Бичену было известно о слухах еще до того, как он попал в Файфилд. Однако, если это было не так, возможно, пока Хэйл торопил его и других на встречу с тройкой, Букрам успел сообщить ему на ухо, что означают странные завалы и неожиданные повороты в тоннелях, где они проходили.

Это объясняет несговорчивость и непримиримость Бичена при его первом разговоре с тройкой кротов Слова.

Эта встреча проходила в невыразительном гроте общины, который создали грайки в части системы, названной Западным Файфилдом. Сюда-то и вел их Хэйл.

В гроте было много кротов, тут царила атмосфера беспокойства и возбуждения. Здесь уже находились три других последователя Камня — кроты, доставленные откуда-то с юга, с дороги на Бакленд.

У них не было никакого желания попасть в Файфилд, и они представляли собой печальное зрелище. Эти кроты не верили ни одному слову из обещанного им, а именно что им позволят невредимыми выбраться из Файфилда и что новые сидимы, только что прибывшие сюда, просто хотят побеседовать с ними. Последователям не причинили вреда, но они со все возрастающей тревогой смотрели, как в грот прибывают новые кроты Слова — гвардейцы, элдрены со своими помощниками и, наконец, сидимы.

Тройка, прибывшая с севера, не собиралась руководить, а просто стояла в конце грота, приняв величественные позы, и это тоже вызывало волнение.

— Как мне только что сообщили, Каменный придурок собирается присоединиться к нам для дружеского обмена мнениями, — вкрадчиво заговорил один из сидимов. — Пока он не появился, я предлагаю тем, кто не знает друг друга, познакомиться. Да, мне кажется, это неплохая идея...

Завязались разговоры, хотя и несколько принужденные, так как все присутствующие уже были осведомлены о том, что тройка с севера составляет отчет непосредственно для нового Господина. Кроты чувствовали, что за ними молча, бесстрастно наблюдают.

Кроты, собравшиеся на эту странную встречу, делали отчаянные попытки вести себя так, чтобы произвести на тройку самое выгодное впечатление, продемонстрировав свой ум, набожность и рвение. Поскольку у каждого было свое представление о том, как этого достичь, вначале было настоящее столпотворение. Некоторые громко молились Слову, другие становились в позу медитации, третьи громко рассуждали о своей любви к Слову, а кое-кто подходил к последователям Камня и оскорблял их. К счастью, трем дюжим гвардейцам приказано было охранять последователей, пресекая насилие. Временами казалось, что само присутствие последователей озлобляет толпу.

Ожидание Каменного придурка затянулось дольше, чем рассчитывали. Шум смолк, собравшиеся теперь переговаривались шепотом. В основном обсуждали тройку и ее цели.

Судя по всему, это были важные кроты. Элдрен Файфилда, Смок, даже сейчас в почтительной позе стояла возле них, хотя явно была не в духе. Сюда они прибыли всего несколько дней назад из Кумнора, где, по слухам, Уорт произвела на них благоприятное впечатление своей преданностью Слову.

Смок, менее фанатичная, чем Уорт, просто повиновалась их приказаниям и предоставила в распоряжение сидимов свою систему и гвардейцев, а также послала за последователями Камня.

— Там есть один, по имени Бичен, многие ему сочувствуют. Я сама собиралась его послушать. Сейчас он в Гарфорде, который недалеко отсюда... Есть и другие, которых мы всегда можем отыскать.

Итак, за последователями Камня послали. А пока что тройка, возглавляемая суровым и аскетичным молодым кротом, Тенором из Нидда, начала опрашивать старших чинов, желая узнать все, что касается Камня. Каждая беседа заканчивалась предостережением, что до приказа самого Господина Люцерна (новость, что Хенбейн смещена, пришла еще в сентябре) последователей Камня ни под каким видом нельзя трогать. Гвардейцам это трудно было переварить, поскольку им доставляло большое удовольствие время от времени устроить набег и немного потрепать последователей Камня. Однако Генор дал это указание таким угрожающим тоном, что ни у кого не осталось сомнений: наказание будет суровым.

Гарнизон Файфилда понятия не имел, каковы намерения сидимов. Однако, когда было объявлено, что состоится дискуссия с последователями Камня и что старшие чины могут присутствовать, в грот общины набилась большая толпа. Вид презренных последователей исторг у некоторых оскорбительные замечания в их адрес, однако взгляда глаз-бусинок Тенора и присутствия трех дюжих гвардейцев было достаточно, чтобы дальше этого не пошло.

Время от времени Тенор, наклонившись к элдрен Смок, кивал в сторону какого-нибудь крота в толпе,— вероятно, спрашивал его имя. Шепот, быстрый взгляд — и запись на память. Неудивительно, что атмосфера в зале становилась все более напряженной, а у последователей Камня был испуганный вид и шкуры их потемнели от пота.

Затем все стихло, и гонец, смиренный крот, один из немногих оставшихся коренных жителей Файфилда, вошел и что-то прошептал на ухо Тенору, а тот в свою очередь — коллегам. Судя по всему, скоро должен был появиться этот Каменный придурок.

Вот перед такой напряженной и замершей в ожидании аудиторией спустя несколько минут предстали Бичен, Сликит и Букрам, которых ввел Хэйл. Вероятно, они представляли собой странное, но внушительное зрелище, с точки зрения кротов Слова: немолодая, но очень стройная и изящная Сликит, имеющая к тому же властный вид; Букрам, исцеленный от чумы, которого многие здесь давно знали; и, что всего удивительнее, — последний из вошедших, молодой Каменный придурок, красивый, здоровый, открытый и отнюдь не жалкий.

— Добро пожаловать, — обратился к ним Тенор, когда они вошли и устроились рядом с тремя другими последователями. — Мое имя — Тенор из Нидда, я сидим, прошедший обряд посвящения перед Скалой Слова. Нас прислал сюда Господин Слова Люцерн с самыми мирными намерениями. В последующие месяцы мы будем заниматься тем же, чем уже занимались, то есть будем обсуждать с истинными последователями Камня природу их жалоб и опасений и попытаемся понять их сомнения относительно Слова.

Тенор говорил хорошо, четко и любезно. В его словах была какая-то убаюкивающая рассудительность. Повернувшись к своим коллегам, он представил их — сидима и могучего гвардейца, имена которых теперь уже забыты.

— А это элдрен Смок, — заключил Тенор с учтивой улыбкой. — Я благодарен ей за любезность, которую она проявляла к нам в эти дни. Уверен, что Слово ею очень довольно.

Смок сделала вид, что ей безразлична эта похвала, и, подавшись к Тенору, что-то прошептала ему, указывая на Букрама.

— В самом деле? Да... Насколько я понимаю, ты — некто Букрам, бывший гвардеец, а теперь ренегат Слова.

По толпе прошел сердитый шепот. Букрам улыбнулся и, пожав плечами, сказал:

— Я не знаю, что это за «гад» такой, но если вы хотите сказать, что я раньше верил в Слово, а теперь — в Камень, то вы правы. Это самое лучшее, что со мной когда-либо случалось.

Снова в зале зашептались. Такая откровенность, остающаяся безнаказанной, была неслыханна, и если новый порядок в Верне собирался идти вот таким путем — да поможет им Слово. Однако в поведении Тенора чувствовалась какая-то угроза, которая утешила всех. А самые проницательные решили, что, судя по самоуверенному выражению лица Смок, за всем этим что-то кроется.

— Мы не знаем твоего имени, крот,— обратился Тенор к Сликит.

Этот вопрос часто обсуждали Бичен, Сликит и Мэйуид — называть ли свои настоящие имена. Они решили, что надо называть, поскольку имя крота удостоверяет его личность для других и лгать на этот счет — с какими бы благими намерениями это ни делалось — значит ронять свое достоинство. Однако во время всех этих споров они представить себе не могли, что их спросит об этом сидим.

— Сликит, — смело сказала Сликит, — из Данктонского Леса.

Это также вызвало шумок в зале. Сликит часто задумывалась и на эту тему и пришла к мысли, что поскольку она впервые обнаружила свои истинные чувства к Камню в Данктоне во времена Хенбейн, то на законном основании может заявить, что родилась — заново родилась! — именно там.

Сидим никак не прореагировал на ответ Сликит; даже если он знал, что при Госпоже Хенбейн состояла сидим Сликит, то не подумал, что это она и есть.

— А ты, значит, Бичен, или, как говорят в этих краях, Каменный придурок.

— Крот, — холодно сказал Бичен, которого ничуть не смягчила притворная вежливость Тенора, — что, по-твоему, должны делать последователи Камня в системе, залитой кровью? Как нам жить в тоннелях, где еще слышатся крики умирающих кротов?

Если бы сидим Тенор не сжал губы, было бы совсем незаметно, что эти слова рассердили его. В глазах у него сохранилась любезная, хотя и фальшивая улыбка.

— Крот, — решительно сказал он, — мы никуда не продвинемся...

— Да, не продвинемся! — твердо заявил Бичен, отвернувшись от Тенора, чтобы его могли видеть собравшиеся. И что же они увидели? Не жалкого последователя Камня, каким его всегда изображали элдрены и сидимы, и не обезумевшего Каменного придурка — из тех, над которыми они насмехались. Нет, перед ними стоял крот, в котором чувствовалась подлинная сила, и смотрел на них так, что они не могли оторвать от него глаз, ожидая, что он скажет.

— Нет, мы никуда не продвинемся по этому пути.

Тенор снова попытался овладеть собранием и сказал:

— Но, крот, я...

— И по этому пути тоже! — воскликнул Бичен, отворачиваясь и от Тенора, и от собравшихся кротов и указывая правой лапой на троих последователей Камня, которые безмолвно наблюдали за происходящим. Да и все остальные хранили молчание, потому что никогда в своей жизни не видели, чтобы сидим, грайки и гвардейцы смутились под взглядом какого-то крота, к тому же еще и камнепоклонника.

— Кто эти кроты? — загремел Бичен. Затем он приблизился к ним, и обескураженные гвардейцы отступили. Глаза его блестели, как солнечные лучи, отразившиеся в лужице между корнями дерева. Затем Бичен повернулся к трем последователям и сказал уже гораздо тише, с любовью в голосе: — Кто эти кроты?

Потом он протянул к ним лапы, и они дотронулись до него и удивленно прошептали:

— Кто ты такой? Кто?

Улыбнувшись, Бичен сказал:

— Уходите отсюда, не бойтесь. Никто вас не тронет, пока я здесь. Уходите сейчас и расскажите об этом. Скажите, что вы пришли в пораженный Файфилд в страхе, а когда уходили, страх вытеснила гордость за себя.

Было тихо, никто не осмеливался произнести ни слова. Три последователя Камня посмотрели сначала на гвардейцев, приставленных к ним, потом на тройку, возглавляемую Тенором, потом еще раз на Бичена, и взгляд их был полон благоговения.

— Разве они не свободны и не могут уйти? — воскликнул Бичен, внезапно снова поворачиваясь и глядя прямо в глаза Тенору. — Свободный вход, свободный выход — так сказали и нам, и им. Это было сказано самим Словом! Итак, Тенор из Нидда, прошедший обряд посвящения перед самой Скалой, посмотрим-ка, насколько правдиво твое Слово. Пусть они уйдут отсюда, они тут ни при чем!

Тенор, у которого теперь был яростный вид, кивнул, и три последователя повернулись и бегом кинулись из грота.

— Нет, кроты, ступайте не как преступники и изгнанники, а как кроты, рожденные свободными, которые могут идти, куда их направляет Камень. Идите спокойно и горделиво.

— Что нам сказать последователям Камня, которых мы встретим? — спросил один из них Бичена, когда они беспрепятственно дошли до выхода.

— Скажи им, что Крот Камня пришел в кротовий мир, пусть готовятся. Скажи, чтобы они жили мирно и любили всех кротов, независимо от того, верят ли те в Слово или в Камень. Пусть они протянут всем лапу, как я сейчас протяну этому кроту!

И с этими словами Бичен быстро вышел вперед и сделал то, на что не осмелился бы даже последователь Слова: дотронулся до плеча Тенора.

— Идите! — повторил Бичен, и они пошли, медленно и с достоинством, и, уже находясь в тоннеле, оглянулись, чтобы бросить прощальный взгляд на Бичена.

Они шли так медленно, словно им не хотелось покидать его. Бичен отступил от Тенора и двух его коллег, которые были совершенно ошарашены внезапным ходом встречи. Несколько гвардейцев, судя по всему, уже пришли в себя и подались вперед, так что Бичен со своими спутниками оказался со всех сторон окруженным кротами, жаждавшими их крови.

Все это произошло в считанные минуты. Толпа начала угрюмо ворчать, и это напоминало опасный и зловещий звук, который издает стена града, надвигаясь на крота в голом лесу.

— Мы просили тебя рассказать нам о Камне! — сказал Тенор, изо всех сил стараясь восстановить свое достоинство. — Нам неинтересно наблюдать, как ты показываешь когти, орешь и стараешься выставить на посмешище кротов, которые хотят... хотят послушать тебя и побеседовать с тобой.

Генор говорил все тише и медленнее, и улыбка вернулась на его лицо, правда несколько натянутая.

— Мы хотели послушать тех кротов, которых ты отослал, мы...

Тяжело дыша, Бичен уткнулся носом в землю. Казалось, он совсем не слышит Тенора. Бока его блестели от пота и дрожали, и вдруг показалось, что он сейчас даже более жалок, чем самый несчастный, загнанный крот.

— Здесь есть крот, который во мне сомневается, — сказал он, снова отворачиваясь от Тенора, который смотрел на Бичена так, словно тот был сумасшедшим. Другие тоже могли бы так подумать, если бы к ним не был обращен завораживающий взгляд Бичена, который не мог видеть Генор.

— Она делает мне больно,— сказал Бичен, произнеся слово «больно» так, словно ему действительно было больно. Во взгляде его было страдание. Но трудно было сказать, куда он смотрит, так как голова его тряслась. — Она сомневается во мне и делает мне больно, и она сейчас здесь, среди вас. Она ненавидит то, что больше всего любит. Камень, исцели ее сейчас, покажи ей свою любовь! Она делает мне больно....

Слезы текли из глаз Бичена, а у него за спиной Смок настойчиво шептала Тенору:

— Это надо прекратить! Сидим Генор, так не может продолжаться...

И тут Бичен внезапно освободился от страданий, которые испытывал. К нему подошли Сликит и Букрам; Букрам положил ему на плечо свою большую лапу, и измученный Бичен прислонился к нему.

— Ты будешь мне нужен, Букрам, очень нужен. Не оставляй меня.

— Ни за что, никогда, — прошептал Букрам. — Покажи мне крота, который делает тебе больно.

— Ее больше нет, она ушла, однако, когда ты будешь готов, ты ее увидишь.

Повернувшись к Тенору, Бичен сказал:

— Сидим, я честно пришел сюда, чтобы рассказать тебе о Камне. Я увидел крота с холодным взглядом, произносившего слова, в которых не было ни любви, ни правды, и Камень подсказал мне, что делать. Я говорил с тремя кротами, боявшимися тебя, и дал им мужество. Я говорил с кротом, сделавшим мне больно, и направил ее на путь, ведущий к Камню. Меня утешила Сликит, присутствовавшая при моем рождении, и поддержал Букрам — крот, который меня любит. Во всем этом ты мог видеть Камень.

— Крот, ты ничего нам не рассказал о Камне, совсем ничего, — заметил тот, что стоял рядом с Тенором.

— Все это просто фокусы и предрассудки прошлого, — проворчал другой.

— В чем заключается суть твой веры? — спросила Смок. — Скажи нам.

— Вы называете меня и кротов, подобных мне, Каменными придурками. Вы без конца насмехаетесь над последователями Камня, и они приходят ко мне за утешением из кротовьего мира, который вы держите в рабстве. Возможно, я глуп, но разве я говорил бы с ними, если бы они были глухи? Улыбался бы им, если бы они были слепы? А главное, слушал бы их, если бы они были немы? Нет, я не смог бы этого сделать. Я честно пришел сюда, чтобы встретиться с вами, но я безмолвен перед вашей глухотой, бессилен перед вашей слепотой и не могу услышать ваши пустые речи.

Я могу коснуться вас только таким образом. Однако мы еще встретимся. Придет день, когда вы увидите и услышите, словно снова стали детенышами, открытыми для света кротовьего мира.

А теперь так же, как те трое последователей Камня, мы тоже уйдем втроем. Мы пойдем к Камню Файфилда и помолимся за тех, чья кровь еще не высохла и чьи крики еще звучат в этой системе, захваченной кротами Слова.

Тенор из Нидда, пойдем к Камню вместе с нами, не бойся его. Давайте пойдем туда все. Вы послушаете мои молитвы, вспомните тех кротов, которые погибли, а затем вместе с другими последуете за мной в Кум-нор. На этом трудном пути вы узнаете о Камне больше, чем вежливо рассуждая тут до последней Самой Долгой Ночи.

С этими словами Бичен отвернулся от Тенора и сделал Букраму знак, чтобы тот отвел его к Камню. Когда собрание закончилось и все зашумели, он вышел из грота.

— Этот крот безумен! — сказали одни.

— Вот что с ними делает Камень! — говорили другие.

— Благословенное Слово, накажи этого нечестивца, этого труса! — просили некоторые, опустив нос в землю, прикрыв глаза и застыв, словно пораженные тем, что увидели.

— Если он идет в Кумнор, тем лучше, — сказал один крот другому. — Будь моя воля, я бы немедленно повесил его и ему подобных. Но не волнуйтесь, Уорт из Кумнора сделает это за нас.

В то время как Тенор с остальными сидимами, не раз потерпевшие от Бичена поражение в сегодняшней встрече, хмурясь и перешептываясь, неохотно последовали за ним, другие тоже вышли из грота, возбужденно переговариваясь.

И тут из тени выступила кротиха. По бокам у нее были два крота, крепкие и сильные гвардейцы.

— К Камню? — спросил один.

— Нас увидят, — проворчал другой.

— Мы последуем за ними на расстоянии, — решила кротиха,— причем очень осторожно. Я хочу посмотреть на этого крота у Файфилдского Камня.

— Тенору следовало убить этого ублюдка, — сказал первый гвардеец. >

— Да уж следовало.

Бичен недолго оставался возле Файфилдского Камня. Судя по записи Сликит, пребывание там не доставило ему удовольствия, поскольку он все еще не остыл после сцены с Тенором. Букрам привел туда Бичена, и он недолго смотрел на этот древний неровный Камень. Дул влажный ветер. Казалось, он хочет сдуть на север все, на что натыкается, и даже саму землю. Ветер завывал и шумел в изгороди, утыканной колючками.

Генор с остальными шли позади Бичена и его спутников, и ноябрьский ветер ерошил их шерсть. Они как раз оказались в пределах слышимости, когда Бичен начал произносить молитву.

Но перед тем как прочитать ее, он сказал следующее:

— Здесь и неподалеку отсюда умерли кроты, мучась оттого, что были покинуты. Здесь и неподалеку отсюда Камень и тоннели дрожали от их криков. Давайте вспомним их и скажем эти слова, чтобы благодаря Камню или могуществу Слова те, кто погиб, смогли их услышать и узнать — они не одиноки и не покинуты.

Прими тех, чьи крики я слышал,

В свое великое Безмолвие;

Пусть они теперь отдохнут, пусть узнают покой.

Прими их, чтобы, когда подует ветер,

И покажется солнце, и снова сменятся времена года, Больше не слышались их крики.

Прими их в свое великое Безмолвие.

— Ты говорил о Слове, — заметила Сликит, когда Бичен умолк.

— Да, крот, говорил,— сказал Генор.

— Потому что здесь умерли также кроты Слова, Генор. Теперь ступай, крот. Защити себя. Помолись, потому что на тебе тьма!

Потом Бичен обернулся к Букраму и Сликит и, отряхиваясь, как крот, вылезший из грязной воды, в которой ему пришлось плавать, произнес:

— Мы отправляемся в Кумнор, который последователи Камня зовут ужасным, и пусть с нами идут все, кто хочет. Эти кроты Слова хотят что-нибудь узнать о Камне. Они узнают об этом не на словах, а на деле, и пусть туда идут все последователи Камня, которые могут. Пусть они вылезают из нор, в которых вынуждены прятаться, пусть испытают этого нового сидима, которого прислало Слово, пусть покажут свою веру!

Яростный ветер подхватил его призыв, а Бичен повернул на север, к Кумнору. Больше он не произнес ни единого слова, пока они не вышли из Файфилда.

Генор со своими спутниками повернул в тоннели Файфилда, и тогда откуда-то вынырнула кротиха, которую никто не видел. Вместе с двумя своими гвардейцами она наблюдала за Биченом.

— Последуем за ним? — спросил один.

Кротиха покачала головой.

— Мы уже видели достаточно, — сказала она. Затем оглянулась в ту сторону, куда ушел Генор из Нидда, и добавила: — Это он разрешил кощунство. Наша задача связана с ним, во имя священного Слова.

— Что затем, элдрен Уорт? — прошептал второй.

— Ну что же, крот, Слово пошлет нас обратно в Кумнор, и мы попадем туда раньше этого придурка, которого мы видели, и быстрее, чем летит ворон.

Они повернулись, и по траве, которую нещадно трепал ветер, пошли прочь.

Ноябрьский ветер действительно был очень сильным, поверхность реки, протекавшей южнее Гарфорда, покрылась рябью, а обнаженные ивы бешено раскачивало над водой.

— Да, — прошептала Мистл, глядя на эту унылую картину, — я чувствую волнение и вижу свет, как иногда бывало со мной летом. О, Каддесдон, я уверена, он близко.

— Лучше бы он действительно был рядом, потому что тогда я бы наконец смог отдохнуть, оставить тебя с ним и продолжить путь в одиночестве и более спокойно.

— Но ты же не покинешь меня! Я имею в виду, если мы найдем его. Это было бы... было бы...

— Для одного из нас чудесно, Мистл, для другого катастрофично. Но я знаю, что ты хочешь сказать. Поскольку мы попали в эти места и встретили многих, которые рассказывают о Кроте Камня и говорят...

— Они говорят, что его зовут Бичен!

— ...и говорят, что этот Бичен где-то поблизости... и всегда добавляют, что мы немного разминулись с ним... Сознаюсь, что я снова испытал волнение по поводу моей собственной миссии. Не думаю, впрочем, что ты помнишь, в чем она заключается!

— Отправиться в Каддесдон и начать там «что-нибудь», — быстро сказала Мистл.

— О! Да, верно. Я чувствую, что приблизился к пониманию того, что это такое.

— Каддесдон, Крот Камня реален, — страстно произнесла Мистл. — Я знаю, что он пришел ради нас, чтобы помочь нам. Я знаю, это так.

— Когда мы наконец догоним его, предупреждаю, ты будешь разочарована. Так что уж лучше мне остаться с тобой, чтобы у тебя рядом имелось плечо, на котором можно было бы выплакаться.

Она засмеялась и по-дружески хлопнула его, а он ее, и они повернули вверх по склону, направляясь в Гарфорд. Это была еще одна система из многих, которые они посетили в надежде найти наконец Крота Камня.

Со времени своей первой встречи к востоку от Эйвбери в июне, когда они приняли решение путешествовать вместе на север, к Данктонскому Лесу, Мистл и Каддесдон многое узнали друг о друге. А еще они научились благополучно пробираться через кротовий мир, оккупированный грайками.

Мистл быстро оправилась после их первой встречи, и ее робость и неуверенность в себе, вполне естественные для крота, который жил под гнетом Слова в Эйвбери, сменились уверенностью и ощущением важности своей миссии. Прошло совсем немного времени, и она стала лидером. Ее здравый смысл, способность принимать решения и выполнять их были качествами, которыми не обладал, но восхищался Каддесдон. Помимо ума и простой веры, Мистл отличалась еще непреодолимой тягой к Безмолвию Камня, и, как вскоре обнаружил Каддесдон, другие последователи, встречавшиеся на пути, распознавали это свойство и заражались им.

Любовь Мистл к Камню привносила радость во все, чем она занималась: в рытье временной норы, добывание пищи, в трапезы или созерцание видов. Она говорила с Камнем так, словно это был ее приятель, которого она могла и побранить и похвалить, и с которым ей было хорошо и радостно. Когда она размышляла над какой-нибудь проблемой — например, куда пойти или где расположиться, — то громко молилась Камню. А если она делилась своими мыслями с Каддесдоном, то говорила так, словно Камень был всего лишь еще одним кротом рядом с ними, который мог их услышать.

Она часто с нежностью вспоминала Виолету, и Каддесдон, который был добрым кротом, а в более зрелые годы стал мудрым, понял, что это Виолета сделала Мистл такой, какая она есть. Это от нее, как он догадался, унаследовала Мистл самое поразительное качество из всех. Правда, оно поначалу угнетало Каддесдона, привыкшего к кротам, которые суетились и куда-то неслись и у которых вечно не хватало времени.

В отличие от всех, кого он встречал, для Мистл время было не врагом, а другом. Казалось, оно растягивалось для нее, и она успевала все, причем не последним из ее занятий было выслушивание других.

Первое время Каддесдону пришлось трудно, потому что он не привык, чтобы крот молча слушал, не отрывая от него взгляда, словно каждое его слово было очень важным. Это заставляло его хорошо обдумывать свои слова.

Другие кроты тоже замечали это свойство Мистл. Некоторых оно смущало, так как ее молчаливое внимание заставляло их сгорать от стыда, если они сказали глупость, но большинство отвечали Мистл тем, что говорили правду, таким образом чувствуя себя с ней более непринужденно. И действительно, Каддесдона изумляло, как много кроты рассказывали ей о себе и о своей вере, словно специально ее для этого дожидались.

Хотя они довольно быстро выяснили, где находится Аффингтон и далеко ли от него до Данктонского Леса, Мистл решила, что они пойдут медленно, наслаждаясь летом. Они двигались на юг по долине Кеннета, многое узнавая о кротовьем мире. Оказалось, что было много таких, как они, которые верили в Камень и втайне молились. А еще больше было таких, кого силой обратили в свою веру кроты Слова. Они тосковали по чему-то такому, что, как они чувствовали, может дать им только Камень.

Итак, соблюдая осторожность, поскольку вокруг было много грайков, Мистл и Каддесдон встречались со многими последователями Камня. Но как-то в конце августа они узнали, что новые сидимы всюду суют свой нос и что близятся перемены, и тогда Мистл решила идти на север, к Камню.

— Несомненно, это будет опасно, — заметила она, — но мы должны попытать судьбу, Каддесдон, надо верить, что Камень направит наши лапы и приведет наконец в безопасное место.

Они начали выбираться из речных долин, карабкаясь вверх по известковому склону, который медленно поднимается к северу. Они слышали, что тот, кому хватит упорства преодолеть этот нескончаемый склон, попадет через пустынные холмы Лэмбурна в Аффингтон. Они надеялись найти там безопасный путь в Данктонский Лес и Каддесдон-Хилл.

Они отправились в путь, надеясь дойти быстро, но расстояния оказались большими, чем они ожидали. Кроме того, иногда случались задержки. Их поразило, как мало грайков в этих краях.

— Они не любят Камни, — как-то раз объяснил им один жизнерадостный бродяга. — И я не могу их за это винить. Чем дальше и выше отсюда забираешься, тем больше становится Камней, и не можешь отделаться от ощущения, что за тобой наблюдают. Вы встретите не так уж много кротов к северу отсюда, а если кто и попадется, то они предпочитают, чтобы их оставили в покое и не задавали вопросов о Камне или Слове! А по мне, так в обоих нет ничего хорошего...

Подобные разговоры Мистл и Каддесдон слышали и раньше, поскольку даже те, кто осмеливался открыто поддерживать Камень, рассказывали, как в тяжкие времена потеряли связь со своими общинами, и жаловались, что им не помог Камень.

По мере того как они продвигались вперед, в земле становилось все меньше червей. Поля тут были обширнее, а деревьев меньше. С наступлением сумерек зажигались немногочисленные огни двуногих. Иногда по узкой дороге мчалась ревущая сова, сверкая желтыми глазами, и ее рев оглашал всю округу.

Те немногие кроты, что здесь попадались, жили по берегам ручьев или в рощицах. Они были уклончивы и боязливы, а когда Мистл говорила, что они держат путь в Аффингтон, бросали быстрый взгляд на склон и сразу же отводили глаза.

— Это место заброшено, летописцы ушли оттуда давным-давно,— твердили они.— Говорят, что придет Крот Камня, но он так и не пришел и никогда не придет. Я бы никогда не пошел в те места. Кроты, что туда уходят, никогда не возвращаются обратно.

Каддесдон не сразу сообразил, что, когда кроты говорят, будто грайки боятся идти на север к Камням возле Аффингтона, боятся этого и они сами. Да и он, признаться, испугался бы, довелись идти в одиночку. Возможно, оба они чувствовали, что, не будь рядом спутника, они могли бы повернуть обратно на юг...

— Ты бы мог, Каддесдон, а я — никогда! — твердо заявила Мистл.

Наблюдая изо дня в день, как она упорно идет впереди, Каддесдон понимал, что она говорит правду, и ругал себя за недостаток веры и решимости.

Только к середине сентября они добрались до того места, где почва была суше и где перед ними гордо высились Камни. У обоих появилось ощущение, что они — одинокие исследователи в пустынном краю.

Единственные, кого они здесь встречали, — это изгнанники, покрытые шрамами от болезней или от столкновений с грайками. Они предпочитали провести остаток лет в каком-нибудь необитаемом месте, куда не заглядывают грайки. Один из таких кротов предостерег их относительно того места, к которому они приближались, и сказал его название.

— Это место называется Лэмбурн, но теперь там никого не осталось, оно станет безымянным, когда я умру, — сказал он. — Сам я не отсюда, но здесь самое подходящее место для крота, который многое выстрадал. Когда я пришел сюда в феврале, тут поблизости был. еще один. Ему нужно было общество, и он сказал мне, как называется это место и кое-что еще. Во всяком случае, если подняться по склону еще выше, там ледяной холод и полно Камней, — кажется, они наблюдают за кротом, когда тот проходит мимо.

— Откуда ты знаешь, если никогда там не бывал? — спросила Мистл.

— Поднимался туда в июне, когда зажглась Звезда, — ответил он. — Потом меня покинуло мужество, и я поспешил вернуться вниз. Вы меня больше не заставите туда подняться. Если бы вы прислушались к моему совету — но вы этого не сделаете,— вы бы обошли Лэмбурн с запада.

— Зачем? — поинтересовался Каддесдон.

— Потому что иначе вы наткнетесь прямо на Семь Холмов, а уж в этом месте совсем нечисто.

— Гм! — буркнула Мистл.

— Вот тебе и «гм», юная кротиха, все вы думаете, что самые умные, но сами увидите, если не послушаетесь меня.

— А тот крот, что жил здесь, когда ты пришел, — где он теперь?

— Не крот, а кротиха. Пропала,— мрачно сказал крот. — Пропала среди этих Камней, где что-то нечисто. И неудивительно, что пропала. Если вы вернетесь оттуда, пожалуйста, загляните ко мне и расскажите, что видели.

В его голосе слышалась тоска, и Мистл спросила:

— Почему ты боишься Камней? Они не причиняют кротам зла.

— Крот теряется среди них, вот почему! Я боюсь их больше, чем гвардейцев или грайков. Нет, если мне нужно иметь дело с подобными вещами, уж лучше я помолюсь Слову.

— Мы помолимся за тебя перед Камнями,— тихо пообещала Мистл, глядя ему прямо в глаза.

Он опустил глаза, понурившись, и когти его стали скрести землю. У него за спиной вдали простирались Лэмбурнские Холмы, и он выглядел очень одиноким и заброшенным.

— Обещаешь, да? — спросил крот, пытаясь обратить все в шутку.

Но Мистл была серьезна.

— Да, — ответила она.

— Мое имя Фурз, назови Камням это имя, — хрипло попросил крот, и, взглянув на него, они поняли, как много это для него значит. И Каддесдону не раз приходилось видеть, как Мистл вызывает кротов на разговор, помогая проявить себя.

Их удивило, как быстро они дошли до Семи Холмов после этой краткой встречи: ведь Фурз так говорил об этом месте, словно оно было слишком ужасным, чтобы оказаться поблизости. Но вот они, эти холмы, — пожалуй, загадочные, но на первый взгляд совсем не страшные для крота. По-видимому, Камни находились за холмами, поскольку по дороге они не видели ничего, кроме травы.

Они решили здесь заночевать, потому что не испытывали особого желания добраться до Камней ночью. Но когда сумерки начали сгущаться, появилось ощущение тревоги от призрачности этого места. Каддесдон не мог побороть волнения и беспокойства, а Мистл — любопытства.

— Я хочу идти дальше, — сказала она, словно разговаривая сама с собой, — хотя мы и устали. Сейчас мне бы хотелось быть поближе к Камням.

— Мистл! В пути нас настигнет ночь, выпадет роса, а если станет холоднее, образуется туман и не видно будет ни зги, — возразил Каддесдон. — Во всяком случае, и здесь я ощущаю тревогу, а уж каковы эти Камни, мне и подумать страшно. Давай подождем до утра — вдруг нам повезет и выглянет солнышко, осветит нам путь.

Но Мистл не слушала его. Она устремила взгляд куда-то вдаль, за холмы, в сгущающуюся мглу.

— Он сейчас приближается... или мы. Может быть, он идет туда же, куда и мы.

— Кто? — с раздражением спросил Каддесдон, отпрянув, когда рядом с ними шевельнулась трава.

— Не знаю. Я только знаю, что это он,— прошептала Мистл. Потом неожиданно она поднялась и пошла, и Каддесдон, которому не улыбалось остаться здесь одному, поспешил за ней.

Итак, во мраке и тумане они добрались до больших каменных полей, находящихся к западу от Семи Холмов. Сюда зимой, после разгрома Священных Нор, храбрый Спиндл принес шесть из семи Заветных Камней. А позднее Спиндл привел в это же место Босвелла и Триффана, и этот великий крот, тогда еще молодой, принес последний Заветный Камень и бросил его среди Камней, которые так таинственно выглядят в этих полях.

Все это было неизвестно Мистл и Каддесдону, но оба ощущали могущество этого места. Они молча смотрели, как с наступлением ночи ярче светят звезды, а Камни будто становятся еще выше. Они рискнули немного побродить по каменным полям, рассматривая разбросанные осколки Камней, валявшиеся вокруг, — многие были меньше, чем их лапы. Камни, возвышавшиеся на фоне ночного неба, казались близкими, однако, когда кроты приближались, они слово отступали, как будто могли двигаться. Казалось, когда один показывался, другой снова таял в сумерках.

— Не бойся,— сказала Мистл, дотрагиваясь до Каддесдона. — Среди таких Камней крот в безопасности. Я выросла возле Камней Эйвбери, и это они помогли мне сбежать... Пожалуйста, не бойся. Это самое священное место, Каддесдон. Разве ты этого не чувствуешь? Я думаю... думаю, здесь что-то начиналось, давным-давно, и в прошедшие века много кротов стояли здесь, как мы с тобой сейчас, и чувствовали себя такими же смиренными. Виолета говорила, что крот, который ощущает страх среди Камней, на самом деле просто боится чего-то в себе самом.

— Я бы испугался, если бы тебя не было рядом, — ответил Каддесдон, и голос его слегка дрожал. — Там, где нет Камней, темно, а на них трудно смотреть — словно там какой-то свет, который не совсем виден, а если виден, то все время перемещается.

