На основании статьи…

…Спохватился, посмотрел на Рафика. Тот опять нажимал свою спасительную кнопку. Посидел, зажмурившись, секунд пять, как-то многоступенчато передохнул, откинулся на подушку, сказал, глядя в потолок:

— А ко мне даже не подошли. Списали уже, что ли?

В сентябре 1967 года вдруг появился дивный и сердечный Указ Президиума Верховного Совета СССР об отмене сурового обвинения крымских татар, калмыков, ингушей и чеченцев в «коллективном предательстве» времен Великой Отечественной войны.

В 1944 году больше полумиллиона этих нерусских граждан СССР были изгнаны из вековых родовых мест и вывезены в медвежьи углы нашей Великой и Необъятной. На сборы давали от пяти до пятнадцати минут…

Однако спустя всего двадцать три года, с уже мирных советских небес, на ангельских крыльях все того же Президиума спланировал на советскую землю чудодейственный и всепрощающий Указ. Он разрешил всем этим нерусским лицам потихоньку-полегоньку возвращаться к своим бывшим домам…

Правда, на их землях, в их домах уже лет двадцать жили совсем-совсем другие люди… Ну, да ничего. Постреляют, потыкают друг друга ножиками и разберутся. Милые бранятся — только тешатся.

Потом, по команде сверху, соберутся все вместе, хором, исключительно на русском языке, душевно споют «Союз нерушимый республик свободных…», и все войдет в свою колею.

Важно, что ошибочку мы признали, справедливость восторжествовала, ну, а кто с этим не согласен… Пусть, как говорится, пеняют на себя!

…Под этот гуманный Указ Президиума даже в местах лишения свободы за совершенные противоправные действия специально созданными комиссиями стали потихоньку сокращать сроки заключения, а кой-кого даже переводить со «строгого режима» на «общий».

Там же, если угодишь Стране Советов и людям, представляющим эту страну в местах исполнения наказаний, но ночующих по другую сторону сторожевых вышек, тебя могут и «расконвоировать»! А это почти половина свободы. Все зависит от фантазии расконвоированного.

Ну, а уж если и мечтать — так ни в чем себе не отказывать!

Там возможно и УДО — «Условно-досрочное освобождение»…

И заключенный Алимханов Рифкат Шаяхметович, осужденный на двенадцать лет лишения свободы в колонии «строгого режима», с очень положительными характеристиками в личном деле, оказался между Сольвычегодском и Котласом в другой исправительной колонии. Уже «общего режима».

Честно говоря — один хрен. Только жуется легче. И на шестьсот километров ближе к Ленинграду. Не так холодно.

Одновременно с официальным личным делом всем «буграм» этой новой общережимной зоны, совершенно непонятным образом, от Онежского «строгача» пришла грозная «малява». Из которой стало известно, что если кто-нибудь захочет «опустить» Рафика-мотоциклиста…

Ну, сами понимаете, как.

То этому педриле-кобелю — сразу же отрезать яйца со всем его беспокойным хозяйством!

И еще. Не приведи господь как-нибудь обозвать Рафика-мотоциклиста.

Далее шел длинный перечень оскорблений, которые в разговоре с Рафиком, на свое же несчастье, может употребить какая-нибудь неученая приблатненная «сявка» с единственной «ходкой». Или еще того хуже — «петух». Тем сразу — заточку в «очко», и рылом в парашу!

…Два отряда этой колонии работали на прокладке, как утверждало начальство, газопровода. Рыли тракторными ковшами глубокие траншеи, сваривали толстенные трубы между собой и опускали их туда.

А потом двадцатитонным бульдозером с ножом широкого захвата, а нож и сам весил тонн семнадцать-восемнадцать, сбрасывали в траншею весь отвал земли, которую недавно оттуда вырыли. Засыплют этот участок траншеи, укатают еще рыхлую землю тяжеленными гусеницами вровень с нетронутым земным покровом и дальше двинутся…

Поговаривали, что это вовсе и не газопровод, а чего-то там жутко стратегическое, военно-секретное, и будто по окончании работ всех, кто был на этом трубопроводе, втихаря отстреляют. Как и положено — уберут свидетелей и участников.

