На красный свет

1

На широких землях за Байкалом разгулялось солнце. Лучи бродили по гривам сопок, ощупывали жадными руками склоны. И только в глубоких распадках синела дремучая стойкая тень.

Март здесь — месяц зимний: жестокие еще бушуют метели в степях Даурии, дует с Хингана бешеный ветер. Скованы льдом реки Онон, Ингода, Аргунь.

Но предчувствие весны разлито в воздухе.

И черт его знает, откуда оно берется, когда не трогается лед, не оплывают снега, не проглядывает даже самая маленькая ложбинка в ледяном покрове земли. А солнце? Что ж, что солнце? Оно светит всю зиму, такое же яркое, такое же равнодушное. Его лучам не пробить стальную кольчугу, которой сковала землю зима.

И все же никуда не уйти от веселящего ощущения того, что весна на подходе.

Уже близка та переходная, противоречивая пора, когда на южных склонах сопок зацветают саранки, а на северных еще лежит снег. Днем жарко, а ночью стынет вода в Кеноне и узкая полоска берега седая от инея.

Розово-лиловое зарево багульника разливается во всю ширь склонов, турпаны стонут весенним стоном, ива пушится зеленой дымкой, и на окраинах города, там, где кончается асфальт, палевая пыль ложится под колеса машин. Но рассветами ледяной ветер кувырком скатывается с вершин и, подымая волны пыли, беснуется на окраинных улицах.

«Размечтался!» — сам себе говорит Лешка Куркин. А почему бы и не размечтаться? Рабочий день закончен, и впереди длинный свободный вечер. Длинный еще по-зимнему и все же наполненный предчувствием весны, далекой, такой далекой, что даже первые ее предвестники не достигли широких земель за Байкалом.

За Байкалом! В самом названии этом ощущается даль: дальше Байкала! Глубже в таежные, некогда дикие места. Когда Лешка ехал сюда, думал: «Не все ли равно, где баранку крутить? Километры на спидометр накручивать».

«По диким степям Забайкалья»? Давай! «Звериной, узкою тропой»? И то можно.

Песни не солгали.

И хотя город встретил Лешку оживленными улицами, по которым сновали «Волги», «Победы», красные веселые автобусы, и высокими домами, по вечерам залитыми светом, тайга — она все равно была здесь, темнела по сопкам диковато и загадочно. И там, в глубине ее, наверняка вилась та узкая, звериная тропа. А дикие степи? Да, сто́ит отъехать совсем, по местным понятиям, немного — километров за двести, и потянется степь, побежит под колесами, однообразная, серовато-желтая, терпко пахнущая сухой травой и пылью.

Лешка бесом крутился под душем, крякал, отдувался, кричал. «И-го-го-го!» — в пустой душевой отдавалось, словно в горах. Хорошо! Хорошо, что на сегодня отъездился. Хорошо, что сейчас наденет стеганую шелковую, на паралоне курточку, перечеркнутую серебристыми молниями, шапку беличью пушистую посадит набекрень и — долой пимы! — стиляжьи туфли с носами длинными и острыми, как клюв цапли… И в эдаком виде он появится в «Забайкальце».

«А… Алексей Петрович! Однако с погодкой вас!» — поприветствует старик швейцар. Лешка взглянет мельком в зеркало на свое худощавое лицо, чуть-чуть уже спекшееся в мелкие-мелкие морщинки от весеннего солнца, на светлую волнистую прядь на лбу. В общем, останется доволен. Вот если бы только нос не утицей!

Развернув плечи, пройдет между столиками. И чем черт не шутит? Может быть, опять та девушка в сером свитере крупной вязки сидит у окна, задумчиво смотрит на иероглифы морозного узора на стекле.

У нее русые волосы, небрежно подстриженные модной прической «мальчик без мамы», глаза, чуть удлиненные, под светлыми ресницами, и ногти без маникюра — это он тоже приметил и удивился.

«Разрешите?» — спросит Лешка.

И она, конечно, разрешает…

«Пельмени и жаркое из козули! — заказывает Лешка. — Коньяк? Нет, я непьющий. Мне лимонаду». Лешка косится на соседку: что вы на это скажете? Удивленно дрогнули ее ресницы. Пушистые, светлые ресницы, не намазанные черт те чем и не наклеенные, — ресницы как они есть. И вообще в этой девушке все естественно, она не выкаблучивается, как другие, изо всех сил старающиеся выглядеть не так, как их сотворила природа…

— И-го-го-го! — Лешка закручивает краны и выскакивает из кабины душа. Прямо на диспетчера Аксенова.

Аксенов отталкивает мокрого Лешку:

— Ты что? Ополоумел? Одевайся мигом и к начальству! Живо! На носках!

— Приветик! Что ж, другого никого нет, что ли? Только что ночную смену оттарабанил… — Лешка раздосадован: вот тебе и девушка! Вот тебе и ресницы!

— Однако давай, паря, давай! Опосля разберемся! — Аксенов хлопает дверью душевой.

«Опосля!», «Паря!» У, гуран забайкальский!» — беззлобно ругается Лешка, влезая в брюки.

Завгар лежит под машиной — наружу торчат только толстые ноги в новых пимах.

Ого! Значит, припекло!

Завгар вылезает из-под машины, маленький, кривоногий, как гном. Вытирает ветошью руки и говорит скрипучим гномьим голосом:

— Вот что, Куркин. Сядешь за руль, поедешь в рейс. Под твою, главное дело, личную ответственность!

Перекладывать эту самую ответственность со своих на чужие плечи — завгар на это мастер.

— Далеко ли? — спрашивает Лешка, поеживаясь: после душа ему зябко.

— В Аланор.

«На тысячах нор стоит Аланор», — вспоминает Лешка чьи-то стихи.

— Ездил туда?

— Бывал, — отвечает Лешка, — летом. Когда на грузовой работал.

— Теперь зимой побываешь. Ты, главное дело, смотри, в темпе чтобы ездка была. В темпе.

