На короткой волне

15

Через несколько дней после нашего приезда пришел Шатров и, заговорщически подмигивая, сказал:

— Пошли!

— Куда?

— Не любопытничай. Вот придем — увидишь.

Мы поднялись на второй этаж какого-то дома. Он поступал. Дверь открылась, и сейчас же кто-то повис у меня на шее.

— Асенька!

— Тоня!

Она ничуть не изменилась, пожалуй даже похорошела. Выполняя задания, она жила в центре большого города под видом портнихи. Среди ее клиенток были связные, доставляющие ей необходимые сведения. Рация, тщательно замаскированная, находилась в комнате. Даже хозяйка квартиры ничего не подозревала.

А на другой день мы с Шатровым встретили Ежи. У него дела были не очень удачные. Однажды, когда он проводил связь на опушке леса, его запеленговали. Ежи видел, как с трех сторон к нему двигались немецкие солдаты. Но ему удалось бежать.

И еще две памятные встречи произошли у меня в Ченстохове — с Раей Чеботаевой и Надей Козловой.

Как сейчас, помню бледное, усталое лицо Раи и глаза, серые, в пушистых темных ресницах. Она говорила, задумчиво глядя в сторону:

— Помнишь, мы с тобой виделись мельком на аэродроме в августе прошлого года? Тогда я полетела на задание с человеком, который оказался трусом. То, что он трус, я чувствовала еще при подготовке к заданию, но думала, что я могу ошибиться. Когда мы приземлились, он отказался работать. Трудно мне было… очень…

Когда приблизилась линия фронта, предатель ушел с немцами, перед этим украв мою радиостанцию из подвала. По счастью, видели, как он ее закопал в поле, я ее там и откопала.

После уже в части мне сообщили, что труса поймали и наказали по заслугам.

А потом я полетела еще раз.

Мы не успели начать работу, как нас забрали в жандармерию. Улик не было, рация и все остальное надежно спрятано. Нас, видимо, только подозревали. Этапом нас провели через двадцать девять румынских жандармерий. Босых, оборванных, голодных, били, мстя за наше молчание. На все вопросы: «Парашютист?» — мы отвечали: «Нет».

Мы прошли чуть ли не всю Бессарабию. Ноги разбиты, в крови, нас вели толпой (с нами были партизаны), рядом конная жандармерия. Я заболела ангиной, с высокой температурой еле волочила ноги. Нас передали немцам.

Трудно рассказать все измывательства, которые мы терпели. Я никогда в жизни не прощу этого. Мне было восемнадцать лет, а я выглядела, как старая женщина. Как-то меня вели по городу, навстречу шла группа наших советских военнопленных, худых, оборванных, черных от постоянного голода.

«Держись, девочка!» — крикнули они мне. Сколько сил тогда у меня прибавилось! Я верила: я буду жить, я еще пройду по любимой Москве, по широкой улице Горького. Мне очень хотелось вернуться…

Меня посадили в тюрьму.

Началось большое наступление наших войск. Каждый налет на город был огромной радостью. Летели бомбы, а я сидела в углу, вся сжавшись, и все твердила: «Еще, еще… еще…»

Одна бомба попала в здание тюрьмы. Меня тяжело ранило. И кроме того, я была контужена, не могла говорить.

Как-то не верится теперь самой в это, — но я встала и пошла. Боли не чувствовала. Одна была мысль: «Убегу». Добрела до улицы и упала.

Очнулась после перевязки. От боли я была готова выть, все время теряла сознание. Кто-то давал мне пить.

Когда наши войска подошли к городу, меня погрузили в последний эшелон, в пустой товарный вагон, увозили от наших…

Я ничего не могла сделать — раненая и немая. Проехали километра два, раздался взрыв, и эшелон стал.

Начался обстрел. Я боялась, что осколок попадет мне в раны. Ползком добралась до края вагона к открытой двери и вывалилась из вагона. Ползла долго. Бой ночью утих, кругом никого нет. Доползла до пустого дома и упала в подвал.

Очень хотелось пить, я лизала каменные сырые стены.

