На Литовской земле

Глава 25 Горящая земля

Первым делом с литовской границы курфюрст Бранденбургский двинул войска в Вармию. Эта часть Королевской Пруссии клином врезалась в его владения, и пока города её не будут приведены к покорности, а князь-епископ Варминский не принесёт новую вассальную присягу курфюрсту, покуда само славянское название Вармия не будет забыто, а земля эта снова не станет именоваться Эрмландом, нельзя думать о дальнейшем завоевании Королевской Пруссии, а именно богатых балтийских портов Поморья. О них грезил курфюрст. Однако, не обеспечив себе надёжного тыла, каким по его замыслу должно стать Эрмландское епископство, не своевременно было глядеть в сторону Поморья. Города в Эрмланде совсем не бедные, и правители их во главе с князем-епископом могут сговориться с прусскими оберратами, и пока курфюрст будет воевать в Поморье, вполне способны ударить ему в спину. Нет, этот вопрос надо закрыть быстро, просто стремительно, ведь времени да и денег на долгую осаду эрмландских городов у Иоганна Сигизмунда Бранденбургского попросту нет.

Поэтому первым делом армия курфюрста подошла к столице Эрмланда, городу Хайльбергу, который населявшие его поляки, давно уже занимавшие все серьёзные должности, называли совершенно непроизносимым для немца словом Лидзбарк. Столица Вармии-Эрмланда была не таким большим городом, и всех укреплений в нём имелся только епископский замок. Так что, когда к нему подошло всё войско курфюрста, князь-епископ и не подумал о сопротивлении. Да и не очень ясно было, с какой целью армия вассала польского короля подступила к польскому же городу. До Лидзбарка, конечно, уже добрались новости о мятеже в Литве, о фарсе, который там назвали сеймом, выбрав себе великим князем какого-то московита, о том, что его величество сам вот-вот уже выступит из-под Варшавы, где собирается большое войско, для подавления этого мятежа.

— Что нам делать, ваше преосвященство? — обратился к князю-епископу лидзбаркский каштелян. — Мне поднять гарнизон и призвать шляхту на подмогу?

— А это спасёт нас от армии курфюрста, если тот пришёл с недружественными намерениями? — невесело усмехнулся святой отец, который по совместительству ещё и правил всей Вармией от имени короля Речи Посполитой.

— Нет, владыка, — решительно ответил каштелян. Он был уверен, что князь-епископ и без него знает ответ и не нуждается в нём, однако не мог же промолчать, раз его спрашивают.

— Тогда нет смысла и огород городить, сын мой, — тем же тоном проговорил князь-епископ Варминский. — Отправь к курфюрсту делегацию, лучше всего тебе самому возглавить её, я дам пару ксендзов для представительности. Выясни, что ему нужно от нас, и пригласи его в мой замок на обед. Уж отобедать со мной курфюрст точно не откажется.

Князь-епископ дела решать предпочитал за обеденным столом, считая, что человек хорошо накормленный и выпивший вина, всегда будет более склонен согласиться на предложения и увещевания, нежели голодный и оттого злой.

Однако как только в просторный зал, где князь-епископ решил устроить небольшой пир по случаю визита курфюрста, вошёл сам виновник торжества вместе с генералом Оттенгартеном и графом Вальдеком, правитель Вармии понял, с этими договориться не выйдет. Либо воевать, либо соглашаться на все их предложения. А в том, что предложения гостей его не устроят, князь-епископ ничуть не сомневался.

Началось всё, правда, довольно пристойно. Курфюрст, хотя и был лютеранином, однако никакого презрения, свойственного протестантам по отношению к католическому духовенству, выказывать не стал. Но и за благословением не обратился, как и сопровождавшие его военные. Он широким шагом прошёл за стол, сел на назначенное ему место по правую руку от хозяина. Но стоило только князю-епископу подняться из своего кресла, чтобы провозгласить первый тост, как курфюрст остановил его нетерпеливым жестом.

— Я не стану пить здравицу королю польскому, — решительно заявил он, — потому что более не признаю его своим сюзереном. Он потерял всякое право так именоваться с тех пор, как отрёкся от Литвы в своём манифесте, объявив те земли Новой Польшей, по образу Великой и Малой Польши. Я не желаю, чтобы Пруссия и Бранденбург в будущем обратились в ещё какую-нибудь Польшу, и, уверен, та же судьба ждёт и Королевскую Пруссию.

О манифесте князь-епископ знал и не одобрял его, однако мог делать это только молча, потому что, хотя он и был сенатором, однако голос его в сенате Речи Посполитой весил не слишком много. К тому же часть его земель уже находилась под властью воеводы мальброкского, что не добавляло князю-епископу политического веса.

— Тогда с чем вы прибыли в Лидзбарк, сын мой? — спросил у курфюрста князь-епископ, садясь на своё место и понимая, что пир уже идёт не по плану.

— Чтобы провести с вами переговоры, ваше превосходительство. — Иоганн Сигизмунд намеренно обратился к князю-епископу самым нейтральным титулованием, подчёркивая, что говорит сейчас с князем мирским, равным себе, но никак не с духовным лицом, ведь как лютеранин он католического священства не признавал. — У меня уже составлен договор о семи пунктах, однако в ходе переговоров мы можем что-то убрать или как-то расширить его.

— Переговоры проводить лучше на сытый желудок, сын мой, — решил настоять на своём князь-епископ, — а потому прошу вас отдать должное моей кухне и вину.

Курфюрст не стал спорить, после лагерной стряпни, которую готовили на костре, хотя и довольно сносно, он рад был отведать нормальной пищи, приготовленной на кухне и по всем правилам кулинарного искусства. И уж князь-епископ тут в грязь лицом не ударил: его повара расстарались для дорогого гостя, да и вина из Италии он для курфюрста не пожалел. И всё же сильно добрее после пира тот не стал, да и на решительности его намерений выпитое итальянское никак не сказалось.

— Первый же пункт вашего договора совершенно неприемлем, — заявил князь-епископ, когда после пира они собрались в кабинете, чтобы провести-таки переговоры. Откладывать их в долгий ящик курфюрст явно не собирался и без результата покидать Лидзбарк-Хайльберг не хотел. — Это же прямая измена его величеству королю Речи Посполитой.

— Вы ещё не поняли, нет больше никакой Речи Посполитой, — едва удержался от того, чтобы повысить голос на собеседника, курфюрст. Пускай он и другой веры, сана католического епископа не признаёт, однако и кричать на него вряд ли будет хорошей идеей. — Король Сигизмунд сам уничтожил её своими манифестами против Литвы. Вы ведь знакомы с ними, не так ли?

Конечно же, князь-епископ был знаком с текстом манифестов, ведь их оглашали в церквях Вармии, и это никак не могло пройти мимо него.

— А вы понимаете, как далеко в этом может зайти король Польский? — продолжил давить курфюрст. — Сегодня Литва, а кто завтра? Варминское епископство пользуется определёнными льготами и преференциями, полученными двести лет назад. Но ведь тогда Литва была отдельным государством в личной унии с польскими королями, а после был Люблинский сейм, закрепивший унию, и не прошло и полсотни лет, как Литвы уже нет, а вместо неё Новая Польша. Закончились её привилегии, и без того сильно урезанные после Люблина. А что будет дальше? Кто следующий? Пока ваше епископство ещё Королевская Пруссия, но быть может не при вашей власти, так при вашем преемнике, она вполне может стать ещё одной Польшей. А земли Варминского епископства поделят на староства и раздадут польской шляхте.

— Литва восстала и за то несёт справедливую кару, — возразил, правда, без прежнего запала епископ.

— Пока никакой кары она не несёт, — разумно заметил курфюрст. — Одно вторжение уже отбито с великими для коронной армии потерями, а второму недавно избранный великий князь Литовский уже готовит хорошенькую взбучку прямо под Белостоком.

— Господь ещё покарает литовских магнатов за их гордыню, — провозгласил, будто с амвона, князь-епископ. — И отдельно за то, что они поставили над собой московитского князя.

— Король Сигизмунд сам активно лез на московский престол, даже сына своего не пустил, когда его звали, — напомнил курфюрст, — а теперь получает закономерный ответ на собственную гордыню. Не стоило ему лезть на Москву: даже разобщённая она сильнее нас. Примером тому Смоленск, который осаждали больше года и пришлось убираться несолоно хлебавши, да Плесков, — он назвал Псков на немецкий манер, — который не смог взять великий Баторий, хотя и объявил тот мир с безумным русским царём своей победой. Такой победы и сам Пирр был постыдился.

— Однако договор ваш станет приговором, если вы не сумеете защитить себя, — рассудительно заявил князь-епископ, — и мне — тоже, коли приму хотя бы один из его пунктов. Ведь все они по сути своей ничто иное, как мятеж и измена.

— Потому я и подошёл к городу, — называть Хайльберг Лидзбарком курфюрст не хотел, тем более, что говорили они с епископом на латыни, ибо первый не знал польского, а второй — немецкого, и выговорить славянское название города было для курфюрста настоящей пыткой, — со всем своим войском и встал под ним лагерем. Если мне не удастся защитить свои достижения, вы всегда можете заявить, будто я принудил вас подписать договор силой, позабыв о дружеских отношениях, связывающих нас.

Князь-епископ был достаточно умён, чтобы понять истинный смысл слов курфюрста. Несмотря на действительно вполне дружеские отношения между ними, которым ничуть не мешали вопросы веры, которых они просто никогда не касались, курфюрст был достаточно силён, чтобы захватить Вармию, один город за другим, прежде чем двинуться к богатому Поморью, где его ждут настоящие сокровища, такие как Эльбинг, Данциг и старая столица Тевтонского ордена Мариенбург. Сопротивляться армии курфюрста епископство сможет не слишком долго и вряд ли успешно: тот нанял настоящих ветеранов и готов спустить их, будто злобных псов с поводка. И тогда варминские города запылают, а епископство потеряет куда больше, нежели по навязанному курфюрстом договору. А кроме того, придётся соглашаться на все условия, поставленные курфюрстом, ведь если он выторгует себе что-то, то в случае поражения не сможет прикинуться жертвой и заявить, что его принудили подписать этот договор.

— Вы не оставляете мне выбора, — тихим голосом произнёс князь-епископ. — Давайте ваш договор, я подпишу все его пункты.

Беседовали они, конечно же, наедине, и потому епископ сам позвонил в серебряный колокольчик, вызывая секретаря. Он быстро отдал ему распоряжение, и в самом скором времени договор был подписан и оглашён перед епископским замком. А уже на следующий день войска курфюрста отступили от Хайльберга и двинулись на запад, к первому поморскому городу, который был целью Иоганна Сигизмунда, крупному и богатому порту Эльбингу.

Опальный бывший гетман великий коронный Станислав Жолкевский, во многом благодаря усилиям своего недоброжелателя, сумевшего-таки втереться в доверие к королю, обойдя самого Жолкевского, известный теперь в Речи Посполитой как битый гетман, почти обрадовался, когда заварилась безумная и кровавая каша в украинных воеводствах. Быть может, для народа это трагедия, как любая война, особенно война гражданская, когда брат идёт на брата и сводятся старые счёты, однако для людей знающих она несёт массу возможностей. К примеру, вернуться в Варшаву едва ли не героем, да ещё и посрамить своих недоброжелателей из могущественной семьи Вишневецких и их родичей князей Збаражских. И возможность эту опальный бывший гетман упускать не собирался.

Такой возможностью Жолкевский видел подстаросту чигиринского Михайло Хмельницкого, немолодого, но и не старого ещё шляхтича герба Абданк, который жил при дворе тогда ещё не опального гетмана в Жолкве, родовом имении Жолкевских. Человек этот был весьма уважаем среди казаков, хотя и редко бывал на Сечи, в основном командовал реестровыми. Но и вольных повёл с собой в Чигирин, на самый край Дикого поля, где татарина встретишь куда чаще, чем казака, и там обосновался на подаренном ему хуторе Субботове, а после сумел выстроить рядом слободу, незатейливо названную Новосельцами. Чигиринские казаки уважали его, и вскоре он стал городовым атаманом, однако к смуте, затеянной Сагайдачным, не присоединился и сумел удержать городовых казаков. Из Чигирина с бунтовщиками не сбежал никто.

— Хмельницкого казаки уважают, — повторил Жолкевский больше самому себе, нежели шляхтичу Сидлецкому, которого вместе с небольшим отрядом отправлял в Чигирин, — именно он может стать тем, кто остановит безумие, начатое Сагайдачным. Приведи Хмельницкого вместе с Чигиринском полком ко мне в Жолкву, Сидлецкий! Быть может, судьба всей Речи Посполитой от тебя сейчас зависит.

— Не подведу, — кивнул тот.

И спустя меньше чем четверть часа отряд отправился на восток, к Чигирину, прямиком в объятые пламенем казацкого восстания украинные воеводства.

Путь их был долог и полон опасностей, однако, пускай и не без потерь, отряд добрался до Чигирина. Двоих они потеряли спустя всего пару дней после отъезда из Жолквы, столкнувшись с отрядом разбойных казаков. Те вылетели из засады со свистом и татарским воем, однако пан Сидлецкий был воин опытный и дело своё знал крепко. Налетевших казаков встретил пистолетный залп прямо в лицо. Убили немногих, да и ранили тоже, однако когда тебе прямо в глаза палят из пистолета, это заставляет сперва задуматься о собственной жизни, а уж после саблей махать. А вот всадники Сидлецкого своего не упустили. Рубка была жестокой, короткой, и хотя казаков было больше, они вынуждены были отступить, скрывшись в той же чаще, откуда и выскочили. На дороге остались лежать двое шляхтичей из отряда Сидлецкого и шестеро казаков.

— Забирайте коней и ходу, — велел Сидлецкий.

Казаков было больше, они вполне могут снова собраться и напасть. Хотя бы, чтобы отомстить за убитых. И за собственный страх, заставивший их бежать. Хоронить погибших и шарить по карманам казаков, у которых всегда что-нибудь припрятано, некогда. А вот кони всегда нужны, какие ни есть, а как заводные сгодятся. В крайнем случае их обменять или продать можно будет в ближайшем местечке, барышник там завсегда сыщется.

Ещё раз отряд накрыли почти у самого Чигирина. Сидлецкий хотел было гнать всю ночь, не останавливаясь нигде, однако кони уже слишком устали. Они то и дело спотыкались, и пустить их даже рысью было трудно. Да и всадники вымотались не меньше. Три ночи подряд спали и ели в сёдлах, что твои татары, тут даже самые крепкие дадут слабину.

Хуторок, где решил остановиться Сидлецкий, в первую очередь привлёк его внимание корчмой, которую держал старый израелит. В таких местах обычно всё тихо, разбойников нет, потому что казаки людей авраамовой веры не особо привечают и любят их пощекотать ножичком, чтобы узнать, где те прячут добытые неправедным способом золотые червонцы. Все же знают, что у каждого израелита на дворе или около зарыт горшок с золотыми червонцами, а у кого-то даже не один. Поэтому здесь Сидлецкий не опасался нападения, и спокойно дал отдохнуть людям и коням.

— Я много с вельможных панов не возьму, — тут же принялся раскланиваться корчмарь, — да только времена такие, сами понимаете. Цены растут как на дрожжах, а где взять на всё денег, коли люди почитай не заходят в корчму старого Иошке, никто не покупает у него не то что водки, а даже пива, не то что ночь ночевать. Все говорят, что старый Иошка Мозель дерёт втридорога, но никто не знает, сколько он платит за ту еду.

— Хватит уже руки ломать, — отмахнулся от него Сидлецкий. — Нам нужен стол, водка и уход за лошадьми. За всё получишь серебром. А будешь ныть — нарублю на свиную колбасу!

— Вольно всем угрожать старику, — запричитал корчмарь, — некому защитить его, нет у него ни сынов крепких, ни людей верных, как у вельможного пана. Только и остаётся уповать на милость его, как на…

Тут он запнулся и не стал заканчивать фразу. Не любят паны, когда при них люди веры авраамовой понимают Господа, могут и нагайкой или сразу саблей угостить, да и грех это поминать Его всуе.

Наверное, за тот грех и наслал Он на старого Иошку Мозеля разбойников. Просчитался пан Сидлецкий, когда решил заночевать в его корчме. Сам-то старик-корчмарь не приваживал головорезов, а вот о его богатстве давно уже ходили слухи по всей округе. Прежде опасались с ним связываться, потому что он то и дело давал в долг местным панам, которые защищали его ото всех, зная, у старого Мозеля всегда можно взять в долг, а требовать он сильно не будет. Это была его плата за охрану. Но теперь-то паны все воюют с казаками Сагайдачного, им не до корчмаря, а значит, пора и его пощупать за мошну.

