На красный свет

Обвал

Эта девочка боялась высоты. Боялась, и все тут.

Но выяснилось это не сразу — вот что было ужасно. Сначала Халима, не чуя беды, ввязалась в это дело — подготовку к прыжкам. Она в самом деле хотела стать парашютисткой. Почему бы нет? Она отлично занималась легкой атлетикой, бегала, плавала. Не то чтобы рекордсменка, но не хуже других. И, когда стали записывать в кружок парашютизма, она записалась тоже.

И пошло, и пошло… Учили сперва на земле. Наука была нехитрая. Тебя усаживают на петлю, болтающуюся на крюке, вбитом в потолок. Ты сидишь в этой петле довольно высоко над полом и делаешь руками и ногами всякие движения. Руками надо регулировать падение, разбирая и подтягивая стропы сообразно направлению ветра, чтобы не сдуло с курса. Ноги следует согнуть в коленях, носки чтобы смотрели вниз, — это ослабит толчок при встрече с землей. Еще надо уметь быстро и ловко избавиться от парашюта при приземлении… Словом, там в воздухе столько работы, что некогда пугаться.

В воздухе! Доберись-ка до этого воздуха!

Начались прыжки с вышки.

— По-шел! — коротко и резко командует инструктор.

Но Халима ни с места!

Она чувствует, как дышит ей в затылок следующий по очереди. И только что плавно оттолкнулась ногами от площадки Нора Зурабова.

Халима ни с места.

Все внизу, в голубом мареве, вертится, плывет, грозится, страшит…

И от отчаяния, от слабости, от стыда… она делает шаг вперед.

— Я не могу прыгать… Не могу, я боюсь высоты, — плача, говорит она уже на земле.

— Но ты же прыгнула! — удивляется инструктор.

— С вышки. Я не прыгну с самолета.

Она боялась высоты. И, когда практикантов стали подымать на самолете для настоящих прыжков, Халима отказалась. Да, она отказалась прыгать. Не всем же…

Ей было стыдно перед подругами, но она ничего не могла с собой поделать. Она боялась высоты, и все тут!

И вообще Халима была не из тех решительных и бойких девушек, которых можно встретить в любом коллективе.

Решительной и бойкой была другая. Подруга Халимы, Нора. Вот эта — да! Нора прыгнула с самолета раз, другой и третий. И получила звание парашютистки-спортсменки. А Халима — нет. Что делать?

Это не помешало их дружбе. Они дружили с детства. Ходили в одну школу. И вместе кончили ее. Вместе стали учиться на медицинских сестер. И выучились.

Новенький диплом в красивом красном переплете с золотыми буквами лежал на столе перед Халимой. И такой же точно — перед Норой. Медицинская сестра! Это не шутка. Ведь еще два года назад они были школьницами!

Диплом на имя Норы Зурабовой попал в руки Нориной матери. Она бережно завернула его в целлофан, спрятала в шкаф и сказала дочери несколько слов о важности этой бумаги — диплома. Собственно, это была целая речь. И так как отца у Норы не было, а ее мать считала, что должна сказать и за отца, речь получилась довольно длинная. Нора, подавляя зевок, выслушала ее до конца.

Диплом Норы Зурабовой был спрятан.

Там, куда мать устроила ее работать, Нору знали и без диплома. Доктор Кафанов знал Нору с пеленок. Какие тут дипломы! Разве только для проформы. Доктор Кафанов годы работал бок о бок с Нориной мамой: прекрасная медицинская сестра мать Норы — Рано-апа! Надо помочь Рано-апа с дочкой. Немыслимо отпустить ее — Рано-апа никогда не согласится на это.

Диплом на имя Халимы Алимовой не был спрятан так далеко. Он лежал под рукой, в ящике стола. Ему оставалось там лежать совсем недолго. Халима уезжала. Диплом перекочевал в старый чемодан, стащенный с чердака.

На улице стояла обычная жара августовского полдня, умеряемая свежим ветром, дующим с гор. Горы подступают к городу. В ясную погоду далеко видна вся гряда. Она похожа на верблюжий караван, уходящий в марево пустыни где-то там, по ту сторону земли.

Халима знает, что даже до ближайшего горного кишлака надо долго ехать сначала автобусом по дороге, вьющейся по склонам, словно виноградная лоза, а потом еще верхом на лошади или на ишачке. А эти ишачки почему-то любят идти по самому краю пропасти. По самому-самому краю. Что делать человеку, который боится высоты?

Жара. В окно виден кусочек площади, затененный карагачами. Их пышные кроны — это целые шатры. В них ведут шумную и беспокойную жизнь птицы. Прохожие норовят задержаться под тенью деревьев. Мужчины — в белых костюмах, женщины — в белых платьях. Так одеваются здесь летом. И это придает городу нарядный вид.

Дальше — улица, опаленная зноем… Город велик, разнообразен, оживлен. День его длится долго, от первых криков молочниц до синкопов джаза у неоновой рекламы кино, до ночного всплеска весел на Комсомольском озере.

Халима любит свой город, его площади, его бульвары. Белым и розовым цветом дарят каштаны прохожего. Они, как добрые гиганты, стоят со свечами в мохнатых руках. Нежное летучее пламя их освещало всю жизнь Халимы. Ребенком она играла под зелеными сводами. Школьницей сидела здесь с книгой. И теперь она прощалась с ними.

Прощалась с теткой. Нет, Халима ничего не имела против нее. Ведь добрая женщина заменила ей отца и мать. Но уж очень, просто невыносимо взбалмошна Шарафат-апа! Как говорят по-русски, у нее семь пятниц на неделе.

То она душит Халиму в своих объятиях:

— Почему ты так бледна, мой тюльпан? Ты тонка, как рисовый корень! Нельзя сидеть все время над книгами. Сходи погуляй, мой цветок!

То она беспричинно сердится на Халиму:

— Видит бог, родную дочь я не смогла бы воспитать лучше. Я для тебя ничего не жалею. А ты все недовольна. Ты убегаешь из дому, словно за тобой гонится шайка басмачей!

