На льдине - в неизвестность

— Медведи! Вставайте, медведи пришли!!! — отчаянно закричал Эрнст.

Он влетел в палатку, схватил винтовку и тут же выскочил наружу.

Медведица, а за нею и два малыша улепетывали, только пятки сверкали. Эрнст выстрелил раз, другой, третий… И не попал!

Все выбежали с винтовками, вскочили на лыжи и — без разбора — по запорошенным лужам, по обмелевшим озерам побежали вдогонку.

Медведи были уже далеко. Где-то там, пытаясь их задержать, ярился Веселый.

Пошли было по следам — на мокрой пороше они были отлично видны: большие — медведицы и маленькие, семенящие — медвежат. Следы завели в дебри торосов, где медведей и днем с огнем не найдешь. Пришлось повернуть назад.

— Не везет нам с охотой, — посматривая на Эрнста, сказал Петр Петрович, — вот и ушли от нас отбивные!

— Для нас самое главное, что медведи объявились, — отпарировал Эрнст. — Шутка ли — на восемьдесят восьмом градусе, всего в двухстах километрах от полюса! Поэтому да здравствует наука, долой охоту!

— А медвежата появились на свет где-нибудь здесь, на дрейфующих льдинах, — задумчиво сказал Женя.

— Наверное, — подтвердил Петр Петрович, — до ближайшей земли слишком далеко…

— Петя, ружье!

Иван Дмитриевич быстро сбросил с плеча лямку, на которой тащил клипербот. Но голова огромного лахтака — морского зайца — уже скрылась под водой. А был всего в каких-нибудь десяти-пятнадцати шагах, у края льдины! Живой лахтак! Недаром здесь разгуливают медведи.

Застыв, Иван Дмитриевич всматривался в темную воду. Ну, покажись, покажись хоть разок!

Когда-то, еще парнишкой, он так высматривал перепелов. На Сапун-rope, под Севастополем. Обманутая птица сама бежала на зов манка. И стоило в густой траве мелькнуть бурой головке…

Лахтака не подманишь. Осторожная зверюга! И, подождав еще немного, Иван Дмитриевич опустил ружье.

Клипербот подтащили к краю льдины и опустили на воду. Пользуясь редким хорошим днем, когда прекратился нудный дождь и рассеялся туман, они отправились в очередной обход своей льдины — теперь снаружи. Петр Петрович сел на весла. Иван Дмитриевич, положив ружье на колени, все еще высматривал лахтака. Может, повезет!

Им так нужно сейчас свежее мясо! Петр Петрович каждый день дает всем противоцинготные таблетки, и все же Эрнст, кажется, заболевает. Не мудрено — перед этой экспедицией Эрнст провел тяжелую зимовку на Северной Земле и не успел еще после нее оправиться.

Они медленно плыли по разводью, этому необыкновенному каналу между льдин, — то совсем узкому, то вдруг расширявшемуся до семидесяти метров. Отвесно срезанные зеркальные берега поблескивали глубоким изумрудным цветом. Слева и справа высились сверкающие нагромождения льда. Неистовая синь выплескивалась из глубины этих завалов, и от этого прозрачные сосульки и уцелевший во впадинах снег делались голубыми. Сверху сыпались в воду хрустальные капли и разбивали уходящие далеко в бездонную черноту отражения торосов.

Плыли молча, тихонько шевеля веслами, захваченные этой удивительной, холодной и тревожной красотой.

…Лахтак вынырнул позади, но так далеко, что стрелять было бесполезно.

Впереди, на соседней льдине, каким-то странным красным цветом отсвечивал лед. Будто кто-то невидимый огромной кистью окропил ее. И яркие эти пятна казались какими-то необыкновенными цветами.

Они подплыли ближе. Переливы красного цвета заливали всю льдину. Льдина цвела! Весь снег на ней был пронизан мельчайшими пурпурными растениями. Они цвели прямо на льду. Жизнь побеждала. Она пробивалась там, где, казалось, для нее нет никаких условий. Здесь, в центре Ледовитого океана, сейчас была в разгаре биологическая весна!

— Живучее племя!

Петр Петрович аккуратно собрал в пергаментный кулек этот невиданный цветущий снег.

Сверкающие грани их плавучего острова оказались крепкими и не тронутыми трещинами.

Путешествие уже заканчивалось, когда невдалеке из воды высунулась блестящая темная голова и два круглых глаза уставились на них. На этот раз нерпа.

Ударил выстрел, и нерпа, всплеснув, закачалась на легкой волне. Наконец-то! Первая добыча!

Ветер быстро относил убитого зверя. Петр Петрович развернул клипербот и налег на весла. Неожиданно туша стала погружаться в воду.

— Эх, пропадет!.. Петя, греби!

С ходу клипербот ткнулся носом в льдину. Петр Петрович вонзил весло в воду, стараясь поддеть тушу, и не достал. Нерпу затянуло под лед. Но Иваном Дмитриевичем уже овладел охотничий зуд. После обеда он снова взялся за ружье.

— Дмитрич, опять на канал? — удивился Женя.

— Да, попробую подкараулить «зайчишку» пудов на двадцать.

И, перекинув ружье через плечо, Иван Дмитриевич зашагал к торосам.

Женя записал в дневнике:

«Легенда о безжизненности полюса опровергнута. Постепенно знакомимся с коренным населением».

Штормовой ветер бесновался. Сорвал с привязи и унес куда-то в снежную муть клипербот. Повалил кухонную палатку. Разодрал палатку Жени Федорова.

— Приборы!

Женя схватил стоявшую дыбом нарту и, повалившись вместе с нею, придазил хлещущие рваные края. Ветер вырывал, пузырил шелк, но сорвать его уже не мог. Приборы были спасены.

Досталось и продовольственной базе. В одно мгновение разметало бидоны, ящики, тюки.

Люди сбились с ног. Увязая в снежной каше, вырывали у ветра разбросанное имущество, укрепляли палатки, заклеивали перкалем²¹ порванные места.

Клипербот отыскали в торосах соседней льдины.

Ветер упрямо рвал его из рук. Все же его приволокли и опять посадили на привязь. Кухонную палатку укрепили новыми растяжками. Но от ветра не было спасения. Он продувал насквозь, гасил примус.

А обед все равно надо готовить. И Иван Дмитриевич превратился в своеобразный заслон. Широкий в своих нанизанных одна на другую одеждах, он сидел на бачке, а в ногах у него гудел, захлебывался так называемый бесшумный примус, на котором в объемистой кастрюле клокотал флотский борщ.

Подсаливая, подбрасывая разных специй, помешивая поварешкой — не подгорел бы, — Иван Дмитриевич доводил борщ до нужной кондиции. Скоро придут все, усталые, продрогшие. Надо, чтобы обед был горяч и вкусен.

Снаружи завыло яростнее. Примус, словно проглотив порцию ветра, загудел, зафыркал еще злее.

— Вой, зверюга, вой, — добродушно говорил Иван Дмитриевич не то ветру, не то примусу.

Он довольно улыбался. Из-под нахлобученной по самые брови ушанки на черном от копоти, обросшем лице светлели белки глаз да зубы.

Сегодня он получил телеграмму от своей Володечки из Ессентуков. Ох и развеселила же она всех! Галина Кирилловна писала, что местный телеграф, сколько она ни уговаривала, так и не принял телеграмму с адресом «на полюс». Такой адрес у них не числится. Пришлось посылать через Москву.

— А что вы смеетесь? — сказал тогда Женя. — Вы думаете, нас легко найти? Мы же каждый день меняем адрес.

Он пододвинул карту, на которой делал отметки. Путь их льдины шел извилистой линией с севера на юг. А недавно, словно чувствуя, что на юге льды встречают недружелюбно и спешить туда незачем, льдина вдруг сделала крутую петлю, и они снова очутились на том месте, где были десять дней назад — тридцатого июля.

Какие силы движут льдину? Что влияет на ее путь? Над этим они много работали. И Женя написал об этом статью в «Комсомольскую правду».

«…Мы, пожалуй, самые неспокойные жители Советского Союза, мы — непоседы. Наше странствование называется дрейфом. И хотя наш дом — черная палатка — все время как будто бы на месте, мы на самом деле беспрерывно меняем наше место под солнцем. Каким же законам подчиняется дрейф? Ответить на эти вопросы — одна из основных задач нашей зимовки.

В первые дни и даже недели казалось, что мы движемся исключительно по воле ветра. Мы даже считали себя авторами простого, но очень важного для нас открытия: определенным скоростям ветра соответствовали определенные скорости дрейфа. Мы не забыли учесть и отклоняющее действие вращения Земли.

Но вскоре мы были разочарованы. Это случилось тогда, когда накопилось достаточно наблюдений. Мы начертили на карте путь нашей льдины. Потом рядышком начертили тот путь, который сделала бы льдина, если бы слушалась только ветра.

Перед нами лежало два пути. Они были петлисты, зигзагообразны, но резко отличались друг от друга. Это говорит о существовании других причин движения льда. Оказалось, что, помимо ветра, лед увлекается постоянным течением на юго-восток со скоростью полторы мили в сутки.

…Счетчиком, отмечающим все детали нашего движения, служат гидрологические вертушки, опущенные в глубь моря. Они позволят нам проследить взаимное перемещение слоев воды относительно друг друга, точно установить направление и скорость океанских течений и движения льда. В результате длительного изучения всех этих элементов мы надеемся распутать сложную схему дрейфа льдов в центре Ледовитого океана.

Пожелайте нам удачи!»

— Дмитрич! Иван Дмитриевич! — Край наполовину зашнурованной двери палатки отогнулся, и ветер, разом обскакав все углы, загасил примус. В просвете показалось залепленное снегом, встревоженное лицо Петра Петровича. — Трос заело!

Под напором штормового ветра льдина бежала с большой скоростью. Двухкилометровый трос с четырьмя батометрами был спущен в океан и волочился, накрепко прижатый к нижнему краю проруби.

На обледенелом помосте трудно было устоять. Упираясь коленом в лебедку, Иван Дмитриевич опустил в загустевшую от снега воду длинную алюминиевую трубу. Место, где держало трос, нашел быстро. Но труба скользила, срывалась. У них перехватывало дух — только бы не оборвать!

Ну вот, обсерватория и готова! (Е. К. Федоров.)

Смахнули с лица липучий снег, надвинули поглубже капюшоны — снег забивался за ворот, и ледяные струйки сползали по телу. Стали снова шарить в проруби.

Наконец удалось зацепить. Осторожно нажимая, Иван Дмитриевич удерживал трос на кончике трубы.

— Петя, выбирай! Только помаленьку.

Барабан пошел. Туго. Миллиметровый трос звенел, готовый вот-вот лопнуть. И на пронизывающем ветру им стало жарко! Ведь там четыре батометра!

Нет, уж лучше оставить, пока ветер уймется и льдина замедлит ход.

Ветер не затих и назавтра. Он только в клочья порвал низкие тучи, и Женя, «поймав» солнце, смог определиться. Он сделал на карте новую пометку и громогласно объявил:

— Можете радоваться; мы только что перевалили через Гринвичский меридиан и теперь уже находимся не «за границей», а в нашем родном восточном полушарии.

— Могу подтвердить, — без улыбки сказал Петр Петрович, — я только что слышал, как мои батометры зацепили за меридиан.

Словно подтверждая его слова, звякнули стеклянные баночки. Петр Петрович кропотливо сортировал заспиртованную живность.

«…Научных материалов у нас сейчас много. Мы едва успеваем их обрабатывать. Ограниченное количество посуды заставляет Ширшова работать круглые сутки, чтобы освободить ее для следующей гидрологической станции. В числе прочего нам, например, удалось установить, что даже на глубине трех километров есть биологическая жизнь. Не сохранить ее образцы было бы преступлением».