— А что такое стряслось, Иван Иванович? И в темпе, и под ответственность…

Завгар подымает с полу пустую канистру, долго смотрит на нее, словно не знает, что это такое, и наконец говорит:

— Тут цельная история выходит. На руднике у шахтера ребенок, девчонка, главное дело, ногу сломала. По рации управляющему докладают: плохо дело, везти ребенка в машине через степь неспособно, а управляющий пообещай: посылаю хирурга моментом. Ждите. Вот так, Куркин.

— Мне, значит, хирурга везти выпадает?

— Хирурга, Куркин. Твой «газик» в самый раз подойдет.

— Ну что ж, повезу.

— Давай, давай.

Лешка поворачивается.

— «На тысячах нор стоит Аланор», — бормочет он.

Откуда эти стихи — не помнит, а застряли в голове. Очень правильно, между прочим! Лешка вспоминает степь, бугристую от тарбаганьих нор. Каждая нора — холмик, на холмике — серебристый ковыль. А нор этих миллион! Едешь, а тарбаганы столбиками стоят в степи, лапками брюхо придерживают. Между прочим, забавные твари, таких тоже не всюду встретишь. Интересно, неужели они без просыпу спят всю зиму в своих норах? Как медведи? А степь аланорская — что пустыня. Ни деревца, ни кустика. И теперь, под снегом, небось словно на северном полюсе. Да нет. Снег там не держится — ветер сдувает. Ветер с Хингана.

Лешка думает о разных пустяках. «Газик» заправлен горючим. Все готово.

— Куда за врачом ехать, Иван Иванович?

— В седьмую больницу — Сосновка!

День все так же ослепителен. Солнце шпарит вовсю. Лиственницы, багровые от мороза, просвечивают на солнце. Сосны с голыми ветвями, утерявшими хвою на подветренной стороне, толпятся вокруг белого двухэтажного дома больницы.

Дом невысок, приземист, по-старомодному вольготно расположен на склоне сопки. Лешка подкатывает к двери с вывеской: да, точно, седьмая больница… Интересно, что за хирург? Мясник небось, здоровый мужик с руками-кувалдами. Хотя и хирургини бывают. Это точно. Но редко.

Лешка зевает: за ночь дежурства удалось поспать самую малость — часа два. Хорошо хоть погода соответствует. Вообще климат тут подходящий: зимой — морозы, плевок катышком на землю падает, резина дубеет, водка замерзает; один спиртяга в ходу. Летом — жара, пыль, а дожди не идут.

Что это хирург не поспешает? Ага, вот! Эта невысокая, видно, сестра. Провожает, а закуталась, черт те что на себя навертела! А врач — действительно здоровый парень. Да что он, спятил, что ли? В одном халате и в шапочке собрался. Может, он, Лешка, перепутал? Может, это психбольница?

Закутанная до бровей сестрица кивает Лешке головой и лезет в машину, а доктор заботливо ее усаживает. И там, за Лешкиной спиной, творится что-то непонятное: сестра сердитым голосом отдает приказания доктору. А он? Он только беспрерывно повторяет: «Будет сделано». Ну и ну!

— Смотрите, вливания Петрову — точно по графику. Ну, кажется, все. До свиданья… Поехали, товарищ водитель! — распоряжается сестра.

Врач стоит у ограды, приложив два пальца к шапочке.

Лешка оборачивается и ледяным тоном спрашивает:

— Извиняюсь, а что врач, хирург, не едет?

— Я еду, видите же! — заявляет женщина и в сердцах теребит узел платка, завязанного сзади.

— А он? — растерянно показывает Лешка на дюжего мужика, которому, видно, надоело топтаться раздетым у машины.

— Это мой фельдшер. Поехали, товарищ водитель. Время дорого, — объявляет врач.

Хирург! Ну-ну! А в конце концов ему-то что? Его дело крутить баранку.

— Уф! — доносится с заднего сиденья.

Это она наконец развязала узел. Лешка видит в зеркальце у ветрового стекла, как пассажирка высвобождает голову из платка… Но что это?! Она… Или померещилось? Она!.. Лешка оборачивается — она! Девушка в сером свитере.

2

На скрещении улиц стоит милиционер Семен Безуглый. Хотя Лешка с ним в дружбе, Семен может запросто проколоть права. Красный свет! Лешка тормозит.

— Езжайте! — звучит голос хирургини повелительно.

Ну, это ты у себя в больнице можешь командовать!

— Не видите, что ли? Красный свет!

— Езжайте! Это я беру на себя.

Лешка дает газ. Хирургиня высовывается в окошко, Семен прикладывает руку к шапке. Ишь ты!

— Время подгоняет. Больной ребенок. И перелом — не шутка! — коротко и как бы извиняясь говорит врачиха.

— А что может быть? — беспечно спрашивает Лешка.

— Гангрена может быть.

Гангрена!

Этой зимой водитель Давурин проплутал в степи, обморозился. И гангрена. Отняли ногу. А тут ребенок.

Лешка машинально прибавляет скорость. Ему передаются напряжение, беспокойство, которые владеют девушкой, сидящей сзади.

Подумать только! Она!

Лешка молчит: он никак не может успокоиться после своего открытия. Наверное, его насупленное лицо видно врачихе в зеркальце.

— Что с вами, товарищ водитель?

— Ничего, ровно ничего, доктор.

— Вы себя хорошо чувствуете?

— Неплохо. А вы?

— Я — хорошо.

Некоторое время оба молчат. Машина несется улицей деревянного пригорода. Старые дома, черные срубы — черт те что за город! Разное в нем. Глянь кругом — не поверишь, что в центре многоэтажные дома, «Волги» и всякая такая культура.

— Товарищ водитель! — Пассажирка настроена благодушно, куда делась повелительная интонация, с которой она давала наставления своему фельдшеру! Машина идет ходко, и она успокоилась, — Скажите, товарищ водитель, что это вы на меня так странно посмотрели? Может быть, мы с вами встречались?

— Встречались! — вырывается у Лешки.

— Вы были у меня на приеме? — догадывается врач. — Да-да, вспоминаю, я вам флегмону резала…

— Ничего вы мне не резали! — возмущается Лешка, — Я вообще к медицине не обращаюсь.

