На кругах времен (Сборник)

Глава четвертая

Затрещал звонок. Куртис трубку брать не стал. Весь день звонки то и дело оживали, вспыхивали экраны, но дон Эдуардо твердо решил: пока не разберется, что к чему, ни на какие вызовы не отвечать, никаких кнопок не нажимать и вообще признаков существования не подавать. В холодильнике — плоском, во всю стену, нашел колбасу в целлофановой кожуре, сыр (правда, какой-то вонючий), целый ящик шампанского. Порадовался: захочу, сам вылью! И выпил-таки бутылку. Снова поспал. А проснувшись, принялся изучать инструкцию.

«Начиная с 3200 года до нашей эры по середину двадцатого века на земном шаре отполыхало 14513 войн. Две из них — мировые. За пять с лишним тысяч лет человеческой истории набирается всего 392 мирных года. Во всех этих войнах, по подсчету весьма приблизительному, но никак не завышенному, полегло в землю около четырех миллиардов человек — армии, поколения, цивилизации. И только потому, что человечество время от времени давало выход накопившимся стремлениям к разрушению 'и убийствам, оно продолжает существовать. Вот почему история человечества — это цепь кровопролитий, жестокостей, войн, бунтов, погромов, массовых казней — все это психические разрядки…

Природа отвечает на все эти непрерывные попытки самоубийства привычным и единственно известным ей способом: если виду грозит опасность истребления, она заставляет его размножаться пропорционально степени угрозы. Слепая природа не видит, что в этом конкретном и единственном случае угроза существования виду не извне. Она гнездится в самом существе человека. И природа, не понимая этого, пытается защитить его от самого себя… Заря человеческой истории. Орудие убийства — дубина. Несовершенное, малоэффективное. Угроза виду мала, и малочисленно человечество — несколько десятков тысяч на всей планете. Совершенствуется (медленно) оружие-медленно возрастает опасность — растет (тоже медленно) численность человечества… Луки, копья, протазаны и… пушки. И на Земле многие сотни тысяч людей. И вот — двадцатый век. Первые опыты Кюри. И взрыв… За несколько десятков тысячелетий численность человечества едва-едва приблизилась к двум миллиардам. И вот за каких-то полвека она выросла до четырех миллиардов. Пятьдесят тысячелетий — два миллиарда, и пятьдесят лет — тоже два миллиарда. Это ответ природы на самую реальную и страшную в истории угрозу тотального истребления вида.

Прямая и очевидная взаимосвязь совершенствования орудий убийства и роста численности населения Земли не видна только слепому. Но слепцов много. Слепцы все. И эта слепота лежит в основе всех неудач даже самых великих попыток стать хозяином планеты. Наполеон, Гитлер, Александр Македонский — слепцы и маньяки, одержимые неосуществимой идеей. Потому что, пока существует закономерность, которую я открыл, пока существует равновесие между технической возможностью уничтожить человечество и обеспеченной природой невозможностью сделать это,-до тех пор все эти попытки обречены в зародыше. Но, если представить себе, что эта закономерность, это равновесие взломаны, — идея становится реальной. Будь у Александра Македонского хотя бы один танковый взвод — мир лег бы к его ногам.

Задача может быть сформулирована так: мощным пинком отшвырнуть человечество в его собственное прошлое и явиться следом во всеоружии двадцатого века. Тогда великая идея, профанированная дилетантами, будет осуществлена раз и навсегда, наполнившись неизмеримо 'более весомым и вечным смыслом, нежели тот, что вкладывали эти профаны в термин «мировое господство».

Сегодня ясно: задача в принципе решена. Техническое ее исполнение — дело времени.

Вопрос: в какое прошлое? Сначала я предполагал уйти с преданными мне и идее людьми, вооруженный техникой двадцатого века, во времена древних германцев. Это удивительно заманчиво: дать своему народу — молодому, только начинающему свой великий путь, — новую, невиданную силу. Посадить могучего варвара не на коня, а на «тигра». Какие бури могли бы пронестись над Европой молодой, только вступающей в зарю своей истории! И раздуть эту зарю в гигантский пожар, и в пламени его закалить юный народ, сделать его народом богов, сильных и могущественных, — спустить Валгаллу на землю! Ax, какой мир можно было бы создать! Но все это, увы, романтика. И только. Потому что преданных людей нет. Страх — основа любой преданности…»

— Во-во! — одобрительно бормотнул Куртис. Вообще-то говоря, ему уже порядком наскучило читать эти, местами и вовсе непонятные, рассуждения, но последняя фраза остановила его засыпающее внимание. И, повторив вполголоса «страх — основа любой преданности», — Куртис снова уткнулся в «Завещание-инструкцию»:

«Это — во-первых. А во-вторых, это все-таки не решение вопроса. Я смертен, и рано или поздно созданный таким образом мир станет неуправляемым. И все рухнет; рано или поздно история вернется на свой путь, и созданный мною мир окажется только минутным шагом в сторону с этого пути. Идея рухнет в который раз… Поэтому, как ни заманчива Валгалла на земле, мне нужен готовый мир (и не только Европа), который я получу в единый миг и который будет оставаться моим, пока я буду жить. А жить я буду тысячелетия, сколько захочу, техническая возможность этого проверена и подтверждена самим фактом существования Хальт-времени»…

Дон Эдуардо ухмыльнулся: хорошо шутит «дядюшка» — тысячелетия жить будет! А чего ж тогда взял да помер?

«Да, пожалуй, я остановлюсь на раннем средневековье. На сей раз не из романтических соображений, конечно. Просто, по-моему, это время идеального состояния человеческого ума, уже прочно позабывшего античные истины и не придумавшего еще тех, что потрясают мир сегодня. Сказано в Евангелии: блаженны нищие духом. Это и нужно прежде всего. Они верят в бога? Ну, так я стану им!»

Куртис вздохнул: мудрена закручено… Вздохнув еще раз, он перевернул страницу и уперся в строчки, подчеркнутые красным: «Характер времени, представляющего собой спиральную ленту, которая вечно вращается, но не передвигается в своем сверхпространстве…»

Каждое слово в отдельности было понятно, а вот все вместе — темный лес. Куртис, обозлясь то ли на себя, то ли на непонятность смысла, хотел было отложить тетрадку, но, помедлив, достал из кармана пухлую записную книжку, с которой не расставался никогда, занося в нее кратенько все, что могло пригодиться при изготовлении очередного «сигнала». Перелистав исписанные страницы, он аккуратно кое-что для памяти переписал своими словами. А рассуждение насчет характера времени, прельстясь его непонятностью и явной научностью, на всякий случай списал дословно.

Положив себе за правило каждый вечер прочитывать сколько сумеет, дон Эдуардо решил, что на сегодня хватит я, бросив тетрадку на паучий столик у изголовья, развалился на тахте, к необычному виду которой он уже несколько попривык, как и ко многим другим вещам и порядкам.