На капитанском мостике

Т и х о н И л ь и ч П л а т о н о в.

Т а м а р а Н и к о л а е в н а П л а т о н о в а — его жена.

Л ю б а — их дочь.

Ю р и й М и х а й л о в и ч М а р а с а н о в.

М а р и й к а.

А п о л л о н Ф е о к т и с т о в и ч Ж а р о в.

Н а д е ж д а С е р г е е в н а М о р о з о в а.

С е р г е й И в а н о в и ч Е г о р о в.

М а к а р Г р и г о р ь е в и ч Д о б р о х о т о в.

А л е к с е й В а с и л ь е в и ч А г а ф о н о в.

Ш у р а Ч е р е п а н о в а — медсестра.

К л а в а К а н д а к о в а — связистка.

К о п о р о в — старшина.

Р я б у х а — перебежчик.

Г р и г о р и й Г р и г о р ь е в и ч Ф е к л е н к о.

В а р в а р а С е р г е е в н а.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Вечер. Квартира Платонова. В комнате Л ю б а и М а р а с а н о в. Перед открытием занавеса слышен звон бьющейся посуды. Марасанов торопливо укладывает в чемодан вещи. Поодаль от него, у входной двери, стоит Люба.

М а р а с а н о в. Не сердись, Люба. Я ненароком.

Л ю б а. Говорят, посуда бьется к счастью.

М а р а с а н о в. Да, да, к счастью… Ты галстук мой в крапинку не видела?

Л ю б а. В гардеробе, наверное. Я сейчас найду.

М а р а с а н о в. Нет-с! Я сам. (Достает галстук.) Итак, судьбы свершился приговор!

Л ю б а. Не надо так говорить. Никакого приговора тебе никто не выносил.

М а р а с а н о в. Никто? Наивно и смешно.

Л ю б а. Нам необходимо расстаться. Так лучше будет и для тебя, и для меня.

М а р а с а н о в. Что ж, очень возможно, что ты права, но я хотел бы знать: что за причина толкнула тебя на этот шаг?

Л ю б а. Человек однажды в жизни должен найти в себе мужество, чтобы сказать «нет».

М а р а с а н о в. Да, но это же не ответ.

Л ю б а. Ответ ты найдешь сам, когда попытаешься взглянуть на себя, на свою жизнь, на то, как ты вел себя.

М а р а с а н о в. Ну, я самоанализом не занимаюсь. Скажи, ты была обделена вниманием? Я о тебе не заботился?

Л ю б а. Не понимаю, зачем ты меня об этом спрашиваешь?

М а р а с а н о в. Как зачем? Хочу знать правду.

Л ю б а. Твое внимание было сосредоточено, Юрий Михайлович, на бесконечном приобретении банок, склянок.

М а р а с а н о в. Но позволительно спросить, для кого я это делал? Для себя?..

Л ю б а. Не знаю! Только мне ничего этого не надо. Ты приходил домой, мне порою хотелось с тобой поделиться, но как только я начинала говорить, тебе становилось скучно и неинтересно. И, если ты заметил, я перестала с тобой делиться. Ты проявлял интерес только тогда, когда дело касалось тебя. Мы прожили с тобой два года, а где мы были за это время? Что мы видели? Так, одна суета сует. Нет, не о такой жизни я мечтала, Юрий Михайлович. Да и ты, как мне кажется, был другим.

М а р а с а н о в. Переменился, значит?

Л ю б а. Видимо, просто ты всегда был таким, а я, по наивной простоте, принимала тебя за другого. Не надо усмехаться. Ты не помнишь, видимо, забыл, а я помню, как ты читал Блока, Есенина, Маяковского. Ты мог часами стоять у хорошей картины. Тебя раньше все интересовало. Мне тогда казалось, что я нашла настоящего человека.

М а р а с а н о в. Ошиблась, значит?

Л ю б а. Да, я ошиблась. (Отвернулась в сторону.) Странно, конечно, но я почему-то все время считаю себя виноватой. Мне все кажется, что я должна была что-то придумать, как-то повлиять, изменить образ нашей жизни. И я что-то делала, но потом я убедилась, что все мои старания напрасны. Тебя больше всего в жизни интересует твоя персона, твоя карьера, твое благополучие. На все остальное ты смотрел свысока. Ты решил, что ты теперь авторитет, можешь смело судить обо всем и обо всех.

М а р а с а н о в. Долго, однако, ты пробиралась, чтобы сказать главное. Именно вот в этих словах и состоит причина, почему я, так сказать, получил «отставку». Да, я такой, и я считаю, что имею право говорить честно и прямо, если я с чем-то не согласен. Для меня тоже не безразлично будущее моей страны. Ты в моих суждениях усматриваешь нечто другое. А я могу, например, смеяться, когда знаю, как на нефтепромыслах сгорают миллиарды кубометров природного газа, наше национальное богатство? А распашка заливных лугов — это что такое? Тоже меня не касается? А сотни гектаров леса пропадают?

Л ю б а. О каком лесе ты говоришь?

М а р а с а н о в. О том самом лесе, что мы оставляем на дне морей, когда строим гидростанции.

Л ю б а. Наверное, на то есть более веские причины.

М а р а с а н о в. Не смеши!

Л ю б а. Ты же говоришь не свои слова. Ты же нигде не был! Дальше Москвы да Рязани никуда не выезжал. Как же можно судить о том, чего ты не видел?

М а р а с а н о в. Можно! Если ты убежден, что прав.

Л ю б а. Да! И во всем ты такой. Ты привык не утруждать себя раздумьями. Легкость мысли поистине необыкновенная.

М а р а с а н о в. Ну, я переубеждать тебя не собираюсь. Ты во всем права. И на этом давай поставим точку. Хватит! Всему есть предел. Мне тоже надоели твои бесконечные проповеди. Не жизнь, а какой-то кошмар. То не так, это не так. С утра до вечера только и слышишь: «честь», «совесть», «долг». Одна болтовня о морали да о высоких принципах. Моей жене, видите ли, не нравится, что я имею собственное мнение. Да было бы тебе известно — я не привык жить чужим умом, плясать под чужую дудку. И потому твой шаг я могу только приветствовать. Да и о чем мне сожалеть? Тебе же до меня не было никакого дела.

Л ю б а. Это верно. Твоей жизнью я не жила. А что хорошего в ней? Ты только и делал, что всем завидовал.

М а р а с а н о в. Да, завидовал! И продолжаю теперь завидовать, но тем, кто по-настоящему живет. Вон Сергей Андреевич Дробышев все имеет! А чем я хуже его?

Л ю б а. Что ж, он, видимо, заслужил.

М а р а с а н о в. Чепуха! Не в том дело! Он живет хорошо потому, что он не рассуждает, а дело делает!..

Л ю б а. И вообще — хватит. Мы, кажется, обо всем договорились.

В дверях появляется Т и х о н И л ь и ч, но они его не замечают.

М а р а с а н о в. Да, да, договорились. Ты привыкла держать равнение на отца. Он для тебя идеал!

Л ю б а. Юрий Михайлович, я очень прошу не вмешивать в наши отношения отца.

М а р а с а н о в. Можешь не просить. Не собираюсь.

Л ю б а (закуривает). И вообще… Прекрати паясничать!

М а р а с а н о в. Ах, да! У него же сердце. Но у меня, кстати сказать, тоже есть сердце. Впрочем, тебя это никогда не занимало. Я знаю, для тебя твой отец — предел совершенства! Но пора бы знать, что идеальные люди существуют только в книгах. И твой отец, как я убедился, точно такой же, как и все мы, грешные. Его отличает одно — нежелание понять, в каком веке он живет. Сейчас совсем другое время! Сейчас едва человек занял подходящую должность, как тут же получает квартиру, дачу, машину, потом квартиру оставляет детям, а сам переезжает в новую. Так что твоему отцу, с его философией — все людям, — надо было родиться лет сто тому назад.

Л ю б а. Ты это серьезно?..

М а р а с а н о в. Вполне. Если хочешь знать, сейчас наступило время деловых людей. Сегодня ценятся те, кто умеет жить, Люба! Жить!.. А не проповеди читать о человеколюбии. Идеальные люди сегодня не в моде. В мире высоких принципов живут только такие, как твой папан. Я всего лишь один раз к нему обратился за содействием и пожалел. Да и что я просил у него? Замолвить за меня словечко его же другу генералу Яковлеву. Между прочим, в его научно-исследовательском институте около года было вакантное место. Как же, это же противоречит его принципам! Впрочем, чего теперь говорить. Тю-тю! Уплыло! А он хорошо знал, что НИИ Яковлева — моя мечта.

Л ю б а. Если отец тебе не помог, значит, у него были основания.

М а р а с а н о в. Можешь успокоиться! К протекциям обычно прибегают бездарности. Мне протекция твоего отца не нужна. И потому я тоже не хочу жить в доме, где в тебя не верят! Есть один способ в жизни выразить свое отношение — действие! Он не мог для меня сделать такого пустяка, а если что-нибудь серьезное?..

Л ю б а. Вот видишь! Опять ты оцениваешь человека, что тебе он полезного сделал.

М а р а с а н о в. При чем здесь отец? Я просто к слову сказал. Я знал, что ты не примешь ни одного упрека. Как же, он же святой! Вон они, его фотографии на стене. Где он только не был! Член партии Ленинского призыва! Всего себя отдал пятилеткам, в войну от Москвы до Праги дошел! Отличнейшая биография. Так почему же он не сумел преуспеть в жизни? Хочешь, скажу?

Л ю б а. Скажи!

М а р а с а н о в. Потому, что он слишком верил в святость принципов.

Л ю б а. А он что ж, значит, должен был поступиться? Так же говорят пенкосниматели. Это им все равно, есть у человека принципы или нет.

М а р а с а н о в. Извини, но я пенкоснимателем никогда не был. Я не против принципов и идеалов! Мой отец, как тебе известно, в войну не отсиживался в тылу, а деда Анисима до революции в Сибири на каторге сгноили.

Л ю б а. Да, но ты же считаешь, что у нас идеалы рухнули, а если так, тогда бери веревку.

М а р а с а н о в. Ну, нет! Я жить хочу. (Закрывает чемодан.)

Л ю б а. Эх, Юрий Михайлович, а я-то думала — ты человек!

М а р а с а н о в. Представь себе, человек! (Пробует поднять чемодан.) Ничего, как-нибудь до такси донесу. Да, я же бритвенный прибор забыл. (Уходит.)

Л ю б а (замечает отца). Отец?.. Ты все слышал?

П л а т о н о в. Все!

Л ю б а. Прости, отец!

П л а т о н о в. Это ты меня прости, дочь, что я за свою жизнь не смог «преуспеть».

Л ю б а. Отец, это же чудовищно, что он здесь говорил!

П л а т о н о в. Успокойся, Люба! Очень возможно, что он тоже кое в чем прав.

Л ю б а. Нет, нет! Этого не может быть!

Появляется М а р а с а н о в.

М а р а с а н о в. А, Тихон Ильич! Добрый вечер!

П л а т о н о в. Добрый вечер, Юрий Михайлович!

М а р а с а н о в (берет стул). Прошу, Тихон Ильич! Люба, что с тобой? Может, вызвать «скорую помощь» или ты сама?

Л ю б а. Будет нужно — я вызову.

М а р а с а н о в. Как угодно! (Берет чемодан.) Но ты еще пожалеешь.

Л ю б а. Не надейся.

М а р а с а н о в. Ты еще придешь ко мне. Но знай — мира не будет и уступок тоже. (Направляется к двери.)

П л а т о н о в. Юрий Михайлович, задержитесь на минутку.

М а р а с а н о в. Пожалуйста! (Ставит чемодан.) Я вас слушаю, Тихон Ильич.

П л а т о н о в. Скажите, вы действительно так считаете?

М а р а с а н о в. О чем вы, Тихон Ильич?

П л а т о н о в. Вы знаете, о чем я спрашиваю.

М а р а с а н о в (растерянно). Извините, Тихон Ильич, но я тороплюсь. Как-нибудь в следующий раз.

П л а т о н о в. Ну, если вы торопитесь, задерживать не смею.

Марасанов уходит.

(Смотрит ему вслед.) Люба, открой, пожалуйста, окно.

Л ю б а. Сейчас, папа!

П л а т о н о в. Да!.. Вот так-то, друзья! (Смотрит на фотографии, что на стене.)

Л ю б а (открывает окно). Так хорошо?

П л а т о н о в. Хорошо, теперь совсем хорошо!

З а н а в е с.

Квартира Платонова. Обстановка та же. Т и х о н И л ь и ч стоит посередине комнаты, в руках фотография.

П л а т о н о в (рассматривает). Странно! Почему-то с годами человеку обязательно надо понять, как он жил, правильно ли, что он доброго сделал за прожитые годы. Что это? Тщеславие или простое любопытство? Что я могу сказать о своей жизни? Работать начал с четырнадцати лет, на Московском машиностроительном заводе. В двадцать четвертом году, семнадцатилетним мальчишкой, вступил в партию. Многое вспоминается, наша заводская коммуна. Нас, коммунаров, на заводе было всего шесть человек. Мы жили одной семьей, питались из одного котла, и никого из нас не смущало, что жили мы в бывшей бане. Она и сейчас цела. Не попала под реконструкцию Москвы, так и стоит у Семеновской заставы. По командировке райкома партии мне трижды пришлось побывать в деревне: то на заготовке семенного фонда, то на уборочной, то снова на заготовке семян. В тридцатом году на заводе состоялся первый слет ударников. Накануне слета к нам в цех приходит директор завода и спрашивает, что бы я, Платонов, хотел — путевку на учебу в техникум за счет завода или путешествие на теплоходе вокруг Европы? Мне, конечно, очень хотелось совершить путешествие на теплоходе, но еще больше хотелось учиться. И я сказал: «Если можно, пошлите на учебу». На следующий день я получил путевку в техникум. Едва успел возвратиться с учебы на завод, как Бауманский районный комитет партии снова направляет меня на курсы армейских политработников. А после армии, в тридцать девятом году, был послан на работу в фабричную многотиражку. В сорок первом война, добровольцем ушел на фронт. В один день, вместе со мной ушла и жена, летчица московского аэроклуба.

