На мраморных утесах

22

Когда мы добрались до большого пастбищного хутора, уже опустились сумерки. Мы ещё издалека увидели, что там царило беспокойство; хлева были освещены факелами и гудели от рёва скота, который торопливо загоняли внутрь. Мы встретили часть пастухов с оружием и узнали, что другие ещё остались на дальних пастбищах Кампаньи, где нужно было спасать скот. Во дворе нас принял Сомбор, первый сын старика, великан с рыжей окладистой бородой и с кнутом, на ремне которого висели свинцовые шарики, в руке. Он сообщил, что в полдень в лесах возникло волнение; увидели поднимающийся к небу дым и услышали шум. Потом из болотных кустарников вдоль Филлерхорна выступили толпы «огненных червей» и охотников и угнали стадо, лежавшее там у фольварка. Сомбор, правда, ещё на болоте отбил у них часть добычи, но при этом заметил наличие толп лесничих, так что следовало ожидать заварухи. Между тем его разведчики выявили дозорные группы и действующих в одиночку людей в других точках, например, у передовой рощи Красного быка и даже у нас в тылу. Нам очень повезло, что мы смогли добраться до хутора прежде, чем нас отрезали.

В таких условиях я не мог ожидать, что при нападении Беловар будет сопровождать меня в леса, и счёл справедливым, чтобы он позаботился о своём добре и о своих близких. Но я, видимо, ещё недостаточно хорошо знал старого бойца и то рвение, какое он был способен проявить для друзей. Он тотчас же поклялся, что лучше даст сжечь дотла дом, хлев и амбары, чем в этот день отступит от меня хоть на шаг, и передал заботу о хуторе сыну Сомбору. При этих словах женщины, уже вытаскивавшие из дома ценности, спешно постучали по дереву и с жалобным плачем сгрудились вокруг нас. Потом к нам подошла добрая матушка и ощупала нас с головы до ног. На моём правом плече пальцы её натолкнулись было на сопротивление, однако со второй попытки беспрепятственно по нему проскользнули. Когда же она коснулась лба сына, её охватил ужас, и она закрыла лицо.[43] Тут молодайка бросилась старику на грудь, пронзительно причитая, как плачут по покойнику.

Но старик не любил бабских слёз, когда шёл в стычку и когда первое опьянение борьбы уже бурлило у него в крови. Он обеими руками расчистил себе пространство, как пловец раздвигает волны, и громким голосом поимённо призвал к борьбе сыновей и слуг. Он отобрал лишь патрульный отряд, передав всех остальных сыну Сомбору для охранения хутора. Но он выискивал только таких, кому в борьбе кланов уже довелось убить человека, и кого он, будучи в хорошем расположении духа, называл своими петушками. Они пришли в кожаных колетах, кожаных колпаках и с нехитрым вооружением, какое сохранялось в арсеналах пастбищных хуторов со времён предков. В свете факелов тут можно было увидеть алебарды и палицы, тяжёлые шесты, к которым были прилажены острые топоры и зазубренные копья, а также пики, стенодробилки и заточенные крюки всевозможного вида. Этим старик собирался всласть прочистить и вымести лесной сброд.

Потом псари распахнули клетки, в которых, уже воя, шумели своры собак — стройные гончие и тяжёлые кусаки, со светлым и мрачным лаем. Рыча и почесываясь, они вырвались наружу, заполонив двор, во главе их тяжёлый легавый пёс Леонтодон. Он подпрыгнул на Беловара и, визжа, поставил лапы ему на плечи, хотя старик был великаном. Слуги вдоволь напоили их, а потом из миски разлили для них на бесшовном полу кровь битого скота.

Обе своры были гордостью старика, и, конечно, по большей части именно благодаря им сброд из ельниковых деревень в этом году предпочитал обходить его угодья дальней околицей. Он вырастил для лёгкой своры быструю степную борзую, ложе с которой делит вольный араб и щенка которой его бабёнка кормит собственной грудью. В этих, быстрых как ветер телах каждый мускул был прорисован настолько, будто их создал придирчивый анатом, а движение в них было таким мощным, что даже во сне их постоянно сотрясала дрожь. Изо всех скороходов на этой земле только гепарды могли превзойти их, но и те лишь на короткой дистанции. Они гнали добычу парами, срезая дуги и крепко сидя на плечах зверя. Но были также и одиночные ловцы, которые опрокидывали жертву и держали за шею, пока не подойдёт охотник.

В своей тяжёлой своре старик таскал молосского[44] дога, великолепное, ярко-жёлтое с чёрными полосами животное. Неустрашимость, которой отличалась эта порода, повысилась ещё более благодаря скрещиванию с кровью тибетского дога, позволявшему им на римских аренах бороться с турами и львами. Об успехе свидетельствовали размеры, гордая осанка и хвост, который торчал как штандарт. На спинах почти всех кусак виднелись грубые шрамы — памятные следы медвежьих когтей. Большой медведь, выходя из зарослей на пастбище, был вынужден тесно прижиматься к опушке леса, ибо, если гончие настигали и останавливали его, остальные собаки загрызали его до смерти ещё прежде, чем подоспеет охотник.

Собаки на внутреннем дворе катались, рычали и душили друг друга, и из красных пастей в нашу сторону сверкали ужасные зубы. Сюда добавлялись отсветы факелов, звон оружия и причитания женщин, точно вспугнутые голуби, порхавших по двору. Это буйство доставляло радость старику, правой рукой он с удовлетворением потирал бороду, а левой заставлял танцевать широкий кинжал, заткнутый за красный кушак. А с запястья у него свисал на ремне тяжёлый двойной топор.

Потом слуги с кожаными фехтовальными манжетами, достававшими им до плеч, устремились к собакам и крепко привязали их к ремням с шипами. Мы с погашенными факелами вышли из ворот и через последние метки двинулись к лесам.

Взошла луна, в её сиянии я предавался мыслям, которые подстерегают нас, когда мы отправляемся в неизвестность. Во мне пробудились воспоминания о тех великолепных утренних часах, когда мы в авангарде скакали впереди наших отрядов, а позади нас в прохладной рани звенел хор молодых всадников. Там мы чувствовали, как празднично бьётся сердце, и все сокровища этой земли казались нам мелочью в сравнении с грядущей усладой решительного и почётного похода. О, какая же разница была между теми часами и этой ночью, в бледном свете которой я видел сверкание оружия, похожего на когти и рога чудовищ. Мы двигались в леса лемуров, отринувших человеческие права и человеческие установления, где не пожать было никакой славы. И я чувствовал ничтожность блеска и чести, и глубокую горечь.

Но утешением мне было то, что теперь я шёл не в очаровании магических приключений, как в первый раз, когда искал Фортунио, а в очаровании добрых дел, призванный высокой духовной силой. И я решил не предаваться страху и высокомерию.