(И. Д. Папанин)

Дрейф льдины стал невиданно быстрым. Если за июнь они по прямой прошли на юг тридцать шесть миль, а за июль — сорок, то за последние одни сутки промчали шестнадцать миль. Когда об этом узнали на Рудольфе, там ахнули:

— Так, пожалуй, вам и океана не хватит!

Снег перестал, но задувало с прежней силой. Гнулись, скрипели верхушки мачт, хлопали и качались палатки, готовые снова разодраться. Барометр не радовал. К вечеру на горизонте показалась властная, жутко красивая сизая туча — вестник надвигающейся непогоды. Ничего не поделаешь — наступала пора осенних штормов.

Опять Кренкель неотрывно сидит с наушниками. Крутит в заскорузлых пальцах карандаш. Из Москвы через полюс в Америку вылетел Сигизмунд Леваневский. Это уже третий перелет по самой короткой, но совсем не легкой воздушной трассе: Советский Союз — Северная Америка. Вторым после Чкалова месяц назад пролетел Михаил Громов. Для этих перелетов они, помимо метеосводок, которые передавали каждые три часа, могли передать и карту магнитных склонений в районе полюса. Женя был рад, что результаты его трудов уже понадобились.

С волнением ждали. Радиограммы говорили: самолет идет в тяжелых условиях.

В тринадцать сорок пять самолет пролетел полюс.

«…Достался он нам трудно, — сообщил Леваневский, — начиная с середины Баренцева моря все время мощная облачность… Температура минус тридцать пять. Стекла кабины покрыты изморозью. Встречный ветер…»

Они хорошо понимали, что такое мощная облачность надо льдами…

Скоро пришла тревожная телеграмма: отказал правый мотор.

«Идем на трех, очень тяжело. Идем в сплошных облаках…»

Страшной болью ударило всех это сообщение. Идти на трех моторах — это значит Леваневскому уже не удастся подняться выше облаков. А если обледенение?

Напряженно ждали новой радиограммы. Но ее не было. Леваневского слушали все радиостанции Севера. Самолет молчал.

Эрнст уже тридцать часов не снимал наушников. Чтобы не заснуть, работал стоя, прислонившись плечом к алюминиевой подпорке. Иван Дмитриевич то и дело поил его черным кофе. И всякий раз спрашивал: «Ну что?..» В ответ Эрнст только хмурился.

«Мы теперь стараемся еще больше работать, — записал Иван Дмитриевич в дневнике. — Но как только наступает минута отдыха, начинаем говорить о Леваневском, нервничаем. (А это на льдине совсем не полезно!) Пусть лучше не будет у нас ни одной свободной минуты, но зато во время работы состояние братков не ухудшится».

Леваневский не отозвался и на следующий день. И все-таки хотелось верить: самолет еще где-то летит. Может, просто вышел из зоны слышимости? Нет. Его уже ищут и все американские радиостанции.

Вечером ветер стих. Показалось голубое небо. И совсем уже низкое солнце. Засверкали небесной чистотой торосы. Но ничто не радовало. Перед глазами, словно в мираже, всплывал покореженный самолет на льдине, цепочка измученных, бредущих через пустынные ледовые завалы людей…

Вскоре пришло сообщение из Москвы от правительственной комиссии: на поиски самолета Леваневского к мысу Барроу на Аляске выходит ледокол «Красин» с тремя самолетами на борту. Из Москвы вылетают Водопьянов, Молоков и Алексеев. С американской стороны — летчики Уилкинс²² и Маттерн. Папанинцам было предложено подготовить посадочную площадку.

Они тут же пошли осматривать льдину. С трудом наметили подходящую полосу метров в семьсот. После бурного летнего таяния она была в буграх, глубоких, уже покрытых тонким льдом лужах. Все это им предстояло выравнивать, скалывать, оттаскивать. Это была непосильная работа для четырех человек. Но они взялись за нее немедля.

Уже в который раз мерили глубину океана, брали пробу грунта. Опять выбирали бесконечный трос. Счетчик показал четыре тысячи триста пятьдесят четыре метра.

Было сыро и знобко. С низких облаков густо моросил дождь. Капли его сразу замерзали, покрывая все кругом прозрачной ледяной коркой.

Ноги неуклюже разъезжались. Обледенелые плащи связывали, мешали работать. При каждом рывке с них с хрустом сыпались льдинки.

Барабан крутили быстро, чтобы согреться, скорее кончить работу. Только усталые руки не слушались. Дрожали. Болела поясница. Болело все тело. Они здорово измотаны. Ежедневно расчищают аэродром, скалывают тяжелыми пешнями ледяные бугры, торосы. Ждут самолеты. Эрнст все еще продолжает искать в эфире голос Леваневского.

Ивану Дмитриевичу сегодня особенно скверно. Ломит суставы, разламывается голова. Противная до тошноты слабость. И опять защемило сердце. Скорее бы выбрать триста метров, а там передышка. О ней подумал впервые. Значит, совсем расклеился. Только бы братки не заметили! Из-под ушанки выползли капли пота, а ему все еще холодно.

Петр Петрович, разминаясь, как бы ненароком заслонил на минуту счетчик. Быстро перевел стрелку на сто метров вперед. И тут же заявил:

— Стоп. Теперь наш черед.

— Уже? — удивился Иван Дмитриевич. — Что-то скоро.

Пальцы с трудом разжались. Его нестерпимо трясло. Сейчас увидят! И он крепко тряхнул плечами: нет, нет, все в порядке.

Эрнст и Петр Петрович тоже расправляли еще не успевшие отдохнуть плечи. Собрав силы, взялись за рукоятку.

— Дмитрич, хорошо бы чайку, — как бы между делом бросил Кренкель. — Будь другом, вскипяти, а?

— Мы и втроем управимся, — подхватил Женя.

Иван Дмитриевич недоверчиво поглядел — не хитрят?

— Ну что ж, чайку так чайку.

И, смешно балансируя, заскользил обледенелыми сапогами по гололеду.

Петр Петрович перевел стрелку назад. Дмитрича надо поберечь. Сам он никогда не скажет, будет работать сверх сил.

Опять зазвенела, посыпалась с плащей ледяная скорлупа. Тяжелый лот, приборы были уже где-то на полпути.

Едва закончили работу, Петр Петрович подступил к Папанину.

— Тебе, Дмитрич, надо как следует прогреться. Вот тебе аспирин, и полезай в мешок.

В другой раз Иван Дмитриевич нипочем бы не послушался, но сейчас пришлось повиноваться — уж больно худо.

Петр Петрович, задрав на его спине рубаху, долго выстукивал, выслушивал, потом стал усердно втирать пахучий скипидар. Он так старательно массировал, так мял бока, что, казалось, вот-вот затрещат ребра.

— Советую больше не болеть, — приговаривал он, — ближайшая аптека — на Шпицбергене. Ходить туда далеко и хлопотно.

Иван Дмитриевич лишь довольно покряхтывал. По всему телу расползалось приятное тепло. Искоса взглянув на оголенные по локоть руки Петра Петровича, с грустью заметил, как они посветлели. Вся въевшаяся в них копоть и грязь сошли, конечно же, на его, Ивана Дмитриевича, спину.

Закончив врачевание, Петр Петрович поплотнее укутал Папанина, набросал на него все, что было под рукой мехового и теплого, и стал одеваться.

— Пэ-Пэ, ты куда? — глухо, из-под кучи мехов спросил Иван Дмитриевич.

— Пойду к лунке, у меня там кое-какие дела.

«Кое-какие» — это все знали — до утра.

«Жаль, что никому ничем не могу сейчас помочь», — уже сквозь дремоту думал Иван Дмитриевич. Безмерная усталость, тепло брали над ним верх. Он уже засыпал, когда вдруг его затормошил Эрнст.

— Дмитрич, надевай наушники, Москва вызывает.

Да, Москва обращалась к ним:

— Северный полюс, Северный полюс! Настраивайтесь, настраивайтесь!

Вот так сюрприз: неожиданно заговорила Володечка. Иван Дмитриевич не дыша слушал ее голос, теплый, слегка приглушенный расстоянием.

— Как вы там? Наверно, трудно… Ты здоров? А как все? Чаще сообщай о себе, а то в голову лезет всякое…

«…Здоров, родненькая, все здоровы. Спасибо тебе…»

Хорошо, что никто не смотрит на него. Когда кто-либо слушает голос из дому, лучше оставить его наедине.

В наушниках уже слышался голос Надежды Дмитриевны Ширшовой. И тут же басовитый голосок пятилетнего Алика.

Как жаль, Пэ-Пэ ушел!.. Позвать бы! Да нет, все равно опоздает…

— Эрнст, это уже твои.

Жена и обе дочки.

— Папка, мне мама не разрешает лазить по деревьям. Вот приедешь, тогда вместе будем лазить.

Это младшая, «Пистолет».

На «улице» дождь сменился снежной пургой, ветер трясет палатку. Но никто ничего не замечает. В палатке праздник.

Москва уступила место Ленинграду, и, срываясь временами от волнения, заговорила Аня Федорова. Все ждали, не подаст ли голос Женька-младший. Но он еще несознательный, и в радиостудию его, должно быть, не пустили.

От снежных зарядов, которые бились об антенны, о провода, слышимость заметно ухудшилась, в наушниках пошел треск, слова еле разбирались. Льдина под палаткой опять загудела, заскрипела. Снова началось сжатие.

Петр Петрович, как и ожидали, пришел утром. Посиневший от стужи, еле держась на ногах. Долго в тамбуре очищал одежду от снега.

— Эх, Пэ-Пэ, не знали мы, что вечером будут наши говорить, — огорченно сказал Эрнст. — Твой мужик целую речь произнес.

Пока все дословно вспоминали, что было сказано, Петр Петрович стоял посреди палатки, покачиваясь от усталости, ловил каждое слово. Потом молча стянул одежду и залез в спальный мешок. Эрнст принес ему кружку дымящегося чая.

— Ну хорошо, что у них все в порядке, — улыбнулся наконец Петр Петрович.

Допил чай и сразу заснул.

Все были уже на ногах. Иван Дмитриевич тоже. Тело еще ломило, но усердное врачевание пошло на пользу. А главное — болеть было некогда. Надо было откапывать базы, расчищать аэродром. Пурга затихла, но ветер, хотя и с ленцой, все еще гнал по льдине снежинки. Аэродром занесло, словно они не трудились над ним. Лишь местами пурга сгладила бугры, засыпала впадины. И тут же накрутила таких сугробов, таких заструг!

Снег припечатался намертво, железная лопата не брала. Женя и Эрнст принялись крошить заструги пешнями. Иван Дмитриевич грузил снежный булыжник на нарту, влезал в лямки, оттаскивал в сторону. Сил было совсем мало. Но самолеты вот-вот могут прилететь.

У восточного края льдины искрились громады наторошенного за ночь льда. Еще не засыпанные снегом, они сверкали гладкими изломами, отливали не только чистейшей бирюзой, но и снова удивившим их нежным багрянцем. Опять водоросли! Сейчас, когда крепко дохнула уже морозным снегом зима, подо льдом все еще цвела весна.

Солнце уже совсем не отрывалось от горизонта. Прикрытое туманной изморозью, оно медленно катилось по ледяным далям, цепляя багровым краем за темные зубцы торосов. Скоро оно совсем опустится. Все длиннее, все гуще становились сумерки. Пропали их пернатые гости. Пуночку, чистика, глупыша они не увидят уже до весны.

На небе появились первые несмелые звезды. А они сегодня впервые зажгли керосиновую лампу. «Ламповщиком Северного полюса» единодушно избрали Ивана Дмитриевича.

Был сентябрь, а морозы прихватывали по-зимнему. Скрылись под снегом озера, лужи, канал «Москва — полюс». Нарты, клипербот, ведра, бидоны приходилось разыскивать, угадывая их место по очертанию сугроба.