Едва окончилась война, как снова мобилизация, на этот раз на стройку.

Оно, конечно, со стороны виднее… Очень возможно, что я не так жил. Наверняка я мог бы бо́льшего добиться. Институт остался мечтой. Как техникум окончил, так на том и остановился. А все потому, что не хотелось отстать от времени. (В зрительный зал.) Но вы не подумайте, что я себя осуждаю. Честно говоря, я даже не жалею. Ведь кто-то должен был делать и черновую работу.

Из комнаты выходит Л ю б а.

Л ю б а. Папа, о чем ты?

П л а т о н о в. Так, дочка, сверяю свою жизнь со временем.

Л ю б а. Папа, я тебя не понимаю! Неужели на тебя так подействовала болтовня Марасанова?

П л а т о н о в. Ты далеко собралась?

Л ю б а. Мне на работе билет взяли в театр.

П л а т о н о в. Так ведь можно и опоздать!

Л ю б а (смотрит на часы). Папа, я, кажется, опаздываю. Буду дома в десять вечера. Ужин на плите.

П л а т о н о в. Хорошо, хорошо. (Люба уходит.) Нет, Люба, к сожалению, это болтовня по-другому называется. И совсем не беда, что я в своей жизни не сумел «преуспеть». Главное — это сознание того, что твоя совесть чиста, и я горжусь, что я никогда не искал в жизни легких дорог, не выбирал, где мне удобнее, выгоднее. (Снова смотрит на фотографию.) Наверное, чертовски здорово было бы, если бы сейчас собрались мои сверстники за одним столом. К сожалению, многих из них давным-давно нет в живых. Да-да, жизнь моя никогда не была ровненькой, гладенькой. Всякое было! И бои были жаркие. Отстаивать свои убеждения всегда дело нелегкое. Только соглашателем я никогда не был!

З а т е м н е н и е.

Из темноты появляется Д о б р о х о т о в, лысый толстяк, в пенсне, председатель фабричного комитета.

Д о б р о х о т о в (в руках фабричная газета). Тихон Ильич, я к вам. Прошу задержаться.

П л а т о н о в. Слушаю вас, Макар Григорьевич.

Д о б р о х о т о в. Это что же получается, товарищ редактор?

П л а т о н о в. Вы о чем? О выступлении газеты?

Д о б р о х о т о в. Да, да, о выступлении газеты, которую вы изволите редактировать. Прихожу утром на работу, раскрываю газету и своим глазам не верю. Вы же в таком свете меня подали — дальше ехать некуда! Нет, посмотрите, что вы пишете. (Читает.) «За последнее время наш фабричный комитет свою деятельность свел к приему членских взносов да к распределению путевок в дома отдыха и санатории. Производственные совещания в цехах не проводятся. Общежитие рабочих отапливается плохо. Белье меняют два раза в год, под Октябрьские и Майские праздники. На жалобы работниц фабком не реагирует. Работница Саврасова на протяжении месяца добивается приема, но товарищ Доброхотов под всяческими предлогами уклоняется. А между тем товарищ Саврасова из-за отсутствия места для ребенка в детском саду вынуждена работать в ночные смены. Не лучше обстоит дело с заявлением работницы Краснощековой. Товарищ Доброхотов ведет себя так, словно просьба работницы его не касается. Этот стиль никак нельзя признать нормальным. Коммунист Доброхотов должен понять, что он является выборным лицом и что он должен дорожить доверием рабочих, а не заниматься волокитой». Ну, каково?

П л а т о н о в. Я вас не понимаю: вы что, опровергаете?

Д о б р о х о т о в. Вот именно, товарищ Платонов! Вы же все в кривом зеркале изобразили. Нет, мил человек, фабком не ограничил свою деятельность приемом членских взносов. Вы же хорошо знаете, какую работу мы проводим.

П л а т о н о в. Знаю!

Д о б р о х о т о в. И далее — насчет соцсоревнования. Да, такой факт имел место. Не сегодня-завтра мы обязательно договор вынесем на обсуждение коллектива. Но вы же пишете, что руководство фабрики стало на путь опошления ленинского принципа соцсоревнования? Вы соображаете, что это все значит?

П л а т о н о в. Соображаю.

Д о б р о х о т о в. Учтите — профсоюзная масса возмущена вашим сочинением. Она не разделяет вашу точку зрения!

П л а т о н о в. Да, но в газете написана только правда.

В кабинет Платонова врывается Е г о р о в, член партбюро, начальник цеха. Сухой, жилистый мужчина средних лет.

Е г о р о в. О какой правде вы говорите, товарищ Платонов?

П л а т о н о в. А вы с чем не согласны?

Е г о р о в. Я, можно сказать, живу производством, а вы заявляете, что я бюрократ, бездушный чиновник.

П л а т о н о в. В газете ничего этого нет.

Е г о р о в. Зато другое есть: Егоров не отвечает на сигналы работниц. За два месяца газета не получила ни одного ответа.

П л а т о н о в. А разве это не так? Рабочий Аникеев, например, писал, что в цехе в целях экономии электроэнергии вот уже четыре месяца не работает вентиляция, за водой приходится ходить на второй этаж, так как в бачках никогда ее не бывает. Рационализаторские предложения товарищ Егоров прячет под сукно.

Е г о р о в. Выкладывайте, выкладывайте!

П л а т о н о в. А товарищ Шацкий так и написал, что товарищ Егоров в цехе не бывает. Работниц он нередко оскорбляет. Только и слышат от него окрики. Доска почета в цехе не обновляется с Нового года.

Е г о р о в. Вот-вот, тоже мне авторитет…

П л а т о н о в. Шацкий член партии с семнадцатого года. И у меня нет основания ему не верить.

Е г о р о в. Зарвались вы, товарищ Платонов, вот что я вам скажу. Рубите сук, на котором сами сидите.

П л а т о н о в. У нас будет время разобраться.

Е г о р о в. Как вы не понимаете, вы же стали на путь подрыва руководства фабрики, противопоставили руководство — коллективу. Вы знаете, как это называется?

П л а т о н о в. Ну, это не руководство, если оно перестало считаться с мнением коллектива, стало на путь лжи, зажима критики.

Е г о р о в. А вы храбрый, как я погляжу!

П л а т о н о в. Трусом себя не считаю. Но меня удивляет другое. Как вы, член партбюро фабрики, дошли до жизни такой? Вместо того чтобы принять критику как должное, решили, так сказать, оправдываться.

Е г о р о в. Товарищ Платонов, вы забываете время, в какое вы живете.

П л а т о н о в. По-моему, отличное время!.. Социализм строим — что может быть лучше?

В кабинет с газетой в руках входит Ж а р о в, директор фабрики. Он средних лет, седой.

Ж а р о в (горячо). Товарищ Платонов, скажите, вы читали газету, когда подписывали к печати?

П л а т о н о в. Читал, а как же иначе?

Ж а р о в (потрясает газетой). Это же не статья, а пасквиль!

Д о б р о х о т о в. Точно сказано!

Ж а р о в. За кого вы нас принимаете? Мы что, не знаем, что такое соцсоревнование?

П л а т о н о в. Не сомневаюсь. Но социалистическое соревнование, как вы знаете, только тогда приобретает реальную силу, говорил Владимир Ильич Ленин, когда оно опирается на творческую инициативу широких масс. И в статье как раз о том и говорится, что на нашей фабрике кое-кто забыл это указание Ильича. Решили, что договор с другой фабрикой не обязательно обсуждать на рабочих собраниях. Руководители фабрики сами подписали и тут же сами отправили на другую фабрику.

Ж а р о в. Я весьма вам признателен за то, что вы напомнили нам известное высказывание Ленина. Но ваш поступок не делает вам чести.

П л а т о н о в. Видимо, у нас разное понятие о чести.

Ж а р о в. Нет, Тихон Ильич, вы руководствовались не интересами дела. Вам была нужна дурная сенсация.

Е г о р о в. Я целиком согласен.

П л а т о н о в. Извините, но я в таком тоне вести разговор не желаю.

Ж а р о в. Ему, видите ли, не нравится тон!

П л а т о н о в. Кроме эмоций, есть еще истина, и состоит она в том, что на фабрике сложилась нездоровая атмосфера. И дело не только в договоре. Суть дела значительно глубже — в порочном стиле, в благодушии и формальном отношении некоторых руководителей фабрики к своим партийным обязанностям. Хотите вы этого или нет, но это так! И долг коммуниста обязывал меня выступить в печати.

Ж а р о в. А мой долг коммуниста, директора фабрики, сказать вам, что ваши действия граничат, если хотите, с вражеской деятельностью. Только враги так поступают. Вы что? Не знаете, чем я занимаюсь? Тут, понимаешь, и забота о плане, о качестве, о том, как рабочих обеспечить сырьем, чтобы они не остались без заработка. И тебя в награду за все это — «против формализма в работе»! Это что? Помощь? И я, как коммунист, считаю своим долгом довести до сведения районного комитета партии.

П л а т о н о в. Ну, это ваше личное дело.

Ж а р о в. Ну да, вы же считаете, что на фабрике работают одни бюрократы да бездушные чиновники. Только непонятно, каким образом фабрика выполняет план. Вы случайно не задавали себе вопрос?

Д о б р о х о т о в. Зачем ему себя утруждать какими-то вопросами.

Ж а р о в. Нет, товарищ Платонов, это не критика. И руководствовались вы отнюдь не интересами дела. Только мне непонятен ваш выпад.

П л а т о н о в. Я к вам заходил, и не однажды. В последний раз вы сказали, чтобы я не вмешивался не в свои функции, и вообще заявили, чтобы я не влезал не в свое дело.

Д о б р о х о т о в. Выкручивается, товарищ Платонов.

П л а т о н о в. И у вас был, и не раз, товарищ Доброхотов.

Д о б р о х о т о в. Когда? Я что-то не помню.

П л а т о н о в. Ну, я не виноват, если у вас память короткая.

Д о б р о х о т о в. Я на память не жалуюсь.

П л а т о н о в. Столько раз газета выступала с серьезными критическими статьями, и ни одна из них не была обсуждена на планерках, на фабкоме. Я могу привести факты, товарищ Жаров, у меня их предостаточно. У нас, видимо, забыли, что за фамилией стоят рабочие.

Ж а р о в. Вы только посмотрите на него! Какой же он предусмотрительный! Бумажками заручился.

П л а т о н о в. Да, я предусмотрительный. Но я заручился потому, что знал, что мне придется драться.

Ж а р о в. Драться? С кем? Газета — орган партбюро, фабкома и дирекции, так с кем же вы решили драться? Может быть, сразу со всеми?

П л а т о н о в. С теми, кто предает интересы рабочих, интересы дела.

Ж а р о в. Вот оно что! Вы карьерист, товарищ Платонов!

П л а т о н о в. А я не знал, что говорить правду, значит быть карьеристом.

Ж а р о в. Но я хотел бы знать, откуда вы, такой прыткий, взялись у нас, и вообще, что вы за человек?

П л а т о н о в. Могу пояснить. Меня к вам направил районный комитет партии.

Входит П л а т о н о в а.

П л а т о н о в а. Извините, я не помешала?

Е г о р о в. Напротив, очень кстати.

Д о б р о х о т о в. Вы не можете нам сказать, товарищ Платонов, зачем вы ездили в Лосиноостровское?

П л а т о н о в. Вы что хотите этим сказать?

Д о б р о х о т о в. Простое любопытство, не больше…

П л а т о н о в. Здесь присутствует секретарь комитета комсомола, она может вам дать исчерпывающую справку.

Д о б р о х о т о в. Вы считаете, она в курсе?

П л а т о н о в а. Что ж, я могу ответить товарищу Доброхотову.

Д о б р о х о т о в. Если вы в курсе, можете не отвечать.

П л а т о н о в а. Нет, почему. Вы задали вопрос, я отвечу. Из Лосиноостровского общежития поступило письмо в комитет комсомола. Мы ездили проверять, а что?

Ж а р о в. Вот, видите! А я был о вас совсем другого мнения.

Е г о р о в. Я тоже.

П л а т о н о в а. О чем вы? Вы о статье? Я сейчас была во втором цехе, там работницы горячо обсуждают статью. Все говорят, что такого у нас еще не было.

Ж а р о в. Все верно. Такого у нас еще не было, товарищ Платонова.

В кабинете с папкой в руках появляется Н а д е ж д а С е р г е е в н а М о р о з о в а, секретарь партбюро фабрики.

М о р о з о в а. Я ищу их по кабинетам, а они, оказывается, собрались здесь.

Ж а р о в. Надежда Сергеевна, надеюсь, вы знакомы?

М о р о з о в а. Да. Читала.

Ж а р о в. Это же чепе!

М о р о з о в а. Зачем же так квалифицировать? Статья серьезная и во многом полезная. Обвинения предъявлены суровые, так что нам с вами надлежит разобраться по существу. Я пришла сказать вам, что завтра в четыре часа дня я созываю партбюро вместе с партактивом. Там мы и поговорим.

Д о б р о х о т о в. Правильно. Больше всего меня возмущает тон.

М о р о з о в а. При чем здесь тон, товарищ Доброхотов?

Д о б р о х о т о в. Надежда Сергеевна, тон, если хотите, дает окраску всему делу.

М о р о з о в а. Тон остается тоном, а существо — существом. При всех издержках я считаю, что статья появилась своевременно.

Ж а р о в. Извините, Надежда Сергеевна, но я с вами согласиться не могу.

