На крючке

6. ДЖЕЙМС

Мой ботинок стучит по каменной плитке пола в подвале ВР. Я улыбаюсь, вспоминая, как Ру боролся со мной за ее установку, желая вместо нее использовать бетон. Но я настоял. Бетон пористый, его труднее чистить. Он был благодарен мне за это, когда понял, что цементная темница в подвале бара выглядела бы гораздо более подозрительно, когда федералы рыскали бы вокруг.

Что они и делают каждые несколько лет.

Тем более после того, как Ру стал небрежен — застрелил человека средь бела дня и рассчитывал на отсутствие ответного удара.

Если бы это был кто-то другой, я бы дал ему сгнить. В конце концов, единственный способ вырасти из ошибок — это пережить последствия. Но это Руфус. И если Ру — песок, то я — волна, смывающая следы.

Так что я справился с ситуацией. И теперь у нас на жалованье федералы, которые следят за нашими конкурентами, следят, чтобы ничего не прошло мимо их столов с нашими именами. Свобода действий до тех пор, пока это набивает их карманы и сохраняет их семьи.

Потерянные мальчики, как ласково называют нас газеты, бегают на свободе.

Я уверен, что для людей, не понимающих суть игры, это будет шоком. Большинство американцев живут в иллюзии, что все работает так, как должно работать. Что правительство и люди, давшие клятву, действительно защищают и служат.

Так и есть. Только для меня, а не для других.

Это одна из причин, по которой мне так нравится, когда Питер Майклз и его дочь появляются в чреве зверя. Он могущественный человек. Но здесь его имя бесполезно. Его деньги — не более чем крашеная бумага.

Люди в этом городе подчиняются мне.

Включая жалкое подобие человека, привязанного к металлическому стулу в центре комнаты. Тот, кто думал, что может назвать Венди Майклз сукой и не иметь дела с последствиями. Я не люблю неуважения, особенно когда они проявляют неуместную власть над женщиной, которой я планирую обладать.

— Итак, — начинаю я, стуча ботинками по кафелю, когда встаю перед ним. — Вот мы и тут.

Я ухмыляюсь, разводя руки в стороны.

Мужчина дергается от связывающих его молний, его глаза расширены и покраснели. Он что-то бормочет, но это трудно расслышать из-за клейкой ленты, закрывающей его рот.

Моя улыбка растет, и я наклоняюсь вперед.

— Простите, что Вы там сказали?

Я смотрю на близнецов, двух братьев, которые работают на меня с тех пор, как я нашел их, когда им было по пятнадцать лет. Они одинаковые, и я так часто путал их, что перестал называть их по именам.

— Вы его поняли? — спрашиваю я их.

— Нет, Крюк. Ничего не слышал, — говорит один из них.

— Хм… — я оглядываюсь на связанного человека передо мной, прикладывая палец ко рту. — За пленкой плохо слышно. Возможно, нам стоит снять ее.

Близнец кивает и подходит, срывая клейкую ленту. Глаза мужчины подрагивают, у рта всё покраснело от того, что ее грубо сорвали с его кожи.

— Вот, — я киваю. — А теперь… что бы вы хотели сказать?

— Пошел ты, мужик, — выплевывает он.

Раздражение вспыхивает в глубине моей груди, когда я смотрю на слюну, скопившуюся на полу в том месте, где она вылетела из его отвратительного рта.

— Пошёл я? — я указываю на себя, усмехаясь, когда иду к металлическому столу, стоящему у стены, расстегивая пиджак. — Меня всегда забавляет, когда человек не способен понять, что его жизнь в опасности. Я нахожу, что обычно это происходит по одной из двух причин. Хотите их услышать?

Молчание — его единственный ответ.

— Это довольно интересно, уверяю Вас, — поднимая свои черные перчатки, я надеваю их на руки, шевелю пальцами, когда они оказываются в коже, любуясь тем, как они ощущаются на моих руках. — Это либо вопрос гордости, либо недостаток осведомленности. И то, и другое — ужасно неподобающие черты.

В моем нутре закипает предвкушение.

— Вы знаете, кто из них вы?

Я кручусь на месте, тянусь в карман и достаю свой керамбит(нож с крючковидным клинком). Раскрыв его, я переплетаю его между пальцами и медленно иду к его креслу, останавливаясь прямо перед ним.

Он не отвечает, его глаза следят за движением моего лезвия. Я подхожу ближе, и его руки дергаются от застежек-молний, пластик скребет о металлическую спинку стула.