От студеного ветра спасения не было. Вести научные наблюдения, обрабатывать их, готовить еду в легких шелковых палатках стало совершенно невозможно. И на льдине опять началось строительство ледового городка.

Хорошо, что стройматериалы — снег, вода — были под боком. Их ручей хоть слабо, но все еще сочился под снежными заносами. В него, как в большое корыто, набрасывали снега, перемешивали с водой.

— Замес по методу Папанина, — крепко ворочая лопатой, подшучивал Женя.

Мороз до боли стягивал губы, лицо, но все, не выдержав, рассмеялись. Иван Дмитриевич делал вид, что это не про него. Он рьяно вывернул с самого дна мокрую гущу и стал быстро набрасывать ее между двух фанерных щитов.

Несколько дней назад, собираясь печь коржики — сухари надоели, — он, вместо того чтобы в муку лить воду, как это делают все хозяйки, налил полкастрюли воды и стал сыпать муку. Высыпал порцию — жидко. Насыпал еще — опять жидко. Высыпал целый куль — ничего не получается. Пришлось переложить в ведро и добавить еще. Столько намесил теста! Пек до полуночи.

— А что, чем плох мой метод?

Иван Дмитриевич уже приглаживал снежный сырец. Мороз скоро его прихватит, и выйдет крепкий, звонкий ледяной кирпич, как вон те, что лежат рядом.

— Женя, подбрось раствору!

Это голос Петра Петровича — застуженный, хриплый от вечного сидения у проруби.

Женя зачерпнул из ручья ведро снежной каши и поспешил к уже прославленному «кирпичеукладчику». Обледенелые валенки стучали, словно подкованные. Иван Дмитриевич и Эрнст, с трудом удерживая в руках, подтаскивали метровой длины ледяной кирпич.

Опять началось ледяное строительство.

Холодное низкое солнце бросало розовые блики на снежные поля, на палатки, на усталые лица людей.

Пока не начались лютые пурги и морозы, надо было построить ледяную кухню, обсерваторию для Жени, радиодомик, обнести ледяной стеной прорубь Петра Петровича. И в то же время ни на один день нельзя прерывать научную работу. И все время приходится расчищать аэродром. Надо было все успевать. А рук всего лишь четыре пары!

Если бы можно было строить начиная с крыши! Им не нужно было бы поднимать на высокую стену тяжелые ледяные кирпичи, когда сил уже нет и лед выскальзывает из рук. И было бы совсем легко выводить своды.

Словно атлант, поддерживающий на своих плечах небесную твердь, Эрнст, как самый высокий, держал снизу выгнутый полукругом лист фанеры. Остальные кидали лопатами, выплескивали из ведер наверх все ту же мокрую гущу. И с каждым броском ноша становилась непосильнее.

— Что делать, орлы, «дачный сезон» кончился, — вздыхал Эрнст.

Когда последний кусок свода прихватило морозом и фанеру осторожно отняли, можно было наконец разогнуться, опустить тяжелые, ноющие руки. Вокруг них сказочно светились ледяные стены новой кухни. «Кухнестрой» был завершен.

С наслаждением сняли в тамбуре задубелые, стоящие колом кожухи, вылезли из обледенелых меховых сапог и валяных «тапочек» — таких огромных, что в них, по словам Ивана Дмитриевича, можно было купать годовалого младенца. Мечтали только об одном: поскорее напиться чудеснейшего, волшебного напитка — горячего чая — и блаженно растянуться в мягких мешках.

В палатке по сравнению с «улицей» тепло. На потолке неярко светит «летучая мышь». Хорошо и уютно.

Но до мешков так и не добрались. Как присели на пол, на мягкие оленьи шкуры, — совсем на минутку, чтобы только передохнуть, — привалились усталыми спинами к койкам, так разом все и заснули, кто как притулился.

На поиски самолета Леваневского с острова Рудольфа летал Мазурук. Сплошная стена тумана на восемьдесят четвертой параллели вернула его назад. С американской стороны летал Уилкинс. Далеко за полюс летал Водопьянов. Пускал осветительные ракеты. Искал. Долго и упрямо. Но нигде не увидел следа самолета.

Все труднее становились поиски. Все меньше оставалось надежды найти. Непреодолимой преградой вставала полярная ночь. На небе временами вспыхивало холодным зеленым огнем северное сияние, бросало трепетные блики на льды. Но оно плохой помощник.

Нестерпимо тяжко стало, когда поняли: ничто, никакие героические усилия уже не спасут отважных пилотов. Жестоко и безвозвратно поглотила их Арктика.

Пятое октября. В последний раз выглянуло солнце. Только горбушкой. Проскользило по горизонту, разбросало, прощаясь, по небу пурпур и золото и ушло на долгих пять месяцев. Закат еще пылал, от торосов тянулись великаньи тени. Это лишь следы солнца. Постепенно и они стерлись. Мрачнело небо. Темнее становилось на льдине. Даже ближайшие торосы стали едва различимы. Мир отдалился еще больше. Теперь в метеосводках Эрнст не будет передавать облачность и видимость.

Полярную ночь все четверо пережили не один раз на прежних зимовках. И все же эта зимовка будет совсем иной. Тогда под ними была твердая земля, жили они в крепко срубленных натопленных избах. Сейчас, черной ночью, когда усилятся морозы, пурги, сжатия, у них под ногами будет только зыбкая льдина. Их жилье — палатка, все отопление — керосиновая лампа.

Мороз уже под тридцать. Ветер задувает сухой и жгучий.

У проруби весь заиндевелый, орудуя то пешней, то лопатой, то длинной трубой, возится Петр Петрович. Прорубь опять замерзла, и, прежде чем опустить приборы, он уже много часов скалывает намерзший лед, расширяет горловину.

«Летучая мышь» тускло освещает края проруби. Обколотый лед мерцает, разбрасывая отблески света. Ниже — густая, неподвижная чернота воды. Легкий парок, слегка затуманивая ее, рвется наружу.

Неожиданно вода в проруби всплеснула. Петр Петрович посветил фонарем. Снова хлюпнула короткая волна. Заплясали, закачались желтоватые блики.

И тут же по льдине прокатился гул. Натужно заскрипел, завизжал лед. Где-то, казалось совсем близко, грохнуло, заскрежетало. Опять началось сжатие.

Всюду трещало, звенело, ухало, говорило разными голосами. Лед ожил, зашевелился. Их огромную льдину беспрестанно встряхивало. Под ногами уже не было тверди.

Светя фонарем, меховым шариком промчался к своему хозяйству Иван Дмитриевич. Трещин пока не было видно, но надо быть готовым ко всему.

Отбросив пешню, Петр Петрович побежал к запасной базе. Иван Дмитриевич уже звал: надо уложить аварийный запас.

Три нарты стояли наготове. Раскрошили, откинули спрессованный ветром снег, отодрали заледенелый брезент и стали грузить на нарты самое необходимое: палатки, тюки одежды, бидоны с продовольствием, мешки с керосином. Пар от дыхания, замерзая, все больше выбеливал усы, брови, оторочку капюшонов. Прибежал из своей ледяной обсерватории совсем закоченевший Женя.

— От толчков вся дневная работа пошла насмарку, — огорченно сказал он. — Придется завтра все заново ставить.

Звонко похлопал твердыми рукавицами и, чтобы скорее согреться, яростно набросился на тюки.

На северной и восточной стороне все еще шла ледовая война. Оттуда доносились грохот и треск, словно разрывались снаряды и строчили пулеметы. Лед тяжело вздыхал и гудел долго и невнятно.

Веселый надрывно скулил, срывался с места, бежал в темноту, к краю льдины, где грозно двигались и боролись льды, возвращался к людям и снова бежал навстречу непонятной опасности.

Сжатие продолжалось всю ночь. В огромном океане льдам было тесно.

Дежурил Кренкель. Он то и дело выскакивал из палатки, чутко слушал. Откуда придет беда? В темноте ничего не понять. Посвечивая фонарем, всматривался, нет ли трещин.

Остальные, хотя и лежали в спальных мешках, тоже не спали. Трудно заснуть под непрерывный гул, когда рядом, казалось почти под ними, предательски скрежетал лед и льдина поминутно вздрагивала. Как ни привыкли ко всему, а при каждом толчке сердце начинало биться сильно и непослушно.

Качался под потолком фонарь, качались тени. Позванивали баночки и пробирки. Словно маятник, покачивался подвешенный на веревочке портфель Петра Петровича. Старый, потертый, но бесценный. В нем хранилось все то, ради чего они высадились на полюсе и уже больше четырех месяцев блуждают в ледовом океане: их наблюдения, открытия, результаты проделанной работы.

Днем лишь немного посветила заря. Когда пошли в обход льдины, увидели ее обломанные края, завалы раздробленного, сверкающего льда на месте старых заснеженных торосов. Разводье заметно приблизилось к лагерю. Соседние поля тоже обломаны, все в трещинах.

И все же их льдина выстояла! Какая удача, что летчики выбрали для научной станции именно ее!

«Мы живем в напряженном состоянии, — писал Иван Дмитриевич, — но ни у кого нет страха, боязни несчастья…

…Условились, что будем больше писать в газеты. Следует учитывать возможные неприятности с нами, тогда хоть предварительные научные выводы дойдут до Большой советской земли и труд наш не пропадет даром».

На небе бесконечное множество ярких, никуда не убегающих звезд. Они медленно кружат, как на карусели, и не прячутся за горизонт. В самом центре, как раз над головой, путеводная звезда всех моряков — Полярная. Только Женин теодолит замечает, что и она делает крошечный круг.

Тихий отсвет звезд чуть колеблется на снежных, застывших волнах, на обточенных ветрами застругах. В темноте маячным огоньком горит лампочка на ветряке. Хрустальным фонариком светится ледяной домик Федорова. Неотрывно «колдует» в нем над своими приборами Женя.

От слабого ветра позванивает молодой лед разводья.

Из палатки доносится стук молотка. Иван Дмитриевич слесарничает. Керосиновая лампа, сколько ни выкручивай фитиль, горит слабо — в палатке не хватает кислорода. Иван Дмитриевич примостился к ней поближе.

Еще неделю назад у Петра Петровича стряслась беда — сорвалась с тросика и ушла на дно коробочка вертушки. У них есть еще одна вертушка, измерять течение можно ею, но контрольные замеры нужно делать двумя. Одну опускают на глубину примерно тысячи метров, где нулевое течение и где вертушка показывает лишь скорость и направление дрейфа льдины, а другую — на нужную глубину. Разница их показаний и определяет скорость и направление течений. В общем, потеря была большая и невозвратимая. Все были очень расстроены.

— Попробую сделать новую, — сказал Иван Дмитриевич, разглядывая вторую коробочку.

Никто не поверил.

— Что ты, Дмитрич, голыми-то руками?!

— Попробую.

Он собрал все, что у них было медного, отвернул от запасных приборов болтики, лишние части. И засел за работу. Гнул, клепал, паял, подгонял. Тисками служили крепкие папанинские колени.

«Не верят, чудаки!..»

Он на своем веку столько всего переделал!.. Еще мальчишкой, на морзаводе, так, для потехи, знатные зажигалки мастерил из винтовочных патронов. С колпачками из оболочек пуль и тоненькими цепочками. Срабатывали безотказно! А в девятнадцатом чинил разбитые бронепоезда, давал новую жизнь списанным на морское кладбище катерам и потом сам ходил на них в тыл к белым.

Было и такое, когда лишь умение вырывало его из беды, спасало жизнь.

…В двадцатом посадили его однажды в мучной мешок, взвалили на спину и перетащили в трюм турецкой лайбы. Турки контрабандой муку из Крыма вывозили. За подкладкой шинели донесение партизанской повстанческой армии — в штаб Южного фронта. Путь через Турцию — самый долгий, но и самый верный. Берега Крыма беляки крепко охраняли.