М о р о з о в а. Ничего. Завтра разберемся. Я хотела бы, чтобы вы малость поостыли, подумали хорошенько. Газета наша, и нам за нее отвечать. Вы не возражаете, товарищ Платонов?

П л а т о н о в. Да, я готов!

М о р о з о в а. Вот и хорошо. До завтра, товарищ Платонов!

П л а т о н о в. До завтра, Надежда Сергеевна.

Морозова, Жаров, Доброхотов и Егоров уходят.

П л а т о н о в а. Тихон, милый, что же теперь будет?.. Как мне хочется чем-то помочь тебе. Я тебя понимаю. Ты прав. Нет, нет, ты сейчас же должен сходить в райком партии и поговорить с инструктором по печати. И все-все рассказать ему. Хочешь, я пойду с тобой?

П л а т о н о в. Томка, дорогая Томка, успокойся. Никуда я не пойду.

П л а т о н о в а. Почему?..

П л а т о н о в. Потому, что я не считаю себя виноватым.

П л а т о н о в а. Тихон, я не знаю, как тебе объяснить, но ты для меня очень дорогой человек. Нет у меня никого дороже. Ты знаешь, сколько у нас сменилось редакторов?

П л а т о н о в. Извини, Томка, но меня это не интересует. Вся эта история еще и еще раз меня убедила, что сегодня самый страшный враг — это равнодушие. Равнодушие порождает формализм, дает простор бюрократизму, комчванству. По-моему, равнодушный человек способен на все, на любую подлость. У равнодушных нет ничего святого. И потому, пока у меня будут силы, я буду драться. Не может быть такого положения, чтобы равнодушные чинуши взяли верх.

П л а т о н о в а. Тихон, ты абсолютно прав. Я только почему-то боюсь за тебя. Я предчувствую, что на партбюро у тебя будет очень трудный разговор.

П л а т о н о в. Милая, дорогая Томка. Поверь, ничего со мною не случится. Ты лучше сейчас о себе подумай, а то родится какой-нибудь забияка, что тогда?

П л а т о н о в а. Тихон, во-первых, об этом еще рано говорить. И кто у нас будет, еще неизвестно.

П л а т о н о в. Ты, кажется, идешь в аэроклуб?

П л а т о н о в а. Да, у нас сегодня генеральная репетиция. Вчера на занятиях сказали, что наш клуб принимает участие в первомайском воздушном параде.

П л а т о н о в. Томка, милая, это же отлично! Знаешь, я сейчас бегу в типографию, а ты, как только освободишься, приезжай домой! Я что-нибудь придумаю. Договорились?

П л а т о н о в а (улыбается). Договорились!

П л а т о н о в. Скажи, ты веришь в меня?

П л а т о н о в а. Зачем ты меня спрашиваешь? Ты же знаешь.

П л а т о н о в. Нет, скажи: ты веришь?

П л а т о н о в а. Да, и очень! И не только верю, но еще и люблю тебя.

П л а т о н о в (обнимает жену). Дорогая Томка, для меня это очень важно! Понимаешь, не мог я поступить иначе. Да и что я был бы за коммунист, если бы сделал вид, что на фабрике все благополучно! Ты же первая меня за это презирала бы. Сейчас, Томка, самое главное, что мы вместе, рядом, что мы хорошо понимаем друг друга.

З а н а в е с.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Вечер. Квартира Платонова. Обстановка та же. По радио транслируется финал Второго фортепьянного концерта Брамса. П л а т о н о в стоит у радиоприемника, слушает.

П л а т о н о в. Жаль, что Люба где-то задержалась и не услышит. (Выключает радиоприемник.) Странная вещь со мной происходит. Каждый раз, когда я слушаю такую музыку, я почему-то всегда вспоминаю Ржев и нашу оборону на старом русском кладбище. Три месяца батальон стоял, как говорится, насмерть. Много нам пришлось вытерпеть, но мы не уступили врагу ни одной могилы. Все было против нас, и даже осень с ее косыми, холодными дождями. (Снимает фотографию со стены, рассматривает.) Ох, и тяжело было… Кресты и мы среди могил и покойников… До немецких позиций семьдесят — сто метров. Мы слышали их голоса, звон котелков, а вечерами — даже как в их землянке завывала губная гармоника. Но после одного ночного боя она смолкла. (Снова смотрит на фотографию.) Мне тогда казалось, что именно под Ржевом решалась судьба России. И батальон наш выстоял, не дрогнул! А все потому, что у солдат была великая вера в нашу победу. Все жили одним — желанием отстоять Родину, не дать врагу ни пяди земли. Слишком большой ценой мы заплатили. Такое — не забывается!..

З а т е м н е н и е.

Разрушенный Ржев. Над городом огромное зарево. На переднем плане землянка. В углу, за самодельным столиком, сидит связистка К л а в а К а н д а к о в а. Здесь же П л а т о н о в, медсестра Ш у р а Ч е р е п а н о в а перевязывает ему руку.

П л а т о н о в. Ты потуже перевязывай, а то, чего доброго, соскочит.

Ч е р е п а н о в а. Стараюсь, товарищ комиссар.

П л а т о н о в. Как это в песне поется? «Эх, как бы дожить бы до свадьбы-женитьбы…» Так, что ли?

Ч е р е п а н о в а. Кажется, так.

П л а т о н о в. Шура, ты еще не замужем?

Ч е р е п а н о в а. Странный вы человек, товарищ комиссар. Кто сейчас о замужестве думает?

П л а т о н о в. Спешить надо, Шурочка. После войны хлопцы на вес золота будут. Сколько их полегло!

Ч е р е п а н о в а. Ничего, какой-нибудь и мне достанется.

В землянке появляется командир батальона А г а ф о н о в. На нем каска, плащ-палатка, на шее автомат.

А г а ф о н о в. Озверела немчура. Так бьют, что головы не поднять. (Снимает автомат, плащ-палатку, каску.) А что у тебя с рукой, комиссар?

П л а т о н о в. Так, поцарапало. Заживет, комбат.

А г а ф о н о в. Как связь, сержант Кандакова?

К а н д а к о в а. Нет связи, товарищ комбат. Копейкин только что на линию убежал. Скоро будет.

А г а ф о н о в. У меня, комиссар, создается впечатление, что они снова собираются в контратаку. По квадратам ведут огонь.

П л а т о н о в. Полезут, в долгу не останемся. Ну, что там, в штабе?

А г а ф о н о в. Решили знак гвардии вручить. Пока дошел до энпе, шесть раз искупался в воронках от бомб.

П л а т о н о в. Красивый знак. Чем-то орден Боевого Красного Знамени напоминает. А солдатам когда будут вручать?

А г а ф о н о в. Видимо, на днях. Веришь, я думал, обратно не дойду до батальона. Всю дорогу пришлось земные поклоны отдавать. Ну как, доктор, мой комиссар? Может, нам его в медсанбат отправить?

Ч е р е п а н о в а. Конечно, надо отправить.

П л а т о н о в. Не выйдет, комбат! Меня отсюда можно только на носилках отправить, и притом ногами вперед. Нет, комбат, я от вас никуда не уйду. Да ты же сам только что сказал — едва до батальона добрался. Ну что? Закончила свою процедуру?

Ч е р е п а н о в а. Какой вы, однако, нетерпеливый! Закончила! Конечно, надо бы теперь шину наложить.

П л а т о н о в. Ничего, и так сойдет. Спасибо, сестра!

Ч е р е п а н о в а. Ну, я пойду, товарищ комиссар.

А г а ф о н о в. Далеко собралась?

Ч е р е п а н о в а. Во вторую роту. У меня там раненые.

П л а т о н о в. Смотрите не лезьте там на рожон.

Ч е р е п а н о в а (улыбается). Есть не лезть на рожон! (Уходит.)

А г а ф о н о в. Хорошая девчонка! Ты заметил, комиссар, как она раненых с поля боя таскала?

П л а т о н о в. Храбрости ей не занимать. За меня ты тоже можешь не беспокоиться. У меня с гитлеровцами теперь особый счет.

А г а ф о н о в. За руку? Говорят, гитлеровцы к Сталинграду рвутся. Да и здесь нам от них жарковато. На глазах тает батальон.

П л а т о н о в. Кандакова, у нас вода есть?

К а н д а к о в а. Нет у меня воды, товарищ комиссар.

П л а т о н о в. А чего же ты сидишь?

К а н д а к о в а. Как чего? Связь жду! Да и где ее взять, воду-то? Если только в воронках от бомб?

П л а т о н о в. Ну, милая, артезианских колодцев нам здесь, к сожалению, не построили.

К а н д а к о в а. Товарищ комиссар, там же трупы!

П л а т о н о в. А ты что? Боишься?

К а н д а к о в а. Нельзя ее пить, товарищ комиссар!

П л а т о н о в. Это кто же вам сказал, что нельзя?

К а н д а к о в а. Комиссар батальона Платонов.

П л а т о н о в (в замешательстве). Где у тебя котелок?

К а н д а к о в а. А вот он!

П л а т о н о в. Дай-ка сюда. Сам схожу.

К а н д а к о в а. Почему же вы, давайте я схожу. (Забирает котелок, уходит.)

П л а т о н о в. Дожили, что за водой не могут сходить.

А г а ф о н о в (закурил). Скажи, комиссар, что с тобою происходит?

П л а т о н о в. Ты о чем?

А г а ф о н о в. Не узнаю я тебя, комиссар. Все тебя раздражает. Увидел крест на шее солдата — в ярость пришел…

П л а т о н о в. Я не за крест его отчитал, а за то, что он не хочет зарываться в землю. Как же, грешно кости умерших тормошить. Не хочет грех на душу брать! А вот я беру. Сам говорил — солдат не жалеть, а беречь надо!

А г а ф о н о в. Все верно, но он же старше нас в два раза.

П л а т о н о в. При чем здесь его годы?

А г а ф о н о в. А на комсорга батальона накричал тоже из «гуманных» соображений?

П л а т о н о в. Как его не отчитать? Человек идет в бой, а в подсумке три патрона.

А г а ф о н о в. А я раньше завидовал твоей выдержке. Оказывается, и у комиссара сдают нервишки?

П л а т о н о в. Характер испортился.

А г а ф о н о в. Дело тут не в характере. Скажи, комиссар, только честно: у тебя что-нибудь случилось?

П л а т о н о в. Слушай, Агафонов, оставь меня.

А г а ф о н о в. Но я же вижу.

П л а т о н о в. Что ты видишь?

А г а ф о н о в. А то, что ты места себе не находишь. (Подошел к нему, смотрит в упор.) Комиссар, мы с тобой люди одной судьбы, нам нечего скрывать друг от друга. Скажи, с женой что-нибудь?

П л а т о н о в (после долгой паузы). Нет у меня, комбат, больше жены.

А г а ф о н о в. Как нет?

П л а т о н о в. А так, как на войне бывает. (Передает письмо.)

А г а ф о н о в (читает). И когда же ты его получил?

П л а т о н о в. Перед боем.

А г а ф о н о в. И мне ни слова?

П л а т о н о в. Вот так-то, командир. Отлеталась моя декабристка!..

А г а ф о н о в. «Не вернулась с боевого задания»? И больше ни слова. Я так и знал, что у тебя что-то стряслось. (Передает письмо.)

П л а т о н о в. Не знаю, комбат, что и как написать дочери. Еще на свете не жила, а уже сирота.

А г а ф о н о в. Послушай, Тихон, она же летала у тебя в партизанский край, а не может быть, что она к партизанам попала?

П л а т о н о в. В письме ничего не сказано.

А г а ф о н о в. Да, но в нем не сказано и о том, что она погибла.

П л а т о н о в. Не возвратилась, — значит, надо полагать, что ее нет в живых.

А г а ф о н о в. Ты должен сделать запрос. Надо узнать, куда она летала, когда все это случилось, в каком районе был сбит самолет. А еще лучше, если штаб дивизии запросит.

П л а т о н о в. Выйду из боя — что-нибудь придумаю.

Появляется К а н д а к о в а с котелком воды.

К а н д а к о в а. Вот, принесла, товарищ комиссар!

П л а т о н о в (принимает воду). У, какая желтая!

К а н д а к о в а. Я же вам сказала, что ее нельзя пить.

П л а т о н о в. Ничего, сойдет! (Жадно пьет.)

К а н д а к о в а. Товарищ комбат, сержант Копейкин не звонил?

П л а т о н о в. Нет пока.

К а н д а к о в а. Не понимаю. И куда он пропал?

А г а ф о н о в. Комиссар, остановись! (Вырывает котелок.) Ты что? Сдурел? Заразу решил подхватить?

П л а т о н о в. Ну и люди, толком напиться не дадут.

К а н д а к о в а (в трубку). Алло! Алло! Копейкин, это ты? Алло!.. Опять замолчал.

П л а т о н о в. Объявится твой Копейкин.

К а н д а к о в а. Эх, если бы вы знали, до чего же я не люблю темные ночи!

А г а ф о н о в. А ты что, боишься?

К а н д а к о в а. Еще бы не бояться! Страх один! В детстве, товарищ капитан, я бы ни за какие деньги не пошла на кладбище ночью, а вот сейчас хожу — и ничего. Одного не пойму: и что мы тут за какое-то кладбище держимся?

П л а т о н о в. На этом кладбище, Кандакова, похоронены наши деды да прадеды. Мы не просто старое ржевское кладбище защищаем, а землю наших отцов. И ни вы, ни я, никто не имеет права отдать ее врагу, чтобы он топтал святые могилы наших отцов.

В землянку вводят солдата Р я б у х у. Он в пилотке, в полинявшей гимнастерке и в кирзовых сапогах, без оружия. Рябуха рослый, худой. Глаза ввалились, весь зарос рыжей щетиной. Следом за ним старшина К о п о р о в.

К о п о р о в. Разрешите, товарищ комбат?

А г а ф о н о в. Я вас слушаю, старшина.