— Нет? — я качаю головой. — Если вы спросите меня… — кончик моего ножа проходит по его щеке, пока я иду позади него. — Вам не хватает осознанности, которая необходима, чтобы понять опасность. Чтобы действительно почувствовать ее. Видите ли, если бы Вы… — моя рука в перчатке ложится ему на плечо. — Вы бы знали, что не стоит продолжать неуважительно относиться к Венди Майклз в моем присутствии.

— Слушай, я не знаю, кто ты, но если это из-за кофейни, то мне жаль, чувак, — он запинается, его голос становится высоким и напряженным.

Я хмыкаю.

— Вот она, потеря гордости. Жаль, что я не могу этим насладиться.

— Просто отпусти меня! Я сделаю все, что угодно, пойду извинюсь перед той девушкой, если ты этого хочешь. Я просто… пожалуйста.

Его паника просачивается сквозь слова.

Моя хватка крепнет, и я наклоняюсь, пока мое лицо не оказывается рядом с его ухом.

— Прекрати говорить, или я отрежу твой язык и скормлю его собакам, пока ты будешь истекать кровью по всему своему дешевому костюму из полиэстера.

Его тело напрягается под моей рукой, но он молчит.

Я выпрямляюсь, сжимаю его плечо.

— Хороший мальчик.

Обойдя его спереди, я смотрю вниз на его дрожащую форму, отбрасываемая мной тень создает призрачную ауру.

— Где было это самосохранение в кофейне, друг? — моя ухмылка расширяется. — Мы могли бы сэкономить столько времени, если бы ты просто знал свое место.

Я наклоняю голову, когда он ничего не отвечает, мой желудок сжимается от волнения, когда я вижу страх в его мутном взгляде. Я наклоняюсь ближе, мой голос низкий.

— Я задал тебе вопрос.

— Я не знаю… Я просто… прости… пожалуйста, отпусти меня.

— Ну что, это было так трудно? — я поворачиваюсь лицом к близнецам. — Честно говоря, это грубо, как часто люди молчат, когда к ним обращаются.

Повернувшись обратно к мужчине, я замечаю мокрое пятно, образовавшееся на передней части его брюк, светло-серый материал становится темным и влажным. Несомненно, он обмочился.

Улыбка расплывается по моему лицу, и из моей груди вырывается негромкий смешок.

— Расслабься, парень. Я пошутил насчет отрезания твоего языка.

Тик.

Тик.

Тик.

Холодок пробегает по моим внутренностям, заставляя голову дергаться. Я глубоко вдыхаю через нос, пытаясь успокоить тошноту, которая накатывает на меня, разрастаясь, как неукротимый лесной пожар.

Я проигрываю битву.

Наклонившись вперед, я зажимаю лицо мужчины между пальцами в перчатках. Он корчится от боли.

— Я уже говорил тебе, как громко работает этот мерзкий механизм, но ты все равно носишь его в моем присутствии?

Его глаза расширяются, слезы стекают по румяным щекам.

Тик.

Тик.

Тик.

От этого звука мои внутренности сжимаются, воспоминания заполоняют разум, напоминая мне о всех тех случаях, когда у меня не было силы. О всех тех случаях, когда меня заставляли занимать места, где не существовало гордости и уважения. Все ночи, когда я лежал в постели одиннадцатилетним мальчиком, только что из Англии и оплакивал смерть своей семьи, задаваясь вопросом, почему Бог заставил меня выжить.

Что я сделал такого плохого?

Мой желудок сворачивается и вздувается, желчь подступает к горлу, а сознание кружится от воспоминаний. Меня окружает шлепанье крокодиловых сапог моего дяди по деревянным половицам. Моя грудь сжимается от звука его карманных часов, тик, тик, тик, проносящихся в тишине ночи, когда он закрывает за собой дверь моей спальни.

Гнев вырывается из середины моего живота, густой и тяжелый, прорывается сквозь мои внутренности, ослепляя меня от взрыва, пока я не вижу только огонь.

Мои пальцы сжимают его челюсть, пока его губы не деформируются, заставляя его рот открыться в форме буквы о. Другая рука, в которой я держу нож, проникает в открытое отверстие и захватывает кончик его языка, тянет до тех пор, пока он не вскрикивает, его тело бьется о кресло. Ощущение того, как мое лезвие вонзается в мясистую плоть, посылает по позвоночнику струйку удовлетворения.