Утром, когда были уже в море, хозяин лайбы кричит:

— Давай сюда большевика, хочу на него посмотреть!

Вытащили мешок на палубу, развязали. Вылез он, весь в муке, чихает, надышаться свежим воздухом не может.

Хозяин глянул и за живот схватился.

— Говорили: большевик, а ты, оказывается, маленький. Давай деньги, тысячу рублей обещали.

Отдал тысячу рублей, а они заметили, что у него еще осталось.

Потом слышит: хозяин сговаривается с командой — выбросить его ночью за борт и забрать остальные деньги. На его счастье, понимал он по-татарски, а турецкий на татарский похож.

Ночью не заснул. Были два револьвера — держал наготове.

Не спал и весь следующий день, глаз с бандитов не сводил.

А тут на лайбе вдруг отказал мотор. Моторист возился, возился, а мотор молчит. «Нет худа без добра», — подумал Иван Дмитриевич. Подошел к хозяину.

— Давай исправлю.

Хозяин сначала не поверил. Потом говорит:

— Иди исправляй.

Возится он с мотором. Турки стоят, смотрят. Часа через два мотор зашумел.

— Чок якши, кардаш, — обрадовался хозяин. И даже предложил: — Хочешь быть контрабандистом?

Иван Дмитриевич мог уже спокойно пойти отоспаться.

Через два дня пришли в Синоп. А оттуда через Трапезунд добрался до Новороссийска, к своим…

Скрипела под напильником жесть. Слышалось негромкое дыхание отсыпающегося после ночного дежурства Эрнста.

В углу неровно запищала морзянка. Подошел срок передачи метеосводки. Стоя на коленях у передатчика, Женя старательно отстукивал точки-тире. Быстро у него еще не получается, и он волнуется от мысли, что на Рудольфе его костят за нерасторопность.

Тускло светившая лампа вдруг засияла вовсю. Палатка стала изрядно вентилироваться, она уже вся дрожала. Затишье кончилось, налетел норд-ост.

На койке заворочался и поднял голову, прислушиваясь, Эрнст.

— Спи, — сказал Иван Дмитриевич, — мне все равно надо пойти наколоть льда для чая.

Пробиваться пришлось сквозь стену сбивавшего с ног ветра и бешено мчащегося снега. Свет нагрудного фонаря сразу тонул в этой летящей неразберихе. В трех шагах можно было потерять палатку.

Иван Дмитриевич вслушивался — не раздается ли в неистовом вое пурги еще и треск ломающегося льда.

Перед глазами вдруг мелькнуло что-то тонкое, извивающееся. Свет фонаря вскинулся кверху. Среди вихря снежинок прыгал на ветру конец провода. Оборвало антенну!

Обледенелые, заснеженные Иван Дмитриевич и Эрнст уже три часа остервенело откапывали мачту антенны. Ветер не давал дышать, валил с ног, вырывал лопату. А они упрямо рубили снег, отбрасывали его в сторону. Чтобы устранить обрыв, антенну надо было повалить. Но снег моментально засыпал все, что они успевали раскопать.

Пришел Женя. Теперь они втроем работали наперегонки с ветром. Пешни звенели. Могучий арктический лед не поддавался. Эрнст принес ножовку и под корень перепилил мачту. На том же сумасшедшем ветру им надо было потом поднимать и закреплять ее. Другого выхода не было.

Только утром Эрнсту удалось связаться с Рудольфом. Впервые за все время дрейфа их станция восемнадцать часов молчала. Впервые они были отрезаны от мира.

На Рудольфе облегченно вздохнули. Эти восемнадцать часов там тоже никто не спал.

Еще двое суток бушевала пурга. Накручивала вокруг палатки двухметровой высоты сугробы. Под вой ветра и хлопанье брезентовой крыши Иван Дмитриевич кропотливо возился с прибором. Когда пурга затихла, коробочка вертушки была готова. Она была точной копией первой. Все тщательно осмотрели, проверили. И развели руками.

— Ну, Дмитрич, тут ничего не скажешь!

А Петр Петрович, всегда такой сдержанный, вдруг обхватил Ивана Дмитриевича и расцеловал.

— Ну-ну, Пэ-Пэ, потише, — смущенно затормошился Иван Дмитриевич, — я не красная девица и к тому же месяц не умывался!

«…Пройдя по восточному берегу Гренландии, сверните с одного из северо-восточных мысов на лед и пройдите около двухсот километров — здесь вы найдете нас…»

Предлагая своим читателям хотя бы мысленно разыскать в ледовом океане их маленький лагерь, Кренкель никак не предполагал, что через несколько дней сам, выбиваясь из сил и коченея от леденящего ветра, будет тщательно искать в непроглядной мгле на своей льдине свою палатку.

Опять шло сжатие.

Льдину отчаянно толкало, сотрясало, поворачивало. Сказывалась близость Гренландии, огромное скопление льдов.

Ночью никому не спалось. Лежали и слушали, как скрипит и трещит лед, разламываясь, ухает пушечными залпами.

— Ну, давай заснем, — потихоньку уговаривали друг друга.

Но заснуть так никто и не смог.

Наконец Иван Дмитриевич не выдержал.

— Теодорыч, пойдем посмотрим, что там делается.

Надели малицы, туго подпоясались, чтобы снег не забивало под одежду, и вышли в темноту. Надо было осмотреть льдину до самого края.

Эрнст включил ветряк, чтобы маячная лампочка провожала и встречала их. Но на таком ветру крылья ветряка сразу сложились, и лампочка погасла.

Зажгли нагрудные фонари. Обгоняя их, стремительно неслись куда-то мириады снежинок. Они лишь на миг попадали в луч света и тут же исчезали.

Ветер хлестал сзади. Напирал. Они шли, сопротивляясь ему и крепко ступая, чтобы по своим следам найти обратную дорогу.

До края добрались быстро. Там все двигалось. Словно живые, наползали, с грохотом опрокидывались, подминали друг друга поблескивающие в темноте силуэты льдин. Край их льдины дробился, отваливался огромными глыбами. Из трещин хлестала вода.

Ветер то уносил грохот ломающегося льда, и тогда слышался один лишь его завывающий свист, то вдруг с новой силой бросал на них весь хаос звуков.

Страшное, но уже привычное зрелище! Шло не раз виденное ими торошение. Пока еще вдали от лагеря.

Они пошли дальше, всматриваясь, не покажется ли где предательская трещина. Пока ее не было. Пока.

Повернули назад. Но своих следов так и не увидели. Должно быть, слизала, занесла снегом пурга. Оставался один ориентир — ветер. Раньше он дул им в спину, теперь повернули навстречу ему. Он ударил в лицо, стегнул снегом. Они отворачивались, чтобы немного отдышаться, и опять шли навстречу его ударам.

По времени их палатка должна уже быть. Но ее не было. Везде лишь несущийся со свистом снег.

Неожиданно натолкнулись на большой заснеженный торос. Застывшими руками торопливо ощупали угловатую поверхность, корявые обломы. Показались знакомыми. Тогда палатка должна быть близко.

Опять двинулись, сгибаясь, навстречу неистово бьющему ветру. Палатки все не было. Может, они прошли ее и сейчас уходят неизвестно куда, в этот бесконечный снежный круговорот?

Эрнсту было особенно обидно. Совсем недавно он уже блуждал по своей льдине. И не в черную пургу, а тихим, еще солнечным утром.

После ночного дежурства, прежде чем лечь спать, ему захотелось немного прогуляться. Он встал на лыжи и побежал. Морозец весело подгонял.

Он съезжал с сугробов, огибал торосы, и все время опушенные инеем тростинки антенн виднелись слева. И вдруг они исчезли. Только что были видны — и нет их!

Он взбежал на сугроб. Со всех сторон, до самого горизонта, одни лишь торосы.

Ему стало нестерпимо жутко. Куда же идти? Где лагерь? Неужели он не заметил, как переехал на другую льдину? Неужели белым днем заблудился в дремучем лесу торосов?

Высмотрел холм повыше и, когда взобрался, увидел наконец чуть заметные в снегах родные антенны… справа!

Может, и сейчас лагерь совсем не там, где они его ищут?

Повернули назад. Ни единой вехи! Хоть бы намек на знакомые очертания.

Опять пошли навстречу ветру. Беспощадный, он сквозь меховую одежду пробирал до косточек, леденил все тело, забивал под малицу колючий снег. Спотыкались о ледяные глыбы, о снежные заструги, падали и снова шли.

В непрерывной борьбе со штормовым ветром быстро убывали силы.

Как там Петр Петрович, Женя? Ждут их? Или спят в теплых, пушистых мешках и не подозревают, что тут с ними?

Позже Иван Дмитриевич признавался: от мысли, что они никогда не найдут палатку, ему стало «скучновато».

Неожиданно под ноги попало что-то плоское. Быстро разгребли снег. Доска! Настоящая деревянная доска! Пытаясь перекрыть свист ветра, Иван Дмитриевич закричал:

— Эрнст, в этих широтах уже побывал человек!

Покружив еще немного, натолкнулись на метео-будку.

Вскоре они уже сидели в палатке на оленьих шкурах, и Женя отогревал их горячим чаем.

— Вот что, братки, — устало вздохнув, сказал Иван Дмитриевич, — больше никто не должен отходить от лагеря, когда лампочка на ветряке не горит. Если же кто уйдет и через полчаса не вернется, надо пускать ракеты.

«Ох как нужно быть здесь осторожным! — записал в дневнике Кренкель. — Можно заблудиться и замерзнуть в десяти метрах от дома».

А лебедка Петра Петровича находится теперь у края льдины, вдали от лагеря. (Старая лунка окончательно замерзла, и ее пришлось бросить.) В любую погоду Петр Петрович уходит к своему гидрологическому «хутору» ставить научные станции.

Наутро Иван Дмитриевич собрал все имеющиеся у них веревки, шелковые шнуры, палки, доски и пошел тянуть километровый канат от их палатки до лебедки — «троллейбусную линию», как прозвали они его з шутку. И сколько раз потом в пургу, в черноте ночи он безошибочно приводил их к дому!

Последнее время, стоит ли полный штиль или дуют ветры, льдину упрямо гонит на юго-запад, к скалистым берегам Гренландии. Гонит все быстрее. Опасный, далеко выдвинувшийся в море северо-восточный мыс где-то совсем рядом. В темноте иногда даже кажется, что видны его суровые очертания, и в привычном шуме перемещающихся льдов слышится отдаленный грохот ледового прибоя.

Определиться невозможно, и от этого еще тревожнее. Уже несколько дней небо черно, закрыто облаками. Один лишь раз показалась звездочка, но, как ни спешил Женя «схватить» ее теодолитом, не успел — скрылась.

Заторможенные близким берегом, огромные скопления льда совсем затеснились. Льдины давят друг на друга, налезают на их льдину, толкают, крутят ее, обламывают… Треск не смолкает даже в тихую погоду.

«Берег близко, и мы все насторожены, как зайцы, — записал Иван Дмитриевич. — Мы уверены в благополучном исходе нашей экспедиции. Впрочем, если останется хотя бы один из нас, то он сумеет доставить на материк результаты наших трудов.

Об этом я думал, но с товарищами не делился. Подобная беседа в тревожные часы не приносит пользы…»

Бессменный дежурный в ночи Кренкель, самозабвенно паря в своем эфире или читая книгу, непрестанно слушает и льдину — навык старого полярника. Едва уловив непонятный звук, выбегает в темноту проверить. А Веселый опережает его. Как только начинается торошение, пес уже на ногах и недовольно лает. Бедняга уже охрип! Вместе обходят они лагерь, осматривая, сторожа опасность.

До жути пустынна стала их льдина. Весь лагерь под снегом.