Были разбойники людьми тёртыми, влезли в окна, открыли дверь, сперва, конечно, псов из самострелов приголубили, чтобы лаем тревогу не подняли. Только лошади заволновались в стойлах, но в корчме этого никто не услышал. Воры же быстро забрались в комнату, занимаемую самим Иошкой, заткнули ему и жене рты кляпами и уже хотели было взяться за привычное дело — железом выпытать у израелита, где тот свои горшки с червонцами держит, ведь их у него точно не один зарыт, как дверь за их спинами распахнулась. На пороге стоял сам пан Сидлецкий в саблей в руке.

— Бей! — заорал разбойничий атаман, но Сидлецкому только того и надо было.

Первым же и рухнул под ударом его сабли закричавший разбойник. Другой рванул на него, замахиваясь ножом, да только пан Сидлецкий, хотя и держал заряженный пистолет в левой руке, а в упор выстрелил без промаха. Пуля разворотила живот разбойнику, и он свалился под ноги шляхтичу, свернувшись, как дитя в утробе матери, прижав обе руки к брюху, безуспешно пытаясь широкими ладонями остановить льющуюся оттуда кровь.

А по всей корчме уже шла драка. Солдаты отряда пана Сидлецкого рубились с разбойниками и убивали их одного за другим. Их поднял на ноги товарищ, ночевавший при лошадях. Не доверял шляхтич корчмарю настолько, чтобы оставить коней без присмотра, и когда те заволновались, оставленный при них молодой солдат тут же выглянул на двор, увидел мёртвых псов и рванул со всех ног в корчму. Коней уводить явно не собирались, а вот грабить корчму со всеми постояльцами и резать их, станут уж точно. Спали солдаты, конечно, с саблей под рукой, а кое-кто, вроде самого пана Сидлецкого, и с заряженным пистолетом. Как только оставленный при конях товарищ разбудил их, Сидлецкий велел всем бить разбойников, сам же ринулся в комнату к корчмарю. Сам не знал, что там застанет, но не окажись внутри разбойников, уже связавших старого Иошку Мозеля и готовых пытать его железом, судьба корчмаря могла быть весьма печальной.

Утром на дворе лежали рядком шестеро разбойников — никто на сей раз не ушёл от солдат пана Сидлецкого, а с ними один из его людей. Он получил крепким кистенём промеж глаз, прежде чем успел достать врага своей баторовкой, однако убийца его пережил лишь на пару мгновений и упал, изрубленный так, что на двор слугам корчмаря пришлось выносить тело по частям.

— Век не забуду, — причитал старый Иошка, понимая, что теперь за постой, стол и водку вельможный пан ничего не заплатит, как бы ещё не потребовал виру за спасение. — Век помнить буду вельможного пана и детям всем и внукам своим накажу помнить спасителя, благодетеля нашего, — распинался корчмарь, не давая Сидлецкому и слова вставить.

Тот сплюнул под ноги коню и вскочил в седло, чтобы поскорее убраться из чёртовой корчмы. А на следующий день, едва солнце перевалило за полдень, отряд въезжал в Чигирин.

Вопреки всему, я не двинул войско следом за отступившим Жигимонтом на запад, на Подляшье или Мазовию. Стремительная атака для нас была, увы, недоступна: слишком уж много пехоты, в том числе не очень хорошо обученной лановой, неприспособленной к длительным маршам. Начнись в дороге настоящие лишения и испытания, и мне пришлось бы возвращать липков, чтобы те стерегли нашу армию от дезертирства точно так же, как крымские татары берегут коронную. Ударить сразу по Варшаве не получится: король просто запрётся за её стенами, а тяжёлых пушек, чтобы пробить их, у нас просто нет. Осада же может затянуться, и чем обернётся — ещё неизвестно. Поэтому я отступил к Бресту, чтобы взять солдат из его гарнизона: ведь там стояли отменные наёмные полки, которые должны были выдержать осаду в том случае, если бы я не угадал с направлением главного удара коронного войска. По дороге я отправил гонцов в Минск, где гарнизон немногим уступал брестскому, чтобы и оттуда забрать большую часть солдат. Теперь нам предстояло наступать и бить врага уже на его земле, а потому мне нужен будет каждый, способный держать оружие: наёмник, всадник, выбранец — не важно, нужен будет каждый.

— Вы намеренно даёте Жигимонту собраться с силами? — спрашивал к меня Ходкевич. — Желаете дать ему решительное, генеральное, как написано у принца Мориса Нижнеземельца, сражение? Или, как говорят у нас, поставить всё на одну карту?

Я знал это выражение. Однако старался его не употреблять: вряд ли в Русском царстве семнадцатого столетия многим была известна игра в карты, а скорее всего она была запрещена: Грозный был весьма строг к такого рода баловству, как подсказывала мне память князя Скопина. Я всё реже обращался к ней, лишь в такие моменты, пожалуй, как сейчас, когда она входила в конфликт с моей собственной.

— Да, иначе нам не принудить его к миру, — пожал плечами я. — Если король не будет чувствовать за собой силу, он попросту запрётся в Варшаве, а выкурить его оттуда совсем непросто. Курфюрст уже вовсе развернулся в Поморье, штурмует города, ему нужна каждая тяжёлая пушка. Да и тащить их придётся далеко, даже если он пожелает их нам передать. И охранять их придётся настоящей небольшой армии, ведь идти-то надо по землям, сохранившим верность королю Жигимонту.

— И вы видите один выход, Михаил Васильич, — кивнул больше самому себе князь Януш Радзивилл. — Однако вы повторяетесь, а это не слишком хорошо. Ход ровно тот же, что вы применяли в Московской битве прошлой осенью.

— Только мы теперь поменялись местами с Жигимонтом, — согласился я, — ведь я буду наносить удар, а он попытается выдержать его.

— Хорошо, что Пацы не прислали людей, — усмехнулся Ходкевич, хорошо знакомый с ходом битвы в Коломенском, — иначе пришлось бы известную часть войска держать рядом с ними. Просто на всякий случай.

— Надеюсь, — с нажимом произнёс я, — в нашей армии все верны общему делу и предателей, вроде князя Трубецкого с его стрельцами, среди нас нет.

— Мы все здесь ради общего дела, — ответил мне Януш Радзивилл. — Раз король Жигимонт собирает войска, рассылает воззвания, значит, нам, участникам восстания, уже не сохранить ни голов на плечах, ни тем более своих земель. Поэтому остаётся лишь одно — идти за вами, Михаил Васильич, до конца. К победе или бесславному концу.

Хорошие слова, верные, красивые, однако искренне ли их говорил князь, я не знал. Готовы ли в самом деле все эти заговорщики воевать до конца или же стоит только изменить мне военной удаче, как они тут же примутся писать письма Сигизмунду, обеляя себя и густо обмазывая известной субстанцией остальных. А главное — сговариваясь выдать меня королю в обмен на помилование и небольшие отступные. А на судьбу Литвы и её народа, которые будут лишены самого имени своего, им наплевать. Те же Вишневецкие тому яркий пример: получив права польской шляхты, они мигом позабыли о том, кем были прежде.

Вот только мне было не привыкать воевать в такой обстановке. Шатость, как говорили в те времена, была присуща и первой армии князя Скопина, которой он командовал как воевода. Предатели только и думали, как бы перейти на службу к вору и ляхам. Шведы, несмотря на дружбу с их генералом Якобом Делагарди, преследовали собственные цели. Наёмники постоянно требовали денег, грозя восстать и начать грабить всё вокруг.

Так что можно сказать, в этот раз мне было даже проще. Но я знал, что в любом случае после первого же поражения начнутся такие проблемы, что только голову береги. Поэтому нет у меня права проигрывать, надо побеждать, а после, наконец, диктовать побеждённому свои условия. Только таким видел я принуждение к миру. Чем и поделился с гетманом Ходкевичем и князем Янушем Радзивиллом.

— Нельзя всегда побеждать, Михаил Васильич, — покачал головой Ходкевич, — и Цезарь, и Ганнибал, и сам великий Александр терпели поражения, однако они лишь закаляли их дух, делая сильнее.

— А эпирский царь Пирр, — напомнил князь Януш Радзивилл, — одержал победу, но какой ценой, вам ведомо?

Я знал, что такое пиррова победа, да и князь Скопин тоже, потому что в детстве по настоянию дядюшки прочёл много книг, в том числе и древних авторов.

— Да, — кивнул я, — и победа наша не должна стать пирровой, однако нужно уметь и воспользоваться её плодами.

Тут оба глянули на меня с удивлением, и немалым, да и уважение промелькнуло. Ибо ловко ввернуть в речь цитату древнего автора считалось здесь умением для аристократа столь же нужным, как и навык ловко пластать врага саблей, ездить верхом и стрелять из лука.

— А вот с плодами может выйти не слишком хорошо, — заметил князь Януш. — Короля можно принудить силой подписать любую бумагу, однако впоследствии он отречётся от собственных слов, даже скреплённых подписью и большой печатью. Ведь слово, данное под угрозой меча, ничего не стоит, даже если это королевское слово.

— Постоянно же держать меч над его головой мы не можем, — поддержал его Ходкевич.

— Отчего же? — показно удивился я. — Быть может, одна Литва нет, хотя если сумеем разгромить короля под Варшавой и принудить подписать договор, который составит наш канцлер, у Жигимонта просто не останется ни денег в казне, ни войск, чтобы противостоять нам. А кроме того, к нам присоединится курфюрст, который прямо сейчас захватывает Поморье, воплощая свою мечту о независимости Пруссии и превращении её из вассального княжества в королевство. Уж курфюрст поспешит в Варшаву, когда мы устроим там сейм, вроде Люблинского, чтобы и себе урвать кусок пожирнее. Да и казаки на юго-востоке не дадут покоя. Сагайдачный, как говорят, тоже о собственной державе мечтает, какой-то казачьей Гетманщине.

— Да уж, — кивнул князь Януш Радзивилл, — вам, Михаил Васильич, воистину удалось подпалить Речь Посполитую сразу с трёх сторон. Вот только что ещё сгорит в пламени этого пожара, какие ещё земли заполыхают, вот в чём вопрос, Михаил Васильич.

Ответа на него у меня не было.

Пока казаки проходились огнём и мечом по землям Вишневецких и родичей их, князей Збаражских, дела у них шли, прямо сказать, весьма и весьма недурно. Пускай и сильна была украинная шляхта, были там и свои почти магнаты, кто собирал на свой кошт целые хоругви из соседей победнее, однако противостоять могучей казацкой силе, безудержной, как половодье, вольнице, они оказались не в силах. А всё потому, что разобщены были и вставали против разорителей одни, соединяясь разве что с ближайшими соседями, спасая от казаков лишь свои земли, не думая об остальных. Не отвечали на зов Вишневецких со Збаражскими даже хозяева Замостья, сильной крепости, родового гнезда Замойских, откуда происходил великий Ян Замойский, чей юный сын Томаш сейчас номинально правил обширными владениями рода. Те же, кто держал бразды правления, совсем не спешили помогать Вишневецким, с кем спорили за первенство в украинных воеводствах.

— Томаш, — наставлял юношу старый мечник великий коронный Станислав Тарновский, дед юноши по матери, который после смерти Яна Замойского держал в железном кулаке не только собственные владения, но и земли Замойских, — я обещал твоему великому отцу, что передам тебе его наследие в целости и сохранности. Распылять же силы наши нельзя. Куда придут казаки завтра, неведомо, но под стенами Замостья их ждёт «тёплый» приём. Нету здесь для казаков земли, кроме той, в которой их зароют, как canes scabiosi,[1] какими они являются на самом деле.

— Avus venerabilis,[2] — юный Томаш знал, как обращаться с великим мечником коронным, — но вы не научили меня, что разобщённых нас легко победить, в то время как, взявшись за общее дело вместе, мы можем победить любого врага.

— Ха, — рассмеялся старый Станислав Тарновский, — никогда, Томаш, Замойские не должны воевать за чужие интересы, за чужую землю. Вишневецкие слабнут с каждым днём, и ты можешь стать их наследником в этих воеводствах. Пусть и зовутся они украинными, однако весьма важны для всей Речи Посполитой во всякое время, и особенно теперь, когда её рвут на части. Нельзя, Томаш, — повторил он, — нельзя нам силы распылять. Коли не сумели Вишневецкие справиться с казаками и чернью, то это теперь их забота. Тебе же надобно беречь наследие отца твоего да преумножать его. Я старик уже, одним глазом, почитай, на Иисуса Христа да Деву Марию гляжу, а вторым — на грешную землю. Скоро к тебе перейдут бразды правления всеми землями Замойских. И коли придут на них казаки да чернь восставшая, так будет нам чем угостить их. Класть же своих людей за интересы Вишневецких да Збаражских не следует, крепко запомни это, Томаш, крепко-накрепко.

Несмотря на всех гонцов, что слали в Замостье Вишневецкие со Збаражскими, оттуда они не получили ни единого человека. А вот Жолкевский уже собирал на свой кошт хоругви и вооружал их, чтобы выступить на подмогу всесильным украинным магнатам. В отличие от старого мечника великого коронного, опальный бывший гетман отлично понимал, что казаки подобны стихии и справиться с ними можно лишь сообща. Он отправил своих гонцов в Замостье с письмом, в котором говорилось как раз об этом.

— Красиво заворачивает, — усмехался в седые усы Станислав Тарновский, — вот, Томаш, послушай, как гладко стелет битый гетман Жолкевский. Казаки подобны furens elementorum, diluvium,[3] заполоняющее земли Киевского, Русского и Волынского воеводств. Против него следует выстроить несокрушимую плотину, мы же стоим подобно отдельным камням, которые сей стихии ничего не стоит выворотить из земли и разнести на мелкие камушки, не способные сопротивляться ей. Лишь все вместе, выстроив неприступную для казацкого потопа плотину, сможем мы выстоять против их великого напора. Противопоставить их хаосу и безумию наш порядок. Хорошо ведь сказано, а, Томаш?

— И всё ведь верно сказано, — решив, что дед готов внять призыву бывшего гетмана великого коронного, высказался юный Томаш.

Опустив письмо на стол, Станислав Тарновский долго вглядывался в такого ещё юного и наивного внука.

— А знаешь ли ты, Томаш, — сказал, наконец, старый мечник великий коронный, — что станет раствором, что соединит камни в той плотине, о которой так красиво пишет Жолкевский?

— Кровь, avus venerabilis, — ответил Томаш Замойский, который не был так уж наивен, как полагал его многомудрый дед.

— И кровь эта будет кровью наших солдат, — заявил тот. — Тех самых, кто стал бы защищать Замостье, когда б казаки пришли сюда. И ты думаешь, тогда Вишневецкие и Збаражские пришли бы нам на помощь? Да чёрта с два, внук! — хлопнул широкой, привыкшей к сабельной рукояти, ладонью по столу Станислав Тарновский. — Они стали бы посиживать в Вишневце со Збаражем и глядеть, как казаки разоряют Замостье, сами же и пальцем не пошевелили, чтобы помочь нам. И уж точно не прислали бы ни единого человека, даже если б казаки полезли на стены цитадели.

Томаш не стал говорить, что они сейчас поступают точно так же, и выходит, по словам старого пана Станислава, ничуть не лучше соседей, просто тем не повезло оказаться на пути стихии казацкого бунта. Однако Томаш не был настолько глуп, чтобы вслух сказать такое.

[1] Шелудивых собак (лат.)

[2] Достопочтенный дед (лат.)

[3] Стихийному бедствие, половодье (лат.)

Ну а в то время, когда в Замостье молодой Томаш Замойский вёл разговоры со своим дедом, казаки и в самом деле подступили к самым стенам вотчины князей Збаражских. Туда же поспешил и Константин Вишневецкий вместе со всеми войсками, какие ещё остались у него после нескольких месяцев жестоких стычек с казаками по всему краю. Его кузен Адам остался оборонять родовое гнездо самих Вишневецких — город Вишневец. Князь Константин сумел опередить казачью армию Сагайдачного, серьёзно укрепив збаражский гарнизон, однако тут встала другая проблема.

— В Збараже не хватит припасов на долгую осаду, — первым делом заявил ему князь Ежи Збаражский. — Их и на наш гарнизон достало бы только на пару месяцев, если затянуть потуже пояса. Теперь же и на три недели не хватит, даже если сильно урезать порции. А у тебя, Константин, к тому же ещё коней много, с ними что делать? Фуража на всех не припасено.

— Будем вылазки делать за провиантом и фуражом в казацкий лагерь, — решительно заявил Вишневецкий. — У меня тут гусарская хоругвь, пускай и побитая, но такой кавалерии у казаков и близко нет. Да и панцирники наши куда как лучше будут. Стены у Збаража крепкие, пехоты у тебя, Ежи, достанет, чтобы оборонить их и шанцы с пушками. Ну а как ослабнет напор казацкий, тут и я выйду с кавалерией. И уж славно мы погуляем, ранами Христовыми клянусь! За всё сочтёмся с казаками!