— Ну что ж, — говорю я, отрезая последнюю соединительную ткань, и разрыв мышц вызывает у меня ухмылку. — Полагаю, я солгал.

Бросив бесполезный кусок мяса куда-то позади себя, я втыкаю нож ему в подмышку, втыкаю лезвие до тех пор, пока край рукоятки не упирается в сосуд, а затем выдергиваю; его подмышечная артерия разрывается, и горячая жидкость брызжет мне в лицо.

Кровь капает на мою руку, когда я поднимаю острие ножа позади него, щелчок перерезаемой застежки-молнии теряется в беспорядочных криках агонии, которые вырываются из его наполненного кровью, лишенного языка рта. Я оттягиваю его руку в сторону кресла, берусь за тупой край рукоятки и бью им по часам, осколки стекла сверкают, падая на пол.

— Не смей, — я повторяю движение. — Проявлять, — кости его запястья ломаются от удара. — Неуважение, — на этот раз его пальцы. — Ко мне.

Снова и снова я опускаю руки, пока мои бока не устают от повторения. Волосы падают мне на лоб, на лбу проступает блеск пота, и я переворачиваю нож, ярость пылает в моей душе, побуждая меня полностью отрезать ему руку. Сделать так, чтобы он больше никогда не контролировал мою реакцию таким образом.

Как он вообще посмел подумать, что может.

Мой нож пилит сухожилия и сосуды, пока не встречается с костью, бесполезная конечность болтается, кожа изуродована и неузнаваема.

Я двигаюсь дальше, делая прорези на его торсе; по одной за каждый тик, который он заставил меня вытерпеть.

Булькающие крики смолкают, как и звуки его часов, и по мере того, как они стихают, стихает и ярость.

Постепенно кошмары исчезают, и мои глаза вновь обретают фокус. Я опускаю взгляд вниз, грудь вздымается, и я вижу брызги крови на моей открытой коже и ткани одежды.

Я разминаю шею, впитывая благословенный звук тишины.

Мой взгляд переходит с близнецов, прислонившихся к дальней стене, на связанного мужчину передо мной, его глаза пусты, рот разинут, его труп пропитан кровью из длинных, неровных порезов по всему его телу. Его рука висит под странным углом, под пятнистой кожей образовалась лужа темно-красного цвета. Я иду вперед, стекло от разбитых осколков его часов хрустит под моими ботинками.

Теснота в груди ослабевает, и я удовлетворенно выдыхаю. Подойдя к металлическому столу, я снимаю перчатки и хватаю пиджак от костюма, а затем поворачиваюсь, чтобы выйти за дверь. Я смотрю на близнецов, которые выпрямились у стены, и мои шаги замедляются, когда моя нога нажимает на что-то мягкое. Я опускаю взгляд вниз, по моим венам течет веселье, когда я вижу отрезанный язык, раздавленный под подошвой моего ботинка.

Я смотрю на близнецов и провожу рукой по волосам.

— Уберите это и убедитесь, что он не был кем-то важным.

Они кивают, и я выхожу из комнаты, адреналин заставляет каждую клеточку искриться под кожей, кровь бьет ключом, а член твердеет от желания убивать.

Есть что-то странно приятное в том, чтобы быть чьим-то судьей, присяжным и палачом. Вид острых ощущений, которые невозможно повторить. Он пронизывает все твои внутренности и заставляет тебя чувствовать себя неприкасаемым. Непогрешимым.

Как бог.

Поднимаясь по черной лестнице в офис, я беру пластиковый пакет и расстегиваю рубашку, затем брюки — отрываю пропитанную кровью ткань, чтобы один из мальчиков выбросил ее.

Переодевшись в запасную одежду, которая висит в шкафу, я сажусь в кресло, закидываю ноги на стол и прикуриваю сигару, наслаждаясь земляным вкусом. Нажав на экран компьютера, я нахожу фотографию Питера Майклза и его семьи, желание сжимает мой желудок, когда я останавливаюсь на лице Венди, представляя, каково это — иметь ее под собой. Чтобы она полностью подчинилась мне, прежде чем я сломаю ее и отправлю обратно в дом без отца.

Я стону, нащупывая ладонью свой член в брюках, когда он пульсирует за молнией.

Венди Майклз — восхитительное лакомство, и я не могу дождаться, когда смогу насладиться каждым кусочком.