Сугробы, сугробы да снежные языки. Веселый даже не замечает, что ходит по крыше палатки. На воле только ветряк да мачты радиоантенн — то одетые в лохматый иней, то снова оголенные. Гудит, скулит на все лады в них ветер. На сотни километров они здесь одни во тьме белых снегов.

Продовольственные базы, нарты с аварийным запасом, клипербот все время откапывают из-под снега. А пурга снова заносит. Они снова откапывают. Это изнурительная и бесконечная работа. Но они знают, как близка сейчас опасность и как все должно быть наготове.

Выход, вернее, «вылаз» из занесенной по самую крышу палатки раскапывают каждый час заново. Случись беда — надо будет быстро выскочить и вытащить самое необходимое. Передатчик и приемник давно уже стоят в ящике, готовые к эвакуации. Тут же на столе кусачки на случай, если некогда будет отсоединять провода.

«К нашей радиоаппаратуре мы относимся как любящая мать к ребенку, — отметил Иван Дмитриевич. — Трудно даже представить себе, как бы мы обходились без связи».

Эрнст внимательно, следит, чтобы аккумуляторы были всегда заряжены. Но ветряк — хитрая штука: без ветра он не работает и при слишком сильном ветре складывает крылья, чтобы не сломаться.

Тогда приходится садиться на голодный радиопаек. Передаются только метеосводки. Это никого не устраивает. Сейчас особенно крепко надо держать связь с Большой землей.

Эрнст мрачный. Впрочем, он быстро находит выход.

— Орлы, — взывает он, — кто хочет послать корреспонденцию, должен сам выкручивать ее на «солдат-моторе».

«Солдат-мотором» они назвали ручную динамо-машину в одну человечью силу. Крутить ее можно не только руками, но и ногами, как на велосипеде. Три часа быстрой езды, не двигаясь с места, и статья в пятьсот слов улетает на Большую землю. Еще два часа, и все скопившиеся на Рудольфе телеграммы прилетают к ним.

Телеграммы из дому — несказанная радость для каждого. Их перечитывают по многу раз. Ложась спать, берут с собой, чтобы и во время сна добрая весточка была рядом.

Снаружи все поет морозная пурга. Значит, ни луны, ни даже звездочки Женя опять не сможет поймать… И стонет, гудит под напором сжатия льдина.

«Получил телеграмму от Наташи, — записал Эрнст в дневнике. — Дома все благополучно. И никто там не знает о всяких северо-восточных мысах…»

Разрывая ледяную тишину, гулко ударил выстрел. Еще. Это Петр Петрович, как всегда закончив гидрологическую станцию, палит из нагана. Палит просто так — от радости, что работа сделана, что хватило сил. Что тонкий лед разводья, на который он ставит теперь свою лебедку, не подвел.

Больше не нужно крутить тяжелый барабан, опускать на глубину и поднимать батометры, без конца греть на примусе воду и обдавать приборы, чтобы не прихватывал мороз. Студеная суточная станция закончена. А впереди Новый год!

Звонко, разлетаясь дробным эхом, хрустел под ногами снег. Покачиваясь от усталости, Петр Петрович шагал к дому. Опухшие, загрубелые от ледяной воды, мороза и ветра пальцы плохо держали наган. Но он все равно палил.

Притомленные штормами снега искрились, мерцали в торжествующем лунном свете. Все было каким-то сказочным, нереальным, как на чужой планете. Неузнаваемые, совсем другие торосы. Непроглядночерные провалы теней. Приблизившиеся, очень четкие дали. И тишина, какая-то невероятная, застывшая. Каждый звук, словно отскакивая от промороженной льдины, летел долго-долго.

Холодно поблескивая, сверху опускались тонкие ледяные иголочки, словно игрушечный елочный дождь. Весь воздух был пронизан этими трепещущими, замерзшими кристалликами.

Новый год!!

Возле дома, тяжело переваливаясь, догнал Женя, осыпанный инеем, в своих толстых мехах похожий на большую, взъерошенную птицу. Вместе ввалились в тамбур. Шумно отряхивались.

— Что там твоя «невесомая» наука? — с трудом стягивая каляную малицу, подшучивал над Женей Петр Петрович. — То ли дело — гидрология вручную на океанских глубинах! По крайней мере чувствуешь всеми конечностями, что действительно двигаешь мировую науку!

Женя не спорил. Он с силой растирал руки, ноги. «Колдуя» сутки в ледяном домике над этой «невесомой» наукой, он совсем закоченел.

Если говорить по правде, то больше всего им обоим сейчас захотелось завалиться спать. Казалось, ноги в состоянии пройти еще только три шага — до койки. Но в кухне на двух примусах уже грелась вода, на этот раз не для батометров! А в палатке Иван Дмитриевич старательно остригал выросшие у Кренкеля «косы». Тут же, радостно повизгивая, крутился Веселый, довольный, что его впустили.

Чуть подальше, у стены, — празднично накрытый стол.

— Ура! — крикнул Петр Петрович и сгреб в охапку Папанина. — Ого, да ты еще сильный! И притом жирный!

Силенка, правда, еще была. А вот насчет «жирности» Петр Петрович явно преувеличивал. Шитая по мерке одежка на всех сейчас висела балахоном.

Сели за стол, когда далекие кремлевские куранты били двенадцать. На душе было радостно и немного грустно. Прощай, старый год, ты не прошел даром! Чокнулись, расцеловались. Пожелали друг другу в новом году счастья. И Жене уже надо было идти снимать метеопоказания, а Эрнсту передавать их.

После небольшого перерыва праздник продолжился. Икра, ветчина, торт, конфеты «Мишка» и свежеиспеченные коржики — все уничтожалось подряд. Вот только хлебушка не было, простого черного хлебушка. До чего же о нем соскучились!

Зато на десерт была целая пачка поздравительных телеграмм! От родных, друзей, знакомых и совсем незнакомых. О них думали, тревожились, поздравляли с Новым годом, слали целый ворох наилучших пожеланий— здоровья, успеха, удачного дрейфа. И кем только их не называли?! И рыцарями, и богатырями!

— Ну какой из меня богатырь! — смеялся Иван Дмитриевич. — Мой рост — сто шестьдесят один сантиметр.

И все же — раз богатыри, так богатыри! Тут же распределили: Эрнст, как самый могучий, — Илья Муромец; Пэ-Пэ — Алеша Попович; Женя… Нет, Женя не Добрыня Никитич! Он — начальник бурь и метелей — Соловей-Разбойник. А Ивана Дмитриевича назвали сразу… Русланом и Людмилой! Почему? Может, за сочетание мужественности и нежной женской заботливости?

Угомонились только в четвертом часу. Братки быстро заснули, даже беспокойный Иван Дмитриевич. Над мешками поднимался пар от дыхания, наращивая слой инея на стенах и потолке.

Не спал один Эрнст.

«…Я люблю свои ночи, одинокие дежурства, — писал он в дневнике, — читаю и думаю, иногда пишу…»

Новогодняя ночь продолжала шествовать в эфире. Но Москва уже спала. Теплым пожеланием заканчивала свои передачи одна из европейских радиостанций:

«Всем плавающим и вахтенным на семи морях света — счастливого пути, скорейшего возвращения. Служителям маяков — спокойной, без тумана, ночи. Больным — облегчения в их страданиях. Всем, всем, всем — спокойной ночи и счастливых снов…»

«Иногда мы записываем: «Ничего не было». Это неправда. Были метеосводки, были радиосводки. Папанин боролся с замерзшей кашей и разлил керосин. Федоров и Ширшов приводили в порядок свои записи…»

(Кренкель)

Льдину гнало все быстрее, и вдвое чаще надо было ставить гидрологические станции, измерять глубину, больше делать гравитационных и магнитных наблюдений.

«Жизнь превратилась в непрерывный круговорот исследований», — писал Папанин.

А морозы такие, что дышать не дают, все время больше сорока. Вековые гренландские ледники крепко забирали в леденящий полон.

Они стоят у приборов. Замеряют. Снимают показания. Воздух кажется вымерзшим, кажется, его вовсе нет. Пар от дыхания мгновенно превращается в шелестящие кристаллики. Нестерпимо ломит, жжет лицо. Пальцы примерзают к металлу, костенеют при работе у проруби.

Очень трудно достается каждая кружка воды. Приходится растапливать снег и старый обессоленный лед.

Вчерашний суп колют топором.

…Грозивший гибелью северо-восточный мыс они проскочили. Но спокойнее не стало. Как показывают Женины приборы и вертушки Петра Петровича, их вместе со всей гущей льда все больше прижимает к берегу. Все сильнее трещат, лопаются льды.

Из Москвы пришло сообщение, что ведется подготовка к снятию их со льдины.

Навстречу их льдам из Мурманска вышел зверобот «Мурманец». Готовится к выходу ледокольный пароход «Таймыр».

А им очень не хочется уходить со льдины. Пока она цела, пока на ней еще можно жить и работать. Они дрейфуют в широтах, где не плавал ни один корабль и до них не велось никаких исследований. Ну, где-нибудь там, в марте, на семидесятой параллели, можно и покинуть льдину.

Сейчас так важно не пропустить ни одного срока научных станций, собрать как можно больше материала, как можно больше обработать, как можно больше передать на Большую землю. Поэтому часто приходится и не спать.

«Мне выпало счастье работать в дружном, замечательном коллективе, — писал Иван Дмитриевич. — Старые полярники знают, какое это имеет огромное значение. Сколько прекрасных намерений рушилось в разных экспедициях из-за склок и взаимного недоверия».

На Иване Дмитриевиче лежало много забот. Ему надо за всем уследить, все время быть начеку. Надо дать возможность Жене и Петру Петровичу как можно полнее провести их научные работы, Да и позаботиться о каждом.

В палатке мороз. Когда ртутный столбик упал до минус пятнадцати, Иван Дмитриевич зажег свой светильный агрегат. (Еще готовясь к зиме, он впаял в жестяной бидон от продовольствия две горелки от лампы «молния».) Стало немного теплее. Заледенелые, покрытые белым мхом инея стены, потолок потемнели, заслезились, струйки воды потекли по стенам, по алюминиевым трубкам каркаса. На койках — целые лужи, спальные мешки стали сырыми. Лежать в них нестерпимо.

— Дмитрич, гаси. Уж лучше мороз!

Сырость замучила всех с самого лета. От нее болят ноги, руки, поясница. Эрнст все время растирает застуженные пальцы. Суставы набухли, болят и чешутся.

Как-то неожиданно раньше времени вернулся со своего «гидрохутора» Петр Петрович.

— Под «килем» всего сто шестьдесят метров, — объявил он.

Океанские глубины кончились, их гнало по гренландскому мелководью. Так можно и на мель сесть.

Укрывшись меховым пологом, чтобы хоть в этой крошечной лаборатории было тепло и пробы воды не замерзали, Петр Петрович сразу же засел за титрование²³. Зазвенели баночки, пробирки. Мерно застучала стеклянная палочка о стенки сосуда.

Трудно было понять, что делает Петр Петрович, — то ли готовит необыкновенный напиток, то ли, ожидая кучу гостей, для каждого старательно сбивает гоголь-моголь. Сколько же он накрутил этих «гоголей-моголей» за время экспедиции, если научные станции ставит через каждые тридцать миль и с каждой берет пятьдесят бутылочек проб воды!

А сколько станций поставил Женя! И чего им стоила каждая! Все они отмечены на карте.

«Иногда я вытаскиваю все листы карты, на которые нанесен наш дрейф, — записал в дневнике Женя. — С удовольствием рассматриваем мы зигзагообразную линию тысячекилометрового пути. Она испещрена цветными точками: многочисленные гидрологические станции, пункты магнитных и гравитационных наблюдений отмечают наш след».