— Каддесдон, — прошептала Мистл, протягивая к нему лапы.

Быстро повернувшись к ней, он увидел при свете звезд, что глаза ее полны слез, и, приблизившись, прижал к себе.

— Я чувствую, что здесь многое случилось и еще случится. Здесь кроты, которым нужна помощь, и другие, что еще придут, и я хочу прикоснуться ко всем и прижать к себе, как ты прижимаешь меня.

— Ты не можешь помочь всем, Мистл, хотя иногда я думаю, что тебе хочется попытаться. Ты не можешь любить всех нас.

— Да, — согласилась она и, заплакав, тоже прижала его к себе. — Но ты прав: мне хочется попытаться.

— А тот крот, которого, ты сказала, хочешь встретить, тоже здесь?.

Мистл смотрела на туманные силуэты Камней, и каждый из них казался кротом, поднявшимся во весь рост. Повсюду она видела очертания кротов, которые были когда-то или еще будут.

— Не знаю, — прошептала она звездам, мерцавшим в небе,— но я так не думаю... он такой, как мы, точно такой же. Он существует сейчас, именно сейчас.

Каддесдон с удивлением обнаружил, что ревнует Мистл к неизвестному кроту.

Ее лапа, лежавшая на его лапе, напряглась, и она улыбнулась в темноте.

— Не отпускай меня, Каддесдон, — сказала Мистл. — Держи меня. Я люблю тебя, Каддесдон. Я надеюсь, мы всегда будем так близки.

Они уснули рядом в ложбинке на каменном поле, а когда проснулись, то увидели, что косые лучи солнца легли на Камни, а мелкие камешки и гравий светятся и сверкают. Однако когда они дотянулись до них, то обнаружили, что свет в них угас, зато зажглись другие — там, вдали. Вот так удаляется радуга, когда крот хочет до нее дотронуться.

Когда взошло солнце, они все шли и шли вперед, увлеченные игрой в блестящие камешки, пытаясь дотронуться до них. Они брели по равнине как самые близкие друзья, смеясь и наслаждаясь. Они чувствовали себя в безопасности и на минуту даже забыли о своем путешествии.

Друзья утратили чувство времени и пространства, пока не оказалось, что они находятся на возвышенности, к северу от каменных полей. Был полдень.

— Я думаю, когда-нибудь сюда вернутся кроты и будут здесь жить, — сказала Мистл, — и Семь Холмов снова станут обитаемыми.

Внизу прямо перед ними произвольным узором возвышались Камни. Казалось, это стражи потайного места.

Каддесдон вздрогнул.

— Ну что же! Мне не хочется возвращаться туда и снова оказаться среди них. Ты говоришь, эти шесть Камней дружески настроены к кротам, но они все-таки внушают мне тревогу. Если в Каддесдоне есть какой-нибудь один — совсем небольшой — Камень, для меня этого вполне достаточно.

— Здесь семь Камней для Семи Холмов, — сказала Мистл, следуя за ним,— а не шесть.

— Шесть, — уверенно возразил он.

Они снова обернулись, чтобы выяснить, кто прав, и пересчитали Камни.

— Шесть, — слабым голосом произнесла Мистл. — Да, шесть.— Потом она сказала: — Я совсем забыла о своем обещании Фурзу помолиться за него перед Камнями. Мне нужно вернуться...

Тень от тучи упала на каменные поля, и Камни вдруг показались им темными и грозными.

— Это обязательно? — спросил Каддесдон.

— Я пойду одна, — сказала Мистл, и, несмотря на возражения Каддесдона, пытавшегося убедить ее, что впереди еще встретится Камень, перед которым они смогут помолиться, она настояла на том, чтобы вернуться.

— Оставайся здесь. Я быстро.

Итак, она вернулась одна и почувствовала себя очень одинокой, снова очутившись среди Камней. Она обнаружила, что, как и прежде, небольшие Камни блестят впереди, но их свет гаснет, когда она до них добирается.

— Где же мне произнести молитву? — спросила она себя. — Перед каждым Камнем?

Она переходила от одного Камня к другому, каждый раз колеблясь и чувствуя, что следующий будет еще лучше. Один, два... они подходила к каждому; три, четыре... она начала уставать... пять, шесть... но был еще один. Она видела его, вон там, неподалеку. Она оказалась права: Камней семь.

Когда она приблизилась к Камню, к ней пришло ощущение покоя, и она почувствовала то, что ощущает крот, собираясь в темноте дотронуться до чего-то, чего не может увидеть, но точно знает, что оно там. Этот камень был выше остальных, и, когда Мистл, стоявшая в тени у его подножия, вышла на солнце, она увидела маленький камешек, в глубине которого отражался солнечный свет. При ее приближении он не погас.

Это был самый белый свет, какой Мистл когда-либо приходилось видеть. Звуки вокруг нее замолкли, словно их прекратил звук Безмолвия, который издавал камешек. Она уже слышала этот звук в Эйвбери, но на этот раз ее не звали никакие незнакомые кроты, и она была одна.

Она смотрела на Камень, не смея прикоснуться к нему. Все кругом было свет, покой и белизна, и она ощущала жизнь в своем теле, как боль, с которой не могла, да пока и не хотела расстаться.

Она шепотом произнесла молитвы за Фурза, потом помолилась за Виолету и Каддесдона. И за многих других кротов, а также за тех, кто еще придет. Она не чувствовала страха и знала, что каждый день приближает ее к тому, кого она ищет. Ради этого стоило выносить боль жизни, ради этого Камень поможет ей выжить.

— Помоги ему, — шептала она. — Помоги им всем.

Потом так же внезапно, как она оказалась возле седьмого Камня, Мистл обнаружила, что торопится от него прочь, не смея оглянуться. Однако, дойдя до склона, ведущего вверх, она обернулась и пересчитала таинственные Камни. Их было семь, несомненно семь, и все же теперь они выглядели как-то иначе...

Мистл побежала вверх по склону и с облегчением снова увидела Каддесдона, а он с неменьшим облегчением — ее.

— Сосчитай Камни, — обратилась она к нему.

Он сосчитал.

— Шесть, — наконец сказал Каддесдон. — Так же, как раньше. А что?

— Ты не заметил в них ничего необычного, когда я там была? — спросила Мистл.

Мистл попыталась объяснить, что произошло, хотя при пересказе все это звучало довольно странно. Однако Каддесдон серьезно выслушал ее рассказ до конца.

— Не рассчитывай, что я скажу что-нибудь умное, так как я не сумею, — заметил Каддесдон, когда она закончила. — Но я думал. Этот крот, с которым, по твоим словам, тебе нужно встретиться... Давай-ка отправимся поскорее в путь и найдем его.

— Давай, — ответила Мистл, которая вдруг обрадовалась тому, что она уже не среди Камней, а опять с Каддесдоном. Они рассмеялись и, больше не оглядываясь, побежали вперед.

После каменных полей Семи Холмов Священные Норы Аффингтона не произвели на Мистл особого впечатления. Возможно, дело было в том, что перед этим она пережила такое глубокое потрясение возле седьмого Камня. Что бы ни рассказывала ей Виолета об Аффингтоне, когда-то самой священной из всех систем, сейчас Мистл видела его таким, каким он был, — покинутым, разоренным, с угасшим духом.

Правда, Поющий Камень был на месте, но он не зазвучал для Мистл и Каддесдона, когда они проходили мимо. Позади осталось их прошлое, впереди ждало будущее, а разрушенные тоннели Аффингтона были всего лишь каким-то местом, мимо которого они проходили. Его время ушло.

Они остановились на вершине Аффингтонского Холма и взглянули вниз, на долину. Мистл прислушалась и затихла, склонив голову набок. Каддесдон спросил ее:

— Что ты слышишь?

— Вой ревущих сов, — дала она странный ответ. — Он вдруг показался мне очень громким.

Они появились в долине, когда туда дошла весть о новом походе кротов Слова из Верна. Тут полно было грайков, и, если бы Мистл с Каддесдоном не стали к этому времени такими опытными путешественниками, их бы непременно схватили. Но Мистл с чрезвычайной осторожностью повела Каддесдона на север, останавливаясь на несколько дней то тут, то там. Ей не терпелось попасть туда, куда они шли, но она не спешила и, как всегда, была в ладах со временем — за это Каддесдон ее особенно любил. И благодаря везению и милости Камня им удалось избежать Бакленда.

Случилось так, что примерно после середины октября они впервые услышали слухи о Каменном придурке, который проповедовал и исцелял. Он побывал в месте под названием Драй-Сандфорд.

— Это он. Я чувствую, что это он, — сказала Мистл. — Скоро мы его найдем.

Но когда они наконец добрались до Сандфорда, выяснилось, что Каменный придурок давно оттуда ушел. Исчез и другой крот, по имени Букрам, который отправился на его поиски. Тот, кого звали Поплар, сказал:

— Его называли Кротом Камня, и неспроста: я сам видел, как он исцелял кротов. Но он был похож на обыкновенного крота — когда не говорил о Камне и не смотрел на тебя.

— Да? — спросила Мистл, пристально глядя на Поплара.

— Ну что же, еще я могу сказать, что его звали Бичен и с ним было двое других. Старые кроты. Мэйуид и Сликит.

— Бичен, — с легкой улыбкой повторила Мистл.

— Да, я так и сказал.

— А куда отправился этот Букрам?

— Файфилд... вы туда не ходите! Там грайки!

— Нас поведет Камень,— смеясь, успокоила его Мистл.

Когда они ушли, Поплар долго смотрел ей вслед, как когда-то Бичену, и наконец сказал:

— Она чем-то напоминает мне Бичена, эта Мистл.

Они шли по следам Бичена, переходя из одного места в другое, пока наконец не пришли в Гарфорд,— как оказалось, слишком поздно.

Но не слишком поздно, чтобы узнать поистине нечто странное от крота, который слышал это от другого, а тот — от...

— Кумнор.

— Они все ушли в Кумнор, душенька, вся эта их компания, кроме меня и еще немногих, у кого мозги на месте. Говорят, пришел Крот Камня, а еще говорят, он был здесь. Но вам бы лучше поторопиться, если вы хотите его найти.

— А вы его видели, когда он был здесь?

Глаза старой кротихи вспыхнули.

— Конечно, я его видела и когда за ним пришли гвардейцы, и когда он стоял перед ними, такой свирепый и гордый. «Хотите поговорить о Камне, да?» — говорит он. «Да», — отвечают они. «Тогда я пойду», — говорит он и уходит. А потом является последователь Камня, весь забрызганный грязью, и говорит: «В Кумнор, ребята, Крот Камня говорит — в Кумнор». — «Какой такой Крот Камня? Кто сказал, что он пришел?» — спрашивает тогда один из наших. «Он был здесь, ты, гриб поганый, — говорит тогда последователь. — Крот по имени Бичен, ты же его видел. Экий ты дурень, положи перед кротом из Гарфорда червя, и он не будет знать, что с ним делать, пока кто-нибудь не придет и не скажет: „Ешь“. Вот тупоголовые! Здесь был не кто иной, как Крот Камня, и мы идем в Кумнор, он там будет укрощать взглядом Уорт и проповедовать о Камне!»

Вот как было дело, и мне не терпится услышать, какой ерундой они там занимались, когда те, кто уцелеет после встречи с грайками и этими проклятыми ревущими совами, вернутся домой. А пока что, прошу прощения, не в обиду вам будь сказано, я пойду в тихое местечко немного передохнуть.

— Иногда мне кажется, — заметил Каддесдон, — что мы никогда не доберемся до твоего Крота Камня.

— Нет, Каддесдон, это не мы доберемся до него, мы должны позволить ему добраться до нас.

— Это слишком тонко для меня, Мистл. Да... итак, в Кумнор? — спросил он, в шутку притворяясь обессиленным. — Или это уж слишком далеко для нас?

— В Кумнор, — ответила Мистл. — Знаешь, Каддесдон, но, если мы не найдем его в Кумноре, я постараюсь больше не искать его.

— Значит, в Кумнор!

Впервые Мистл позволила Каддесдону идти первым и пошла за ним. В глазах ее была любовь, и она увидела в нем то, что появилось совсем недавно: теперь он ступал медленно и грациозно, открыв, что время не враг, а друг крота.

Глава двадцать вторая

Из всего сумасшедшего путешествия в Кумнор Сликит вспоминала впоследствии только одно: прощение Биченом крота Слова под аккомпанемент пронизывающего ветра и проливного дождя, а также топот бесчисленных кротовьих лап, несущихся вперед.

— Каменный придурок! — прошипел в темноте чей-то голос.

Это было в лесу, в Эпплтоне.

— Каменный придурок, он здесь!

В Эпплтоне ночью Бичена остановил какой-то крот, которого никто не знал. Немедленно подскочили Букрам и Сликит, всюду подозревавшие ловушки. Бичен никогда не замечал подобных вещей. Для такого мудрого крота он казался удивительно простодушным, но те, кто его хорошо знал, любили его именно за это.

Бичен сказал:

— Крот, ты помог нам в Фрилфорде. Чем я теперь могу помочь тебе?

— Со мной крот, который ищет прощения, — ответил незнакомец.

Бичен кивнул, и крот повел его, Сликит и все еще настороженного Букрама туда, где сгнивший пень служил защитой от ветра. Здесь пахло грибами и сыростью, и вскоре они почувствовали еще один запах: отвратительный смрад чумы.

Там, в тени, скорчился крот. Бока его дрожали, а все тело было поражено язвами, говорившими о заключительной стадии чумы. Из глаз сочился гной, слышалось затрудненное, хриплое дыхание.

— Как тебя зовут? — мягко спросил Бичен. — И чего ты от меня хочешь?

Крот, который привел их сюда, подошел к больному, словно защищая его, как Букрам — Бичена:

— Это мой отец. Он хочет прощения перед смертью.

— За что? — спросил Бичен.

Но не успел крот ответить, как Букрам приблизился, пристально вглядываясь в больного.

— Бичен, — взволнованно прошептал он, — я знаю этого крота, я знаю его, он...

— Пусть скажет сам, Букрам.

Взглянув на больного крота, Бичен спросил:

— Кто ты?

— Я тот, кто наказан, но не прощен, — прошептал крот, и каждое слово стоило ему страшных усилий.

— Чем я могу тебе помочь?

— Мой сын сказал, что ты Крот Камня. — Крот обратил к Бичену взгляд, полный страдания. Бока его тяжело вздымались, когда он пытался справиться с болью. Потом он снова заговорил: — Мое имя Вайр. Я наказан за то, что сделал, но хочу прощения.

— Да... Вайр из Бакленда, — сказал Букрам, догадка которого подтвердилась.

— Что же ты сделал, крот? — спросил Бичен.

— Многое, — ответил Вайр. — Многое, чего не должен был делать.

К нему подошел сын и склонился над больным, шепча слова утешения.

— Тогда, крот, если ты хочешь прощения и больше чем прощения, сделай то, что должен, — произнес Бичен скорее сурово, чем сочувственно. — Повернись в эту ночь спиной к Слову, а носом — к Камню. И тогда все, что тебе нужно, будет тебе дано, даже в час твоей смерти.

— Где найти Камень?

— Он здесь, Вайр, здесь, перед тобой. Не отнимай время у меня и у других кротов и у твоего сына в поисках того, что, как ты знаешь в глубине души, ты нашел давным-давно,— тебе просто не хватало мужества признать это. Сейчас оно здесь, крот, и ты это знаешь. — Бичен произносил это бесстрастным и будничным тоном. — Кроты Слова много говорят об Искуплении, или наказании, или возмездии. Ты страдаешь за кротов, которых ты и другие по твоему приказу мучили и наказывали во имя Слова. Ты заразился чумой от их страданий. Я осуждаю тебя не за это — ты сам уже осудил себя. Если ты хочешь прощения, то должен начать сначала, как новорожденный, и отказаться от всего, что имеешь.

— Мне не от чего отказываться, кроме боли, — с горечью ответил Вайр.

Бичен перевел взгляд с Вайра на его сына, затем снова посмотрел на больного:

— Крот, у тебя есть сын. Скажи ему, чтобы сегодня ночью он пошел со мной.

— Я при смерти, и мне бы не хотелось, чтобы сын уходил от меня. — В глазах у Вайра появился страх, который вытеснил даже страдание.

Бичен сурово ответил:

— Отдай Камню то, что имеешь, повернись к Безмолвию, которое так давно звучит в твоем сердце, и ты найдешь прощение, которого хочешь. Через меня говорит Камень, услышь его, крот, и стань свободным.

И тогда умирающий Вайр повернулся к сыну и прошептал:

— Иди с ним в Кумнор.

— Пойдем, — тихо сказал Бичен, — потому что ты больше не понадобишься своему отцу. Иди вместе с другими последователями и узнай о Камне.

И они вернулись на тропинку в лесу, которая вела в Кумнор, на север, и пошли вперед по вересковым пустошам, и ветер дул в спину, а трава и увядший чертополох шуршали под лапами*.

(* Дальнейшая история Уолдена, сына Вайра, изложена в «Рассказах Самой Долгой Ночи». — Прим, автора.)

В те ночи многие были в пути, и они видели, как по утрам небо становилось красным от предзнаменований и от крови.

Двое гвардейцев Уорт тоже спешили вперед по вересковой пустоши, убегая от дела лап своих. Да, они сделали свое черное дело ночью, а к утру удрали. Тройка была убита на месте.

Генор и двое других погибли от когтей этих гвардейцев. А Смок, от удивления поднявшая лапы, не смогла отразить предательского удара Уорт.

Их тела тайно притащили к Файфилдскому Камню, и когда пришли другие (их вызвал тот самый солдат, который совершил убийство), Уорт указала на трупы и воскликнула:

— Они убиты подручными Крота Камня! Измена! Обман! Их вызвали сюда мирно, позволили уйти мирно, и вот что они оставляют за собой! Слово будет отмщено. Трава, на которой Каменный придурок молился за мертвых, теперь снова обагрилась кровью, теперь уже во имя этого Крота Камня. Кому понравится такое утро? Кто сможет спать в такие ночи? Каменного придурка следует наказать.

Кроты Файфилда были удручены, — правда, скорее смертью Смок (хотя у нее хватало врагов и не все скорбели искренне), чем гибелью Тенора и остальных членов тройки. Хотя и он был кротом Слова, разве не он позволил Каменному придурку сделать из них дураков? Однако они видели, как уходил Каменный придурок. Должно быть, это очень умный крот, если ему удалось незаметно вернуться снова. Итак, озадаченные кроты унесли с собою тела, оставив Уорт возле Камня.

— Теперь в Кумнор? — спросил один из ее гвардейцев.

— В Кумнор, кроты. И быстро. Быстрее, чем этот мерзкий ветер, потому что я хочу сама поймать этого Каменного придурка.

— Некоторые называют его Кротом Камня. Некоторые говорят, что он тот, кого все ждали.

— Пусть называют его как хотят, но Уорт сначала увидит его под пытками, а потом мертвым.

Они рассмеялись, и бешеный ветер унес их смех в ту сторону, где шел вперед Крот Камня. Этот смех выражал ненависть и презрение. И они понеслись вперед, туда, куда стремились все, — на высокий мрачный холм Кумнора.

Если в ясный день какой-нибудь крот остановится в Кумноре, где тогда правила фанатичная Уорт, и бросит взгляд через дорогу ревущих сов, портящую вид, он увидит благословенный Данктонский Холм, поросший лесом. Этот ландшафт гораздо привлекательнее, чем поросшая вереском и покрытая шрамами истории земля у него под лапами.

Конечно, в тот ветреный унылый день, когда там собрались последователи Камня, дрожа от холода и мрачных предчувствий, это место едва ли показалось им приятным. Им не верилось, что сюда придет Крот Камня, как о том говорили другие, — кто эти другие? Ни один крот не знал! Пустынное, забытое место, куда сослали безумную Уорт. Внизу непрерывным потоком неслись ревущие совы, вверху было безнадежное серое небо.

Вначале кроты собрались в Вуттон-Хай, который находится несколько южнее. Те, кто посмелее, помнившие Кумнор до Уорт и знавшие местность, вели последователей Камня вперед, распевая, чтобы подбодрить себя, и держась вместе на случай нападения гвардейцев. Правда, их смелость не была беспредельной, и потому они сделали остановку в Хэнвуде, чтобы подождать остальных.

А в последний момент последователи Камня окончательно оробели и решили не идти в ту часть Кумнора, где была штаб-квартира Уорт, — безликий Чоли-Энд к западу от холма.

Вместо этого они направились прямо на север, поднимаясь в гору, и наконец добрались до вершины. Это было открытое голое место, в тоннелях которого воняло лисицами и больными кроликами. Ни одного Камня. Все безрадостно и уныло, но безопаснее, чем в любом другом месте. Гвардейцам было бы трудно устроить здесь засаду. А вообще-то, судя по всему, гвардейцев Кумнора захватило врасплох нашествие последователей Камня, и, что еще лучше, Уорт отсутствовала.

Два гвардейца, дежурившие на восточной стороне системы, куда и направились последователи Камня, глазам своим не поверили, когда появилось такое огромное количество кротов. Они без особого энтузиазма окликнули первого, кто им встретился, а потом ретировались и исчезли из виду, вернувшись в Чоли-Энд. А последователи Камня продолжали свое восхождение по склону, подбадривая себя возгласами, очень довольные тем, что впервые у них на глазах грайки отступили. Однако они не вполне представляли себе, куда идти. Дойдя до вершины, они остановились, глядя, как подтягиваются другие.

Вскоре из Чоли-Энда прибыл отряд грайков, свирепых и хмурых, и состоялся обмен «любезностями». Однако грайки были в меньшинстве, и, вероятно, им объяснили, что такое собрание в данный момент не угрожает Слову.

И все же гвардейцы окружили последователей Камня и принялись разглядывать в упор, словно стараясь запомнить.

Вначале многие испугались, но вскоре численное превосходство придало им уверенности, и, поддерживая друг друга, они начали дразнить грайков. Когда гвардеец спрашивал крота, откуда он, тот со смехом отвечал: «Данктонский Лес, приятель, вот откуда я родом», называя ту единственную систему, откуда, как все знали, он никак не мог происходить.

— Это верно, я его там видел. Я тоже из Данктона! — вторил ему другой.

— Как и остальные — из Данктонского Леса, дорогой,— ответила какая-то кротиха, когда ей задали тот же вопрос.

Бросив на толпу сердитый взгляд, грайки отошли подальше и беспомощно наблюдали, как кроты все прибывают и прибывают.

Когда начало смеркаться, у последователей Камня был такой огромный численный перевес, что если вначале у грайков и возникла идея атаковать или просто запугать кротов, то они от нее отказались, оставив нескольких на посту; остальные удалились в Чоли-Энд.

Что касается последователей Камня, то, поскольку Бичен все не появлялся, некоторые ушли до наступления ночи. Однако большинство осталось, вырыв временные норы или расположившись в тоннелях, которые еще сохранились на вершине холма.

Не пришел Бичен и на следующий день, не было его и ночью. Кое-кто еще ушел, а некоторые пришли, сообщив, что кроты, которых они повстречали, слышали наверняка, что Крот Камня в пути и скоро будет здесь. Снова возродились надежды, и была даже ложная тревога, когда с востока, из Хинкси, явилась небольшая группа кротов. Их привело сюда загадочное чувство, которое появляется у кротов, когда происходит какое-то важное событие.

На третий день, ближе к вечеру, когда свет стал меркнуть и немало кротов стали подумывать о том, чтобы уйти отсюда, пока еще не стемнело, по временным норам и тоннелям прокатилась весть, что Крот Камня уже совсем рядом.

Так оно и было, потому что он упорно взбирался по южному склону вместе с двумя другими кротами, удаляясь от Хэнвуда. Впереди него шло много кротов, позади — тоже.

Как же они разглядели на таком расстоянии, что это был Крот Камня? Самое странное заключалось в том, что, где бы он ни проходил, тропинки, облака, линия леса, расположение кротов вокруг него подчеркивали, что он — средоточие всего. А если бы и этого было недостаточно — там, где он находился, был какой-то особый свет. Где бы ни появлялся Крот Камня, кроты в первую очередь смотрели на него.

Он двигался медленно и грациозно, но чувствовалось, что он спешит по безотлагательному делу. Среди тех, кто пришел его послушать, было несколько больных кротов. Он останавливался возле таких и дотрагивался до них, что-то ласково шепча. Вот так, беседуя с кротами, он шел между ними.

Многие уже слышали о Букраме и его чудесном исцелении. Знали и то, что он стал последователем Камня и везде следовал за Кротом Камня, или Биче-ном, — кроты теперь знали это имя. Хотя Бичена никто не назвал бы маленьким, Букрам был гораздо крупнее; а поскольку он всегда оставался возле Крота Камня, эта пара выглядела как большой крот, отбрасывающий еще большую тень. Сликит не всегда была рядом, иногда она шла среди кротов, беседуя с ними и запоминая, с кем из них было бы интересно поговорить Бичену.

Однако Бичен явно хотел сначала побыть среди кротов, что-то для себя уяснить и лишь потом обратиться к ним с речью. Поэтому вскоре все расселись, терпеливо ожидая, пока Бичен расхаживал взад и вперед, порой останавливаясь возле какого-нибудь крота, погруженного в молитву. Никто никому не говорил, что делать, но все, по-видимому, и без того знали.

С наступлением вечера Бичен стал подводить одного крота к другому или двоих — к третьему и просил их побеседовать друг с другом и помочь. Таким образом он постепенно превратил беспорядочную толпу в нечто вроде общины.

И только тогда он решил обратиться к ним. На небе уже появилась луна, и оно было светлым. Внизу горели глаза ревущих сов, и на востоке зажглись огоньки в жилищах двуногих. Бичен поднялся на самое высокое место Кумнор-Хилл и повернулся в ту сторону, где совсем не было огней двуногих.

Там на фоне неба вырисовывался темный холм, который с юго-востока огибала дорога ревущих сов. Какое-то время Бичен молча стоял в раздумье, и последователи стали небольшими группами приближаться к нему. Они чувствовали, что скоро он заговорит и поведает им, что у него на сердце.

Когда все кроты устроились, к нему подошла Сликит и, положив лапу на плечо, что-то прошептала, вероятно: «Крот Камня, Бичен, эти кроты готовы». Луна поднялась выше в сияющем небе, и на холме повеяло холодным западным ветром. Но почти никто не заметил холода, потому что при Кроте Камня холм, вначале показавшийся им таким опасным, теперь был мирным. Каким-то загадочный образом он стал самым центром кротовьего мира.

На дальнем конце круга, образованного кротами, появилось несколько гвардейцев. Прищуренными глазами они неодобрительно и с сомнением наблюдали за тем, что происходит. Один Букрам заметил их и, поскольку Бичен был в безопасности, решил занять позицию на окраине. Почувствовав на себе его бдительный взгляд, гвардейцы взглянули на освещенную луной шкуру Букрама; когти его были гораздо больше, чем у многих, и гвардейцы опасались его ярости. Одного его присутствия было достаточно, чтобы сдерживать гвардейцев и создавать у последователей Камня чувство безопасности.

Бичен встал так, чтобы его было видно всем, и оглядел собравшихся. Потом он начал говорить. Голос у него был низкий и приятный, и если вначале он звучал тихо, то потом стал набирать силу. Вся его фигура казалась теперь могучей, и если сейчас здесь был центр кротовьего мира, то он был центром этого центра. Он был сейчас подобен Камню — серый, двигающийся, говорящий. Очертания его все время менялись, голос убаюкивал, в то же время проникая в самое сердце.

— Я буду говорить с вами от сердца к сердцу и расскажу о месте, где родился. Все вы можете увидеть его отсюда, — тут он снова повернулся к темневшему вдали таинственному холму, — потому что это Данктонский Лес. Да, это так!

Это заявление вызвало удивленный шепот, поскольку хотя и ходили упорные слухи о том, что Крот Камня — из Данктонского Леса, не многие в это верили. Ведь грайки зорко стерегли эту систему, и туда никто бы не смог проскочить. А жили там, как известно, одни лишь больные изгои.

— Моя мать пришла в Данктон в апреле, а привел ее крот, историю которого вы когда-нибудь узнаете. Она родила меня перед Данктонским Камнем. Сликит, присутствующая здесь, может это подтвердить, так как все видела собственными глазами. Я родился при свете Звезды, которую многие из вас видели. Моим отцом был Босвелл, многие из вас о нем слышали.

— Белый Крот! — с благоговением произнес один последователь Камня, и другие тоже стали удивленно шептаться.

Голос Бичена стал более мощным.

— Знайте же, что я — крот, названный Кротом Камня, — пришел ради вас, ради всех вас. Время, в которое я был рожден и в которое вы живете, — это избранное время, оно наступает в кротовьем мире и за его пределами лишь однажды. Время испытаний, время, когда тьма сгущается, а свет должен обрести величайшее могущество.

Вот для того, чтобы указать кротам путь в это тяжкое время, я и пришел в кротовий мир. Но меня породил крот, и сам я крот, поэтому все мои достоинства — от кротов. То, что я есть, сделали вы, а чем мне быть, предстоит решить вашему мужеству, вашей вере, а также вашему страху и ошибкам. Да будет Камень со всеми нами, и да хватит нам сил победить тьму, наступающую на нас.

Сегодня ночью я буду говорить с вами о рождении и смерти тела и духа на примере Данктонского Леса, потому что там община умерла, однако родилась заново, так же как рождаются и умирают кроты и могут родиться снова.

Знайте же, что жил когда-то крот по имени Брекен и у него была вера в Камень и мужество исповедовать ее. И жила в те времена одна кротиха, по имени Ребекка, у которой тоже была вера, а также любовь и жизнь. Был сентябрьский день, дождливый день, когда эти двое встретились впервые... — вот так начал Бичен свою речь о системе и о кротах, которые там жили и умирали. Он много говорил и о Триффане, рассказывая о том, как бдительно должна стремиться община к тому, чтобы оставаться верной себе, а значит, и Камню.

Некоторым его слова казались лишь мечтой, поскольку они никогда не знали общины, — это были изгои, жившие под гнетом грайков. Старшим кротам и немногим молодым, кто слышал о прошлом от родителей, сказанное Биченом напомнило о том, что они знали или слышали.

Но для всех в речи Бичена звучало то, чего, как они чувствовали, им не хватало, — жажда стать чем-то большим. Именно эта жажда придала им мужества, чтобы пойти в Кумнор и послушать Крота Камня.

Иногда кроты задавали ему вопросы — сначала простые, о Данктонском Лесе и о болезнях, распространенных там; спрашивали, откуда родом его мать. Затем, позже, его стали расспрашивать о Камне и о вере, а также о том, что им нужно сделать для истинного служения Камню.

Некоторые говорили о своих сомнениях, надеждах или страхах. Да, страхи оставляли напоследок, а их было немало. Страх был повсюду.

И тогда наступила великая тишина, и даже гвардейцы с увлечением слушали, не в силах отвести глаза от Бичена. Они были так сосредоточены, что не заметили темный блеск зубов в ночи и когти ползущих гвардейцев. И глаза, пристально глядевшие из тоннеля, по которому она сюда пришла, — Уорт. Но Букрам заметил. Не шевелясь, он наблюдал, как Уорт дала знак гвардейцам оставаться на месте, а сама подошла к кругу и тихонько уселась среди последователей Камня. Она так же сосредоточенно слушала, как они, но глаза ее были полны ненависти и страха.

— Ты сказал, Бичен, Камень миролюбив и просит, чтобы мы никому не причиняли зла и отказались от насилия. Как же тогда мы сможем себя защитить, когда придут гвардейцы грайков? Как мы защитим наших детенышей от когтей грайка и от учения элдрен?

Кроты сочувственно зашептались, и Бичен кивнул в знак того, что понял вопрос. Немного подумав, он рассказал им одну историю:

— Послушайте, что мне рассказывала моя мать Фиверфью, а ей тоже так рассказывали... Когда-то родилось трое детенышей, трое кротят, и один из них был слабым. Когда он искал соски матери, его отталкивали. Он научился терпению. Когда он брал принесенного червя, его отнимали. Он научился независимости. Когда он пытался вылезти на поверхность, один из братьев загораживал ему путь и вылезал первым. Он узнал, что всегда найдется другой путь. Этот крот вырос в системе, где всегда дрались, а он знал, что не сможет постоять за себя. И тогда он пошел к старейшине и спросил, что ему делать. «Учись драться» — сказал Алдер. Он пошел к другому и задал тот же вопрос. «Покинь эту систему и живи один», — сказал тот ему. Он пошел к третьему. ♦Найди крота, который тебя защитит».

И тогда он пошел к Камню, чтобы помолиться и попросить направить его. А до него к Камню пришел целитель из той же системы и сказал: «Камень, в этой системе так много дерутся, что мне нужна помощь, но я не могу найти крота, который мне нужен. Камень, пошли мне крота, у которого есть терпение, который умеет самостоятельно думать и который всегда сумеет найти другой способ, как что-нибудь сделать, если первый не годится». Потом целитель отвернулся от Камня и увидел молодого крота, спокойно стоявшего там, и спросил: «Кто послал мне тебя?» — «Камень», — ответил молодой крот.

Закончив эту историю, Бичен остановился и обвел взглядом кротов. Он увидел, что одни поняли его историю, а другие просили кого-нибудь объяснить.

— Одни спрашивают меня, как защитить себя от когтей врага, другие — как это Камень допускает, чтобы враг побеждал кротов и даже убивал их.

Кроты, будьте такими же, как тот юный крот,— целителями для ваших врагов. Знайте же, что Камень не спасает и не может спасти жизнь своих последователей. Камень не стена, защищающая вас от врага и его когтей, а тоннель, который открыт и для вас, и для вашего врага. Это путь, который вы выбираете, и занести свои когти над теми, кто вам угрожает, — значит закрыть этот путь не только для них, но и для себя.

Увидев занесенные когти, кроты думают, что перед ними — величайшая опасность. То, что они видят,— это страх. Последователь Камня должен поступать как целитель — бесстрашно и со здравым смыслом, бесстрашно и с умом, бесстрашно и с радостью. Когда в вашем распоряжении такие силы, то ломаются самые сильные когти и самый спесивый и злобный крот опускает нос и покоряется. Но стоит вам со страху первым занести когти и попытаться первым нанести удар, ранить, даже убить — и вы разрушаете себя и Камень в себе. Поэтому идите по пути целителей.

Однако не будьте слабыми, потому что слабость — это сточная канава, которая привлекает к себе все темное. Слабость фальшива. Крот-целитель, верящий в Камень, сильный. Иногда он может быть свирепым, иногда раздражительным, иногда заблуждающимся. Но он не слабый, никогда не прячет крепкие когти своего духа и не станет жертвовать своей правдой, чтобы расположить к себе кого-то.

Крот-целитель умеет слушать и дает понять тем, кто ему угрожает, что слышит слова, скрывающиеся за произносимыми словами. Даже перед лицом смерти его глаза остаются ясными, а уши продолжают слышать. Но если в конце концов он испугается, это потому, что он всего лишь крот. И тогда в него войдет Камень и скажет, что его любят.

Ночь стала холодной, и луна начала опускаться. Бичен посмотрел в одну сторону, затем в другую и вдруг сказал совсем негромко:

— Здесь есть один, кто причиняет мне боль, тот, кто любит меня больше, чем многие, и все же делает мне больно...

