На носу у каймана. Воспоминания сельского врача

Глава 9 Последние дни

В конце августа из Гаваны приехали родители Сесилии, Альберто и Мария, чтобы забрать ее домой. Мы думали, что Сесилии, ожидавшей ребенка, будет лучше у родителей и под наблюдением акушера. Они приехали на своем «шевроле» выпуска 1951 года, который с легкостью взял перевал через Ла-Фаролу.

Поначалу все шло нормально. Было решено, что я провожу их до Сантьяго и самолетом вернусь в Баракоа. Но вскоре после их приезда мы стали замечать слезы на глазах Марии. Сперва она их скрывала, а потом уже плакала не таясь, словно с ней случилась какая-то беда.

Мы спрашивали ее, но она просила нас не тревожиться, говорила, что просто нервы у нее не в порядке, но плакать не переставала. Вполне понятно, я решил переговорить с Альберто как мужчина с мужчиной, предположив, что в дороге с ними произошло что-то, о чем они умалчивают. Но Альберто заверил меня, что и сам ничего не понимает, он уже не раз спрашивал у жены, в чем причина ее слез, но ответа так и не добился.

Наконец мы с Сесилией не выдержали и потребовали у Марии объяснений. Причина оказалась простая: отправляясь в это путешествие, она знала, что дорога идет по гористой местности, но «одно дело — гористая местность, а другое — страшные пропасти, которые опять надо проезжать». Она так боялась, что хотела даже лететь в Сантьяго самолетом и там ждать Альберто. Но чувство долга в ней воспротивилось — это значило «покинуть мужа на произвол судьбы». Все это она говорила, задыхаясь от слез.

Мне было и смешно, и жалко бедную женщину. Однако я прекрасно понимал ее чувства, естественные для человека, не привычного к этим гористым местам.

Вспомнилось, как родственник Чоми решил навестить его в Имиасе. Там ему сказали, что Чоми в Баракоа, и он поехал дальше. Добрался он до места часов в десять вечера, когда мы сидели в гостинице у «русской». Чоми удивился, как ему удалось проехать, и тот ответил, что расспрашивал встречных и ехал прямо по дороге — все равно ничего не видно, ночь была безлунная. Потом Чоми рассказывал, что на следующий день, когда они возвращались в Имиас, бедняга увидел, где ехал ночью, и так испугался, что не мог вести машину.

Мы с трудом убедили Марию ехать обратно на машине, посадили ее на заднее сиденье слева — оттуда видно меньше «пропастей». Из Сантьяго они втроем поехали дальше, а я вернулся в Баракоа самолетом.

Перелет в Баракоа помог мне оценить шутку диспетчера аэропорта насчет того, что «лучший прибор — это глазомер». Самолет не набирал высоты, как в других рейсах, Сантьяго — Гавана например, а летел очень низко между вершинами гор. Зрелище было впечатляющее. Наконец долетели. Посадка была нелегкой, но все-таки летчику удалось посадить самолет со второй попытки.

По возвращении — а поездка заняла у меня всего два дня — я обнаружил, что питание больных, из рук вон плохое уже неделю, стало еще хуже. Уже три дня на обед и ужин больные получали только бобы, сваренные в воде. Да и что это были за бобы!

Директор ссылался на то, что уже три недели больница не получает продуктов, наличные деньги он имеет право расходовать только на покупку овощей и фруктов и не собирается тратить их на приобретение другой еды.

Придя с Педро на работу, мы с удивлением узнали, что на смену Пере прибыл новый анестезиолог. Он давно спит и видит уехать из Баракоа, «этой вонючей дыры», как он выражается, но замены его жене пока нет — а один он уезжать не собирается; Пера стал истинным революционером и настоящим товарищем и твердо заявляет, что «никуда не уедет, пока не введет нового сотрудника в курс дела». Новый анестезиолог сказал, что в ближайшие дни, как он понял, приедут и другие врачи, однако в Минздраве он слышал, что некоторым из нас придется еще остаться на месяц-другой, дожидаясь смены.

Познакомившись с вновь приехавшим анестезиологом, я отправился к себе в кабинет и начал прием.

Мужчина положил ребенка на кушетку в приемном покое, отошел в сторону и прислонился к стене.

