На короткой волне

3

В первый же вечер в школе наш командир — старший техник-лейтенант Величко — сказал:

— Пройдет время, и, окончив школу, вы разъедетесь в разные стороны — радисты особого назначения! Вы можете работать на кораблях, на самолетах, в штабах армий и фронтов, в партизанских отрядах. Можете выполнять особые правительственные задания. От того, как вы будете учиться, зависит успех будущей работы, потому что умение быстро и четко наладить связь может спасти не только вашу жизнь, но и жизнь многих сотен и тысяч людей.

Представьте себе радиста, находящегося в районе дислокации вражеских частей. Он сообщает своему командованию точные координаты расположения войск, их численность, вооружение, — каким отличным радистом нужно быть, чтобы в этих условиях справиться с заданием! И вот уже наши танки, наши бойцы идут в нужном направлении. Летят самолеты. Наши части окружают и уничтожают противника.

Или возьмите случай из партизанской жизни. За линией фронта, во вражеском тылу, действует партизанский отряд. И единственная связь с Большой землей — это радист. Чтобы враги не успели запеленговать его, он обязан быстро и четко передать короткую, но точную радиограмму! Окончив школу, вы всю жизнь будете гордиться своим званием радиста особого назначения! Радист-оператор! Радист-коротковолновик! Сколько увлекательных дел впереди!

Я долго не могла уснуть в тот вечер. Пожалуй, Миловидон был прав…

В нашем классе, то есть в нашем взводе, сорок девушек-москвичек. Мы быстро познакомились и сразу же включились в распорядок школы. Занимались много и старательно. Армия нуждалась в специалистах. С первых же дней занятий мы знали, на какую работу нас готовят, предугадывали, что ждет нас там — далеко впереди, за линией фронта, среди врагов. И мы учились на пятерки, знали, что каждая хорошая отметка — еще один шаг к намеченной цели, к трудному делу, на которое пошли сами. Знали, что возможна смерть, что не все вернутся домой, в Москву. Но мы были молоды и мало думали об этом. Война призвала нас, а сердце приказало идти на самые опасные дела. Иначе мы ни жить, ни думать не могли.

Выходя из столовой, мы потуже затягивали ремни на гимнастерках и шутили: «Эх, сейчас бы пообедать!» Постоянно хотелось есть, и мы завидовали курсантам, которые шли в наряд на кухню.

Было трудное для страны время, и мы это хорошо понимали. Занимаясь с утра до вечера, жили одним: скорее окончить школу, скорее приняться за настоящую работу, скорее на фронт.

Шли месяцы. Мы натренировались уже так, что целый урок могли беспрерывно принимать радиотексты со скоростью сто — сто двадцать знаков в минуту. Слуховая память еще не успевала расшифровать принятые звуки в букву, как рука уже писала ее, и следующую, и все остальные. Это давало нам возможность в течение пятидесяти минут совершать (мысленно, конечно) любые сверхдальние путешествия. Когда мы проверяли принятые радиограммы, ошибок не было.

В шесть часов утра мы выбегаем на зарядку. На темном небе особенно яркими кажутся звезды, сухой колючий воздух перехватывает дыхание. На стеклах окружающих домов тускло отражается свет двух фонарей у входа в школу. Возвращаемся с улицы бодрые, румяные, слегка уставшие от бега.

По вечерам, в свободные часы «самоподготовки», мы собирались в классе, устраивались поуютнее и мечтали и вспоминали о доме, о Москве, о близких.

— Вы только подумайте, девочки, чему нас учат! Ведь какую голову для такой работы иметь надо! Неужели из нас что получится?! А между прочим, говорят, что Зоя Космодемьянская тоже радисткой была. Вот в такой же школе, как и мы, училась. Правда это, девочки? — говорила маленькая черненькая Лида Смыгина.

В один из таких вечеров, незадолго до отъезда из школы, мы договорились (совершенно серьезно) встретиться на другой день после окончания войны в шесть часов вечера у Большого театра в Москве. Мы были очень наивны, полагая, что с фронта в Москву в день победы можно будет вернуться за одни сутки.