К о п о р о в. Вот, задержал субчика. Говорит наш, только лично я его в батальоне не примечал. И притом такие проповеди ведет — куда там.

П л а т о н о в. Что за проповеди?

К о п о р о в. И что нам здесь труба, и что немцы нас здесь перебьют, как куропаток.

Р я б у х а. Товарищ капитан, он лжет! Эх вы, а еще старшина! Зачем же напраслину возводить?

А г а ф о н о в. Фамилия, имя, отчество?

Р я б у х а. Рябуха моя фамилия, Сергей Никанорович Рябуха.

А г а ф о н о в. Год рождения?

Р я б у х а. Тысяча девятьсот десятый.

А г а ф о н о в. Где родились?

Р я б у х а. Тамбовский я.

А г а ф о н о в. Адрес, улица, дом номер?

Р я б у х а. Из деревни я, товарищ комбат.

А г а ф о н о в. Когда, говорите, прибыли в наш батальон?

Р я б у х а. Я-то? А это… вместе с пополнением.

А г а ф о н о в. А точнее?

Р я б у х а. Перед боем.

П л а т о н о в. Откуда прибыли?

Р я б у х а. Из запасного полка.

А г а ф о н о в. Номер полевой почты полка?

Р я б у х а. Кажись, это сто семьдесят четыре сто тринадцать.

П л а т о н о в. Вы что ж, и писем не писали родным?

Р я б у х а. Не до родных было. С утра допоздна занятия.

А г а ф о н о в. Так, в какой же роте вы у нас служите?

Р я б у х а. Я? Это, кажись, в третьей роте, в первом взводе.

А г а ф о н о в. Кто командир отделения?

Р я б у х а. Убит он.

А г а ф о н о в. А командир взвода?

Р я б у х а. Вчера по вечеру ушел в госпиталь.

А г а ф о н о в. Ну, а командира роты знаете?

Р я б у х а. Как же, такой рыженький, молоденький.

А г а ф о н о в. Фамилия, звание?

Р я б у х а. Фамилия? Это, дай бог памяти…

А г а ф о н о в. Ну, я жду!

П л а т о н о в. Запамятовал, малость?

Р я б у х а. Точно так!

А г а ф о н о в. Так, с каким же заданием вас немцы к нам направили?

Р я б у х а. Вы шутите, товарищ капитан?

А г а ф о н о в. Нет, не шучу.

Р я б у х а. Что вы, товарищ капитан! Меня никто к вам не направлял.

А г а ф о н о в. Мы перед боем ни одного солдата не получили.

К о п о р о в. Да врет он, товарищ капитан! Я сейчас командира роты вызову.

Р я б у х а. Эх вы, товарищ старшина!..

К о п о р о в. Тоже мне «товарищ» нашелся!

А г а ф о н о в. Повторяю, кто, когда, с каким заданием командировал вас?

Р я б у х а. Меня никто не командировал. Вот те крест. (Крестится.)

П л а т о н о в. Вы знаете, Рябуха, что бывает за измену родине?

Р я б у х а. Знаю — вышка. Но я не изменял родине.

А г а ф о н о в. Ну как, комиссар, в штаб полка отправим или здесь?..

П л а т о н о в. У нас, комбат, каждый солдат на счету, да и персона не такая уж важная.

А г а ф о н о в. Уведите, старшина Копоров!

К о п о р о в. Понял, товарищ комбат! А ну, субчик, пошли!

Р я б у х а. Куда?..

К о п о р о в. На выход!

Рябуха потрясен. Он смотрит то на командира Агафонова, то на комиссара.

Р я б у х а. Вы что-то придумали? Нет! Я с ним никуда не пойду. Я ничего плохого не совершал.

К о п о р о в (толкает прикладом). Да иди же ты!

Р я б у х а. Не виноват я. Братцы, за что же? (Падает на колени.) Скажу! Все скажу! Ничего не скрою. Я попал в плен к немцам под Вязьмой, еще в сорок первом. Это они меня послали. Вчера приказ они получили. Поутру начнется наступление. Все скажу, только пощадите.

А г а ф о н о в. Не верим мы тебе, Рябуха.

Р я б у х а. Вот те крест. (Крестится.) Вы у них что кость в горле. Рябуха только правду говорит!

П л а т о н о в. А чего же ты нам голову морочил?

Р я б у х а. Я искуплю свою вину. Дети у меня, товарищи командиры, еще совсем маленькие.

П л а т о н о в. И мать, наверное, есть?

Р я б у х а. Есть, совсем старенькая! Виноват я перед вами. Любое задание выполню. Вот те крест! (Крестится.)

К о п о р о в. Слушай, Рябуха, хватит тебе ползать! Сам пошел к ним на службу, а теперь просишь пощады.

Р я б у х а. Не по своей я воле… Я ради детишек!..

А г а ф о н о в. Ну да, у него дети, а у нас, выходит, их нет!.. Уведите, старшина!

К о п о р о в. А ну, подымайся, гусь лапчатый.

Р я б у х а. Значит, не верите? Не прощаете?.. Вот те крест, свой я!

К о п о р о в. Пошли, «свой». Я тебе все-все сейчас объясню!

Р я б у х а. Товарищи, братцы, что же это? Все кончено?!

Старшина Копоров и Рябуха уходят.

К а н д а к о в а. «Свой»! Это же надо!

А г а ф о н о в. Как думаешь, комиссар, правду он сказал относительно наступления?

П л а т о н о в. Не верю, комбат, я ему!

А г а ф о н о в. Да, но какой ему смысл говорить нам неправду?

П л а т о н о в. Жизнь себе вымаливал.

С улицы донесся шум голосов.

А г а ф о н о в. Что там за шум?

П л а т о н о в. Видимо, солдаты знакомятся с немецким холуем.

К а н д а к о в а. Я сейчас узнаю.

Кандакова выбегает.

П л а т о н о в. Эти «свои», комбат, мне мокриц напоминают. У них одна философия — как бы в войну свою шкуру спасти.

А г а ф о н о в. Да, а настоящие люди, такие, как твоя Томка, гибнут и ничего в награду не требуют. Понимаешь, комиссар, как-то не укладывается у меня в голове, что ее нет в живых.

В землянке появляется К а н д а к о в а.

К а н д а к о в а. Товарищи, немцы идут! Столько ракет, что ужас один!.. На кладбище — как днем!

П л а т о н о в. Значит, быть бою!

А г а ф о н о в. Комиссар, я хотел бы, чтобы ты остался здесь.

П л а т о н о в. Мое место там, где мои солдаты, комбат!

А г а ф о н о в. Ну что ж, тогда пошли!

П л а т о н о в. Пошли! (Накидывает на плечи плащ-палатку.)

К а н д а к о в а. Товарищ комбат, если появится связь, что передать в штаб?

А г а ф о н о в. Передайте, что мы ждем, очень ждем патроны, еду, бинты.

К а н д а к о в а. А как насчет воды, передать?

А г а ф о н о в. Да, да, пусть захватят бачок с водой.

Уходят.

К а н д а к о в а. Алло! Алло! Копейкин, куда же ты пропал?.. Что? Копейкин, миленький! Алло!.. Алло! Что с тобой? Ничего не понимаю. Ух! Жарко что-то. И так пить хочется! (Берет котелок.) Комиссар же пил — и ничего? (Жадно пьет воду.) Да, но почему тихо? Почему нет стрельбы? Может быть, все кончилось? Может быть, я не слышала? Как это в песне?..

Нет, нет, не та песня! Я же еще не жила. Надо о жизни! Только вот какую?.. (В зрительный зал.) Ну, что же вы молчите? Подскажите!

З а н а в е с.

Квартира Платонова. Обстановка та же.

П л а т о н о в (встает с дивана). «Если ты выстрелишь в прошлое из пистолета, — сказал один мудрец, — будущее выстрелит в тебя из пушки». Он прав! Для меня, например, прошлое — это моя жизнь, это мои убеждения. Оно священным для меня останется на всю жизнь. Да и как его можно забыть? Разве можно забыть весну сорок пятого, первую весну мира? (Подходит к фотографиям, одну из них снимает со стены, рассматривает.) Я встретил ее в маленьком чешском городке на границе с Польшей. Как-то странно было после стольких лет жизни в блиндажах и землянках вдруг оказаться в доме, где вместо нар у тебя — кровать, вместо котелков — тарелки. И тишина!.. Ни выстрелов, ни ракет, ни команд. (Снова смотрит на фотографию.) В этот пограничный городок мы пришли утром. Чувство было такое, словно вместе с нами с гор спустилась весна. Когда мы шли по булыжной мостовой, ко мне подбежала чешская девушка. Она протянула мне букетик весенних цветов. Мне тогда казалось, что цветы и Чехословакия неотделимы друг от друга, и я навсегда полюбил эту страну! Мы остановились в этом городке. Я жил на той же улице, что и девушка, которая подарила мне цветы. Ее звали Марийкой. Мы встречались с ней почти каждый день. Но вскоре пришел приказ, я должен был выехать на родину. Вечером я отправился в горы, в Народный дом культуры, чтобы попрощаться с Марийкой и моим другом, командиром чешского партизанского отряда майором Ярошем. Я очень хорошо запомнил последний вечер на чешской земле!..

З а т е м н е н и е.

Над сценой цветущая ветка жасмина. Слышится гром аплодисментов, а потом заиграл оркестр. Из зала выходят М а р и й к а и П л а т о н о в. У Марийки в руках чешско-русский словарь.

М а р и й к а. О, я правильно поступила! Я хорошо знаю эту «овечку», только не на те зеленя она зашла. Дочь нациста, Тихон Ильич, не имеет права находиться вместе с нами. Сегодня наш праздник! Когда фашисты здесь веселились, чехи не имели права даже близко к ним подходить. Понимаете, они овчарок на нас спускали!

П л а т о н о в. Да, а я не знал, Марийка, что вы такой оратор!

М а р и й к а. Но, но, то неправда. Я очень волновалась. Я вначале даже растерялась. Вы, наверно, заметили?

П л а т о н о в. Нет! По-моему, вы говорили горячо, убежденно и очень искренне.

М а р и й к а. Тихон Ильич, скажите, у вас что-нибудь случилось?

П л а т о н о в. Почему вы так решили?

М а р и й к а. Вы сказали, что вы сегодня заняты, а сами пришли.

П л а т о н о в. Ничего особенного. А где майор Ярош? Я что-то его не видел.

М а р и й к а. Как? Разве он вам не сказал? Он же еще утром уехал в Прагу. Его срочно вызвали в военное министерство. Вам он очень нужен?

П л а т о н о в. Да, хотелось бы его увидеть. Будет очень жаль, если я его не увижу.

М а р и й к а. Майор обещал приехать. Ярош у нас человек слова.

П л а т о н о в. Это я знаю, Марийка. Простите, а что у вас за книжечка?

М а р и й к а. Это же чешско-русский разговорник.

П л а т о н о в. Разрешите взглянуть?

М а р и й к а. Пожалуйста! (Передает разговорник.) Я еще в партизанском отряде начала изучать русский язык. Мне помогал один ваш солдат, Леня Мухортов. Он бежал из плена, у нас в отряде воевал. Славный был паренек. Еще совсем мальчик. В марте расстреляли его нацисты… Я теперь немножко могу говорить по-русски: «Как вас зовут?», «Спасибо», «Здравствуйте», «Товарищ»…

П л а т о н о в. Почему же немножко? По-моему, вы отлично говорите по-русски.

М а р и й к а. То неправда. Я и теперь еще изучаю…

П л а т о н о в (читает разговорник). «Ах, мадам, извините, я, кажется, сел на вашу шляпу», «Я вас люблю», «Спокойной ночи, господин!»

М а р и й к а. Верно, хороший разговорник?

П л а т о н о в (не желая обидеть). Неплохой.

М а р и й к а. Он старенький, но для меня он самый дорогой. Этот разговорник — подарок моей бабушки.

П л а т о н о в. Очень мило. Исторический, выходит?

М а р и й к а. Тихон Ильич, а почему вы сказали, что будет очень жаль, если вы не увидите Яроша?

П л а т о н о в (после паузы). Видите ли, Марийка, я завтра утром уезжаю.

М а р и й к а. Как?.. Совсем?.. Так вдруг?..

П л а т о н о в. Для меня это тоже было несколько неожиданным, но я — офицер. Я пришел попрощаться с вами, с Ярошем.

М а р и й к а (с грустью). Значит, уезжаете?

П л а т о н о в. Уезжаю, Марийка!

М а р и й к а. Очень жаль, Тихон Ильич. Маменька узнает, будет очень переживать.

П л а т о н о в. К сожалению, я даже не смогу к вам зайти.

М а р и й к а. Почему?

П л а т о н о в. Через час меня ожидают в штабе.

М а р и й к а (совсем поникла). Так!.. Значит, у меня не будет больше праздников.

П л а т о н о в. Ну, это вы зря.

М а р и й к а. Да, да! Я буду теперь очень одинока, Тихон Ильич.

П л а т о н о в. У Марийки есть хорошие друзья, она не будет одинока.

М а р и й к а. О, настоящий друг может быть только один.

П л а т о н о в. Мне тоже, Марийка, нелегко с вами расставаться.

М а р и й к а. А знаете, Тихон Ильич, у меня какое-то странное чувство. Я не знаю, как мне его вам объяснить. В последние дни я много думала о вас, о вашей стране, и мне вдруг очень захотелось побывать в Советском Союзе, в Москве, Ленинграде, посмотреть ваш дом… Скажите, это плохо?

П л а т о н о в (улыбнувшись). Напротив, это прекрасно, Марийка! Я был бы очень рад, если бы вы приехали ко мне. Как самого дорогого гостя встретил бы вас. Я тоже думал о вас… Я с удовольствием бы вас увез, прямо сейчас в Москву, но я этого делать не имею права. Я как-то вам уже говорил, что я был женат и что моя жена после одного боевого вылета не вернулась с задания.