Врач посмотрел на маленького пациента и сразу понял, что случай серьезный. По-видимому, ребенок находился в коматозном состоянии. Ему было лет шесть, признаков недоедания, как у большинства детей, поступавших в больницу, не наблюдалось.

Отец — негр лет сорока, высокий и худощавый, в рабочем костюме, перепачканном землей, и в стоптанных сапогах — был явно встревожен, руки у него дрожали. Вытаскивая сигареты из кармана рубахи, он не отрывал глаз от врача, осматривавшего ребенка.

— Посидите, пожалуйста, в коридоре, — сказала ему Сиомара, сестра из приемного покоя.

— О, пожалуйста, позвольте мне остаться! — в его голосе прозвучало волнение.

— Хорошо, оставайтесь, если хотите, но по правилам вы должны ждать в коридоре.

— Пусть остается, Сиомара, — сказал врач, искоса посмотрев в сторону негра.

Ребенок был в забытьи, наблюдались некоторые признаки мозгового паралича, врач предположил, что это тяжелый случай энцефалита, велел сестре измерить больному температуру и пошел в детскую палату за педиатром.

Работы у меня очень много. Зато каждый день я узнаю что-то новое, удивляюсь чему-нибудь.

Ко мне на прием пришла женщина лет тридцати и привела с собой троих детей — десяти, семи и трех лет.

— Начнем со старшего, — сказал я, — больших осматривать легче, а потом перейдем к младшим.

— Как скажете, доктор. — Она подтолкнула ко мне старшего. Младшего держала на руках, а средний от страха вцепился ей в юбку.

— Ну, как его зовут? — спросил я, приготовившись записывать.

— Хосе, доктор, Хосе Ноа Фуронес.

Я осмотрел мальчика, назначил лечение, выписал направление на анализы и спросил, как зовут второго.

— Хосеито Ноа Фуронес, — ответила крестьянка.

— Да-да, Хосеито я уже осмотрел, я спрашиваю про среднего.

— Вы посмотрели старшего, Хосе, а это Хосеито.

Тут у меня мелькнуло некое подозрение, и я решил его проверить.

— А малыша как зовут?

— Его-то? Хосеин.

— Но как же так, — не выдержал я, — почему всех своих сыновей вы назвали одним именем?

Она глядела на меня в полном недоумении.

— Да что вы, доктор, один — Хосе, другой — Хосеито, а малыш — Хосеин. Это же разные имена.

Я смешался, поняв, что женщина не знает, что такое уменьшительные. Если имена звучат по-разному, значит, они разные. Просто поразительно!

Но это еще не все. В тот же день ко мне приходила крестьянка с дочерью пятнадцати лет по имени Уснави. Воображение у меня заработало, я решил что это имя таинского[13] происхождения, и спросил у женщины, в честь какой бабушки или прабабушки названа ее дочь.

— Что вы, доктор! Просто, когда я носила ее под сердцем, я все время смотрела на красивые самолеты, которые так низко летают в наших местах, а на крыльях у них надпись. Вот я и назвала дочку этим именем.

Я ухватился за край стола. Это были самолеты морской авиации США, которые из Гуантанамо облетали почти всю провинцию Ориенте. У них на крыльях надпись — U. S. Navy!

Подумать только! Они дают своим детям имена по названиям лекарств, бытовых электроприборов — словом, источником вдохновения может послужить любая надпись, можно встретить такие имена, как, например, Адмирал, Ремембер, Сильверстоун, Риверсайд.

Я заканчивал прием, когда в кабинет вошел Педро, явно в приподнятом настроении.

— Ты кончил, толстячок?

— Да, сию минуту. А что?

— Тогда пошли, я хочу представить тебя новому директору.

— Ты серьезно?

— Конечно! Пошли!

Пока мы шли по коридорам, я выпытывал у Педро имя нового директора, но упрямец молчал, как убитый.

В кабинете директора Фернандес и другие врачи разговаривали с Эрнаном Саласом Рубио.

— Привет, Салас! — Я пожал ему руку.

— Как жизнь, Алипио, старина?! Что нового?

— Ты к нам?

— Разумеется. Меня назначили директором этой больницы.

— Тогда нам надо поговорить, как только у тебя выдастся свободная минутка.