Покуда в Збараже спешно готовились к осаде, повсюду из разорённой округи к вотчине князей Збаражских стекались казацкие отряды, собранные гонцами гетмана Сагайдачного.

— Довольно вам гулять по землям ляшским, — говорили они кошевым, — пришла пора и за общее дело приниматься. Идите под Збараж, там вершить расправу нам с кровопийцами станем.

И разгульные коши тянулись отовсюду к сильной збаражской крепости, чтобы взять её и расквитаться сперва с тамошними хозяевами за все притеснения, что терпит народ казацкий да православный в их землях. А после и до Вишневецких руки дойдут, дай только срок.

Казаки подступили к Збаражу со всей лихостью, какой славятся что запорожские черкасы, что остальные, кто разбойные, кто кошевые, а кто и реестровые. Всем нашлось место в громадном войске гетмана обоих берегов Днепра Петра Кононовича Сагайдачного. И кош Евгения Шелобода был первым при нём. Все его офицеры давно стали хорунжими или обозными в гетманском войске, потому как все они были люди тёртые, прочими казаками уважаемые, а главное — преданные самому гетману. От них, пришедших под конец зимы к нему в Кульчицы, он удара в спину не ждал, несмотря на то, что человеком он был по природе своей крайне подозрительным и к излишнему доверию не склонным.

С каждым днём рос казацкий лагерь вокруг Збаража, как будто людское море затапливало со всех сторон. Казалось, никто не в силах сопротивляться такому удивительному многолюдству, тысячам и тысячам бывалых черкасов и тьмочисленным толпам восставшей черни, что прибилась к казацким кошам, перестав быть холопами и именуясь теперь не без гордости казацкой голотой. Пускай бы и голотой, зато козацкой же!

— Они думают смять нас первым же штурмом, — авторитетно заявил князь Вишневецкий. — Их гетман набрал столько людей, что они в самом скором времени сожрут всё в округе, сколько бы ни пригнали с собой обоза.

Ежи Збаражский глянул на него скептически: он и без советов родича знал обо всём. Видел не хуже него толпы казаков и вчерашних холопов, стекающиеся под стены Збаража. Видел он и целые стада быков и коров, отары овец, тысячи козьих голов, что гнали с собой казаки, видел крытые фургоны с провиантом и фуражом. И зрелище это омрачало душу его куда сильнее созерцания несчётных толп врага. Ведь весь этот провиант и фураж был по большей части собран с его земель и не поступил в Збараж, когда тот готовился к осаде. Всё, что будут есть казаки, должно было находиться в кладовых крепости или пастись внутри городских стен, ожидая неизбежного взмаха мясницкого ножа или топора.

— Если они не завязнут на шанцах, — ответил князю Константину Ежи Збаражский, решив высказать столь же очевидную мысль, как та, которой поделился сам Вишневецкий, — то вам не удастся атаковать и добыть для нас провиант и фураж из казацкого обоза.

— Казаки сперва погонят вперёд чернь, — заявил Вишневецкий. — Сагайдачный не дурак и знает, как воевать. Опытных черкасов он придержит до поры, а вперёд отправит настоящую орду черни. Восставшие холопы ни на что не годны в бою, а вот едят не меньше казаков. Они же просто как саранча, обжирают всю округу, так что и листа на ветке, и куска коры на стволе не останется. Чтобы уменьшить их поголовье, Сагайдачный кинет их в первый штурм. И это шанс для нашей кавалерии. Как только они побегут, надо будет рубить без пощады, на их плечах ворваться в лагерь и забрать из обоза столько, сколько успеем увезти с собой: быков, овец, коз, телег с провиантом. Всё это будет нужно здесь, когда начнётся настоящая осада. А что не успеем взять, переколем, пускай валяются под солнцем и тухнут.

Тут он был прав, спорить с Вишневецким глупо, и князь Ежи Збаражский не стал этого делать. Осталось лишь дождаться начала осады.

Всё вышло именно так, как говорил Вишневецкий. Спустя несколько дней, когда к громадному казацкому войску уже почти не подходили подкрепления, гетман выслал к передовым шанцам нескольких всадников.

— Гарцы решил устроить? — удивился наблюдавший за ними Вишневецкий. — Быть может, отправить им навстречу пару наших всадников?

— Со знаменем едут, — покачал головой Ежи Збаражский, сразу приметивший среди конных казаков знаменосца, — значит, не гарцевать, а на переговоры. Едемте, кузен, выслушаем, чего хотят от нас гости.

Оба князя без страха подъехали к самому переднему фасу передовых шанцев. Многочисленная свита, окружавшая их, плотно набилась в тесном пространстве, заставив пехоту и артиллеристов жаться к пушкам, что не сильно порадовало солдат. Однако с панами из княжеской свиты никто при самих князьях задираться не стал, хотя и были среди офицеров наёмной пехоты иные, не уступавшие гонором и родом многим из свитских.

— С чем пожаловали? — поинтересовался у казаков, развернувших знамя и гарцевавших перед шанцами, сам князь Ежи Збаражский на правах хозяина.

— Гетман обоих сторон Днепра и всего войска Запорожского Пётр Кононович Сагайдачный, — провозгласил рослый казак, возглавлявший отряд, — передаёт вам, вельможные паны-князья, что долго он стоял у вас под забором, дожидаясь приглашения в Збараж. Но раз вы его не соизволили позвать в гости, придёт он незваным, коли не ведаете вы законов вежества и держите дорогого гостя на пороге, будто пса.

— У тебя всё? — спросил у него князь Збаражский.

— Всё, милостивый пан-князь, — ловко поклонился в седле казак, приложив руку к груди.

— Тогда передай самозваному гетману мой ответ, — проговорил князь Ежи. Вишневецкий разумно не встревал, давая говорить хозяину. Он был здесь не более чем гостем и соратником и подрывать авторитет князя Збаражского, перебивая его, никогда бы не стал. — Не гетман он, а шелудивый пёс, а псу место под забором, где и держу я его. А коли желает в гости пожаловать, так есть чем его угостить, пускай только зубы бережёт.

Казак, возглавлявший отряд, заметно побледнел от гнева, однако ничего говорить не стал, лишь развернул коня и во весь опор помчался обратно к лагерю. Остальные последовали за ним. Не успели князья вернуться за стены, как начался штурм.

Страшен был миг, когда, казалось, со всей силой неудержимой стихии обрушились казаки на передовые шанцы. Тысячи вчерашних холопов шли впереди с фашинами и лестницами, чтобы закидать рвы перед шанцами и ринуться на валы. Пушки палили по ним так густо и часто, что залпы их сливались в единый страшный вой. С обеих сторон трещали мушкеты, иные казаки палили из пистолетов, хотя и без толку. Десятки человек голоты каждую минуту валились наземь, обливаясь кровью, но, казалось, ничто не могло остановить их безумного, воистину стихийного натиска. Уже от порохового дыма стало тяжело дышать, уже кровь пропитала землю так, что ноги у всех, кто шагал через это смертное поле к рвам и валам, краснели от неё, уже трупы громоздились на трупы, но казаки шли вперёд. Их толкала в спины, вела в атаку вековая ненависть к панам, что издевались над холопами как хотели, насиловали их жёнок и девок, пороли насмерть плетьми за косой взгляд, палили хаты просто ради забавы. И потому вчерашние холопы лезли и лезли вперёд, безоружные, лишь с фашинами да лестницами, зная, что их ждёт смерть, но даже так они жаждали приблизить торжество кровавой мести панам.

И вот уже карабкаются по лестницам казаки с саблями и те из голоты, кому посчастливилось выжить. Они вооружены простыми копьями, у кого со стальным наконечником, перекованным из косы, а у кого и просто по старинке заострённым и обожжённым в костре. Они кидаются в безумную атаку, рубят, колют, лупят всё вокруг, прорываясь к шанцам, к пушкам, которые больше не могут стрелять, бой идёт слишком близко к орудиям. Дерутся солдаты наёмных полков, отбиваясь длинными пиками, сталкивая ими казаков и голоту обратно в забросанные фашинами рвы. Пушкари отступили подальше, лишь иногда кидают в толпу казаков гренады — полые ядра, начинённые порохом, с фитилём из крепко скрученной и пропитанной маслом пакли. Те взрываются в плотных рядах врага, сея смерть раскалёнными осколками чугуна. Но, кажется, ни гренады, ни пики наёмников, ни стрельба из мушкетов в упор не может остановить подлинную стихию казацкого наступления.

— Они и правда как половодье, — проговорил, опуская зрительную трубу, князь Ежи Збаражский. — Прав был Жолкевский, когда называл их стихией. Не люди это, но подлинное стихийное бедствие.

— Погодите немного, кузен, — усмехнулся Вишневецкий, — и вы узнаете, что сделают гусары с этим половодьем.

— Вы же говорили, что атаковать гусарией нужно после того, как казаки отступят от шанцев, — удивился Ежи Збаражский.

— Всякий план, — ещё шире усмехнулся князь Вишневецкий, — хорош ровно до начала боевых действий. Самое время ударить гусарией именно сейчас.

По сигналу отворились ворота крепости, и оттуда выплеснулась ещё одна стихия. Казалось бы, жалкий ручеёк на фоне настоящего казацкого моря, однако он отблёскивал сталью кирас и сверкал красными прапорцами на длинных гусарских пиках. Страшный таранный удар гусарии обрушился на фланг осаждавших шанцы казаков и буквально смёл его. Развернувшись, гусары прошли по дуге и ударили снова. У многих остались в руках пики, они успевали выдёргивать их из тел нанизанных на наконечники казаков и голоты.

— Стройся! — надсаживался Шелобод. — Стройся, собачьи дети! Лицом к врагу, чтоб вас…

Благодаря лужёной глотке и помощи опытных казаков из его коша, ему удалось поставить своих людей лицом к скачущим на рысях гусарам. Те только собирались перейти в галоп для нового таранного удара, и у казаков было совсем немного времени, чтобы попытаться организовать хоть какую-то оборону против них.

— Копья в землю! — кричал Шелобод. — На колено! На колено! И копья в землю!

Кто-то понимал его и утыкал копьё тупым концом в землю перед собой. Кто-то, не понимая, наоборот, втыкал в землю острый конец, но таких было немного. Иные сами понимали, что делают неправильно, другим помогали опытные черкасы криком, а когда и зуботычиной — без неё иногда никак не обойдёшься. Черкасы с пищалями вставали за спинами голоты, уткнувшей наконец копья верным концом в землю, вскинули оружие, готовясь дать общий залп. Уж что-что, а палить разом казаки были большие мастаки.

— Разом! — заорал Шелобод. — Па-али!

И сотни пищалей рявкнули одновременно, прямо в морды разогнавшимся в галопе гусарским коням. Многим гусарам этот залп стоил жизни, многих ранило тяжёлыми пулями, легко пробивающими на таком расстоянии даже прочный гусарский доспех. Но гусары, несмотря на потери, просто смели и голоту, и стоявших за ними казаков, отбивавшихся пищалями и саблями. Боя не было, был разгром, который очень быстро перешёл в настоящую резню.

К ней тут же присоединились панцирники из хоругвей Вишневецкого и князя Збаражского, быстро развившие первый успех гусар. Они рубили с седла саблями по головам и рукам, которыми казаки головы прикрывали, рассеивали мелкие островки сопротивления, не позволяя черкасам собраться и попытаться дать хоть какой-то отпор.

Лёгкие же хоругви не стали тратить время на погоню за бегущими черкасами. Обгоняя их, они бросились к казацкому лагерю, чтобы сделать своё дело: увести как можно быстрее живность и даже телеги с фуражом и провиантом, переколоть коров, коз, овец, до кого смогут дотянуться, да и мешки хорошо бы попортить в наибольшем количестве. Во всеобщей неразберихе, что воцарилась после разгрома штурмующих шанцы казаков и голоты, им удалось сделать очень много, даже кое-где лагерь подпалить.

Гетман Сагайдачный глядел, как за лагерем выкладывают рядом убитых черкасов. Голоту никто с поля боя не выносил, их хоронили друзья и знакомые, если таковые находились. Глядел на остатки спаленных возов, на ещё дымящийся в одном месте тын, на быков, коров, лошадей, коз, овец, переколотых ляхами. Скверно прошёл день, а ведь он думал, что справится с ляхами одним лихим приступом. Не вышло, придётся осаждать эту крепость всерьёз, а как раз этого-то гетман обоих сторон Днепра и всего Войска Запорожского всеми силами старался избежать.

— Мы будем мстить, — принёс он страшную клятву над телами убитых товарищей. — Мы страшно отомстим за вас, паны-братья, — поклялся он. — Кровью ляхи умоются за каждую каплю казацкой крови, пролитой сегодня. Клянусь в том пред ликом Пресвятой Богородицы, и жизнь на то свою положу.

И широко перекрестился, скрепляя страшную клятву.

В то время, когда казаки готовились штурмовать Збараж, в далёкий Пуцк, к старосте Ян Вейеру, командовавшему ландскнехтами под Смоленском, прибыл гонец с воззванием от короля Сигизмунда.

— Сплотиться, — быстро пробежал его глазами Вейер, — кому дорога Отчизна… общее дело… судьба Речи Посполитой…

Он отпустил гонца, велев слугам накормить его и уложить спать. Малый выбился из сил и едва не свалился с седла, въехав в Пуцк. А ведь проскакать ему пришлось без малого двести пятьдесят миль, меняя лошадей, спать и есть, порой, приходилось прямо в седле.

— Его величество желает, чтобы мы тут же отправились к нему в Варшаву, — сообщил Вейер оберсту фон Зальму, командовавшему всеми ландскнехтами на службе старосты пуцкого. — А ведь он не может не знать о хищничестве курфюрста, который уже захватил Вармию и теперь точит когти на всё Поморье.

— Логично, — высказался фон Зальм, — вы должны отправить его величеству ответ, что до поры не можете выступить с войском ему на помощь, потому что это будет означать захват Поморья курфюрстом Иоганном Сигизмундом, что неприемлемо для короля Польского.

— Да плевать ему сейчас на всё Поморье, — отмахнулся Вейер. — Под ним трон шатается, он короны лишиться может. Отправлю гонца, а в ответ получу, что все земли, неправедно отнятые у Короны Польской, будут обязательно возвращены обратно. А чьей, спрашивается, кровью? Кто будет возвращать их? Воевать с курфюрстом? Сперва польём нашей кровушкой Мазовию, а уж после станем лить её в Поморье. Да ведь только прознают бургомистры Эльблонга, Гданьска, Мальборка, Торуни о том, что я увожу людей, как только я потребую, как пишет король, половину солдат гарнизона этих городов, они даже не станут сопротивляться курфюрсту. Откроют ворота да тут же постараются выторговать себе торговые привилегии побольше, нежели раньше было.

— И что вы предлагаете делать? — поинтересовался оберст фон Зальм. — Людей у нас меньше, чем в армии курфюрста, и хотя ваши солдаты такие же профессиональные вояки, за каждого из них я готов поручиться, — ещё бы не был готов, ведь он и привёл большую часть, и уж точно всех гауптманов с их наёмными ротами, — однако у курфюрста людей попросту больше. В открытом сражении нам его не победить, даже если заманим в ловушку. В самом лучшем случае, если такое выражение тут уместно, мы сможем организовать ему пиррову победу.

Увы, и хотел бы староста пуцкий поспорить с оберстом, да смысла не было. Кругом прав оказался фон Зальм. Несмотря на то, что разведка докладывала о том, что курфюрст передал мятежникам несколько полков ландскнехтов и даже вроде бы пару рейтарских, армия у него всё равно была куда больше той, что сумел бы собрать Вейер, даже полностью обескровив городские гарнизоны Поморья.

— Генеральную баталию мы курфюрсту давать не будем, — кивнул он, — устроим ему тотальную войну по всему Поморью. Подпалим землю у него под ногами. Отправь по несколько рот из самых надёжных солдат в гарнизоны Эльблонга, Гданьска, Мальборка, Тчева и Фромборка, пусть усилят их, это придаст тамошним бургомистрам уверенности. Капитанам же вели прислушиваться к настроению в городах и сообщать обо всём подозрительном в Пуцк. Если поймут, что магистраты с бургомистрами хотят сговориться с курфюрстом и открыть ворота перед ним, пусть немедленно берут власть в свои руки, арестовывают каштелянов и принимают командование над гарнизонами.

— Слушаюсь, — кивнул оберст и отправился к себе составлять приказы и выбирать капитанов, которых разошлёт по городским гарнизонам.