Кроты удивленно зашептались, и Букрам, вспомнивший, что Бичен говорил то же самое в Файфилде, быстро приблизился к нему и прошептал:

— Скажи мне, кто это. Покажи мне его.

— Ты ее узнаешь, Букрам. Прости ее и скажи, что я ее полюблю.

— Но если она делает тебе больно...

— Тем более ты должен простить ее.

— Бичен...

Но Бичен больше ничего не сказал и снова принялся разгуливать среди кротов, беседуя, прикасаясь и выслушивая мысли, которыми они с ним делились. Внизу угомонились и затихли ревущие совы, а огни двуногих погасли, за исключением нескольких огоньков за долиной и на дорогах. Многие заснули, но Букрам бодрствовал, охраняя Бичена и настороженно вглядываясь в темноту до самого рассвета.

Когда взошло солнце, кроты увидели, что на холме подморозило, а траву покрыл иней. Они почувствовали, что их время с Кротом Камня почти закончилось, и увидели, что гвардейцы ушли. Они поняли, что слушать больше не придется, поскольку грайки наверняка собирают сейчас свои силы. Лучше уйти, пока не поздно.

— Идите мирно, — сказал в заключение Бичен, — ступайте в свои общины, ступайте горделиво и говорите о Камне с теми, кто захочет слушать. Скажите, что среди вас появился Крот Камня. Живите не в страхе за то, что должно прийти, а в радости за то, что имеете. Но если вас подавляют, а когти тьмы занесены над вами, знайте, что Камень послал меня сказать вам: он близко, он говорит через меня и его познают через мои слова.

— Когда мы увидим тебя снова? — спросил кто-то.

— Вы услышите обо мне. В Самую Долгую Ночь я буду молиться за тех, кого встретил так же, как вас. Но мне предстоит дальний путь, нужно многое увидеть, и я больше не вернусь на эту дорогу. — Кроты издали вздох разочарования. — Другие придут вместо меня, как пойдете сейчас вы, рассказывая кротам, о чем я говорил. Тьма падет на кротовий мир, но моя Звезда появится вновь. В ту ночь, когда вы ее увидите, знайте: я сделал свое дело.

Кроты с озадаченным и тревожным видом переглядывались, спрашивая друг друга, что он имел в виду.

Но Бичен, не произнося больше ни слова, повел их вниз с Кумнор-Хилл, к Хэнвуду. Солнце стало пригревать, иней на траве таял у них под лапами, и позади оставалась широкая лента следов.

По пути с Биченом или Сликит побеседовали еще несколько кротов, и среди тех, кто сюда пришел, едва ли нашелся бы такой, который, вернувшись в свою общину или к семьям, не рассказал, что говорил с самим Кротом Камня или с милой и ласковой кротихой, шедшей рядом с ним. И едва ли нашелся бы такой, кто не смог бы пересказать его истории и мудрые слова.

Вначале кроты держались вместе, но, когда спускались под гору, те, кто был впереди, прибавили шагу, а шедшие позади отстали. Те же, что были в середине, растянулись. Группы распадались из-за изгородей и канав, поскольку некоторым требовалось больше времени, чем другим, чтобы преодолеть эти препятствия.

Бичен сказал, чтобы они шли мирно, и чудесный день к этому располагал. Солнце стояло высоко в небе над полями, подернутыми инеем, и под его лучами блестел ледок, затянувший лужи и канавы. Однако в какой-то момент, когда большинство потеряло из виду группу, в центре которой находились Бичен, Букрам и Сликит, среди кротов возникла спешка и даже паника.

Достаточно было, чтобы одному кроту показалось, будто в этих ложбинах, где было холоднее всего и образовался толстый слой инея, движется что-то темное, чтобы он сказал:

— Грайки!

— Грайки идут?

— Атакуют!

Вот так кроты подумали, или им послышалось, и они заспешили туда, где можно было укрыться под деревьями Хэнвуда. А другие, оставшиеся далеко позади, услышали крики и, подумав, что опасность впереди, еще больше замедлили шаг и насторожились.

А Букрам еще ближе подобрался к Бичену и смотрел по сторонам еще бдительнее. Наконец, когда до леса оставалось совсем немного, он ослушался Бичена и, не выдержав, стал подгонять его к лесу своей огромной лапой, спеша укрыть от опасности.

Букрам был совершенно прав, проявляя подобную бдительность, потому что впереди, на южной опушке леса, гвардейцы со все возрастающим нетерпением поджидали, когда первые кроты спустятся с холма. Они залегли в засаде, образовав растянувшуюся поперек всего леса цепочку. На восточной и западной стороне тоже были грайки, хотя эти маршруты и считались менее популярными. В центре этой грозной цепочки, на дороге, по которой многие шли к Пустоши Пикетта на юг, стояла Уорт. По обе стороны от нее находились ее гвардейцы, зорко всматривавшиеся в лес и ловившие звуки, свидетельствовавшие о приближении кротов.

У всех гвардейцев был раздраженный вид, поскольку им не нравились инструкции, которые дали им Уорт и ее сидимы, подняв среди ночи.

— Никакой бойни, никакого возмездия, пусть кроты свободно проходят. Остановите только тех троих, которых я вам опишу, причем сделайте это незаметно, чтобы никто не увидел. Затащите их под землю и держите там, послав гонца к одному из нас. Под страхом смерти не причиняйте вреда тем троим, если схватите их. Вероятно, их не будет среди первых, тем не менее внимательно проверяйте всех.

Итак, сейчас гвардейцы ждали, прохаживаясь взад и вперед, чтобы согреться. Они залегли в засаде еще до рассвета, а ночь была холодная. Опавшие листья прихватило морозом, и черви ушли вглубь.

— Хоть бы эти мерзавцы поторопились, мы тут болтаемся уже половину ночи.

— Да, тащатся с холма с тех пор, как этот Каменный придурок закончил свои речи. Жуткие, как этот Камень наверху. Я рад был оттуда убраться.

— Тсс! Тсс!

— Что такое?

— Кроты приближаются. Только помни, что говорила Уорт. Никакого насилия.

Гвардейцы взглянули на свои толстые черные когти, и один сказал другому:

— Какое насилие? Ты, должно быть, шутишь. Да я и мухи не обижу!

Второй издал неприятный смешок, и они принялись наблюдать за дорогой, на которой скоро должны были показаться кроты.

И они пришли, растянувшись по всей ширине цепочки. Некоторые торопились, думая, что их преследуют, и заметили грайков, только когда наткнулись на них.

— Чего испугались, кретины, мы просто хотим удостовериться, что нет беспорядков. Не бойтесь, не будет вам никаких наказаний.

И тогда первые с облегчением прошли сквозь цепочку, а другие благодарно последовали за ними, останавливаясь только для того, чтобы посмотреть, правду ли сказали грайки и всех ли пропускают.

Вот так начался исход из Хэнвуда. Иногда какой-нибудь последователь Камня останавливался и, поразмыслив, возвращался назад, осознав, что грайки могут поджидать Крота Камня и, если его не предупредить, он попадется прямо в ловушку.

Но гвардейцы быстро расправлялись с такими, поворачивая их обратно на юг и советуя не останавливаться, пока не дойдут до Пустоши Пикетта.

И они продолжали путь, а их тревога проходила, потому что день был ясный, Хэнвуд остался позади, а в сердце звучали слова Крота Камня: быть бесстрашными и верить Камню; никому не причинять зла и донести то, что узнали, до своих общин.

Когда эти кроты, находившиеся в первых рядах, вышли из леса и стали спускаться к Пустоши Пикетта. Мистл и Каддесдон направлялись к Хэнвуду. Им казалось, что сегодня они встретятся с теми кротами.

Они знали, где должен быть Крот Камня, потому что за день до того столкнулись с двумя кротами, которые, потеряв терпение, покинули Кумнор-Хилл до того, как туда пришел Бичен. Конечно, они были настроены скептически и заявили, что он не пришел и вряд ли придет. Однако Мистл не дала себя переубедить и настояла на том, чтобы продолжить путь.

По правде говоря, Каддесдону этого не хотелось, потому что он наконец-то получил четкие сведения о Каддесдон-Хилл. Он узнал от крота, побывавшего в его окрестностях всего какой-нибудь месяц назад, что туда можно добраться за неделю.

— Ты ступай, Каддесдон, а я тебя там найду, — сказала Мистл. — Если Крота Камня нет в Кумноре, я откажусь от своих поисков и последую за тобой в Каддесдон-Хилл.

Но Каддесдон отверг эту идею. Неужели они проделали такой далекий путь к Данктонскому Лесу лишь для того, чтобы он теперь повернул вспять, к тому же без нее? Нет, не для того. Он хочет сопровождать ее в Данктон и, стоя рядом с ней перед Камнем, поблагодарить за тот день, когда они встретились, и за то, что Камень так долго их защищает. Если после этого она решит направиться в Каддесдон-Хилл, он будет рад, но в глубине души знает, что всегда останется для нее только другом, хотя и очень любимым. Он всегда был честен и знал, что не создан для брака, а даже если это и не так, Мистл не для него. Ей нужен совсем другой крот, который мог бы дать ей так же много, как она ему,— если только такой крот существует, в чем Каддесдон сильно сомневался.

Итак, в то утро они отправились в путь по подмороженной земле и начали взбираться вверх, к Хэнвуду. Им было известно, что за ним находится Кумнор-Хилл, где они еще могут застать Бичена.

Но на Пустоши Пикетта их ждало разочарование, так как они встретили кротов, первыми вышедших из леса, и услышали, что встреча с Кротом Камня закончилась, все начали расходиться, а в Хэнвуд не стоит ходить, потому что там грайки.

— Но они не нападают на кротов? — спросила Мистл.

— Пока что нет. Но я слышал, там сама Уорт, а это не такой крот, чтобы спокойно стоять, когда мимо проходят последователи Камня. Я бы туда не ходил, крот. Что-то там не так.

— А Крот Камня не сказал, куда пойдет дальше? — спросила Мистл.

— Вот что странно. Он сказал, что больше не пойдет по этой дороге, ему нужно выполнить задание, но мы об этом узнаем. Сказал, нам нужно возвращаться в свои общины и норы и никому не причинять зла, а жить с верой в Камень. Но не стоит здесь мешкать. Нам нужно быстрее возвращаться домой...

— Как мы его узнаем? — задала Мистл вопрос вдогонку кроту.

— По той, что с ним (она старше), и по Бук-раму — это бывший гвардеец, большой, как дерево. А что касается Крота Камня — у него такие глаза! В них взглянешь — и хочется с ним никогда не расставаться.

Пока этот крот беседовал с ними, мимо спешили другие. Разочарованная, Мистл смотрела на склон, не зная, что делать.

— Безопаснее всего остаться» здесь и подождать его. Он непременно пойдет этим путем, — сказал Каддесдон.

— Но чем выше мы поднимемся по склону, тем вернее встретим его, — возразила Мистл. — Каддесдон, ты отправляйся на восток, не стоит рисковать обоим, а что до меня... до меня...

— Что до тебя?

— Я хочу его увидеть. Я чувствую, теперь совсем близко, я должна его найти.

— Пошли, крот, — сказал Каддесдон, становясь впереди. — Пошли!

Итак, они пошли, и Мистл впервые торопилась. Другие спешили вниз, обходя их справа и слева. Никто из этих кротов не был похож на Крота Камня, каким его представляла себе Мистл.

Чем выше они забирались и чем ближе становились деревья Хэнвуда, тем нетерпеливее делалась Мистл.

— Мы близко, — сказала Мистл. — Я чувствую, что близко. Это как тогда, в Эйвбери, тот же самый зов. О, Каддесдон, пойдем скорее...

Ветви старых дубов сомкнулись над ними, когда они наконец вошли в неприветливый лес. Казалось, яркое солнце навсегда осталось позади, на подмороженной земле.

— Наверное, он где-то здесь, — сказал Каддесдон, который бежал позади Мистл. — Но тут еще и грайки. Мистл, мы должны быть осторожны!

Но Мистл не слушала: путь был свободен и идти было легко. Склон был пологий, и теперь она неслась вперед. В глазах ее светилась надежда, потому что она чувствовала, что он здесь, что он...

Дорога неожиданно свернула, и Мистл, которая бежала, ничего не видя перед собой, споткнулась и полетела прямо в лапы гвардейца.

— Ну и ну! — проворчал он удивленно. — Вот это да!

Он холодно посмотрел на Мистл и угрожающе навис над ней, когда подошел Каддесдон.

— Посмотри-ка, что у нас тут, элдрен Уорт! — позвал гвардеец, крепко держа Мистл.

Подлесок у дороги раздвинулся, и оттуда вышла элдрен Уорт. Она была средних лет, довольно хрупкая и худощавая; круглое простодушное рыльце портили холодные узкие глаза. У Уорт была неприятная манера слишком близко подходить к кроту.

— Что у нас тут? Юная кротиха!

Стоя нос к носу, Уорт и Мистл пристально смотрели друг на друга.

— Ну и ну, — тихо сказала Мистл, — я думала, что ты... — Никто никогда не говорил с элдрен таким тоном, и у гвардейцев был удивленный вид, а у Уорт, как ни странно, нет. Она не рассердилась — скорее не совсем представляла, что делать.

— Они не из тех кротов, которых я ищу, — наконец произнесла она, но взгляд ее все еще не отрывался от Мистл, а та так же внимательно смотрела на нее. — Пусть идут.

— Но они идут не в ту сторону, — возразил солдат, отпуская Мистл.

— Пошли, Мистл, — взволнованно прошептал Каддесдон, — давай поскорее уйдем от них.

— Но она одна из них, — сказала Мистл. — Там, в Эйвбери, она была одной из них.

— Кротиха, — начала Уорт, снова поворачиваясь к Мистл, с любопытством, но в то же время с угрозой, — почему ты идешь в ту сторону?

Пока она это говорила, на дороге показались еще двое последователей, вышедших из лесной чащи, словно подтверждая странность поведения Мистл. Однако этого было достаточно, чтобы отвлечь внимание Уорт и гвардейца, и Каддесдон сказал:

— Мы потеряли того, кто был с нами, и возвращаемся за ним. — И он быстро подтолкнул Мистл прочь, увлекая в чащу.

— Кажется, ты видела этого крота раньше, — заметил солдат.

Уорт нахмурилась, и глаза ее сверкнули.

— Камень пагубен, и способы у него изощренные, — пробормотала она. — Думаю, я действительно видела ее раньше, да, мне кажется, я помню где. — Потом она вдруг настойчиво приказала: — Грайк, ступай за ней. Приведи ее назад, но не причиняй вреда. Быстрее!

Но Мистл и Каддесдон были не единственными, кто прорвался через линию в обратном направлении. До них один храбрый последователь, который уже миновал грайков, решил, что должен обязательно вернуться и предупредить Крота Камня об опасности. Было такое столпотворение, что ему удалось незаметно проскочить сквозь цепь и забраться в лес, чтобы предостеречь Бичена.

Он нашел его и Букрама на полпути в лесу, где дорога круто шла вверх: они ждали, чтобы Сликит отдышалась после слишком крутого для нее подъема.

Вскарабкавшись на склон, последователь Камня описал то, что видел.

— Уорт там? — сразу же спросил Букрам, он слишком хорошо знал эту кротиху.

— Я не знаю, как она выглядит, но там в лесу гвардейцы — яс трудом пробрался обратно.

— Они перегородили дорогу, по которой мы идем? — спросил Букрам.

Последователь Камня кивнул.

Пока они беседовали, сзади подходили все новые кроты, и Букрам внезапно оказался в самой гуще толпы. Никто точно не знал, что происходит. Одни были убеждены, что за ними гонятся, в то время как другие, уловив кое-что из слов вернувшегося последователя Камня, решили, что опасность поджидает их впереди.

— Тихо! — рявкнул Букрам, которому помогла его гвардейская выучка. — Все, кроме Крота Камня, Сликит и меня, продолжают путь. Для вас безопаснее всего идти вперед. Если гвардейцы направятся в нашу сторону, устройте давку, но не нападайте. Это даст мне время увести Крота Камня другим путем. — Снизу послышался зловещий треск, и Букрам приказал: — Теперь ступайте, от этого зависит жизнь Крота Камня?

И они храбро выполнили распоряжение Букрама, кувырком скатившись по склону, в то время как навстречу им карабкались два крота — Мистл и Каддесдон...

Бедная Мистл? Как раз в тот момент, когда она наконец-то увидела такого большого крота, выделявшегося среди остальных на склоне, что это не мог быть никто иной, кроме Букрама, — а значит, где-то рядом Крот Камня! — все кроты беспорядочной толпой кинулись вниз, прямо на нее с Каддесдоном. Оба устали, потому что очень спешили, не без оснований опасаясь, что их станут преследовать грайки.

Они беспомощно смотрели на толпу, которая на них обрушилась, не давая возможности двигаться вперед.

Именно в этот миг Мистл увидела крота, которого так долго искала. Он стоял в профиль, беседуя с какой-то кротихой — Мистл догадалась, что это Сликит, — затем повернулся к Букраму, который указывал на запад.

Мистл позвала их, и три крота взглянули в ее сторону, возможно решив, что она — одна из тех, кому велено было бежать под гору. Крот, который, как она подумала — нет, знала, — был Крот Камня, впервые посмотрел прямо на нее, но тут Букрам увидел на склоне то, что его встревожило, — кого-то преследующих грайков.

Букрам повернулся к Кроту Камня, снова указывая на запад, и, обхватив его за плечи, чуть ли не насильно повернул в ту сторону, крикнув Сликит, чтобы она следовала за ними. Мистл показалось, что и эти кроты, и она движутся слишком медленно — так медленно, что взгляд, которым она обменялась с Кротом Камня, длится бесконечно долго.

Потом она увидела, как он вырывается из лап Бук-рама, желая спуститься к ней и побеседовать. Но Букрам снова принялся его увещевать. Она увидела, что взгляд его ускользает, и отчаянно попыталась прорваться к нему, позвать, сказать... сказать...

— Мистл!

В тишине, окружившей Мистл в этот долгий миг — отчаянный миг, когда она могла лишь молча наблюдать за происходящим, — взорвался голос Каддес-дона:

— Мистл, один из грайков приближается! Беги!

Оглянувшись, она увидела, что толпа кротов, пробежавших мимо них, поравнялась с дюжим гвардейцем, которого Мистл с Каддесдоном встретили раньше. К счастью, его эта толпа тоже задержала, хотя он и раздавал удары направо и налево, отшвыривая их в сторону и взбираясь по рыхлому склону, усыпанному опавшей листвой.

— Беги, Мистл!

Каддесдон мчался впереди, и теперь, когда Мистл повернула, чтобы взбежать вверх по склону, она поймала прощальный взгляд Крота Камня, которого Букрам увлекал на запад. Посмотрев на нее так же отчаянно, как она на него, Бичен исчез из виду.

— Стой! Стой, кротиха! — проревел солдат снизу, из-под деревьев.

— Мистл! Сюда, наверх! — позвал Каддесдон сверху.

И тут прямо на нее понеслись новые последователи Камня, и она свернула сначала направо, потом налево, уворачиваясь от них.

— Мистл! — Теперь голос Каддесдона звучал откуда-то издалека, и она совсем растерялась. Кругом были поваленные стволы и сломанные ветки, подлесок, ложбина, а позади все ближе слышался треск. Грайк догонял ее, крича, чтобы она остановилась. Мистл охватила паника, и она побежала налево, ничего перед собой не видя.

— Мистл...— Голос Каддесдона едва различим, да и где бы ни был Каддесдон, грайк ближе, и нужно от него бежать. И Мистл бежала до тех пор, пока не кончилось дыхание. Споткнувшись о ветку, она остановилась и спряталась. Ее пугали звуки погони, ужасные выкрики грайка, и Мистл старалась, чтобы он не услышал ее отчаянное, прерывистое дыхание.

Гвардеец пробежал поблизости и остановился. Она не осмеливалась пошевелиться и видела сквозь листву, как вздымаются его бока. Она не могла оторвать взгляд, и ужас приковал ее к месту.

Грайк прислушался, склонив голову набок, и, выругавшись, пробормотал:

— Наверное, эта тварь спряталась...

— Он начал рыскать среди поваленных веток и подлеска, подойдя так близко, что Мистл слышала его тяжелое дыхание и даже могла сосчитать каждый волосок на шкуре. Потом он замер в тени, выжидая, чтобы она пошевельнулась. Уховертка поползла по ее лапе, справа от Мистл из земли показался блестящий красный кончик червя и сразу же исчез. От земли тянуло сыростью и плесенью, и она говорила себе: «Думай о чем-нибудь, чтобы не шевелиться, Мистл, думай о чем-нибудь!» Но не могла думать ни о чем, кроме страха, от которого оцепенела. И больше ни о чем.

Прождав довольно долго, солдат, все еще ругаясь, наконец-то ушел, и Мистл почувствовала, что снова может дышать. Но только значительно позже, когда движение последователей Камня по лесу прекратилось, осмелилась она расправить онемевшие лапы.

Наступили сумерки. Мистл замерзла. Выглянув из укрытия, она никого не увидела и не услышала. Зимний лес казался темным и враждебным, и ей было очень одиноко и хотелось как можно скорее убежать отсюда.

Но не на юг, вниз по склону, где могли быть грайки, и не на север, вверх к Кумнору. Тогда на восток или на запад. Она не знала. Каддесдон... он, наверное, тоже убежал от гвардейца. Остаться ли ей там, где она находится, в надежде, что он может вернуться? Каким путем мог он уйти? Должно быть, на восток или на запад — она понятия не имела.

— Веди меня, Камень, — молилась Мистл, — веди меня туда, где я смогу принести большую пользу.

Она подумала о Кроте Камня, о Букраме, который уводит его лесом на запад, прочь от опасности. В той стороне и лес был светлее — его освещали последние лучи солнца. Она по опыту знала, что, если крот в опасности, в лесу лучше всего двигаться к свету, потому что тогда видишь все раньше, чем увидят тебя. Да, вот как поступил бы Каддесдон. Со вздохом она повернула на запад, надеясь, что доберется до опушки темного леса прежде, чем наступит ночь или ее одолеет усталость.

Ночью был пронизывающий холод. К рассвету подморозило, и только слышно было, как на высоких деревьях хлопают крыльями грачи. Когда начало светать, одинокий крот увидел трех приближающихся путников. Он был кругленьким и веселым, этот крот. Наморщив лоб, он дул на лапы, чтобы согреть их, приговаривая: «Ну и мороз!» Однако он умел позаботиться о себе и потому уютно устроился в теплом гнездышке, которое наскоро соорудил из моха и листьев.

Наблюдая за тремя кротами, он сказал себе: «Да, пора!» Потом вылез из своего гнезда, отряхнул сухие листья и, выйдя из тени на свет, стал ждать, чтобы его заметили.

Самый крупный из троих, который действительно был огромным и походил на гвардейца, не внушал ему доверия, но все же крот смело обратился к ним:

— Доброе утро! Ты Букрам?

Букрам подошел поближе, озираясь направо и налево на случай ловушек, и сказал:

— Да.

— Тогда твои друзья, должно быть, Сликит и Бичен из Данктонского Леса.

Те двое встали рядом с Букрамом, с недоумением глядя на незнакомца.

— Поразительно, — сказал он. — Абсолютно поразительно. Я встречал в своей жизни несколько необычных кротов, но... нет, у меня просто нет слов.

Он смотрел на них с сияющей улыбкой.

— Кто ты такой? — спросил Букрам.

— Друг друга. Мое имя Табни, а его Мэйуид. И он тоже поразительный крот.

При этих словах все вздохнули с облегчением. Бичен усмехнулся, Сликит смахнула слезу, а Букрам задал еще один вопрос:

— Где он?

— Недалеко, не слишком далеко. Тут есть гвардейцы, вот почему я пришел в этот ужасный лес вместе с несколькими кротами. Он расставил нас по местам и попросил смотреть в оба. Он очень забавный, ваш друг Мэйуид. «Смотрите в оба и расслабьтесь, да, да, да!» Расслабиться! Обычно я так и делаю. Кроты из Баблока не очень-то любят напрягаться. Так вот, Мэйуид объявился, осмотрелся, сказал, что наша система как раз то, что он искал всю жизнь, и не возражаем ли мы, если три крота немного поживут здесь, только это большой секрет, и, пожалуйста, не волнуйтесь. Он сказал, что когда кому-нибудь из нас выпадет несомненная честь (именно так он и выразился) найти вас, то нужно привести к нему, и он сам проводит вас в Баблок.

— Ну, раз так распорядился Мэйуид, лучше тебе это сделать! — со смехом сказал Бичен. — Ив любом случае, думаю, ему не терпится снова увидеть свою подругу.

Табни с почтительным удивлением взглянул на Сликит. Потом внезапно смутился, подумав, что такую элегантную пожилую кротиху не следует заставлять ждать ни одной минуты.

— О! Понятно! Я не знал, что госпожа приходится Мэйуиду... э... супругой! Ну что же, конечно, да, да, пожалуйста... он захочет как можно скорее увидеться с вами, так что, пожалуйста, следуйте за мной.

Табни повернулся и, переваливаясь на ходу, повел их вперед. Сликит и Бичен, переглянувшись с добродушной усмешкой, последовали за ним, а Букрам замыкал шествие.

Они пошли окольным путем, захватив с собой трех кротов, которым тоже было поручено караулить. Миновав небольшой подземный переход, они остановились.

— Где он? — спросила Сликит.

— Гибкая Сликит, любимая, взгляни вверх и ты увидишь своего друга!

Подняв голову, они действительно увидели Мэйуида, который, радостно осклабившись, смотрел на них с вершины у перехода. Скатившись вниз, он объяснил, что давно поджидает их.

— Мечты сбываются! — сказал он после того, как встал на все четыре лапы, отряхнулся и поздоровался со Сликит, нежно обняв ее. — Я нашел место, где мы сможем отдохнуть! В твоей позе я вижу унылую томность, храбрый Бичен! Она пройдет в Баблоке. Твое чело нахмурено, удивительная Сликит? В Баблоке это тоже пройдет. Меньше чем за день мы доберемся в такое место, о котором крот может мечтать всю жизнь.

— Пойдем же, Мэйуид, — сказал Бичен, и в голосе его послышалось нетерпение.

— Да, да, я вижу, что у вас усталый вид, мой удрученный господин, и не стану больше медлить! — Повернувшись к одному из баблокских кротов, он сказал: — Мой вновь обретенный друг, пойди и скажи остальным дозорным, что те, кого мы ждали, уже пришли. Мы пойдем вперед. Итак, все в путь! Дородный Табни, веди нас!

Дорога в основном проходила через поля и вересковые пустоши, и земля подмерзла. Они шли на запад, направляясь в большую долину реки Темзы.

С самого начала было ясно, что Бичен не расположен говорить, да и вообще он неохотно шел с ними. Он постоянно останавливался и окидывал взглядом большую туманную долину внизу.

Его поведение было полной противоположностью настроению других. Теперь, когда перед ними появилась перспектива отдохнуть в спокойном месте, они, казалось, вновь обрели силы и бодрость. Мэйуид и Сликит весело болтали о пустяках, словно опять стали молодыми. Оказалось, что у Букрама есть о чем поговорить с Табни, и поэтому все не сразу заметили, что Бичен совсем на себя не похож.

Он остановился. Сликит вернулась к нему и, к своему удивлению, обнаружила, что у Бичена слезы на глазах и он выглядит совсем юным и измученным. Вся компания остановилась, когда Сликит заговорила с Биченом. О чем он беседовал с ней, мы можем только догадываться, — об ощущении, что он больше не с ними, о странном беспокойстве, о желании побыть одному. И... о той, которую он на такой короткий миг увидел в Хэнвуде, о той, к которой должен вернуться, о той, чей взгляд не в силах забыть. Та, которую он собирается найти, да, вот именно — сейчас!

Вся поза его выражала решимость тотчас же отправиться назад, вверх по склону.

— Бичен... — начала Сликит, проявляя верх понимания и деликатности. Но что бы она ни говорила, это не оказывало никакого действия. Он увидел ее, солдаты за ней гнались, она была в опасности, он должен ее найти. И он пойдет один.

— Она была не просто кротом, не так ли? — сказала Сликит.

— Я не знаю, кем она была, — с несчастным видом ответил Бичен. — Она показалась мне целым кротовьим миром. Я хочу... это смешно. Простите...

Крот Камня ведет себя как... как молодой крот. Да он ведь действительно молодой крот! «Прежде всего он крот», — сказал Триффан, и теперь они в этом убедились. Словно после долгого испытания, когда ему надо было для всех быть Кротом Камня, теперь Бичен хотел быть «всего лишь кротом».

Естественно, все они, и в первую очередь Букрам, были против того, чтобы Бичен пошел один.

— Кротиха? — шепотом спросил Мэйуид у Сликит, и та кивнула.

— Тогда удачи храбрейшему. Я, его друг Мэйуид, влюбился в эту вот нежную Сликит в мгновение ока! Ступай и найди ее! Приведи ее к нам! Мы предостережем ее, но дадим свое благословение! Что касается опасности, то она, конечно, есть, ужасная опасность. Но если бы не безумства молодости, мир никогда бы не менялся. Да здравствует опасность! Вспомните, что смиреннейший из кротов лично обучал Бичена искать дорогу, когда тот еще был детенышем, и вы поймете, что он готов к любым испытаниям. Иногда кроту нужно побыть в одиночестве. Приключения! Опасность! Риск! Это заставляет кровь быстрее бежать по жилам! И если в конце ждет настоящая любовь, то какую историю мы будем потом рассказывать! Мы, степенные старцы, удалимся в прелестный Баблок и в уюте и безопасности возблагодарим Камень, что больше не подвержены приступам безумия, заставляющим крота, в других отношениях вполне здравомыслящего, нестись куда-то в поисках самого неуловимого и непостоянного, что украшает солнечные тропинки кротовьего мира, — своей любимой, или, что еще хуже, подвергаться преследованиям со стороны самого свирепого монстра, какого только можно встретить,— кротихи, влюбленной в него. Но смиреннейший намеренно шутит и говорит всем и каждому: оставьте Бичена в покое, пусть делает что хочет, все равно с ним не будет сладу. А когда он снова придет в себя, с ним опять-таки не будет сладу. Так уж устроена эта удивительная жизнь. Итак, в Баблок, а он нас потом догонит — все время под гору! Ха-ха!

Закончив свой романтический полет фантазии, Мэйуид объяснил Бичену кратчайший путь в Баблок.

— А теперь я посмотрю, как вы уходите,— сказал Бичен, чувствуя себя намного лучше после беседы с друзьями. Он остался стоять, а остальные не очень-то охотно, несмотря на слова Мэйуида, с ворчанием стали спускаться по склону.

— Не нравится мне, что мы покидаем его, — не мог не сказать бедный Букрам. — Он спас мне жизнь.

— Добросердечный и заблуждающийся крот, — обратился к нему Мэйуид, — вполне возможно, что спас, но, если бы ты удержал его здесь, он сделал бы твою жизнь невыносимой.

Они оглянулись, чтобы помахать на прощание, но там, где стоял Бичен, уже никого не было. Он ушел.

Вторая ночь после прохода последователей через Хэнвуд была еще более ясной, чем первая, а воздух становился все холоднее. Казалось, тепло покинуло южные края и затерялось среди мерцающих звезд.

На рассвете листья потрескивали от мороза, а каждая травинка на опушке Хэнвуда сгибалась под тяжестью белого инея.

Мистл окинула взглядом холодный, бледный пейзаж. Ее задние лапы еще хранили тепло земли, в которой она провела ночь, но розовый нос пощипывало от мороза. Несмотря ни на что, Мистл не чувствовала себя одинокой и подавленной, и ее затопила волна каких-то незнакомых чувств.

Сильнее всего было новое ощущение облегчения, смешанного с виной. Облегчение оттого, что она теперь одна, свободная; вина — оттого что не скучает по Каддесдону и не беспокоится о нем.

С тех самых пор, как она поймала взгляд Крота Камня и оправилась от паники из-за того, что потеряла Каддесдона, ощущение свободы все возрастало. После того как ушел гвардеец и она осмелилась снова пуститься в путь, она решила идти на запад — ведь именно туда направился Крот Камня, а возможно, и Каддесдон. Правда, чем больше она об этом думала, тем больше понимала, что он-то как раз стремится на восток, где, как ему сказали, находится Каддесдон.

Ну что ж, пусть будет как будет. Камню решать... Вот с этой утешительной мыслью усталая Мистл вырыла себе нору и проспала первую ночь. На следующее утро она проснулась от шума и поняла, что рядом какие-то кроты. Она услышала, как они суетятся, и увидела невдалеке двух больших кротов, походивших на гвардейцев. Мистл отсиживалась в своей норе полдня.

В полдень вдруг похолодало, и ветки деревьев казались наклеенными на бледно-голубое зимнее небо. Все стихло, и она чувствовала, и даже знала, что гвардейцы ушли и можно трогаться в путь.

Вынужденное бездействие прояснило ее ум и успокоило, и она медленно двинулась на запад, наслаждаясь темно-фиолетовыми предвечерними тенями и потрескиванием листьев под лапой.

Наверху суетились и хлопали крыльями грачи, но не улетали с веток. Мистл дошла до опушки леса. Услышав впереди вой одинокой ревущей совы, она решила сделать еще одну остановку и провести эту ночь на самой опушке леса. На следующее утро она попытает счастья на вересковой пустоши.

Мистл помолилась Камню за Каддесдона, за себя, а затем за крота, которого видела, — неважно, действительно ли это Крот Камня. Она все больше привыкала к его образу в своем воображении и думала о нем как о простом кроте с глазами, пронзившими ее. Вероятность того, что она может увидеть его, заговорить с ним, волновала Мистл, и она прочитала молитвы, чтобы успокоиться. Неожиданно молитвы сменились веселыми, какими-то глупыми мыслями... Это были летние мысли, а между тем вокруг стояла зимняя ночь. Мистл смотрела на звезды, прислушивалась к звукам леса, а потом опустилась пониже, в более теплое место, и, свернувшись в своей временной норе, крепко уснула.

Проснувшись на следующее утро, Мистл почувствовала себя свежей и бодрой. Свет на вересковой пустоши перед ней усиливался: позади всходило солнце и его лучи пробивались сквозь голые деревья. Она увидела, как взъерошенный чибис сел на пустошь, потом снова взлетел, и услышала, как спорят грачи. Мистл почистилась, поела — она выжидала.

Потом, почувствовав, что настало время, она отправилась в путь, оставив лес позади, словно сбросила с себя старый мех и свое прошлое.

— Сейчас ноябрь, холодно, и все-таки я чувствую себя так,. словно весна! — с удивлением сказала она себе. Подумав о Виолете, она улыбнулась. Виолете все это так понравилось бы!

Итак, Мистл отправилась на запад, и вдруг подъем совершенно неожиданно закончился, и она увидела внизу туманную долину реки Темзы. Она не видела воду, так как ее заслоняли ряды обнаженных деревьев. Однако на северо-западе, где деревья на берегу уступали место пастбищам и лугам, она заметила темную линию.

Она знала, что где-то там должен быть Данктонский Лес — место, куда Виолета наказала ей идти.

Мистл повернула на север; пустоши переходили в поля, а изгороди преграждали ей путь. Она понимала, что если свернет на северо-восток и поднимется слишком высоко, то может попасть в Кумнор. Однако Мистл чувствовала, что, хотя разумнее всего спуститься к реке, она идет правильно.