— Я вот-вот освобожусь и разыщу тебя.

Скоро он пришел за мной в палату и пригласил к себе в кабинет.

— Конечно, Алипио, вы нам многое рассказывали, и более или менее мы были в курсе больничных дел, но только здесь я понял, что это за народ. Ты видел, чем кормят больных?

— Да, вареными бобами.

— Это безобразие! Я сейчас же иду в магазин за продуктами. Наличные деньги есть, а мне говорят, что на них можно покупать только овощи и фрукты. Подумать только! Больные голодают, а мы должны подчиняться инструкциям, которые годятся для тех мест, куда привозят продукты, а сюда их не привозят! Фернандес говорит, что уже три месяца ничего не поступало. Но уверяю тебя — для меня нужды больных значат больше, нежели какие-то дурацкие инструкции!

— Я пытался объяснить это в министерстве, когда мне предложили вернуть Баркеса на пост директора. Чтобы понять, что у нас тут делается, надо это увидеть.

— Ты совершенно прав.

— А знаешь, Салас, я пойду с тобой за продуктами, но обещай мне, что потом мы купим лампочек по сорок-шестьдесят свечей для палат. Ты еще не побывал в наших палатах ночью! Если я попаду в больницу хотя бы с насморком, я умру от тоски.

Он расхохотался.

— Хорошо, купим и лампочки!

Пока мы шли в город, он расспрашивал меня о больничных делах и сразу же понял, что нас тревожило, пока мы несколько дней руководили больницей.

— Ка к же так! Больница больше, чем на сто коек, и нет администратора!

— Да, это просто невозможно. Служащий конторы по доброй воле занимается заявками и наличными суммами, но в его обязанности это не входит. А ставки администратора не существует!

— Надо добиваться!

У дверей больницы я столкнулся с Марией, медсестрой.

— У меня для тебя есть приятная новость, — сказал я.

Догадываюсь, — ответила она улыбаясь. — Лампочки для палат!

— Откуда ты знаешь?

— Так мы же не раз говорили об этом, и раз теперь у нас новый директор…

— Конец волоките. Сегодня же вкрутим!

— Да где у нее желчный пузырь, черт возьми! — выругался Рамос из-под зеленой маски.

Операция шла уже почти час. Хирургу помогали гинеколог, медсестра и медбрат.

— Тихо, Рамос. Не нервничай. Просто она очень толстая, — сказал гинеколог, стараясь успокоить Рамоса и продолжая работать зажимом.

Эту больную с предположительным диагнозом «желчнокаменная болезнь» Рамос решил оперировать, не сделав предварительно снимок и не проведя анализа на холестерин. Поэтому гинекологу и показалось, что Рамос вдруг испугался, когда больную уже доставили в операционную, и от страха не может выделить желчный пузырь. Однако в конце концов ему это удалось, и он провел операцию.

Гинеколог сказал, что у него свои больные, и попросил кончать операцию с помощью медсестры и медбрата, а его отпустить. Медсестра стала приводить операционную в порядок, а медбрат помог Рамосу зашивать разрез.

— Доктор, — тихо сказал он врачу, — вы обратили внимание, что в пузыре нет ни одного камня?

— И не говори! Заметил, конечно! Хуже всего, что она из стационара и за дверями ждут ее муж и братья. Они будут просить меня отдать им желчный пузырь с камнями, чтобы заспиртовать его и всем показывать. В какую переделку я попал! — Вдруг его руки в перчатках застыли, он замер, уставившись на разрез. Потом повернулся к медбрату: — Послушай, осталось сшить только кожу. Переоденься и сделай, пожалуйста, что я скажу.

Нельсон внимательно посмотрел на врача, его поразило лицо Рамоса.

— Спустись вниз, помнишь, за больницей есть водопроводная труба… Так вот, набери мне там камешков почище, выбирай те, которые водой отшлифованы, и принеси их сюда. Мы насыплем их в пузырь, и дело в шляпе!

Нельсон остолбенел. Сначала он хотел возмутиться, выложить Рамосу все в лицо, но решил поступить иначе: снял перчатки, переоделся, вышел из операционной и по коридору направился к директору.

Салас был ошеломлен.

— Ну-ка, Нельсон, повтори все сначала.