Проводив его, Вейер вызвал секретаря и велел ему записывать за собой. Говорил быстро, но внятно, так что молодой ксёндз успевал покрывать лист бумаги вполне разборчивой скорописью.

— Переписать королевское воззвание, — диктовал Вейер, — и огласить его в церквях по всем городам Поморья, а также разослать по местечкам, чтобы и там ксендзы зачитывали по воскресеньям. К тексту королевского воззвания добавить приказ о сборе посполитого рушения. Местом сбора шляхетского ополчения назначить Пуцк. По завершении сбора объявить конфедерацию, — он минуту подумал над названием, а оно очень важно, и решительно заявил, — Поморскую. Сформировать хоругви и назначить хорунжих. Первый приказ конфедератам будет атаковать войско предателя курфюрста Иоганна Сигизмунда Бранденбургского где только можно. Бить его всеми силами всюду, где увидят, уничтожать разъезды, убивать фуражиров. Подпалить у него под ногами саму поморскую землю, дабы шагу по ней ни один его солдат ступить не смог бы, не опалив ног.

Ксёндз закончил и поспешил переписывать начисто, повинуясь повелительному жесту старосты. Вейер же без сил опустился в кресло и снова поглядел на королевское воззвание, а после убрал его подальше, с глаз долой. Он не мог сейчас привести войска к Варшаве на помощь его величеству, у него здесь своя война.

И вот теперь уже армии курфюрста пришлось узнать на себе все прелести малой войны. Шляхетское ополчение удалось собрать достаточно быстро, все знали, что в бой им не идти, а нападать на фуражиров и грабить обозы — это ж чистый прибыток. Ради такого даже самый ленивый за саблю возьмётся. Вот только далеко было ополченцам, собранным в бору по сосенке и не обученным воевать друг с другом до лисовчиков и тем более до татар. Поэтому едва начавшись, малая война обернулась первыми поражениями для поляков. С фуражирами ездили рейтарские команды, и нападать на них теперь было себе дороже. Попробуй налети, когда тебя встретят залпом из пистолетов, а после ударят в палаши. Быть может, поляки и конный народ, потомки сарматов, да только железный порядок, заведённый у наёмников курфюрста, бил этот козырь и бил прежестоко. Обломав зубы о фуражиров и не разжившись ничем особо, ополченцы всё чаще стали поглядывать в сторону родных городов и местечек.

Новости эти, вкупе с тревожными сообщениями о настроениях среди шляхтичей, приводили Вейера в бешенство, вот только поделать он ничего не мог. Денег у старосты пуцкого едва хватало, чтобы собственные наёмные полки содержать. О том, чтобы взять где-то ещё ландскнехтов, кроме солдат оберста фон Зальма, и речи не шло. Городские магистраты, несмотря ни на какие королевские воззвания, не спешили открывать казну и выделять ещё денег на наём и содержание новых солдат. С ними приходилось за каждый грош, направленный на ремонт городских укреплений и пополнение порохового запаса, спорить до хрипоты и грозить всеми карами, какие только мог придумать Ян Вейер. Вот на юго-востоке, где враг близко, и враг такой, что жжёт, убивает, грабит и насилует, куда проще добиться денег у жадных купцов и городских чиновников. Там все боятся казаков, московитов, татар, многие своими глазами видели, что бывает, когда они приходят. Здесь же воевать придётся с таким же немцем, как и многие из чиновников, а судьба Вармии показала, что с ним вполне можно договориться.

— Малая война не удалась, — сокрушённо заметил Вейер в разговоре с оберстом фон Зальмом. — Придётся воевать с курфюрстом по-настоящему, покуда ополченцы по домам не разошлись.

— Но нас всё же слишком мало для генерального сражения, — напомнил со всей педантичностью, которой славился, фон Зальм.

— Мы не выйдем против курфюрста в поле, — ответил Вейер. — Будем сбивать с осады.

— Какого города? — тут же поинтересовался фон Зальм, хотя сам, будучи опытным военным, уже знал ответ.

— Мальборк, конечно же, — постучал Вейер пальцем по карте. — Отправьте туда ещё несколько рот ландскнехтов и переведите в город те роты, что стоят сейчас в Гданьске и Тчеве. Не взяв Мальборка, курфюрст не двинется дальше. В Мальборке решится судьба всего Поморья и Королевской Пруссии.

Оберст отправился выполнять приказ, а Вейер всё глядел на небольшой значок в виде замка на карте, обозначавший Мальборк. Смотрел так долго и пристально, будто дыру прожечь хотел.

Полковник Александр Юзеф Лисовский долго и пристально всматривался в лицо бывшего ротмистра своего Станислава Чаплинского. Тот также изучал полковника, не опуская головы и не отводя взгляда.

— Слава моя тебе не по плечу пришлась, Стась, — мрачно бросил Лисовский. — Маловат ты для такой епанчи. Зависть заела, поди, решил стать Лисовским для короля?

— Может, и зависть, — пожал плечами Чаплинский, оправдываться перед полковником он не хотел.

Долго и методично вылавливал Лисовский фальшивых лисовчиков по всей Литве. И слава его, как недавнего избавителя от грабивших всё на пути следования армии Вишневецкого с Жолкевским фуражиров, сыграла ему на руку. Вот уж никто бы не подумал, что при виде его кметы да и бедные шляхтичи-сермяжники, что пашут на полях вместе со своими крестьянами, будут в ноги валиться и не милость вымаливать, но хвалу Деве Марии возносить. Они с радостью указывали на фальшивых лисовчиков. Частенько, когда отряды Чаплинского останавливались в деревнях, на хуторах или в застянках, оттуда мчался к настоящим мальчишка на резвом коне, и поддельных успевали накрыть, что называется, тепленькими, ещё в постелях, не успевших не то, что на коней сесть, но даже за саблю взяться. Их вешали и сажали на колья без жалости, показывая, что бывает с теми, кто выдаёт себя за солдат Александра Юзефа Лисовского лёгкого конного полка.

И вот теперь с одной из последних ватаг удалось прихватить и самого лидера фальшивых лисовчиков, которым оказался бывший ротмистр Станислав Чаплинский. Не повезло ему, как многим из его людей, пасть в бою от сабли или пистолетного выстрела. Хоть и рубился отчаянно, а попал в плен живым, и теперь вёл последнюю свою беседу с бывшим командиром, глядя, как для него и ещё пары неудачников, оказавшихся в руках Лисовского, уже вострят колы.

— Гляди, гляди, — усмехнулся Лисовский. — Вот она, смерть твоя. Посажу на кол, да ещё и руки над головой подпалю. — Для этого уже сложена была кучкой, пропитанная густым маслом, чтобы горела подольше, солома. — Все запомнят смерть твою, Стась.

— Кому на роду написано на колу умереть, — пожал плечами с отменным равнодушием Чаплинский, — тому бояться смерти такой нечего.

— Поглядим, как ты на колу запоёшь, — мрачно бросил ему Лисовский.

— На колу все одинаково поют, — отмахнулся Чаплинский. — Скольких мы с тобой, пан Александр, на кол насадили, а все одну и ту же песню пели. Вот и мой черёд пришёл горло драть. А ты не думал, когда твой?

— В свой черёд, — усмехнулся, правда, совсем невесело, Лисовский и велел своим людям содрать с Чаплинского сапоги и штаны да волочь его к колу.

И вправду кричал он точно так же, как все те, кого по приказу Лисовского на кол сажали. Ничуть не тише.

Впервые мне довелось воевать на чужой земле. Идти через границу, на врага, понимая, что впереди нас не ждут с распростёртыми объятиями. Совсем не так шло моё войско к Смоленску по разорённой ляхами стране, где люди боялись любого встреченного вооружённого человека. Совсем не так двигалось оно через Литву, где нас встречали как спасителей, избавителей от королевской кары. Никто не желал перестать быть литовцем или литвином, никому не хотелось превращаться в жителя некой Новой Польши, такой же провинции как Малая и Великая Польша, забывать свои корни, свой язык, терять саму память о Литве. Теперь же мы впервые ступили на вражескую и откровенно враждебную нам землю, где шляхтичи прятались по застянкам, не пуская туда наших фуражиров, и потому приходилось отнимать у них провиант и фураж. В такие рейды отправляли липков, уже вкусивших ляшской крови и не желавших теперь останавливаться.

Несмотря на потери, их как будто даже больше стало, многие устремлялись к нам, прознав о том, что нам сопутствует удача, в надежде на то, что если они присоединятся к мятежу, могут нажить кое-чего и даже немало. На плохоньких лошадёнках, с деревянными палицами, в латанных-перелатанных халатах и армяках, которые не могли защитить даже от стрелы, они стекались под наши знамёна в поисках поживы. И я давал им шанс заполучить её. Они носились рейдами вокруг войска, словно жестокие волчьи стаи, сталкивались с такими же лёгкими отрядами, спешно собираемого посполитого рушения и местной шляхтой, из тех, что идти под Варшаву на помощь королю не захотели, но и просто так пропускать нас через свои земли не спешили. С ними липки справлялись довольно легко, ведь они умели драться верхом ничуть не хуже поляков, пускай те и считали себя прирождёнными наездниками и потомками сарматов, однако кое-как собранные отряды местных ополченцев почти всегда проигрывали давно уже воюющим вместе чамбулам липков. Куда большую угрозу несли крымцы, которыми как выяснилось вскоре после битвы под Белостоком командовал никто иной как Кан-Темир-мурза, отметившийся в Нарской битве, где он едва не взял с наскока польский лагерь. Тогда ему это не удалось, а теперь по воле хана он воевал за поляков. Чамбулы их жестоко рубились с липками. И те, и другие считали друг друга предателями всего на свете, недостойными жить, а потому всегда дрались насмерть с какой-то прямо-таки звериной жестокостью, не давая и не прося пощады. Проигравшие схватку чамбулы вырезали под корень, а тех, кому не повезло попасть к ним в плен, убивали с какой-то нечеловечески изощрённой жестокостью.

— Басурмане, — усмехнулся только Ходкевич, когда нам в очередной раз доложили о зверски вырезанном татарском чамбуле. — Жестокость у них какая-то волчья, люди так не поступают.

Я вспомнил, как недавно вернувшийся с докладом о том, что фальшивые лисовчики уничтожены, полковник Александр Юзеф Лисовский расписывал, как они казнили командовавшего ими некоего Станислава Чаплинского, что прежде служил ротмистром в лисовчиках. На фоне пыток, которым подвергали перед смертью пленных липки с татарами это, конечно, меркло. Однако я подумал, что услышав доклад Лисовского можно невольно задуматься: человек ли перед тобой, или, быть может, в сказках о волках-оборотнях говорится настоящая правда. Только это не человек, что волком становится, а волк, который на двух ногах ходит и говорит человеческим языком.

Вернувшиеся, наконец, лисовчики стали хорошим подспорьем липкам. Потому что никого из набранных в Литве солдат из шляхты нельзя было отправить в откровенно грабительские рейды. Таким славились исключительно лисовчики, которым никто бы руки не подал. Сами паны не желали подобными грехами душу отягощать. Липков же, несмотря на пополнение, хватало далеко не всегда и уж точно не всюду.

И всё же, медленно, но верно, словно сказочный дракон, наше войско тянулось по польским дорогам от границы, мы перешли её близ Бреста Литовского, на Варшаву. К самому грандиозному сражению, в котором мне приходилось участвовать. И мне снова было страшно. Просто чудовищно страшно.

После битвы под Москвой мне казалось, никогда не будет страха перед сражением. Ни под Гродно, когда мы спешили на выручку Веселовскому, ни в Белостоке, когда я заставил врага сражаться на подготовленной позиции, не было и тени былого страха. Казалось, я попрощался с ним навсегда. Но не тут-то было! Как только мы перешли границу, и армия, растянувшись по дорогам начала марш к Варшаве для генеральной баталии, которая должна решить исход всей войны, страх вернулся, вонзив в душу ледяные когти свои с новой силой.

Прежде я всегда воевал от обороны. Даже под Смоленском, когда моя армия сбивала Жигимонта с осады, я занимал позиции и вынуждал ляхов атаковать их. Теперь же предстоит совершенно иная битва. Нам придётся выбивать с поля хорошо подготовившегося, возможно нарывшего шанцев и редутов, врага. Собравшего все силы, какие только он смог получить отовсюду, откуда только возможно. Я читал воззвание Жигимонта, и если поверить, что он его автор, то можно только поразиться силе, которую король вложил в каждое слово. Король польский отлично понимал, чем лично ему грозит поражение в битве под Варшавой, а значит и во всей войне с Литвой, и всеми силами старался привести под свои знамёна как можно больше великих магнатов, которые обеспечат его армией, по крайней мере не уступающей силой литовской, а скорее всего превосходящей. И тут нам оставалось лишь надеяться на то, что Сагайдачный с курфюрстом Иоганном Сигизмундом постараются достаточно, чтобы не допустить прибытия войск из Поморья и украинных воеводств. Или хотя бы на то, что оттуда король получит их куда меньше, нежели рассчитывал.

Его величество лично изучал донесения разведки вместе польным гетманом коронным Александром Ходкевичем. Булаву великого гетмана он ему так и не дал, пообещав её вручить после победы над мятежниками.

— Я вручу её вам, пан Александр, — доверительным тоном заверил его король, — только в Вильно. В Варшаве её отдавать не слишком удобно, не находите?

Шутка была так себе и ни король ни гетман даже не усмехнулись.

— Мы получаем куда меньше подкреплений, нежели я рассчитывал, — говорил гетману король, закончив изучение докладов. — Вы говорите мне, пан Александр, что народ поднимается, но я этого не вижу.

Его величество швырнул на стол последний доклад и кипа бумаг рассыпалась по столу, многие листы полетели на пол. Тут же выскочили ксендзы, младшие секретари, помощники епископа Гембицкого и принялись собирать листы, складывая их в аккуратные стопки на королевском столе. Аккуратность эта так злила его величество, что он с особым наслаждением швырял новые бумаги, чтобы нарушать этот порядок.

— Ваше величество, — возразил ему гетман, — народ и шляхта за вас, и к Варшаве идут войска как магнатские, в том числе из Литвы, так и конфедераты, решившие, что станут воевать за своего короля без платы и ни под чьими знамёнами. Даже простые шляхтичи из застянков идут пешком, имея с собой лишь саблю, и только у одного из пяти есть хоть какой-то конь. Идут, чтобы встать на защиту столицы и своего короля.

— Но их мало, пан гетман! — снова вспылил король, рассыпав бумаги, и с интересом наблюдая за тем, как суетятся под столом молодые ксендзы-секретари. — Слишком мало, пан гетман, чтобы с уверенностью говорить о победе. Проклятый московит ведёт громадное войско, к нему примкнули почти все литовские магнаты, кроме разве что Пацев, о которых вы говорили, но они одни остались верны мне. Лишь одна семья в Литве осталась верна мне, даже Вишневецкие прислали на тот фарс, что называли мятежники сеймом, одного из своих.

— Пацы тоже были там, ваше величество, — напомнил королю епископ Гембицкий. — Поэтому на вашем месте я бы не доверял им до конца. Они вполне могут повернуть оружие против вас, ваше величество, когда настанет решительный момент.

— Я уже внял совету гетмана, — отмахнулся король, — и оставил Пацев с их войсками в Подляшье, велев подчиняться Оссолинскому. Они первыми примут удар мятежного войска, и станет ясно, на чьей они стороне. Не стоит напоминать мне о них при любом удобном случае.

— Оссолинский уже встретился с войском мятежников под Дрогичином на Подляшье, — высказался гетман Александр Ходкевич, — но боя не принял, оставив город. Сейчас он маневрирует и пытается своей кавалерией нанести максимальный ущерб вражеской армии. Однако ему сильно мешают как раз пацевы пешие хоругви, которые он вынужден отправлять в города в ближнем тылу. Оссолинский уже не раз слал гонцов с просьбой избавить его армию от пеших хоругвей и артиллерии, которые вяжут его по рукам и ногам, не давая заниматься тем, что вы ему, ваше величество, поручили.

— Сколько пеших хоругвей привели с собой Пацы? — тут же заинтересовался король. Вняв совету епископа Гембицкого и передав все их войска под начало Оссолинского, он даже спрашивать не стал о численности и составе этих самых войск.

— Два полка наёмников, немцев и шотландцев, — сообщил Александр Ходкевич, знавший обо всём от тех самых гонцов, что слал Оссолинский, — и около трёх тысяч выбранецкой пехоты, собранной в три хоругви под началом верных офицеров из пацевых арендаторов.