Она не была сейчас разумной. Она чувствовала себя свободной, слева и справа от нее простирался кротовий мир, вытесняя Кумнор и грайков. К ее лапам вернулась сила, и она пошла быстрее — ее подбадривал свет холодного зимнего солнца, встававшего за спиной. Его лучи были слишком слабыми, чтобы прогреть землю, и изморозь не таяла.

Мистл всегда хотела впервые увидеть Данктонский Лес в такой вот чудесный день, и сейчас она начинала думать, что ее желание сбудется. Ей казалось, она — единое целое с землей, по которой ступала, с воздухом, который вдыхала, и со всем кротовьим миром вокруг нее.

Мистл дважды останавливалась и пряталась, когда небо заслоняли темные тени, — возможно, грач, а быть может, цапля. Но вскоре они исчезли, и она продолжала путь.

Немного позже она снова остановилась, чтобы передохнуть и поесть. Было холодно, но она чувствовала приятное тепло от движения. Темза внизу стала видна лучше, так как теперь солнце освещало ее. Она шла по полям, пролезая под изгородями и скользя по первому ледку на канавах.

Вперед, вперед, все быстрее, потому что ей хотелось скорее попасть туда, куда ее направлял Камень, оберегая в пути. Хотелось добраться туда, пока солнце высоко, а день такой ясный.

И наконец там, за изгородью, после небольшого откоса, она увидела холм, на котором стоял Данктонский Лес. Вот он!

Он был освещен солнечным светом и казался таким близким, что крот мог бы дотянуться до него через небольшую долину, открывавшуюся внизу, и даже дотронуться. Данктон!

— Данктонский Лес, — она прошептала эти слова, и сердце ее наполнилось радостью. — О, Виолета, я попала сюда, я попала в Данктон! Виолета, он такой красивый! — сказала она.

Она смотрела на большие склоны и вверх, туда, где лес был гуще всего. Обнаженные буки были там сверкающе-серыми, а случайно попавшийся среди них падуб вносил зеленый штрих. Такой мирный!

Круче всего был западный склон холма, где луга спускались к реке. А там, дальше, простирался кротовий мир. Мистл ощутила уверенность, что все идет как надо.

— Я чувствую себя так, словно пришла домой, — сказала она. — Домой из дома. Виолета, я пойду в то место, о котором ты мечтала. Когда-нибудь Каддесдон найдет меня там, в Данктонском Лесу. Когда-нибудь...

Крот где-то рядом. Крот. Она поняла это, но не испугалась, поскольку солнце и холодная ясность дня прогнали страх с лица земли. Она посмотрела направо и налево, потом назад, удивляясь, что не видит крота, хотя чувствует, что он здесь.

Солнце стало пригревать, шкурка ее блестела, в лапах была уверенность. Крот здесь. Она еще раз взглянула на Данктонский Лес, повернулась, чтобы продолжить свой путь, и вдруг увидела его. Он стоял в той же позе, в которой только что стояла она, глядя на далекий холм.

Он повернулся сразу, как только она остановилась при виде его, и тут заметил ее. Они были слишком далеко друг от друга, чтобы заговорить, и слишком близко, чтобы закричать, так что с минуту просто смотрели друг на друга, столь же потрясенные, как тогда, в Хэнвуде.

Потом одновременно начали двигаться навстречу друг другу. И тогда Мистл опустила глаза, вдруг смутившись. Она посмотрела в землю, потом снова подняла глаза, потом отвела взгляд, потом осмелилась взглянуть еще раз. Вот он, вот она, и оба улыбаются, а солнце освещает их обоих.

— Ты...— начала она.

— Я Бичен, родившийся в Данктоне, — сказал он. Казалось, он не хочет, чтобы его назвали Кротом Камня. Он казался более крупным, чем тогда, в лесу, два дня назад, и у него был усталый вид. Он улыбался. Он...

В голове у нее роилось множество мыслей, и она вдруг услышала свой голос:

— Мое имя Мистл, я родилась в Эйвбери...

Он подошел поближе, и глаза у него были ясные, как самое чистое небо, и не было ничего, кроме него, — вообще ничего.

— Я подумал...— начал он.

— ...Что мы могли бы не найти друг друга, — продолжила она за него. Голос ее сорвался. «Он крот, крот», — говорила она себе и почувствовала неимоверное облегчение. Она ощутила, что лапы ее дрожат, и увидела, что он тоже волнуется. И не только волнуется, он просто в смятении. Значит, он всего лишь крот, точно такой же, как она...

— Это Данктон? — спросила она, не в силах отвернуться от него, чтобы указать в ту сторону.

— Да, — ответил он, глядя на нее, как она — на него. —- Он там, куда ты смотрела раньше.

— Да,— сказала она, все еще не отрывая от него взгляда.

И тогда неуклюже, лапа к лапе, они вместе повернулись и посмотрели на Данктонский Лес. Правда, они его не заметили, как будто его окутал густой туман, поскольку каждый был поглощен близостью другого.

— Он красивый, — сказала она.

— Я никогда не ощущал такого страха, как сейчас, — сказал он. — Ты его ощущаешь?

Да, да, да, да, да, да.

— Да,— рассеянно ответила она.

Ни один из них не произнес ни слова, они застыли на месте, все еще глядя на Данктонский Лес невидящими глазами.

Прерывисто дыша, он медленно вытянул левую лапу и положил на ее правую.

— Мистл, — прошептал он. Это был не вопрос, а утверждение.

Она взглянула на его лапу и затем осмелилась взглянуть на него самого, — осмелилась, потому что он все еще смотрел вперед. Мистл чувствовала, как он трепещет, и это было самое большое блаженство. В их прикосновении был кротовий мир. Она смотрела на Бичена, ее захлестнула волна радости и облегчения, и тогда она произнесла:

— Бичен?

И это был вопрос. Много вопросов. Целая жизнь из вопросов, целая жизнь, которая начиналась.

Повернувшись к ней, он подошел еще ближе, и их лапы нашли друг друга, а когда оба почувствовали облегчение от этого прикосновения, ей захотелось плакать и смеяться, бегать и танцевать. В этот миг она почувствовала, что смогла бы дотянуться до самого солнца и все-таки оставаться на земле. А когда он наконец заговорил и когда она ответила, им нужно было сказать много, очень много, и еще гораздо больше.

Глава двадцать третья

Через два дня Уорт, элдрен из мрачного Кумнора, поняла, что Бичен, который — она теперь была уверена — и есть столь давно предвещаемый Крот Камня, умудрился от нее ускользнуть.

Убедившись в этом, она отдала гвардейцам приказ оставаться в Кумноре и ни в коем случае не покидать его до ее возвращения. На вопрос, куда она отправляется, Уорт ответила загадочно:

— Меня поведет Слово.

Впрочем, таинственность вообще стала здесь теперь основой. В таинственности, как любила говорить Уорт, кроется их сила, и такова воля Слова, чтобы участь кумнорских кротов еще какое-то время оставалась покрытой мраком.

Очевидно, утверждали наиболее преданные приверженцы в Кумнорском Чоли-Энде, Слово просто недовольно ими: ведь представилась редкая, единственная быть может, возможность схватить этого Бичена, который мог оказаться Кротом Камня, — «который, без всякого сомнения, и есть Крот Камня», вставляла Уорт, — а Слово воспрепятствовало этому.

— Слово испытывает силу нашего духа и показывает нам, как мы тщеславны, — выговаривала им элдрен Уорт. — Неужели вы не понимаете значения того, что Крот Камня не был пойман? Давайте же с благодарностью примем случившееся и извлечем подобающий урок из этого провала.

Так всепоглощающа и крепка была вера в Слово у этой печально известной элдрен, что все, что бы ни случилось с ней самой или с каким-нибудь истово верующим в Слово кротом, всегда воспринималось как знамение, предначертание или наглядное доказательство провидения. И чем страшнее было несчастье, тем большим проявлением милости представлялось это изуродованному, извращенному верой уму. Их могла поразить чума — что ж, улыбайтесь, примите это как испытание, как возмездие, которое посылает Слово слабым духом кротам; за чрезмерное рвение Вайр изгнал Уорт и ее близких друзей из Файфилда в Кумнор — улыбайтесь, ибо это Слово бросило нас во тьму, дабы еще сильнее очистить нашу веру, поскольку близок тот суровый и прекрасный час, когда мы станем когтями Слова на его последнем судилище. И так далее. Опасное безумие.

Какие бы препятствия ни встречались на ее пути, Уорт стойко переносила их, оборачивала в свою пользу и черпала в них силу. Пока ее всепоглощающая вера вроде бы не принесла ей добра, но подобные ей кротихи не склонны отступать, а Уорт меньше чем кто-либо. Она чувствовала: настал решительный момент, он оправдает все, что было с ней раньше, и верила — надо только правильно действовать. И Слово направит ее на путь, который приведет к уготованному ей великому предназначению. Неудивительно поэтому, что неудачу с поимкой Крота Камня она представляла как успех.

Как всегда в такие моменты, она обратилась к Слову в молитве:

— Святое Слово, мать души моей и отец тела моего, очисти меня от сомнений, от отчаяния, от печали, смой с меня пыль и мерзость заразы и соблазна, что несет с собой Камень. Святое Слово, мать моя и отец мой, направь меня!

Она выговаривала слова быстро, с неистовой страстностью, и они вызывали слезы на глазах слушавших.

— Покарай врагов моих страданиями и смертью, ибо они твои враги, о Слово. Научи меня узнавать твою волю и помоги когтям моим карать тех, чье невежество оскорбляет великую красоту твою и чье упорство в следовании Камню угрожает твоему великому покою!

Замолчав, она уставилась на приспешников и стоявших вокруг. Здесь собрались разные кроты: фанатики вроде нее самой, самцы и самки, и жестокие, преданные Слову приверженцы, и гвардейцы, изгнанные из более умеренных систем и теперь угнездившиеся в Кумноре, как червяки в гнилом плоде.

Уж что-что, а как повести за собой таких кротов — элдрен Уорт знала. Она внедрила дисциплину и привила им веру, что скоро можно будет открыто идти вперед и, как верным слугам Слова, вершить его волю среди всех остальных. Она потворствовала их бесстыдной убежденности в своей правоте и в заблуждениях остальных. И с тех пор как Вайр лишил ее должности файфилдской элдрен, Уорт потихоньку узаконила в Кумноре свою свору неудачников, садистов, выродков и маньяков, ярким образцом коих являлась сама. Ее верой было послушание Слову. Непослушание являлось отступничеством. Крот, преступивший веру, больше не был кротом, с ним можно было сделать что угодно. Она сама решала, что считать отступничеством. Поскольку Уорт следовала Слову и являлась его верным представителем, уже само сомнение она считала отступничеством. Таким замкнутым кругом оборачивалось гармоничное зло в сознании Уорт.

На самом же деле у Уорт был свой злой гений. Она первая догадалась, что Бичен — это и есть Крот Камня. Она первая поняла, что если настойчивые слухи о том, что он находится в Данктонском Лесу,— правда, то крайне важно, кто из кротов охраняет данктонский подземный переход, и очень долго убеждала в этом Вайра, но тот пропускал ее слова мимо ушей. И это делало его самого подозрительным в ее извращенном понимании. Она настолько верила в значительность Данктона в деле Крота Камня, что в сентябре, не спросив разрешения у Вайра, послала несколько собственных гвардейцев «укрепить» патрули в данктонском подземном переходе.

Но этот подземный переход был также ключевым пунктом на пути между севером и югом, благодаря чему через своих удачно расставленных гвардейцев Уорт узнала, когда туда впервые пришел Люцернов сидим. К тому же отличие ее гвардейцев от прочих, более беспечных, очень понравилось сидиму, и он замолвил за них словечко. Новых охранников набирали теперь уже из Кумнора. Сидим и не заметил, как к концу сентября подземный переход уже полностью контролировался Уорт.

Поэтому тройку во главе с Тенором направили в Кумнор именно кроты Уорт. Решение о понижении элдрен настроило членов тройки против Вайра, потому что Уорт хорошо приняла их, говорила языком исполненным рвения и веры, который был так мил их сердцам. От них она первой узнала, что Люцерн щедро наградит того, кто раньше всех доставит ему сведения о Кроте Камня. Ее смутило их желание побеседовать с камне-поклонниками, но утешило, что они намерены сделать это в Файфилде и потому ее влиянию ничто не угрожает.

Уорт была достаточно проницательна, чтобы понять значение полученных сведений, и достаточно хитра, чтобы этого не показать. Очень может быть, решила она, что опытный и умный Тенор скоро выяснит истину — кто такой этот Каменный придурок, а потому рискнула вернуться в Файфилд и поскорее убить Тенора, а заодно и Смок, тамошнюю элдрен,— представив все это делом последователей Камня.

Уорт оправдывала себя тем, что Слово оскорблено провалом Тенора в поимке Бичена, само присутствие которого в Файфилде было вызовом Слову. На самом же деле со смертью Тенора ей самой легче будет получить награду за поимку Крота Камня.

Из ее молитв явствует, что поведала приближенным Уорт о своих намерениях:

— Слово ведет меня, Слово говорит мне, что наше терпение будет вознаграждено, что грядет наш час. Я вверяю свою жизнь Слову. Я отправляюсь в дальний Кэннок и буду просить там Люцерна, отца нашего в кротовьем мире, нашего возлюбленного будущего Господина Слова, о безотлагательной помощи. Он даст мне полномочия действовать против Крота Камня должным образом. Разве это не растленный Данктон породил отступника? Он! Разве не должно за это Слово покарать Данктон, как оно покарало Священные Норы Аффингтона? Должно, и так будет! Такова великая задача Кум-нора, и этим он навеки войдет в историю. Ваша элдрен вернется и поведет вас и всех, кого соберем, на Данктонский Лес.

— Но, элдрен, это место заброшено, там полно заразы!

— Крот, ты прав — только такое место и могло породить зло, называемое Биченом! Но не беспокойтесь, Слово поведет нас и защитит от болезней.

Затем она распорядилась, чтобы до ее возвращения все вели себя тихо и неприметно, и, завершив приготовления, все еще не до конца понятая, не оцененная по заслугам, элдрен Уорт вместе с двумя приближенными отправилась на север, в Кэннок, чтобы исполнить свое зловещее предназначение.

За короткое время Люцерн со своими сидимами переустроил Кэннок, и система, в которой раньше были только скучные тоннели, приобрела теперь какой-то порочный блеск. А зараза, которую Слово приносит всюду, куда бы оно ни пришло, и которая поселилась в тоннелях Верна, теперь заполнила ходы, норы и гроты Кэннока.

Мэллис, всегда внимательная к нуждам Люцерна, как к своим собственным, следила за переустройством этого места и оборудовала Люцерну жилище в центре южной окраины Кэннока, достаточно близко к помещению общины, где кроты собирались вместе, чтобы посмотреть и послушать, что происходит.

В Верне она привыкла к тайным ходам и укромным местам для подслушивания и велела прорыть такие же в Кэнноке. Мало что происходило в системе без ее ведома; обо всем докладывалось Люцерну и о многом Терцу.

Так в Кэнноке, как и в Верне, появилось страшное место, о котором кроты предпочитали не говорить.

Оно находилось у подножия склона к востоку от Кэннока, где протекали подземные воды и где они вымыли несколько полостей — глубоких, сырых, неуютных, с гулким эхом. По указанию Мэллис их углубили и замуровали таким образом, что получились камеры, где удобно было держать кротов. Единственное, что не могло здесь послужить причиной смерти узников, — это жажда, так как вода капала и сочилась повсюду, образуя вязкие лужи и грязные ямы. Это место так и назвали — Ямы, и это слово напоминало всем, кто слышал его, что отсюда так же трудно выйти живым, как из Бернских Клоак.

Ямы располагались на разных уровнях. В нижних тоннелях всегда было холодно и сыро, потому что их периодически заливало водой, когда снаружи лили дожди, и тогда внизу все заполнял рев несущейся воды. Воздух в глубоких камерах был затхлый, свет в них не проникал. Крот, заключенный в такие камеры, был обречен на постоянную темноту, а единственными звуками, проникающими сюда, были угрожающий рев воды да шарканье лап, когда узникам приносили какую-нибудь вонючую еду.

Несколько верхних камер были сравнительно благоустроены, и те, кого ненадолго заточали в Ямы, не догадывались о страхах и мучениях кротов во мраке и безмолвии нижнего уровня.

В Ямах заправляли всеми делами трое: Мэллис, самая могущественная из всех, Друл, отвечающий за служащих здесь гвардейцев, и Слай, который дотошно записывал все о заключенных, но никогда надолго у них не задерживался.

Ямы служили трем различным целям. Во-первых, для наказания кротов Слова, замеченных в легкомыслии, лености и святотатстве. Во-вторых, там пытали тех, кто обладал нужными для Люцерна и его слуг сведениями. В-третьих, сюда надежно упрятывали кротов — главным образом последователей Камня, — которые хоть и не были осуждены, но могли пригодиться на что-нибудь в будущем, а пока им лучше всего было исчезнуть.

«Исчезнуть» — поистине очень удачное слово, поскольку один Слай знал имена всех узников и камеры, где они размещены, и если он допускал описку — а он их допускал — или терял интерес к кроту, этот крот исчезал в буквальном смысле этого слова, ему оставалось лишь умирать в темноте и заброшенности.

К ноябрю Ямы уже вовсю использовались, и их мрачные тоннели наполнялись стонами узников, которые кричали от боли, кашляли и истекали кровью. Заключенные в Ямы кроты зачастую теряли рассудок. Друл, застенных дел мастер, вскоре обнаружил — на собственном опыте,— что длительное пребывание в Нижних Ямах приводит к умственному расстройству. Как правило, это происходило за двенадцать дней, но некоторым хватало и восьми. Угроза перевести вниз безотказно действовала на тех, кто уже побывал там раньше и испытал все тамошние кошмары.

Постоянная темнота, гнилая пища, реальная угроза утонуть наводили на кротов больший ужас, чем любые пытки, вызывая страшные галлюцинации и заставляя почувствовать эти пытки явственнее, чем если бы их вершил палач.

Верхние Ямы всего лишь отнимали свободу, не причиняя большого вреда здоровью. Но даже и здесь было место, скорее похожее на обычную комнату, чем на камеру, где некоторых кротов жестоко пытали; туда легко могли проникнуть такие кроты, как Люцерн и Терц, не омрачая себе настроение созерцанием ужасов нижних уровней.

Насколько Люцерн был посвящен в происходящее там? Мэллис все знала — ведь она не была ни слепой, ни глухой, часто посещала Верхние Ямы, а при случае и Средние. Зачем она ходила туда? Одно слово: пытки. О, это она любила!

И все, все делалось именем Слова. Впрочем, нужно сказать, что приговоренный к Ямам крот или кротиха по существу кротом больше не являлся. Именно этим можно объяснить, почему гвардейцы, которые у себя дома в Кэнноке беспечно играли с детьми и любили подруг, вернувшись после отпуска или перерыва в Ямы, снова становились монстрами. И все же в глубине души они чувствовали вину — иначе как объяснить, что они никогда не упоминали о Ямах?

Мы бы тоже обошли вниманием это место, но не можем. Один из знакомых нам кротов, точнее, кротиха, которую мы уже успели узнать и полюбить, попала туда.

Бетони. Дочь Сквизбелли. Сестра Брамбла, названая сестра Хеабелл и Уорфа. Бедная Бетони! Страдалица Бетони! К ноябрю она была едва жива.

Через несколько часов после столкновения с дозором, в котором находилась Бетони, Мэллис уже точно знала, кто попал ей в лапы. Не теряя времени даром, она направилась в Эшбурн, а оттуда в Кэннок, чувствуя, что потрудилась на славу.

Бетони была уже чуть жива, когда попала в Ямы, так как в пути Мэллис вырвала у нее много сведений путем жестоких пыток и издевательств.

Мэллис открыла Люцерну источник своих удивительных сведений о том, что Уорф и Хеабелл — его брат и сестра и что они живут в Биченхилле, однако сделала она это тогда, когда раздразнила Люцерна и у того разыгралось любопытство...

— Да, Господин, еще кое-что. Сегодня у нас необычный пленник. Ты наверняка захочешь повидаться.

— Так давай же его сюда.

— Ее — и лучше тебе самому пойти к ней, — сказала Мэллис. — Едва ли она в том состоянии, чтобы далеко ходить. Поранила лапки.

Она тут же отвела Люцерна в Верхние Ямы, где Друл и отвратительного вида тюремщица сидели уставившись на какую-то молодую кротиху. Люцерн увидел, что она еще жива, хотя вся истерзана. Четыре когтя на одной ее лапе и два на другой были вырваны.

— Иначе отказывалась говорить, — объяснила Мэллис, кивнув тюремщице, чтобы та вышла. Друл, улыбаясь, остался.

— Кто такая? — спросил Люцерн, глядя на пленницу, нисколько не тронутый страхом в ее глазах и болезненным дерганьем лап.

— Она назовет свое имя. Правда? — проворковала Мэллис, проводя когтем по исцарапанному рыльцу Бетони. — Она скажет тебе все. Ведь скажешь, бедная ты моя, истерзанная детка? Она заговорит снова и скажет больше, чем уже сказала мне. Потом я предложу Друлу заняться с ней по-своему, чтобы вытянуть остатки. Друл мастер выжимать информацию из кротих.

— Ты кто? — спросил Люцерн.

— Я подруга Уорфа и Хеабелл, — тонким голоском жалобно проговорила Бетони, и в глазах ее были отчаяние и безнадежность.

— Это кто такие?

Бедняжка бросила испуганный взгляд на Мэллис. Одинокая слеза стекла по ее рыльцу, обезображенному запекшимися рубцами от первой пытки.

— Дети Хенбейн.

Сначала удивление, а потом восторг промелькнули в глазах Люцерна, он без промедления задал следующий вопрос:

— Откуда ты знаешь?

— Мне сказал мой отец.

— А кто твой отец, кротиха?

— Сквизбелли Биченхиллский.

— Тебя как зовут?

— Бетони,— сказала она. Ее глаза, хотя и открытые, на мгновение затуманились, словно упоминание своего имени мысленно вернуло ее к тому, что теперь навсегда утрачено. — Пожалуйста, не мучьте меня, я больше ничего не знаю.

— Ну, ты еще сама не сознаешь, как много тебе известно, — сказала Мэллис.

— Откуда ты знаешь этих Уорфа и Хеабелл?

Люцерн надвинулся на нее, не отрывая глаз, и несчастное создание затряслось от страха.

— Пожалуйста, не надо... Не надо! Я уже говорила ей, что их привели в Биченхилл Мэйуид и Сликит. Мой отец их воспитал.

Люцерн велел Друлу выйти вон.

— Сликит! Знакомое имя, — сказал он, внезапно выдав свой гнев, и снова обернулся к Бетони: — Эта кротиха — проклятая камнепоклонница, но нам она еще пригодится. Пока не отдадим ее Друлу — пока, а то после его обработки кротиха уже ни на что не годна. Мы должны разузнать все о Биченхилле, и она нужна нам живой. За живую Сквизбелли даст немало, а мертвая она лишь добавит ему решимости.

Мэллис кивнула.

— Не надо было ее пытать, — проговорил Люцерн, все еще раздраженный.

— Тогда бы она ничего не сказала, — спокойно возразила Мэллис. — Мужества ей не занимать.

Люцерн уставился на Бетони.

— Как они выглядят? — внезапно спросил он. Мэллис подошла и попыталась увести его. — Какие они? — спросил он опять, уже настойчиво.

Бетони взглянула на него — на глаза, на бока, на лапы, на рыльце.

— Они... Они...

— Ну?

— Похожи на тебя, вот только глаза другие...

— Глаза? — прошептал Люцерн, казалось, впервые за этот допрос он проявил скорее удивление, чем гнев.

— Глаза у них не как у тебя, а как у их... твоего отца. У них глаза Триффана, полные любви. Не похожие на твои...

— Любовь моя, — с восторгом промурлыкала Мэллис, — она рассказала тебе то, что скрыла бы от меня.

Бетони потеряла сознание.

— Ты ее не слишком замучила?..— начал Люцерн.

— Твоя подруга знает свое дело, — с улыбкой сказала Мэллис. — Эта кротиха пока еще поживет. Но она устала, а боль отупляет. Пусть поспит.

— Да будет так. Ты славно поработала. Эта кротиха станет гибелью Биченхилла. Подумать только: мои собственные брат и сестра — последователи Камня! Потомки Хенбейн, порождение Триффана! И Слово покарает их через меня, в чьих жилах течет кровь Руна, истинного Господина Слова. Это приводит меня в восторг, Мэллис.

— Я так и думала, — тихо проговорила она.

Он рассмеялся и двинулся к выходу, возбужденный и довольный.

— Ты всемогуще, о Слово, и твои когти принесут горе и разорение Биченхиллу, и эта кара, как в Маллерстанге и прочих местах, где нам еще предстоит побывать, покажется лишь приятной прелюдией на пути к полной агонии Камня. Будь благословенно, о Слово!

— Будь благословенно! — подхватила Мэллис, и они выскользнули из страшных Ям, где жила теперь заживо похороненная Бетони.

Так начались страдания Бетони в Кэнноке, и часто она хотела умереть, и умерла бы, будь на то ее воля. Но жирная тюремщица поддерживала в ней жизнь и, когда Бетони становилось совсем худо, позволяла ей вдохнуть немного свежего воздуха, и так тянулись кротовьи месяцы, и мозг узницы начал тупеть, а душа онемела, словно что-то внутри защищало Бетони от осознания своей ужасной судьбы. Одного лишь она не могла знать: что ее присутствие волновало Люцерна, потому что задевало какую-то струну в его сердце, о которой ему хотелось бы забыть, — интерес к брату и сестре, рожденным вместе с ним. Пока не появилась Бетони, он считал, что они скорее всего умерли, как уверяла его Хенбейн; но при известии, что они живы, его охватило желание побольше узнать о них.

К тому же стало известно, что эта мерзкая кротиха, что сейчас у него в плену, видела Триффана, его отца, и говорила с ним. Жив ли он? Едва ли. Даже если он одолел обратную дорогу в Данктонский Лес, чума и болезни этого места наверняка свели его в могилу. А если нет? Часто Люцерн не мог заснуть, мучимый этим не имеющим ответа вопросом.

— Господин?

— Да, Мэллис?

— Придвинься ко мне, это поможет тебе успокоиться и уснуть.

— Эта кротиха...

— Бедняжка Бетони?

— Она самая.

— И что?

— Мне бы хотелось поговорить с ней. Разузнать кое-что про Биченхилл.

— Опять? Она не скажет ничего нового. Иди ко мне.

Она улыбнулась и потерлась о него бедрами. Теперь ей хотелось кротят, детей от Господина Слова, хотелось родить наследника, чтобы укрепить свое высокое положение матери будущего Господина Слова.

После появления Бетони та же мысль не давала покоя и Люцерну — будто, став отцом, он мог каким-то странным образом заполнить пустоту своей жизни, возникшую с утратой Хенбейн, а потом с появлением известия о брате и сестре, которых никогда не знал.

Люцерн повернулся к Мэллис и овладел ею. Они предавались любви неистово, его когтистые лапы оставляли глубокие царапины на ее спине, а зубы кусали ее плечи, — наглядный урок того, как близка любовь к ненависти, а ненависть к убийству.

— Ты так меня ненавидишь, словно я твоя мать, — в упоении кричала Мэллис.

И она была близка к страшной правде.

Но когда все заканчивалось и энергия их иссякала, Мэллис отпускала его для долгих бесед с Бетони, во время которых он только смотрел на нее и снова и снова задавал один и тот же вопрос:

— На кого они похожи?

— Мне больше нечего сказать...— шептала Бетони.

— Говори, не то я снова отправлю тебе в Нижние Ямы, как прошлый раз, в наказание. Скажи хоть что-то новое — и останешься здесь.

— Они... — И Бетони безутешно плакала, потому что не осталось уже ни одной тайной подробности из ее жизни с Уорфом и Хеабелл, которую этот крот, так похожий на них, не вырвал бы из ее сердца. Хуже всего было, что она начинала ненавидеть их обоих за те муки, которым этот крот подверг ее из-за них.

— Да благословит тебя Слово, Бетони,— говорил он ей. — Признай меня своим Господином, пусть это будет твоим Искуплением, пусть могущество Слова не оставит и тени воспоминаний о Камне.

— Но... н-но...

Она смотрела сквозь слезы на затвердевшие рубцы, где раньше были ее когти, смотрела на сырой пол, на мрачные стены, на щели наверху, где мерцал мертвый свет. Где-то закричал крот, и Бетони осмелилась сказать:

— Н-но Камень — это все, что у меня осталось.

— Никакого Камня нет.

Откуда в кротах берется мужество, которое так долго не изменяло Бетони, откуда они черпают надежду?

— Он есть, — сказала она. — И он найдет тебя.

К середине ноября донесения троек уже регулярно поступали, и каждый день сидимы приносили в Кэннок известия о камнепоклонниках и Камне.

Люцерн и Хранители, казалось, постоянно совещались, обдумывая и взвешивая донесения по мере их поступления, и в тоннелях царила атмосфера секретности и возбуждения, а также ожидания.

Хотя Люцерн и Терц держали свои замыслы в тайне, но по разговорам сидимов в ходах можно было определить, к чему идет дело. Хранители спорили, где и когда нанести карающий удар великого похода, который Люцерн почти пообещал в октябре, перед отправлением троек. Где и когда... и насколько решительно.

Мнение сидимов зависело от того, откуда поступали их собственные донесения. Вернувшиеся с востока видели там широкое наступление Слова и настаивали, что кара должна быть скорой и полной.

Тройки из Мидленда и с западных низин, где Слово было в силе, а малочисленные камнепоклонники изолированы, соглашались, что удар нужен, но настаивали на ограниченной показательной операции в одной области или системе.

Кроме этих имелись мнения тех троек, что вернулись с юго-востока, из старой цитадели веры в Камень, где находились некогда могущественные Священные Норы Аффингтона. Странные и мрачные вести пришли из этого важного района: тройки, направленные в Бакленд, вернулись с донесением, что Вайр умер от чумы и теперь в Бакленде нет вождя; более того, что тройка, возглавляемая Тенором Ниддским, была убита в Файфилде тамошними камнепоклонниками, Файфилд же имел большое символическое значение, поскольку являлся одной из Семи Древних Систем Камня.

Это окончательно вывело из себя Люцерна, который надеялся, что эта тройка выяснит, насколько правдивы утверждения, что его отец Триффан вернулся в Данктон из Верна. Если он жив... Но эта навязчивая мысль была развеяна ошеломляющим известием, что несколько баклендских троек получили подробные донесения о некоем юродивом, которого местные камнепоклонники осмеливались называть Кротом Камня, что привело будущего Господина Слова в некоторое замешательство...

— Что скажешь, Мэллис?

— Ходят разговоры, что Слово будет унижено, если ты оставишь убийство Тенора безнаказанным. В то же время, если наши гвардейцы накажут преступников, если поймают и предадут смерти Крота Камня, они могут этим создать образ мученика...

— Нужен один мощный удар, вроде того, что я нанес в Маллерстанге, — сказал Клаудер. — Гиннелл настаивает на взятии Кэйр-Карадока, одной из Семи Древних Систем Камня, и я согласен с ним. Когда я покидал Пограничье, оно опять было захвачено камнепоклонниками. Если бы не приказ временно не предпринимать жестоких мер, сейчас Карадок уже был бы нами отбит. Но когда придет время, это будет нетрудно сделать. — Он пожал плечами и улыбнулся. — А сейчас, думаю, пришла пора Биченхилла. Наши источники дали нам полную информацию, какая может понадобиться для успешного вторжения. Для многих Биченхилл остается символом сопротивления, в частности для кротов, обитающих в областях к северу отсюда, и это несмываемое оскорбление Слову. Положим же конец этому святотатству, дабы все знали, к чему приводит подобное сопротивление. Вот хороший способ показать, чего мы хотим, и не думаю, что камнепоклонники на юге найдут в себе достаточно сил, чтобы использовать Биченхилл как призыв к сплочению.

Люцерн поднял лапу, прекращая споры:

— Приходят все новые донесения. Слово пока не желает наших действий. Вероятно, подходящий срок — Самая Долгая Ночь, и у нас есть время собрать свои силы на юге, севере или западе, в зависимости от того, что мы в конце концов выберем.

Силы камнепоклонников не кажутся мне настолько серьезными, как мы опасались. Во всяком случае, с тех пор, как мы разослали тройки, наши позиции стали надежнее, чем раньше. Взвесим все еще раз. Это никому из кротов не причинит вреда, а если наши сидимы в тоннелях за пределами этого помещения еще немного поспорят, посплетничают и позлятся, это может оказаться только на пользу Слову.

— Ладно, — поморщившись, проворчал Клаудер. — Прошу только, чтобы это тянулось не слишком долго, а то при каждом моем возвращении сидимы пристают с расспросами о том, что решило Слово, и давят на меня, чтобы я передал Слову их советы, что нужно делать.

— А мне нравится, когда на меня давят,— проговорила Мэллис. — Это позволяет много узнать о кротовьей жадности...

Когда через день или два после совещания Хранителей в Кэннок прибыла элдрен Уорт, состоялась бурная, волнующая сцена.

Хотя гвардейцам, патрулирующим ведущие в Кэннок пути, было дано строгое указание не пускать никого, кроме сидимов и членов троек, Уорт быстро пресекла все попытки остановить ее. Не для того она так быстро проделала столь длинный путь, чтобы ее задержали какие-то гвардейцы.

Пришедших с ней приспешников путешествие вконец измотало, однако Уорт, как все сознающие свое предназначение и уверенные в своей правоте кроты, излучала энергию и целеустремленность.

— Отведите меня к будущему Господину Слова! — требовала она и непрестанно повторяла...

— Да, да, кумнорская элдрен, ты уже говорила это, — перебивал ее очередной крот, вызванный, чтобы унять скандальную кротиху.

— А я буду повторять это снова и снова, пока вы не пропустите меня. Мы здесь, чтобы служить Слову, и я считаю, что ваша бездеятельность начинает становиться кощунственной. У меня важное сообщение для будущего Господина, и он услышит его только от меня лично!

Элдрен Уорт понимала, что если раньше времени сообщит свое донесение какому-нибудь незначительному кроту, не способному оценить его важность, то ни к чему хорошему это не приведет, не говоря уже о риске, что он может воспользоваться им в своих интересах.

И так она всем успела надоесть, что наконец вызвали одного сидима, которому Уорт открыла: она видела Крота Камня.

— Я хочу поговорить об этом с будущим Господином Слова.

— Элдрен, вряд ли Господин Слова захочет с тобой разговаривать.

— Точнее, будущий Господин Слова, крот. Полагаю, что он не хочет разговаривать с теми, кому нечего сказать. А у меня есть, и очень много. Так что ступай и сделай что-нибудь.

— Кротиха!..

— На твоем месте я бы так и сделал, приятель, — устало посоветовал один из приверженцев. — В конечном счете это обойдется тебе дешевле.

Так Уорт сумела добиться, чтобы ее привели хотя бы пред очи тихого, безобидного с виду крота, о котором она не знала ничего, кроме того, что его имя Слай.

Пошептавшись с приведшим ее сидимом, он обратил к Уорт свой кроткий взор и спросил:

— Ну так что ты хочешь сообщить мне?