— Чем же я недовольна? — удивляется Халима. — Я люблю вас, как любила бы мать.

— Нет, мой бутон, я вижу.

И Шарафат заливается слезами. Ее большие черные, все еще красивые глаза всегда на мокром месте.

Все это изрядно надоело Халиме. По правде сказать, она обманула тетку, начав учиться на медсестру. Тетка мечтала:

— Ты должна учиться на врача. Этого хотела твоя покойная мать, да будет ей земля пухом! Это должно быть так. — И сейчас же следовали длинные сожаления все на одной и той же ноте: — Ах, если бы была жива твоя мать! Посмотрела бы на тебя: какая ты стала красивая и умная…

Халима не чувствовала себя ни умной, ни красивой.

В зеркале на нее смотрела чернокожая девчонка с диковатыми глазами под широкими бровями, сурово сходящимися на переносице.

Халиме вовсе не улыбалось шесть лет мучиться на медицинском. Она хотела работать, быть независимой.

Она уговорила Шарафат, что, поработав медсестрой, уже наверняка попадет в институт.

Это была сущая правда. Но Халима не собиралась поступать в институт. Ее устраивала профессия медицинской сестры. Перед ней открывалась возможность быть самостоятельной. И было бы просто глупо ею не воспользоваться.

И поэтому Халима, закончив учение, приняла предложение поехать в дальний горный кишлак Кошчинар.

Ей понравилось это название — Кошчинар. Два чинара. Там на высоте, выше облаков, стоят на скале два чинара. Это под ними много лет назад первые жители кишлака поставили глиняные кибитки. На высоте… Ну что же! Как-нибудь она доберется, а в самом селении высота не заметна.

Тетка была вне себя: плакала, ломала руки и вопила:

— Тысячи ночей я не спала у ее кроватки, и вот она едет! Кто знает, куда она попадет, к каким людям? Кто пригреет сироту?

Тетка была просто смешна, несмотря на свои слезы. Ее полная фигура в цветастом платье сотрясалась от рыданий. Можно было подумать, что Халима уезжает на край света.

Халима не сдалась. Это всегда было так: она решалась медленно, трудно. Но, решившись, не отступала.

В кишлак Кошчинар через день отправлялся рейсовый самолет. Но был другой путь — длинный, разнообразный, пересекающий две области. Путь через ущелья, через бурные реки, через пустыню.

Халима предпочла второй: она ведь боялась высоты.

Провожать Халиму приехала только Нора. Может быть, собрались бы и другие, но уже все разъехались: кто к месту новой работы, кто на отдых. Лето было в разгаре.

Нора, как всегда нарядная, в какой-то удивительной соломенной шляпе, напоминающей лист лопуха с опущенными краями, держала Халиму за руку — так они когда-то ходили вместе по школьному двору — и говорила:

— Ну вот, и моя судьба решилась. Остаюсь в городе. У доктора Кафанова. Ну ты его знаешь.

Да, конечно, Халима хорошо знала доктора Кафанова: ведь он преподавал у них. Сухой, педантичный человек. Про себя Халима подумала, что Норе нелегко будет под его началом.

А Нора продолжала с немного наигранной веселостью:

— И знаешь, что меня склонило окончательно? Я как-то была на обходе у Кафанова в больнице. Ну, дружок, что внушительно! Впереди сам доктор. Фигура — монумент! Лицо — сфинкс! А за ним свита, белая, крахмальная, сверкающая — жрецы! Только музыки не хватает, какой-нибудь такой, торжественной, как в «Аиде».

Они вспоминали недавние дни, экзамены, но все уже казалось как бы отошедшим в тень, а на свету было только будущее — то, что ждало их сейчас: Нору — у доктора Кафанова, Халиму — там, вверху, в Кошчинаре.

Между тем пассажиры собирались. Подошел высокий статный старик. Лицо его показалось девушкам знакомым. Позади него молодой человек нес чемодан. Двое мужчин городского обличья, с портфелями в руках, зевая, ждали отправки.

И вдруг на автобусной станции появилась тетя Шарафат. Шарафат-апа, которая полчаса назад кричала, лежа на диване с горчичником на затылке:

«Нет, нет, не могу я ее провожать! У меня разорвется сердце! Пусть лучше мои глаза не видят этого ужаса! Халима, не забудь на дорогу — там, в буфете, — белеши. Подожди! Возьми еще мясо в холодильнике: я вчера приготовила. Оденься потеплее, в горах холодно! О горе мне, горе! Кто успокоит мою старость?!»

Инструкция следовала за инструкцией вплоть до того момента, когда, обливаясь слезами, тетя Шарафат обняла Халиму на прощание.

И вот она здесь собственной персоной — величественная Шарафат-апа, в цветастом атласном платье, с двумя авоськами в руках, полными всякой снеди.

— Здесь, в кастрюле, плов, разогреешь на угольях, на остановке… А здесь…

Но тут шофер дал сигнал. Пассажиры стали занимать места в автобусе дальнего следования. Наказы тети потонули в шуме, который подняли женщины у своих узлов и корзин.

Проходит несколько минут, пока шофер и его помощник уговаривает пассажирок разрешить погрузку их вещей в специальное багажное отделение внизу.

Наконец машина трогается. Тетка машет платком. По лицу ее бегут слезы. Халиме даже неудобно: это обращает на нее, Халиму, всеобщее внимание. А юноша в черной, вышитой белым тюбетейке, сидящий сзади, улыбается не то сочувственно, не то с насмешкой.

Автобус набирает скорость… Прощай, родной город! Ты дорог мне, но когда-нибудь птица должна же вылететь из гнезда!

За окном бегут улицы пригорода, желтые дувалы, желтая пыль по дорогам, низко стелющиеся над хаузом ветви тала; чей-то пронзительный голос поет за пригорком знакомую старую песню: «Джигит на коне уезжает, ветер его на пути догоняет…»

Долгое время в автобусе все молчат. Потом вдруг наступает такой момент, когда все сразу, словно насытившись молчанием, начинают знакомиться друг с другом, расспрашивать. Только и слышно:

— Смею спросить, куда вы направляетесь, досточтимый?