— Их ни в коем случае нельзя вести к столице, ваше величество, — снова вмешался епископ Гембицкий. — Сила, быть может, и не велика, однако если они повернут оружие против нас…

— Ваше преосвященство, — позволил себе перебить епископа король, — я не мог прежде заподозрить вас в предвзятом отношении к какому бы то ни было из магнатских родов. И вот вы с упорством, достойным лучшего применения, раз за разом настаиваете на недоверии к Пацам. Да, они были на фарсе, что мятежники назвали сеймом, но там же был и Адам Вишневецкий, который сейчас ведёт войну с взбунтовавшимися казаками и холопами в украинных воеводствах. Он не повернул оружия против Короны, хотя мог бы остаться в Литве и примкнуть к мятежникам. Он вернулся в свои вотчины и воюет вместе с Константином Вишневецким и князьями Збаражскими.

— Потому что земли их преданы огню и мечу восставшей чернью, — настаивал епископ, — и у Вишневецких просто выбора не осталось, кроме как спасать своё имущество. К тому же, как мне стало известно, и о чём я докладывал вашему величеству, Адам Вишневецкий не просто присутствовал на незаконном сборище в Вильно, но и выставлял свою кандидатуру в борьбе за литовский престол. И Пацы поддерживали его!

— Пацы покинули то сборище, — возразил ему Александр Ходкевич, — потому что единственные проголосовали за то, чтобы не рушить Речь Посполитую и немедленно прекратить мятеж. Оставшись в меньшинстве, они покинули то сборище, не желая принимать в нём участия. И вам, ваше преосвященство, об этом должно быть прекрасно известно.

Епископ Гембицкий поджал губы так, что они совсем потерялись в его седых усах и бороде. Гетман фактически обвинил его в манипуляции фактами, и возразить ему было нечего. Он знал, что Пацы были в сговоре с Адамом Вишневецким, однако, по всей видимости, князь предал их, решив претендовать на литовский престол, в чём Пацы, как ярые приверженцы Речи Посполитой, никоим образом его поддержать не могли.

— Пан гетман, — кивнул король Александру Ходкевичу, — сообщите Оссолинскому, что я разрешаю ему отправить в лагерь под Варшавой пешие хоругви Пацев.

— А как быть с ними самими? — поинтересовался гетман. — Пётр Пац со своими панцирными казаками ещё хорошо может послужить Оссолинскому, но вот брат его Николай, лишившийся кафедры епископ Жемайтский, в войске только мешает. Оссолинский пишет, что тот постоянно жалуется на здоровье, в седле долго сидеть не может, требует себе возок.

И тут король понял причину такого предвзятого отношения ко всем Пацам со стороны епископа Гембицкого. Окажись в Варшаве Николай Пац, суффраган[1] виленский и епископ Жемайтский, у самого королевского секретаря окажется слишком серьёзный конкурент, которого даже в свою епархию не отослать, ведь сейчас это мятежные земли, где ему, как сохранившему верность короне, грозит смерть. Конечно же, настраивать короля против одного только Николая Паца епископ Гембицкий не мог, поэтому всеми силами старался не допустить в Варшаву никого из них.

— Ваше преосвященство, — обратился король к епископу, — возьмите лишившегося кафедры хворого Николая Паца под свою опеку. Уверен, вы найдёте уютное и спокойное местечко, где бы он мог бы в полном покое поправить пошатнувшееся здоровье.

— Конечно, ваше величество, — прямо-таки просветлел лицом королевский секретарь, — я не оставлю в беде брата по вере.

Успокоив таким образом епископа Гембицкого, его величество перешёл к более тяжёлым новостям. Они шли с юго-востока, из украинных воеводств, где пламя казацкого мятежа и не думало утихать, и с северо-запада, из Поморья, где предатель курфюрст Иоганн Сигизмунд Бранденбургский уже взял Эльблонг, который не продержался против его армии и пары недель, а теперь нацелился на старую столицу Тевтонского ордена, Мальборк.

— От Вишневецких, Збаражских и даже от Замойских мы не получили ни одного человека, — сокрушался его величество. — Понятно, что Вишневецкие со Збаражскими прямо сейчас воюют с казаками, но владения Замойских восстание не затронуло, однако и оттуда никто не спешит на помощь Варшаве.

— Там всем заправляет старый Станислав Тарновский, дед юного Томаша Замойского по матери, — сообщил король епископ Гембицкий, который как королевский секретарь был в курсе подобных вещей, — а он магнат старой закалки, считающий, что в первую очередь надо уберечь свои земли, пускай бы вся Речь Посполитая огнём горит. Пока его владениям и землям Замойских грозит пускай хоть малейшая опасность со стороны казаков и восставшей черни из украинных воеводств, он не двинет ни единого выбранца куда бы то ни было. Даже если враг будет стоять под стенам Варшавы.

— Горе всей Речи Посполитой, — почти с надрывом проговорил король, — когда такие люди заправляют у нас всюду. Когда рвут на куски отчизну, они думают лишь о том, чтобы своё сберечь, а Речь Посполитая пускай себе горит синим пламенем, им и дела нет!

Утерев слёзы, якобы выступившие у него на глазах, он обратился к Ходкевичу:

— А что Жолкевский? — спросил король. — Продолжает строить из себя оскорблённую невинность или придёт на помощь?

— Из Жолквы вестей нет, ваше величество. — Александр Ходкевич не слишком любил когда его величество вспоминал опального бывшего великого гетмана коронного, поэтому всегда ограничивался короткими репликами. — Ходили слухи, что он собирает войска и даже рассылает собственные воззвания к окрестной шляхте, но для войны с казаками, а не для помощи вашему величеству.

— Замирение украинных воеводств уже большая помощь всей Речи Посполитой, — отрезал король. Он уже жалел, что Жолкевского нет рядом, тот, несмотря на поражения, был лучшим военачальником, нежели те, кто сейчас находился при его величестве. — И если он сумеет сделать это, то Замойские и остальные магнаты юго-запада придут на помощь Варшаве.

— Но не будет ли тогда слишком поздно, — мрачно заметил Александр Ходкевич.

— А что Ян Вейер? — король сменил тему со слишком уж мрачной. — Из Поморья есть вести?

— Он прислал гонца, — кивнул Александр Ходкевич, — с сообщением, что будет стараться сбить осаду предателя курфюрста с Мальборка. И если пребудет с ним военная фортуна, то сразу же поспешит на помощь Варшаве. Пока же сделать этого не имеет никакой возможности, покуда поморскую землю топчет нога предателя.

— В этом он ничуть не лучше Тарновского, — горестно вздохнул его величество, — но хотя бы войну ведёт, а не просто сидит в Пуцке, опасаясь за своё староство.

— У Вейера недостаточно сил, чтобы сражаться с курфюрстом, — заметил Александр Ходкевич. — Он вынужден маневрировать и бить по врагу там, где тот не ждёт. Даже нападение на осадный лагерь под Мальборком, по большому счёту, авантюра, но, видимо, ничего иного Вейеру уже не остаётся.

Его величество упёр локоть в столешницу и опёрся на кулак подбородком. Думал он в тот момент, что вполне может стать последним королём Речи Посполитой. Отовсюду насел на неё враг, казаки, мятежные литовцы, предатель курфюрст, только шведов не хватает. И ведь напали бы, не будь так крепко завязаны на севере Московии, где откусили от неё здоровенный кусок, который никак прожевать не могут. Крымский хан сулит ещё помощь, но пришлёт ли, кто его знает. Король посылал посольство в Бахчисарай с богатыми дарами, хан принимал их и заверял в дружбе и желании помочь, однако, кроме чамбулов Кан-Темира, никого не прислал. Кесарь римский, к нему его величество тоже отправил посольство, едва ли не сразу по возвращении в Варшаву, выражал озабоченность, но не более того. Ни денег ни солдат от него Сигизмунд так и не дождался. Он остался один на один с мятежниками и проклятым московитским князем, который преследовал польского короля, словно злой рок.

Он должен развеять этот рок, и лучше всего сделать это здесь, под стенами Варшавы. Рассеять раз и навсегда, и тогда, верил король, всё начнёт налаживаться. Не само собой, придётся приложить усилия, много усилий, но как только не станет этого московитского князя, мальчишки-выскочки, не проигравшего ещё ни одного сражения, злой рок, нависший над Сигизмундом, а через него и над всей Речью Посполитой, рассеется словно туман по утру. Для этого нужно лишь победить.

[1] Суффраган (лат. Suffraganeus [episcopus]) — епископ епархии, входящей в церковную провинцию, возглавляемую митрополитом в сане архиепископа

Войско шло берегом Западного Буга, к Дрогичину, что в Подляшье. Отчего-то он носил то же название, что и литовский город, расположенный сильно восточней. Я всё хотел узнать у князя Януша Радзивилла или гетмана Ходкевича, есть ли связь между этими городами, однако как-то не до того бывало и спрашивать я просто забывал. Пока эта водная преграда отделяла нас от врага. Впрочем и на нашем берегу смело действовал против нас воевода подляшский Ян Збигнев Оссолинский, к которому, как доложил Кмитич, примкнули не только татары Кан-Темира-мурзы, но и конные хоругви дубенских конфедератов.

— У него даже гусары есть, — сообщил великий стражник, — правда, всего пара хоругвей и довольно малочисленных, поэтому он держит их в резерве. Пока его по рукам и ногам вяжут пешие хоругви Пацев, которые они привели на помощь королю. Но если Оссолинский найдёт способ избавиться от них, нам придётся туго. Одними пятигорцами и татарами мне с ним будет не справиться, придётся воевать всерьёз.

— Но для чего король навязал ему пешие хоругви? — удивился я. — Без них у Оссолинского была бы одна конница, с которой куда удобнее маневрировать.

— Быть может, он их в Дрогичине Подляшском оставит, а сам на тот берег Буга уйдёт, — предположил Кмитич.

— Это будет очевидной глупостью, — возразил Ходкевич. — Жигимонту под Варшавой понадобится каждый солдат. Сколько пехоты в пеших хоругвях Пацев?

— Два иноземных полка, — доложил Кмитич, — да общим счётом порядка трёх тысяч лановой пехоты.

— Таким гарнизоном не защитить от нас Дрогичина, — покачал головой Ходкевич, — даже задержать нас там не получится. Дрогичин пускай и столица Подляшского воеводства, а город скорее торговый, крепость в нём имеется, но даже без тяжёлых пушек мы сможем взять её за несколько дней.

— Дрогичинские купцы, — высказался князь Януш Радзивилл, — слишком трясутся за свои товары и пойдут на переговоры с нами, если только в городе не встанет сам Оссолинский со всем своим войском.

— Он не встанет там, — покачал головой Ходкевич, и я был с ним полностью согласен, — хотя бы потому, что кони его сожрут весь фураж внутри городских стен за считанные дни. Нам даже штурмовать не придётся, только подождать с недельку-другую, и Оссолинский уйдёт, оставив город нам. Однако я уверен, он не станет оборонять столицу своего воеводства. На том берегу Буга, покуда мы будем двигаться к Варшаве, он сможет причинить нам немало хлопот.

Кмитич закивал, соглашаясь с гетманом.

— Но зачем ему прислали пехоту? — задался вопросом я. — Если не для того, чтобы оборонять Дрогичин, то для чего?

— Пацы, как ни крути, литовцы, — напомнил мне Януш Радзивилл, — видимо, Жигимонт не доверяет им настолько, чтобы держать верные Пацам полки под Варшавой.

— Николай, Самуил и Стефан Пацы возглавляют конные хоругви, — сообщил нам Кмитич, — Оссолинский как будто им вполне доверяет. Николай, как глава семейства, гусарами командует и не только собственными, но вообще всеми в войске Оссолинского.

И всё же версия с недоверием мне казалась более убедительной. Разлад в королевском войске был нам на руку, однако Жигимонта можно назвать кем угодно, но только не дураком. Пускай он не блещет военным талантом, вот только сам это отлично понимает и доверяет решение военных вопросов профессионалам вроде брата великого гетмана литовского Александра Ходкевича. А тот вполне способен убедить короля в необходимости отозвать пешие хоругви из войска Оссолинского, чтобы они не мешали ему воевать. Но прежде чем он успеет сделать это, вполне можно попробовать что-то сделать с этими самыми пешими хоругвями. Тем более, что боеспособные из них только два наёмных полка. Лановую пехоту, как мне кажется, удастся разогнать так, что выбранцы больше не соберутся под знамёна Пацев.

— Пан стражник, — обратился я к Кмитичу, — а есть ли возможность что-то сделать с этой пехотой? Где сейчас эти хоругви?

— Насколько мне известно, — ответил тот, — они сейчас как раз в Дрогичине, укрепляют тамошний гарнизон.

— А Оссолинский уже переправился через Буг? — продолжил расспрашивать я.

— Если он этого ещё не сделал, — заявил Кмитич, — то наверняка прямо сейчас переводит войска через него.

— Коли Оссолинский не оставит пехоту в Дрогичине, — продолжал развивать мысль я, — он и её уведёт на тот берег Буга, а где это удобнее всего сделать?

— Сейчас лето, — пожал плечами Кмитич, — переправиться и прямо в Дрогичине можно. Там паром ходит на тот берег, а сейчас река обмелела, можно и переправу наладить. Но коней по ней не перевезти, только пехоту.

Это было ровно то, что я хотел слышать. Зачастую, для того, чтобы перевести лошадей через широкую реку, вроде Буга, нужен не паром или ненадёжная переправа, наведённая инженерами — нужен хороший брод, а лучше всего крепкий мост, потому что кони запросто могут испугаться и перевернуть паром или разнести наведённую переправу. А значит переходить через Буг конница и пехота Оссолинского станут в разных местах.

— А как далеко от Дрогичина переправа, где можно провести коней? — поинтересовался я.

— Ближайшая в четырёх с половиной милях к северу, — доложил Кмитич.

Выходит, если мы сумеем накрыть пехоту на переправе в самом Дрогичине, Оссолинский не успеет прийти ей на помощь.

— Как считаете, пан мечник, — задал я последний вопрос Кмитичу, — сумеете ли вы разгромить на переправе эти пешие хоругви?

— Если мне в помощь дать пару рейтарских полков и хорунжего Козиглову, — уверенно ответил он, — то я сумею разбить их так, что некому будет и доложить о поражении.

Кмитич не был склонен к пустому хвастовству, и я поверил каждому его слову.

Николай Пац, епископ Жемайтский, обливался потом, глядя как по наведённой немецкими инженерами на службе Оссолинского переправе на другой берег Буга бодро шагают шотландские наёмники. Они должны будут занять там оборону и прикрыть переправу на случай нападения врага. Правда, никто не верил, что такое возможно. Армия мятежников ещё далеко. Маневрирующий перед ней, то и дело кусающий то с одного бока то с другого, словно зимняя стая волков великана-сохача, Оссолинский, сдерживал её наступление всеми силами. Долго это длиться, конечно, не может, слишком велики силы у литовских бунтовщиков, к тому же по слухам им на подмогу идёт из Литвы сам полковник Лисовский со своими лисовчиками. Уж он-то не хуже липков сумеет справиться с атакующими с разных сторон лёгкими отрядами из войска Оссолинского. Лучше Лисовского это умеют делать только татары, да и то пан Александр Юзеф им в этом умении не сильно уступает.

Наверное, именно вести о прибытии Лисовского заставляли епископа Жемайтского, бывшего суффрагана виленского, потеть в этот жаркий летний день так сильно. Пот стекал по его лицу, пропитал коротко остриженные волосы и недлинную бороду епископа. Он боялся. Чудовищно боялся за свою жизнь. И даже вид молодцевато шагающих по ненадёжной, как казалось самому Николаю Пацу, несмотря на все заверения инженеров, переправе шотландцев с их длинными мушкетами, ничуть не помогал развеять этот страх. Да что там страх, настоящий ужас, вот что чувствовал епископ Жемайтский, оставшись один, без родни, что сейчас гарцевала вместе с Оссолинским, а родной брат Николая, Пётр, даже командовал в том войске гусарами.

Сперва Николай Пац обрадовался тому, что едет в Варшаву. Находиться по приказу короля, подкреплённому суровым напутствием епископа Гембицкого и примаса Польши,[1] в армии Оссолинского Николаю Пацу совсем не нравилось. Всё же он человек духовный, не военный, привык к комфорту и не желал терпеть тягот жизни в военном лагере. Пускай ему и обеспечивали максимальное удобство, однако это было далеко от тех условий, жить в которых он привык. Тем более что уходить в Варшаву он должен под защитой двух иноземных полков и всей лановой пехоты, что была в войске Оссолинского и по словам брата епископа сковывала их по рукам и ногам, не давая развернуться как следует и по-настоящему крепко ударить по мятежникам.

Но в том же разговоре брат и сказал то, что так сильно пугало теперь епископа, и ведь сказал-то, чтобы успокоить его. А вышло совсем наоборот. Нехорошо в общем вышло.