Обычно в эти часы к нам заходил кто-нибудь из старших командиров. Они подробно рассказывали о том, как работали другие радисты, о заданиях, которые могли нам поручить. Мы узнали, например, что в тыл противника часто посылали двух людей — разведчика и радиста. Как хотелось, чтобы этот будущий товарищ по работе оказался надежным другом, — от этого ведь зависит и успех задания и сама жизнь!

Как и везде, в школе наша «тайная разведка» каким-то чудом доставляет нам самые интересные сведения. Так, стало известно, что старший техник-лейтенант Величко уже несколько раз подавал командованию заявления с просьбой послать его на фронт. И на все заявления — отказ. Поэтому ходит наш командир хмурый, но, как всегда, строгий, подтянутый, вежливый. Он и не догадывается, наверное, что все девчонки нашей роты считают его лучшим командиром школы. И гордятся им, и стараются выражением лица, манерой разговора походить на любимого командира.

На одном из ротных собраний Величко сказал обо мне:

— За этого курсанта я не беспокоюсь, надеюсь, что не подведет на предстоящих госэкзаменах.

…Много лет прошло. Но и сейчас очень больно признаться, что я не оправдала его надежд. Еле-еле свой любимый предмет — радиотехнику — сдала на тройку. Никогда мы с ним об этом не говорили, никогда я обещаний ему не давала, а вот… чувствовала себя настоящей обманщицей. И до отъезда в часть ходила с опущенной головой, боясь встретиться с ним глазами.

Был еще один человек в школе, мнением которого я очень дорожила и который, в сущности, явился невольной причиной моего провала. О нем мне хочется рассказать подробнее.

Недели через три после приезда в школу я нечаянно подслушала разговор двух подруг о проходившем мимо командире:

— Вот, посмотри-ка, он пошел…

— Это и есть Молчанов?

— Да.

Тогда я не знала, почему он привлек их внимание, но очень скоро поняла, что его имя окружено в школе особым уважением и любовью.

После ранения в позвоночник Молчанов ходил очень прямой, неестественной походкой. Лицом он очень походил на Лермонтова: круглый овал, большие карие глаза, и даже взгляд их такой же задумчивый. И совсем уж как у Лермонтова усы — узенькой полоской над губами. Всегда подтянутый, сдержанный, с какой-то неотвязной грустью в глазах, он казался мне иным, не таким, как другие, и мне хотелось, чтобы он заметил меня.

Молчанов проводил у нас политзанятия.

Я стала одной из лучших учениц по его предмету. Почти весь урок не отводила от него глаз, внимательно слушала и задавала «умные» вопросы.

Однажды я подошла к нему после урока и попросила дать мне почитать «Диалектику природы», объяснив, что решила изучить эту книгу до конца.

Говорила я серьезно, глядя в его грустные глаза, и, неожиданно для себя, добавила:

— А усы вам не идут…

Не хочу сказать, что мне не нравились усы. Просто вдруг увидела около глаз густую сеточку морщин, а ведь ему было немногим больше двадцати лет. Совершенно искренне, от всего сердца захотелось сказать слова, ни в каком уставе не записанные, в стенах военной школы не положенные; слова из далекой «гражданской» жизни. Он чуть наклонил голову, улыбнулся и сказал:

— Приму к сведению и руководству.

На другой день он пришел без усов.

Потом я долгое время избегала его, но как-то вечером, во время моего дежурства по школе, мы снова встретились, и я, не задумываясь, приложив руку к пилотке, сказала теплое, домашнее:

— Добрый вечер!

— Ну, как идут ваши занятия диалектикой? — спросил он.

— У меня есть несколько вопросов.

— Запишите и принесите мне. Я отвечу.