— Какая цель вашего путешествия, многоуважаемая?

Так говорят пожилые люди. Молодежь проще в обхождении между собой. Молодой человек в черно-белой тюбетейке просит разрешения сесть рядом. Халима кивает головой. Куда она едет? В Кошчинар? Медсестрой? Важная должность. Что, она никогда не была в Кошчинаре? О, это знаменитое место! Выше облаков, под самым пиком горы лежит Кошчинар.

Некогда безвестный пастух поставил кибитку посреди высокогорного пастбища. Чтобы сразу находить ее в тумане, он построил свое жилище у двух чинаров. Вероятно, они казались пастуху надежными покровителями его семейного очага. Но человек ошибся: обвал разрушил кибитку, и семья пастуха погибла под каменным дождем. Человек проклял гиблое место, проклял горы и ушел на плоскость — так зовут равнину жители гор. Но его сын не захотел жить на плоскости. Его манили горы. И сманили. Сочные травы, богатые пастбища привлекли и других. У двух чинаров выросло селение.

Нищета и болезни были в нем хозяевами. В убогих кибитках плакали голодные дети и мать совала им в рот тряпочку с куккаром — сонным зельем, чтобы они утихли. Женщины рожали на грязном глиняном полу-под бормотание молитвы. Малярики умирали, не зная, что такое хина. К больным звали табибов — знахарей, они заговаривали болезни и присыпками из золы вызывали заражения, которые принимались безропотно, как наказание аллаха.

Богат был Исаметдин-бай. Тысячи овец, тысячи великолепных каракульских баранов паслись по склонам гор. Камбары блистали белизной шерсти, и благородной сталью отливали серые ширазы. И не было в Кошчинаре человека, который не трудился бы на бая, и не было семьи, где не звучали бы проклятия Исаметдин-баю.

Революция, давшая дехканам землю и воду, вошла в кишлак Кошчинар, неся счастье беднякам. Не узнать теперь эти места! Вы увидите сами…

Юноша в черно-белой тюбетейке умолкает. Халима смотрит на него с уважением. Он много знает, он пишет историю этих мест. Он учится в САГУ на историческом факультете. Его зовут Усман, он внук знатного пастуха Эсамбая-ата из колхоза «Кзыл Михнат».

— Видите, вот этот высокий пожилой мужчина — это наш дед.

Из вежливости внук не называет его стариком — это не принято.

Между тем важная весть о том, что в Кошчинар едет медсестра, доходит до слуха девушки, сидящей вместе со старой женщиной впереди Халимы. Девушка что-то говорит на ухо старухе. Видимо, та глуховата, она кричит на весь автобус:

— Значит, ты, красавица, едешь, чтобы лечить народ в Кошчинаре?

— Я буду помогать врачу лечить больных, досточтимая, — отзывается Халима, смущенная тем, что головы всех поворачиваются в ее сторону.

— Что такое? Медицинская сестра едет в Кошчинар? Скажи, цветок розы, долго ли надо учиться на медицинскую сестру? Моя дочка — пусть она будет счастлива, ей всего пять лет — только и делает, что перевязывает своих кукол… — перегибаясь через спинку сиденья, спрашивает молодая женщина с узлом на коленях.

Старуха, не слушая ее, кричит свое:

— Не скажешь ли ты, отчего это у меня, как вечер, так начинает ломить ноги? А?

— У моего прадеда — да будет земля ему пухом, — начинает длинную историю толстый мужчина в белой чалме, — болела правая лопатка. Что он только не делал!.. И что вы думаете? Наш табиб заговорил ему боль…

— Чепуха! — изрекает глухая старуха. — Знахари были хороши в старое время. Теперешние знахари — просто мошенники. К чему они, когда есть врачи, дай бог им здоровья…

Разговор о болезнях принимает новый оборот: вспоминают случаи чудесных исцелений… Чтобы сделать приятное спутнице, каждый говорит, обращаясь к Халиме:

— Да, красавица, очень полезное занятие выбрала ты себе… — или что-нибудь в этом роде.

Молчавший до сих пор Эсамбай-ата вдруг произносит глубоким, звучным голосом, который, наверное, далеко слышен в горах:

— Мой отец никогда в жизни не болел. Когда ему минуло сто двадцать, он уже не мог взойти на гору, что возвышалась над нашим селением. И он сказал нам, шестнадцати его сыновьям: «С этих пор я могу уже назвать себя пожилым человеком!» Вот так.

Все молчат. Автобус несется по желтой дороге.

Из районного центра выезжали вечером. Сразу, словно отрезало их, кончаются сады и виноградники. Впереди лежит пустыня, песчаные пространства, поросшие саксаулом и янтаком.

Пыльным облаком обдает душный ветер. В автобусе подымают стекла окон. Теперь он словно спичечная коробка, беспомощный, маленький, плывет в песчаном море. Пассажиры дремлют в удобных креслах автобуса дальнего следования. Халима смотрит в окно. Очертания горного хребта кажутся незнакомыми, чуждыми. Месяц тихо-тихо идет, словно крадется, над барханами. Верблюжий караван проплывает мимо, медленный, таинственный, как во сне или сказке.

Халима дремлет. Первый раз она едет из родного города. Одна. Куда? Что ждет ее там, вверху, где два чинара стоят выше облаков?..

Медицинская сестра! Они ждут ее. Кто ее ждет? Может быть, старые пастухи, с глазами, выпитыми ветрами горных вершин? Женщины с детьми на руках — резкий климат, дневная жара и ночной холод вызывают простуды… А может быть, малярики с желтыми, осунувшимися лицами… Или больные горной болезнью — зобом…

Халима дремлет. Автобус покачивается, все кружится перед глазами. Говорят, что многих укачивает в машине. Но она, Халима, готова ехать так хоть целую миделю!

Ничего, что она не стала парашютисткой, вдруг почему-то вспоминает она. Что из того, что Нора прыгала? Ей это теперь ни к чему. В свите доктора Кафанова можно и без этого.