— Вам главное переправиться через Буг, — сказал он, — а там вам уже и чёрт не брат. Прости, Николай, забываюсь, — покаялся он, — совсем огрубел среди солдат. — Брат тут же отпустил ему этот малый грех без епитимьи. — Переправа, Николай, всегда опасней всего. Когда часть войска на одном берегу, а часть на другом, а третья идёт через реку. Вот тут-то можно голыми руками брать. Особенно если ты такой хват, как Лисовский, да и Кмитич, говорят, ему в этаких штуках не уступает.

Тут Пётр Пац понял, что наговорил лишнего и вместо того, чтобы поддержать брата, кажется, напугал его до дрожи в коленках и ледяного кома в животе.

А тревожился епископ Жемайтский вовсе не напрасно, потому что за переправой шотландского полка наблюдали разом Лазарь Кмитич, Лонгин Козиглова и Николай Кречинский. Последний, несмотря на вполне польские имя-фамилию был липкинским князем-уланом и командовал сильным отрядом татар, отправленным в помощь Кмитичу. Одеваться предпочитал в литовское платье, с которым контрастировали его смуглое с по-татарски волчьими чертами лицо и белые зубы, которые он любил выставлять на показ в широкой, но недоброй улыбке.

— Эти шотландцы — крепкие солдаты и хорошие бойцы, — со всегдашней своей обстоятельностью заметил Козиглова. — Их с налёта взять будет сложно, если они успеют как следует укрепиться на этом берегу.

— Но придётся пропустить и дать им время, — покачал головой Кмитич. — Для этого я выпросил у великого князя тебя и твоих рейтар, пан Лонгин. Враг должен поверить, что на этом берегу ему ничего не угрожает, и лишь после этого мы атакуем.

— Это будет жестокая рубка, пан Лазарь, — заявил Козиглова. — Мне ты отводишь сражаться с укрепившимися шотландцами покуда сам будешь вместе с Кречинским рубить лановую пехоту.

— Ни мои ополченцы из шляхты, — вздохнул Кмитич, — ни липки Кречинского не имеют и близко выучки твоих рейтар и доспехов у них нет. Да и кони наши не чета радзивилловским, которыми вас до сих пор князь Николай-Сиротка снабжает.

— Гладко ты стелешь, пан стражник, — вздохнул Козиглова.

Несмотря на производимое впечатление он не был так уж туп, как многим казалось. Пускай разум рейтарского ротмистра и уступал иным в быстроте, однако во всём, что касалось военного дела, он был большой дока. И сейчас отлично понимал, что Кмитич за расточаемыми комплиментами пытается скрыть очевидный приказ. Он кидает его рейтар в самое горнило жестокой схватки с опытными наёмниками, которым ещё и укрепиться дадут. Многие люди Козигловы сложат головы в этой рубке, однако выбора нет. Ему велено было идти под командование стражника великого литовского, а значит придётся выполнять его приказы. Никуда не денешься.

— Командуйте, пан Лазарь, — пожал плечами Козиглова, — и я ударю на этих шотландцев.

— Ударим, — принялся излагать свой план Кмитич, — когда лановая пехота перейдёт на наш берег, и начнут переправляться немецкие наёмники. Ты, пан Лонгин, свяжешь боем шотландцев. Ты, пан Николай, со своими липками руби выбранцов почём зря: не давай им головы поднять, руби без жалости, как умеешь.

— Алла, — кивнул Кречинский, — они и рук поднять не успеют, чтобы голову защитить. Всё порубим!

— Ну, а я ударю по немцам на переправе, — закончил Кмитич. — В моём отряде все шляхтичи ловкие, с саблей, пистолетом и луком знакомы хорошо, и в седле держатся не хуже поляков. Задачу, как видишь, пан Лонгин, и перед собой ставлю непростую, но такую, с которой твоим рейтарам не справиться. Тяжелы они для боя на переправе.

Епископ Жемайтский потел ещё сильнее, хотя казалось, уже просто некуда, когда его возок передними колёсами наехал на переправу. Впереди шагали так же бодро, как недавно шотландцы, немецкие наёмники с тяжёлыми мушкетами на плечах. Они прикрывали переправу на правом берегу до самого конца, а теперь окружили лёгкий открытый возок епископа, запряжённый парой хороших коней. Инженеры уверяли, что он пройдёт по наведённой ими переправе. Но потел от страха епископ вовсе не из-за того, что по шатким брёвнам и такому ненадёжному на вид настилу катился возок. Он надеялся, что всё обойдётся: сейчас он окажется на другом берегу в окружении сильного войска, и ему, в самом деле, сам чёрт не брат. Но ведь как самый тёмный час перед рассветом, так и самые скверные дела происходят, когда кажется, что всё позади. Ещё один малый шаг, и все страхи окажутся лишь пустыми мороками, которые после вспоминаешь со смехом и рассказываешь о них друзьям за чаркой.

Но на сей раз страхи епископа не были напрасны. Стоило только немецкой пехоте пройти половину переправы, как из ближней рощи, разведать которую не получилось потому что в войске не было конницы, вылетели один за другим три отряда вражеской кавалерии. Почему сразу вражеской? А с чего бы своим лететь на рысях да ещё и оглашать округу диким татарским воплем.

— Иисусе Сладчайший, — тут же завёл Николай Пац какую-то почти детскую, недостойную епископа молитву, — Дева Мария заступница, не попусти, не дай погибнуть от рук нехристей. Спасите и сохраните недостойного сына вашего, раба Божия…

А всадники, разделившись на три отряда, устремились каждый к своей цели. Рейтары в прочных доспехах, на хороших конях обрушились на шотландских наёмников. Те успели дать по ним залп из мушкетов. Не один рейтар вылетел из седла, сражённый тяжёлой пулей, однако остальные разрядили свои пистолеты прямо в лица не успевших перезарядить оружие шотландцев. А после ударили в палаши!

Разбойного вида липки налетели на выбранцов. Те тоже отстреливались из мушкетов, но пускай и командовали ими опытные офицеры тоже из числа наёмников и пацевых арендаторов — выучкой они сильно уступали шотландцам. Даже липков хватило, чтобы после первого же нестройного залпа выбранцов, учинить в их рядах настоящую резню. Липки ворвались в неплотный строй лановой пехоты и принялись рубить с седла по головам, мушкетам, рукам, плечам, спинам. Всюду лилась кровь и многие выбранцы уже бросали оружие и бежали прочь. Умирать не хотелось никому.

Ну, а отряд шляхтичей под командованием самого великого стражника литовского Лазаря Кмитича атаковал немецкую пехоту прямо на переправе. Отважные шляхтичи без страха погнали коней на ненадёжную переправу. Подкованные копыта застучали по дереву. Немцы, все ветераны, люди тёртые, бывалые, успели занять оборону на качающемся под ногами настиле. Мушкеты у всех были заряжены, и они по команде успели дать залп по скачущей в атаку шляхте. Полетели прямо в реку сбитые пулями всадники, падали и кони, увлекая за собой седоков. Но остановить стремительный натиск литовской шляхты пули не смогли. Те по примеру рейтар выпалили почти в упор из пистолетов, и тут же ударили в сабли.

Рубка пошла прежестокая. Немцы и шотландцы держались долго, и многим рейтарам со шляхтичами стоило жизни это противостояние. Однако не выдержала пехота натиска, да и липки пана Кречинского, разогнав выбранцов, ударили с тыла на шотландцев. Тогда уже стойкие дети гор и долин Каледонии предпочли отступить к берегу, так чтобы тыл был прикрыт, и над строем их затрепыхался белый флаг. Кречинский хотел, наплевав на него, порубить шотландцев до последнего, однако его остановил Козиглова, отличавшийся не только упрямством, но и удивительным для человека семнадцатого столетия милосердием.

— Отзови своих волков, пан Кречинский, — положил он тяжёлую руку в перепачканной кровью стальной перчатке на плечо улану липков. — Против божеского закона убивать тех, кто сдаётся.

Кречинский в ответ оскалился воистину по-волчьи, однако словам Козигловы внял. Он не желал ссоры с этим могучим гигантом, потому что пан Лонгин после боя, быть может, и был склонен к излишнему милосердию, однако во время сражения о нём никогда не задумывался. Кречинский сам отправился к своим липкам и заставил их вернуться в строй, перестав наскакивать на шотландцев. Тех окружили, однако ни Кречинский, ни Козиглова не спешили ехать принимать шпагу у их капитана. Судьбу сдавшихся наёмников должен решить командир, великий стражник литовский. А он в тот момент как раз отчаянно рубился в первых рядах с немецкими наёмниками на шаткой переправе через Буг.

Когда в отрытый возок и без того опасно качавшийся на настиле ненадёжной переправы, заскочил гауптман немецких солдат, епископ Жемайтский чуть было не заорал от ужаса. И правда был командир наёмников страшен: залит кровью, не понять даже чьей, своей или чужой, лицо почернело от порохового дыма. Стоявшие в третьей и четвёртой шеренге мушкетёры продолжали исправно палить по команде, покуда впереди гибли под саблями шляхтичей их товарищи, сражавшиеся врукопашную.

— Вылезайте из возка, — велел немец, говоривший на родном языке, который епископ вполне понимал, хотя изъяснялся на нём с заметным акцентом. Гауптман был лютеранином и епископского сана не признавал, потому и не стал обращаться как положено, однако сейчас Николай Пац готов был ему простить что угодно. — Скорее же! Вылезайте и скачите обратно в город. Там у вас есть шанс спастись. Мы долго тут не продержимся.

Высказавшись, командир наёмников спрыгнул с опасно покачнувшегося возка и бросился обратно в горнило жестокой схватки.

Обыкновенно епископов представляют людьми крайне тучными, однако Николай Пац таким не был. Не худой, конечно, скорее корпулентный, но двигался свободно и из возка выбрался легко. Слуги подали ему коня, откуда взяли, не важно, главное, забраться в седло и поспешить обратно в Дрогичин. Там спасение, как верил Николай Пац. Однако до Дрогичина добраться ему в тот раз было не суждено.

Не был епископ совсем уж лихим наездником. В седле держался уверенно, однако давно уже предпочитал верховой езде сани, карету или хотя бы возок, вроде того, который ему пришлось так спешно покинуть. Но то ли конь ему попался слишком уж нервный, то ли просто споткнулся скакун на качающемся настиле, теперь уже и не узнаешь. Смирный вроде мерин вдруг заплясал под епископом, а тот не успел даже толком ноги в стремена вставить. Лишь взмахнул руками, будто ворон взмахнул крыльями, промелькнула чёрная с красным кантом епископская пелерина, и Николай Пац полетел в воду.

Ушёл неглубоко и почти сразу вынырнул, сорвал в панике с себя пелерину, оттолкнулся ногами от чего-то. После понял, что это конский труп, который течение прибило к настилу переправы. Снова ужас объял Николая Паца и он рванулся прочь от мёртвого коня. Плавать епископ умел и в юности часто, несмотря на розги от учителей и дядек, они с братом Петром сбегали на реку и купались вволю, пускай после сидеть было больно, а когда и колени от сухого гороха болели. Каштелян виленский Павел Пац в отношении воспитания детей придерживался весьма строгих принципов. Путаясь в длиннополом одеянии Николай Пац плыл, то и дело отталкиваясь от брёвен настила, иногда попадая ногами или цепляя руками трупы людей и лошадей, упавших в Буг, и тогда ужас придавал ему ещё больше сил. Он выбрался на пологий левый берег Буга, да так и остался лежать там. Сил на то, чтобы подняться на ноги уже не было.

Но, к сожалению, епископ не сумел понять, что приплыл не туда, куда хотел, а прямиком в руки к врагу, покуда над ним не вырос, закрыв солнце татарский всадник. Николай Пац пытался кричать нашедшим его липкам, которых по ошибке принял за крымцев, союзных королю, кто он такой, чтобы обращались с ним достойно его сану. Однако ему накинули на плечи аркан и повели к командирам.

А Лонгин Козиглова, Лазарь Кмитич и Николай Кречинский уже расположились поблизости от переправы. Бой был закончен. Как только епископ упал в воду, гауптман немецких наёмников решил, что продолжать сражаться уже не за то, тем более, что битва явно проиграна. Он поднял белый флаг и под конвоем залитых кровью шляхтичей, сильно поредевший полк его покинул переправу, перейдя-таки на левый берег Буга.

— Глядите какого жирного карася выловили мои татары, — рассмеялся Кречинский, указывая на промокшего до нитки епископа Жемайтского, которого вели на аркане липки.

— Ваше преосвященство, — узнав его, тут же спрыгнул с коня Кмитич, да и Козиглова последовал за ним, — простите за такое обхождение. Вам не повезло попасть к липкам, но это недоразумение мы сейчас разрешим. Подайте его преосвященству чистое платье и ведите его в тыл.

— Это наш ясырь, — тут же взбеленились липки, поняв по богатой, пускай и мокрой одежде Николая Паца, что и впрямь выловили в Буге важную рыбу. — Наш ясырь! Мы за него золото возьмём.

— Он поедет с нами в возке, — отмахнулся он них Кмитич, который знал, как держать в липков узде. — А после вы золото у князя за него просите, когда вернёмся в войско.

Липки тут же поскучнели, понимая, что улов уходит из рук. Переговоры с великим князем будет вести даже не улан Кречинский, а люди побольше него, так что простым всадникам, взявшим в плен самого епископа Жемайтского вряд ли что перепадёт. Но такова военная фортуна: порой выловить слишком жирную рыбу хуже, чем худую.

[1] Примас Польши (пол. Prymas Polski) — титул архиепископа Гнезненского, имеющий почётное верховенство относительно других польских архиепископов. Титул введен в 1417 году решением Констанцского собора

Человек, которого привели к князьям Вишневецкому и Збаражскому, был прямо казак казаком: одежда простая, жупан порван, саблища на поясе такая, что только казаки таскают, даже застянковые шляхтичи, которых презрительно сермяжниками кличут, таких стесняются, только чуба на голове не хватает. Вместо него аккуратно побритая чуприна, что выдавало в нём поляка, но он её прятал под замурзанной овчинной шапкой, с которой не расставался несмотря на жару.

— Кто таков? — строго спросил у него молодой ротмистр королевский Анджей Фирлей, командовавший гарнизоном Збаража.

— Сидлецкий я, — ответил шляхтич, не спеша кланяться, не казак ведь.

— Откуда будешь? — продолжал допрос Фирлей.

— Из небогатой шляхты происхожу, из местечка Седлице, — дал обстоятельный ответ пан Сидлецкий. — Семья наша велика была и земли на всех не хватило, вот и разлетелись мы, Сидлецкие, по всей Речи Посполитой, да и за пределы её тоже. Говорят, даже царю московскому служат шляхтичи такой фамилии, но родичи ли наши, бог весть.

— Не про то толкуешь, пан Сидлецкий, — оборвал его князь Ежи Збаражский, который прежде молчал, давая молодому ротмистру вести допрос.

Сидлецкого поймали, когда он сумел пробраться к самым шанцам. Он сам вышел на патруль из шляхтичей, давно уже расставшихся с конями и сдался им, прося проводить прямиком к каштеляну, а ещё лучше к князьям. Конечно, его отвели к старшему, и уже ему Сидлецкий рассказал всю свою историю. Её передали каштеляну, и лишь после этого пан Сидлецкий предстал перед князьями и Анджеем Фирлеем.

— Служу я хорунжим в полку Михаила Хмельницкого, подстаросты чигиринского, — доложил Сидлецкий, — и прислан им к вам, вельможные паны, с вестью о том, что подмога близка. Скоро ударит в спину казакам чигиринский полк, но не он один. Станислав Жолкевский ведёт все свои хоругви на помощь Збаражу. Но и вам тут нельзя мешкать, как только завяжется бой в тылу у казаков — идите на вылазку всеми силами, что ни есть у вас. Особенно важно конницей ударить.

— Экий ты стратег, пан Сидлецкий, — рассмеялся Константин Вишневецкий, — прямо Марий или Помпей Великий.

— Не мои то слова, вельможный пан князь, — возразил на это Сидлецкий, — но пана Станислава Жолкевского, а его многие ставят в один ряд с Цезарем и Александром.

Хотел было высказаться по поводу битого гетмана Вишневецкий да не стал. Ведь вместе их побил под Гродно московитский выскочка, а напоминать всем об этом князь лишний раз не имел никакого желания.

— Ступай, пан Сидлецкий, — отпустил гостя Ежи Збаражский, — отдохни с дороги, выспись. Поесть не предлагаю, у нас тут припасы сочтены и делятся по людям.

— Благодарю, вельможный князь, — поклонился в ответ Сидлецкий. — Не один я шёл в Збараж, были ли ещё люди, кроме меня?