— Ну, это до поры до времени, — зловеще произносит врач.

Они опять молчат.

— Может, познакомимся? — предлагает она. — Меня зовут Ксения Ивановна.

— А меня Алексей Петрович. Очень приятно.

Она почему-то вздыхает. Может, сказать ей?

Но странное чувство удерживает Лешку. Дело в том, что вот эта хирургиня, Ксения Ивановна, каким-то образом и похожа и не похожа на девушку в сером свитере у окна «Забайкальца».

Не похожа энергичной, жестковатой манерой, сердитым блеском глаз. Но вдруг словно туман набегает на них, задумчивой улыбкой размыкаются губы… И тогда — да! Похожа!

— Я вас, Ксения Ивановна, в «Забайкальце» чуть что не каждый вечер вижу. Вы сидите у окна, второй столик направо.

— А… Ну вот и я смотрю: лицо знакомое. Вы, значит, нездешний, в ресторане питаетесь.

— Нездешний, — подтверждает Лешка.

— Я, знаете, сама из Ленинграда. Второй год здесь. И почти никогда не выезжаю из города. Так что я даже довольна, что пришлось ехать, — продолжает докторша.

Теперь они замолчали надолго. Дорога стала сложнее. От укатанного шоссе отъехали. Вьется санный путь вокруг сопки. Машина кренится налево, Ксения Ивановна пересаживается направо.

День вдруг тускнеет. На горизонте растет, ширится серое, как бы дымное облако. Машина несется прямо на него. А оно все ширится и уже охватывает полнеба.

Дорога идет в гору. Машина вылетает на гребень и плавно спускается. Впереди лежит заснеженная долина, кочковатая, седая от игольчатого инея. Начинаются степи, бесконечная даль без деревца, без кустика. И там под снегом — норы, тысячи нор…

— «На тысячах нор стоит Аланор!..» — напевает Лешка потихоньку.

Но она услышала:

— Что вы там напеваете, Алексей Петрович?

— Про Аланор. Не бывали?

— Нет. Я же вам сказала, что редко выезжаю. Вот на такой случай, разве, как сейчас.

Она молчит, и Лешка опять чувствует, как она напряжена, молчаливо она как будто приказывает ему: скорее, скорее!

Степь обманывает, скрадывает расстояния. Кажется, вон до той сопки рукой подать. А на деле — будь здоров! Время течет медленно, как никогда.

Вдруг налетевший ветер забрасывает машину сухим снегом. Из какой дали нес он на своих крыльях колючий этот снег, смешанный с песком?

Теперь уже ясно видно: близится пурга. Видимость плохая. Небо снизилось, словно упало, слилось со степью. Между небом и степью несется одинокая машина. Солнце стало похоже на луну: маленькое и тусклое.

Ветер с силой бьет сбоку. Мгновенно темнеет, словно в преддверии ночи. А всего-то три часа пополудни. Степь курится. А может быть, этот седой, клубящийся туман не подымается от земли, а падает сверху?

Да, ясно, что надвигается непогода. Непогода в степи — это тревожно. Задержка? Он не хочет об этом и думать, чувствуя за спиной молчаливую, беспокойную Ксению.

«Газик» бежит, дремлет пассажирка. Лешка собирается с мыслями.

Если б удалось добраться к ночи до Долгунцов, то там следовало бы заночевать. Потому что пурга, она не шутит. Закружит, и пропадешь!

Врачиха не соображает этого, ясно. Откуда ей соображать, если она здесь недавно и, как сама сказала, никуда из города не выезжает? Решение Лешка примет один. И решение это такое: ночевать в Долгунцах. За ночь погода переменится. Так всегда бывает. Март, он сердитый, да отходчивый.

Все это так, если до Долгунцов добраться к ночи. Скорость не разовьешь: того и гляди, ускользнет дорога, обманет излучиной, затянет в белую зыбкую мглу.

К вечеру на широких землях за Байкалом закружилась пурга, бросала в стекло машины сухой снег, принесенный издалека. Казалось, вся мерзлая степь, бугристая от тарбаганьих нор, кружится в бешеном вихре. Странно ненадежной, словно утлая лодчонка в бурю, казалась машина.

Вот он, неверный забайкальский март!

Водитель покосился: спит доктор или тоже с опаской поглядывает на дорогу? Голова снова укутана теплым платком, воротник тулупа поднят, глаза закрыты. «Спит. Может, тоже после ночного дежурства», — думает Лешка.

— Алексей Петрович! — вдруг зовет врачиха. Голос у нее тревожный, такой тревожный, что Лешка просто не может сказать ей о ночлеге. Но она о другом: — Вы любите свое дело?

Любит ли? Лешка как-то не задумывался над этим. В глубине души он считал, что дело это настоящее, мужское. Тут сразу видно, кто чего стоит. Взять хоть сейчас: попади в такой переплет другой — впору поворачивать обратно до ближайшей деревни. Но он принял решение… А может, это зря? Пурга хоть кого сшибет.

Но Лешка чутьем угадывает дорогу, хотя давно уже не видно телеграфных столбов, машина ушла в сторону от линии и нет вокруг ни одной неподвижной точки: все течет, зыбится, кружится.

Любить-то чего? Дорогу? Да, есть что-то заманчивое в ней. Хоть какая-нибудь, а дорога. Дорога, которая обязательно куда-то ведет. Дорог никуда не бывает.

Возил он, Лешка, продукты от Заготсоюза. И в кооперацию доставлял товары, в глубинку. И автоцистерну водил с горючим. И вот теперь на легковушке.

Но на чем бы ни ездил, всегда бег километров, ложащихся под колеса его машины, — это было главное.

Конечно, не космическая скорость. И риск не тот. А все же. Все же смотри, водитель, по сторонам и вперед! Смотри в оба! Неизвестно, что вырастет на пути. Особенно в такую пору.

Любит ли он это вечное напряжение, эту вечную дорогу, неизвестно что сулящую? Верно, да. Иначе что мешало ему, как хотела его мать, пойти работать на завод, по стопам умершего отца? Или еще куда-нибудь?