— Именем Слова, я буду говорить только с тем, кто служит его целям. Какова твоя должность?

— Я местный распорядитель, — беззлобно отвечал Слай.

— Тогда, крот, извини за грубость, но распорядись, чтобы Господина Слова проинформировали, что я могу ему сообщить кое-что о Кроте Камня.

Слай криво улыбнулся, но взгляд его посуровел. Эту неистовую кротиху, казалось, с нетерпением ждут Ямы — и все же что-то в ней впечатляет. Он тщательно обдумал свои слова, так как знал, что сидим Мэллис подслушивает.

— Элдрен Уорт, прошу тебя отнестись с полным доверием ко всему, что я сейчас скажу, — ко всему.

Уорт моргнула и уставилась на него. Слай выглядел мягким, но она чувствовала, что встретила наконец крота, обладающего настоящей властью.

— Если ты не скажешь мне достаточно для того, чтобы я решил, кому из нескольких кротов, включая меня, лучше выслушать твое сообщение, то ты очень долго не покинешь Кэннок и за все это время ни разу не увидишь неба и не ощутишь дуновения ветерка. Поэтому лучше скажи.

Уорт выдавила бледную улыбку. В Слае она встретила достойного противника.

— Крот Камня — это некто Бичен Данктонский. Он не юродивый, не самозванец и не сумасшедший. Это Крот Камня. Он имеет власть над камнепоклонниками, какой еще не знали кроты Слова. Он — зло, пришедшее в кротовий мир. Я видела его, убедилась в его могуществе и говорю тебе, сидим Слай: если ты не поверишь мне, если не оправдаешь оказанного тебе доверия и не сообщишь нужному кроту о всей значительности сказанного мной, то не важно, заключишь ли ты меня в темницу навеки, потому что «навеки» не получится: придет Крот Камня и Слово будет повержено.

Теперь пришел черед Слая заморгать. В этот миг вход в комнату заслонила чья-то тень, и, взглянув мимо Уорт и ее приспешников, Слай увидел Мэллис.

Она улыбнулась и кивнула, а когда Уорт обернулась взглянуть, кто там, Мэллис сказала:

— Думаю, Слай, наш будущий Господин Слова захочет выслушать эту кротиху. Пожалуйста, сообщи ему.

Очень скоро Уорт предстала перед самим Люцерном. Рядом с ним была Мэллис.

— Любовь моя, — сказала она, — думаю, было бы мудро позвать Хранителя Терца.

Люцерн кивнул, чтобы Слай привел его, продолжая тем временем рассматривать странную посетительницу.

— Сидим Слай рассказал мне вкратце, что ты сообщила ему, — любезным тоном проговорил он. — А скажи-ка, не примыкает ли Кумнор к Данктонскому Лесу?

— Примыкает, будущий Господин Слова,— проговорила Уорт.

Люцерн поразил ее. Он оказался первым в Кэнноке, кто слышал об этом.

— Я тоже поражен, — сказал Люцерн.

Уорт вздрогнула: казалось, Господин Слова умеет читать мысли.

— Ты не напугана. Большинство кротов боятся встречаться со мной, причем не только в первый раз.

— Я не трепещу ни перед кем, кроме великого Слова, которому принадлежит моя жизнь,— отвечала Уорт.— Перед ним все мы слуги, в том числе и ты. А поскольку ты — величайший из слуг, да будет оценено твое величие как Господина.

Пока она говорила, вошел Терц и, услышав последние слова, удивился, так же как и Мэллис, поскольку Уорт ступила на опасную почву.

— А Хенбейн — признает ли элдрен Уорт ее величайшей Госпожой Слова?

Понимала ли Уорт всю грозящую ей опасность или нет, трудно сказать, но ее открытое рыльце не выдало ничего, кроме веры и решимости.

— Хенбейн стала Госпожой благодаря Слову и именем Слова, как и ты станешь Господином. Она унизила Слово, не направив свой взор на юго-восток и не искоренив заразу Камня, и теперь он процветает даже там, где простерли свои лапы назначенные ею кроты. Не мне судить, мог ли другой на ее месте действовать лучше. Знаю, многие бы все сделали еще хуже. Возможно, все мы позорим Слово, будучи не такими, какими должны быть. Знаю, я сама позорю Слово. И все же я стараюсь и верю, и всемогущее Слово знает это. Старалась ли по-настоящему Хенбейн? Я понимаю, что тебе лучше судить об этом, а не мне.

— Хороший ответ, будущий Господин Слова! — с улыбкой сказал Терц.

— Умный ответ,— сказала Мэллис.

— Что ты хочешь сообщить мне? — спросил Люцерн.

— Кротовий мир, само Слово находятся в величайшей опасности, о которой, похоже, никто не догадывается. Крот Камня пришел, он среди нас. Он...

— Ты видела его, кротиха? — спросил Люцерн.

— Я смотрела ему в глаза, я ощущала его когти в своем сердце, и да простит меня святое Слово — отец мой и мать моя, — если бы он овладел моим телом, я не стала бы ближе к нему, чем уже была. Будущий Господин, зло идет на нас, и я пришла сюда предупредить о нем.

Никто не вымолвил ни слова, никто не переглянулся. Эта кротиха была или сумасшедшая, или ниспосланная свыше, и, кем бы ни была, она вселяла страх даже в эти сердца. Люцерн кивнул, понимая серьезность услышанного, и повернулся к своему помощнику:

— Слай, отложи назначенные мной на сегодня дела. Я хочу поговорить с этой кротихой.

— Будущий Господин Слова, я не ела ни сегодня, ни вчера, — проговорила неутомимая Уорт.

— А выглядишь ты замечательно.

— Слово питало меня, но тому, что я хочу сообщить, не повредит другая пища.

Все широко заулыбались, даже Терц.

— Так и быть. Ешь, пей, приведи себя в порядок, а потом все расскажешь.

Такой впервые предстала элдрен Уорт перед Люцерном в Кэнноке — целеустремленной и уверенной в своем служении Слову.

Пока ее не было, Люцерн сказал Терцу:

— Замечательная кротиха, а?

— Устрашающая, — ответил Двенадцатый Хранитель.

— А как тебе показалось, Мэллис?

Мэллис ответила, взвешивая каждое слово, что вообще-то было нехарактерно для нее:

— Думаю, и надеюсь, что не ошибаюсь, — все мы ждали кого-то вроде нее, и Слово послало ее нам.

К тому времени когда Уорт вернулась, Люцерн уже вызвал Клаудера, а также Друла. Он чувствовал, что все должны услышать сказанное этой элдрен. Когда она пришла, Люцерн предложил ей устраиваться поудобнее.

— Расскажи нам что-нибудь о себе, кротиха, потому что о словах крота легче судить, когда знаешь, кто он и откуда, — сказал он, приняв самый любезный вид. — Не спеши и не пропускай ничего. Слай будет записывать, но не обращай внимания.

И группа самых могущественных кротов кротовьего мира затихла, слушая, как это могло случиться, что не только они, но и само Слово встретилось с величайшей опасностью из когда-либо существовавших.

— Я родилась в Нунхэме, рядом с Данктоном, точнее, к югу от него, — начала Уорт и тут же с гордостью добавила: — Но моим отцом был гвардеец Седж, рожденный на севере.

Нас хорошо учили Слову, и я смолоду видела его мудрость и умела скромно служить ему, когда была еще совсем маленькой, благодаря чему меня заметили помощники элдрен*.

(* Долгая и презренная карьера Уорт как гонительницы последователей Камня в самом деле началась рано. Среди «скромных услуг», выполняемых ею с детства в Нунхэме, было выслеживание камнепоклонников, к которым она притворно себя причисляла. В результате ее доносов пытали и убивали истинно верующих последователей Камня, включая ее мать, одного из братьев и дядю. — Прим, автора.)

Незадолго до того как элдрен Феск отправилась служить в Данктонский Лес, меня из Нунхэма послали в Бакленд, а потом, с приходом достойного Вайра, начались перемены. Мне оказали честь, назначив помощницей элдрен в Файфилде — системе к югу от Данктона.

Вскоре Слово позвало элдрен на последнюю службу, и тогда я приняла руководство Файфилдом и с усердием и строгостью насаждала там Слово**.

(** Существует свидетельство, что Уорт убила правящую в то время элдрен, и еще одно свидетельство, вполне надежное, что она приказала предать смерти Герна, когда он пригрозил доложить Вайру о своих подозрениях по поводу этого убийства.— Прим, автора.)

Моей единственной целью было блюсти Слово в Файфилде, и я с тех пор безжалостно преследовала кротов, проповедовавших Камень или подбивавших на это других. Кроме того, я считала своим долгом перед самим Словом клеймить как святотатца любого крота, будь то простой грайк, гвардеец или даже сидим, кто, не имея на то оснований, был слишком волен со Словом.

Когда пришли зимние годы, мы в Файфилде и некоторые из моих самых надежных товарищей в соседних системах узнали о повышенном интересе к так называемому Кроту Камня, чей приход предсказывался камнепоклонниками после появления на востоке Звезды.

Я видела ее сама. Кротов с неустойчивой психикой можно, пожалуй, простить за мысль, что это некое предзнаменование, но мы в Файфилде, хотя и не имели по этому вопросу инструкций от Вайра, который, я думаю, в то время уже заразился чумой, заключили, что Звезду следует считать предупреждением Слова, чтобы мы не теряли бдительности. Я верю, что мы не ошиблись.

Интерес к этому Кроту Камня все возрастал, и я заметила, что многие файфилдские кроты, ставшие, несмотря на мои предупреждения и усилия, жертвами злых козней и искушений Камня, пускались на северо-восток, к Данктону, утверждая, что Крот Камня появится там. Гвардейцев предупредили, что эти походы следует пресекать, и в назидание остальным двоих камнепоклонников пришлось предать смерти. Я лично подкараулила их у Файфилдского Камня.

Я горжусь, что ни один файфилдский крот не присоединился к тому безрассудному походу на поиски Крота Камня. Это было не что иное, как кощунственный марш, но до меня доходили донесения, что в других системах камнепоклонники упорствовали в этом. Я приложила все усилия, чтобы предупредить Вайра, но он был недоступен даже для элдрен. Как мне сказали, он не считает, что подавление было бы мудрым и достойным Слова шагом, и это меня потрясло.

Хотя скопление камнепоклонников у единственного входа в Данктонский Лес было таким огромным, что контролировать их выходило за пределы возможностей сидима и гвардейцев, Вайр ничего не предпринимал. Я решила, что, если в будущем Слово даст в мои лапы власть контролировать данктонский подземный переход, я быстро разгоню этих святотатцев. И горжусь, что смогла это выполнить.

Признаюсь, я ожидала, что с приходом весны ажиотаж спадет и все вернется к привычному рождению кротят и заботам об их воспитании. Что касается Файфилда, за редким исключением так оно и было. Не скажу, что тогда я знала, как упорен интерес к Кроту Камня и что многие по-прежнему верят в его пришествие и продолжают прибывать в Данктонский Лес. Этот лес всегда считался прекрасным местом: он возвышается над огибающей его величавой рекой и над дорогой ревущих сов, — говорила Уорт. — Сама я не была там, но слышала от других, что в лесу на самом высоком месте находится могущественный Камень и кроты подходят к нему с благоговейным трепетом. Для меня, будущий Господин Слова, видевшей некоторые из этих Камней, включая и Файфилдский, непонятны эти страхи, я думаю, они преувеличены и недостойны. Слово хранит всех кротов, кто истинно верит в него. Что касается остального Данктона, то он довольно зауряден. Наряду с местами, изобилующими червями, встречаются места скудные, как и в других системах. Там есть область, называемая Болотный Край, где сыро и распространены болотные болезни. Кроты мало посещают это место с тех пор, как Госпожа Слова Хенбейн опустошила его.

— И все же ты назвала этого Бичена Данктонским, — сказал Терц. — Как ты додумалась до этого?

— Он сам сказал, — ответила Уорт.

В уголках ее рта собралась пена, когти злобно напряглись, словно в ожидании, что сейчас тут появится сам Бичен. В ней была какая-то одержимость; возможно, то было органическое кротовье проклятие — истовость, не смягченная юмором.

— При виде беспорядков в некоторых соседних системах и недостатка рвения у гвардейцев в самом Данктонском Лесу я сочла своим долгом направить надежных кротов понаблюдать за событиями, связанными с так называемым Кротом Камня. Ходили разные слухи, настолько захватившие камнепоклонников, что трое из них во вверенной мне системе вылезли из сделанного ими тайника и пытались выполнить у Файфилдского Камня некий нечестивый обряд. Естественно, доступ к Камню был закрыт для всех местных кротов, кроме патрулей.

Эти трое были схвачены, и я решила лично наказать их перед Камнем. А когда они умирали, я впервые ощутила тлетворный соблазн Камня и поняла, что это искушение моей веры в Слово.

Я приказала гвардейцам убраться и решила доказать свою веру в Слово. Будущий Господин Слова, никакими словами не выразить муки, через которые я тогда прошла. Мне показалось, что Слово послало свое испытание в виде крота неописуемой красоты, который предстал передо мной как некое свечение. Этот крот звал меня, и другие с ним тоже звали меня, и они просили меня именем этого крота прикоснуться к Камню, словно, совершив это, мы поможем ему.

Свечение было прекрасно, как и день, не похожий ни на один день на моей памяти. Я плакала, мне было жаль того крота, но в уголке моего сердца что-то говорило мне: «Ты принадлежишь Слову и существуешь для Слова, и Слово здесь, и оно укрепит тебя!» Только вновь почувствовав силу, я подошла к Камню и прикоснулась к нему, веря, что этим не уступлю Камню, а покажу ему и этому кроту, что могу трогать его безнаказанно.

— Элдрен Уорт, почему ты думаешь, что этот крот, который, по твоим собственным словам, являлся не более чем игрой света, был Кротом Камня? — спросила Мэллис.

— Потому что потом я увидела этого крота во плоти и видела то же свечение вокруг него, так же ощущала его присутствие. Я не сомневаюсь в этом, и ты бы тоже не усомнилась.

Но еще до того, после июньского видения перед Файфилдским Камнем, как я это называю, я дала гвардейцам строгий наказ, что если будет задержан или просто замечен молодой крот, способный вести за собой других, сообщить об этом мне лично.

— Я не совсем поняла, элдрен Уорт. Ты дала им описание крота, которого видела лишь как «свечение»?

— Я чувствовала, кем он может оказаться. Я догадалась, что это молодой самец. Дело в том, что я верила: этот крот послан испытать меня перед Словом и что в его присутствии зло представится добром. Казалось необходимым, чтобы как можно меньше кротов знало о его появлении, прежде чем я задержу его. Извини меня, Господин, я...

Люцерн кивнул и проговорил:

— Уорт, твои показания впечатляют более, чем любые другие, особенно из-за твоего стремления прояснить кое-что непонятное. Говори все без опаски. Слово рассудит тебя по заслугам! Ты достойна должности элдрен.

— Благодарю. — Она продолжала, стараясь вложить в слова все свое нетерпение и всю душу и рассказать о переживаниях, которые так сильно повлияли на нее, что даже теперь кровь прилила к голове. — Весть об отданном мною приказе, а также о карах, наложенных мной на троих святотатцев-камнепоклонников, дошла до ушей Вайра. И он сместил меня с моей должности в Файфилде и сослал в Кумнор, никому не известное и пустынное место к северу от моей любимой системы, в самой тени нечестивого Данктонского Леса.

Но поскольку Вайр действовал от имени Слова, я подчинилась и отправилась туда беспрекословно. Однако Слово было милостиво и возобладало над представителями Вайра, и они позволили тем немногим, кто захотел, отправиться со мною в Кумнор. Это было дальнейшее испытание моей веры в Слово, ибо я понимала, что, лишившись власти и почета, с горсткой оставшихся у меня кротов мне предстоит испытать свою веру, а также путь, которым я как элдрен вела вверенную мне систему. Я верю, что в Кумноре не разочаровала Слово, и вскоре оно послало мне других праведных кротов, недовольных попустительством Вайра в Бакленде, и дало им мужество служить мне. Вышло так, что в Кумноре у меня оказалось достаточно кротов, и я смогла послать нескольких гвардейцев в данктонский переход. Это было весьма полезно для Слова.

Но о проповедующем и исцеляющем юродивом я в конце концов услышала от других кротов, примкнувших ко мне в октябре вблизи Фрилфорда. Они говорили то же, что мне самой уже довелось видеть в Файфилде. Потом один из моих информаторов, притворявшийся последователем Камня, предложил отвести меня на одно из сборищ, какие устраивал этот юродивый.

Несмотря на огромную опасность — не только того, что камнепоклонники узнают меня, но и что я могу оказаться соблазненной Камнем, — я осознавала свой долг перед Словом. Чтобы уменьшить риск быть узнанной, я отправилась туда со своими гвардейцами.

— И что же ты увидела? — в нетерпении спросила Мэллис.

— Зло, принявшее обличье чего-то прекрасного! — воскликнула Уорт. — Сборище происходило на возвышенности к востоку от Фрилфорда, в месте ветреном и бедном червями. Там вокруг много тоннелей, их в основном используют, чтобы избежать встречи с патрулями. Элдрен, готовая замарать свои лапы мерзкими учениями, может многое узнать там. Мой информатор уверенно вел меня, и, хотя мы то и дело натыкались на других кротов, идущих туда же, — несомненно, камнепоклонников, — мы держались в тени, как и они, и не тратили времени на разговоры. В камнепоклонниках есть какая-то скрытность, что-то отвратительное. Нет в них достоинства, присущего истинным кротам Слова.

Как бы то ни было, я дошла до большой норы, где состоялось сборище, и никто меня не окликнул, мне даже ни разу не пришлось назвать себя. Лишь потом я поняла, что эта кажущаяся открытость служит приманкой для привлечения кротов Слова, которые иначе могли бы побояться прийти туда. Как хитро поганый Камень совершает свои обращения!

Я держалась подальше от прохода, у самой задней стенки, но нашла хорошую точку, откуда могла видеть других кротов и все происходящее. Я узнала двоих гвардейцев — мне еще предстоит привести их на суд Слова — и еще одного-двух кротов, занимающих незначительные должности в файфилдской системе.

Не буду долго останавливаться на том, что происходило в норе до появления Бичена, скажу лишь, что там были песнопения на старые, ныне забытые мелодии со словами, превозносящими Камень. Я заметила, что среди собравшихся кротов много явных калек и тяжелобольных. Жалкое зрелище! Тем не менее я оставалась там, а поскольку возбуждение в толпе возросло в ожидании появления Крота Камня, мною никто не интересовался.

В помещении пахло потом и становилось все жарче, как вдруг все затихло и в дальнем углу, у входа, охраняемого двумя-тремя кротами покрупнее, мне незнакомыми, появились двое. Это были пожилые кроты — ничем не примечательный крот с облезлой головой и того же возраста кротиха, но здоровая.

— Жаль, что ты не узнала их имен, — пробормотал Терц.

— Почему же не узнала! — оскорбленно воскликнула Уорт.— Ободренная тем, что меня никто не приметил, я спросила об этом ближайшего камнепоклонника, поскольку мой собственный информатор стоял поодаль, чтобы меня не обнаружили, но он потом подтвердил названные имена. Это были Мэйуид и Сликит.

Заметив изумление Люцерна и Терца, Уорт прервала свое повествование и спросила:

— Вы знаете их?

— Мы слышали о Мэйуиде, — спокойно проговорил Терц. — А Сликит — это бывшая сидим, помощница Госпожи Слова Хенбейн. Что ж! Это просто замечательно, будущий Господин Слова!

— Да, Хранитель-Наставник Терц. Продолжай, Уорт.

— За этими двумя вошел тот, кого называли Кротом Камня. Перед его приходом возникла пауза, возбуждение возросло еще больше. Признаюсь, мне стало плохо от жары и оттого, что я присутствую в таком святотатственном месте, и я вознесла молитву Слову с просьбой охранить меня...

Но тут он вошел. Вошел один — в это душное, шумное, сумрачное помещение...

Она замолчала, а глаза ее смотрели куда-то мимо Люцерна и Терца: перед ней проходила картина, что она наблюдала тогда. Но самое необычное в этой паузе, поначалу нарушаемой лишь звуком, производимым когтями Слая, записывавшего слова элдрен, то, что явственно почувствовалось, как менялось отношение Уорт к Бичену, словно, вспоминая тот момент, она не могла решить, как ей говорить об увиденном — уничижительно или с благоговением.

Пауза затянулась, поскольку сомнения, возросшие от этой явной борьбы противоречивых чувств, закрались и в умы слушающих, — спустя несколько минут Уорт проговорила с истовой страстностью:

— Крот Камня — это молодой самец, красивый, здоровый, с глазами, от которых трудно отвести взгляд. Он быстро осмотрелся, и я узнала в нем крота, который раньше предстал передо мной как свечение. Он улыбнулся, и его улыбка была улыбкой невинности, он заговорил, и его голос ласкал слух. О, берегитесь этого крота, кроты Слова! Берегитесь речей, произносимых им, соблазна, исходящего от него! Я никому еще не признавалась в этом, но я боюсь силы, которой он владеет! Да, боюсь! Зло кроется в его внешности, исполненной красоты и силы, зло содержится в его речах, сладких и убедительных, зло живет в его идеях, основанных на бездумной, безрассудной убежденности в грядущем Безмолвии. Но самое главное зло — в его глазах, которые влекут к себе, как взгляд ревущих сов, и ослепляют, парализуют, приводят к гибели.

Такова природа зла, увиденного мной тогда: это обольщение, которому тот крот подверг всех слышавших его, кроме меня, хранимой мудростью истинного Слова.

И все же я была свидетелем его могущества. Другие пытаются отрицать это могущество. Они не скажут вам правды, потому что боятся его или обольщены им. Но я видела, я засвидетельствовала его могущество и говорю вам о нем. Я уже сказала, что в помещении было жарко и смрадно, пока не пришел этот крот Бичен, но, когда он вошел, стало прохладно, и распространилось благоухание, подобное запаху травы в июне, и беспокойные сразу притихли. Зло! Я говорила, что там были калеки и болящие. Я видела это и свидетельствую: они звали его Крот Камня, и он говорил о Камне. Они окружили его и прикасались к нему — и исцелялись. Я видела крота, который еле передвигался с помощью других, и он исцелился от прикосновения лапы Крота Камня. Я видела, как он вернулся на место без посторонней помощи. Я видела слепого, его глаза были в слизи от проказы, — его зрение восстановилось. И я видела слабоумного, чья речь была бессвязным бормотанием, — он стал говорить ясно. Зло! Все это зло и порок.

Я не буду описывать всю эту ночь — не могу, скажу только, что исцеления перемежались молитвами и песнопениями, славящими Камень по старому языческому обычаю. Иногда крот Бичен произносил их, иногда присутствующие кроты выкрикивали их, и на это было страшно смотреть.

Но когда крот Бичен попросил всех с любовью прикоснуться друг к другу, настало испытание для меня. Я чувствовала, что Слово не хочет моего участия в этом обряде, и поэтому только притворилась, что коснулась крота рядом со мной, но на самом деле не касалась его.

И в этот момент моего обмана Крот Камня закричал, словно от боли, и сказал:

— Кто из вас не прикоснулся ко мне? — И потом еще раз: — Кто из вас не любит меня?

Когда в третий раз я не прикоснулась к стоящему рядом кроту, Бичен крикнул:

— Говорю вам, среди вас есть одна, кто мучит меня, и Камень узнает ее, Камень придет к ней, и Камень простит ее, потому что в момент моего ухода она позовет меня, как я зову ее сейчас, и она коснется меня, когда остальные побоятся сделать это. Ее имя будут поносить, но она будет прощена. Я уже знаю ее и узнаю снова. Да будет так со всеми, кто сражается против Камня, — пусть в конце концов они будут прощены!

Когда Уорт повторяла слова Бичена — или его предполагаемые слова, — ее голос менялся, становился мягким, певучим, а рыльце принимало забавное блаженное и нежное выражение, которое только подчеркивало ее сущность — непреклонную нищету духа.

Потом ее манеры резко изменились, и в злобе, еще более страшной по контрасту с прежним спокойствием, она вскричала:

— Зло! Мерзкое зло! Пучина разверзлась предо мною, и я ощутила мгновенный порыв прыгнуть в ее глубины. Я, преданная Слову, твоя слуга, Господин! Покарай меня! Терзай меня! Казни меня! Ибо я испытала соблазн закричать, прикоснуться, познать это ложное Безмолвие, о котором говорят камнепоклонники. Даже я испытала его!

Ее голос, поначалу обличавший громко и гневно, перешел в шепот униженного страха, словно она ощутила себя почти порочной.

Но когда к ней вновь вернулась внутренняя убежденность в собственной праведности, рыльце ее снова приняло обычное самодовольное выражение, скрытое, пусть не вполне успешно, под маской притворной скромности.

— Но я не поддалась. Когти Слова были рядом со мной, они утешали и охраняли меня. Момент искушения миновал, и я осталась, еще более сильная и несокрушимая в своей преданности Слову, когда распознала коварную сущность Камня и его представителя в кротовьем мире. Я видела, что под красотой этого крота кроется ужасное искушение, большее, чем когда-либо знали кроты Слова. Еще дважды я видела его: один раз в Файфилде, где этот Бичен встречался с твоим сидимом Тенором, и второй раз — у границ собственной системы в Кумноре.

Господин, стоя здесь пред тобой, я представляю, как убила бы его тогда собственными когтями... и у меня была такая мысль. Но Слово упрекнуло меня и сказало: «Не собираешься ли ты своими лапами вершить законы Слова? Не собираешься ли ты судить и карать? Ведь это дело Господина, и только его. Он решит. Расскажи ему об увиденном, и он рассудит, он покарает». Так, мне слышалось, говорило мне Слово, и вот почему я пришла сюда и рассказываю.

Когда она закончила, Люцерн еще долго неподвижно смотрел на нее. Ни одно из прежних показаний не было столь полным и ясным, и ни одно не несло столь явного предупреждения.

Потом к Люцерну подошел Терц и что-то шепнул ему. Люцерн кивнул, взглянул на Уорт и снова кивнул.

— Будущий Господин Слова, — проговорила она, увидев это,— если я поступила неправильно, накажи меня. Но все, что я делала, я делала во имя Слова.

— Я знаю это, кротиха. А теперь скажи мне, что для тебя твой Господин?

— Источник истины о Слове.

— А могла бы ты солгать своему Господину?

— Пусть Слово покарает меня, если такое случится!

— Тогда ответь мне, элдрен Уорт, и ответь правдиво, ибо кара может наступить раньше, чем ты думаешь.

— Да, будущий Господин Слова?

— Что тебе известно о смерти Тенора и членов его тройки?

Уорт, казалось, была удивлена вопросом, не столько его сутью, сколько его незначительностью.

— Я лично убила их во имя Слова. Они оскорбили Слово.

— А Вайра?

— Нет, он умер своей смертью. Но элдрен Смок убила я.

Люцерн зловеще улыбнулся:

— Значит, кротиха, ты лишила нас тройки и файфилдской элдрен.

— Они получили по заслугам, будущий Господин Слова. Если бы ты был там, ты поступил бы так же.

— Друл, Слай...— холодно проговорил Люцерн,— уведите элдрен Уорт, не спускайте с нее глаз и ждите моего вызова.

Глаза Уорт расширились от ужаса, когда страшный Друл и Слай подошли к ней с двух сторон, но она ничего не сказала и дала увести себя.

— Ну как? — спросил Люцерн.

— Опасная кротиха, — сказал Терц.

— Не хотел бы я делить с ней нору, — сказал Клаудер.

— Это то, что нам нужно! — с восхищением объявила Мэллис.

— Она произвела на меня впечатление,— проговорил Люцерн. — Нужно или наказать ее за ряд кощунственных поступков и оскорблений власти, какие мало кто из кротов совершал, или дать ей задание, соответствующее многим ее достоинствам. Мне больше по душе второе.

— Для нее есть какое-то задание? — спросил Клаудер.

— Несколько. Она обладает качеством, какого не хватает многим сидимам: способностью самостоятельно думать и действовать.

— Жаль, что она слишком высоко ставит собственную особу, — сказал Клаудер.

— Вот как? Не думаю. Возможно, это именно то качество, которое нужно для выполнения задачи, уготованной ей Словом. Эта кротиха страшно изобретательна и обладает большим мужеством, к тому же она преданна Слову, как никто другой. Нам нужны кроты, которым можно доверить секрет и которые достаточно сильны, чтобы служить только нам.

— Но у нее нет никакого опыта, кроме того, что она рассказала, и она не сидим.

— Кроту необязательно быть сидимом, чтобы приносить пользу Слову и нам. У этой кротихи абсолютная вера в Слово и в правоту своих воззрений и поступков, и мне это по душе. Думаю, это вселит страх и уважение в сердца тех, кто окажется под ее руководством.

Но больше всего мне нравится скрытность ее натуры, эта таинственность, в которой она предпочитает жить и работать. Уверен: если она предварительно не решит, правая лапа ее не будет знать, что делает левая. Нужно только, чтобы кто-то присматривал за ней, а то как бы она внезапно не решила, что святотатство совершил ты, Терц, или ты, Клаудер! Не говоря уж обо мне! Давайте позовем ее и тех, других, обратно.

Когда они вошли, Уорт казалась несколько удрученной мыслью о грядущем наказании, но Люцерн сказал Друлу и Слаю:

— Отправитесь с этой кротихой! Вот так!

Все трое в замешательстве переглянулись. Друл смотрел сердито, Слай хлопал глазами, Уорт словно не верила своим ушам. Люцерн злорадно улыбнулся:

— Ты слишком долго просидел в Кэнноке, Друл. И ты тоже, Слай.

— Но мы здесь, чтобы служить тебе, будущий Господин Слова.

— Вот именно. А что касается тебя, элдрен Уорт, нет слов, чтобы выразить мое восхищение. Ты по-прежнему будешь известна как элдрен Уорт Кумнорская, но под твоей властью будет также Файфилд, и, более того, ты станешь работать на благо Слова с Друлом и Слаем, они будут твоими соратниками в великом походе. Да... не надо возражений, Друл, ты прекрасно все сделаешь, и это не займет много времени. И ты, Слай, — больше действия и меньше писанины, это пойдет на пользу твоим когтям. Да, у вас всех будет совершенно особое задание, которое могут выполнить только кроты, в которых я уверен, что мне они всегда говорят правду.

— Какова наша задача, будущий Господин Слова? — спросила Уорт.

— Найти способ и средство сделать так, чтобы Бичена Данктонского постигла кара Слова и чтобы в конце концов Слово убило его с позором, который обесчестит всю веру, сыном коей он является. Как вы это выполните, не знаю — об этом вам предстоит рассказать мне потом. А пока, втроем и с теми кротами, что теперь под твоей властью, элдрен Уорт, ты нанесешь нужный нам удар, который мы уже долго обсуждаем.

— Какой удар? — спросила Уорт.

— Объясни ей, Слай.

Уорт внимательно выслушала краткий отчет Слая о спорах, кипевших в тоннелях, и о тайных совещаниях, проходивших в прошлые кротовьи недели.

— Понятно, — сказала она наконец. — Понятно. Да.

— Да? — переспросил Люцерн.

— О да, будущий Господин Слова, я поняла. Кротовьему миру нужно увидеть могущество Слова так, чтобы мощь его потрясла кротов. То, что очевидно для таких, как мы, может быть неясно для тех, кто меньше думает и не так благочестив. Мы должны постепенно сомкнуть когти Слова вокруг Крота Камня и подготовить его к справедливому возмездию Слова.

— Да,— подтвердил Люцерн: ему нравился ход мыслей этой кротихи.

— Потом мы должны уничтожить место, где впервые появился Крот Камня. Поскольку Священные Норы уже опустошены, нужно опустошить Данктонский Лес. Это место уже запущено и заброшено, и как камнепоклонники, так и кроты Слова считают его гиблым местом. Мы должны очистить кротовий мир от Данктона и от кротов, что еще борются там за жизнь.

— Но Триффана не трогайте. Если он жив, я лично решу его судьбу. И особенно подчеркиваю: пока не будем карать смертью Крота Камня, — сказал Люцерн. — Отрезанный от своей родной системы, изгнанный из окраинных тоннелей и нор, где он мог бы найти помощь, он будет бесприютно блуждать по кротовьему миру, становясь все более одиноким и слабым. И лучше всего — не правда ли? — разорить Данктонский Лес в Самую Долгую Ночь, когда я приму посвящение как Господин Слова.

— Но значит, у нас мало времени, — возразил было Слай.

— Туда долго добираться, и нужно все организовать, — сказал Друл.

— Слово поведет ваши когти, как ведет мои! — с пылом проговорила Уорт. — Да будет оно благословенно!

— Да будет благословенно! — прошептал Люцерн.

— Будущий Господин Слова, я бы хотел в Самую Долгую Ночь присутствовать на твоем посвящении, — сказал Слай, не желая отправляться в путь так скоро, как собиралась неугомонная Уорт.

— Мой дорогой Слай, ты и будешь присутствовать. В Самую Долгую Ночь у Данктонского Камня я буду посвящен кровью тех кротов, которых вы обречете на уничтожение. Пусть Слово радуется, что Камень будет посрамлен его именем на том самом месте, что породило Крота Камня. А если Слово пощадило моего отца — что ж, для меня это радость, а для него — честь увидеть посвящение сына. — Люцерн захохотал над своей шуткой и ледяным тоном добавил: — Это будет последнее, что он увидит.

— Да будет так!. — закричали все, радуясь, что их намерения не противоречат справедливости, — все, кроме Терца. Хотя он тоже кричал «да!», но выглядел мрачным и встревоженным.

— Итак, в Данктон! — торжественно объявила Уорт.

Но когда все, кроме Терца, ушли, Люцерн сказал:

— Двенадцатый Хранитель, что тебя тревожит?

Но Терц никогда не сказал бы, что его действительно тревожило: над его Господином замаячило заклятие Руна.

— Постоянно опасайся Камня, Терц. Его происки намного коварнее, чем думают кроты. Путь возвышения Слова неразрывно связан с ослепляющим светом Камня.

— Именно Камень и беспокоит меня, Господин, — сказал Терц, решив, что лучшая ложь та, что ближе всего к правде. — Данктонский Камень — один из самых могущественных. Даже Господин Слова Рун уважал его. Камень может испортить твое посвящение и тем самым унизить тебя.

— Возможно, Терц. По-моему, напоминание элдрен Уорт о могуществе Камня было очень своевременно. Но именно это и подстрекнуло меня к решению принять посвящение в Данктоне. Есть там вода для обряда?

— Думаю, нет, будущий Господин Слова. Письмена говорят, что он расположен на холме.

— Значит, слезы и кровь последователей будут служить нам омовением.

— Да, будущий Господин Слова, так тому и быть.

Глава двадцать четвертая

У кротов всегда должно быть место, о котором они могли бы мечтать, куда могли бы мысленно отправиться и быть там снова счастливыми, когда одолевают хлопоты, когда стареющее тело болит, когда сердце тоскует по любви, по былым друзьям, по былым временам.

Место простое и праведное и настолько гармоничное, что, хотя каждая отдельно взятая часть может казаться скромной и незначительной, все вместе они представляются совершенством.