М а р и й к а. О да! Я хорошо помню.

П л а т о н о в. Так вот, прошли годы, а я до сих пор не знаю, где был сбит ее самолет, при каких обстоятельствах, где, в каком месте, она похоронена.

М а р и й к а. Тихон Ильич, вы все еще продолжаете надеяться, что она жива?

П л а т о н о в. Нет, ни на что я не надеюсь… И потом… у меня есть дочь…

М а р и й к а (перебивает). А с кем же ваша дочь сейчас?

П л а т о н о в. У чужих растет. Люба у меня чудесная девчонка. Я уверен, вы не только поладили бы с ней, но и подружились. Я понимаю, очень возможно, что все это глупо, пустая затея… Но пока я не буду знать правду, я ничего не могу…

М а р и й к а. Я, наверное, очень глупая?

П л а т о н о в. Милая Марийка, не надо так о себе говорить. Поверьте, вы стали нужны мне. Я даже не знаю, как буду обходиться без вас. И, наконец, есть еще одно обстоятельство…

М а р и й к а (задумалась, а потом с глубокой душевной болью). Я, наверное, теперь никогда не буду счастлива.

П л а т о н о в. Марийка, как вы можете так говорить? Перед вами теперь открываются такие возможности, что только жить!

М а р и й к а (отвернулась). Да, это, конечно, верно, но…

П л а т о н о в. И никаких «но»! Вот увидите, пройдет какое-то время, мы еще встретимся, и вы убедитесь, кто прав, вы или я.

М а р и й к а. Я была бы очень счастлива, но такое, Тихон Ильич, бывает только в книгах.

П л а т о н о в. А я, например, верю, что будет именно так!

М а р и й к а. Я буду долго-долго вас ждать. А не приедете — я в монастырь уйду.

П л а т о н о в. В монастырь?!

М а р и й к а. Ну да!

П л а т о н о в (смеется). Ну, и что же вы там будете делать, с вашим характером?

М а р и й к а (с обидой). Вы напрасно так говорите, Тихон Ильич. Я буду молиться, чтобы людям было хорошо, чтобы вы были счастливы.

П л а т о н о в (улыбается). Да, это, конечно, весьма благородно, но, дорогая, милая Марийка, этого не будет. Вы молоды, красивы, и я верю, что вы обязательно встретите в жизни хорошего человека, которого вы полюбите.

М а р и й к а. Не знаю. Я только одно хорошо знаю, что мне очень будет недоставать вас, Тихон Ильич.

П л а т о н о в. Мне тоже. Кстати, я хотел бы еще раз извиниться перед вами. За ту беспокойную ночь, что вы просидели в госпитале у постели майора Платонова.

М а р и й к а. Тихон Ильич, зачем вы об этом говорите? Вам же было плохо. Я обязана была остаться с вами. К тому же не забывайте, что у нас война не кончилась. В нашем городе живут не только партизаны. Если бы я ушла, я никогда бы себе не простила. Когда я пришла домой и рассказала маменьке, то она тоже считает, что я правильно поступила. Да, я иначе не могла поступить.

П л а т о н о в. Спасибо, Марийка!

М а р и й к а. А вы хорошо помните то утро? Я никогда его не забуду. Помните, мы по улице шли, вокруг тихо-тихо. Утро было таким ласковым. Так было хорошо, что не хотелось ни о чем говорить.

П л а т о н о в. Мне тоже запомнилось то утро, Марийка.

Слышится шум автомашины.

О, кажется, майор Ярош приехал!

М а р и й к а (подбегает к окну). Он, конечно, он!..

З а т е м н е н и е.

Исчезла ветка жасмина. Ушла Марийка. Не играет музыка. Посредине комнаты стоит П л а т о н о в, в руках фотография.

П л а т о н о в. На следующий день, рано утром, я уехал. И чем дальше поезд увозил меня от Праги, тем грустнее мне становилось. Я оставил в Чехословакии очень дорогого мне человека. Не знаю, насколько сильно меня любила Марийка, но я очень ее любил! (Задумался.)

Чувство было такое, словно я навсегда уехал от собственного счастья!..

З а т е м н е н и е.

Квартира Платонова. Обстановка та же.

П л а т о н о в (в трубку телефона). Хорошо, хорошо, я передам, Юрий Михайлович. (Кладет трубку.) Звонит, все ищет встречи, только из прошлого разговора я понял, что мира у них не будет. Не узнаю я в последние дни Любу. Что-то с ней происходит. Стала какой-то раздражительной. Видимо, тоже переживает. Выросла дочка, а я и не заметил. Без меня выросла. Все дела. Вот уже третью стройку веду!.. Как быстро мчится время! Поистине — живем в век космических скоростей. Я иногда думаю: смог бы я жить иначе — без волнений, без тревог? Наверное, не смог бы… Человек должен жить в водовороте событий. Да и что за жизнь без волнений? Ни себе, ни людям. Человек, по-моему, живет по-настоящему только тогда, когда он ощущает полезность своего существования, когда он сознает, что он нужен, необходим людям, делу. Я, друзья, за беспокойных людей, которым нужен не особняк где-то в закоулке, а шар земной!..

З а т е м н е н и е.

Вспыхивает свет. Кабинет Платонова. На стене проект строительства химического комбината на берегу Волги. За столом П л а т о н о в. В кабинет входит В а р в а р а С е р г е е в н а, его секретарь.

В а р в а р а С е р г е е в н а. Тихон Ильич, к вам можно?

П л а т о н о в (продолжает писать). Да, да, входите, Варвара Сергеевна.

В а р в а р а С е р г е е в н а. Я тут для вас телеграмму приняла.

П л а т о н о в. Откуда?

В а р в а р а С е р г е е в н а. Из Москвы. Вот! (Передает телеграмму.)

П л а т о н о в. О, Люба едет! И не одна!

В а р в а р а С е р г е е в н а. Видимо, со своим будущим мужем?

П л а т о н о в. С женихом, пишет. Ну, если едет, будем встречать, Варвара Сергеевна. Налицо, как видите, элемент внезапности!

В а р в а р а С е р г е е в н а. Это что! Вот у моей дочери — там все элементы налицо. Отправила я ее на учебу, но не успела до университета доехать, получаю телеграмму: «Мама, я вышла замуж». Чего доброго, теперь скоро бабушкой стану. Ума у девчонки палата, только ключа нет, потеряла где-то.

П л а т о н о в. Торопятся сегодня молодые люди. Что ж, надо где-то раздобыть цветы.

В а р в а р а С е р г е е в н а. Зачем? Я завтра утречком принесу. У меня в саду такие тюльпаны растут, что нигде таких не найдете, просто прелесть!

П л а т о н о в. Спасибо.

В а р в а р а С е р г е е в н а. А что с парткомом, отменяется?

П л а т о н о в. Да! Мы его на следующей неделе проведем. У меня, Варвара Сергеевна, сегодня большой день. Ожидаю в гости фронтового друга.

В а р в а р а С е р г е е в н а. Понимаю. Никак из московской комиссии?

П л а т о н о в. Да, Агафонова. Если кто придет ко мне, попросите зайти завтра в любое время.

В а р в а р а С е р г е е в н а. Хорошо, Тихон Ильич! А за цветы не беспокойтесь, я завтра принесу. (Уходит.)

П л а т о н о в. Интересно, каким стал мой командир, капитан Агафонов? Столько лет прошло, наверное, не узнать?..

В кабинет врывается Ф е к л е н к о.

Ф е к л е н к о. Извините, Тихон Ильич. Вы меня вызывали?

П л а т о н о в. Да, вызывал. Скажите, товарищ Фекленко, что у вас за инцидент произошел с комсомольцами?

Ф е к л е н к о. Собственно говоря, инцидента, как такового, не было.

П л а т о н о в. Да, но почему же они тогда пришли ко мне в партком?

Ф е к л е н к о. Понимаете, я с утра на участках был. Ну, возвратился к себе в кабинет и решил, так сказать, выпить чашечку чая. Ну, закрылся на ключ, чтоб не мешали. Ну, а они стали стучать, ворвались ко мне. Чуть дверь не сорвали с петель. Я тут позвонил начальнику милиции. Мы с ним обо всем договорились.

П л а т о н о в. Ну, а что они требовали?

Ф е к л е н к о. Работу. Я им говорю, что завтра получите назначение, а они и слушать не желают… «Нам говорили, что мы здесь нужны, а что на деле мы видим?» Я говорю им: «Отставить разговорчики!» А они схватили меня и начали тащить в партком. Едва от них отбился.

П л а т о н о в. У вас в руках случайно не заявление начальнику милиции?

Ф е к л е н к о. Точно.

П л а т о н о в. Разрешите ознакомиться?

Ф е к л е н к о. Пожалуйста! (Передает.) Тихон Ильич, их надо прибрать к рукам. Слишком большую волю мы им дали. Как же, все для комсомольцев! Новый корпус сдаем — комсомольцам!..

П л а т о н о в. Вот что, товарищ Фекленко. Сейчас же отправляйтесь к комсомольцам и извинитесь. А ваше заявление в милицию с вашего разрешения я оставлю у себя.

Ф е к л е н к о. Да, но я вам не писал.

П л а т о н о в. Это значения не имеет. Я только познакомлю с вашим рапортом членов парткома.

Ф е к л е н к о. Да, но это же будет не честно?

П л а т о н о в. А честно гонять людей, кормить «завтра»?

Ф е к л е н к о. Тихон Ильич, я тоже, можно сказать, мобилизованный.

П л а т о н о в. Знаю, знаю ваши «великие» заслуги.

Ф е к л е н к о. Я прошу вернуть мое заявление.

П л а т о н о в. Если оно вам так необходимо, я могу возвратить. (Передает заявление.) Нет, это только подумать, чтобы руководителя стройки люди за грудки брали!..

Ф е к л е н к о. Ну да, Фекленко во всем виноват. Если бы вы видели, как они бушевали, вы бы не то сделали. Только не такие уж они беленькие.

П л а т о н о в. Я никого не обеляю. С ними у меня особый разговор. И на этом давайте поставим точку!

Ф е к л е н к о (рвет на мелкие клочки заявление). Так я пойду, Тихон Ильич?

П л а т о н о в. Знаете, где их палаточный городок?

Ф е к л е н к о (мрачно). Знаю. (Уходит.)

Входят В а р в а р а С е р г е е в н а и А г а ф о н о в.

В а р в а р а С е р г е е в н а. Проходите, проходите, Алексей Васильевич.

А г а ф о н о в. Ну что? Не узнаешь, комиссар?

П л а т о н о в. Как вам сказать, что-то есть знакомое…

Варвара Сергеевна выходит.

А г а ф о н о в. Комиссар, дорогой мой человек, хватит дурить.

П л а т о н о в. Вот теперь узнаю.

А г а ф о н о в. Ну, здравствуй!

П л а т о н о в. Здравствуйте, Алексей Васильевич!

А г а ф о н о в. Значит, снова на капитанском мостике?

П л а т о н о в. Нет, на строительной площадке, Алексей Васильевич.

А г а ф о н о в. Да! Не ожидал я, что на Волге комиссара встречу, не ожидал!

П л а т о н о в. Сказать откровенно, Алексей Васильевич, я тоже не ожидал.

А г а ф о н о в. Зачем же так официально? А то ведь я тоже могу. Да и ни к чему нам дипломатию разводить. В войну-то ты проще был, яснее.

П л а т о н о в. Положение обязывает.

А г а ф о н о в. Да какое там, к черту, положение? Как был солдатом, так солдатом и остался. Ты лучше скажи: сколько лет-то прошло?..

П л а т о н о в. Много, Алексей. Можно подсчитать. Мы расстались в сорок третьем.

А г а ф о н о в. Да, порядком нагрохало! А ты, друг мой, нисколько не меняешься. Ты что? Законсервировался?

П л а т о н о в. Никак нет. На пенсию собираюсь.

А г а ф о н о в. Так тебя и отпустили! Землянку на кладбище подо Ржевом, надеюсь, не забыл? А нашу песню, что пели перед боем?

П л а т о н о в. Иногда вспоминаю. (Тихо поет.)

А г а ф о н о в (подхватывает).

П л а т о н о в. Пели, а сами верили, что и весна для нас придет, и Дон для нас разольется!

А г а ф о н о в. Точно, комиссар! Значит, снова на передовой?

П л а т о н о в. Такова участь солдата. После войны вот уже третью стройку веду.

А г а ф о н о в. Хорошая участь! На свою судьбу ты не можешь пожаловаться. Тебе, комиссар, можно только завидовать. А я еду сюда, мне товарищи из министерства говорят, что к Платонову едем, что здесь, на стройке, стоящий секретарь парткома. А оказывается, этот стоящий и есть мой комиссар!

П л а т о н о в. Я тоже слышал. Признаться откровенно, не придал значения, пока в «Правде» не прочитал «Будущее нашей химии» А. В. Агафонова.

А г а ф о н о в. Ну, и как тебе тут работается?

П л а т о н о в. Да ничего, строим!

А г а ф о н о в. Видел я сегодня вашу стройку. Молодцы! У тебя, друг мой, тут целая академия! Мы скоро сюда будем посылать наших ученых мужей. Пусть набираются мудрости!

П л а т о н о в. Да, но вначале, видимо, надо пустить комбинат в эксплуатацию, Алексей Васильевич? Так что рано нас хвалить.

А г а ф о н о в. Ничего, я малость подожду. Вот побудем у вас деньков пяток, посмотрим, очень возможно, что кое за что и пожурим.

П л а т о н о в. Не без этого! Есть за что нас ругать. Формализм, Алексей Васильевич, заедает! И строительство некоторых объектов нередко в копеечку обходится государству. На мускульной силе часто выезжаем.

А г а ф о н о в. Значит, сражаешься?

П л а т о н о в. Ничего не поделаешь, приходится!

А г а ф о н о в. Все сражаются. Так что удивляться не приходится.