Халима просыпается от холода. Автобус стоит у глинобитной ограды. Какой-то человек с фонарем в руках освещает низкую калитку: она открыта; в слабом свете видна выложенная кирпичом дорожка, ведущая куда-то в темноту. Да, еще совсем темно. Там, на востоке, где должно взойти солнце, чуть-чуть светлеет полоска неба.

Люди, разминаясь и зевая, выходят из автобуса. Человек с фонарем приглашает:

— Проходите, уважаемые. Выпейте с дороги чаю и прилягте отдохнуть. Водитель заправит горючим машину и поспит немного. Вы отправитесь в путь до жары. А после полудня вы будете уже высоко в горах, и зной не нагонит вас…

Человек говорит и говорит, слова его катятся мерно и легко, словно гладкие камешки с невысокого склона.

Это совсем маленькая чайхана с земляным полом, устланным паласами. Обширная супа занимает почти всю комнату. Пахнет кокчаем и свежими лепешками. Даже на расстоянии чувствуется, каким жаром пышет огромный самовар в углу.

Самоварчи вешает фонарь на крюк и начинает хлопотать у самовара. Ему помогает мальчик в пестрой тюбетейке.

Пассажиры располагаются на супе. Теперь Халима может лучше рассмотреть их: сидя в автобусе, она стеснялась вертеть головой, чтобы увидеть соседей.

Сейчас все они, как одна семья, довольные теплом и предвкушением чая, сидят на супе. Говорливый самоварчи приносит два больших пестрых чайника и стопку лепешек.

Мальчик тащит блюдо с урюком, ставит пиалы с вареньем и местными сладостями.

Первую чашку наливают старшему, Эсамбаю-ате, пастуху высокогорного колхоза «Кзыл Михнат». Далеко разнеслась слава о каракулеводах колхоза. Широко разливаются по склонам гор отары каракульских баранов.

Эсамбай-ата известен всей республике. Халима вспоминает, что видела его портреты в газетах. Халима молчит, молчат и два молодых человека в скромных халатах, перепоясанных ситцевыми платками. Неприлично вмешиваться молодежи, когда говорят старшие. Неторопливая беседа касается видов на урожай хлопка на посевных площадях в горах, на плоскогорьях, открытых солнцу. Еще говорят о новой породе овец, выведенной на опытной станции колхоза «Кзыл Михнат».

Тихо, чтобы не мешать старшим, Халима выходит на айван. Ох, как все изменилось вокруг! На восточной стороне неба открылась глазу чудесная страна: в ней розовые долины, полные тумана, и голубые холмы, облитые струящимся светом. Она все ширится, разливается на полнеба, нестерпимо сверкание ее снежных вершин.

— Пора! Пора! Скоро солнце будет высоко, зной догонит нас! — говорит кто-то.

И Халима спешит вместе со всеми к автобусу.

Теперь дорога идет в гору. Все выше, все выше.

Мягко трогается автобус. И уже сады мелькают в окне да шуршание шин по щебню напоминает: ты в дороге, в дороге…

Длинна дорога и разнообразна. В ней есть солнечные долины и сумрачные ущелья. И маленькие чайханы на развилке, где на угольях шипит баранина, где пахнет молодым вином и изюмом. И тянутся вдоль дороги поля и сады. Щедрое лето идет по дороге, зори всходят персиковым цветом, закаты окрашивают небо вишневым соком. Бежит дорога мимо, вбирая краски ландшафта и ароматы полей. В дороге — встречи, разговоры. Длинные стариковские поучения, острая быстрая речь молодых. Встречи у костра, на заправках у колонки, в сельских чайных…

Но вот начинаются настоящие горы. Эти не ласковы, не манят, не обещают. Грозят.

Знаете ли вы, что такое горная дорога? Видели ли вы, как прямо над вами нависает свод серо-зеленого камня и громоздится вверх, все вверх, до самого неба, и — ой-ой-ой! — куда же это несет обезумевшая машина? Ведь в самый тупик, в стену, в скалу, в тартарары!

Но дорога огибает вислый камень — где-то на самой кромке пропасти вьется она. Вьется, кружится — вот-вот пропадет!.. Не пропадает!

А с другой стороны… Ух, глубина! Там, далеко внизу, — еле слышно, еле видно! — поблескивает, шумит, пенится вода. Откуда она там? Приглядись. С вершины летит поток — как он летит! Словно без оглядки, без удержу мчится серебряный всадник, мчится и не исчезает из виду, несется, а все тут!

Знаете ли вы, что такое горная дорога? Воздух видим. Да, вы видите его, он окрашен то глубокой синью, когда утес, нависший над дорогой, бросает свою тень, то желтизной скрытого за туманом солнца, то багрянцем далекого заката.

Это краски высоты, краски горной дороги. Змея сухо и зло прошуршала прошлогодней листвой. Орел шумнул крылом над самой твоей головой; глухо и тревожно звучит бегущая вода. Это звуки высоты, звуки горной дороги.

А что делать человеку, который боится высоты? Отвернуться? Забиться в угол автобуса, закрыть глаза? Не видеть, не слышать? Обидно!

Да, вот они, два чинара! Это, разумеется, они. Как далеко видны их стройные силуэты!

Тем временем машина делает еще два… еще один виток вокруг вершины и останавливается у приземистого глинобитного домика. Это чайхана, она же контора автотранспорта.

Они прибыли. Это Кошчинар. Это ее первое место работы.

Халима прощается с попутчиками: все они едут дальше. Она стоит с чемоданом в руке на дороге и глядит, как удаляется этот временный и уже привычный ее дом — автобус дальних расстояний. Вот они и скрылись из виду. Прощайте! Не уставайте!

Какая тишина вокруг! Еле слышно монотонно звенит вода в арыке обочь дороги, да откуда-то ветер приносит звон колокольчиков. Кишлак спит в полуденном зное. Калитки в дувалах плотно притворены. Пустынна желтая дорога, обсаженная тутовником.

Зевая и потягиваясь, выходит на порог старик чайханщик. За ухом у него цветок гвоздики. Он замечает Халиму и смотрит на нее с недоумением. Может быть, он думает: уж не забыли ли здесь ненароком эту девушку с потрепанным чемоданом в руке?