Некоторые — возможно, многие — скажут, что такого места нет нигде, кроме как в памяти, из которой с такой легкостью уходят беды и несчастья и где остаются лишь радужные воспоминания, не омраченные неприятностями и тревогами, благоприобретенными или унаследованными от родителей.

Другие улыбнутся и скажут, что все было именно так, как они запомнили, и что это вовсе не мечты. Так, взрослые кроты вспоминают дни своего детства, и они правы, потому что дни, когда они были кротятами, вполне могли быть радужными, если жизненные невзгоды и опасности брали на себя их родители.

И все же есть одна счастливая категория кротов, которые знают, что реальность была именно так хороша, как их воспоминания о ней. Это кроты, которые знали — или знают — взрослую любовь. Не первую любовь, которая часто слепа (и это благо для нее!), не вторую, чья страсть не может длиться вечно, но ту позднюю кротовью любовь, когда смотрят друг другу в глаза и знают друг друга такими, какие они есть на самом деле, и все же любят, любовь от этого знания только усиливается.

Описывая на склоне лет своего — или свою — возлюбленного, такие кроты непременно скажут, что он — или она — были неимоверно красивыми, самыми красивыми, а место, где они жили, — да, это, несомненно, было прекрасное место: ведь именно там расцвела их любовь!

Да, все это действительно так. Но есть все же некоторые места — их очень, очень немного,— которые обладают такой гармонией, что о них вспоминают с особенной теплотой. Счастлив тот крот, кто полюбил в таком месте, или тот, чья любовь нашла там новую жизнь.

Таким волшебным местом был — и остается — Баблок над рекой Темзой. Место тихое, скромное, уединенное, подобное солнечной поляне в дремучем лесу, имеющее к тому же еще одно качество, которое невозможно произвольно создать или предусмотреть,— неожиданность, с какой оно появляется в поле зрения.

Только что крот тащился вдоль берега — и вот он уже в Баблокской Пристани. Только что он спускался с вересковых холмов над рекой, и вот он свернул за угол, обогнул поворот, заглянул под забор, и — бац! — он в Баблокской Пристани.

Никто при этом не может точно сказать, где это место начинается и где кончается, и многие кроты, в других вопросах умные и рассудительные, могут пройти Баблок от одного края до другого и ровным счетом ничего не заметить.

Короче говоря, такие Баблоки кротовьего мира непросто находят своих кротов, как и кроты непросто находят их. На деле кроты вполне могут прозевать свой Баблок, если потеряют связь друг с другом, и потом станут клясться, что это скучнейшее место. В то же время другой, совершенно вроде бы ничем не примечательный крот может провести в Баблоке всю жизнь, не сознавая этого, до того дня, — очень счастливого дня! — когда вдруг оглянется вокруг и воскликнет:

— Я и не знал до сих пор — да ведь это Баблокская Пристань!

И все вокруг запляшут и скажут с облегчением:

— Наконец-то до него дошло!

Когда в начале ноября Мэйуид вышел из Фрилфорда в поисках места, где Бичен мог бы временно отдохнуть, никем не узнанный, он лишь втайне подозревал, что ищет Баблок. На эту мысль наводило тревожащее воспоминание собственной его жизни со Сликит, которую беззаветно полюбил с момента их драматичной встречи у Водопада Провидение в Верне.

Он мог ее беззаветно любить и тем не менее быть в вечных странствиях, никогда не добираясь до места назначения. Не в его натуре было стоять на месте в безмятежном довольстве и созерцать, как порхают бабочки. Им владело постоянное беспокойное чувство, словно что-то темное могло настичь его сзади. И потому он шел вперед, увлекая за собой тех, кого полюбил на своем зачастую непредсказуемом пути.

Его подруга жизни Сликит была, напротив, домоседкой. Обученная в Верне медитации и дисциплине, от природы сдержанная, беззаветно преданная, она находила удовлетворение в размышлениях и покое. Ее любовь к Мэйуиду для многих оставалась загадкой, но, возможно, в нем и его болезненном беспокойстве она черпала силы для самозабвенной любви, которую могла проявлять только по отношению к Уорфу и Хеабелл в тот достаточно краткий период, когда вместе с Мэйуидом растила их сначала в Бернском Клинтсе, а потом в Биченхилле.

И все же во время того удивительного эпизода, когда они с Биченом в древних тоннелях Данктона наткнулись на Мэйуида, подпавшего под власть Звука Устрашения, и она подошла к нему, что-то изменилось между ними. Бичен предупредил их о скорой разлуке и посоветовал извлечь все, что можно, из проводимого вместе времени, потому что оно теперь ограничено. Так они и старались с тех пор делать, и могли бы извлечь еще больше, если бы на Данктонский Лес не пала тьма и Бичену не пришлось бы как можно скорее бежать оттуда. И вот уже в который раз Сликит оказалась в пути вместе с предметом своей любви, при полном отсутствии времени, которое они могли бы потратить на себя.

Жаловалась ли она? Ни разу. Она путешествовала вместе с Мэйуидом во время Первого Странствия Бичена и делала все, что нужно было, чтобы помочь обоим. Но в тот день, когда Сликит сказала, что Бичен устал, Мэйуид заметил, что и сама она устала. Оглянувшись мысленно на их совместную жизнь, он увидел, чем она была для Сликит — заполненная бесконечными переходами и тяжелой работой и текущая хоть и в согласии, но отнюдь не в покое.

И вот теперь, покинув Бичена и Сликит, любящую и понимающую его, верящую, что он будет цел и невредим, но не сказавшую ни слова о том, как ей будет не хватать его, Мэйуид сердцем понимал, что ищет Баблок для них обоих. Ищет место, где, как он надеялся, Сликит сможет наконец ощутить себя любимой и в безопасности в это отведенное им друг для друга время и будет довольна, зная, что он тоже доволен. Место, которое станет свидетелем кульминации их любви и примет их в свое сердце, и они полюбят его так же искренне, как всегда старались любить друг друга.

Что до Бичена — что ж, он мог бы и сам попытать удачу. Да, да, да, мог бы! Он молод, у него есть силы, ему не нужен никакой Баблок! Нет, нет, нет!

В таком приподнятом состоянии духа, больше заботящийся об интересах Сликит, чем Бичена, Мэйуид отправился на поиски места, какое только можно пожелать для своей любимой.

Откуда, когда и почему забрел он в Баблок, мы не знаем, да это и не важно. Так или иначе, дорога наконец вывела его к реке Темзе, он свернул за поворот, посмотрел на облака, поразмышлял о птице-лысухе, обдумал жизнь червяка и наткнулся на неподвижно стоящего крота, созерцающего текущую мимо него реку.

— Толстенький господин, ты выглядишь довольным!

— Да, я доволен.

— Довольный крот, позволь смиреннейшему из кротов спросить, что ты тут делаешь?

— Да в общем-то ничего.

— А!

— В Баблоке, вообще, особенно нечего делать, кроме того, что делаю я.

— Круглейший, это место мне подходит,— заключил Мэйуид, опускаясь на землю. — Примерно такое местечко я и ищу.

— Оно гораздо лучше того, куда ты, по-видимому, так спешишь.

— Куда же это? — спросил, улыбаясь, заинтригованный Мэйуид.

— Что за удивительная у тебя улыбка! Почти оскал. На меня уже давно никто не скалился. Но не в этом суть. Ты выглядишь так, будто куда-то спешишь.

— Нет, нет, нет, нет, заблуждающийся крот, я шел именно сюда.

— Ну что ж, угостись червячком и постой спокойно, потому что было бы непростительной ошибкой пройти мимо.

Мэйуид, обожавший кротов, изъясняющихся подобно ему самому, устроился поудобнее и откопал червяка.

— Меня зовут Мэйуид, — сказал он наконец.

— Табни, — сказал Табни. И после долгой-долгой паузы, во время которой он созерцал текущую мимо реку, глубокую и темную, добавил: — Что же за местечко ты ищешь?

— Мэйуид не просит многого. Он влюблен и хотел бы найти такое место, которое было бы тихим и спокойным. Он не возражает против одного—трех посетителей, но чтобы туда не вторглись грайки или еще кто-нибудь.

— Считай, что прибыл, — сказал Табни, — так что угостись еще одним червячком.

— Прости смиреннейшего из кротов за невольное сомнение, но как гостеприимный господин может быть так уверен? Неужели у этого господина не чешется ни один коготь, не шевелится в беспокойстве хвост и не подрагивает шерстка оттого, что где-то чуть дальше может быть местечко получше? Добродушный господин не любопытен?

— Хм...— медленно проговорил Табни, нахмурившись и посмотрев на медленно текущую воду, а потом на небо.— Любопытен... ли... я? Да, полагаю, в некотором роде любопытен.

— «В некотором роде»! — воскликнул Мэйуид. — В некотором роде, милейший господин! Крот не может быть «в некотором роде» любопытен. Любопытство — это абсолют, затрагивающий личность крота полностью. Если ты любопытен, ты сбиваешься с лап, удовлетворяя свое любопытство. Если нет... ты мертв.

— Умно, но неверно, друг мой, — сказал Табни. — Причина, по которой я доволен местом, где живу, кроется в том, что все приходящие сюда кроты говорят мне, что я должен быть им доволен. В то же время все вместе они пропутешествовали больше, чем когда-либо смог бы я, и потому имеет смысл поверить им. К тому же это гораздо проще, чем путешествовать. Конечно, они могут ошибаться, вот почему мне в некотором роде интересно посмотреть, правы ли они. Но не так любопытно, чтобы я спешил это выяснить. Возьмем тебя, Мэйуид. Ты достаточно много путешествовал?

— Более чем. Покажи мне любой путь, и скорее всего окажется, что я уже прошел им.

— Так я и думал. А теперь давай сделаем так: ты пойдешь и осмотришь Баблок, поздороваешься с местными кротами, проведешь с ними денек, а потом вернешься сюда и объяснишь мне, почему я должен покинуть это место. к

— Давай! — согласился Мэйуид.

Так они и сделали.

Мэйуид обследовал изобилующие червями тоннели, поздоровался с милыми, добрыми кротами, побродил по берегу широкой, дугой изогнувшейся Темзы, вдоль которой расположилась эта система. Он посмотрел на медленные водовороты в тихой воде, проследил за охотой лысухи, постоял спокойно и послушал, как течет река, и ощутил аромат лугов.

В этих блужданиях прошел день, пока путь не вернул Мэйуида обратно на то место, где стоял Табни.

— Ну? — спросил тот.

— Как, ты сказал, называется это место?

— Баблокская Пристань.

— Совершенство.

— Почти, но не совсем, иначе тут было бы слишком скучно.

— Объясни, объясни, пожалуйста, пожалуйста! — воскликнул Мэйуид: Табни все больше восхищал его.

— Ну, понимаешь, приходят посетители. Говорят, они бывают надоедливы и без них жизнь была бы совершенством — так ты это назвал? Но в самом слове «посетители» заложено обещание, что они уйдут... Иначе они были бы не посетителями, а жителями. И что я ощущаю, когда они уходят? Покой, Мэйуид. Блаженный, восхитительный покой. И потому я радушно встречаю посетителей: ведь беспокойная натура заставляет их уйти, а когда они уходят, я вспоминаю о том, что я имел и чуть было не потерял.

— Философствующий господин, я должен все это записать, поскольку в твоих словах, похоже, заключена глубокая истина о природе счастья.

— Ну если ты умеешь писать, это делает тебя интересным посетителем, что, впрочем, сомнительное благо. Интересные посетители зачастую склонны навязывать свои взгляды, задавать вопросы,— словом, нарушать покой. Это может быть утомительно, но когда они уходят...— Добродушное рыльце Табни расплылось в блаженной улыбке. — Да, когда интересные посетители наконец уходят, особенно очень интересные, дорогой мой, то сама мысль об этом вызывает блаженное тепло во всем теле. Какая радость видеть, как они удаляются, исчезают из виду, — чистейшее удовольствие от сознания, что они будут интересны где-то в другом месте, возможно даже еще интереснее, а главное, не здесь. Мэйуид, ты не представляешь, как это приятно и какую радость мне доставляет думать об этом.

— Господин очень красноречив и дал мне действительно прекрасную идею. Один последний вопрос: как насчет влюбленных кротов? Подходят ли они для Баблока?

— Порой у нас бывали такие. Очаровательные, восхитительные, они вызывают у меня на глазах слезы. Они обычно любят ночной берег реки и всякое такое прочее. Они смотрят на луну и порой резвятся на берегу. Они загадочны: могут часами стоять над обрывом и глядеть друг на друга, а это представляется странным, если учесть, что вокруг так много более интересного, чем крот. Но наверное, я говорю о молодой любви. Зрелая любовь — та, которую могут себе позволить кроты вроде тебя, — совсем другое дело. О да. Это по мне, понимаешь ли. Зрелая любовь.

— Она?..

— ...Умерла? Нет. Отлучилась, как и полагается время от времени зрелой любви. Отправилась вверх по склону. Делает, что ей нравится, пока я делаю, что нравится мне, — вообще-то, ничего, как ты уже знаешь.

— Может ли смиреннейший спросить имя твоей любви?

— Крокус. Когда-нибудь я расскажу тебе ее историю.

— А кротята у вас есть?

— Дюжины. Сотни. Теперь все они разбрелись.

По рыльцу Табни медленно скатилась слеза.

— Послушай, крот... Я... Мэйуид... Он сожалеет... Он...

— Сожалеешь? О чем? Мои слезы — это слезы радости. Никогда не забуду того дня, когда последний из наших кротят объявил самым решительным тоном — и не в первый раз, — что уходит, и потом, к моей неизбывной радости, в самом деле ушел! Такого дня стоило дожидаться! — На его физиономию вернулась улыбка.

— Чудесный крот, у Мэйуида возникло чувство, что в Баблоке есть все, что он ищет.

Впервые Табни проявил озабоченность.

— Но ты не собираешься остаться здесь жить, нет?

— Нет, нет, я всего лишь посетитель. Мы здесь поживем со Сликит, моей подругой жизни, и Биченом, моим, э-э-э, хм, просто знакомым кротом.

— Просто как посетители?

— Да: в конце концов нам придется уйти.

Табни с облегчением вздохнул.

— Тогда, дорогой мой господин, тебе и твоим друзьям здесь, в Баблокской Пристани, будут очень, очень рады.

В то время Мэйуид не мог знать о визите Бичена в Кумнор — поскольку Крот Камня еще сам не знал, куда пойдет дальше, — но вполне мог предполагать о его намерении направиться туда.

Поэтому Мэйуид засуетился и наметил маршрут в обход сомнительных мест, чтобы избежать возможных затруднений, связанных с Кумнором. Предполагалось, что Роллрайт, к северу от Данктона, будет их первой целью, и Мэйуид чувствовал, что было бы разумно вскоре отправиться туда.

Тем временем, несмотря на все усилия Табни «ничего, в общем-то, не делать», Мэйуид, не теряя времени даром, вербовал баблокских кротов в приверженцы дела Бичена.

— Только представь, мой новообретенный кругленький приятель, насколько велик будет твой восторг и облегчение, если ты на время покинешь свою систему, поможешь другим, проявишь свое чувство ответственности за кротов Камня, что подвергаются опасности, и осознаешь, что ты и баблокские кроты сделали что-то полезное!

— «Полезное»! «Ответственность»! «Покинешь!», «Поможешь!»,— стонал Табни.— Зачем? Разве не достаточно того, что мы обеспечиваем радушный прием тем, кто нас находит?

Мэйуид уставился на него и ничего не ответил.

— Я хочу сказать,— смущенно продолжал Табни, — эти кроты, которым мы, по-твоему, должны помочь спастись, — от одного слова «спастись» так веет опасностью и беспокойством, что меня бросает в дрожь, — не могли бы они как-нибудь спастись сами?

— Но представь, будто к вам сюда пришли грайки-гвардейцы, эгоистичный господин, — разве ты не захочешь, чтобы кто-то тебя спас?

— О да, но... Мне надо было объяснить. Я сам гвардеец во втором колене, третьего ранга, в резерве, в отставке. Видишь ли, моего отца послали сюда, он посмотрел на это место и, в общем, решил остаться. После чего, можно сказать, погиб здесь при исполнении служебных обязанностей. Точнее говоря, утонул. Кувыркнулся в реку, и его унесло течением. Было следствие, допросы, гвардейцы рыскали кругом, да так и ушли ни с чем, и тогда он вышел из своего укрытия.

— И больше никто не беспокоил Баблок? — спросил Мэйуид.

— Элдрен Уорт из Кумнора пыталась. Нас не трогали несколько лет, а потом она послала сюда двух очень странных кротов, напыщенно болтавших о Слове, утверждавших, что святотатцы будут разысканы и так далее и тому подобное. Мы дали им кучу червей, помогли прекрасно провести время, сказали, что совершенно с ними согласны,— о, это было потрясающе! Они вернулись назад удовлетворенные, хотя и с чувством вины, какое бывает у тех, кто слишком снисходителен к себе. После этого Баблок оставался вне сферы их деятельности. Порой, правда, один из этих двух прокрадывался к нам, и мы прекрасно проводили время, притворяясь истово верующими и сокрушаясь по поводу того, каким распущенным становится кротовий мир.

— Неисправимый господин, ты поражаешь меня. Но теперь я узнал, что мои друзья собираются в Кумнор, и им может понадобиться помощь...

— О да, в Кумнор. Они будут там завтра или, может быть, послезавтра... Надо сказать, несколько последователей Камня уже прибыли туда, и кроты в Чоли-Энде очень смущены этим...

— Откуда ты знаешь об этом? — воскликнул Мэйуид.

— Нельзя же быть праздным все время — можно только большую часть времени. А насчет твоих друзей — это правда, что один из них к... к...?

Табни одними губами, не произнося вслух, проговорил: «Крот Камня».

Мэйуид рассмеялся:

— Да, колеблющийся господин, да!

— Крокус так и говорила. Она, конечно, вся трепетала. От восторга. Хотя бы ради нее я нарушу свой покой, как только мы выясним, что делает Уорт и ее приспешники.

— Но разве они не придут прямо сюда?

— Нет, не придут, не так все просто. Но я полагаю, ты ведь наверняка разработал план спасения, если тебе и твоим друзьям, которые явятся сюда, придется неожиданно бежать?

— Ты не перестаешь ошарашивать меня, Табни, — сказал Мэйуид.

— Через Пинкхилл?

— Нет, через Суинфорд. Это быстрее и более неожиданно.

— О-хо-хо!.. Суинфорд. Очень дерзко, очень энергично, очень решительно.

— Может быть, Табни, но только подумай, какое облегчение ты испытаешь, когда мы уйдем!

— Я думаю об этом, все время думаю. Теперь отдохни, потому что твои беспокойные когти и решительный оскал вгоняют меня в пот. Все в порядке, и, когда нам сообщат обстановку, мы отправимся в Хэнвуд и будем готовы отыскать твоих друзей. Съешь червячка или еще что-нибудь, расскажи мне сказку, успокойся, ты же в Баблоке! Все будет в порядке.

Все так и произошло, если не считать неожиданного желания Бичена — после спасения из Хэнвуда, остаться одному и покинуть друзей на самом пороге Баблока.

— Успокойся! — не раз повторял Мэйуид озабоченному Букраму, когда огромный крот принимал потерянный и жалкий вид и корил себя, что не справился со своими обязанностями.

— Что толку говорить ему, Мэйуид, — заметил Табни, продолжая путь. — Никто не успокаивается, когда им советуют успокоиться. Предоставь это Баблоку, Баблок все расставит на свои места. Это займет день-два — возможно, в данном конкретном случае, три, — но поверь мне, есть что-то такое в баблокском воздухе, в том, как течет река, и... и...

Но ему не было нужды продолжать, потому что кроты свернули за угол и пересекли таинственную границу, отделявшую их от мира, который был Баблоком.

Перед ними раскинулась тронутая заморозками земля; косые лучи бледного солнца проникали сквозь кроны прибрежных деревьев, и над покрытой гравием террасой, где расположился Баблок, царили звуки и запахи, издаваемые излучиной реки. Там и сям еще сохранились краски уже почти прошедшей осени. Сликит подошла к Мэйуиду, и оба замерли, глядя на доброго Табни, который вел Букрама, уговаривая его отвлечься от мыслей о Бичене.

— Любовь моя, вот место, которое я нашел для нас, — сказал Мэйуид.

— Мэйуид, ты не перестаешь удивлять меня с нашей первой встречи и до сего момента.

— Смиреннейший из кротов долго думал и решил, что его любимой нужно место, где можно отдохнуть и в полной мере насладиться его обществом. Баблок и его обитатели обеспечат это. Праздность и негу излучает здесь каждый тоннель, они словно благоухающая подстилка в гнездышке на каждом шагу. Моя дорогая уже наверняка заметила, что здешний воздух вызывает у Мэйуида прилив романтики.

Сликит сладко вздохнула, прильнула к другу, осмотрелась, подтолкнула его к реке и притянула ближе к себе, снова вздохнула, опустилась на землю, поднялась, повела рыльцем туда-сюда, вздохнула в третий раз и сказала:

— Бичен действительно будет здесь в безопасности?

— Мэйуид не знает, хотя очень боится за него. Но думает, что Бичена хранит Камень, как он хранит нас. Пусть крот побудет один, ему нужно побыть одному. Бичен думает, что влюблен. Пусть побродит немножко, это ему не повредит. Баблокские кроты не такие уж бездельники, какими хотят показаться, и, без сомнения, Табни увидит, как они ждут Бичена. Когда Бичен будет готов, он придет сюда, и мы покажем ему все прелести этого места.

— А долго мы здесь останемся?

Мэйуид улегся на землю, вытянул рыльце вдоль лап, посмотрел вниз по реке, а потом вверх, на север.

— К Самой Долгой Ночи я бы хотел отвести вас обоих в Роллрайт. Я...

— Не продолжай, дорогой, это все, что я хотела узнать. Когда ты скажешь, мы уйдем, а до тех пор я буду считать, что мы здесь навсегда.

Так она с большим удовольствием и поступала. А ясные небеса тем временем принесли мороз на кротовий мир, и кроты наслаждались днями, когда светило бледное солнце, и ночами, когда сияли яркие звезды, словно решив удовлетворить самые заветные мечты влюбленных, молодых и старых.

В укромных местах вдоль вересковых склонов невдалеке от Баблока и на покрытых инеем лугах, где лежит Уитли, два крота начали постигать всю глубину своей ниспосланной провидением любви.

Неуверенность первой встречи прошла, и Бичен с Мистл открыли для себя радость, какую приносит полное приятие друг друга, душой и телом. Порой такая любовь бывает слепа и безрассудна, но тем, кто погрузился в ее приносящие все новые открытия глубины, все — место, время и обстоятельства — кажется полностью соответствующим их целям.

Некоторые говорят, что Бичену — Кроту Камня — не следовало влюбляться. Другие — что любовь Мистл к такому кроту не могла не быть смешана с благоговением, что это, в сущности, была не любовь, а поклонение. Но были и такие, кто заявлял, что любовь этих двух молодых кротов была столь чистой, столь идеальной, что только что выпавший снег в сравнении с ней показался бы грязным.

Нет. Все это неправда. Забудьте их прошлую жизнь и их предназначение; пусть перед вами будут просто двое, движимые обычной потребностью молодых взрослых кротов к единению, которое позволяет вместе переносить невзгоды, дает силы бороться с трудностями, неизбежными в кротовьем мире. Бичен мог быть Кротом Камня, однако, как Триффан не уставал напоминать в Данктонском Лесу, он был обычным кротом с обычной потребностью любить; и Мистл в этом смысле тоже была такой же, как все.

Однако, несмотря на все сказанное, в их любви было нечто крайне необычное, а именно: с самого начала ее природа, ее сущность и само ее существование были вдохновлены Камнем. Если когда-нибудь любовь двух кротов излучала свет Камня, то это была любовь Бичена из Данктонского Леса и Мистл из Эйвбери. Значение и смысл любви, которые многие пары так часто тщетно ищут, удивляясь, почему страсть внезапно исчезает или почему после разговора остается ощущение пустоты, — эти двое открыли с самого начала.

Их любовь не только вдохновлена была Камнем, она явилась его торжеством, и теперь, когда первая нервозность прошла, куда бы они ни направлялись в те особенные ноябрьские дни, сияние Камня окружало их.

Как Мэйуид и Сликит, Бичен и Мистл также смотрели на яркое ночное небо и удивлялись спокойному морозному утру, когда над Темзой поднимался таинственный туман; они слушали звуки природы и узнавали суровые запахи зимы; они ощущали полное согласие с самими собой и со своим миром. Каждое движение их исполнено было почтения к миру, но при этом они оставались спокойны и веселы.

Историки оставили описание короткого периода их любви, записав отдельные детали, которые где-то откопали или о которых просто догадались; мы, однако, такой способ отвергаем. То было их время — время, когда им открылась любовь. И если в найденных либо вырытых ими тоннелях или на побелевших берегах реки они любили друг друга, то давайте просто поверим, что это была истинная любовь, и пусть так оно и будет.

Если кто-нибудь захочет узнать, как они жили тогда, пусть он или она вспомнит свою первую истинную любовь и представит, что и на них был тот же благословенный свет Камня. Камень сделал этих двоих единым целым, так порадуемся же за них, не прибегая к пересудам и сплетням.

В конце ноября подул восточный ветер, появились дождевые тучи. Ветер гнал их на Кумнорские Холмы, орошая ливнями их западные склоны, и дальше на Баблок, где текла река.

Заморозки прошли, с деревьев капало, река изменила цвет и немного поднялась, и Бичен сказал Мистл:

— Видно, пора нам двигаться в Баблок.

И вот по тоннелям и мокрой поверхности, под обдувающим со всех сторон шерстку ветром, смеясь и с удовольствием деля даже трудные дни, они, как кротята, ввалились в один из тоннелей Баблокской Пристани, где их и нашел Табни, предупрежденный самым бдительным из дозорных.

— Добро пожаловать, Бичен, наконец-то! — просиял он. — И... подружка?

— Мистл, — с улыбкой сказал Бичен. — Из Эйвбери.

— Прекрасно! Добро пожаловать, Мистл из Эйвбери. Что за дождь! Что за ливень!

— Не так уж и плохо, когда укроешься от него в норе,— сказала Мистл.

— Ах, молодежь! Но конечно, здесь гораздо лучше, чем снаружи, — ответил Табни. — Думаю, и остальные обрадуются. Я говорю «думаю», потому что, сами знаете, они уже довольно долго в Баблоке и могли забыть, что вне его существует кто-то еще.

Мистл с удовольствием осмотрела тоннель, отряхнула шерстку и совсем не удивилась, что место, куда они с Биченом попали с вересковых склонов, на которых провели столько волнующих дней, так же приятно и уютно внутри, как им казалось снаружи.

— Я хочу все здесь осмотреть,— сказала Мистл.

Чем они с Биченом и занялись, несмотря на мягкие возражения Табни, полагавшего, что, возможно, ему следует сообщить кому-нибудь о долгожданном приходе Бичена, который к тому же привел с собой очень элегантную, очень симпатичную, очень...

— Табни? — раздался голос Крокус, и не подчиниться ему было невозможно.

— Да, дорогая, иду, иду.

Так первой об их прибытии узнала Крокус. Сначала она не поверила Табни, что Крот Камня Бичен привел с собой подружку. Можно было услышать, как Крокус спрашивает:

— Ты уверен?

— Да, пожалуй. То есть мне так кажется: они вошли в один и тот же вход и вымокли под одним и тем же дождем.

— Ну что ж... — услышал бы дальше подслушивающий крот. — Придется подыскать им совсем другую нору, не ту, что я имела в виду раньше. Отдельную нору, с отдельным входом и выходом и с видом на реку. Да. Это предоставь мне!

— Дорогая, я собирался...

— Я сама скажу остальным, как только приготовлю нору для молодых, но Мэйуиду можешь сказать ты, потому что ты единственный, кто знает, где его искать.

— Он обычно со Сликит и ничем особенно не занят.

— Вот и скажи ему.

Табни неторопливо отправился искать Мэйуида и Сликит, приговаривая: «Ох, спешка, спешка, спешка...»

Сликит стоило лишь взглянуть на Бичена, чтобы понять происшедшую в нем перемену. Бичен выступал более твердо, основательно, более гордо. И только когда представлял им с Мэйуидом Мистл, что-то похожее на застенчивость проскользнуло в нем.

— Моя милая, — ласково проговорила Сликит, — мы тебе очень рады, очень рады, я только сожалею, что здесь нет матушки Бичена Фиверфью, которая сказала бы то же самое, потому что я знаю, она была бы тоже очень рада.

— Барышня Мистл, меня зовут Мэйуид, и, несмотря на незначительность крота такой скромной комплекции, моя радость за вас обоих больше, чем у самого огромного крота.

В самом деле, настолько велика была их радость при виде Бичена, настолько искренне они восхищались Мистл, что на глазах у той выступили слезы. Она повернулась к Бичену и сказала, как бы ей хотелось, чтобы Виолета была жива и посмотрела на ее счастье и познакомилась с такими добрыми и великодушными кротами.

Что до Букрама, то, увидев Мистл, он стал сама предупредительность и сделал Бичену выговор за то, что тот раньше не привел ее в Баблок, чтобы их обоих не схватили грайки.

— Я не видел ни одного гвардейца, Букрам, ни одного!

— Ладно, Крот Камня, это последний раз, когда я упустил тебя из виду!

И наступили ночи бесконечных разговоров, и дни всеобщей неги, а с каким восторгом слушали баблокские кроты рассказы Мэйуида, которые подтверждала Сликит! Как они охали, слушая историю побега Мистл из Эйвбери, и как рыдала Крокус при рассказе о Виолете! Как она бледнела от страха, слушая про Верн и все же стремясь узнать больше...

Потом Букрам стал мрачно рассказывать о Файфилде и Уорт, пояснив, однако, что не все гвардейцы плохие, некоторые просто оказались жертвой веры, ставящей на первое место преданность, а совесть на второе, и попали в когти кротов, правящих посредством страха.

Рассказано было множество историй, а Табни вмешивался, поворачивая беседу по-всякому, внося разрядку, когда она становилась совсем уж мрачной, и серьезность, когда чересчур много шутили.

Кроты наслаждались духом веселья, царящим всюду, где были Бичен и Мистл, и тем, как оба они говорили о Камне, не упоминая его.

Наступил декабрь, ветер снова переменился, и вместо дождей пришли туманы и мгла, тяжелые тучи нависли так низко, что туман, перемещаясь на север, задевал за верхушки деревьев Данктонского Леса, и самые высокие вершины не были видны.

И пришел день, когда Табни увидел, что Мэйуид в одиночестве смотрит на темные воды Темзы. Стоял полдень, но свет был таким тусклым, что трава и деревья вдоль берега казались бесцветными.

— Ты выглядишь хмурым, мой добрый друг, — сказал Табни.

502

— Мэйуид хмур, но старается приободриться. Он, его любовь и его друзья провели в Баблокской Пристани дни, которых никогда не забудут. Но дни пришли и прошли, а смиреннейшему из кротов не хочется уходить. Скоро наступит Самая Долгая Ночь, а он знает, что Бичен со своей Мистл захотят отпраздновать ее у Камня, и Мэйуид чувствует, что это будет в Роллрайте.

Табни долго молчал, скорбно глядя на текущую мимо реку. Из кустов выглянула куропатка и снова спряталась, словно не одобрив увиденный мир. Замерзшая утка со взъерошенными, поблекшими перьями безвольно проплыла мимо вниз по течению, словно у нее недоставало сил даже перебирать лапами.

— Мой добрый друг, — сказал Табни, — когда ты уйдешь, я буду горевать, а не радоваться. Я наслаждался каждым моментом твоего общества, потому что ты смешил меня.

— Ну...— с несчастным видом проговорил Мэйуид, глубоко тронутый признанием Табни. — Ну... — И слезы покатились из его глаз. Потом он сказал: — Мэйуиду посчастливилось в жизни иметь много друзей, но в последнее время он часто задумывался и теперь говорит: из всех друзей, из всех кротов, которых он любил, нет в кротовьем мире никого, с кем ему было бы приятнее сидеть у реки и ничего, в общем-то, не делать, чем с Табни Баблокским. У Табни Мэйуид научился тому, что для многих очень трудно, и когда смиреннейший из кротов уйдет, то надеется найти в себе достаточно твердости, чтобы хотя бы раз в день, в общем-то, ничего не делать. И если это получится, он помолится Камню за крота, которого когда-то знал в Баблокской Пристани.

Великая река текла тогда, как течет и поныне, и новые друзья смотрели на нее в декабрьских сумерках и плакали о столь скорой разлуке. Потом, наплакавшись, один из них вздохнул и сказал:

— Круглейший, дороднейший, мы должны идти!

А другой вздохнул и сказал:

— Удивительный крот, если ты должен, значит должен, но Баблок уже не увидит ничего подобного тебе.

В тот же вечер Мэйуид объявил, что пора уходить, и последняя ночь шумного веселья завершила их пребывание в Баб л оке.

На следующий день рано утром кроты собрались в путь, и их баблокские друзья решили проводить их, — кроме Крокус, которая, казалось, была слишком растрогана, чтобы попрощаться на открытом месте.

Табни произнес речь; он сказал, что никогда еще Баблок не знал таких интересных, веселых, приятных гостей, и выразил надежду, что путь их будет благополучным.

Перед тем как закончить, он повернулся к Бичену и сказал:

— Что касается тебя, Бичен, и твоей возлюбленной Мистл, мы здесь в Баблоке принимали вас запросто, как и сами желали бы быть принятыми, если когда-нибудь нам случится посетить вашу систему. Но мы бы не хотели, чтобы вы подумали, будто из-за того мы недостаточно часто называли тебя Кротом Камня. Мы тоже видели твою Звезду, тоже ждали твоего прихода, и Камень оказал нам честь, направив тебя сюда. Что касается Самой Долгой Ночи, то мы отпразднуем ее здесь, думая в эту священную ночь о тебе и твоих близких. И если когда-нибудь придет день, когда мы сможем сослужить службу тебе и твоему великому делу, помимо простой преданности Камню, то мы сделаем все возможное.

А пока в эти ясные дни, когда нам виден Данктонский Лес, мы будем с радостью думать, что Крот Камня родился так близко от нас, и сознавать, что свою любовь он нашел среди наших вересковых полян и в наших скромных тоннелях. Мистл, бесспорно, озаряет сердце старого доброго крота, но я знаю, она великодушна и не обидится, если он скажет, что та, кого этот крот никогда не забудет — за ее ум, мудрость, ее молодость,— это Сликит! — закончил свою речь Табни, а Сликит заулыбалась от удовольствия, услышав этот тонкий комплимент. Остальные рассмеялись, и Мэйуид хитро посматривал на всех.

Потом под воркование одинокого лесного голубя в ветвях и приглушенные всхлипывания Крокус, доносящиеся из норы, они пошли через кусты и траву вдоль берега на север.

Неутешные баблокские кроты разошлись по своим делам, а Табни спустился в нору — утешить свою драгоценную подругу. Это заняло некоторое время, но в конце концов ее слезы высохли.

Тогда Табни снова поднялся и оглядел окрестности. Поглядел вверх, вниз, вперед, назад. Пошел на свое излюбленное место на берегу, то самое, где его впервые обнаружил Мэйуид, и тихонько устроился там. Уютно уложил рыльце на лапы, втянул носом зимний воздух и стал созерцать текущую мимо реку. Понемножку его тело расслабилось, и постепенно, словно после унылого дня на закате снова показалось солнце, на рыльце у него расплылась улыбка.