П л а т о н о в. Знаешь, какой фокус выкинуло начальство энергопоезда? Вместо того чтобы проводить субботник, пустили по рукам подписной лист, и каждый рабочий отчислил по одному дню из зарплаты. А начальник отдела кадров еще хлеще решил: на мобилизованных к нам комсомольцев рапорт в милицию накатал. Так и написал: «Прошу прибрать к рукам».

А г а ф о н о в. Значит, выходит, разными делами тебе заниматься приходится?

П л а т о н о в. Только успевай поворачиваться. Когда я начальником участка был, куда легче. Да и когда работал начальником основных сооружений. Тогда я отвечал за свой объект, за порученное дело. На партработе совсем другое. Ты не только за все в ответе, но и за каждого человека. Начальник отдела кадров напортачил, а ты отвечай.

А г а ф о н о в. А ты что думал? На то ты и руководитель. И за дела на стройке, и за людей — отвечаешь!

П л а т о н о в. Работать, конечно, можно. Третий год переходящее знамя Совета Министров держим. Но хотелось бы, чтобы дела немного лучше шли.

А г а ф о н о в. Законное желание!

П л а т о н о в. Обидно, конечно, иногда бывает. Человек я по натуре не задиристый, самый миролюбивый, а вот чуть что — и обязательно влезу в какую-нибудь драку. Иногда подумаешь про себя и скажешь: и что ты за человек, Тихон, что тебе надо, почему ты все время цепляешься?

А г а ф о н о в. Скажи, дорогой Тихон, а ты мог бы жить и не цепляться?..

П л а т о н о в. Наверное, не мог бы. Хочется, чтобы все было хорошо, по совести, а ведь не всегда так получается.

А г а ф о н о в. Ну, на то мы и коммунисты, чтобы нерадивым на пятки наступать.

П л а т о н о в. Так-то оно так, да товарищи иногда обижаются.

А г а ф о н о в. А как же на тебя не обижаться? Человек с острыми углами обязательно кого-нибудь одним из своих углов да заденет. У овальных да округленных — у них всегда все в ажуре. И сердце на месте, и нервы в порядке.

П л а т о н о в. Верные слова, Алексей.

А г а ф о н о в. Но им и цена круглая. Нет, Тихон, я за угловатых! Ну, а то, что на нас обижаются некоторые «товарищи», я думаю, мы как-нибудь переживем. Главное — чтобы дело не страдало!

П л а т о н о в. Ну, а у тебя что нового, как ты там после меня управился?

А г а ф о н о в. Долгая история, Тихон. После того, как тебя из-под Орши отозвали, меня вскоре командировали на трехмесячные курсы. Окончив их, стал командиром дивизиона гвардейских минометов. Войну закончил под Берлином. Там был ранен. Ну, а после ранения уволился, поступил в институт, более пяти лет проработал на стройках, окончил аспирантуру. Два года заведовал кафедрой. А вот совсем недавно получил новое назначение.

П л а т о н о в. Это я знаю.

А г а ф о н о в. Не собираешься перебираться в Москву?

П л а т о н о в. Да нет. Я ведь здесь первый колышек забивал. А сейчас вон он как вырос, наш химкомбинат!..

А г а ф о н о в. Жаль. Мне очень нужен человек, знающий дело, на должность начальника отдела новой техники. Надо вооружать строителей химической индустрии новой строительной техникой. Я недельку у вас буду, так что ты имеешь время подумать.

П л а т о н о в. Да нет, не потяну, пожалуй. К тому же годы!

А г а ф о н о в. Ну-ну, нашел на что ссылаться! Главное — чтобы желание было.

П л а т о н о в. Заманчивое предложение. Придется подумать. Ну что ж, может, ко мне отправимся?

А г а ф о н о в. Не возражаю!

П л а т о н о в. Посидим у меня, вспомним добрым словом фронтовиков.

А г а ф о н о в. Идет, согласен!

П л а т о н о в. Из тех, что были с нами подо Ржевом, никого не встречал?

А г а ф о н о в. Как не встречал? Совсем недавно в Киеве встретил Александру Ивановну. Помнишь, медсестрой у нас была в батальоне?

П л а т о н о в. Черепанову? Конечно, помню.

А г а ф о н о в. Ты с ней не шути. Доктор медицинских наук, всё по конгрессам ездит.

П л а т о н о в. Интересно с ней бы встретиться!

А г а ф о н о в. Приезжай в Москву, организуем. К сожалению, в личной жизни ей не повезло. Да, Дубинского, комиссара полка, как-то встретил. В Одессе работает, заместителем директора завода. А ты никого не встречал?

П л а т о н о в. Нет.

А г а ф о н о в. Крепенько мы с тобою держались на ржевском пятачке. Вспомнишь иногда — и даже как-то не верится. Лихим ты был у меня комиссаром. Частенько тебя вспоминаю. Бывает, так прижмет, что дышать нечем, а вспомнишь Ржев, боевого комиссара… и на душе как-то легче.

П л а т о н о в. Ну-ну, не приписывай мне, пожалуйста, чужих добродетелей.

А г а ф о н о в. Дорогой мой Тихон, кто-кто, а ты отлично меня знаешь. Я на добрые слова не очень расточителен. Так вот, у тебя я учился мужеству.

П л а т о н о в. Много мы хороших людей оставили подо Ржевом, Алексей.

А г а ф о н о в. Ну, а ты что-нибудь узнал о своей декабристке?

П л а т о н о в. Нет. Куда только не писал — и в Министерство обороны, и в Военно-медицинский архив, — но ничего не смог выяснить. Из Министерства обороны сообщили то же самое, что и из авиачасти: «Летчица лейтенант Платонова не вернулась с боевого задания».

А г а ф о н о в. Видимо, все же погибла?

П л а т о н о в. Даже о месте захоронения ничего не смог узнать. Правда, не так давно я получил довольно странное письмо из Орла. Письмо было на ее имя. Товарищ спрашивает о судьбе летчицы Людмилы Ивановны Ильиной. Я послал ему письмо, но ответа от него пока не получил.

А г а ф о н о в. Да!.. Какая-то загадка! Ну, а как дочь?

П л а т о н о в. Окончила институт, аспирантуру. Завтра приезжает.

А г а ф о н о в. А ты, значит, так и остался холостяком?

П л а т о н о в. Да, так и остался.

А г а ф о н о в. Непорядок, Тихон! Человек без семьи что птица без гнезда.

П л а т о н о в. Так-то оно так, да… не совсем так.

А г а ф о н о в. Ну что ж, пойдем? Показывай свои апартаменты. Сейчас посмотрим, как живет-поживает мой боевой комиссар, что за «дворец» он себе тут соорудил.

П л а т о н о в. Ну, дворец не дворец, а «особняк с колоннами» отгрохал.

А г а ф о н о в. Знаю, знаю я тебя, декабриста!

З а н а в е с.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Квартира Платонова. Обстановка та же. Л ю б а вытирает пыль со стола. П л а т о н о в роется в своем архиве, что-то ищет. По радио передают мелодии чешской народной музыки.

Л ю б а. Папа, эта музыка тебе ни о чем не говорит?

П л а т о н о в. Говорит, дочь, говорит о недавнем визите в Чехословакию.

Л ю б а. И больше ни о чем?

П л а т о н о в. Много будешь знать, Люба, быстро состаришься.

Л ю б а. Папа, а ты видел ее?

П л а т о н о в. Марийку? Видел. Еще вопросы есть?

Л ю б а. Ну хорошо, хорошо. Так и быть, не буду влезать в твои сердечные дела.

П л а т о н о в. Не рекомендую, Люба. К тому же все в прошлом.

Л ю б а. Все в прошлом… Ох, папка… Я чай сейчас заварю. (Уходит.)

З а т е м н е н и е.

П л а т о н о в (смотрит на фотографию). Да! И все же мы встретились. Это произошло во время недавней поездки в Чехословакию, на выставку новой техники. Чешские друзья, узнав о том, что я участвовал в освобождении Чехословакии, предложили мне совершить поездку в знакомые памятные места. Разумеется, я решил воспользоваться гостеприимством и во что бы то ни стало узнать о судьбе Марийки. Ранним утром из Праги я отправился в Смержовку. Я знал, что ее там нет, но я надеялся узнать ее адрес. И когда я приехал, жильцы дома, в котором жила Марийка, сказали мне, что она вышла замуж и вместе с мужем и матерью уехала в город Железный Брод. До города было недалеко, километров восемьдесят, и я, имея ее адрес, направился в Железный Брод. Через час мы были в городе. Однако там ее не оказалось. Три года тому назад ее муж был переведен в город Яблонец. Во второй половине дня я был у калитки ее дома.

З а т е м н е н и е.

На сцене М а р и й к а и П л а т о н о в. На ней фартук, рукава засучены.

М а р и й к а. Майор Платонов?

П л а т о н о в. Все точно, бывший майор Платонов.

М а р и й к а. Да, но откуда вы? Как вы здесь оказались?

П л а т о н о в. Сам не знаю. Машина бежала, бежала по шоссе, а потом свернула и прямо к дому Марийки.

М а р и й к а. Нет, просто не верится. Значит, вы из Праги?

П л а т о н о в. Да, утром я был в Праге. А потом отправился в Смержовку. А вообще, Марийка, я из Москвы.

М а р и й к а. И вы все же нашли меня?

П л а т о н о в. Нашел! Нелегко, конечно, было, но поискал и нашел.

М а р и й к а. Майор Платонов!.. Даже как-то не верится.

П л а т о н о в. Мне тоже не очень верится, что спустя столько лет и совсем в другом городе я смог встретить Марийку.

М а р и й к а. О, я, кажется, теперь могу спокойно умереть.

П л а т о н о в. Марийка, что же вы меня встречаете такими словами?

М а р и й к а. О да! Я совсем не то сказала.

П л а т о н о в. Может быть, мы все же поздороваемся?

М а р и й к а. О да, конечно! (Вытирает подолом фартука руки.) День добрый, майор!

П л а т о н о в. Добрый день, Марийка. (Не отпускает ее руку.) Вот, видите, и встретились!

М а р и й к а. Нет! Но как вы разыскали?

П л а т о н о в. Все зависит от желания, Марийка.

М а р и й к а. Я очень счастлива! Что же мы стоим? Тихон Ильич, проходите в дом.

П л а т о н о в. Спасибо, Марийка! Но я уже не имею времени. Я так долго искал вас, что у меня теперь не осталось времени.

М а р и й к а. Значит, мы так с вами и не поговорим?

П л а т о н о в. Нет, почему же не поговорим? Я приехал, чтобы узнать, как вам живется, что нового в вашей жизни и вообще довольны ли вы своей судьбой.

М а р и й к а. О да! Я очень довольна. Вы после сорок пятого года так ни разу и не были в Чехословакии?

П л а т о н о в. Нет, не был.

М а р и й к а. Не знаю, что вам рассказать. Работаю я в детской поликлинике, замужем. Имею трех детей, двух мальчиков и девочку. Муж работает главным хирургом в городской больнице. Очень хороший человек.

П л а т о н о в. А как мама?

М а р и й к а. Жива-здорова.

П л а т о н о в. Значит, у вас все хорошо?

М а р и й к а. Да, все хорошо! Маменька у нас присматривает за детьми. Вы извините меня за мой вид.

П л а т о н о в. Что вы, Марийка! Вы такая нарядная и все такая же красивая. Никаких перемен.

М а р и й к а (смущаясь). Я сегодня стирку затеяла… Ну, а что у вас нового?

П л а т о н о в. Работаю, Марийка, в министерстве, в отделе новой техники. Жизнь, как говорится, не дает мне скучать.

М а р и й к а. Вы как турист приехали или в командировку?

П л а т о н о в. Нет, Марийка, я не турист. Я приехал на выставку. Вот уже семь дней я в Чехословакии.

М а р и й к а. И все семь дней были в Праге?

П л а т о н о в. Да, все семь дней.

М а р и й к а (не решаясь спросить о семье). Вы довольны своей поездкой?

П л а т о н о в. Вполне! Мы заключили ряд важных контрактов на поставку строительной техники. Кое-что для себя отобрали. Так что я вполне доволен!

М а р и й к а. Ваша дочь, наверно, уже институт окончила?

П л а т о н о в. Дочь совсем взрослая стала. Все успела: и институт окончить, и аспирантуру, и выйти замуж, и развестись.

М а р и й к а. Развестись? Почему?..

П л а т о н о в. Характером, говорит, не сошлись.

М а р и й к а. А вы, Тихон Ильич, женаты, конечно?

П л а т о н о в (не сразу). Нет, Марийка. Когда возвратился из армии, мне не до женитьбы было, надо было дочь растить.

М а р и й к а. А о жене вы что-нибудь узнали?

П л а т о н о в. Да, узнал. В прошлом году нашел ее могилу.

М а р и й к а. Значит, она все же погибла?

П л а т о н о в. Да!.. Неподалеку от Смоленска. До последней поры я верил, что дождусь ее.

М а р и й к а. Жаль!.. Очень жаль! Тихон Ильич, неужели за все эти годы вы так и не встретили человека, которого вы могли бы полюбить?

П л а т о н о в. Встречал — и даже очень много хороших женщин, но… Бывают, Марийка, такие чудаки в жизни, встретят человека, полюбят его — и на всю жизнь.

М а р и й к а. И вы, значит, предпочли остаться в одиночестве?

П л а т о н о в. Сердцу, Марийка, не прикажешь. Вы лучше расскажите о себе. Скажите, вы счастливы?..

М а р и й к а. У меня жизнь устроена, Тихон Ильич. О чем может мечтать женщина? Чтобы у нее была хорошая семья, дети. Вся моя жизнь теперь в детях.

П л а т о н о в. Да, но вы не ответили на мой вопрос.

М а р и й к а. Счастлива ли я?.. Да, я счастлива!