И Халима поспешно спрашивает:

— Вы не знаете, где тут больница?

Ой! Какую глупость она сморозила! Она осрамилась с первых же слов! Это же не город: кто тут не знает, где больница?

Но чайханщик серьезно отвечает:

— Как не знать! Вот она перед тобой, наша больница, — Он указывает рукой на круто сбегающую вниз тропу.

Халима видит одни только крыши, плоские крыши, поросшие травой и маками. Одна крыша выделяется среди других: она черепичная. Это непривычно здесь. Вернее всего, это и есть больница.

Она хочет поскорее удалиться, но чайханщик жестом останавливает ее. Он вынимает из-за уха гвоздику и церемонно подносит ее девушке.

Халима благодарит и ступает на тропу. Сквозь тонкую подошву сандалет она чувствует, как накален песок.

Весь поселок — там, несколько ниже. И здание больницы угадывается сразу; оно выстроено, вернее всего, в годы первых пятилеток. Теперь строят с большим размахом и вместе с тем экономнее. Айван чересчур велик, окна, наоборот, малы. И участок при доме использован нерационально: какие-то сараи, что-то вроде курятника.

Но, собственно, что ей до этого? Она еще не переступила порог этого дома. Она еще может вернуться… Внезапная робость сковывает Халиму. Она ставит чемодан на землю, стирает косынкой пот с лица, озирается. Толстая женщина стирает в арыке марлевые занавески. Она, несомненно, из больницы.

Халима делает шаг к ней. Женщина подымает голову и роняет на песок мокрую марлю.

— Не ты ли наша новая сестрица? — Не дожидаясь ответа, она продолжает: — Наконец мы дождались. Вот уж правду говорят люди: дно терпения светлее золота. «Потерпите, будет и сестра», — говорил нам доктор. — Она поспешно бросает мокрое белье в таз, легко подымает его и предлагает Халиме: — Идем к доктору. Вот обрадуется!

Халима смущена. Конечно, приятно, когда ты нужна, когда тебя ждут. Но не разочаруются ли в ней доктор и эта приветливая женщина? Она, Халима, умеет так немного.

Они идут через больничный двор, и действительно оказывается, что здесь расположились и курятник, и сарайчик для саксаула, и даже какой-то закуток, из которого доносятся возня и шорохи… Крольчатник?

Халима искоса рассматривает свою спутницу: она красива чуть поблекшей красотой рано созревшей женщины. Глаза у нее совсем светлые или кажутся такими на дочерна загорелом лице.

— Ах, дочка, когда человек так стар и немощен, как наш доктор, сто лет ему жизни, всегда находится такая женщина, как наша санитарка Кумри. И она садится ему на шею, а на больничном дворе устраивает свое хозяйство…

И, хотя Халима подавленно молчит, женщина продолжает:

— Тебя удивляют такие порядки? Ах, дочка, спроси каждого: не сказала ли я с самого начала, когда Кумри взяли на работу в больницу, что она приберет к рукам нашего доктора… Правду говорят старые люди: когда заводишь осла во двор, подумай, как его выведешь оттуда.

— Зульфия-апа, Антон Иванович вас ищет! — кричит в окно большеглазая девчонка.

Она с любопытством смотрит на Халиму, на ее нейлоновую косынку и легкий дорожный костюм. И вдруг глаза ее зажигаются радостным удивлением: она заметила и оценила красные сандалеты.

— Видишь, идем! Все бы ей кричать. Ну прямо молодой петушок! Это Соня, наша посыльная, — поясняет Зульфия-апа.

Знакомый больничный запах перешибает легкий аромат мяты и нагретой солнцем травы.

Они подымаются по трем ступенькам айвана, затененного вьющимся виноградом. Зульфия-апа поправляет белую косынку на своих круто вьющихся волосах и опускает закатанные до локтей рукава блузки.

Как из-под земли, появляется Соня, юркая, тоненькая, в ситцевом платье местного покроя. Она подымает таз с бельем, придерживает его одной рукой, другой хватает чемодан Халимы и мчится куда-то в глубь двора, уже на бегу кидая:

— Я к вам в комнату отнесу, Зульфия-апа!

Халима вслед за Зульфией вошла в большую комнату с закрытыми от зноя ставнями окон, выходящих на солнечную сторону.

У стола сидел маленький сухой человек в белом халате и белой шапочке. Этот белый цвет и свет дня, проникающий в окно, заплетенное виноградом, беспощадно обнажали дряхлость и слабость человека. Казалось, его небольшая седая голова еле держится на морщинистой шее, руки готовы бессильно повиснуть. Казалось, и голос у него должен быть слабый, еле слышный.

«Неудивительно, что эта Кумри хозяйничает в больнице», — подумала Халима. У нее уже все прочно уложилось в голове: слабохарактерный, никчемный доктор и нахальная санитарка-стяжательница.

И в голову Халиме не приходило, что все обстоит иначе. Такова сила первоначальных впечатлений.

Щедрая осень шла по склонам гор. Она касалась виноградных лоз, и кисти наливались соком; пробегала по лугам, и под ее легкими ногами чуть желтели травы; ночами взмахивала покрывалом тумана, и холодом веяло с горных вершин.

В трех палатах больницы осталось только двое маляриков. Поспешил выписаться пастух, лежавший с вывихом ноги, две колхозницы торопились на сбор винограда — некогда было долечиваться. Наступала страдная пора.

Халиме казалось, что она давно, очень давно здесь, в кишлаке Кошчинар. И давно уже привыкла она к низкому, с волевыми интонациями голосу доктора. И к его решительным, быстрым движениям, так плохо вязавшимся с его видом.

Доктор Антон Иванович Данилов был суров, неулыбчив, требовал жесткой дисциплины. Когда он вел прием, назначал процедуры и коротко, повелительно бросал Халиме приказания, она старалась четко и быстро их выполнить. Сначала ей давалось это с трудом.

— Внутривенное вливание делали? Сможете?

— Я училась, я попробую… — нерешительно ответила Халима.