Он прошептал название своей родной системы, и темная ласковая речная вода повторила его:

— Баблокская Пристань.

Каким мрачным показался Мэйуиду и остальным путь в Роллрайт! Под высящимися холмами Данктонского Леса, через опасные переходы Суинфорда, и дальше, по бесконечным вересковым полям, на север.

Мэйуид вывел спутников на то самое место, где так давно и с таким печальным результатом он и Триффан проводили данктонских кротов под рекой. Путники посмотрели за реку и подумали о друзьях в этом лесу. Как близок он был, но каким казался темным и непроходимым! Затем Бичен благословил память кротов, которые умерли, и помолился за тех, кто еще жил там.

Мэйуид стоял рядом со Сликит и долго смотрел через реку. Он опустил рыльце и, казалось, не хотел уходить.

— Лес такой мрачный в этом освещении,— прошептала Мистл.

— Отсюда виден Болотный Край,— ответил Бичен. — Я долго жил там с Триффаном. Ты уверена, что еще хочешь жить в Данктоне?

Мистл рассказала ему о фантазии, которая родилась у нее, когда она впервые увидела этот лес с холма над Баблоком.

— Другого места нет, — прошептала Мистл. — Но без тебя я не смогла бы там жить.

— Я всегда буду с тобой, — дрогнувшим голосом проговорил Бичен и коснулся ее лапы. Но Мистл ощутила его страх.

— И я с тобой всегда, — сказала она.

— Смиреннейший из кротов несчастен,— сказал Мэйуид, — потому что ему не нравится быть так близко к Триффану и не иметь возможности зайти к нему. Давным-давно Мэйуид пообещал себе, что всегда будет рядом с Триффаном, когда нужен ему.

— Но он сам захотел, чтобы ты увел Бичена, — ты это и сделал. Но после Роллрайта, мой родной, ты должен вернуться к Триффану.

— А ты, любовь моя? — спросил Мэйуид, полный дурных предчувствий, — ведь Бичен предупреждал их о разлуке.

Сликит только вздохнула.

— Мэйуид смотрит через болото на деревья Болотного Края и видит, что они словно окружены, что им тревожно, они ждут чего-то. Если бы Мэйуид мог переплыть эту широкую реку, он бы отправился туда и был рядом с Триффаном. При всей своей скромности Мэйуид думает, что скоро понадобится ему.

— Любовь моя...

Но ни Сликит, ни кто другой не могли утешить Мэйуида. Он молча вел их, не слышно было его обычной болтовни, пока путники не оказались вдали от того места и от крота, в любви к которому Мэйуид вырос.

Они шли все дальше, и каждый день после жизни в Баблоке казался потерянным. Им угрожали ревущие совы, за ними гналась собака, таща за собой двуногого; заслоняя декабрьское небо, над ними хлопала крыльями цапля.

И все же они шли дальше с Мэйуидом во главе и с замыкающим их цепочку Букрамом. Мало кротов, за исключением грайков, встречается в этих заброшенных краях; путникам оставалось только верить, что к Самой Долгой Ночи они достигнут Роллрайта. И все обрадовались, когда местность стала повышаться и вывела их из глинистых низин Темзы снова на песчаную почву.

Дни становились короче, уже почти наступила Самая Долгая Ночь, и кроты держались ближе друг к другу, словно так легче было сохранить тепло.

Еще день и еще два Мэйуид быстро вел их вперед, пока утром перед Самой Долгой Ночью наконец возникло ощущение, что Роллрайт рядом, и Мэйуид вдруг снова повеселел.

— Тум-ту, тум, те-дум! — без мелодии пел он на ходу.

— Любовь моя, некоторых очень раздражает твое пение,— сказала Сликит.

— Но я взволнован! Это Самая Долгая Ночь, и мы успели вовремя. Камни рядом, мы приближаемся, и это значит, что, хотя Мэйуид наплакал целую желудевую шляпку слез, расставаясь с недавно обретенным другом Табни, он уже подумывает об удовольствии от встречи со своим давно утраченным другом, не таким уж пропащим Хоумом. Чумазейшим! Да, да, да! — Он возвысил голос и закричал в видневшиеся впереди заросли вереска: — Хоум, радуйся! Хоум, готовься к беседе? Мэйуид возвращается. Мэйуид уже почти вернулся! Да!

Гора перед ними поросла лесом, они взобрались на самый ее верх, а впереди, за неглубокой впадиной, земля поднималась еще выше. Темное и унылое это было место. И Мэйуид сказал:

— Дамы и господа, любимая и все остальные, посмотрите на цель нашего похода. Роллрайт! Опасность манит, друзья призывают, и будь что будет!

С этими словами и не прибавив ничего более, Мэйуид повел всех за собой через вереск к системе, прославившейся своими Роллрайтскими Камнями. Там не было заметно никаких признаков грайков, да и кротов вообще.

С величайшей осторожностью путники приблизились к первому увиденному входу. Мэйуид с Букрамом вышли вперед, опасаясь, как бы не наткнуться на гвардейцев. Но там никого не было — совсем никого. Не оказалось гвардейцев и во втором входе, и в третьем. Войдя в тоннель, все притихли, слышалось только эхо от лап.

Мэйуид нахмурился и ускорил шаги.

— Дамы и господа, Мэйуиду это не нравится. Никаких гвардейцев, никаких кротов, вообще никого. Его рыльце дрожит от недобрых предчувствий. Он просит Бичена и Мистл делать все так, как он скажет.

Когда Мэйуид обернулся, все увидели, как он озабочен.

— Но может быть, на этом краю системы нет гвардейцев, — сказала Мистл. — К тому же сегодня Самая Долгая Ночь.

— Может быть, может быть. Букрам, оставайся здесь при своих обязанностях, а моя любовь и я пойдем дальше и выясним что сможем. Спрячьтесь здесь и не двигайтесь, кто-нибудь из нас скоро за вами вернется.

Мэйуид и Сликит осторожно двинулись дальше. В другое время их бы давно окликнули, но на этот раз они услышали кротовий голос, только приблизившись к самому центру системы.

Потом... послышался смех — о, такой веселый смех!

— Последователи Камня! — прошептал Мэйуид, осматриваясь.

Он и Сликит вышли из тени и обнаружили компанию из пяти веселящихся кротов.

— Привет, братец! — воскликнул один. — Здравствуй, сестрица! Угоститесь червячком!

— Где все? — спросила Сликит.

— У Камня, где ж еще? Готовятся к Самой Долгой Ночи.

— Пускающий слюни незнакомец, — сказал Мэйуид, — прости мне мою серость, но где гвардейцы? Где элдрен? Где?..

— Ах эти! Ушли, почти все ушли. Оставили у Камней символическую охрану, но и та сейчас присоединится к нашему веселью. Элдрен и прочие ушли несколько дней назад. Свобода! Съешь червячка и веселись!

— Куда они ушли? — допытывалась Сликит.

Веселящиеся последователи Камня посмотрели на них, словно пришельцы в самом деле были беспросветно серыми.

— Эти болваны пошли в Данктонский Лес, — сказал один. — Все — грайки, сидимы, будущий Господин Слова и кое-кто из наших, прислуга. Мы их предупреждали, что там можно подхватить хворь, но эти наивные ублюдки не послушали. Так что впервые за долгое время роллрайтские кроты могут радоваться Камням и устроить пир в честь Самой Долгой Ночи.

— Пир, — тихо повторила Сликит. — Пир?

А Мэйуид ничего не сказал, он только в недоумении уставился на веселящихся кротов. Пир — понятно, но Самая Долгая Ночь — это священная ночь, и пиры устраивают после выражения почтения, не до того. А грайки, сидимы и будущий Господин Слова — пошли в Данктон?

— Мэйуид несчастен, — сказал Мэйуид.

— Пойдем, родной, это не сулит ничего хорошего. Нужно привести остальных и решить, что делать.

— Да, да, да, да, потому что нет, нет, нет, нет, нет — Мэйуид несчастлив.

Глава двадцать пятая

Мэйуид вернулся к Бичену и остальным, когда уже смеркалось. Начиналась Самая Долгая Ночь. На высоких, заросших травой холмах вокруг Роллрайта шелестел ветер, низко над горизонтом за хилыми деревцами блестела луна.

Когда Бичен услышал, что через Роллрайт по направлению к Данктонскому Лесу прошел мощный отряд грайков, в нем произошла разительная перемена.

— Ты говоришь, с ними был будущий Господин Слова?

— Говорят, встревоженный Бичен, так говорят,— ответил Мэйуид.

Бичен словно внезапно постарел: погас свет, зажженный в нем любовью к Мистл, как будто на его плечи вдруг свалилось тяжкое бремя. Бичен казался рассерженным и грозным, и, поглядев на него, все увидели, что он также и опечален. Мистл подошла к нему.

— Мэйуид,— прошептал Бичен,— Мистл... и ты, Сликит... и Букрам. Помогите мне.

Все приблизились к нему, и, к величайшей их тревоге, он рухнул на землю и заплакал, но отказался сказать почему. Когда же они попытались его утешить, он воззвал к Камню:

— Камень, веди нас, ибо нас так мало и свет, что несем мы, так слаб против тьмы, которую несет эта ночь! Камень, помоги мне, ведь ты сотворил меня всего лишь кротом, и я слаб!

Потом он протянул лапу Мэйуиду и, устремив рыльце на юг, проговорил:

— Какая из Семи Систем лежит там?

— Данктон, — ответил Мэйуид, — а далеко за ним Аффингтон. А к юго-западу Эйвбери.

Бичен долго смотрел туда, после чего спросил, повернувшись на северо-запад:

— А там?

— Кэйр-Карадок и Шибод, где высятся священные Камни Триффана.

— Да, ах да, — сказал Крот Камня и медленно повернулся на север. — А там, Мэйуид?

— Ничего, мой храбрый Бичен, странный Крот Камня, ни одна из систем не лежит в том направлении.

— А что там? — прошептал Бичен.

— Биченхилл, Крот Камня, там расположен гордый Биченхилл.

— Биченхилл, — прошептал он, и казалось, это проговорили звезды на небе. — Каким темным кажется путь на север, каким темным!

Он снова повернулся к югу, к Данктонскому Лесу, и Мэйуид проговорил:

— Крот Камня, если грайки, и будущий Господин Слова Люцерн, и даже элдрены ушли в Данктонский Лес, значит... значит, что нам делать? Я должен сам пойти туда, потому что кроты там беззащитны и я буду нужен Триффану. Но ты...

— Неужели Баблок и тамошние кроты ничему тебя не научили, Мэйуид? — со страстью проговорил Бичен. — Сегодня Самая Долгая Ночь, самая священная из ночей. Ты не покинешь нас этой ночью, а пойдешь, как и все мы, к Роллрайтским Камням и помолишься Безмолвию, — вот что должны делать этой ночью все кроты. Только это, потому что этого достаточно.

Он посмотрел еще раз в сторону Данктона и потом, словно к нему вновь вернулась сила, сказал:

— Мистл, Сликит, Букрам, пойдемте. Мэйуид, веди нас к Роллрайтским Камням, потому что нам нужно туда. Пошли!

Переход был нелегким, так как Мэйуид решил идти по поверхности, а последняя часть пути шла в гору. Но если они хотели достойно подготовиться к предстоящему обряду, то им это не удалось. Задолго до того как добраться до Камней, они натолкнулись на последователей Камня, предающихся необузданному и непристойному разгулу, хохочущих и поющих, отпускающих шутки.

— Привет, кроты! — закричал один из них, хотя Бичен, приняв серьезный, неприступный вид, постарался пройти мимо. — О! Извините! Некоторые тут... — продолжил было крот, но замолк, когда на него сердито уставился вышедший из тени Букрам.

Еще несколько кротов веселились у Шепчущихся Горностаев, трех темных, склонившихся друг к другу камней чуть южнее собственно Роллрайтских Камней. Смех, шутки, кроты и кротихи гоняются друг за другом; похоже, какой-то важный крот, отказавшись от попыток призвать сброд к порядку, сам присоединился к распутному веселью.

— Камни не так далеко, — сказал Мэйуид, — давайте только сначала... — Он подошел к группе пирующих и спросил: — Вы не видели Хоума и Лоррен?

— Наверху, у Камней. Он, наверное, бесится от возмущения, — последовал ответ. — Только что был здесь, пытался навести порядок, коротышечка, а мы сказали, чтобы катился отсюда. Что он и сделал! Ха-ха-ха!..

Крот отвернулся, прочие наблюдавшие снова расхохотались, а Мэйуид и остальные с угрюмым видом двинулись дальше.

У самих Камней стоял такой хохот, что его слышно было издалека, и, добравшись туда, путники увидели форменное столпотворение. Несколько кротов резвились среди самих Камней, кто-то пел, кто-то хохотал, кто-то дрался.

Побледнев, Мэйуид остановился с краю и смотрел с ужасом и отвращением. То, что считалось святейшей ночью, в Роллрайте превратили в разнузданное веселье.

Кроты так погружены были в свои непотребные развлечения, что никто не заметил в тени за кругом вновь прибывших. Никто не заметил ни отрешенно смотрящего Бичена, ни потрясенной Мистл. Никто не заметил Букрама, вытянувшегося в струну позади Бичена и что-то яростно бормочущего про себя.

Это место действительно предназначено было для празднеств в особую ночь, знаменующую великую перемену в природе, когда темнота вновь уступает место свету. Однако сначала кроты, преисполнившись почтительности, должны поблагодарить Камень, помолиться, в молчании постоять у него и только потом чинно удалиться от Камня и всей общиной насладиться благодарственным пиром.

Но уж во всяком случае не так, как это происходило в Роллрайте в ту ночь, чему свидетелем стал Крот Камня и чего он никогда больше не увидит.

— Смотри! — тихо сказала Сликит Мэйуиду, указывая на шумную толчею. — О, посмотри, дорогой!

Сама же она не могла больше видеть словно лишившихся разума кротов, ища утешения у Мистл и Бичена.

Но Мэйуид смотрел и видел — и знал, что нужно делать.

Дело в том, что в самой гуще так называемых последователей Камня, у величайшего в этом огромном кругу Камня, стоял чумазый крот: маленький, шерстка вся в пыли, когти в грязи. Он устремил взор вверх, на Камень, и, наперекор происходящему вокруг, пытался произнести молитву. Это было непросто, — казалось, он не может выговорить ни слова. Ни единого. Немые слезы текли по его рыльцу. Он не находил слов для молитвы и наконец опустил рыльце, словно не смея больше смотреть на Камень.

А рядом, тщетно пытаясь утешить его, стояла кротиха, тоже небольшая, но больше своего друга. Она накрыла его лапами, словно пытаясь защитить от шума вокруг, и вертелась во все стороны, крича на веселящихся кротов, чтобы те успокоились и помолчали.

— Это Хоум, — сдавленно проговорил Мэйуид. — А рядом Лоррен.

Потом, велев остальным оставаться на месте, он двинулся в круг и медленно, но решительно стал проталкиваться сквозь толпу к своему старому другу.

Трудно сказать, когда Лоррен заметила его, но внезапно ее безнадежные крики прекратились, на ее рыльце мелькнуло удивление, потом надежда, а когда Мэйуид приблизился — невероятное облегчение.

Она обернулась к Хоуму, что-то шепнула ему, и он тоже обернулся.

Сначала маленький крот казался ошеломленным, потом его глаза наполнились радостью, затем в них отразились скорбь и стыд, и он, как безумный, затряс головой, словно говоря: «Нет, не сейчас и не так я хотел снова встретить тебя!» Но Хоум не рожден был для речей, он только тряс головой и плакал.

Когда Мэйуид приблизился и поздоровался с обоими, Хоум сделал такой беспомощный жест отчаяния, что Сликит вскрикнула и задохнулась от жалости.

Добравшись до Хоума и Лоррен, Мэйуид сказал им что-то. Потом, посреди не умолкавшего вокруг веселья, медленно повернулся к Бичену, которого так никто и не замечал.

Мэйуид еще что-то прошептал. На рыльце Хоума отразилось недоверие, он прижался к Лоррен, потом в глазах его появилось несказанное изумление. Потому что из тени, медленно и величественно, словно это пришел в движение один из Камней, вышел Бичен.

В его глазах не было доброты и нежности.

Но не было в них и укоризны; он вообще не смотрел на кротов: в полном отчаянии он устремил взор на огромный Камень, перед которым так беспомощно стояли Хоум и Лоррен.

Глаза Бичена словно ловили блеск звезд и луны, его шерстка горела страшным огнем, его когти сверкали. За ним шли Букрам, Мистл и Сликит, и с их приближением шум начал стихать. Кроты расступались перед Биченом; тех, кто не увидел его и продолжал петь, спорить или шуметь, одергивали остальные. Кроты сгрудились вокруг, чтобы лучше видеть, и с трепетом смотрели на него.

Когда Крот Камня подошел к Хоуму и Лоррен, те словно тоже озарились его светом, и на огромный Камень также упал свет.

Один из гвардейцев начал подбадривать толпу, шутя и спрашивая, что произошло, но кроты, мгновение назад неистовствовавшие в веселье, повернулись к Бичену и замолкли.

— В веселье нет стыда, — сказал Бичен, — если это не ложное веселье, призванное скрыть испуг в сердце, и если это не маска, прячущая собственную пустоту. А потому, если вы не напуганы и живете полной жизнью,— танцуйте, пойте, я присоединюсь к вам!

Он осмотрелся вокруг, поглядел на одного крота, на другого, потом протянул лапы и улыбнулся. Но улыбка его была мрачна. Никто не танцевал, никто не пел.

— Это святейшая ночь для кротовьего мира, — сказал Бичен тихо, не громче шелестевшего по гладкому Камню ветерка. — Это ночь, когда мы, последователи Камня, приносим ему благодарность за то, что имеем; ночь, когда мы молимся за тех, кто нуждается в помощи Камня в предстоящие зимние дни; ночь, когда надо преисполниться благоговения.

Кроты замерли, а один, которому не было видно происходящее, пробормотал, ничего не понимая:

— Кто это? Что он говорит?

Тогда Бичен сказал:

— Ваши собратья в Данктонском Лесу попали в тень Слова. Тьма упала на весь кротовий мир — а здесь, в Роллрайте, я не слышу этой ночью ни одной молитвы.

Бичен положил большую лапу на плечо Хоуму:

— Но разве могут кроты молиться о других, не о самих себе? Этот крот молит Камень простить его, потому что считает, что ему не удалось достойно вознести молитву. Однако ему удалось это, потому что Камень слышит молитвы тех, чей голос слаб, чей голос заглушен воплями тысяч танцующих и поющих, которым следовало бы молиться. Да, Камень хорошо слышит его молитву.

— Кто это? — снова пробормотал какой-то крот.

— О чем это он? — спросил другой.

— Я — тот, кем вы делаете меня, — вдруг выкрикнул Бичен. — Я — Крот Камня, явившийся вам. Ваша слабость — это мое бремя, ваше безверие — словно когти во мне. Тени ваши черны для меня, как тень Слова. Так не для вас ли явился я?

Страшная тишина повисла над Роллрайтскими Камнями и, казалось, распространилась на Шепчущихся Горностаев поблизости, шум веселья замолк и там: кроты спешили посмотреть, что происходит у центральных Камней.

— Хорошо, что вы молчите. В эту ночь, святейшую из ночей, я произнесу молитвы и выполню обряды нашей веры, как нас учили со времен Бэллагана. Меня научил им Триффан Данктонский, а его учили его родители и Босвелл Аффингтонский, мой отец. Сейчас мы начнем наше бдение, мы отринем суету, что царит внутри нас, и вновь обретем почтение, которое должен испытывать крот перед Камнем. А если кто-нибудь здесь не хочет молиться со мной, пусть идет с миром.

Все затихло, а какая-то пожилая кротиха, указав когтем на одного из гвардейцев, крикнула странным полуистеричным голосом:

— А что делать с ним? Он не наш, он служит Слову, Слову!

Остальные тоже закричали, указывая на других гвардейцев, которые начали испуганно озираться. Последователи Камня кричали все громче, полные злобы; некоторые глумились, а те, кто посильнее, проталкивались вперед, стараясь ударить гвардейцев.

— Ударив их, вы ударите меня! — воскликнул Бичен.— Ударив меня, вы ударите Камень.

Он когтем указал на огромный Камень, чей свет, казалось, так ярко светил на них. Потом, смягчившись, проговорил:

— Крот, который ударит Камень, похож на затравленную, объятую страхом мышь.

Сказав это, он молча подошел к гвардейцам и спросил:

— Хотите помолиться с нами?

Один из гвардейцев кивнул, слишком напуганный, чтобы говорить.

— А ты, крот, будешь молиться с нами? А ты?

Другие тоже кивнули.

Тогда Бичен улыбнулся и тихо спросил того, кто раньше кричал громче всех:

— А ты?

В тиши ночи злоба улеглась. И тогда Бичен сказал:

— Знайте же, что все мы едины в своих ожиданиях перед Камнем, а они состоят в том, чтобы разделить нашу печаль и нашу радость, избавиться от страхов и найти силы. Перед Камнем не важно, кто ты, а важно лишь, что ты искренне хочешь открыть свое сердце. И в этом тихом месте что значит слово «Слово»? И что значит слово «Камень»? Нет никаких слов, только бессловесный плач слепых кротят, охваченных сковывающим страхом перед жизнью, которая перед ними открылась.

Поэтому так же, как вы помогаете кротятам вырасти, помогите и друг другу и знайте, что, помогая другому, вы помогаете себе, и, любя другого, вы возлюбите себя, и в этом великая радость Камня. Как родитель видит своих благополучно растущих кротят, так Камень видит вас, растущих благополучно. Как родитель вздрагивает, чувствуя боль своих кротят, так Камень чувствует вашу боль, а еще больнее ему, если вы причиняете боль друг другу. Вот теперь начнем молиться, ведь нынче самая священная ночь...

Вот так говорил Бичен перед Роллрайтскими Камнями, и кроты, слышавшие его, узнали в нем явившегося им Крота Камня и возрадовались.

Еще за несколько дней до Самой Долгой Ночи Скинт и Смитхиллз предупреждали Триффана, что с таким страхом ожидаемое наступление грайков на Данктонский Лес скоро состоится.

Дозорные, которых Скинт еще летом посылал на разведку к подземному переходу, состарились, а некоторые из них умерли в холодные дни к концу ноября. Тем не менее, как ни жалки были дозоры Скинта, данктонцы заметили, что с началом декабря патрулирование подземного перехода усилилось.

Теперь гвардейцы осмелели, они то и дело проникали в саму систему, и подсматривающие за ними дозорные удивлялись, что молодых и сильных кротов послали стеречь больных и убогих стариков.

Гвардейцы между тем становились не только назойливее, но и наглее. Раньше они дразнили и преследовали старых кротов в лесу, а теперь стали при возможности бить их, как избили в свое время Соррела. В декабре избиения привели к еще одной смерти, и Триффан посоветовал снять дозоры...

Но Скинт и Смитхиллз получили слишком хорошую боевую подготовку, чтобы совсем ничего не предпринимать.

— Системам нужны дозорные, как кротам глаза, — говорили они. И, не желая обременять остальных несением дежурств, сами переселились на Луга и по очереди наблюдали за подземным переходом. Изредка компанию им составлял Маррам.

Скинт в эти дни мало разговаривал, Смитхиллз становился все медлительнее, но наблюдать — это было их дело, хотя оба уже и не знали, что же предпринять, если увидят какую-либо опасность.

Сказать по правде, оба надеялись, особенно Скинт, до конца своих дней увидеть невероятное: как отряд грайков пройдет через подземный переход и поднимется по склону сказать, что противостояние закончено, что никто не победил и никто не проиграл, что есть Слово и есть Камень, а потому — да будет мир!

Это была мечта двух старых кротов, столь же единодушная, как воспоминания обоих о Грассингтоне и реке Уорф, где оба провели детство, и для обоих Слово и Камень значили тогда одно и то же, а именно ничего. И они были счастливы.

Но действительность не имеет ничего общего с мечтами, и оба знали это. Грайки сосредоточивали силы, патрулирование проводилось все жестче. Близилась беда.

Но как бы Скинт и Смитхиллз ни беспокоились о судьбе системы — об угрозе для самих себя они не думали. Они уже начали уставать от жизни и забывать чувство страха, и теперь их больше тревожило предчувствие, а не сами грядущие беды.

Один другому даже сказал как-то:

— А что, старина, если они придут, сразимся с ними. Заберем с собой нескольких ублюдков!

На что другой ответил:

— Я тоже так думаю, но смотри, как бы твои слова не дошли до Триффана!

Их предупреждения, однако, не нарушали все возрастающего благодушия, которое воцарилось в Данктоне после ухода Бичена. Кроты беседовали между собой, вера в Камень возрастала, все были в полном умиротворении — насколько это могут позволить ноябрьские холода. Община, говорил Триффан, заботится о своей смерти так же, как и о жизни.

Итак, в системе царило благодушие; поговаривали, что лучшее тому подтверждение — вид ворчуна Доддера, бывшего яростного сторонника Слова, который время от времени приходил с Мэддером и Флинтом к Камню и прохлаждался на поляне, пока его друзья возносили молитвы. Потом, очень медленно, помогая друг Другу, они прокладывали путь через лес обратно к Ист-сайду, и там возобновлялось шумное, но дружелюбное ворчание.

После объявления Закона Триффан не вернулся в Болотный Край, а остался с Фиверфью в южных норах, где они вырастили Бичена.

Так спокойно было в системе, так стары оставшиеся в ней кроты, многие из которых отсчитывали дни до Самой Долгой Ночи, с трогательной надеждой говоря, что, если Камень позволит им дожить, они увидят встречу весны с зимой. Однако старость одолевала их; молодой крот Бичен, их гордость и радость, ушел и был в безопасности, и теперь слабеющие, запавшие глаза могли лишь всматриваться в декабрьское небо и гадать, где он и как, да молить Камень дать ему силы.

Декабрь тянулся медленно, до Самой Долгой Ночи оставалась целая жизнь. Некоторые и вправду умерли, не дождавшись ее, с удивлением на сморщенных рыльцах. Совершенно неожиданно умер Боридж, а Хизер, страшно исхудавшая, баюкала его и разговаривала с ним до самого конца, как с кротенком, которых у нее так никогда и не было.

Ослабла Тизл, Фиверфью поспешила к ней. И старая добрая кротиха стала поправляться, говоря, что дождется Самой Долгой Ночи, пусть даже это будет последним, что она увидит в жизни.

Дождь, мгла, холод, ясные дни, голые деревья... Сам лес, казалось, постарел.

Во второй трети декабря, когда Самая Долгая Ночь наконец приблизилась, Скинт своей неуверенной походкой пришел с юго-восточных склонов предупредить Триффана, что грайки сосредоточивают все большие силы и, похоже, что-то замышляют, и Триффан опять пошел к Камню и устроил там бдение.

Пришедшие туда слышали его слова, что, если кроты Слова придут в Данктон, их нужно встретить со всей любезностью, «даже в смерти». Так он говорил, и те, кто еще не совсем состарился, шептались, что возраст наконец сказался и на нем. Но никто не смел сказать ему это прямо или взглянуть в его несчастные глаза и высказать истинные чувства. Даже теперь он держался властно, и, хотя голова его тряслась и порой Фиверфью приходилось класть на его лапы свою, чтобы остановить их непроизвольную дрожь, облик его сохранял величие. И в присутствии Триффана каждый чувствовал, что способен на многое.

Когда наконец настал день перед Самой Долгой Ночью, в Данктоне не было ни одного крота, кто, проснувшись, не обрадовался бы, что дожил. Такой день, каким бы тусклым он ни был, нужно прожить с удовольствием, ведь после него наступит святейшая ночь, и крот сможет вознести благодарность за прошлое и грядущее, как и за то, что вообще способен еще произнести молитву.

Дожившие с того кажущегося теперь далеким дня, когда они прощались с Биченом, по-прежнему помогая друг другу, еле передвигая лапы, старые, больные, ослепшие кроты один за другим отправились к Камню.

Большинство были последователями Камня, но даже из кротов Слова, таких как Додцер, лишь немногие не пришли. Считанных кротов можно было назвать нестарыми. Хей, например, да и Фиверфью были моложе многих, моложе всех был Бэйли,— и они старательно помогали остальным. До сумерек все, кроме Скинта и Смитхиллза, собрались на поляне и молчали, радуясь, что они вместе.

— Мои друзья Скинт и Смитхиллз скоро будут, — просто сказал Триффан. — Маррам и Бэйли пошли искать их, и, когда они придут, начнем. А пока давайте помолчим наедине с собой и вознесем благодарность за все хорошее, что жизнь дала нам.

И данктонские кроты дребезжащими голосами начали свою смиренную молитву.

Уже второй раз по прибытии в данктонский подземный переход, всего за несколько дней до Самой Долгой Ночи, элдрен Уорт с приближенными отправилась на юго-восточные склоны и осмотрела возвышающийся над Лугами таинственный лес.

Она довольно часто смотрела на него из Кумнора, но с этой стороны он выглядел более грозным, а его склоны совсем неприступными. Неудивительно, что в дни Рекина гвардейцы с таким трудом овладели ими.

Но нынче она не беспокоилась, зная, что там живут лишь отверженные старики. Ее гвардейцы захватили одного данктонского затворника и, прежде чем убить, получили от него достаточно информации, подтверждающей, что со стороны местных кротов не будет серьезного сопротивления, поскольку они очень малочисленны и очень стары.

И все же элдрен Уорт предпочла бы начать вторжение до Самой Долгой Ночи — просто для полной уверенности, что не будет никаких хлопот и неприятностей, когда будущий Господин Слова «Люцерн прибудет на великий обряд посвящения, который задуман как осквернение Камня и о котором скоро узнают все камнепоклонники.

Но Люцерн предельно ясно выразил свое желание: до его прибытия в саму систему не входить. Возможно, улыбнулась про себя Уорт, так будет не хуже. У захваченного крота она и ее гвардейцы выпытали, что крот по имени Триффан, тот самый, что некогда был в Верне, еще жив и находится в Данктоне. С какой радостью услышала эту новость Уорт, но насколько больше обрадуется Господин.

Более того, данктонский крот сказал, что Самая Долгая Ночь — это такая ночь, когда все кроты, даже хромые и больные, приложат все силы, чтобы собраться в одном месте.

Как утонченно правосудие Слова! Поскольку Триффан — отец Люцерна, будущий Господин Слова будет весьма обрадован. И не менее приятно, что кротиху Фиверфью называют матерью Бичена — Крота Камня. Прекрасно, прекрасно, прекрасно! Для Уорт это было лишним свидетельством того, что Бичен не более чем обычный крот, каким бы вдохновенным он ни казался. Все эти разговоры о Звезде на востоке — выдумки камнепоклонников!

Если бы она поддалась тщеславию обдумать все происшедшее, то пришла бы к выводу, как мудр оказался Люцерн, возвысив ее. В отношениях с Друлом и Слаем она быстро поставила себя во главе, в этом не оставалось сомнений. И хотя они по-прежнему сохраняли высокие должности, руководила ими элдрен Уорт, внеся пламенное рвение в работу отвратительной тройки.

Они прибыли в Роллрайт раньше Люцерна и несколько дней нетерпеливо ждали его там. Но и в эти несколько дней Уорт не теряла времени зря, а осмотрела систему и нашла, что местные гвардейцы и элдрен не проявляют должного рвения на службе Слову. Система показалась ей более распущенной, чем докладывала тройка. Однако Слай убедил неугомонную Уорт умерить рвение, заметив, что надзор за местной элдрен и гвардейскими чинами может осуществить любой крот и это совсем не то, чего хотел от них Господин.

— Хм! — поколебалась Уорт. — А вас не бесит их порочность?

Она задала вопрос таким тоном, что ответить «нет» было равносильно тому, чтобы признаться в поддержке Камня, и Слай промолчал.

Друл внешне согласился со Слаем по поводу нецелесообразности казней, но наедине с Уорт высказал мнение, что один-два несчастных случая с высшими чинами — например, увечье или исчезновение одного-двух особенно недисциплинированных, особенно злостных — может дать не худший результат, чем публичная казнь. Уорт приняла этот весьма разумный компромисс, и он доказал свою эффективность, поскольку никто не задавал лишних вопросов, но все стали гораздо более усердно следить за своим благочестием.

Прибывший в Роллрайт Люцерн с интересом осмотрел Камни, нашел их убогими и великодушно объявил, что всем гвардейцам — за малым исключением — дозволяется прийти в Данктон на посвящение. Уорт втайне не одобрила этого.

— Они не заслужили такого права! — заявила она, но добавила: — Однако устами Господина говорит Слово, а нам не всегда дано понять его волю.

Но дело заключалось в том, что в Роллрайт с Люцерном прибыли всего лишь двадцать сидимов и Двенадцать Хранителей, а Люцерн считал, что как можно больше кротов должны стать свидетелями его возвышения: это связано с возвеличиванием Слова. Впрочем, ожидались кроты из Бакленда и других южных систем, за ними уже были разосланы гонцы.

Теперь, за два дня до Самой Долгой Ночи, область вокруг подземного перехода кишела кротами, и по этой или по другой причине Уорт хотелось направить их в Данктонский Лес, но она подчинялась приказу Господина Слова.

Последний день и последняя ночь тянулись бесконечно, потом наступил рассвет, и наконец из Роллрайта прибыли передовые части гвардейцев, сообщившие о скором появлении будущего Господина Слова.

Элдрен Уорт пришлось проявить все свои способности, перед ней неожиданно встала задача по организации встречи множества кротов. Были вызваны ее собственные кумнорцы, и их приверженность дисциплине, полное отсутствие юмора и аскетическая суровость элдрен задали тон все увеличивающейся толпе. Кроты были тихи и молчаливы, они начинали ощущать священный трепет. Над всеми нависли незнакомые очертания Данктонского Леса; пришло осознание того, что ночью тамошних кротов ждет смерть и Слово устроит суд над Камнем, осквернив одну из самых священных его систем.

Люцерн явился в полдень, его сопровождали Хранители. Мало кто из гвардейцев когда-либо видел подобное зрелище, и по тоннелям у подземного перехода пробежал шумок предвкушения. Хранители молились, сидимы пели, а вездесущий Терц был холоден как лед.

Элдрен Уорт знала свое место и то, как удержать его. Только дождавшись вызова, она подошла к Терцу и вкратце доложила, что выяснила.

— Думаешь, Триффан здесь?

— Я знаю, что он здесь, — ответила она и рассказала, что удалось выпытать у захваченного крота.

— А Бичен, Крот Камня?

— Едва ли. Известно, что он покинул эту систему и не собирался возвращаться. Но Фиверфью, мать Крота Камня, предположительно все еще здесь — если не умерла. Она не могла отсюда выбраться.

— Бичен выбрался,— ледяным тоном проговорил Терц.

— Это произошло до того, как подземный переход взяли под контроль мои кроты, Двенадцатый Хранитель.

— Ладно. Ты хорошо поработала, элдрен Уорт.

— Я служу только Слову и его воле, выражаемой будущим Господином Слова и его слугами, — ответствовала Уорт.

— Мне это известно, элдрен Уорт, мне это хорошо известно.

День был холодный, серый, безветренный, но к вечеру небо стало проясняться, и с севера подул свежий ветер. .