Не знаю, сколько я там пробыла. Нашли меня наши бойцы. Когда я увидела красную звездочку на их пилотках, впервые за эти месяцы заплакала. На их вопросы ответить я ничего не могла. Спекшимися губами только шептала «Москва…» Меня поняли, положили на танк и отвезли в медсанбат. Вид у меня был, вероятно, ужасный: в ранах черви, бинты сорваны, вся в крови. На меня смотрели с ужасом…

Помню, в Москве, перед отъездом в военную школу, подружки уговаривали меня: «Не езди, что тебе — больше всех надо?» Смешно… Когда мы вылетаем на задание, разве думаем об этом: «Сколько нам надо?..»

Я согласна с Раей. Мы шли на войну во имя жизни. Мы шли отвоевывать мир, не дожидаясь, что кто-то другой сделает это за нас. Добровольно приняв на свои плечи тяготы фронтовой жизни, мы стремились к одной цели — к светлому, мирному будущему.

Накануне отъезда совершенно случайно я встретилась на улице с Надей Козловой. Вероятно, был какой-то церковный праздник. По узенькой улочке к костелу шли толпы верующих жителей, и просто удивительно, как я заметила Надю. Мы не виделись с момента окончания школы и сразу засыпали друг друга вопросами:

— Ну как? Летала? Где была?

На фоне румяного закатного неба четко вырисовывались строгие башни костела, и еще острее почувствовалась тоска по родным краям, по Москве, по нарядным куполам храма Василия Блаженного.

Огромные карие глаза, немного вздернутый нос и круглое лицо — особая, запоминающаяся внешность у Нади Козловой. И вот эти глазищи смотрят на меня с завистью.

— В Москву? Завтра… Счастливая!

— Расскажи о себе, Надя.

— В конце прошлого года я с группой разведчиков готовилась на задание, — начала она, когда мы присели в сторонке. — Сначала нас было шесть человек, потом пришел еще один: с виду такой рыжий и одет в стеганые брюки, телогрейку, а на голове почему-то шляпа. Я поинтересовалась, что это за странная форма, а он ответил: «Потерял шапку при переходе границы, и кто-то из венгров дал эту шляпу».

Я отдала ему свою шапку и повязалась платочком. Но полковник, провожая нас до передовой, увидел меня в платочке и говорит:

«Негоже солдату в таком легкомысленном уборе ходить», — снял свою шапку и надел на меня.

Нашу группу сопровождали несколько разведчиков. В первый день получилось неудачно: мы вышли к пулеметной точке. Пришлось пострелять и отойти.

На второй день двинулись уже с наступлением темноты. Дошли до какой-то лощины. Я пригляделась и вижу: справа стоит сарай. Мы добежали до него и залегли — нас начали обстреливать. Нужно идти вверх. Начали мы группами ползти на гору. Помню, подползла к дереву, спрятала голову у самых корней и лежу не дышу. Несколько пуль попало в дерево. Кто-то из разведчиков перебрался ко мне и помог. Все благополучно достигли вершины.

Шли долго. Несколько сопровождающих нас разведчиков ушли вперед. Мы сделали привал. Наконец они вернулись, объяснили нам обстановку, уточнили местонахождение и сказали: «Идите смело, кругом тихо».

Молча пожали друг другу руки, и никто не сказал «до свиданья». Ты ведь сама знаешь, у разведчиков не принято прощаться…

Наша группа пошла вперед, в глубь вражеской территории. Перебежали через шоссе, по которому проехало несколько автомашин. Подошли к реке. Нашли место, где мало воды, но очень вязкое дно. Несколько ребят перешли, а я завязла. Кто-то бросает мне палки, поднялся шум, и вдруг слышим: «Хальт! Хальт!» Началась беспорядочная стрельба, а небо взлетела осветительная ракета. Мы замерли… Потом все стихло. Меня вытащили всю в грязи.

Впереди показались строения — дома, сараи. Слышно — немцы кругом. Свернули вправо, попали на старое кукурузное поле. Рассвет уже начинается. За полем кустарник и лес. А среди немцев началось какое-то движение. Мы спрятались в глубокой яме. Я развернула рацию и сообщила о том, что линию фронта прошли благополучно и стараемся быстрее удалиться от нее.