К стуку стеклянной палочки примешивается упорный и пока безответный стук радиоключа. Отрешенно Уклонившись над аппаратом, Эрнст вызывает, вызывает. В наушниках трескотня, какой-то свист, хаос звуков. Почти невозможно ухватить нужный сигнал.

Радиосвязь теперь часто нарушается. Короткие волны не проходят. Рудольфа не слышно. Шпицберген ближе, но и его удается ловить только урывками.

Бушуют магнитные бури. Бушуют в небе полярные сияния. Это стихия Жени Федорова. Он целые дни у приборов и на «улице» с карандашом и блокнотом. Поминутно отогревая под меховой хухрой коченеющие руки, записывает, зарисовывает: интенсивность и быструю смену необычных красок, изменение формы, рисунка, неожиданные причуды сияния. В ночное время это делает Эрнст.

Лишь на минуту Женя заскочил в палатку обогреться. Взял кусок теплой колбасы (ее приспособились подогревать на лампе, под потолком), пожевал и снова выбежал.

В вышине разгорался костер. Малиновые языки разбегались по сторонам, замирали и, вдруг вспыхнув, охватили все небо. Тонкие трепещущие зубцы и стрелы двигались, перемещались, стремительно убегали ввысь. Небо будто раздвинулось, углубилось и выпустило на волю этот вихрь холодного фосфоресцирующего огня.

Жутко и как-то захватывающе радостно было стоять под этой огромной полыхающей бездной. Таинственной, всегда поражающей, еще не познанной. Какую-то долю в раскрытие ее тайны Женя старается внести.

Огненные всполохи вдруг разорвались, съежились, замерцали притаенным зеленоватым светом. Отблески пламени, до того плясавшие на сугробах, стихли. На небе за угасающим сиянием стали ярче проступать звезды.

Скрипнул снег. У палатки с ведром и топориком стоял Иван Дмитриевич. Он тоже только что отвел глаза от неба.

— Ну и разгулялся Змей Горыныч! С мороза, что ли? — сказал Иван Дмитриевич. И тут же заторопил: — Иди в палатку. Смотри, на кого ты похож! Отогрей руки, вот мои рукавицы.

После яркого бега красок стало особенно непроглядно. Полярная ночь вновь надвинулась чернотой, опутала, придавила.

И вдруг на юге, где только что была кромешная тьма, робко засветилась, зарозовела узкая полоска.

Заря! Где-то, пока еще далеко, идет к ним солнце, которое они не видели почти четыре месяца!

С «Мурманца» сообщили, что они подошли к кромке льда и что у них свирепствует шторм. Океанские волны ломают, крошат двигающиеся с севера льды, швыряют, кладут набок маленькое суденышко, смело идущее к ним на выручку.

Это всего в двухстах километрах. Там конец полярным льдам. Видно, и путь их льдины совсем уже недолог.

До них шторм еще не дошел. У них тишина. Тревожная, настороженная!

Приложив ухо ко льду, Петр Петрович слушал. Льдина гудела, то забирая на высокую ноту, то снижая до баса. То вдруг словно лопалась где-то струна и вдали раскатисто ухало…

— Ломает…

Иван Дмитриевич и Эрнст стали готовить нарты: очищать от снега, сбивать намерзший на полозьях лед. В который раз готовиться к переезду.

Это было утром.

А к обеду налетел ветер. Завыл, засвистел, взметнул снег, погнул верхушки мачт и унесся дальше, оставляя за собой хвост снежной пыли.

И тогда где-то далеко послышался неясный гул. Тяжелый, раскатистый. Он быстро нарастал, ширился. Оттуда, из темноты, стремительно накатывался гигантский грохочущий вал. Жестко заскрипели под напором сжатия льды. Сотрясая все, ворвался шквальный ветер. Грохот, треск разламывающихся льдин, вой ветра слились в несмолкаемый бешеный рев.

Выскочив из палатки, люди стояли оглушенные, всматривались, вслушивались в темноту.

Вот она, беда! Теперь уже совсем близко! Все кругом дробится, рушится. Сейчас разломает, перевернет и их льдину. Надо не растеряться. Собрать все силы, волю, сообразительность.

Страшной силы удар встряхнул льдину. Ее приподняло, качнуло. Что-то могучее прошло под нею. И тут же совсем рядом рвануло, раскатилось пушечным залпом. Снова метнулась, задрожала под ногами льдина. А грохот уже переместился куда-то в сторону и стал быстро удаляться.

Еще никто не мог толком понять, что же произошло, что с их льдиной? В чуть посветлевшем воздухе проглядывали знакомые очертания лагеря — ледяные домики, базы. Стоял невредимым и ветряк — их радиокормилец. Казалось, все осталось прежним. Вблизи, насколько можно было увидеть, ничего не изменилось.

А как лебедка?

Петр Петрович натянул поглубже капюшон и как-то боком, чтобы ветер не так бил в лицо, побежал к ней. Остальные двинулись по сугробам, по снежным косам осматривать льдину.

Вблизи лагеря лед был цел, но, когда отошли подальше, сразу же увидели, что их огромная четырехкилометровая льдина раскололась. До ближайшего края был уже не километр, а всего метров триста. Дальше чернело широкое разводье. Там беспокойно плескались волны — первые волны, которые они увидели за все время дрейфа.

Где-то вдали, уже на другой льдине, еле заметные в сумерках, плыли лебедка и палатка Петра Петровича.

Совсем замерзшие шли они дальше вдоль кромки. Рядом билось в воде, шуршало ледяное крошево. Неожиданно увидели свежую трещину. Пошли вдоль нее и поняли, что от их льдины скоро отломится еще кусок примерно с километр.

«То, чего ждали все восемь месяцев, к чему готовились каждый день, началось», — появилась запись в дневнике Папанина.

Пятые сутки без передышки ревела пурга. Льдину толкало, иногда так встряхивало, что с потолка кусками отваливался иней. А койки и так полны воды, и спасаться от нее негде.

«Пурга замуровала нас в палатке, как барсуков в норе».

Выходили, вернее, выползали только на метеосроки. Откинув фартук тамбура, каждый раз лопатой пробивали лаз в снегу. В открытое отверстие мгновенно врывался снежный вихрь, ударял в лицо, белил тамбур, кухню. Зажав в зубах карандаш, работая головой, локтями, ногами, Женя, если это был день, или Эрнст, если ночь, выбирался в сумятицу пурги к метеобудке. Ножом счищал плотно набившийся в нее снег, снимал показания метеоприборов и торопливо полз назад, пока щель не занесло и свет фонаря из тамбура еще пробивался наружу. Обратный путь в палатку был скорый: ложились на спину и, вспоминая детство, съезжали в тамбур.

Последнее прибежище — снежный домик.

Пробраться к дрейфующей где-то на другой льдине лебедке не было никакой возможности. До пурги Петр Петрович вместе с Женей плавал к ней на кли-перботе, с трудом отыскав ее в тумане среди движущихся льдов. Вместе с Иваном Дмитриевичем Женя ощупью добирался до нее по тонкому, гнущемуся под ногами льду разводья. А сейчас, впервые за все время дрейфа, он пропустил срок научной станции и был очень удручен.

В конце концов махнул рукой на непогоду.

— Кажется, стихает.

И стал одеваться.

Иван Дмитриевич прислушался к ревущему с прежней силой ветру и тоже поднялся. Удержать Ширшова невозможно. И отпускать одного нельзя.

— Вместе пойдем.

Они выбрались наружу, связались веревкой, взяли в руки лопату, пешню и, осторожно прощупывая дорогу, двинулись наперекор пурге.

До края было еще далеко, когда фонарь осветил на снегу тонкую извивающуюся полоску. Трещина! Иван Дмитриевич сунул лопату — ушла вся.

Из трещины понемногу начала бить вода. Противоположный край на глазах отодвигался. Выйди они на пять минут раньше и очутись на той стороне, вряд ли смогли бы вернуться назад. С лебедкой надо было проститься.

К ужину собрались все. Пришел и Женя. Он весь день вел гравитационные наблюдения. Жене теперь хорошо! В свой ледяной домик он пробирается по тоннелю, который они недавно прокопали в снегу. Отличный тоннель. Метро! Наверху бесчинствует пурга, а под снегом тихо, даже уютно. Фонарь освещает невероятной белизны стены. Только пес Веселый, которого пустили укрыться от непогоды, да сам закоптелый фонарь здесь выглядят кляксами.

Уже собирались садиться за стол, разбирали ложки, миски (горячая каша поторапливала), когда совсем рядом оглушительно затрещало. Льдину так тряхнуло, что зазвенела посуда и «летучая мышь» под потолком резко взметнулась. Бросились в кухню, в тамбур. Пока все было цело: пол, стены, крыша.

За ужином говорили мало, ели поспешно. Иногда кто-нибудь прислушивался, и тогда, не сговариваясь, все переставали жевать. Но как ни были все напряжены, усталость брала свое.

Женя и Петр Петрович забрались в спальные мешки и сразу уснули. Счастливые! Они обладали способностью мгновенно засыпать при любых обстоятельствах. А Иван Дмитриевич так и не прилег. Ходил по палатке, курил. Слушал.

Шла шестая штормовая ночь — ночь, которая четырем ледовым жителям запомнилась на всю жизнь.

На их льдину снова наторашивало молодой лед, теперь уже совсем близко от палатки. Было слышно, как он со звоном кололся и хрустел. Иногда раздавался глухой удар — должно быть, опрокидывалась большая льдина. Иван Дмитриевич останавливался. Слушавший эфир Кренкель оборачивался.

Было уже за полночь, когда Иван Дмитриевич предложил:

— Сыграем в шахматы.

Эта игра была здесь особенно любима. Она отвлекала от бушующего над головой ветра, от мысли, что льдина может расколоться.

Эрнст у них лучший игрок, и Ивану Дмитриевичу очень хотелось выиграть хоть бы раз. Трубочка погасла, а он все еще посасывал. Не дать бы маху!

И вдруг треск снова повторился. Прямо под палаткой, под ногами! Противно, режуще заскрежетал каркас палатки.

Иван Дмитриевич вскочил.

— Братки, одевайтесь, под нами скрипит лед!

Женя неохотно высунулся из мешка.

— Дмитрич, это снег оседает, потому и скрипит.

— Какой там снег? Кухня ходуном ходит. Ну-ка вылезайте, сами посмотрите!

Петр Петрович выпрыгнул из койки и быстро оделся.

— Пойду гляну, — сказал он.

Выбравшись из снежного лаза, он на мгновение задержался, привыкая к темноте и обрушившейся на него пурге. Потом пополз, подсвечивая фонарем, напряженно всматриваясь. Треск и пальба ломающегося льда наступали со всех сторон. Невозможно было понять, откуда движется опасность.

Ползти долго не пришлось. Шагах в десяти от палатки он увидел тонкую ниточку трещины. Совсем безобидную. Казалось, кто-то ради шутки взял и протянул ее здесь. Петр Петрович положил на нее руку. Края ее шевелились.

Через несколько минут все уже были наверху. Эрнст остался с фонарем у входа — вместо маяка, а остальные, пробивая ветер, поползли вдоль трещины к метеобудке и дальше, к хозяйственному складу. Рядом непривычно близко шумела вода. Отколовшаяся часть льдины уже отошла метров на пять. На ней уплывали два их продовольственных склада. Хозяйственный наполовину висел над разводьем. Снизу торчала обломанная доска, и лист фанеры, изогнувшись, черпал волну.

Откапывать вход было некогда. Иван Дмитриевич топором проломил ледяную крышку. Спрыгнул внутрь, в уже нашедшую воду, и стал вышвыривать тюки с меховой одеждой, валенки, лопаты, коробки с патронами. Петр Петрович и Женя еле успевали подхватывать, вырывая у ветра обледенелые тюки.

Груженые нарты тянули почти ползком, не надевая лямок. Чтобы не утащили за собой, случись нартам свалиться в трещину.