Почему он уехал из города своего детства, города своей юности? Чтобы быть самостоятельным? Да разве он не был им в родном городе? Чтобы быть наедине с дорогой? Он и сам не знал.

Вопрос Ксении застал его врасплох. Да, он любит дорогу. Но это не все. Он любит машину. В каждой из тех, которые он знал, было то, за что он любил машину вообще: ей подчинялась дорога. Не просто, не по-доброму — сопротивляясь, бросая под колеса валуны, разливаясь вешними реками, громоздя каменные завалы, — не было конца-краю разбушевавшейся стихии. Но машина побеждала.

Лешка не любил ничего, на его взгляд, не выражающее слово «шофер». Может быть, оно и подходило к какой-то категории людей, сидящих за рулем. Но себя даже в мыслях он называл водителем. В этом слове заключалось некое активное начало. Были «ведомые» и были «водители». В это слово Лешка вкладывал нечто большее, чем оно означало, большую ответственность, большую целеустремленность. Слово «водитель» звучало горделиво. Он вел машину. И в это понятие «вести машину» входило многое, столь многое, что сам технический процесс вождения был только небольшой частицей. Разве на водителя работал только мотор, карбюратор, коробка скоростей — все, что составляло техническую сущность машины? Нет, он обязан был подчинить себе дорогу во всей ее сложности, погоду со всеми ее капризами, и самую случайность, и то, что называется «форс-мажор», — непредвиденность, характер которой изучить уже было совсем невозможно.

Вот если подумать обо всем этом, то можно ответить: да, он любит свое дело.

Но пассажирка не ждет ответа. Спит.

Погруженный в мысли, Лешка не ответил ей. Может быть, Ксения обиделась?.. Спит!

Пурга обтекала машину, упрямо двигающуюся вперед.

Огни впереди вынырнули и сразу же исчезли. Лешка знал, что скрылись за увалом. Сейчас за пригорком — Долгунцы.

Очень длинная, по-сибирски вытянувшаяся чуть не на километр вдоль тракта, деревня оправдывала свое название.

У избы с широким и низким крыльцом стояла полуторка.

— Чайная, — объяснил Леша. — Обогреемся, а там видно будет.

После степного безлюдья и непогоды все здесь было приятно: яркий свет и тепло, появившиеся на столе пельмени в глубокой миске, коричневый терпкий чай, какой предпочитают в Забайкалье, и тот нестройный шум, который подымается всюду, где бывает много случайно сошедшихся и быстро перезнакомившихся людей. Молодой человек возился у радиоприемника, и вдруг знакомый голос четко произнес: «В семнадцать часов по московскому времени — передача последних известий».

— В Москве еще день, а у нас уже ночь на пороге, — сказал кто-то рядом.

Это была обычная колхозная чайная, в каких часто за этот год Леше приходилось пережидать непогоду. И он без труда узнавал в своих соседях за столами и приезжего заготовителя в меховом жилете и пестрых унтах, шахтеров с ближней шахты, колхозных бригадиров.

Пожилая женщина с круглым приятным лицом, в белом коротком халате, вышла из боковушки и хозяйским взглядом окинула комнату:

— А, Леша! Куда?

— В Аланор. Вот доктора везу, Федосья Григорьевна.

— То-то я гляжу — незнакомая. Уж я районных-то всех знаю… Заночуете?

Ксения встрепенулась, взглянула на Лешку. Резко ответила:

— Какой ночлег! Мы спешим! К больному ребенку, — добавила она уже мягче.

— Нельзя ехать, — сказал Лешка. — Пурга. Понимаете, пурга… Ну как ее убедить!

Ксения покраснела, беспомощно обернулась к Федосье Григорьевне. Это «скорей, скорей!», что грызло ее внутри, сделало Ксению какой-то другой, старше и значительней.

— В степи в такую погоду — погибель! — говорит Федосья Григорьевна.

— Выедем до зорьки, — обещает Лешка.

Они помолчали, и сразу стало слышно гудение ветра в трубе.

Шахматисты, игравшие в углу, повернули доску и начали новую партию. Глаза Ксении слипались, ей, видно, не хотелось разжимать губ. Ее совсем сморило от тепла и еды.

— А вам чего маяться? Пойдемте ко мне. У меня квартира большая. Избу нам новую поставили, а жильцов — я да сын. Утречком, однако, метель стихнет. А ты, Леша, здесь заночуешь?

— Здесь.

— Ну, проводи нас.

По улице неслась поземка. Исхлестанные ветрами, тонкие молодые деревца вдоль дороги клонились до самой земли.

— Живучие! Вторую зиму их гнет — не сломались! Это все ребята наши насажали, — сказала Федосья Григорьевна и сразу захлебнулась ветром, подхватила под руку Ксению Ивановну и повлекла ее по улице.

Леша вернулся в чайную. Там, в боковушке, он не раз ночевал.

Думалось, что сразу заснет, но сон не шел. Слышно было громкое тиканье ходиков, скрип сверчка и тихий звон посуды за стеной. Временами в эти домашние звуки врывался вой ветра, но не заглушал их.

Кто-то распахнул дверь и вошел в чайную, топая пимами с морозу и шумно сморкаясь.

— Ух, намело! — сказал осипший голос.

— Что? Пурга назад завернула? — услышал Лешка; голос глухо доносился через перегородку.

— Чихал я на пургу! — отвечал вошедший, — Моя полуторка, как собака, носом дорогу чует. Лавина грозится — вот что!

— Лавина? — тревожно спросило сразу два голоса. — Где?

— Как раз на повороте на Соктуй, над обрывом. Пласт лежит медведицей. Поползет — костей не соберешь.

— Большой пласт-то?

— Хватает! Такая махина — у-у!

— Что ж делать? В объезд надо.

— Я сам так мыслю. Переночую и двинусь.

Потом голоса умолкли, слышно было, как люди скидывали пимы, укладывались спать на лавках. Потом все стихло.

3

Лешке показалось, что уже поздно, что он проспал, но часы показывали четыре. За перегородкой хлопнула дверь. Кто-то, войдя, сказал приглушенно:

— Стихло.