П л а т о н о в. Что ж, я рад за вас, очень рад!

М а р и й к а. Скажите, Тихон Ильич, вы когда-нибудь вспоминали Чехословакию?

П л а т о н о в. И даже очень часто. И, конечно, Марийку, девушку синих гор.

М а р и й к а. Но почему же вы тогда ничего мне не писали?

П л а т о н о в. В первые дни после войны я не знал, как сложится моя жизнь, где я найду себе пристанище. Но когда все стало на свои места, я написал вам письмо. Вскоре из Смержовки получил ответ: «Адресат выбыл». Никаких других подробностей в письме не было.

М а р и й к а. О, я, значит, уже была замужем. Мы продали дом и выехали в Железный Брод, к месту работы мужа.

П л а т о н о в. Так было и понято.

М а р и й к а. Значит, вы сегодня были в Смержовке?

П л а т о н о в. Был! Я решил вас искать, как у нас говорят, от печки. Тихо сегодня в Смержовке. С удовольствием побродил по нашим тропам. У скалы побывал, что похожа на древний храм. Видел березку на скале. До облаков дотянулась.

М а р и й к а. А где еще успели побывать?

П л а т о н о в. У памятника героям-партизанам. На обратном пути проехал мимо госпиталя, в котором Марийка всю ночь просидела у постели майора Платонова.

М а р и й к а. Да!.. А я все собираюсь побывать в родных краях и никак не выберусь.

П л а т о н о в (смотрит на часы). Ну, а что с нашим другом майором Ярошем? Он в Праге живет?

М а р и й к а. Кажется, так. Я в последнее время потеряла с ним связь. В прошлом году у него в Праге была персональная выставка. Я читала много хороших отзывов.

П л а т о н о в. Это прекрасно. Я искренне рад за него.

М а р и й к а. Он у нас всю войну в отряде рисовал Татры.

П л а т о н о в. Я был у него дома, видел его работы. Человек он, бесспорно, очень талантливый!

М а р и й к а. А вы с журналистикой, значит, расстались?

П л а т о н о в. Да, и навсегда. Не получилось из меня хорошего журналиста. Все эти годы на партийной работе. Это работа тоже по-своему творческая. Всегда с людьми. Всегда, как говорится, на виду. Добрые дела, Марийка, можно делать на любой работе.

М а р и й к а. Тихон Ильич, а вы нисколько не изменились. Только глаза у вас немного уставшие.

П л а т о н о в. Ну, это в вас заговорила ваша медицинская профессия. А вообще я считаю, что мужчина не имеет права на усталость.

Молча смотрят друг на друга.

М а р и й к а (в смятении). Да, а у меня сын в этом году оканчивает десятилетку. Вот на ком видно, как время бежит!..

П л а т о н о в. Для меня вы, Марийка, навсегда останетесь прежней…

М а р и й к а. Ой, что же мы стоим? Я сейчас быстренько стол накрою. Я только мужу позвоню. Он будет очень рад познакомиться с вами. Я много рассказывала ему о вас.

П л а т о н о в. Марийка, милая, пожалуйста, ничего не затевайте. Мне уже пора в путь-дорогу.

М а р и й к а. Тихон Ильич, я не могу вас так отпустить.

П л а т о н о в. Милая Марийка, я должен ехать. До Праги далеко. Меня ждут мои товарищи. Мы сегодня вылетаем в Москву. Как-нибудь в следующий раз.

М а р и й к а (с грустью). Очень жаль. Я, конечно, премного вам благодарна, что вы сочли возможным навестить меня. Я очень долго ждала этот день. Я не знаю почему, только мне кажется, что это наша последняя встреча.

П л а т о н о в. Почему?

М а р и й к а. Не знаю.

П л а т о н о в. За право жить вы три года провели в боях. Как бы ни было вам трудно, но вы должны жить с улыбкой, весело, радостно!

М а р и й к а (с иронией). Да, да, с улыбкой…

П л а т о н о в. Человек и солнце, Марийка, одну службу несут на земле.

М а р и й к а (тяжело вздохнув). Очень возможно, что вы правы, Тихон Ильич. Так что-то грустно мне.

П л а т о н о в. У вас все как нельзя лучше! Отличный муж, дети, хорошая работа.

М а р и й к а. Да, работа у меня очень интересная!

П л а т о н о в. Ну что ж, мне пора. Надо торопиться.

М а р и й к а. Одну секунду. Я что-то должна вам передать. (Убегает.)

П л а т о н о в. Ну вот, Тихон, а ты все на что-то надеялся? Что тебя теперь ждет?.. Так тебе и надо! И правильно, что тебя не ждали здесь. Но главное, я узнал, что она жива, здорова и по-своему счастлива.

Появилась М а р и й к а.

М а р и й к а. Вот, получите.

П л а т о н о в. Что это?

М а р и й к а. Моя фотка. (Она передает свернутую в трубочку фотографию, перевязанную шелковой лентой.) Это вам, майор Платонов, на памятку.

П л а т о н о в. Спасибо! Ну, желаю счастья!

М а р и й к а. Я тоже желаю вам большого счастья! И буду рада, если вы сумеете еще раз заглянуть в наши края.

П л а т о н о в. А я буду рад видеть вас в Москве. Приезжайте, Марийка, вместе с мужем, детьми. Только дайте знать. Можете не сомневаться, я встречу вас, как добрых друзей.

М а р и й к а. Человек и солнце одну службу несут на земле.

П л а т о н о в. Одну, Марийка!

Крепко пожимают друг другу руки.

З а т е м н е н и е.

П л а т о н о в (видно только лицо). За городом я попросил шофера остановить машину. Я снял шелковую ленту с трубочки. Там действительно была фотография. На обратной стороне я прочел: «Я никогда не забуду тех, кто в сорок пятом освободил нас от фашизма, кто сражался и погиб за нашу свободу». А дальше подпись: «Марийка». Читая эту надпись на фотографии, я в это время испытывал два чувства. Мне было радостно, что не забыт подвиг русского солдата. В ее словах я увидел благодарную Чехословакию. А другое чувство — боль. Я только теперь по-настоящему понял, какого друга я оставил на чешской земле. Но увы!.. Прошли годы, еще какие годы!.. В тот же день я вылетел в Москву, где меня ждали работа, дочь, товарищи, новые задания родины. Но пока я летел, передо мной стояла Марийка. Я видел ее улыбку. Мне было тоскливо и немножечко горько.

З а н а в е с.

Москва. Квартира Платонова. Обстановка та же, только на стене нет ни одной фотографии.

П л а т о н о в. Единственный раз вырвался из министерства пораньше, чтобы пообедать вместе, но не тут-то было! Что-то частенько моя дочь стала «заседать» в последнее время. Впрочем, в ее годы я тоже не сидел дома.

Появляется М а р а с а н о в.

М а р а с а н о в. Разрешите, Тихон Ильич?

П л а т о н о в. Юрий Михайлович? Заходите, заходите!

М а р а с а н о в. Я ненадолго, Тихон Ильич.

П л а т о н о в. Ну нет. Сегодня от меня вы так быстро не уйдете. Мы сейчас будем с вами чай пить, а может, вы кофе хотите?

М а р а с а н о в. Если что я и выпью, то только маленькую чашечку кофе.

П л а т о н о в. Можно и маленькую.

М а р а с а н о в. Простите, Тихон Ильич, Люба не сказала, когда она придет?

П л а т о н о в. Я точно не знаю. По-моему, у нее днем было заседание Ученого совета.

М а р а с а н о в. Я слышал, она болела?

П л а т о н о в. Не знаю, кто вам такое сказал. К счастью, жива, здорова. Так я сейчас, быстренько сготовлю. Мы выпьем кофе. Ну, а вы расскажете мне о себе, что поделываете. Раздевайтесь. (Уходит.)

М а р а с а н о в (снимает пальто, шляпу, перчатки). Все как и было в доме у Платоновых. Впрочем, не совсем так. Я что-то не вижу его витрину. Ну да, видимо, Люба убрала… (Садится в кресло.) Мне, конечно, надо было бы созвониться. Как-то некрасиво получается.

Появляется П л а т о н о в. Он на подносе несет две чашечки кофе, печенье, сахар.

П л а т о н о в. Ну как? Верно, я недолго готовил?

М а р а с а н о в. Что вы, Тихон Ильич! Вы просто кудесник!

П л а т о н о в. Прошу! (Ставит на стол.) В маленькой дозе весьма полезный напиток!

М а р а с а н о в (отпив глоток). Чудесный кофе!

П л а т о н о в. Ну, и что же вы теперь поделываете, Юрий Михайлович? На жизнь, надеюсь, не жалуетесь?

М а р а с а н о в. Да нет, пока не жалуюсь, Тихон Ильич. Если и жалуюсь, то только на себя. Работаю в «почтовом ящике», в конструкторском бюро.

П л а т о н о в. Значит, неплохо устроились?

М а р а с а н о в. Ничего, терпимо. А вы в министерстве работаете?

П л а т о н о в. Да, в отделе новой техники, экспертом. Значит, жить, говорите, можно?

М а р а с а н о в. Вполне! Правда, я по глупости в кооператив записался.

П л а т о н о в. Почему же по глупости? Человек в вашем возрасте не может жить без своего угла.

М а р а с а н о в. Да, но видите ли, какая вещь. Требуют первый взнос, а с деньжатами у меня не так чтобы… Деньги, конечно, невелики, к сожалению, мои товарищи, у которых я мог бы свободно одолжить, сейчас в командировке. Одалживать у сослуживцев вроде неудобно. И вообще я не люблю одалживать, прибегать к помощи других.

П л а т о н о в. И сколько же вам требуется?

М а р а с а н о в. А что говорить, четыреста рублей.

П л а т о н о в. Я дам вам, Юрий Михайлович.

М а р а с а н о в. Нет, нет, я у вас не возьму.

П л а т о н о в. Да, но вам же негде занять?

М а р а с а н о в. Как-нибудь перебьюсь. Да мне, Тихон Ильич, просто неудобно у вас одалживать.

П л а т о н о в (достает деньги из шкатулки). Берите, а то ведь я могу и передумать.

М а р а с а н о в. Ну, большое спасибо, Тихон Ильич! Выручили! Я, разумеется, ненадолго. Через месяц-другой я обязательно верну. К тому же скоро прогрессивку получу. Как-нибудь наскребу. С вашего позволения, я сейчас расписочку сочиню.

П л а т о н о в. А это еще зачем? Я привык, Юрий Михайлович, верить людям.

М а р а с а н о в. Как угодно. (Прячет деньги в бумажник.) Можете не сомневаться. У меня память хорошая. Да!.. Нехорошо у нас с Любой получилось.

П л а т о н о в. Не понимаю я сегодняшних молодых людей. Чуть что — развод и никаких гвоздей!

М а р а с а н о в. Верите, я не виноват, Тихон Ильич. Я все время как-то старался ее убедить, повлиять, но…

П л а т о н о в. Пейте лучше кофе, Юрий Михайлович.

М а р а с а н о в (отпивает мелкими глотками). Кофе отличный у вас! Я как раз такой люблю. А главное — из-за чего? Из-за каких-то убеждений. Ей, видите ли, не нравятся мои смелые суждения. Что ж в этом плохого? Не могу же с ней во всем соглашаться.

П л а т о н о в. Семья, по-моему, как раз и требует единства убеждений. Что же это за семья, если люди говорят на разных языках? Одна видимость!

М а р а с а н о в. Вы меня не поняли. Я говорил о праве на самостоятельные суждения.

П л а т о н о в. Я слышал ваши «самостоятельные суждения». К сожалению, я тоже не могу с вами согласиться.

М а р а с а н о в. Тихон Ильич, по-моему, я ничего такого не говорил. Я только сослался на ваш жизненный опыт.

П л а т о н о в. Именно это я и имею в виду! Откровенно говоря, ваш упрек для меня не был неожиданным. Чего только сегодня о нас не говорят.

М а р а с а н о в. Я, собственно говоря, не понимаю: что вас так насторожило? Сейчас каждый знает, что наступило новое время — время больших и серьезных раздумий о жизни. И это хорошо, что люди как-то сами пытаются разобраться в сложных и бурных событиях. Лично я ничего не вижу в этом плохого. Вот вы, Тихон Ильич, считающий себя экономистом-практиком, разве вы не думаете о прошлом? Разве вам не интересно знать, что было хорошего в вашей жизни, а что надо бы сделать иначе? Иными словами — разве вы не подсчитываете себестоимость ваших побед? Какой ценой вы заплатили за них?

П л а т о н о в. Социализм — это ведь не частная лавочка. Частник, он обычно каждый день подсчитывает прибыли, убытки. Вкладывая порой огромные средства, мы хорошо знаем, что отдача будет не сразу.

М а р а с а н о в. Да, но вы согласны, что подсчет необходим?

П л а т о н о в. Подсчет, говорите?

М а р а с а н о в. Вот именно! Человек не может жить, не думая о своей жизни. Конечно, я вас понимаю, вы принадлежите к тому поколению, которое не привыкло утруждать себя раздумьями.

П л а т о н о в. Ну да, мы были бездумными автоматами…

М а р а с а н о в. Дело не в автоматах. Вы придумали себе высокие принципы, по ним и живете. Ну, а что они лично вам дали?..

П л а т о н о в. А я вот прожил жизнь и ни разу не задавал себе подобного вопроса.

М а р а с а н о в. Потому что вы раб принципов. Без улыбки, Тихон Ильич, живете. Скучно и неинтересно. Вон посмотрите на рожь в поле. Стоит она колос к колосу, порою такой ветер поднимется, что тебе ураган, а она наперекор всему стоит и не ломается, да еще звенит своими спелыми колосьями и радуется: и солнцу, и звездам, и небу, каждой капле утренней росы, каждой капле дождя. Так и человек должен — жить и радоваться, — а вас раздумья о времени уже настораживают.