— Нельзя пробовать, когда больной ждет от тебя помощи, — говорил доктор, вызывал сам больного, делал укол, показывал Халиме, учил…

Да, многому училась она заново.

В эти минуты доктор не казался ни старым, ни больным. Руки его были крепки, взгляд сосредоточен, голос тверд.

«Это делает профессия. Овладеть профессией — это на всю жизнь дает уверенность», — думала Халима. Ей хотелось бы так же свободно, решительно, с уверенностью в своих силах делать свое дело. Но это не получалось. Вонзая в кожу больного шприц, она боялась сделать больно. Она думала о больном. А разве доктор о нем не думал? Вероятно, он думал незаметно для больного.

Медицинский персонал маленькой больницы жил дружно, несмотря на вечные распри между Зульфией и Кумри. Эти распри оставались на пороге больницы, потому что доктор требовал слаженной работы.

Его назначения выполнялись Халимой немедленно. Все часы приема она была занята. Потом — обход больных, лежащих в палатах. Потом — дежурства.

Когда Халима добиралась до своей постели в маленькой комнатушке рядом с летней кухней во дворе, она мгновенно засыпала, словно проваливалась в мягкий сугроб хлопка.

Но и во сне она продолжала работать — делала уколы, вливания, перевязки. Вереницы больных проходили перед ее глазами, они были все уже знакомы ей, и она знала о них почти все. Но яснее всего видела она и во сне старую Фатиму; казалось, на всю жизнь запомнились Халиме ее темные узловатые руки старой сборщицы хлопка, ее выдубленное ветрами лицо. Она была первой больной, которой оказала помощь Халима. Самой первой.

— Не бойся, красавица, — сказала старуха, когда Халима накладывала гипсовую повязку на сломанную руку Фатимы, — не бойся сделать мне больно — я терпелива. И разве я не понимаю, что ты хочешь мне добра? У тебя нелегкая работа, но ты не теряйся. На низкой лошади может ездить каждый: оседлай высокого скакуна!

Да, это была нелегкая работа. Бывало, что на прием приходило тридцать — сорок человек больных. Случалось, что они приходили почти все сразу. К концу лета было особенно много заболеваний. В больничном дворе становилось тесно. Мужчины сидели на корточках, курили и жевали табак. Женщины, сбившись в стайку, прижимали к себе детишек. Все терпеливо ждали. А Халима нервничала; успеть бы!

Доктор Антон Иванович был одинок. Когда-то, много-много лет назад, он и его жена, учительница, были первыми русскими людьми в округе. Потом жена доктора умерла, дети уехали в город: сначала учиться, потом работать.

Может быть, потому, что они не баловали отца вниманием, что письма их были сухи, а посещения коротки и редки, доктор привязался к Халиме. Впрочем, хмурый человек не выдавал свои чувства. Но она ощущала его спокойное и ласковое участие.

Одинока была и Зульфия, потерявшая мужа во время обвала в горах много лет назад. По-настоящему семейным домом, где всегда было весело, где стоял немолчный детский гомон, смех и песни, был дом Кумри.

Собственно, дома не было: была маленькая кибитка, в которой на кошме спали Кумри, старшая ее дочь Нурихон и двое близнецов — шестилетние мальчики, одинаковые, как два арбузных зернышка.

А где спали остальные, трудно было сказать: то в сараюшке, который доктор разрешил поставить на больничном дворе, когда Кумри взяла на воспитание еще двух сирот, то в чулане за кухней.

Пострел Ахмат нашел приют у Зульфии, которая твердила, что «ребенок же не виноват, что эта нахалка Кумри…» — и так далее. А беленькая, большеглазая русская девочка Соня жила у доктора. Сонин отец служил в Кошчинаре конюхом. Он был вдов.

Когда он умер, Соня не ощутила всей тяжести потери: ей было три года. Зульфия заменила ей мать; это была любящая, хлопотливая и надоедающая своими заботами мама. Ну, словом, настоящая мама!

Когда Кумри взяла на воспитание первых двух детей, она была еще совсем молода. Муж ее был убит на фронте. Они любили друг друга и мечтали иметь много детей. Особенно он, молодой кузнец Исмаил, которого звали Исмаил-Палван за богатырскую силу.

И в память мужа Кумри взяла к себе двух сирот. И вырастила их. А потом — еще двух. И свой маленький домишко Кумри отдала старшей своей воспитаннице и ее детям — теперь у нее уже было двое детей. А сама поселилась в кибитке на больничном дворе. Теперь колхоз строил Кумри новый дом. Большой дом для большой семьи Кумри. А пока она, как наседка, собирала к столу своих детей, высоким, дребезжащим голосом взывая:

— Ахмат, ты опять влез на урючину? Сейчас же вниз!.. Зайнаб, перестань копаться в песке, иди вымой ручки!.. Селим, долго я тебя буду ждать?

Кумри была полна энергии; казалось, пестрая и шумная орава, окружающая ее, придавала живость ее расплывшейся фигуре, молодость ее круглому, гладкому, без морщин лицу с чуть усталыми карими глазами.

Халима была частой гостьей за столом этой необыкновенной семьи. Она приходила усталая и в первые минуты плохо воспринимала окружающее, все еще погруженная в заботы дня. Потом она как бы оттаивала и растворялась в невероятной суете вокруг стола, накрытого во дворе под урючиной.

…В тот день с самого утра темно-синяя туча поползла к вершине горы Алмазной. Постепенно спускаясь ниже, туча заволокла всю вершину, в ней потонуло алмазное сияние снегов. Потом все небо стало сереть. Лучи спрятанного солнца необычно осветили каким-то зловещим светом кишлак Кошчинар. Вдруг стало быстро темнеть, как при затмении солнца. Серо-белые, быстро движущиеся пятна покрыли склоны: это с ближних пастбищ пастухи гнали отары.

И было что-то общее — тревога, смятение, ожидание беды — в стремительном беге туч и в этих перемещающихся, переливающихся пятнах на склонах гор.