Терц скрылся, Люцерна и Мэллис никто не видел, часовые гвардейцы поеживались и переглядывались, не смея поговорить друг с другом. Слово подавило их; Слово внушало трепет; ночью Слово собиралось проявить свою мощь.

Понемногу сгустились сумерки, земля и растительность приобрели расплывчатые очертания, и над местом, где собрались кроты, появились ревущие совы — их было больше, чем обычно, и, пока небо темнело, их вопли становились все громче, а глаза разгорались все ярче.

Короткие, резкие команды привели гвардейцев в состояние готовности для взятия Данктонской системы, и Клаудер, принявший командование, забрался на возвышение, откуда мог всех видеть.

Когда больше дел не осталось, Уорт встала у выхода из подземного перехода, чтобы лучше видеть начало наступления. Она смотрела на темнеющие склоны, и когти ее чесались. Она видела Друла и вышедшего вперед Клаудера, но Слай был с будущим Господином, его видно не было.

— Святое Слово, мать моя и отец мой, принеси покой слуге твоему Люцерну и всем слугам твоим здесь. Научи нас смирению перед тобой, научи нас всему, чтобы мы узнали, как следовать твоему славному пути. Святое Слово, мать моя и отец мой... — шепотом молилась Уорт.

Передовой отряд, готовящийся войти в систему, замер. Лапы выпрямились, рыльца вытянулись, глаза насторожились. Уорт наблюдала за ними. Она не отвечала за передвижения гвардейцев, за грядущий обряд и величие ритуальной ночи и могла спокойно насладиться всем, что вот-вот должно было начаться. Она выполнила свою часть работы и теперь увидит вступление кротов Слова в систему и его кульминацию — первое посвящение Господина Слова на юге. Уорт роняла слезы благодарности за то, что в такой момент оказалась здесь.

— Святое Слово, мать моя и отец мой...— проговорила она тихо, когда раздался приказ и первый отряд двинулся вперед. — Святое Слово, да будет слава твоя, да упадет окончательный мрак твой на презренную власть Камня...

Сумерки сменились темнотой, делать здесь больше было нечего, и Смитхиллз уже направлялся от подземного перехода к склону, когда сбылся худший из кошмаров немного задержавшегося Скинта.

Не веря своим старым глазам, Скинт смотрел, как одна, потом две, потом три колонны гвардейцев появились из подземного перехода и начали взбираться по склонам: одна по левому, другая по правому и самая большая — по среднему, прямо к Высокому Лесу.

Никто, даже Смитхиллз, лучше Скинта не понимал всего значения происходящего. Так велико было число гвардейцев и с такой решимостью шли они вперед, что несколько мгновений он только пораженно смотрел на них.

— Смитхиллз! — позвал Скинт, обернувшись и не опасаясь, что его услышат. Теперь это не имело значения, потому что он знал: даже если бы возраст данктонских кротов был вдвое меньше, а число их вчетверо больше, они не могли бы противостоять такой силе. Гвардейцы подходили все ближе, ближе и ближе.

— Смитхиллз! — позвал он снова, поднимаясь по склону со всей скоростью, какую позволяли старые лапы.

Но Смитхиллз был далеко и, похоже, не слышал; до этого Скинт сказал ему, что хочет побыть один и потом сам придет вслед за ним. Смитхиллз знал, что этой ночью Скинт может в последний раз постоять дозором, потому что, даже если он что-нибудь заметит, где связные, где прикрытие, где кроты, способные сражаться? Все или ушли, или состарились, или давно умерли. И вдруг — «Смитхиллз!».

Поднявшийся к тому времени почти к краю леса Смитхиллз обернулся и взглянул вниз с удивлением, а потом и с тревогой. В темноте он видел лишь своего друга, спешащего к нему.

— Смитхиллз! — вновь раздался отчаянный крик.

Смитхиллз вмиг развернулся и припустил вниз со всей скоростью, на какую был способен, — не очень быстро, так как его лапы плохо слушались. Да, славную пару дозорных представляли эти двое! И все же, пожалуй, они еще не так стары, чтобы не задержать пару гвардейцев, шляющихся здесь в Самую Долгую Ночь.

— Смотри! — сказал Скинт, когда его более рослый товарищ оказался рядом.

Смитхиллз посмотрел вниз и вскрикнул от неожиданности. Все пространство вокруг подземного перехода чернело от кротов, гвардейцы приближались тремя колоннами; главная неуклонно двигалась прямо на них, другие еще быстрее поднимались по обе стороны.

— Да ведь сегодня Самая Долгая Ночь? — воскликнул Смитхиллз.— Вот оно что! Все должны быть...

— Беги скорее на поляну, предупреди Триффана, вели ему спрятать наших в Древней Системе.

— Да, а ты как? Проведешь вечерок с ними?

Скинт обернулся, его глаза горели.

— Действуй, Смитхиллз. Это приказ.

Смитхиллз взглянул вниз, откуда неумолимо наступали грайки, потом опять на Скинта, потом повернулся и, как мог быстрее, исчез в темноте.

Скинт посмотрел ему вслед и, удовлетворенный, спокойно оглядел окрестные склоны. Он хорошо знал местность и уже устроился на пятачке, где естественная опора давала ему преимущество перед поднимающимися снизу.

Передвигаясь по пятачку из края в край, он спокойно ждал, один против многих.

Кроты внизу поднимались медленно, но неуклонно. Они были хорошо обучены тому, чтобы карабкаться по таким склонам, и знали, что лучший способ сберечь силы для сражения на вершине — это двигаться равномерно. Колонны справа и слева от Скинта уже поднялись выше него, поскольку склоны там были не так круты, и у старого бойца возникло чувство, что его окружает армия грайков. Смитхиллзу нужно поторопиться, чтобы вовремя успеть на поляну.

Никогда в жизни Скинт не был так спокоен. Он выждал, когда первые ряды средней колонны приблизились достаточно, чтобы его услышать, — так близко, что до него доносилось тяжелое дыхание гвардейцев, — и крикнул:

— Стой!

Он знал, что им еще не видно, сколько кротов в укрытии, а потому придется остановиться и произвести разведку. Таким блефом Скинт выигрывал несколько мгновений, и наступавшие уже растянулись, чтобы обойти его с двух сторон.

— Стой! — снова крикнул Скинт.

Но они молчали, эти темные кроты, продолжая наступать, и он догадался, что им известна численность его войска...

Снизу послышался приказ:

— Вы, двое, обойдите его. Пока не убивать!

Пока не убивать...

На короткое время его взяло зло, затем сработали выучка и природные склонности. Мысли о приказе Триффана не сопротивляться покинули его. Он снова был тем же кротом, что и годы — десятилетия — назад, кротом, во имя Слова покинувшим Грассингтон, кротом с силой и умом, способным выполнить любой приказ. Его обучали сражаться.

Пока не убивать.

— Сколько смогу, столько заберу с собой вас, гадов, — тихо сказал он себе.

Кроты внизу остановились, но были так близко, что Скинт видел отсвет ночного неба на когтях, блеск зубов. Их товарищи крались по склону с двух сторон.

— Здесь только один! — услышал он.

— Вы, четверо, зайдите с двух сторон!

Скинт уперся лапами в землю и застыл в ожидании, не зная, с какой стороны появится первый противник. Он не возражал умереть сейчас, но хотелось...

Резко обернувшись к возникшей сзади тени, он не успел рассмотреть, кто это, как вдруг горячо любимый голос Смитхиллза проговорил:

— Пентюх ты, Скинт, каким был глупым, таким и останешься. Думал, я оставлю тебя одного против них?

— Но остальные... — начал было Скинт.

— Подниматься нет смысла, даже если бы я и хотел. В лесу грайки, они опередили меня, отрезали от поляны. Нет, мое место здесь, с тобой, старина. Я займу правый фланг, тебе оставляю левый.

— К нему присоединился еще один! — услышали они крик грайка.

— Хватит возиться! — последовал нетерпеливый ответ. — Разделайтесь с ними!

Не спеша, уверенные в себе, грайки двинулись вперед, зная, что там всего лишь два старика с седеющей клочковатой шерстью и слабыми лапами.

— Выходите, вы, двое, мы вас не тронем!

— Ври больше, приятель! — ответил Смитхиллз. — Мы это уже слышали.

— Убейте их, если будет задержка, — пролаял снизу старший. — Нужно продолжать движение.

— Попробуй! — пробормотал Смитхиллз.

Четверо одновременно бросились на Скинта и Смитхиллза, по двое с каждой стороны, однако их ожидал неприятный сюрприз.

С рычанием Смитхиллз сбил на землю первого и привычным приемом с силой толкнул его на второго нападавшего, который от неожиданности потерял равновесие и оказался незащищенным.

— Ублюдок! — выкрикнул Смитхиллз и вонзил когти прямо ему в брюхо.

Крот с визгом покатился вниз по склону, в то время как Скинт разделался с первым напавшим на него, оцарапал ему рыльце, а потом лапой разодрал горло второму.

Когда подоспели остальные, двое защитников стояли спиной к спине, и наступление замедлилось, поскольку гвардейцы, не понимая, что происходит, останавливались, оборачивались и кричали.

Скинт и Смитхиллз знали, что сейчас с поднятыми когтями на них бросятся хрипящие кроты с одним желанием — убить. Двое прикрывали друг друга и продолжали стойко сражаться, извлекая выгоду из особенностей ландшафта, а также из замешательства нападающих.

Один ощущал спину другого, и каждый знал, что другой еще сражается, и когда оба почувствовали, что по бокам течет кровь, то не могли бы сказать, своя ли это кровь или кровь друга.

Они сражались и ревели, бросаясь на грайков, и те падали от их ударов. Они боролись, пока оба не изнемогли, пока каждый по подрагиванию бедер другого не почувствовал неодолимое приближение смерти.

— Скинт, старый дурак! — еле дыша, воскликнул Смитхиллз, в последний раз поднимая когти.

— Сам хорош, Смитхиллз! — прохрипел Скинт.

Но то были его последние слова; Смитхиллз услышал, как его друг вдруг застонал от боли, и тогда, отвернувшись от своего противника, больше не думая о себе, стал тщетно пытаться прикрыть бедного Скинта от новых ран.

Смертельные удары обрушились на широкую спину Смитхиллза, они разили вновь и вновь, пока он не ослаб, пока глаза не застлала красная пелена и он уже ничего не сознавал.

— Какие мерзавцы! — сказал израненный и окровавленный в сражении грайк, глядя на окруженных мертвыми телами двух кротов, сражавшихся до последнего дыхания.

Подошедший гвардеец по имени Ромни взглянул на них:

— Храбрые мерзавцы.

Первый, рассмотрев своих противников получше, заметил:

— Это такие же грайки, как мы, мы своих убили.

— Но если бы ты их не убил, они убили бы тебя, эти двое кое-что смыслили в военном деле.

— Хватит там валять дурака! Вперед, вперед, вперед! — крикнул командир, и двое гвардейцев отвернулись от пятачка на юго-восточных Лугах, снова встали в строй и без всяких угрызений совести двинулись вверх, к южному краю Высокого Леса.

На кратчайший миг Триффан и остальные подумали, что это Скинт и Смитхиллз идут через лес, но шум был громче, чем могли произвести двое друзей, и вдруг со всех сторон хлынули кроты, заполняя поляну, слишком широкую, чтобы можно было укрыться, если бы кто-то и подумал об этом.

Но никто не прятался. Все придвинулись ближе друг к другу, и Триффан, обратив рыльце к Камню, воскликнул:

— Камень, мы, данктонцы, стары и слабы и не уверены в себе, направь же нас. Помоги нам выполнить твою волю всей нашей силой?

Только он произнес это, как на поляну вышли три флегматичного вида крота и огляделись. Потом еще двое с другой стороны, и еще четверо. В лесу эхом раздавались крики, приказы, куда идти, — и всех охватило чувство бессилия и сознание, что они пойманы в ловушку.

Данктонские кроты, в большинстве своем напуганные, некоторые обозленные, другие в полном замешательстве, инстинктивно сбились в кучу у Камня, вокруг Триффана и Фиверфью. Возможно, если бы грайки набросились на них и стали драться, они бы сопротивлялись, но грайки не нападали.

Они осмотрели поляну, молодые и сильные, особенно зловещие в своем молчании, и единственная, с кем они заговорили, оказалась Тизл. Старая кротиха была настолько ошарашена этим вторжением, что осталась стоять где стояла, на краю поляны. С подчеркнутой любезностью старший из гвардейцев помог ей присоединиться к остальным:

— Ну-ка, милая, стой лучше здесь. И вы все, если будете хорошо вести себя, никто вас не тронет.

— Сомнительно! — пробормотал Мэддер.

— Кто это сказал? — раздался из темноты за поляной голос, хриплый и угрожающий.

Данктонские кроты молчали — никто не знал, чей это голос.

— Что вам надо от нас? — крикнул Хей, стараясь протолкаться вперед.

— Спокойно, крот,— сказал Триффан, удерживая его лапой. — Успокойся.

Через несколько мгновений, казалось, уже вся поляна была заполнена гвардейцами, часть из них окружила данктонских кротов, и не оставалось сомнений, что всякое сопротивление бессмысленно.

— Все здесь? — раздался голос. — А?

— Вокруг никого, и не видно было, чтобы кто-нибудь убежал. Может быть, кто-то остался в тоннелях, но едва ли. Это же Самая Долгая Ночь.

— На Лугах тоже никого.

— Хорошо. Скоро прибудут Хранители, так что давайте разберемся пока с этими. Мы знаем, кто нам нужен.

Нельзя было понять, от кого исходили голоса, доносящиеся с края поляны, а через лес продолжали пробираться все новые кроты, и гвардейцы стали строиться.

— Триффана уже нашли?

— Собираемся, господин.

Вопрос раздался из группы кротов, стоявших в темноте за Камнем.

— Не признавайся, Триффан! — прошептал Хей. — Если сам не признаешься, никто тебя не выдаст.

— Он прав,— откликнулся Доддер.

— Говорите только правду, не сопротивляйтесь, будьте с ними приветливы. Это наш единственный выход, — сказал Триффан. Фиверфью придвинулась к нему, обхватила лапами.

— Что, нашли его? — раздался голос ближе; это был глубокий и властный голос.

— Нет, господин Клаудер, еще нет. Он среди тех, у Камня... Друл собирается отсортировать их.

— Он уже занимается этим? — спросил Клаудер.

Эти бесплотные голоса, доносящиеся из мрака, не сулили ничего хорошего, и все же старики были застигнуты врасплох видом показавшегося на дальнем краю Друла. Его освещал свет звезд и взошедшей луны. Крот был огромный и казался толстым, неуклюжим и равнодушным. Он встал напротив данктонских кротов, взглянул на Камень, сплюнул и спросил:

— Кто из вас Триффан?

Заплывшие маленькие глазки уставились на них. Огромное туловище, мощные когти, курносое рыло — все в нем было отвратительно и вызывало ужас. Не возникало сомнений, что этот крот не будет зря тратить время, поскольку, после кратчайшей паузы в ожидании ответа, он когтем указал на ближайшую кротиху. Ею оказалась Тизл, которую последней втолкнули в толпу.

— Давайте сюда вот ее.

Когда два дюжих гвардейца хотели выволочь ее, данктонские кроты во главе с Хеем попытались воспрепятствовать этому, но подошедшие шестеро гвардейцев решительно пресекли все попытки сопротивления.

— Так кто же из них Триффан? — спросил Друл у бессмысленно уставившейся на него Тизл.

— Меня зовут Тизл,— сказала она,— и я не понимаю, зачем вы здесь. Нынче Самая Долгая Ночь.

Друл кивнул двум гвардейцам, и они подвели ее ближе. Огромной, жирной когтистой лапой он схватил старую кротиху за горло и подтащил к себе, причем проделал это так быстро, что все только молча разинули рты.

Потом он отодвинул Тизл от себя и медленно приподнял, когти сжимали ей горло, и ее крики превратились в хрип и кашель. Старые лапы беспомощно дергались в воздухе, рот раскрылся.

— Она не Триффан, — сказал Друл, глядя то на Тизл, то на сбившихся у Камня беззащитных кротов. — А кто Триффан?

Толпа раздалась, и вперед вышел Триффан.

— Отпусти ее, — сказал он. — Я Триффан Данктонский.

Медленно — казалось, слишком медленно — Друл опустил Тизл на землю. Но не разжал когти.

— Отведите его к Камню, — сказал он. — Остальных соберите позади меня и вразумите тех, кто вздумает сопротивляться.

Он отпустил Тизл, и она упала на землю, открытым ртом вниз, левой лапой беспомощно стараясь дотянуться до горла. В воздухе повис страх.

— Пустите меня к ней! — со своим странным акцентом крикнула Фиверфью, пытаясь прорваться через гвардейцев.

— Держите ее, — сказал Друл.

Несмотря на наказ Триффана, некоторые пытались сопротивляться, подбиваемые Хеем и Мэддером. Возникла шумная борьба, поскольку никто не хотел покинуть Триффана, и меньше всех Фиверфью.

— Мой любый, мой любый...— повторяла она.

После короткой безнадежной схватки Хей оказался на земле без сознания, Мэддер был жестоко избит, а Фиверфью отволокли прочь, ее буквально оторвали от Триффана и передали другим; Триффана же гвардейцы окружили и заставили неподвижно стоять у Камня.

Стариков согнали в дальний конец поляны, в тень Камня, некоторые из них плакали, большинство смотрели и молчали, кое-кто ухаживал за ранеными. Потом два крота оттащили Тизл обратно к остальным.

— Она умирает! — крикнул один из стариков. — Вы убили ее!

Друл ухмыльнулся и цыкнул зубом, а в лесу слышались спокойные приказы Клаудера:

— Да, оставайтесь на месте... Будущий Господин Слова придет сюда... Нет, сначала Хранители... Да, крота Триффана поставили к Камню.

А старый крот, величественный, благородный, стоял в тени Камня, уже не обращая внимания на царившее вокруг смятение. Взглянув на Друла, он спросил:

— За что вы мучите нас и таких, как мы?

Друлу было нечего ответить, да он и не пытался и не собирался отвечать, а обернулся к одному из своих помощников, стоявшему в лесу, и крикнул:

— Скажи Двенадцати Хранителям, что крот Триффан здесь.

— Уже сказали, господин.

Чувство растерянности оттого, что Триффан и все они схвачены, что события совершенно вышли из-под контроля, усилилось при звуках низкого гортанного пения, донесшегося из Высокого Леса.

Невозможно описать ни этот звук, ни ужас, который захлестнул всех, когда они услышали его. Сопровождаемое топотом лап из кустарника, пение стало приближаться.

Распевая все громче, на поляну в две колонны, по одной с обеих сторон, вышли кроты и встали вдоль ее края. Ужас данктонских кротов все усиливался: они не понимали, что происходит; они не знали, что это сидимы и старшие командиры гвардейцев пришли поприветствовать будущего Господина Слова на месте его посвящения.

Для Триффана и остальных эти звуки были так не похожи на все, что они когда-либо слышали, так контрастировали с величием и Безмолвием Камня, были так неуместны среди зимних деревьев Высокого Леса, что, если бы перья вороны вдруг покраснели и оставили в небе кровавый след, это не показалось бы столь странным и зловещим.

Низкое гортанное пение, непонятные слова и перекрывающие их команды гвардейцев:

— Стоять смирно, здесь Хранители! Не шевелиться!

В этот момент на поляну скользнула элдрен Уорт и встала рядом с кротами Слова, выстроившимися у входа на поляну.

— Что происходит? — спросил было один из данктонских кротов. Гвардеец обернулся, раздался звук удара, стон, и все затихло. Остальные молчали.

Пение стало еще громче, и на поляну вышли Хранители. Все они, кроме Мэллис и Клаудера, были стары и медлительны и двигались не в ногу, что свидетельствовало об их высоком положении и значительности. Некоторые оглядывались, другие опустили рыльца к земле. Мэллис загоревшимися глазами взглянула на Камень, а потом, что-то шепнув Клаудеру, указала на Триффана. Слай расставил Хранителей рядом с тем местом, где Друл сторожил стариков, и отступил в сторону, ближе к Камню.

Так же внезапно, как началось, пение прекратилось, и повисла страшная, зловещая тишина. Меры, принятые к пытавшемуся заговорить, казалось, усмирили данктонских кротов, лишь один, оглушенный, что-то бормотал и вскрикивал, а одна кротиха тихо всхлипывала.

— Заткните эту тварь, — прошипел гвардеец.

— Не бейте ее, — прошептала одна из кротих, сама чуть не плача. — Она больше не издаст ни звука.

— Пусть только попробует! — прорычал гвардеец.

Из мрака за пределами поляны, откуда пришли сидимы и Хранители, выдвинулись две фигуры. Все, кроме Триффана, посмотрели туда, и данктонские кроты тоже, поскольку во всей сцене, помимо ужаса, была какая-то странная, завораживающая притягательность. Только Триффан не смотрел: он уставился в землю перед собой. Но его осанка говорила не о поражении и смирении, скорее о глубокой печали.

Потом из мрака появился Терц, а за ним, излучая власть и величие, с высоко поднятой головой вышел Люцерн. Он посмотрел на Камень, потом на Триффана у подножия.

— Это и есть крот Триффан? — спросил Терц у стоявшей рядом элдрен Уорт.

— Да, Двенадцатый Хранитель. Триффан Данктонский.

Люцерн шепнул что-то шедшему рядом Терцу. Опасения Двенадцатого Хранителя, что Камень может возобладать над кротами Слова, оказались напрасными. Между Триффаном и Люцерном возникла напряженность, и Люцерн чувствовал свое превосходство. Они стояли друг против друга, младший высокомерно смотрел на старого, а старый спокойно смотрел в землю.

— Значит, ты Триффан, — сказал Люцерн.

Триффан медленно поднял глаза и снова их опустил. В бледном свете шрамы вокруг его глаз превратились в непроницаемые тени. Он явно был опечален, но, гневается ли он, трудно было сказать.

— Это священная ночь, — проговорил Триффан, — и мы совершали обряд поклонения. Присоединяйтесь к нам.

На рыльце Люцерна появилась едва заметная улыбка.

— Ты знаешь, кто я? — спросил он. — Взгляни на меня, Триффан Данктонский.

— Я знаю, кем ты должен быть, — ответил Триффан.

— Так смотри же на меня с гордостью! — воскликнул Люцерн.

Дал ли понять Триффан хоть намеком, что узнал его? Проявил ли хоть какую-то тень тревоги, надежды, удивления, ужаса? Нет. Что бы он ни ощутил, он не выдал этого, а только холодно проговорил:

— Я совершал немало ошибок, крот, но гордиться тобой — такую ошибку я не совершу.

Среди данктонских кротов раздался смех, это хохотал Хей, но его хохот был тут же пресечен тяжелым ударом, а у элдрен Уорт захватило дыхание от нанесенного будущему Господину Слова оскорбления.

— Освободи кротов этой системы, отпразднуй с нами Самую Долгую Ночь, хоть ты и иной веры. Не бойся нас, — сказал Триффан.

— Я твой сын, Триффан. Я — Люцерн Бернский, Я твой будущий Господин и пришел на свое посвящение. Приветствуй меня должным образом.

Гвардейцы хранили мертвое молчание, Мэллис смотрела с нескрываемым ликованием, Уорт, прикрыв глаза, молилась, и только данктонские кроты переминались с лапы на лапу и выражали одновременно удивление, замешательство, недоверие.

— Будущий Господин Слова его сын? Люцерн его сын?

— Мы рады всем кротам, Люцерн, кто бы вы ни были, какова бы ни была ваша вера, — сказал Триффан. — Мы всех приветствуем у нашего Камня.

Кроты, наблюдавшие за этой сценой, заметили, что Люцерн сделал паузу, прежде чем ответить; еще двое перевели взгляд с Триффана на Люцерна — Мэллис и Терц. Они увидели, что Люцерн раздражен, и знали — это вызвано не словами Триффана, а тем, чего он не сказал: он никак не отреагировал на признание Люцерна.

— Отрекись от своего Камня, — сказал Люцерн внезапно охрипшим голосом. Никогда еще четыре произнесенных в этом осененном благодатью месте слова не звучали так угрожающе и так зловеще, но и ответ никогда не звучал так категорично:

— Я не могу.

Сын — отцу, отец — сыну; Слово — Камню, Камень — Слову.

— Я заставлю тебя, крот.

— Ты не сможешь, Люцерн, — отвечал Триффан в первый и единственный раз. Это было произнесено тоном, каким отец говорит с сыном, но в его усталом голосе слышалось предупреждение, а не любовь.

Люцерн предпринял последнюю попытку:

— Теперь, в эту священную ночь, может наступить момент твоей величайшей гордости, Триффан Данктонский. Твой сын будет посвящен как Господин Слова. Именем Слова я заклинаю тебя: отрекись от Камня, и возрадуемся вместе!

— Крот, Триффан не отречется от нашего Камня, — донесся сзади голос Фиверфью, он звучал тепло, по-матерински, словно она говорила с подростком. — Он не может отречься от себя. Камень есть, и никто не может отрицать этого.

— Она права, — сказал Триффан, медленно отворачиваясь от Люцерна к Камню. Это движение означало окончательный отказ; некоторые говорят даже, будто двоих гвардейцев, стоявших рядом, потом казнили за то, что они допустили такое оскорбление будущего Господина. Но с того момента участь Триффана — и, возможно, остальных кротов — была предрешена.

Если Триффан намеревался вознести молитву Камню, ему не дали сделать этого. По команде Друла его оттащили в сторону, а Люцерн, пожав плечами, обернулся к Терцу и кивнул, и без дальнейших хлопот и препятствий началось посвящение Люцерна Бернского, Господина Слова, славного в своей вере, знающего все Двенадцать Истин.

Терц, Двенадцатый Хранитель, самый старший, произнес первые слова:

— Господин призван Словом трудиться со своими соратниками Хранителями и с сидимами как слуга среди кротов, которым он послан. Это священная должность. Он наследник великого Сцирпаса, принявшего Истины. Слушайте же...

То, что услышали неверующие последователи Камня, было цитированием: Двенадцать Хранителей цитировали, каким должно быть Господину согласно писаниям прежних Господ Слова, занимавших эту печально известную должность, начиная с первого. И это продолжалось так долго, что последователи Камня вообразили, будто им в этом обряде отводится роль простых свидетелей.

Однако потом начался обряд жертвоприношения, когда каждый Хранитель по очереди призывал Слово охранять Господина от бедствий и от проступков, которые тот мог совершить...

— От всяческого зла и раздора, от греха, от хитростей и козней Камня, от твоего гнева... упаси нас, благое Слово, и прими посвящение Господина!

С первого же призыва стоявшие в ожидании последователи Камня поняли, зачем они здесь нужны грайкам, поскольку при этих словах из толпы данктонцев выволокли яростно и тщетно упирающегося Хея и поставили к Камню, а Друл встал перед ним.

— Признаешь ли ты, крот Камня, законы Слова и твоего Господина? — спросил Терц.

— Нет! Не признаю! — крикнул Хей, его глаза сверкали.

Повернувшись к Триффану, Терц проговорил:

— В твоей власти спасти жизнь этого крота: отрекись за него ты.

— Не делай этого! — крикнул храбрый Хей, и Друл приготовил когти для смертельного удара.

— Я могу говорить только за себя, — сказал Триффан.

Больше Хея ни о чем не спрашивали. Терц яростно кивнул Друлу, и воля Слова стала известна, а затем все увидели, и его мощь: когти страшного Дру-ла поднялись и резким движением метнулись вниз. Раздался ужасный стон Хея, когда палач разодрал ему рыльце.

Но худшее было впереди. Перед Камнем явилось само зло.

— Святое Слово, мать моя и отец мой...— Пока элдрен Уорт шептала свою мерзкую молитву, вперед вышел один из Хранителей, запустил когти в разверстую рану на голове Хея и, набрав крови, помазал Люцерну лоб над бровями.

— Эта кровь Искупления смоет твои грехи, своей первой жертвой ты возрадовал Слово как Господин.

Не успел свершиться этот обряд, как другой Хранитель вышел вперед, произнес молитву во здравие Господина, и еще одну жертву выволокли к Камню.

...От всяческой слепоты ума, от гордыни и лицемерия, от зависти, ненависти и злобы; от желаний плоти и от гнева твоего... упаси нас, благое Слово!

И не стало безобидного Трифта, который некогда на этом самом месте спас жизнь Триффану. Потом еще один Хранитель, еще одно требование отречься от Камня, еще один отказ, еще одна смерть...

— От похотливых мыслей, от неправедного блуда, от обмана, от чумы ума и духа, от гнева твоего... упаси нас, благое Слово!

Тизл, и так уже полумертвой, Друл размозжил голову о Камень. Еще один Хранитель, еще одна жертва...

Даже самый стойкий крот, услышав об этой жестокости, подумает, что пелена ужаса накрыла его разум, и с недоверием отнесется к тому, что описано как происходившее там. Почему Триффан молчал? Почему, кроме Хея, никто не сопротивлялся? Почему вообще происходят такие вещи?

Пусть крот не может ответить на эти вопросы — но он не может и отмахнуться от них. Если он хочет постичь Безмолвие Камня, то должен знать, что нельзя не обращать внимание на такие преграды к его постижению, как зло и порок, жадность или стремление к власти, охватившие тогда Люцерна. Не существует такого пути к Безмолвию, и нельзя прорыть такой тоннель, который не проходил бы через тьму страданий, мглу кротовьих самолюбивых амбиций и гнетущую темноту зла.

Триффан, уже повидавший и переживший так много, теперь увидел и пережил гораздо больше, чем отведено кроту.

Потому что непрестанно в течение часов, пока проходил ритуал посвящения Люцерна, к нему обращались со словами:

— Отрекись от Камня, Триффан, и не будет нужды приносить этих кротов в жертву. Слово примет твое отречение вместо их крови, Слово смилостивится. Отрекись.

Все новые и новые жертвы приносились у основания великого Камня. А между убийствами — или жертвоприношениями, как называют их священнослужители Слова, — Терц и другие Хранители продолжали избранный Люцерном таинственный и кощунственный обряд.

Мэддер трогательно попросил друга простить его, словно после всего пережитого ими Доддеру еще было что прощать.

За Мэддером тут же пришла очередь Доддера.

— Отрекаешься ли?..

— Он не последователь Камня, — быстро проговорил Триффан.

— Он проявил слабость и позволил себе быть вместе с тобой,— прошипела элдрен Уорт: это были ее единственные слова.

— Я не отрекаюсь, и Триффан не должен отрекаться за меня, — с достоинством сказал Доддер.

Кивок, и Друл убил его, и его теплой кровью Терц коснулся уже рта Люцерна, а слабеющий шепот несчастного заглушило пение.

Флинт. Вскрик. Как велик казался Камень, как он сиял теперь! Флинта не стало.

Фиверфью. И шепот:

— Это мать Крота Камня, будущий Господин Слова.

— Она отрекается? — Голос Люцерна выражал полное безразличие к судьбе Фиверфью и к тому, кто она такая; он побуждал к продолжению посвящения, к его кульминации.

Сами деревья, казалось, были потрясены; увеличивающаяся луна словно потускнела, ветер спустился к корням и улетел.

Впервые Триффан проявил волнение, его голова низко склонилась, и он заговорил, прося сохранить Фиверфью жизнь. Но Фиверфью без страха, глазами полными любви глянула на него и сказала:

— Не надо, любый мой. Все, что могли, мы получили, и этого довольно. Это гораздо больше, чем когда-либо получит молодой беспокойный крот Люцерн.

Кивок Терца, удар Друла, и сам Камень, казалось, содрогнулся в ночи, когда Фиверфью упала и умерла на том самом месте, где дала жизнь Кроту Камня.

Так была принесена последняя жертва, и все затихло, песнопения закончились.

Тогда Терц, начинавший обряд, закончил его завершающей формулой обряда:

— Люцерн Вернский, прими Дух Слова здесь и сейчас, когда я, Двенадцатый Хранитель, возложу свою лапу на твою голову в знак веры, что ты принадлежишь всем кротам Слова. Помни, что ты укрепляешь наш слабый и нерешительный дух своим превосходством, как образец власти, гнева и воли Слова. Учи нас, убеждай нас, доведи до нас святую волю Слова, и, какие бы средства ты ни избрал, мы подчинимся тебе. Требуй покорности, прояви безжалостность к слабым и нерадивым и к врагам Слова. Веди нас, и мы последуем за тобой, которого отныне, впервые и навсегда будем наконец звать Господином. Люцерн, Господин Слова!

— Люцерн! Господин Слова! — радостно закричали сидимы, и грайки ринулись вперед, стараясь коснуться его. Гвардейцы улыбались, Хранители радостно кивали, все заговорило и весело зашумело, и все перед Камнем радовались за своего Господина.

Но Триффан, по-прежнему под охраной, мог лишь безучастно смотреть на обезображенные тела своих друзей. Одинаково безучастно смотрел он на своего сына и так же безучастно — на Камень. И плакал о Фиверфью.

Луна сместилась на небе, Самая Долгая Ночь была долгой, и долгим было празднование Слова у Камня. Но наконец гвардейцы, сидимы и Хранители ушли через ночь обратно к подземному переходу, оставив у Камня лишь троих: нового Господина Слова, чудовище Друла с красными от запекшейся крови когтями и обреченного Триффана.

Старик казался полумертвым, и Люцерн подошел к нему вплотную:

— Отец, прошу тебя в последний раз: отрекись от Камня!

Он прошептал эти слова, и в них содержалась мольба, которую дозволено было услышать только Друлу.

Потупив взор, Триффан покачал головой.

— Посмотри на меня, крот. Я теперь Господин Слова. Твой Камень мертв. Взгляни на меня.

Триффан медленно поднял глаза:

— Я... Я...

Потом, забившись в огромных лапах Друла, он попытался обернуться к Камню и выкрикнул со страданием и болью:

— Прости меня, Камень! Я не могу любить его! Он мой сын, но любить его я не могу! Убери его с глаз моих, ибо бремя слишком тяжело. Дай мне умереть.

Люцерн смотрел на него, — изумление уступило место злобе и ненависти, тем более страшным, что он так долго сдерживал их.

— Камень отзовется на твою молитву, крот, и Друл выполнит его волю. Но ты не умрешь. В твоей смерти нет нужды. А вот Господина, вид которого тебе так невыносим, ты больше не увидишь. Друл, ослепи его, как еще в давние времена должен был сделать мой дед Рун.

Люцерн отвернулся от своего отца, отвернулся от Камня, отвернулся от поляны в Данктонском Лесу, и, когда когти Друла нанесли последний удар, Господин покинул место своего посвящения. Потом Друл отошел от окровавленного Триффана, с ухмылкой посмотрел на Камень, оглядел разбросанные у его основания окровавленные тела, плюнул на них на прощание и последовал за своим Господином прочь из Данктонского Леса.

Холодна, холодна Самая Долгая Ночь. Небо, звезды, луна не согревают. Как медленно темнота уступает место рассвету! Когда мгла рассеялась и свет снова упал на Данктонский Камень, все тела были белыми, белыми от инея.

А перед ними лежал на земле Триффан, его дыхание легким паром поднималось вверх. Его глазницы и рыльце покрылись коркой засохшей крови, а шерсть на спине изморозью, и он еле дышал.

Свет восходящего солнца коснулся Камня над ним; но там, где лежал Триффан, была тьма чернее ночи.