С наступлением темноты мы двинулись дальше. И началась наша работа разведчиков.

Ну, а дальше… Нет, серьезно, ничего особенного не было… Вели разведку, я передавала сведения. Правда, иногда мерзли, голодали, но сейчас это уже не важно.

А зато сколько интересных людей встретили мы там! Однажды вечером мы зашли на хутор и решили в нем переночевать. Заглянули в сарай, а там венгры, румыны, немцы и даже один француз…

А когда мы возвращались к своим, с нами шла группа венгров.

Как-то, сидя у костра, я сняла шапку с головы, волосы упали мне на плечи, и тут же я услышала, как многие из венгров сказали одно слово: «девушка». Оказывается, они принимали меня за молоденького солдата.

Ну, а ты как? Что знаешь о других девочках?

Сходные и несходные оказались у нас судьбы. И сколько выстрадано! И сколько радости, что живы, что справились с нелегким делом!

Поезд в сторону Москвы уходил утром. Мы встали рано. Быстро собрались. Сели за стол, чтобы последний раз побыть всей нашей дружной семьей. Я чувствовала себя немного виноватой перед товарищами, что раньше всех уезжаю домой. Это походило на измену, на предательство. Еще шла война. Их дальнейшие пути вели к боям, к последним решительным боям с врагом.

Николай, как самый старший, поднял рюмку с вином и сказал:

— Ася, ты знаешь, что нам, конечно, жалко расставаться с тобой… Желаем вам счастья! — И они втроем — Николай, Василий и Антон — выразительно посмотрели на майора, потом на меня.

— Спасибо… — ответил смущенный майор.

Почему-то в груди у меня стало пусто-пусто… и тихо. И тут впервые за последние дни вдруг пришло успокоение, как будто и нужно было непонятную тревогу назвать простыми словами: «Я не люблю майора…»

«Я не люблю майора», — хотела я сказать своим друзьям, но это было бы второе предательство. И я промолчала. Да… У каждой любви своя песня…

Майор и Николай провожали меня на вокзал.

— Ну, прощай, Ася! — с повлажневшими глазами сказал майор. — Скоро приеду. Расскажи там обо мне… все, что знаешь…

Он нагнулся, поцеловал меня и выбежал из вагона. Поезд уже тронулся. Они стояли с Николаем на платформе, глядя вслед поезду.

Я ехала домой!.. Мелькали за окном поселки, леса, перелески… И небо было синее-синее…

Эх, если бы голос мне! Как бы я спела сейчас! «До-мой, до-мой», — стучали колеса. Я смотрела в окно и тихо смеялась. Поезд вез меня к новой жизни.

В Москву я приехала через девять дней. Вспомнилось: ровно два года назад, 8 апреля 1943 года, меня провожала мать в Горький. Кого-то застану я сейчас дома?

Город только еще просыпался. Площадь перед Киевским вокзалом пуста. Несколько такси разобрали у меня на глазах. А я растерялась, и пришлось долго ждать на трамвайной остановке. Потом я смотрела в окно трамвая и то узнавала, то не узнавала свой старый, родной город. Всего два года прошло, а сколько перемен! И самое главное — на больших зданиях и площадях нет уже маскировочных сеток.

Чуть не бегом от трамвайной остановки направляюсь к дому.

Над площадью розовеет небо. Из репродукторов несется: «Широка страна моя родная!..» Я стою на углу пустынной еще площади и сквозь слезы улыбаюсь этому утру, этому самому лучшему в мире городу. Вот они, мои новые позывные:

«Ши-ро-ка стра-на мо-я род-на-я!»

«Говорит Москва!..»

В подъезде дома сразу окружило меня все близкое, знакомое: полутемная лестница, старенькие перила с выломанными железными прутьями. Через две ступеньки взбегаю на третий этаж. Потемневшая от времени бронзовая вертушка звонка. Незабываемый, особый скрип нашей двери и знакомое шарканье тапочек по коридору.

— Кто там?..