В этот день в больнице было, как никогда, много людей. «Изменение атмосферного давления, предчувствие грозы», — привычными словами объяснила себе мысленно Халима. Какой-то смутный, нарастающий гул доносился с высоты. Нарастание обрывалось как бы падением огромного тела в поток — и сразу тишина, прерываемая раскатом грома.

Только к полуночи добралась Халима до постели. Когда она бежала через двор, сильный ветер ударил ей в лицо. Ветер словно катился с высоты, бешено гоня по небу черные тучи с рваными краями. Как стремительные кони с распущенной гривой, неслись они, и низко кланялись ивы у хауза, шелестя, убегали за ветром травы, и снова смутный далекий гул долетел до уха Халимы… Верно, гром грохотал где-то очень далеко, в тех горах, что громоздились на горизонте.

Сверкнула молния, блестящим серебряным клинком разрезав тьму. Халима никогда не видела такой ослепительной молнии. Да, все здесь, в горах, было иным, чем внизу, на плоскости. Если дули ветры, то, как безумные, бесновались они и рвали камышовые крыши и гнали воду в арыке волнами… Если редкий в этих краях дождь прорвется, то хлынет с невиданной силой и горные речки выйдут из берегов и водопадами сорвутся в ущелье.

Все было здесь громадно, броско, значительно. И люди под стать природе мощны, щедры, порывисты.

Халима бежала через двор, накинув халат на голову. Прибежала, бросилась на постель, уже сон бродил где-то возле, шептал что-то неразборчивое в самое ухо.

За окном все бушевал ветер, и от этого в комнате было уютнее и приманчиво пахло жильем.

Халима спала. Ей снилось собрание колхоза. Собрание, похожее на то, которое было недавно, где доброе слово сказали и о ней, Халиме. Но все же другое. И других людей приветствовали, стоя и хлопая в ладоши. Хлопали так оглушительно, так долго… Да что же это такое? Пусть дадут говорить. Нельзя же так… Но хлопки становились все неистовее…

Халима проснулась. Кто-то стучал в дверь. И, наверное, уже долго. Халима накинула халат. Это, верно, Зульфия. Но что ей надо в поздний час? Голос Зульфии звучал тревогой:

— Открой, Халима! В горах несчастье!

Халима откинула крючок — на Зульфии лица не было.

— Да что же мы в темноте? — Халима щелкнула выключателем, но свет не загорелся.

— Уже давно не горит. Где-то повалился столб. Весь кишлак без света. Мы зажгли там, в больнице, керосиновую лампу, — говорит Зульфия и падает, обессиленная, на стул.

— Что случилось, Зульфия? Что случилось?

— Там, в горах, в колхозе «Кзыл Михнат», заболел старый чабан, Эсамбай-ата. Сердце. И годы… Всадник примчался оттуда с риском для жизни. Дорога завалена, обвал. А старик без помощи лежит там, вверху.

— Но разве там нет никого?

— Ведь это небольшое селение, мы всегда оказывали им медицинскую помощь. Но сейчас никто не проберется туда, пока не расчистят дорогу.

— Это долго, — машинально произносит Халима.

Халима одевается. Обе женщины выходят во двор. Как странно — ни дождя, ни ветра! Тихо. Луна плывет низко над двумя чинарами. И недвижна листва.

В приемном покое доктор склонился над столом в скудном свете керосиновой лампы. Халат на нем небрежно завязан, очки лежат перед ним на раскрытой книге. Вся его поза выражает бессилие. Это совсем не тот человек, которого видит Халима каждый день в часы приема.

Против него на кончике стула сидит юноша. Голова его повязана промокшим платком, кожаная куртка брошена в угол.

При виде женщин юноша встает и низко кланяется. У него иссиня-черные волосы, падающие из-под платка на лоб.

И Халима вспоминает, что уже видела его раньше.

— Это внук больного. Он прискакал на добром коне. Позади него катились скалы с вершин… Ему повезло!

— Нет, — горько говорит юноша, — мне не повезло. Если нельзя помочь деду…

И тут Халима вспоминает, где она видела этого юношу, эту иссиня-черную прядь на лбу. Как гордо он сказал тогда: «Это наш дед!»

— Так Эсамбай-ата болен! — говорит сама себе Халима и не замечает, что произносит эти слова вслух.

— Да, у него так болит сердце, что он скрипит зубами. И боль отдает в плечо.

— Укол пантопона. С кардиамином, — бормочет доктор.

Халима машинально берет санитарную сумку и надевает лямку через плечо.

Доктор грустно качает головой:

— Нет, дорога закрыта обвалом.

— Я доберусь в обход. Я спортсменка. Вот он поведет меня, — говорит Халима.

Юноша опускает голову:

— Мы не пройдем.

— А самолет? — Халима обводит всех взглядом, полным надежды. — А «У-2»? Ведь он садится всюду. И два «кукурузничка» совсем близко, на взлетной площадке колхоза…

— Там одни только горы и лес. Там негде сесть даже «У-2», — жестко говорит юноша и отворачивается.

Халима поникает. Холод безнадежности охватывает ее. Никогда, никогда в жизни она не знала еще такого чувства беспомощности, полного бессилия… И стыда. Да, стыда от своей никчемности. Никогда в жизни. Разве вот только тогда, когда она испугалась высоты. Не смогла прыгнуть с парашютом.

Халима срывается с места, глаза ее горят, голос звенит. Она неузнаваема, и все смотрят на нее, как будто видят впервые. Да, такой они видят ее впервые! Это так.

Она прижимает к боку сумку с красным крестом, словно этот знак ее профессии, эта вечная эмблема милосердия придала ей силы.

Она почти кричит:

— Я парашютистка. Я прыгну… Пусть готовят самолет.

Доктор подымает голову и смотрит на Халиму с недоверием. «Милый доктор! Смотрите не смотрите, а я прыгну!»

Юноша тоже подымает голову и тоже смотрит на Халиму, в его глазах восхищение. Да ведь он совсем мальчишка! А ведь тогда в автобусе он казался ей юношей, молодым человеком. «Ага, ты поверил в меня? Как тебя зовут? Кажется, Усман. Вот ты же поверил в меня!» — мысленно торжествует Халима.