— Все было, как я сказал. Я так же удивился, как и вы. Пока он говорил, я ушам своим не верил, а потом понял, что он это всерьез…

Больше Салас не слушал. Он взлетел по лестнице, распахнул дверь операционной и велел Рамосу выйти. В коридоре Салас высказал Рамосу все, что он о нем думает, тогда Рамос стал утверждать, чего Нельсон лжет.

— Знаешь, Рамос, — Салас глядел ему прямо в глаза, — мы с Нельсоном вместе сражались во время высадки «Эль Индио Ферия» под командованием Хатора. И я знаю его лучше, чем ты, и лучше, чем тебя. Даю тебе последнюю возможность исправиться. В следующий раз напишу докладную в министерство, придется тебе там отвечать!

Сказав это, он повернулся к Рамосу спиной и пошел по лестнице.

Крики доносились из педиатрического кабинета. Я не знал, в чем дело, и в тревоге побежал туда. Посреди коридора стояла медсестра и смотрела на дверь, за которой исчез мужчина с ребенком на руках.

В коридор вышли педиатр, дежурный врач и родители, приведшие своих детей на прием.

— Унес, унес! — взволнованно повторяла медсестра. — Доктор, сделайте что-нибудь!

— Что ж можно сделать?! Он отец! Он имеет право.

— Это преступление! — возмутилась сестра.

— И правда, ведь ему немного полегчало, а теперь без антибиотиков он умрет.

— Мальчик с энцефалитом? — спросил я.

— Он самый, — ответил педиатр. — Отец забрал его. Сказал сестре, что его не вылечили, и забрал домой. Даже расписки не дал. Да и как ему расписываться, неграмотный он наверняка, поставил бы крест, вот и все.

— По-моему, надо сообщить на армейский пост, пусть узнают, как все произошло.

— Придумано неплохо, — сказал педиатр, — хотя я уверен, что обратно ребенка нам не принесут. Надо сообщить, что он забрал ребенка на свою ответственность, ведь, скорее всего, мальчик умрет…

Хеласио открыл глаза и увидел, что уже почти совсем рассвело. Он испугался — ему надо было пораньше попасть в Баракоа. Рывком вскочил с постели, в один миг оделся и умылся. Затем быстро проглотил кофе, приготовленный женой, сел в машину, завел мотор и поехал, подскакивая на камнях, усыпавших дорогу перед домом. Жена, как обычно, крикнула ему вслед, чтобы он не гнал и ехал помедленнее. Он понимал, что жена права, но дорогу знал как свои пять пальцев и если иногда и ехал на большой скорости, то лишь там, где это было можно.

Начав подъем на Ла-Фаролу, который был самой опасной частью пути, в зеркало заднего вида Хеласио вдруг заметил зеленую машину, на невероятной скорости догонявшую его в облаке пыли.

— Совсем спятили! — крикнул он, выворачивая руль направо и тормозя. К счастью, в этом месте можно было прижаться к обочине и освободить дорогу.

Машина промчалась мимо, водитель попытался выжать тормоз, так как приближался поворот, и Хеласио в ужасе увидел, как она вильнула сначала влево, чуть не свалилась в пропасть, потом вправо, слетела с дороги и врезалась в дерево, росшее у обочины.

Хеласио мотора не выключил, и потому быстро доехал до разбитой машины, сине-зеленого «шевроле». Заглянув в разбитое окно, на переднем сиденье он увидел двух человек, окровавленных и потерявших сознание.

— Оба врачи! — изумился Хеласио.

И правда, оба были в светло-серой форме сельских медиков и в черных беретах.

Когда Салас велел мне срочно зайти в дирекцию, я понял: что-то случилось, ведь мы только что расстались после долгого разговора о больничных делах.

— Знаешь, Алипио, — сказал он очень серьезно, — только что из Гуантанамо мне звонил директор тамошней больницы. Он сообщил, что Рамос и Эухенио попали в аварию на Ла-Фароле. Какой-то шофер довез их до больницы. Видимо, у обоих сложные переломы, но опасности для жизни нет. Есть основания считать, что они были пьяны. Я сразу же позвонил в министерство, и мне сказали, что, к счастью, замена им обоим уже выслана…

— Да, Салас, я знаю, Рамос частенько садился за руль под мухой. Конечно, я предпочел бы, чтобы обошлось без аварии, но вообще-то я рад, что он здесь работать не будет. Слишком уж с ним возни много, ты же знаешь.