Лешка вышел на улицу.

Пурга прекратилась. Только кое-где снежный завиток указывал ее путь. Было отчетливо видно, какая буря недавно бушевала здесь. Словно волны, внезапно замерзшие в своем беге, снежные наметы перекрещивали дорогу.

Молодые осинки и тополя дружно и весело взбегали друг за дружкой на холм. Как храбро они сражались недавно с бурей!

Широкая деревенская улица была безлюдна, кое-где окна уже освещались одно за другим.

На чуть посветлевшем небе мерцали бледные звезды.

Далеко видная дорога убегала к сопке, мягкие линии которой затушевывали тени сосен. Лиственницы стояли вразброд у поворота.

Он дошел до избы Федосьи Григорьевны, хотел стукнуть в ставню, чтобы Ксения подымалась, но она сама, уже одетая в дорогу, вышла из ворот.

— Вы бы чайку пока попили. А я подъеду, — предложил Лешка.

Но Ксения хмуро сказала:

— Какие чаи! А там опять пурга или еще что… А больной ребенок — жди нас! — Она вскинула на Лешу глаза, неожиданно просящие, почти умоляющие.

И он поспешно согласился:

— Пошли!

— Ух, намело! — сказала Ксения, с опаской глядя на выросшие за ночь сугробы, словно дымящиеся под ветром тонким белым дымом.

Эти слова сразу напомнили Лешке ночной разговор. Лавина. Еще этого не хватало! На повороте на Соктуй! Ничего себе местечко!

Надо было обязательно поговорить с этим человеком.

У чайной стояла вчерашняя полуторка.

В избе сидело за самоваром несколько мужчин. Все были молчаливы, не в пример вчерашнему, озабочены. Слышно было только деловитое прихлебывание чая, забеленного, по местному обычаю, молоком, и короткие реплики насчет погоды.

Лешка безошибочно узнал по обличью водителя. Это был краснолицый молодой парень с обмороженным кончиком длинного хрящеватого носа.

— Твоя полуторка у заплота? — спросил Леша.

— Моя.

— Вы пробиваться, что ли, думали?

— Пробовали. Вернулись.

— Чего?

— Не проедешь.

— Я на «газике».

— Все равно.

Водитель равнодушно тянул с блюдечка желтоватобелый чай, хрустел рафинадом. Но сидевший рядом пожилой человек с обвисшими, небритыми щеками, в заячьем жилете, охотно вступил в разговор:

— На повороте на Соктуй, того-этого, лавина нависла. Над самой, того-этого, дорогой. Вот-вот поползет. А тут, понимаешь, самая, того-этого, кромка. Загремишь под откос — костей не соберешь, хе-хе! — Человек говорил, причмокивая, хихикая и пересыпая речь своими «того-этого». Казалось, что он даже рад неожиданному препятствию.

Все же надо бы посоветоваться!

Лешка спросил водителя:

— Что делать думаешь?

— В объезд. Чего уж тут, — нехотя ответил парень, отнюдь не поспешая заканчивать чай. — Валяй и ты. Вдвоем веселее.

Шофер не обращал внимания на своего спутника, но тот снова вмешался:

— А что нам спешить? У нас не горит, того-этого. Командировочные идут, хе-хе! Солдат спит, а служба идет.

— Ладно. Помолчи, не гавкай, — проговорил шофер и виноватым тоном объяснил: — Ты, паря, на нас, однако, не гляди. Ему, придурку, не на машине — на арбе и то не к спеху!

«Какой же ты водитель? Ведомый ты!» — подумал Лешка. — Но не задержался на этой мысли, прикидывая про себя: в объезд — это значит, на сотню километров почти больше… «Гангрена!» Лешка знал, что это такое. А тут еще ребенок. Это «скорей, скорей!» стучало и билось теперь в нем самом.

— Поеду напрямик! — Леша сказал это про себя, но его услышали.

— Дуришь, парень! — Пожилой расплатился, нехотя встал из-за стола. На прощание он бросил Лешке: — На рожон лезешь, того-этого. Если б не на таком гиблом месте…

Лешка отчетливо представлял себе поворот на Соктуй. Нет, он не хотел лезть на рожон. Но он должен был ехать напрямик. И он — опытный водитель, что-нибудь придумает. Там, на месте. Учтет обстановку.

…Ксения сидела, снова закутанная по брови. Снова недоступная. Молчала. «Не догадывается! — думал Лешка. — Да и откуда ей догадаться-то! Хорошо, что ее в чайной не было. Ну, а если бы знала, как поступила бы? Нет, в объезд не захотела бы». Лешка был в этом уверен. Не посоветоваться ли с ней? Он отогнал эту мысль. Простое соображение: она все равно не согласится на объезд. Значит, незачем зря ее волновать. Он водитель, он отвечает. Он ведет машину. И проведет ее.

Дорога из Долгунцов была накатана. Только что прошло, судя по следу, не меньше двух машин. Прошли они, видать, среди ночи, с ходу, не останавливаясь в Долгунцах. «Не издаля шли, — решил Лешка, — из ближнего совхоза, однако не возвращаются!»

Было уже совсем светло. Над сопками стояло нежное розовое зарево, как будто не ко времени зацвел там богульник.

До поворота по спидометру — 67 километров. Ни одна машина не возвратилась. «Может, трепотня все. Или оползла уже… Махина!»

Как всегда в марте, после пурги потеплело. Среди зимы забирал сильнее мороз. А сейчас потеплело. «Теплом ее могло и двинуть…» Лешка отдавал себе отчет в шаткости такой надежды. Таять-то не таяло. И на солнце не таяло. Вот кабы ветер! Ветра тоже не было. Он улегся где-то за грядой.

Хорошо, что Ксения ни о чем не догадывается. У нее своя забота, свои страхи — гангрена! Странно, еще вчера Ксения и девушка в сером свитере как-то не сливались в один образ. Девушка существовала сама по себе, одинокая, загадочная, немного печальная и какая-то беспомощная. Может быть, даже нуждающаяся в его, Лешкиной, мужской опеке. Ксения вошла в Лешкино бытие уверенной в себе хирургиней, деловой, «моторной» — пальца в рот не клади!