— Ты один пришёл, — ответил князь Ежи, — но несколько раз прежде слышалась ни с того ни с сего стрельба, и переполох был среди казаков, видимо, другим повезло меньше твоего.

— Мне вернуться нужно, — добавил Сидлецкий, прежде чем уйти отдыхать, — чтобы сообщить ваш ответ пану Станиславу и чигиринскому подстаросте, что командуют войском, идущим на выручку Збаражу.

— Вернёшься, пан Сидлецкий, — заверил его князь Ежи, — как только у нас ответ для Жолкевского будет. А покуда ступай, отдыхай.

Сидлецкий на сей раз поклонился со всем шляхетским достоинством и ушёл.

— И ты веришь ему? — стоило только за Сидлецким закрыться двери, поинтересовался Вишневецкий.

— А что мы теряем если поверим? — задал в ответ вопрос князь Ежи, и тут Вишневецкому возразить было сложно.

Выполняя страшную клятву, данную в день вылазки, Сагайдачный обрушил на Збараж всю ярость казацкой стихии. Сперва обстрел из пушек, пороха и ядер не жалели, а после он кидал в кровавые штурмы вчерашних холопов и опытных казаков. Раз за разом штурмы удавалось отбивать с немалыми потерями для врага, но гибли и защитники. Но что куда хуже с каждым днём в крепости таяли запасы провианта для людей и фуража для лошадей. Да и пороху для пушек оставалось не так чтобы много. Долгой осады Збаражу не выдержать. Ещё день-другой и придётся начать резать коней на мясо, потому что кормить получится только отборных гусарских аргамаков, для остальных фуража уже не хватает. Но ещё неделя, не больше, и под нож пойдут и эти кони баснословной цены. Тогда ни о каких вылазках и думать не придётся больше. Осажденным пешими с казаками не справиться. Шансы есть только в конном строю.

— Поверим, и это окажется казацкой западнёй, — продолжил мысль князь Ежи Збаражский, — и погибнем как потомки сарматов, в седле с копьём и концежом в руке. Не поверим — и атака на тыл казацкого войска провалится, и будем долго подыхать с голодухи, съедим коней, а что после будет…

Он замолчал, не договорив. Что бывает во время голода в осаждённой крепости, знали они с князем Константином Вишневецким оба, и оказываться в такой ситуации не хотелось ни одному из них. Лучше уж и правда: славная гибель верхом на коне и гусарской пикой в руке.

На следующее утро отдохнувший, правда голодный как собака Сидлецкий отправился в обратный путь с сообщением от князей Вишневецкого и Збаражского. Он один пробрался в Збараж и сумел улизнуть из казацкого лагеря, даже коней прихватил пару, и вскоре мчался во весь опор к Любичу, где стоял с армией и чигиринским полком Станислав Жолкевский.

— В крепости будут ждать нашего нападения, — сообщил Сидлецкий. Как только он прибыл в Любич, его тут же отвели к Жолкевскому для доклада, не дав даже умыться с дороги и привести в порядок одежду. — Князья передают вам, пан Станислав, что готовы ударить совместно с вами, однако просят поторопиться, потому что фуража даже для гусарских коней осталось на несколько дней.

— Ударим одной лишь конницей, — принял решение Жолкевский. — Пан Михал, — обратился он к Хмельницкому, который, конечно же, присутствовал при докладе своего хорунжего, — бери на себя пехоту и мою лановую, и казачью, а мне отдай всех конных казаков. Останешься здесь, если наша авантюра с ударом конницей провалится — отходи к Жолкве, не дай казакам разорить моё родное имение.

— Слушаюсь, пан Станислав, — кивнул Хмельницкий, признававший за более опытным опальным бывшим гетманом право командовать всем объединённым польско-казацким войском.

И уже на следующее утро конные хоругви, возглавляемые самим Жолкевским, выдвинулись из Любича к Збаражу. Было их, как казалось едущему рядом с опальным гетманом Сидлецкому, очень мало. Самого пана Сидлецкого полковник Хмельницкий по просьбе Жолкевского поставил командовать всей казацкой конницей. Оттого и ехал сейчас Сидлецкий рядом с Жолкевским и носил за поясом тяжёлую булаву, знак своего нового чина. Малый ручеёк из людей и коней двигался по дороге к Збаражу, вокруг которого бушевало настоящее море казаков, бьющееся о его стены, словно о неприступную скалу. Вот только долго ли та скала останется неприступной, Сидлецкий не знал. И всё же Жолкевскому он верил, потому что пускай и преследовали, казалось, того неудачи, однако прежних заслуг и воинского таланта и опыта его они не отменяли. Уж с казаками-то он точно справится.

Гетман обеих сторон Днепра и всего Войска Запорожского Пётр Сагайдачный, в то время как пан Сидлецкий скакал в Любич, а после войско Жолкевского двигалось к Збаражу, что ни день устраивал новый штурм. Постоянно палили пушки. Конечно, казацкие пушкари сильно уступали наёмным из Збаража, однако палить по шанцам и редутам, да и по самой крепости, много ловкости не надо, и потому артиллерийская дуэль сперва шла на равных, а вскоре казаки начали брать верх. Пороху и ядер у них было достаточно, да и подвозили им новые из захваченных шляхетских крепостиц, где частенько можно найти даже пушку другую, а уж пороха всегда в достатке. Под прикрытием орудий на штурм шли черкасы и вчерашние холопы, которые уже мало чем уступали чубатым казакам. Сколотив осадные щиты, обив их бычьими и коровьими кожами, казаки шли на в атаку на шанцы и редуты, окружавшие Збараж. Оттуда по ним палили прямо-таки ураганным огнём, и всё равно они добирались до рвов, где гнили тела после недавних штурмов, вытаскивать их было некому и они лежали там, распространяя чудовищное зловоние на всю округу и грозя и казакам, и ляхам эпидемией. А оттуда, прямо по гниющим трупам, забросав их фашинником, казаки кидались на штурм. Звенели сабли, палили пищали и пистолеты, защитников поднимали на посаженные торчком на длинные древки перекованные крестьянские косы. Однако осаждённым каждый раз каким-то чудом удавалось сдержать жуткий натиск казачьей стихии. Казалось, лишь какого-то жалкого мгновения не хватало, чтобы сломить наконец сопротивление ляхов, но всякий раз казаки откатывались от валов и шанцев прежде. Они отходили и вслед им палили из мушкетов и пушек, а по укреплениям вдвое сильнее били из казацкого стана.

— Почему же так, — говорил Сагайдачный, — отчего ляхи так крепко держатся, отчего не можем мы взять эту проклятую крепость?

— Сила за ними, — пожимал плечами Шелобод, который часто сиживал с ним долгими вечерами под грохот орудий, паливших порой до самой полуночи. — Крепко они сидят в Збараже, жить хотят. Все знают, что ты обещал всех в крепости под корень извести, а князей обоих, попадись они тебе живьём, на колы посадить. Вот бьются, что твои черти, знают, твоё слово крепкое, ты его завсегда держишь. Сказал, что всех в Збараже под корень изведёшь, значит, изведёшь. Сказал, что князей на колы посадишь, значит, посадишь.

— А как ещё быть с ними? — настаивал Сагайдачный. — Не поймут казаки, коли я начнут переговоры вести с Вишневецким да Збаражским. Я здесь нашу Державу, казацкую, строю, ляхам тут места нет.

— Вот и бьются за своё место под солнцем, — рассудительно заметил Шелобод.

Были они по казацкому обычаю трезвы. Во время войны пить в войске было строжайше запрещено, и тому, кто запрет нарушит, грозило не приковывание к пушке, а лютая смерть под ударами палок своих же товарищей.

— Всем жить охота, — добавил он, — вот и умирают за жизнь, считай.

— Да ты никак в семинарии обучался, пан хвилософ, — рассмеялся, правда, не слишком весело Сагайдачный.

— Долго на свете живу, — развёл руками Шелобод, — дольше меня, почитай, только Арапыч, наверное, из всего коша землю топчет. Много с кем говорить довелось. И с хвилософами тож. Они горилку очень уважают.

И вот как-то утром, когда туман ещё стоял над землёй, рассеиваясь под лучами солнца, в тылу казацкого войска запели тревогу горны и забили барабаны, призывая всех строиться.

— Что такое⁈ — выскочил из своего шатра Сагайдачный, в одной рубахе, как спать лёг, но с саблей и пистолетом в руках. — Отчего тревога⁈

— Ночью, — подбежал к нему Шелобод, — подкралась конница ляшская с тыла. Тихо прошли и теперь строятся для атаки.

— Ах же они чёртовы дети! — вскричал Сагайдачный. — Строй казаков, Шелобод, отобьёмся. И по крепости вели палить изо всех пушек. Знаю я их породу змеиную. Вот кто слал лазутчиков в Збараж! Хотят разом ударить по нам своей конницей. Ну да ничто, казаки народ крепкий. Сдюжим!

Пушки ударили из казацкого стана по шанцам и редутам, окружавшим Збараж, оттуда им тут же ответили слитными залпами. Тем временем казаки спешно строились в тылу, тащили рогатки и осадные щиты, чтобы укрыться ими от атаки польской кавалерии. А в самом Збараже уже садились на коней гусары и панцирные казаки, исхудавшие от голода так, что в ремнях приходилось чуть ни каждый день новые дыры пробивать. Скакуны их тоже исхудали, даже у гусарских аргамаков рёбра видны, чего обыкновенно с такими дорогими конями не допускали.

И как только в тылу казацкого стана началась заваруха, которую отлично было слышно в самом Збараже, а увидать можно было через зрительные трубы с его стен, по сигналу открылись ворота. Несмотря на шквальный огонь казацкой артиллерии к осадному стану помчались стройные ряды гусарской и панцирной кавалерии. Лучшей в мире!

Николай Пац, епископ Жемайтский, вернулся-таки в Дрогичин. По той же самой переправе, наведённой военными инженерами для пеших полков. Он проехал по ней первым, в своём же возке, но на сей раз окружали его не ландскнехты, а спешившиеся шляхтичи из отряда Лазаря Кмитича. Увидев побоище на переправе, магистрат и бургомистр Дрогичина сильно струхнули, решив, что войско мятежников уже на обоих берегах Буга, и более того, на город прямо сейчас спустят дикие татарские орды. О том, что липки ничуть не хуже крымчаков, когда дело доходит на резни и грабежа, в Дрогичине все отлично знали. Поэтому стоило только появиться на горизонте первым разъездам нашей армии, как из города уже поспешили гонцы с предложением о сдаче.

Я впервые брал город причём по всем правилам. Тот же Дорогобуж мне сдался без боя, но был настолько разорён, что ни у кого внутри его стен не было сил на все церемонии. Теперь же мы с гетманом Ходкевичем и князем Янушем Радзивиллом нарядились в лучшее, сели на взнузданных золочённой уздой коней, нацепили украшенные драгоценными камнями сабли (мне, само собой, Зенбулатов принёс дядюшкин подарок). Надели на головы отороченные соболем шапки, несмотря на летнюю жару. Вместе с сильным отрядом, куда входили гусары, пятигорцы и липки, мы подъехали под стены Дрогичина. Там нас уже ждала встречающая делегация. Одетые так же богато, как и мы, они стояли на земле, с картинно опущенными головами, ждали нашего решения. Я мог бы отдать приказ взять город «на копьё», разорив его и был бы в своём праве, однако делать этого не спешил. До Люблина, как объяснил мне князь Януш, Дрогичин был литовским городом, но по результатам сейма перешёл в коронные земли, а значит теперь вновь должен стать литовским. Так зачем же грабить своих же будущих подданных, тем более что они сами вынесли мне ключи от города в деревянном ларце, обитом по углам золотом.

— Один Дрогичин в Литве есть, — произнёс я, — но два всегда лучше. Я возвращаю вам, панове, ключи, управляйте городом от моего имени, потому что Дрогичин на Подляшье снова становится литовским.

Вряд ли это сильно обрадовало бургомистра и чиновником городского магистрата, однако вид нашей армии, вставшей лагерем недалеко от стен, заставил их держать своё мнение при себе.

— Как быть с гарнизоном? — спросил у меня бургомистр. — Мы арестовали каштеляна и заперли солдат в казармах. Да они, правду сказать, не сильно рвались на стены.

— Кто захочет перейти ко мне на службу, — ответил я, — и принесёт присягу — может оставаться в городе. Остальные вольны покинуть его с оружием и знамёнами, коли уходят целыми ротами. Только пушки останутся в Дрогичине. За попытку вывезти их я буду карать.

О том, что на том берегу, они станут законной добычей Кмитича и липков, я напоминать не стал. Ни к чему лишний раз давить, и так все всё отлично понимают.

Гарнизон пришлось укрепить парой полков лановой пехоты, что не сильно обрадовало меня. Под Варшавой будет нужен каждый солдат, однако и оставлять в Дрогичине лишь принесших мне только что присягу солдат, было слишком опасно.

Кроме этого я встретился с пленённым епископом Жемайтским. Его пришлось выкупать за приличную сумму у липкинских уланов, ведь епископ был их законной добычей. Однако я раскошелился, чтобы заполучить себе родного брата главы всего семейства Пацев.

Я встретился с ним в ратуше, где князь Януш обсуждал с бургомистром, магистратами и новым дрогичинским каштеляном сколько и чего поставит для армии город. Я на той встрече находился в основном для представительности, чтобы городские чиновники видели отношение к ним новых властей. Торг вёл даже не сам князь Януш, он до такого никогда не опустился бы, этим занимались его экономы, один из которых, скорее всего, был иудеем, однако на это никто не обращал внимания. Они долго спорили с чиновниками, торговались за каждый гарнец зерна, охапку соломы и подковный гвоздь. И всё же, как мне кажется, нам удалось получить даже больше того, на что рассчитывали.

Николай Пац держался с достоинством, кажется, даже ожидал, что я попрошу у него благословения. Но не тут то было. Я вместо того, чтобы прикладываться к его перстню, который пришлось выкупать у липков отдельно, разрешил ему садиться и сам сел в удобное кресло.

— Я теперь ваш пленник? — поинтересовался у меня первым делом Николай Пац.

— Вы были и остаётесь епископом Жемайтским, — пожал плечами я. — Вы недостойным образом покинули свою паству, последовав за войском брата. Поступок лично мне не очень понятный.

— Я опасался за самую жизнь свою, — ответил Николай Пац, — ибо мы, Пацы, выступили frons unita[1] противу вашего гнусного мятежа и proditiones[2] Речи Посполитой, которое вы затеяли в Вильно.

— Зря, — покачал головой я. — Я не склонен мстить врагам своим. И отвечая на ваш вопрос более детально, скажу, что вы отправитесь в Жемайтию в Россиены, где вы бросили свою епископскую кафедру и вернётесь к отправлению обязанностей.

— Вы же понимаете, что каждое воскресенье я стану читать проповеди против вас и вашей власти? — пускай формально это и был вопрос, но никаких вопросительных нот в голосе Николая Паца я не услышал.

— Сколько вашему преосвященству угодно, — кивнул я. — Однако не рассчитывайте на паству, вы ведь знаете какой народ живёт в Жмуди, могут и взбунтоваться. Они ведь знают о том, что король Жигимонт в случае победы окончательного упразднит Литву, разделит её земли на староства и сделает из неё Новую Польшу. Манифест об этом уже давно оглашён по всем церквям Литвы. Поэтому на вашем месте, ваше преосвященство, я был бы осторожен в словах, когда станете хулить меня и превозносить прежние порядки. Они уже никогда не вернутся.

— И в том ваша вина, — напустился на меня епископ. — Вы предатель и еретик! Сбили с пути честных людей и теперь тащите их за собой прямиком в пекло! А теперь ещё угрозами сыплете, будто змей из уст своих исторгаете на меня.

— Позвольте, — возразил я. — Подданым короля Жигимонта никогда не был, и потому предать его не могу. Да и не еретик я, ведь не из кальвинистов или лютеран, православный я. — Тут я широко перекрестился, что заставило епископа поморщиться. — Какой же я еретик. И вовсе не угрожаю я вам, вы и без того мой пленник, могу делать с вами, что пожелаю. Могу ведь и какой-нибудь монастырь отправить, с особенно строгим уставом, где вы проведёте остаток дней. Или вовсе прикажу удавить вас, а после сообщу, что не выдержали вы тягот военной жизни, простудились во время купания в Буге да и померли.

— Вашей лжи никто не поверит! — воскликнул с отменным пафосом епископ.

— Может и так, — кивнул я, — но вам-то что до этого, коли вы уже апостолу Петру будете доказывать достойны ли вы войти во врата рая.

Тут епископ сник, понимая, что с этаким аргументом не поспоришь. Времена такие, что если уж угодил в плен к врагу, жизни можно лишиться очень легко. Тем более, что здоровье и правда пошаливает, а купание в реке, полной трупов людей и лошадей, ему точно на пользу не пошло.