С трудом подтащили к центру льдины, под антенну. Казалось, что здесь льдина крепче. Не отдыхая, принялись грузить новые.

Когда немного посветлело, увидели трещину и под палаткой. Она выбегала из-под нее с двух сторон — тонкая, еле заметная, местами засыпанная снегом. Может, это еще ничего? Но внутрь палатки уже находила вода.

Тяжело было покидать свой дом. Восемь месяцев он так надежно укрывал их от непогоды! Но откопать из-под снега заледенелую сверху донизу палатку не было сил.

Принялись ставить шелковые. В одну перенесли хозяйство Кренкеля, в другую — Ширшова. А сами ни в палатках, ни за нагруженными нартами не находили спасения от пронизывающего ветра. И чтобы как-то согреться, спускались в свою обжитую, старую. Трещина пока не разошлась, и они, не раздеваясь, дремали на койках — лежа над пропастью, чутко прислушиваясь к каждому шороху. Лишь Эрнст был верен себе. Когда было особенно трудно, он заводил патефон.

Шторм стал затихать только на седьмые сутки. От их льдины остался лишь обломок. Прежде на ней мог разместиться целый город — с улицами, площадями, с аэродромом. А сейчас и одному самолету негде приледниться. И даже этот обломок стал ненадежен — на нем появились новые трещины.

Когда Женя смог определиться, они не поверили полученным результатам. За шесть суток шторма их промчало к югу на сто двадцать миль.

Как в первый день прилета, Эрнст, примостившись среди навала аппаратуры в своей заледенелой палатке, отстукивал радиоключом: Я upol, я upol. Связавшись с «Мурманцем», передал в Москву;

«В результате шестидневного шторма в 8 часов утра первого февраля в районе станции поле разорвало трещинами от полуметра до пяти. Находимся на обломке поля длиною 300, шириною 200 метров. Отрезаны две базы, также технический склад с второстепенным имуществом. Из затопленного хозяйственного склада все ценное спасено. Наметилась трещина под жилой палаткой. Будем переселяться в снежный дом. Координаты сообщу дополнительно сегодня; в случае обрыва связи просим не беспокоиться».

Насколько хватало глаз все было иссечено беспорядочной сеткой черных трещин. Опасность теперь не надо ждать издалека. Она рядом, под ногами. Еще один шторм…

Льды все еще, словно по инерции, продолжали перемещаться. Вчерашний ураган стряхнул с них ледяные завалы, лишь отдельные торосы чудом усидели на своих местах.

Было как-то удивительно тихо. Невольно вспоминались слова одного из спутников Пири, эскимоса Атэ: «Должно быть, когда мы ходили к полюсу, дьявол спал или разругался со своей женой — иначе мы никогда бы не вернулись обратно». Сейчас «дьявол», наверно, тоже заснул. Надолго ли?

Они спешили разобраться в своем имуществе, словно после землетрясения сваленном в одну кучу.

— Все на нарты! — скомандовал Иван Дмитриевич. — Все должно быть на ходу!

Перебрали, заново упаковали теплую одежду, подсчитали уцелевшее продовольствие. Крепко увязали на нартах ящики с научной аппаратурой, с бесценными образцами планктона, грунта.

Только тогда смогли разогнуться и чуть-чуть вздохнуть.

Розовая нежная заря освещала настороженный лагерь, взбаламученный океан.

Неожиданно мимо на небольшом осколке, легко покачиваясь, проплыл их указатель ветра. Словно признав своих, подошел совсем близко, но тут же его снова понесло куда-то в сторону.

Петр Петрович взобрался на торос и среди движущихся льдов вдруг увидел чернеющую вдали их базу. Там уплывали основные запасы продовольствия, горючего.

А сколько еще им придется блуждать на своем ледяном обломке? Смогут ли пароходы пробиться к ним сквозь тяжелые льды? Еще только начало февраля. Впереди лютые гренландские морозы, штормы!

Соскользнув с тороса, Петр Петрович побежал к базе. С ним побежал и Женя.

Надо было не упустить момент, когда льдины сближались. Упустишь — и они быстро расходятся.

Они отталкивались от покореженного, скользкого края, перелетали на новую льдину, карабкались на обломки торосов, бежали дальше, высматривая место поудобнее, выжидая подходящий момент. Это было похоже на цирковой номер. Какая-то необыкновенная пружинящая сила несла их. Они забыли, что их может унести от лагеря. Они видели только базу.

Как хорошо, что возле нее они всегда держали нарту! Погрузили бидоны с продовольствием, теплую одежду, мешок с керосином — и скорее в обратный путь. Океан ведь не шутит! Груз тяжелый, но все равно бегом! Нарта и помогает. С разгона она перекидывается через трещину и какой-то момент служит мостом.

А горизонт уже сгладил туман. Лишь бы он не сгустился и не скрыл их лагерь. До чего же он сейчас мал! Две палатки, ветряк, антенна да сбившиеся в кучу нарты.

Дружище Веселый их уже встречает. Нетерпеливо повизгивая, бежит по краю льдины. Наконец набрался храбрости, перемахнул через трещину и пустился навстречу. Ну что ж, давай помогай!

Но помогать бежали уже и Иван Дмитриевич с Эрнстом. Вместе преодолели последнюю трещину. Дома! На своем крошечном, но еще верном осколке!

Крепко пришвартовали спасенное. Мешок с керосином! Это горячая еда, это тепло, это жизнь!

Заря угасала. Кончалось и затишье. Тоскливо завыл Веселый — их самый точный барометр.

Гренландское море — гнездо ветров. Здесь вечно кочуют рядом и ведут жестокую борьбу холод вековых ледников и тепло Гольфстрима. Сейчас побеждал нестерпимо жгучий — ледниковый. Он навалился вместе с темнотой, завыл жутко, безжалостно. Натянулись, забились, взывая о помощи, палатки. Грозно заговорили льды.

Пронзительный треск раскатился вдруг по всей льдине, и черные полосы трещин неудержно побежали по ней. Без того уже небольшой их обломок раскалывался на куски,

— Нарты! Спасать нарты! — закричал Иван Дмитриевич и прыгнул через уже расходившуюся трещину.

Ветер унес его слова, но все и так было понятно. Вчетвером подхватили многопудовый груз и почти по воздуху перебросили на свою сторону. Откуда столько сил взялось!

Вторую нарту тянули уже по перекинутым наспех дощатым мосткам. Трещал лед, трещали, гнулись мостки. Под ними недобро плескалась вода.

Опять прыгали на уходящие обломки. Метались пучки света нагрудных фонарей, выхватывая из темноты куски шаткого льда, провалы разводий, осиротевшие вещи. Перетаскивали все, что могли успеть. Складывали возле незаменимого друга — ветряка, в центре их совсем уже маленького, беспокойно раскачивающегося осколка.

То, что не смогли спасти, — прыгающий на привязи клипербот, палатка, в которой они только что сидели, — уплыло в темноту.

Спасенное увязывали, укрывали. Обледенелый брезент выскальзывал из онемевших рук, свирепо бил краем. Ветер выхватил из-под него бидон с продовольствием и погнал к полынье. Эрнст метнулся к нему, успел схватить, но, не удержавшись, сам покатился. Только у края льдины сумел ухватиться за спасительную ледышку. Подлетевший Папанин так рванул за малицу, что крепкая оленья шкура затрещала.

— Близко к краю не подходить, — объявил он после этого всем. — Если кто утонет, считайте, что пропали двое. Мне уже не к чему будет возвращаться.

Быстро нашел в темноте нужный тюк — полярная ночь приучила работать на ощупь. Достал связку черных флажков и тут же стал расставлять по краям льдины. Забились, зашелестели кусочки материи, отгораживая пропасть.

— Теперь у нас один девиз: смотри да смотри!

Метеосводку передали, несмотря ни на что, в срок. Как всегда, она скупая: температура минус двадцать, штормовой ветер. А как он ворочает, ломает льды? А каково людям?..

Тут же передали единственную в этот день телеграмму:

«В районе станции продолжает разламывать обломки полей протяжением не более 70 метров. Трещины 1–5 метров, разводья до 50. Льдины взаимно перемещаются. До горизонта лед 9 баллов, в пределах видимости посадка самолета невозможна. Живем в шелковой палатке на льдине 50 на 30 метров. Вторую мачту антенны ставим на время связи на другую льдину. С нами трехмесячный запас, аппаратура, результаты. Привет от всех».

Вечером пришла телеграмма из Москвы от Отто Юльевича Шмидта:

«…Правительство утвердило ряд новых мер по оказанию вам большой помощи. «Таймыр» выйдет третьего. «Мурманцу» поручено обязательно пробиться к вам. Срочно готовится «Ермак». Я выхожу на «Ермаке».

Они делают все, что возможно, и даже невозможное. Они все время начеку. Все время меняют «местожительство».

Сейчас готовят факелы. Забравшись от ветра под брезент, прикручивают к лыжным палкам магниевые ракеты. Если опять начнет ломать, надо же хоть что-то видеть — куда, на какой мало-мальски надежный обломок перебираться. «Летучая мышь» тут не помощник.

Брезент над головой хлопает все яростнее. Ветер врывается и сюда. Рвет все из рук, мешает. Гул стоит страшный.

Неожиданно в мешанину звуков, в перепалку льда и ветра ворвался крик. Звал на помощь Эрнст.

Схватив палки с железными наконечниками — без них ветер валит с ног, — бросились к нему.

Единственная уцелевшая палатка, в которой находилась радиостанция, — не выдержала: лопнула как пузырь. Эрнст лежал на ней всем своим длинным телом, отчаянно удерживая. Ветер вырывал обрывки шелка, провода.

Таймырцам сейчас нелегко.

Их радиостанция! Случись что с ней — кто их найдет в этой искореженной, искромсанной на куски ледяной пустыне?!

Задыхаясь от хлещущего вихря, быстро навалили тяжелые ящики, подтащили нарты. Эрнст нырнул под палатку, чтобы укрепить на полу аппаратуру.

Угомонится ли хоть немного этот сумасшедший ветер?! С двадцатиградусным морозом он нестерпим, словно теркой сдирает на лице кожу. Нет, и не думает.

Страшно, неистово загрохотало совсем рядом. Зазвенели, дробно рассыпались осколки. Шумно всплеснула вода, окатив их ледяными струями.

И, поднявшись, встав на дыбы, грозно и неумолимо полезли из тьмы на их обломок ледяные глыбы. Борясь, подпирая друг друга, круша и ломая — как звери, живые и страшные…

Льдина качалась, судорожно вздрагивала.

Четверо безмерно усталых людей придвинулись ближе друг к другу.

Отступать было некуда. В двух шагах — край. Шипит, плещет черное разводье, бьется в нем ледовое крошево.

Они уцелели на своем крошечном шальном обломке. Выдержали еще один страшный напор льдов.

Жить негде. И они принялись строить на этой колеблющейся «земле» снежный домик.

— Ребята, солнце!

У далекого зубчатого горизонта в тумане показался огненный краешек, всего лишь краешек. И сразу обогрел льды, разбросав по ним теплые живые лучи.

Доброе, родное солнце! Как они его ждали!..

Когда туман рассеялся, увидели сверкающие вершины ледников Гренландии. За девять месяцев первая земля! Пустынная, холодная, но все же земля! По ней можно ходить и не думать, что она под тобой расколется, встанет на дыбы и сбросит тебя. До нее не меньше ста километров, и, конечно, они не собираются на нее перебираться, а все же вон она, видна.

Они знали, что не забыты. На выручку к ним шел ледокольный пароход «Мурман». На его борту два легких самолета. Из Кронштадта вышел «Ермак». «Таймыр» уже прошел треть пути. Кренкель говорил с ним по радиотелефону. Слушал уже близкие голоса.