Сегодня обе они уже не существовали порознь: позади него утвердилась на сиденье та же уверенная в себе хирургиня, но она, как никогда, нуждалась в его опеке.

Вдруг он тревожно подумал, что Ксению мог повезти и не он. Другой водитель. Под лавину как раз и угодили бы! Но ведь и он не поехал в объезд. Да, но он на что-то все же рассчитывал… На что?

Беспокойство не утихало в нем, как только на миг приглушенная зубная боль, и это внутреннее «скорей, скорей!» мутило голову.

Дорога становилась все хуже. Ночной ветер сдул сухой колючий снег со степной дороги. Но сейчас она кружила у подножия сопки, то и дело преграждали путь снежные холмы, примятые с одной стороны недавно прошедшей машиной. «Проскочила!» — с надеждой говорил себе Лешка об этой машине впереди, но беспокойство не уходило.

На одно мгновение он представил себе, что там, у поворота на Соктуй, висит она, притаившись, снежная махина… «Да ну! Чего раньше времени терзаться! Вот ведь проскочила!»

«Проскочила!» — Лешка повторял это слово, как заклинание, и так же мало верил в него, как в заклинание. Однако ни одной встречной машины не попадалось.

Он не удивился, когда в сероватой дымке впереди увидел трехтонку, идущую навстречу. Почему-то сразу решил, что это не встречная, не из Соктуя, а именно та, вернувшаяся машина.

Он уже видел сквозь ветровое стекло усатое, сплюснутое ушами шапки лицо шофера. Место рядом с ним пустовало. Кузов был прикрыт брезентом.

«Сейчас заорет, и Ксения все узнает!» — мгновенно мелькнула у Лешки мысль. Он затормозил, выскочил из машины и побежал к трехтонке. Усатый притормозил.

— Поворачивай оглобли. Не проедешь, — сказал он без обиняков.

— Висит?

— Висит. Видишь, обратно везу. Чего голову подставлять? Груз несрочный, не сгниет, не скиснет — запчасти. Становись за мной, езжай след в след.

— Мне обратно нельзя, — сказал Лешка.

— Как знаешь. Между прочим, легковушка проскочила. При моих глазах. Рискованный такой обормот… «Была не была!» — говорит… Один ехал!.. — кричал усатый вслед Лешке, уже бежавшему к своему «газику».

От этого последнего сообщения Лешке не полегчало. Он не мог с Ксенией идти на «была не была».

Лешка оглянулся на Ксению: спит! Удивительно, как она крепко спит. Измоталась, верно. Хирургия эта самая — тоже не легкий хлеб.

Лешка старался думать о Ксении, об ее работе, о чем угодно, но мысль о махине, висящей там, впереди, овладела уже всем его существом, как нестерпимая зубная боль, погасившая все.

Проскочить? Это легче всего. И он везучий, Лёшка. Прошлой весной в паводок угодил, на самой кромке удержался! Да чего былое вспоминать, вчера, как завьюжило, тоже мог в момент пропасть! Стоит только утерять чувство дороги…

Но чем больше доводов в пользу своей везучести накапливал в памяти Лешка, тем крепче укоренялось в нем решение искать другой выход.

«Не тот случай, — говорил ему какой-то внутренний голос, — не рисковый случай. Проскочить можно. Проскакивать не буду».

И не хотел об этом думать — само думалось: в прошлом году груженый самосвал, словно пушинку, снесло под откос снежной лавиной. Стихия! Безобидные пушинки, легкость, невесомость летящего снега… И все это, накапливаясь, превращается в полную свою противоположность: в лавину, которая движется, не теряя своей массы, а все более уплотняясь. Белое, безглазое, холодное чудовище!

Поднялся ветер. Пошел снег. Он летел косо, мелкий, сухой — его было слышно, словно град, — и такой частый, что его пелена скрадывала дорогу. «Дворник» работал натужно. Лешка убрал скорость. Теперь продвигались медленно, пробивая завесу снега.

Преодоление трудного пути отвлекало водителя от мысли о предстоящем. Поворот вырос неожиданно.

Лешка снял шапку, вытер обильный пот со лба. Глянул в зеркальце. Сначала на пассажирку: удивительное дело — она спала! Потом на себя — вид был неприглядный. Он провел рукой по спутавшимся волосам, нахлобучил ушанку и потихоньку выбрался из машины.

Вот здесь, пониже, видно место, где развернулась трехтонка. Другой след вел дальше — эта проскочила. На риск. На «была не была».

…Дорога делала плавный завиток по склону сопки. Справа, поверху, — некрутой, а далее — все круче, и уже почти отвесный обрыв, не сглаженный снегом, не удержавшимся на скалах. Низкорослые сосны почти стелились по ним.

Слева картина открывалась иная. Более пологий склон возвышался, видный далеко сквозь поредевшую пелену снега, падавшего теперь медленно, как бы лениво. На склоне флагообразные сосны стояли с равными промежутками, словно бы в шахматном порядке. Снег между ними задержался огромными, еще не слежавшимися, чуть сверху тронутыми наледью массивами.

Лешка увидел махину. Да, это была она. Не иссиня-белая, как воображалось, а чуть с желтизной, проступающей снизу, сквозь верхний слой. И это указывало на то, что махина образовалась не сразу. Она не висела над дорогой, не угрожала ей сверху. А грозила сбоку. Не ударить, а смести грозила она.

Снег все шел, и ветер завивал его все яростнее. Лешкин полушубок словно весь наполнился ветром и отстал от тела, как кожура от апельсина. Ему показалось, что холод беспрепятственно гуляет у него по спине.

С головы сорвало шапку. Развязанные уши ее потопали по склону, будто две лапы. Лешка изловчился и ногой прихватил разгулявшуюся ушанку. Когда он, вытряхнув снег, натянул ее на голову, она оказалась тяжелой и мокрой.

Лешка стоял и смотрел на махину. Да, это слово хорошо схватывало самую суть белого, грозного. Назвать лавиной — преждевременно, пока не движется… Но махиной это было, Лешка мог подтвердить: оно и есть махина!