— Я ведь всё понимаю, — заявил Николай Пац. — Я нужен вам как заложник, чтобы вывести из войны моего брата Петра. Теперь ведь ему веры не будет, коли вы в любой момент можете прислать к нему человека с требованием ударить по коронной армии. И ценой отказа станет моя голова.

— А он согласится? — поинтересовался не без интереса я.

Честно говоря, несмотря на неприятный душок этой затеи, я подумывал именно так и поступить. Да и князь Януш Радзивилл на это весьма прозрачно намекал. Однако я не спешил с решением. Всё же до такой подлости опускаться не хотелось бы без крайней нужды. Но ведь она вполне может возникнуть. И я рад был, что епископ Жемайтский первый сам заговорил об этом.

— Для Петра Речь Посполитая на первом месте всегда, — решительно ответил мне Николай Пац. — Он пожертвует родной кровью ради отчизны.

Но так ли это на самом деле — вот вопрос. И ещё один не менее важный: даже если это и так, поверит ли в это король Жигимонт и Оссолинский, в чьём войске командует гусарией Пётр Пац.

— Вы отправитесь в Россиены завтра же, — заверил я епископа перед тем как оставить его, — в удобной карете и с подобающим вашему сану эскортом.

Новость о том, что Николай Пац, епископ Жемайтский у меня в руках, должна как можно скорее достигнуть Варшавы.

[1] Единым фронтом (лат.)

[2] Предательства (лат.)

Новость о пленении и отправке обратно в Жмудь Николая Паца пришла в Варшаву едва ли не раньше, чем в армию Оссолинского, где родной брат Николая Пётр Пац, глава всего этого семейства, командовал гусарией. Узнав об этом на утреннем докладе, его величество обратился к епископу Гембицкому.

— По всей видимости, ваше преосвященство, — сказал король, — заботится о болезном епископе Жемайтском вам не придётся. Как вы считаете, долго ли он проживёт в Россиенах?

— Если станет послушной марионеткой мятежников, — ответил королевский секретарь, — то скорее всего умрёт своей смертью. Однако, даже если воспротивится, вряд ли будет казнён. Даже бунтовщики не поднимут руку на особу духовного сана. Скорее всего, он либо сам мирно скончается от своих хворей, которые не первый год донимают его, либо ему помогут в этом, но осторожно, так чтобы никто ничего не понял.

— И всё же пока епископ Жемайтский в руках мятежников, — заметил его величество, — брату его более доверять нельзя. Кого он станет ценить выше — отчизну или родную кровь?

— Не приведи Господь, — король, епископ и все, присутствовавшие в королевском кабинете осенили себя крестным знамением, — оказаться перед таким выбором. Я уверен в Петре Паце, как в себе самом, однако не могу сказать, что выбрал бы, окажись я на него месте. Наверное, здесь и сейчас сказал бы с уверенностью, что выбрал бы отчизну, вот только и сам себе не слишком верю, в чём не стыжусь признаться вашему величеству.

Красиво завернул, оценил Сигизмунд. Ведь и не обвинил напрямую, но показал своё отношение более чем красноречиво.

— Отзовите Петра Паца и остальных родичей епископа Жемайтского из армии Оссолинского, — распорядился король. — Пускай оставят свои хоругви под началом верных людей, лучше всего назначить их самому Оссолинскому, а после немедленно едут в Варшаву.

В два часа пополудни к Седльцу, куда из-под Дрогичина отступила армия Оссолинского, помчались гонцы в письменным приказом короля к самому воеводе подляшскому и всем Пацам, что служили в его войске.

Ян Ежи Оссолинский, воевода подляшский и королевский региментарий[1] был человеком честным и солдатом исправным, несмотря на то, что службу нёс чаще при дворе, нежели в военном лагере. Получив письма из Варшавы, не только от короля, но и от всесильного королевского секретаря епископа Гембицкого, он сразу же вызвал к себе на квартиру Петра Паца. Остальных Пацев, поразмыслив, звать не стал, решив обсудить все вопросы непосредственно с главой семейства.

— До нас доходили вести о разгроме ваших пеших хоругвей на переправе через Буг под Дрогичином, — напрямик заявил Оссолинский. — Однако новостей о брате вашем, Николае, епископе Жемайтском, у нас не было, и вот они.

Воевода подляшский протянул Петру Пацу письмо его величества, адресованное не только Оссолинскому, но и самому главе семейства Пацев. Пётр быстро пробежал глазами строчки уверенного секретарского почерка, после перечитал внимательней. До того, чтобы проверять королевский автограф и печати, конечно, не опустился. Он верил своему командиру и знал, что тот не стал бы так низко поступать с ним. Ведь доверил же Оссолинский ему командование не кем-нибудь, а гусарами — самой могучей силой в войске региментария. Вот только недолго ему оставалось командовать, это опытный политик Пётр Пац понимал отлично.

— Очень жаль, что брат мой угодил в руки к мятежникам, — заявил он. — Понимаю, что веры мне теперь нет, и готов покинуть войско вместе с остальными своими родичами.

— К вам, пан Пётр, — решил подсластить горькую пилюлю Оссолинский, — у меня претензий нет и быть не может. Вы показали себя справным солдатом и верным сыном Речи Посполитой. Но когда выбор становится между родной кровью и отчизной. Не приведи, Господи, — они с Петром одновременно перекрестились, — оказаться перед таким выбором. Его величество отзывает вас с родными в Варшаву. Уверен, поблизости от него вы сумеете доказать свою верность короне хотя бы словом, если не делом.

— Я nullae querelae,[2] — кивнул ему Пётр Пац, — и понимаю отлично и вас, и его величество. Дайте мне три дня на устройство дел и передачу командования, и мы покинем Седльце, чтобы предстать перед его величеством.

С этими словами он удалился, а Оссолинский велел подать ему вина. Он хотел сперва угостить и Петра Паца, однако разговор вышел такой стремительный, что как-то повода не нашлось. Зато теперь королевскому региментарию отчаянно захотелось выпить и отказывать себе в этом он не стал.

[1] Региментарий (лат. regimentum, пол. regimentarz) — в Речи Посполитой XVII–XVIII веков заместитель гетмана или назначенный королём или сеймом командующий отдельной группы войск, который выполняет поставленные перед ним задания и руководит войсками в то время, когда гетман по каким-то причинам не может выполнять свои функции. В XVII столетии региментарием также называли руководителя посполитого рушения, как правило каштеляна или воеводу.

Региментарий генеральный — командующий войсками Конфедерации

[2] Не в претензии (лат.)

Курфюрст бранденбургский Иоганн Сигизмунд поднял стальной кубок с вином, приветствуя генерала Оттенгартена. Тот не был великим любителем вина, с солдатской юности предпочитая напитки попроще, однако отказываться, конечно же, не стал. Выпил с курфюрстом, хотя, скорее, лишь смочил в вине губы. Осада Маринебурга, который прежде был столицей Тевтонского ордена, затягивалась, однако сегодня им удалось добиться известных успехов. Что, собственно говоря, и приветствовал курфюрст, приказав после утреннего доклада генерала, подать вина.

— Значит, нам удалось наконец пробить несколько брешей в стенах среднего замка, — проговорил курфюрст, ставя на стол стальной кубок. Он отказался от стекла и золота с позолотой в пользу стали и олова, давая всем понять, что является сейчас таким же солдатом как остальные. — Когда вы планируете начать штурм?

Это был не самый простой вопрос, и прежде чем ответить на него генерал крепко задумался. Положение курфюрстова войска, несмотря на триумфальное казалось бы шествие сперва по Вармии, которую теперь именовали не иначе как Эрмландом, а после по Поморью, которое курфюрст ещё не решил как называть, было не таким уж прочным. Конечно, то, что Эльблонг сдался без боя, а гарнизон его удалось разоружить — сильно упрочило позиции курфюрста в Поморье. Вопреки советам генерала Иоганн Сигизмунд не пошёл дальше балтийским берегом к богатому Данцигу, который поляки называли Гданьском, чтобы заполучить ещё и его, а оттуда двинуть на Пуцк, чтобы разгромить Яна Вейера, чьи земли лежали у него на пути. Вместо этого курфюрст велел поворачивать на юг, к Мариенбургу, переименованной в Мальборк прежней столице Тевтонского ордена.

— Если мы возьмём Мариенбург, — уверял генерала Иоганн Сигизмунд, — то и все остальные здешние города падут к нашим ногам. Оставлять в тылу Эльблонг, конечно, нельзя было, но Данциг и Путциг, — так он называл переименованный поляками в Пуцк город, где старостой был Ян Вейер, командовавший теперь конфедерацией, действующей против курфюрста, — лежат дальше, оттуда нам угрозы пока нет.

Тут Оттенгартен был с ним категорически не согласен и высказался по этому поводу, однако окрылённый мыслью завладеть столицей Тевтонского ордена курфюрст никаких доводов слушать не желал и проявил в этом вопросе упрямство, какое ему обыкновенно не было свойственно, когда доходило до сугубо военных вопросов. Обыкновенно он признавал опыт генерала и принимал его решения, но не в этот раз.

И вот теперь уже которую неделю вся армия осаждала Мариенбургский замок — выстроенную из красного кирпича крепкую цитадель, окружённую кольцом шанцев и редутов, где Ежи Костка, воевода мальборкский, командовавший обороной цитадели, поставил все пушки, какие только успел свезти со всей округи. Говорят, кое у кого даже силой отнимал, в чём генерал Оттенгартен ничуть не сомневался. Здешние зажиточные шляхтичи не особо хотели расставаться с пушками из личных арсеналов.

Артиллерийская дуэль продлилась несколько недель, прежде чем канонирам Оттенгартена удалось подавить вражеские пушки, а после подтащить поближе тяжёлые орудия, которые обрушили свои ядра на старые, но ещё прочные кирпичные стены среднего замка. Как только в них появились первые проломы, можно было и в самом деле устраивать штурм, вот только отправлять солдат в бреши генерал не спешил, и тому были весьма серьёзные резоны.

— Ваше высочество, — именовать курфюрста величеством Оттенгартен не стал, зачем опускаться до тупой лести, это для лизоблюдов, он же боевой генерал и всегда был честен с Иоганном Сигизмундом, за что тот его и ценил, — у нас в тылу вся армия Яна Вейера и войска его конфедерации, которые он готов обрушить на нас, как только мы пойдём на приступ. Для того, чтобы сражаться на два фронта, у нас недостаточно сил, а посылать под стены Мариенбургской цитадели слишком мало солдат я просто не имею права. У нас и так мало людей, чтобы отправлять их на верную смерть.

Сам по себе приказ отправить солдат на верную погибель генерал Оттенгартена никогда не смущал, но это должно иметь цель. Без цели же это простая трата ресурса, а солдат генерал давно уже считал таким же ресурсом, как коней, порох или орудия. Только восполнялся он несколько сложнее, потому что требовал известной подготовки, чтобы не стать банальным пушечным мясом, не годным ни на что, кроме как гибнуть, прикрывая более опытных солдат. И тратить его без цели было слишком глупо и расточительно, чего курфюрст себе позволить не мог, о чём Оттенгартен ему прямо сейчас более чем прозрачно намекнул.

— Что если устроить фальшивый штурм? — предложил курфюрст. — Ударить для вида, и тут же отвести войска, как только Вейер решит ударить по нам?

— Ян Вейер искушённый воин, — покачал головой Оттенгартен, — и не станет кидаться на наш лагерь после первых признаков штурма. Он подождёт, пока мы втянемся и лишь после этого нанесёт удар. Только тогда у него есть шансы победить нас.

И тут снова появлялась проблема того, что на стены Мариенбурга пришлось бы отправить слишком много солдат. Терять их Оттенгартен не мог себе позволить.

— Тогда стоит продолжить обстрел стен среднего замка из тяжёлых орудий, — заявил курфюрст, — чем больше брешей мы в них наделаем, тем проще будет взять. Пороху и ядер у нас достаточно.

Пока всего и в самом деле было в достатке, вот только армия Вейера отрезала войско курфюрста от Эльблонга. Идти к самому городу, принесшему присягу курфюрсту, Вейер не стал. Этак можно бесконечно брать податливые города, готовые вынести ключи всякому, кто придёт под их стены с достаточно сильным войском. Однако отрезав курфюрста от Эльблонга, Вейер перерезал ему все коммуникации в Поморье, и теперь пополнить запасы армии Иоганна Сигизмунда было попросту негде. Фуражирские команды обоих войск разъезжали по всей округе, часто сталкиваясь друг с другом в жестоких схватках, однако взять в окрестностях Мариенбурга было особо нечего. Потому что прежде, ещё до начала осады, едва ли не всю округу вымели подчистую фуражиры Ежи Костки, воеводы мальборкского, свозившие все припасы и угонявшие скот в замок.

— Долго тут сидеть не можем ни мы, — решительно заявил курфюрст, — ни Вейер. Он вынужден будет атаковать нас рано или поздно.

— Быть может, — ответил ему генерал Оттенгартен, — это самое поздно окажется фатальным для нас, когда войско ослабнет от голода.

— А ведь это отличная мысль, генерал, — прищёлкнул пальцами курфюрст. — Пускай фуражиры распространят новость о том, что в нашей армии царит голод, что солдаты падают от изнеможения, потому что припасов оказалось недостаточно. Тогда Вейер обязательно ударит.

— Это ведь простейшая провокация, — удивился Оттенгартен, — Вейер слишком опытный солдат, чтобы поверить ей.

— Но мы будем и дальше лишь обстреливать средний замок, — ответил ему курфюрст, — не предпринимая никаких штурмов. Это подкрепит распускаемые фуражирами слухи. И в любом случае, генерал, мы ведь ничего не теряем, даже если Вейер не купится на эту провокацию.

Ян Вейер давно уже не пил вина. Наверное, с тех пор как покинул Пуцк. Не до вина было в этом походе. Армия его пускай и стояла теперь между курфюрстом и Эльбингом, перерезая тем самым ему все коммуникации с занятым без боя городом, натурально дышала на ладан. Положиться староста пуцкий мог только на наёмные полки фон Зальма. Посполитое рушение же как только они прибыли в местность, где взять было толком нечего, тут же начало роптать, несмотря на конфедерацию. Они стояли формально на своей земле, а потому даже силой отбирать провиант и фураж у местных не могли. Да и распискам Вейера никто не верил и не спешил обменивать на них последнее. Ведь после того как тут прошлись фуражиры Ежи Костки, тащившие всё в Мальборк, у окрестных крестьян и вправду осталось последнее. Забери это — и зиму никто не переживёт. Однако войско надо чем-то кормить, поэтому приходилось брать, чаще силой, и в этом люди Вейера ничем не отличались от курфюрстовых, поэтому ненавидели их одинаково. И вилы в спину могли получить и те, и другие.

— Как думаете, — спросил он у фон Зальма, — слухи о голоде в армии курфюрста правда или нас пытаются заманить в ловушку?

— Я считаю, — ответил оберст, — что если мы не атакуем как можно скорее, есть этот голод или же нет, то от нашего войска ничего не останется. Конфедераты готовы сражаться, требуют идти на Эльбинг и покарать предателей. Стоять здесь им уже невмоготу, как они сами говорят. Вы же принимали их депутации буквально два дня назад.

Принимал, конечно, и отлично помнил, как от просьб депутаты посполитого рушения переходили к требованиям. Скоро они, воспользовавшись своим право конфедератов воевать как им вздумается, самочинно двинут к Эльбингу, ведь в тех краях есть чем поживиться. А уж взять у тех, кто принёс присягу курфюрсту, отрекшись от короля польского, это ж самое милое дело.

— Как бы то ни было, — решил Вейер, — вы правы, фон Зальм, нам придётся атаковать. Отправьте людей к конфедератам, сообщите, что завтра мы выступаем к Мальборку, чтобы снять осаду. А после пойдём к Эльбингу, чтобы покарать его за предательство.

Он подумал немного и спросил:

— Ваши люди добрались до Мальборка водой? От них есть хоть какие-то вести?

— Если и добрались, — пожал плечами фон Зальм, — то обратно не вернулись, и мы не знаем, пойдёт ли на вылазку гарнизон одновременно с нашей атакой на тыл курфюрстовой армии.

Ещё и из-за этого медлил с атакой Вейер, понимая, что скоординировав действия с Ежи Косткой, он получит куда большие шансы на успех. Однако никто из тех, кого отправили по Ногату, на берегу которого стоил Мальборк, не вернулся обратно. Быть может, кому-то и посчастливилось пробраться в замок, вот только знать этого Вейер никак не мог. Придётся положиться на военную фортуну и ударить, а там уж как Господь рассудит. Выбора у него не осталось.