А за ее спиной тихо шепчет Зульфия:

— Для труса и веревка — змея, смелый побеждает дракона.

И Халима добавляет с невероятной гордостью:

— Я имею на счету двадцать пять прыжков!

Теперь уже все верят ей. Она сама себе тоже верит.

Халима прыгала один раз. С вышки. Это был учебный прыжок под руководством тренера. Дневной прыжок с вышки.

Сейчас была ночь. И прыгать надо на незнакомое место. И с самолета.

— Может быть, подождать до утра? — с сомнением говорит доктор.

— Нет. Утро после грозы будет туманным, — решает Усман.

Туман оденет кишлак. Ночью огни сигнального костра видны лучше.

Сейчас Усман снова собран, решителен, он спешит на колхозный радиоцентр. По рации снеслись с колхозом «Кзыл Михнат», там готовы принять парашютистку. Три костра на маленькой площадке на склоне должны указать место приземления. В санитарной сумке, в специальной десантной упаковке, все, что нужно для первой помощи сердечному больному. Сумка крепко приторочена на груди Халимы.

Маленький ловкий самолетик, незаменимый «У-2»! На земле он кажется игрушкой. У него удивительно легкомысленный, ненадежный вид. Но в воздухе самолет обретает устойчивость. Пилот ведет машину над острыми пиками хребта, еле угадывающимися внизу, в клубах тумана. Но вот пошли там, внизу, лесистые склоны. Видимость лучше, неясный свет обливает заросли орешника и ольховую рощу. До боли в глазах Халима всматривается в темную гряду внизу.

Пилот показывает ей карту под слюдой планшета: сейчас! Где же сигнал? И вот три звезды, три мерцающих язычка как бы наплывают на них. Треугольник пламени притягивает к себе, зовет… Она не думает о прыжке. Все ее мысли о больном старике. Что с ним? Спазма? А может быть, инфаркт. Она повторяет про себя наказы доктора.

Прыжок? Сейчас для нее это только способ добраться до больного, оказать ему помощь.

Халима выходит на крыло. В какую-то долю секунды знакомое ей чувство непреодолимого страха охватывает ее всю. Жгучий туман застилает все перед глазами. Какое счастье, что это ничтожная доля секунды! Она не успевает охнуть, как ветер высоты сдувает ее, словно волоконце хлопка. «Пошел!» — слышит она запоздалую команду пилота.

Поздно! Она уже прыгнула! Она прыгнула! Торжество переполняет ее.

По инструкции, она дергает кольцо, но механический парашют уже сработал. Как приятно это сильное и упругое шуршание шелка над головой, словно несут тебя крылья могучей птицы! Это парение между небом и землей! И сознание преодоленной опасности. Оно освещает все, все!

Но и это ощущение мимолетно. Все эти чувства торжества, преодоления, уверенности в себе, вдруг обретенной, укладываются в короткие мгновения.

Парашютист, сразу после того как раскрылся купол, должен готовиться к встрече с землей. Ему некогда раздумывать.

Халима вспоминает очередность нужных действий: прежде всего определить направление ветра. Посмотреть вниз: куда ее несет? И, увидев под собой лес, она регулирует стропами, чтобы взять влево, на костры, на площадку среди гор.

Теперь нужно думать о приземлении. Согнуть ноги так, чтобы ослабить удар при падении.

И все же толчок был силен. Халима упала, и ее протащило по траве. Сильные руки подняли ее.

Она не хочет показать, что у нее дрожат руки и ноги и больно оцарапано колено.

— Я сама… — говорит она, но не может, никак не может освободиться от парашюта.

Какие-то мужчины помогают ей.

— Может быть, вы хотите передохнуть? — спрашивает кто-то.

Но Халима понимает, что это формула вежливости. Ведь там больной старик, который ждет ее.

Во дворе у дома больного собралось множество людей. Со стороны могло показаться, что идет собрание колхоза. Все эти люди пришли узнать, как здоровье больного. Здесь были его сыновья, его внуки. И жены их. Кроме того, с гор спустились пастухи из бригады Эсамбая.

Халима просит всех разойтись. Она оставляет только двух женщин, чтобы помочь ей. Как изменила болезнь этого сильного человека! На постели он кажется еще больше, но черты лица его заострились и покрылись той недоброй и знакомой уже Халиме тенью, что накладывает болезнь.

Она распаковывает свой десантный чемоданчик, набирает шприц…

Больной уснул. Дыхание его стало спокойным. Утро наступило туманное, медлительное, утро после грозы.

Халима дремала на постеленном ей одеяле под скрип ставни на окне. Что ей мерещилось в этой приятной расслабляющей дремоте? Какие-то воспоминания, смутные, давние… Она видит большой самолет, один из тех длинных пассажирских самолетов, которые часто садились на аэродроме ее города. И они, девчонки, завидовали пассажирам. А еще больше пилотам. И она тоже. Ведь тогда она еще не знала, что боится высоты… Так она же совсем не боится высоты! Кто сказал, что она боится?

Уже совсем светло. А она не спала и минуты. Халима подходит к низкой деревянной кровати, на которой лежит Эсамбай-ата. Дыхание у него ровное. А пульс? Пульс хороший.

Все шесть невесток старика ждут под окном ее распоряжений, и Халима выходит на айван.

Какое утро!.. Далеко-далеко клубятся синие туманы. И там внизу медлительно и важно проходят белые, спокойные облака.

И солнце, еще спрятанное, уже угадывается за туманной пеленой: оно пробьется!

Как, они все еще тут? И дети Эсамбая и внуки? И жены их? И пастухи из его бригады?

— Почему вы все здесь? — раздается голос старика Эсамбая. Это прежний его голос, глубокий и властный. — А кто работает?

— Там со стадами наши дети, — говорит старший из пастухов. — Теперь, когда тебя вылечила доктор Халима, упавшая к нам прямо с неба, мы идем обратно. Мы ждем тебя, Эсамбай!

И пастухи стали выходить со двора, и каждый отвешивал Халиме низкий поклон. Она знала, что такой поклон надо заслужить.