У него было такое ощущение, что он стоит здесь уже давно, но по часам выходило, всего три минуты. И он понимал, что должен на что-то решиться. И хорошо бы — прежде, чем проснется Ксения и увидит ее, махину.

Решение уже созрело, и Лешка боялся, что Ксения попытается помешать…

Поэтому он не вернулся к машине. Только еще раз окинул взглядом.

«Газик» стоял вне досягаемости махины. При всех условиях вне досягаемости.

Что-то мелькнуло в окошке, и Лешка испугался: неужели Ксения проснулась и сейчас позовет его? Нет, верно, ему почудилось: нервы у него совсем разгулялись за эту злосчастную поездку.

Лешка скинул полушубок, бросил его на куст, с маху сбросил и рукавицы. Но тут же передумал и надел их снова: об кусты исцарапаешься. Теперь на нем были только стеганые ватные штаны и телогрейка. Он обмотал потуже шарф вокруг шеи и затянул на запястьях ремешки рукавиц.

Ему хотелось обойти махину слева — там, где щетина кустарника замыкала ее распластавшееся массивное тело. И определить: так ли опасно? Может, проскочим? Но под ногами пошла и пошла мелкая каменистая осыпь, и Лешка не мог удержаться, соскользнул вниз.

Тогда он начал восхождение снова, уже справа, карабкаясь с уступа на уступ, хватаясь за крепкие, словно толстый канат, корни, за колючие ветки, за кусты…

Все сильнее, резче, непереносимее дикие порывы ветра. Кажется, всю душу уже выдуло! Вот оно что означает «душу выдуло». Глаза на лоб лезут — вот оно что значит «глаза на лоб лезут»! А в голове… В голове шум, как будто там внутри, в черепной коробке, работает самое меньшее десять моторов!

Кажется, рукавицы треснули. Он подносит руку к лицу: из ладони сочится кровь. Лешка слизывает ее и сует рваную рукавицу в карман…

Он ползет по склону прямо над обрывом. До махины уже близко. Он ползет сбоку нее, но теперь перед ним ровный голый склон, и держаться не за что. Волей-неволей он должен перейти направо. Теперь он под махиной. Он должен добраться до верхнего ее края, прежде чем она тронется. Иначе его сметет. Но почему он решил, что она тронется? От чего? От ветра? Почему же она не тронулась раньше? От того слабого, в общей кутерьме разбушевавшейся стихии вовсе не ощутимого сотрясения, которое производит он, карабкаясь по склону? Маловероятно!

Леденеют пальцы рук, иссеченные, окровавленные.

Он двигается прямо на махину, как на врага, с которым хочет померяться силой, не сворачивая с пути.

Вот он уже у кромки махины. Странно! Вблизи она не так уж массивна: снизу она казалась более внушительной. Хотя расстояние должно было скрадывать.

В этом крылось что-то загадочное. Почему вблизи угроза казалась не такой неотвратимой?

Лешка стал приглядываться. Все в нем напряглось до предела: постигнуть тайну махины! У него было такое чувство, что вот сейчас все решится. Но он не знал как.

«Спокойнее, спокойнее! — говорил он себе. — Попробуем порассуждать: это страшно, если оно двинется. В неподвижном состоянии оно безвредно. И откуда это ощущение, что оно не двинется?»

Да, была какая-то неподвижность в желтовато-белой массе, лежащей перед ним, какое-то странное впечатление устойчивости исходило от нее. И это удивляло. На крутом склоне масса снега. Казалось бы, неминуемо она должна сползти, потом, все ускоряя движение, обрушиться на дорогу…

Лешка вдруг решается и ступает прямо на белый, с желтизной ковер махины. Под его ногой что-то трещит, медленно уползает… «Сейчас задрейфует!» Нет, нога его ощущает твердую почву.

Он нагибается, разрывает руками снег поспешно, лихорадочно… Он нюхает землю — да, под ним настоящая, смерзшаяся, в покрове прошлогодней хвои земля.

Ее запах опьяняет Лешку, наполняет его какой-то легкостью, задором. Он не чувствует боли в пальцах: может быть, обморозил?

Он идет по самой махине, беспечно тычет валенком в снег, разрывает его. Так и есть! Всюду одно и то же! Цепкие корни, толстые, узловатые. Они поймали махину в свою сеть и держат ее крепко, не выпустят. Махина в плену! Ее нечего бояться: она сама пленница.

— И-го-го-го! — кричит Лешка во всю силу легких.

«Го-го-го», — отзывается где-то вверху.

Очень просто — да, теперь это кажется простым! — снег накоплялся здесь на склоне, истыканном соснами, низкорослыми, кривыми, изуродованными дикими порывами ветра. Они своими корнями и причудливо согнутыми стволами задержали махину. Они цепко держат ее. До весны.

Ему кажется, что он всегда это знал. Знал, что проведет здесь машину без риска, без «была не была».

Вдруг он спохватывается, что Ксения там, у подножия, одна в машине… Он начинает обратный путь прямо под махиной. Он прыгает по склону, как гуран, падает, подымается…

Где же он оставил свой полушубок? Да вот он, уже покрытый снегом, висит, как странный, огромный, лист на кусте.

Лешка хватает его в охапку и крупными прыжками достигает машины.

Ксения сидит, откинувшись на спинку. Глаза закрыты, лицо очень бледно. Неужели поняла? Ни черта не поняла.

— Что это вы скачете, как козел по горам? — капризно спрашивает она.

Нашла время капризничать!

— Для разминки, — отвечает он.

Она, конечно, считает его форменным психом.

Лешке жарко, он сидит в одной телогрейке. Руки, лежащие на баранке, отдыхают и даже не ощущают холода. Мокрые рукавицы, в клочья изорванные, окровавленные, валяются на сиденье.

Через час они выехали на бугристую от тарбаганьих нор аланорскую степь.

— «На тысячах нор стоит Аланор…» — замурлыкал Лешка.