— Я с тобой полностью согласен. Но вызвал я тебя не только за этим. Еще раньше звонил начальник поста, Аргедо, и просил выслать врача для судебной экспертизы. Наверное, надо произвести вскрытие или дать свидетельство о смерти.

— К нам часто обращаются с такими просьбами. То одно, то другое — здесь ведь нет судебного врача, и все же ничего похожего на тот случай не было. Помнишь?

— Еще бы не помнить! — ответил он улыбаясь. — Подожди у входа, машину за тобой уже выслали, с тобой поедут два солдата и судебный исполнитель.

— Хорошо. Потом я тебе все расскажу.

С главной улицы джип свернул налево, проехал несколько кварталов в сторону гор, снова свернул налево, на грязную дорогу, и через две минуты я оказался в убогом, нищем квартале, очень напоминавшем те жалкие деревушки, которые уже стали для меня привычными в этих краях. Я думал, что хорошо знаю Баракоа, но не подозревал, что и здесь может существовать такая страшная нищета. Лачуги были сооружены из пальмовых стволов и листьев, из картона, а крышей служил птичий помет. У хибарок получше часть крыши была покрыта железом. Солдаты не знали, зачем мы едем, а судебный исполнитель объяснил мне, что надо засвидетельствовать смерть.

Мы проехали по самому грязному участку дороги и увидели два-три дома получше. Вокруг одного из них собралась толпа взрослых и детей.

— Здесь, — сказал судебный чиновник.

У этого дома была даже маленькая деревянная галерея. Обстановка показалась мне странной — кто-то плакал, а кто-то смеялся. Нас окружили мальчишки.

В комнате на столе лежало тело негритенка лет шести-семи, утопавшее в цветах. Хотя я и привык к покойникам, мне стало не по себе, когда я увидел малыша, у которого вся грудь была закрыта цветами, на глазах лежали белые цветы и во рту тоже цветок, только красный. Я не стал трогать цветы — не было нужды удостоверяться в смерти ребенка. Щадя невежество и темноту окружающих, а также из уважения к воле несчастных родителей мне не хотелось нарушать цветочное убранство маленького покойника.

Я поднял глаза и вдруг по другую сторону стола увидел мужчину, который тихо глотал слезы и как-то странно смотрел на меня. Это был отец мальчика, больного энцефалитом! Только сейчас я понял, кто этот маленький покойник.

Мне стало нехорошо, я повернулся и вышел из комнаты с чувством бесконечной жалости к этим людям и гнева к тем, кто их эксплуатировал и держал в невежестве и темноте.

Как бежит время! Уже октябрь, из нашей группы в Баракоа остается только Маргарита, которую назначили руководителем санитарной службы, организованной две недели назад, а Салас, директор больницы, Педро, Тони и я уезжаем, наша смена уже прибыла.

Дела в больнице наладились, Салас оказался прекрасным директором, новые врачи ничем не напоминают прежних, а в министерстве известно, в какой помощи нуждается больница и какие у нее трудности.

Мы — Педро, Тони и я — уезжаем тем же путем, что и приехали, — через Ла-Фаролу в машине Педро. Не хватает только Сесилии, которая с июля в Гаване.

Мне грустно уезжать из этого заброшенного и прекрасного края. Но Революция победила окончательно, и я знаю, что скоро здесь проложат настоящее шоссе и что в Баракоа можно будет слушать радио и смотреть телевизор, как и во всей стране. Знаю, что будет здесь и аэропорт не хуже других, и посадка перестанет быть рискованным предприятием.

Я уверен, пройдет немного времени — и в Баракоа построят среднюю школу, педагогическое училище, техникумы, фабрики для переработки какао, кокосов и кофе, дороги, которые помогут осваивать богатства этого края и принесут радость и надежду тем, кто здесь живет.

И тогда я обязательно приеду в Баракоа и с волнением вспомню, как я тут был сельским врачом. Это время не прошло для меня бесследно: я полюбил эту землю, пока еще забытую богом и людьми.