Таймырцам сейчас трудно. Корабль идет в полосе сильного шторма. Волны перекатываются через палубу, нещадно бьют сильно обледенелый корабль. Крен доходит до пятидесяти семи градусов. Команда, насквозь промокшая, в заледенелой одежде, непрерывно скалывает наросты льда.

«Мурманец» пробивается сквозь тяжелые льды где-то около Ян-Майена.

«Как далеко он, маленький черт, забрался!» — записал в дневнике Иван Дмитриевич.

Льды начали смерзаться. Женя и Петр Петрович вернулись из дальней разведки, измотанные скитанием по искореженным штормами ледяным обломкам. В двух километрах от лагеря им все же удалось найти гладкую площадку на молодом льду разводья. Легкий самолет может сесть.

Рано утром, когда они спали, примостившись на снежных лежанках под кучей мехов, в домик ввалился дежуривший Эрнст и разом всех поднял:

— Огонь на горизонте!

Там, далеко в темноте, светилась яркая звездочка.

— Не могут же звезды гореть полтора часа на одном месте, — убеждал Эрнст. — Я этот огонь давно вижу, да не хотел вас будить.

Боясь поверить, Женя навел теодолит, запеленговал. Огонь был неподвижен. Значит, это не звезда. Это свет прожектора!

Там корабль! Уже почти видимый.

Эрнст бросился к аппарату. Передал на «Таймыр», что видят его прожектор.

В двадцать два часа, как условились, зажгли в темноте магниевую ракету, привязанную к длинной трубе. Иван Дмитриевич, стоя на торосе, размахивал и размахивал ею над головой.

Ракета трещала, рассыпая брызги огня. Голубой ослепительный свет отбросил темноту на десятки метров. Видят ли его там?!

Увидели! Светлый луч на горизонте стал раскачиваться, приветствуя их. Теперь уже ясно, как близко они друг от друга. Расстояние не больше пятидесяти километров.

По радио с «Таймыра» передали:

«…Позади остались последние мили чистой воды… Форсируем тяжелый паковый лед. Решено пустить в ход аммонал и взрывать льды, если ветер не изменится и лед не разведет. До скорого свидания!»

Над лагерем стрекочет самолет. В кабине двое, их ясно видно.

Сделав круг, самолет пошел на посадку на подготовленный крошечный аэродром.

Четверо отважных. (П. П. Ширшов, Э. Т. Кренкель, И. Д. Папанин, Е. К. Федоров.)

Папанин бросился к нему. Забыв про усталость, забыв, что на нем тяжелая меховая малица, бежал как мальчишка, не чуя под собой ног. Прилетели, бра-точки, родненькие!

Навстречу, размахивая большими рукавицами, что было духу бежал летчик Власов — первый человек с Большой земли.

Они встретились на полпути — в километре от лагеря.

Обнялись, расцеловались. К горлу что-то подкатило, зажало. Долго не могли сказать ни слова.

— Ну, чего ты? Ну, успокойся…

— Ничего, ничего. А ты чего волнуешься?

Через полчаса, передав Папанину письма, гостинцы, Власов улетел. Он будет разведывать пути подхода ледоколов к лагерю.

«Таймыр» и «Мурман» всего в восьми милях. В бинокль разглядели дым, мачты, силуэты кораблей. Эрнст передал по радиотелефону:

«Видим вас хорошо. Добро пожаловать! От души желаем успеха».

Потихоньку стали складывать свое личное, чтобы потом впопыхах не забыть. Аппетита нет. Даже к све-

жей медвежатине, которая появилась у них, никто не притронулся.

Вечером корабли зажглись огнями. Так непривычна была эта светящаяся россыпь здесь, среди пустынных льдов! Казалось, корабли уже совсем близко. Лучи прожекторов снуют по льдинам, отыскивая разводья.

Скорее бы!

Веселый волнуется, лает на эти лучи.

Петр Петрович и Женя побрились. Они уже «одной ногой» на корабле. Иван Дмитриевич и Эрнст считают это преждевременным. Барометр падает. К ночи задула пурга.

Моряки вырыли из-под снега легендарную черную палатку.

Встряхнулась, скрипуче и неуютно закачалась льдина.

Как мало осталось до конца! И как нестерпимо долго тянется время! Что, если в эту последнюю ночь в лагере произойдет что-то непоправимое!

К утру пурги уже не было. Не было и корабельных огней. За ночь ветер отогнал корабли за двадцать миль.

И тогда собрали все старые оленьи шкуры, драные рубахи, штаны, валенки. Петр Петрович приволок охапку их знаменитых большущих «тапочек», все это облили бензином — и запылал невиданный здесь маячный огонь.

Шумело и взлетало пламя. Бронзой отливали исхудавшие взволнованные лица. Когда пламя стало опадать, Иван Дмитриевич стянул с себя насквозь просаленную, прокопченную меховушку и бросил в огонь — гори ярче!

Рассвело. На горизонте показался густой дым. Кочегары вовсю шуровали в топках. Лавируя по разводьям, пароходы торопились наверстать потерянные километры.

Иван Дмитриевич стал бриться. И конечно, порезался — рука дрожала. В медведя стрелял — не дрожала, а тут, сколько ни унимал волнение, никак не мог справиться с ним.

К полудню пароходы пробились к широкому разводью и по чистой воде быстро подошли на полтора километра. Непрерывными гудками они радостно приветствовали папанинцев. С высокого тороса соседней льдины уже без бинокля было отлично видно, как ярко, по-праздничному расцветились пароходы флажками.

С обоих кораблей на лед сбегали люди и двумя колоннами торопливо двинулись к лагерю. Тогда и они, не в силах ждать, рванулись навстречу. Нестерпимо колотилось сердце, перед глазами все плыло от некстати набегающих слез. Не выдержав, и те и другие вдруг кинулись бегом навстречу друг другу — прыгая через ледяные обломки, трещины, скатываясь с торосов, обгоняя друг друга.

«Всем, всем, всем» Работу станции «Северный полюс» кончаю. К р е н к е л ь».

— Качать! — крикнул кто-то.

Четыре ледовых жителя взлетели над раскрасневшимися, смеющимися лицами моряков.

Только сейчас, глядя на почерневшие, опухшие от мороза руки радиста, которые он то и дело отогревал за пазухой, они поняли, как вся четверка измучена.

Шестнадцать часов. Девятнадцатое февраля. Сидя на обледенелой нарте, Эрнст отстукивал последнюю радиограмму:

«Всем, всем, всем!

Работу станции «Северный полюс» кончаю.

К р е н к е ль».

Моряки уже потянулись к пароходам, увозя кипы научных записей, уникальных коллекций — все то, что сможет многое рассказать о тайнах. Ледовитого океана, что впоследствии послужит началом более широких и регулярных исследований центральной Арктики.

Девять месяцев непрерывной научной работы, две с половиной тысячи километров труднейшего ледового пути позади.

А у четырех ледовых жителей почему-то вдруг тоскливо защемило сердце.

На льдине оставались развалюшки снежных домиков да глубокие рытвины — места, где только что стояли ветряк, мачты антенны и вросшая в снег их старая черная палатка.

Моряки прихватили все, даже вырубили метровый куб льда для исследований — кусок льда, приплывшего с Северного полюса.

На высоком торосе, выдолбив лунку, укрепили красный флаг — пусть развевается, пока льдина совсем не раздробится.

Иван Дмитриевич, как и подобает капитану, последним покидал опустевший ледяной «корабль».

Шуршал, бился на древке шелк. Короткий день уходил.

Синели бескрайние льды. Синел воздух. Синели вдали вершины гренландских ледников. С них потянуло морозным ветром, и колючая поземка заскользила по насту.

На пароходах все ярче разгорались призывные огни. Они торопили.

Скоро к родным берегам!

Прошло больше тридцати лет после первой арктической эпопеи.

До сих пор помнят Москва и Ленинград, как тепло встречали тогда вернувшихся из ледовой экспедиции замечательных полярных исследователей.

За большие заслуги перед наукой, перед Родиной им было присвоено звание Героев Советского Союза.

Сейчас из четырех покорителей полюса здравствуют трое.

В 1953 году после тяжелой болезни умер академик Петр Петрович Ширшов. В память о нем Институт океанологии Академии наук СССР, который Петр Петрович возглавлял, носит его имя.

«Таймыр» и «Мурман» ждут дорогих гостей.

Академик Евгений Константинович Федоров по-прежнему занят всеми земными бурями, ураганами, всеми атмосферными явлениями на Земле. Он начальник Главного управления гидрометеослужбы при Совете Министров СССР.

Одновременно Евгений Константинович ведет большую и очень ответственную общественную работу: он заместитель председателя Советского комитета защиты мира и член президиума Всемирного Совета Мира, один из вице-президентов Всемирной метеорологической организации, председатель Советского комитета океанографов.

В годы Великой Отечественной войны генерал-лейтенант Евгений Константинович Федоров всю работу метеослужбы страны направлял на нужды фронта, на обслуживание боевых действий авиации и Военно-Морского Флота.

Евгений Константинович награжден Золотой Звездой Героя Советского Союза, четырьмя орденами Ленина, двумя орденами Трудового Красного Знамени, двумя орденами Отечественной войны 1-й степени, орденом Кутузова 2-й степени.

Сложные, точные приборы для многочисленных, разбросанных по всем уголкам нашей страны метеорологических станций разрабатывает, конструирует Научно-исследовательский институт гидрометеоприборостроения. Директор этого института — доктор географических наук Эрнст Теодорович Кренкель.

Несмотря на большую загруженность в институте, Эрнст Теодорович не оставляет своего увлечения радио — он президент Федерации радиоспорта Советского Союза.

Эрнст Теодорович награжден Золотой Звездой Героя Советского Союза, двумя орденами Ленина, орденом Трудового Красного Знамени, двумя орденами Красной Звезды.

Иван Дмитриевич Папанин, несмотря на то, что недавно отметил свое семидесятипятилетие, все такой же деятельный, неугомонный, всегда в делах. Он начальник Отдела морских экспедиционных работ при Президиуме Академии наук СССР.

По всем морям и океанам, проводя научные изыскания, плавают научно-исследовательские суда «Витязь», «Академик Вернадский», «Дмитрий Менделеев», «Михаил Ломоносов», «Академик Ширшов», немагнитная парусная шхуна «Заря», флагман научной флотилии «Академик Курчатов».

Забот у Ивана Дмитриевича хоть отбавляй.

Кроме работы в Академии наук, Иван Дмитриевич руководит Институтом биологии водохранилищ. С 1945 года Иван Дмитриевич бессменный председатель московского филиала Географического общества СССР.

После возвращения из экспедиции Иван Дмитриевич, возглавив Главное управление Северного морского пути, продолжал работу по освоению Арктики, по развитию судоходства на Северном морском пути.

Папанин руководил экспедицией, которая выводила из льдов Арктики дрейфовавший в течение двадцати семи месяцев ледокольный пароход «Георгий Седов».

За успешное проведение операции по спасению ледокола он был награжден второй Золотой Звездой Героя Советского Союза.

В трудные годы Великой Отечественной войны контр-адмирал Папанин возглавил северную артерию страны, по которой шло основное снабжение страны и фронта.

Дважды Герой Советского Союза Иван Дмитриевич Папанин награжден восемью орденами Ленина, двумя орденами Красного Знамени (один из которых получил еще в годы гражданской войны), орденом Нахимова 1-й степени, орденом Трудового Красного Знамени, орденом Красной Звезды.

В рабочем кабинете Ивана Дмитриевича на улице Вавилова всегда свежо, даже в сильный мороз окно приоткрыто — закалка старого полярника. Бывает, заходят сюда старые друзья — Федоров и Кренкель.

Не так давно оба они побывали в Антарктиде.

Все трое с той же неутомимой энергией продолжают начатое ими еще в молодые годы любимое свое дело — дело познания и покорения сил природы.