П л а т о н о в. Я тоже за раздумья! Только мои раздумья отличаются от ваших. Ваши раздумья сводятся к тому, что «я за свою жизнь ничего не добился, не смог преуспеть в жизни». А мне кажется, что я не только преуспел в жизни, но еще и что-то сделал, чтобы вам жилось хорошо! Вы далеко не молодой человек. Вам уже тридцать три года. И вы должны бы знать, что все, чем вы сейчас так щедро пользуетесь, вам дали мы, люди старшего поколения, те самые, кто не задает себе вопросов, «что они получили от жизни».

М а р а с а н о в. Тихон Ильич, давайте будем откровенны.

П л а т о н о в. Давайте!

М а р а с а н о в. Я ничего плохого не хочу сказать о старшем поколении. Вы люди действия. Вам райком партии вручал командировку, и вы поехали в село раскулачивать. Вас комсомол командировал на стройку, и вы тут же уехали строить. В войну вам дали винтовку в руки, и вы отправились на фронт, в действующую армию.

П л а т о н о в. Все верно. На раздумья у нас не было времени.

М а р а с а н о в. Зачем вам думать, был человек, который за вас думал.

П л а т о н о в. Нет, и мы думали, как лучше выполнить задание партии.

М а р а с а н о в. Тихон Ильич, вы же слепо верили в святость «гения».

П л а т о н о в. Нет, мы не слепо верили. Мы верили потому, что мы умом и сердцем принимали великие идеи партии. На наших глазах преображалась и страна, и наша жизнь. Вы хорошо знаете о наследии, которое нам оставила царская Россия. Люди были разутыми, раздетыми, голодными. В стране свирепствовали болезни. Страна была нищая, безграмотная, и за несколько десятилетий мы не только вышли вперед, но и до космоса поднялись. Как же можно всего этого не замечать?

М а р а с а н о в. Скажите, Тихон Ильич, разве у нас не могла коллективизация проводиться иначе? Чтобы мужик, так сказать, сам почувствовал вкус коллективизации и добровольно пошел в колхоз? А что мы сделали? Самого преданного мужика земли лишили.

П л а т о н о в. Продолжайте, я вас слушаю.

М а р а с а н о в. А как пятилетки выполняли? На энтузиазме да на костях.

П л а т о н о в. Говорите, говорите…

М а р а с а н о в. А в войну разве у нас все правильно было? Человек попал в плен, а мы освобождаем его и тут же наказываем, да еще как! Я что? Неправ? Человек и после войны может приносить пользу родине. В плену главным было выжить. Где же тут гуманизм?

П л а т о н о в. Все высказали? Можете добавить, что в революцию у нас слишком много было крови.

М а р а с а н о в. А разве это не так?

П л а т о н о в. Оппозиции? Какие оппозиции? Их не было! Выдумка! Контрреволюционных заговоров у нас не было, саботажа тоже?

М а р а с а н о в. Я этого не говорил.

П л а т о н о в. Вот, оказывается, как легко и просто можно судить о вчерашнем дне! Так вот, о мужике, преданном земле. Вы, видимо, имеете в виду кулака, а кулаку нечего было делать в колхозе. Он, этот «преданный» земле мужик, мечтал о другом — как бы поудобнее сесть на шею крестьянина. И советская власть лишила его земли. Обошлась без его услуг. Наша деревня прочно стала на социалистический путь развития. И в том, что мы победили фашистскую Германию, есть немалая заслуга советского колхозного строя. Теперь насчет пятилеток. Вы правильно сказали, что мы строили их на энтузиазме. А как же иначе? Надеяться нам было не на кого. Что ж, пришлось ремешки потуже подтянуть, и одну за другой стали выполнять пятилетки. Это обеспечило невиданный рост экономического и материального могущества страны. Что же тут плохого?

М а р а с а н о в. Да, но какой ценой?

П л а т о н о в. Цена большая. Но наша победа стоит того. И последнее — насчет пленных. Вы хорошо печетесь о пленных. Но, видимо, разные были пленные. Одни случайно попали в плен и в плену продолжали бороться с фашизмом, а другие сами воткнули штыки в землю и, больше того, сражались против нас. Так что ж вы хотите, чтобы у нас гуманизм был для всех одинаков? Но это же было бы надругательством над погибшими в честном и открытом бою. Нет, товарищ Марасанов! В этом вопросе не может быть уравниловки. Я, конечно, вас понимаю, вам бы хотелось, чтобы социализм к вам явился в белых перчатках, в парадном мундире, тихо, мирно, без борьбы, — но увы, такого в жизни не бывает. Новое, если хотите знать, завоевывается всегда в ожесточенной борьбе. Я знаю, ваше заявление выглядит бойким, но оно рассчитано на наивных людей, которые не знают жизни. Они послушают вас и могут сказать: какая светлая голова, как смело обо всем судит. Да и они вряд ли вам это сегодня скажут. А вы подумайте хорошенько. Вы же требуете от меня, чтобы я думал. Потрудитесь теперь сами подумать. Вы обязаны это сделать, хотя бы для очистки совести.

М а р а с а н о в. Ну, я никому ничем не обязан.

П л а т о н о в. То есть как это вы не обязаны? Ничего подобного, вы обязаны родителям, которые вас воспитали, дали образование, советской власти, которая вас сделала человеком.

М а р а с а н о в. В этом смысле я, конечно, обязан.

П л а т о н о в. И теперь последнее. Относительно моего преуспеяния. Да, я ничего не смог достичь, не стал ни академиком, ни министром, ни журналистом. Но в каждом академике есть частица Платонова: это я ему уступил дорогу, я пошел строить, а он учился наукам. Извините, Юрий Михайлович, но чем-то обывательским повеяло от ваших рассуждений.

М а р а с а н о в. Тихон Ильич, запрещенный прием! Я, может, не меньше вашего люблю свою Родину. Если что, я тоже смогу постоять за нее. А думать — это мое право! Я не виноват, что я не люблю ура-патриотических фраз.

П л а т о н о в. Здесь мы сходимся. Я тоже не люблю. Сожалею, но вынужден вам сказать, что ваши рассуждения похожи на рассуждения тех, кто с бешеной злобой ненавидит нас. Знаете, что сказал один зарубежный деятель, довольно либеральный?

М а р а с а н о в. Посвятите, я с удовольствием вас послушаю.

П л а т о н о в. «Надо сделать все, чтобы у русских не было: ни Матросовых, ни Космодемьянских, ни Кошевых. Надо растворить их коммунистические убеждения в общечеловеческом гуманизме».

М а р а с а н о в. Тихон Ильич, но это же совсем другое. Я говорю о праве критики. Нельзя становиться в позу: если мое, пусть серенькое, а критиковать не смей!

П л а т о н о в. А вы подумайте хорошенько.

М а р а с а н о в. О чем?

П л а т о н о в. Одно вам могу сказать — ни партия, ни мы, участники былых сражений, пока мы живы, никому не позволим перечеркивать путь, пройденный нами. Уважение к живым начинается с уважения к памяти мертвых. Я одного хочу — чтобы вы, друг мой, гордились своей Родиной, любили ее, знали бы и помнили, в каких муках рождалось наше государство, в какой ожесточенной борьбе. И чтобы вы, Юрий Михайлович, с честью продолжали славные дела своих отцов.

М а р а с а н о в. Ну что ж, Тихон Ильич, спасибо за урок политграмоты. Я, можно сказать, теперь стал вполне образованным, просвещенным!

П л а т о н о в. Ваша ирония вам идет, только вы напрасно иронизируете.

М а р а с а н о в. Вы меня не поняли. Я нисколько не иронизирую.

П л а т о н о в. Человек, Юрий Михайлович, силен верою в свое великое назначение, верою в непременное торжество великих идеалов. Как только он теряет веру, так тут же наступает крах. Он неминуемо скатывается в мещанское болото, становится обывателем, точнее — потребителем в обществе. И на людей-то он смотрит: «А что я могу с него иметь?»

М а р а с а н о в (смотрит на часы). Да, Люба, видимо, задерживается. С вашего разрешения, я как-нибудь зайду. Рвать по живому, Тихон Ильич, всегда трудное дело.

П л а т о н о в. Что ж, до встречи, Юрий Михайлович!

Марасанов прощается, быстро уходит.

(Посмотрев ему вслед.) Пусть подумает. А пока Любы нет, я, пожалуй, сейчас фотографии повешу на прежнее место. Это ведь не частная коллекция. Эти фотографии — живая история одной человеческой жизни! (Вешает фотографии, с настроением поет.)

Незаметно входит Л ю б а.

Л ю б а (подпевает).

П л а т о н о в. Пришла моя маленькая хозяйка?

Л ю б а. Пришла!

П л а т о н о в. Опять заседала?

Л ю б а. Опять, отец. А ты фотографии решил повесить?

П л а т о н о в. Да, а то, чего доброго, могут запылиться, а потом и затеряться. Мало ли что с ними может случиться!

Л ю б а. Ну и правильно! Я сейчас помогу!

П л а т о н о в. Нет, нет, я сам! Ты уж занимайся хозяйством.

Л ю б а (заметив на тахте перчатки). Папа, у нас кто-нибудь был?

П л а т о н о в. Марасанов тут к тебе заходил.

Л ю б а. Уж не мириться ли?

П л а т о н о в. Обещал еще раз зайти.

Л ю б а. Ну, и о чем же он тебя на этот раз просил?

П л а т о н о в. Он ничего у меня не просил. Я дал ему немного денег на кооператив.

Л ю б а. Отец, как ты мог ему давать деньги? И вообще, как можно было такое ничтожество принимать?

П л а т о н о в. Извини, Люба, но я не понимаю твой резкий тон.

Л ю б а. Ну да, ты же у нас добрый, отец. Если хочешь знать, я тебя насквозь вижу. Ты все стараешься, чтобы твоя дочь была счастливой. И потому ты дал ему деньги.

П л а т о н о в (перебивает). Неправда, Люба!

Л ю б а. Нет, это правда, отец! Но у нас же нет ничего общего.

П л а т о н о в. Знаю! А деньги я ему дал свои. И ты можешь меня не упрекать.

Л ю б а. Папа, пойми! Я не против того, чтобы ты был добрым. Человек должен быть добрым к людям, но не к таким, как Марасанов. Да и что ты в нем увидел хорошего? Карьерист, стяжатель, барахольщик. У человека нет за душой ничего святого. И вообще, ему в нашем доме нечего делать! Да нет, в каждом подлеце ты норовишь увидеть что-то необычное.

П л а т о н о в. Люба, я тебя не узнаю. Зачем же так грубо? Мне казалось, что ты по любви вышла замуж, а теперь я вижу, что никакой любви у вас не было.

Л ю б а. Да, я вышла по любви.

П л а т о н о в. Нет, дорогая. Я что-то не почувствовал, если ты так легко можешь списывать его со счета. Выходит, ты все два года обманывала его, себя. Но это же нечестно!

Л ю б а. Отец, ты прости меня, но…

П л а т о н о в. Если хочешь знать правду, ты и сейчас все еще его любишь. Именно поэтому ты и срываешься, места себе не находишь.

Л ю б а. Нет, отец! Ошибаешься. Я разошлась с ним потому, что я поняла — мы слишком разные. Мы — чужие!

П л а т о н о в. Вот как! Они чужие!..

Л ю б а. Отец, уж не собираешься ли ты его оправдывать? Умоляю, не надо, не делай глупости!

П л а т о н о в. Я никого не собираюсь оправдывать. Нет слов, в голове у него полная неразбериха. Из разговора с ним я сегодня понял, что его крикливый тон — бравада! Позиции никакой! Все чужое, наносное. Но человек работает, как-то пытается разобраться, осмыслить происходящее. Почему же я должен на нем ставить крест? Не понимаю! Лично я убежден, что со временем он многое пересмотрит и придет к более верным выводам. Ты не пойми, что я тебя осуждаю. Твой развод — это, в конечном счете, твое личное дело. Мало ли какие бывают причины… Но я никак не могу согласиться с безответственным отношением некоторых товарищей к семье. Хочу — живу, хочу — нет!

Л ю б а. Отец, ты же сам меня учил, чтобы я была честной, чтобы я прямо смотрела правде в глаза. Не кто иной, а ты, отец, мне говорил, чтобы я никогда, ни при каких обстоятельствах, не шла на компромисс, не вступала в сделку с совестью. Так зачем же ты хочешь, чтобы я поступала иначе? Я благодарна тебе за твои слова. Если хочешь знать, отец, я очень хотела бы походить на тебя.

П л а т о н о в. На меня?..

Л ю б а. Да, на тебя, отец!

П л а т о н о в. Нет уж, оставайся, пожалуйста, сама собой. (Вешает фотографии.) Человеку, Люба, много задач приходится решать в жизни, но его первейший долг — это всегда оставаться человеком. Главное в жизни — это сохранить веру в доброе, светлое, в людей, с которыми работаешь, живешь, в наши идеалы. А идеалы у нас поистине великие! Работа, за которую взялась наша партия, гигантского масштаба! Мы, если можно так сказать, первопроходчики на земле. Суть, дорогая, не в звании и не в должности, которую занимает человек. Суть состоит в том, сумеет ли человек подчинить себя, свою жизнь, служению великой цели, делу борьбы за коммунизм. Только вера, только практические дела дают нам право называть себя человеком! Я скоро пятьдесят лет, как в партии, и все годы ей служу. Стою на капитанском мостике, подобно морскому капитану. Всякое бывало. Порою такие штормы поднимались, что палубу захлестывало волнами, а я стою! Я — коммунист, Люба, сам принял ленинскую веру, и уж я не имею права шарахаться ни вправо, ни влево. Только по курсу своих убеждений! Вот так-то, дочка!

Л ю б а. Папка, милый, родной, и до чего же я люблю тебя! (Крепко обнимает отца.)

Слышится песня о красной гвоздике.

З а н а в е с.