4

Шахтерский поселок Аланор разбросан, словно горсть орехов на шершавой ладони степи. Пункт медицинской помощи — в центре поселка. Едва подходит машина, из двери выскакивают сразу трое. С восклицаниями: «Наконец-то!», «Ну, теперь все хорошо!» — и всякими такими, на Лешкин взгляд, ненужными и уж во всяком случае преждевременными изъявлениями чувств, три женщины в белых халатах высаживают Ксению из машины. На Лешку никто не обращает внимания. Впрочем, одна из женщин тотчас поворачивается и бросает Лешке:

— Товарищ водитель, у нас здесь теплый гараж, вон под красной крышей. Ставьте машину и приходите к нам обедать!

Очень надо! Что теплый гараж — за это спасибо. «Газик» намерзся, словно человек!

В гараже жаром пышет от железной печки. В дежурке три шофера забивают козла.

Двое местных. Третий приезжий. Это маленький ушлый паренек из управления. Паренька зовут Вася, он то и дело чертыхается: проигрывает.

Игроки кричат Лешке, чтобы подождал — забьют и пойдем в столовую!

— Я не голоден, — говорит Лешка. Он действительно не чувствует голода. Все в нем как-то размякло, растаяло, ему хочется спать.

— Рыба, — говорит черный, цыгановатый крепыш и стучит камнем по столу.

— Ты как, на повороте проскочил? Или уже отсыпалось? — спрашивает Вася и осторожно подставляет камень.

— И проскакивать нечего. Снеговину там корнями держит — до весны не поползет, а весной водой сбежит.

— Ну да? — с сомнением говорит Вася и радостно объявляет: — Кончил!

— Как же так? — спрашивает цыгановатый. — Тут Васька трепался: нет проезду, загорать будем… Еле, мол, проскочил. На риск!

— Ничего не трепался. — Лешка берет Васю под защиту. — Снизу оно так и выглядит…

— Снизу? — удивляется Вася. — Неужели наверх смотал?

— А чего делать было? Врачиху вез.

— Вот это да! — Все смотрят на Лешку.

— Что вы на меня, как на чумного, уставились?

Теперь Лешке и самому не верится, что это он карабкался в такой сумасшедший ветер по отвесному склону навстречу махине, ожидая, что вот-вот она сметет его, как пылинку.

Вот если бы Ксения знала… Но она никогда не узнает.

Ребята смотрят на него с уважением. Вчетвером они отправляются в столовую.

— А глотку промочить чем найдется? — спрашивает Лешка.

— Ваське ехать, а мы можем компанию составить. — Цыгановатый достает из кармана бутылку спирта.

В столовой дымно, шумно, весело. Лешка соловеет от еды, от выпитого, от тепла.

Главное, от тепла. Какое все-таки добро — горячая печка с докрасна накаленной железной трубой! Приятная слабость разливается по членам. Лешка не помнит, как добрался до комнаты цыгановатого Матвея, рухнул на койку…

Трижды прибегала за Лешкой санитарка.

— Доктор приглашает вас обедать! — пропищала маленькая чернавка, стреляя черными глазками. — Доктор приглашает чай пить!

Лешка отказался.

— Как там с больной?

— Направила, все в порядке!

— Ну и слава богу, — с деланным равнодушием отозвался Лешка.

И вот наконец:

— Доктор велела готовить машину! — пропищала чернавка.

Ну, раз велела — будем готовить.

Только сутки пробыл в Аланоре, отоспаться не смог. Хотя спал почти все сутки. Ксению не видел, на ее зов не шел. Почему? Не смог бы ответить.

Какие-то сбивчивые мысли толпились в голове. Что-то вроде: «Где уж нам, простым водителям! Вы там своей медициной занимайтесь!» Что-то в таком духе, не очень вразумительное, но с оттенком горечи. Заслужила ли это Ксения? Вероятно, нет. Но ему было приятно чувствовать себя обиженным.

Стояло яркое солнечное утро. Уплыли туманы; прямые синеватые тени упали на снежные склоны от редких сосен.

Ксения вышла на крыльцо. Лешка дрогнул: такая измученная, словно на десять лет состарившаяся! Видно, нелегко ей пришлось. Может, отвоевала у гангрены ребенка? Как же это он не подумал о ней? Она не знала о его вылазке к махине. А он-то знал, что ей предстоит.

Лешка чувствовал себя виноватым.

Ксения неожиданно села впереди рядом с ним, забросив свой чемоданчик на заднее сиденье небрежным жестом, словно он уже не был ей нужен.

Снова трое в белых халатах с пышными словами благодарности провожали хирурга. На этот раз к ним присоединилась молодая женщина в теплом платке, из-под которого выбивались пряди неприбранных волос. Она не говорила ни слова, слезы текли у нее по щекам, и она не вытирала их.

— Послезавтра заберете дочку домой, — сказала ей Ксения.

Женщина и тут ничего не ответила, глядя мутными от слез глазами и словно не видя ничего, как слепая.

Машина тронулась.

— Стойте! — вдруг сказала Ксения. (Лешка посмотрел на нее удивленно.) — Мы поедем кружным путем. Незачем теперь рисковать. Не горит! — Тон Ксении был категоричен.

Лешка обомлел: значит?.. Значит, она знала о махине! И шла на риск. Но она не знала, что махина — не махина, а просто безобидный пласт снега, крепко схваченный корнями.

Он посмотрел на Ксению искоса:

— Можем ехать прямо.

— Почему?

Он начал было, но она прервала его:

— Я все видела. Как ты карабкался вверх… — Она не заметила, что перешла на «ты». — Я поняла, что ты хотел посмотреть, чем это грозит. И что ты решил рискнуть. Но не могла остановить тебя. Я не могла задерживаться. И я одобряла то, что ты решился на риск.

Теперь Лешка должен был все рассказать. Рассказать, зачем он полз наверх и что увидел. Нет, он не шел на риск. Он убедился в безопасности дороги. Как до́лжно водителю.

Когда они проезжали поворот, Лешка притормозил. Они вышли из машины и посмотрели туда, на вершину, где снежный пласт лежал уже не загадочной и грозной махиной, а просто как снежный пласт, удел которого по весне водой сбежать вниз.