На следующий вечер я отнесла к нему в кабинет список вопросов, а через день получила ответы. К моей жизни в школе, к моим занятиям, моим мыслям — ко всему этому теперь прибавилось ожидание его ответов. Я молча приветствовала его, заходя в кабинет, брала записку, так же молча благодарила, наклонив голову, и уходила. Отвечая на мои вопросы, он всегда добавлял что-нибудь от себя или про себя. Вот этих-то добавлений и ждала я. В них не было ни скрытых, ни явных намеков на какие-нибудь «сильные» чувства. Была дружеская усмешка, подшучивание над самим собой. После каждой записки я подолгу думала о нем. Что-то очень хорошее, невысказанное и неясное, таила в себе каждая фраза, каждое слово его ответа.

В дни занятий, в бессонные ночи дежурств его присутствие в школе, его записки помогали мне уходить в чудесную страну мечтаний о будущем. Я знала: то, что происходило со мной, так не похоже на «любовь», о которой шепчутся по вечерам девчонки. Мне не нужно было ни свиданий, ни объяснений, ни «прогулок при луне». Что бы ни делала, я думала о нем.

Когда я отбыла с курсантами на практику в Иваново, Молчанов прислал мне письмо, хорошее, товарищеское письмо. Девчата по почерку на конверте сразу узнали, от кого, и многозначительно переглянулись: «Ага!.. Все понятно». Но имя его было окружено таким уважением, что никаких насмешек и шуток не последовало.

Вскоре после практики начались госэкзамены. Случилось так, что едва я начала отвечать по радиотехнике, Молчанов вошел в класс и сел возле экзаменатора. Красная как рак, я не могла вспомнить ни слова. Он встал и ушел. Мне стало хуже — я не знала, куда глаза девать от стыда. Экзаменатор по-своему понял мое смущение и после некоторых дополнительных вопросов поставил мне тройку.

Накануне отъезда из школы я набралась смелости зайти к Молчанову попрощаться. Он протянул мне, как обычно, листок бумаги с ответами на мои вопросы. Я поблагодарила его и вышла. Во дворе школы уселась на поленницу дров и развернула заветную бумажку:

«Прежде чем кануть в Лету, разрешите сказать вам несколько слов. Вы — молодец! Вы избрали трудный путь. Идите, сил у вас хватит…»

Слезы капали на листок, размазывая буквы, а я все читала, читала…

Однажды, во время очередного дежурства, я случайно встретилась с лейтенантом Молчановым около дверей школы, на улице. Было совсем темно: ни луны, ни звезд. Тускло светили фонари. Мы постояли рядом, потом лейтенант положил руку мне на плечо. Не знаю, изменилось бы что-нибудь, если бы он сказал мне тогда хоть одно слово? Вероятно, он знал, что я все равно уйду от него. Уеду туда, где нужно отдать себя делу всю целиком, без сожаления об оставленном, чтобы в решительную минуту не дрогнуло сердце, чтобы не мучили воспоминания о любимом, о близких, о тихом домашнем покое. Он ничего не сказал мне. И я промолчала. Каждое его слово было тогда очень дорого для меня. И это дорогое слово могло отнять у меня решимость и при первом прыжке с парашютом в тыл к врагу, и во время выполнения второго задания. Молчанов был прав. Но — сердцу не прикажешь. Память до сих пор хранит в душе образ этого светлого человека…

В школу я ехала, считая ее переходным этапом в моей жизни, и очень ждала дня окончания учебы, потому что этот день должен был стать первым днем новой жизни. Не думала я, что оставлю здесь какую-то часть своей души, что расставаться со школой будет так тяжело.

Через несколько дней после экзаменов я уехала… А через полгода, накануне вылета в тыл на выполнение задания, в далеком украинском селе вновь достала его записки, проделавшие со мной весь путь из Горького до Проскурова, и в который раз снова и снова перечитала их. Смешные, никому другому не понятные листочки с мудреными философскими терминами, они были бесконечно дороги мне. А потом я аккуратно сложила их и бросила в огонь железной «буржуйки».

Завтра начиналась новая жизнь. Большая дорога, о которой столько мечталось, открывалась передо мной.