Очень, очень многие «воровские» законы произрастали из законов государственных. Иногда, бывало, просто не отличить…

Кто верил, кто не верил. Ибо нет больших врунов и фантазеров, собранных в одно время, в одном месте, чем свора заключенных, опоясанных единой бухтой колючей проволоки, с вышками, прожекторами и автоматчиками.

Рафик поразмыслил логически, сопоставил что-то с чем-то и ни в какую секретность не поверил.

Сел за рычаги многоцелевого гусеничного бульдозера «Б-12» и проработал на нем четыре месяца. А потом, как и в «строгаче», его перевели в ремонтную зону парка автотракторной техники.

— А то мы как из пушки по воробьям херачим, — сказал зампотех колонии подполковник Хачикян. — Он механик, каких поискать!

Даже докладную начальнику колонии написал с ходатайством на расконвоирование заключенного Алимханова Р. Ш. «Основание — необходимость свободного передвижения данного заключенного для непосредственной связи с авто-тракторными предприятиями Котласа, Сольвычегодска и Коряжмы на предмет приобретения запасных частей для парка рабочей техники колонии, а также закупки специальной литературы по обслуживанию вышеупомянутой техники».

Не пил Рафик, не курил. Иногда чифирьком «задвигался». «По фене — не ботал». Разговаривал со всеми нормально. Даже без матерного.

Читал много. А потом прочитанное рассказывал. Слушали, развесив уши. Уважали. В благодарность наколки делали ему бесплатно. Некоторые Рафику не нравились. Но он помалкивал. Не хотел обидеть очередного «художника» — дареному коню в зубы не смотрят…

Тетя Фарида приезжала из Ленинграда. Черт-те что навезла своему любимому племяннику! Где уж она все это тогда достала в пустом Ленинграде — одному богу известно! Часть Рафик отнес в ремонтную зону своим слесарям, часть — в барак…

Показала тетя Фарида, по тем временам, диво-дивное — визитную карточку. Адвоката по уголовным делам Степанова Константина Сергеевича.

Недели две тому назад сел к ней в будку этот адвокат, вроде как полуботинки почистить. Заграничные. Шнурки коричневые купил, баночку гуталина водостойкого (тетя Фарида его сама варила), кой-чего поспрашивал и сказал, что хочет поднять дело ее племянника Рифката Алимханова. И послать его на доследование. Не самого Рифката, а дело. Вроде бы сейчас как раз момент подходящий. То ли в Политбюро кто-то новый пришел, то ли кто-то из празднично-мавзолейных ребят помер…

Когда тетя Фарида спросила — сколько это будет стоить, тот только и сказал — «Ничего».

— Наверное, жулик какой-нибудь, — сказала тетя Фарида, немножко поплакала и уехала обратно в Ленинград…

…Ночь. Дышат белые полупрозрачные занавески. То вздохнут, то выдохнут на огромном, почти в целую стену, окне палаты онкологического отделения. Наверное, не очень плотно закрыта одна из створок окна…

Маленький желтый свет ночника выхватывает из темноты седой затылок Рифката и часть шеи с синей татуировкой. В руке он держит свою спасительную кнопочку. С каждым часом она ему все нужнее и нужнее…

Лежать не может. Если ложится, чудо-машина почти не помогает. Головная часть кровати, принимающей любые конфигурации и положения, приподнята. Рифкат сидит, обложенный подушками, ни на секунду не выпуская из рук кнопочки, впрыскивающей обезболивающий препарат прямо в его позвоночник…

Да и Кирилл Петрович не спит. После очередного мучительного сеанса химиотерапии, после того как, изломанный болью во всех суставах, он наконец, отблевался серой тяжелой слизью, откашлялся печеночной горечью с красными кровавыми прожилками, принял успокоительные и снотворные таблетки, сна все равно не было ни в одном глазу.

Лежал, уставившись в потолок, слушал глухой голос Рафика.

— Ты, Кира, не думай, что я тебе рассказываю, как хорошо там было… Просто не хочу, чтобы ты переживал и нервничал. Тебе еще знаешь сколько сил после операции потребуется?.. И потом, хрен ли я тебя буду мучить подробностями? Ты же, наверное, и Солженицына читал, и Шаламова, и… Кто только не писал про это?!. А сейчас еще и эти разноцветные книжки пошли, сериалы всякие по ящику… Врут, конечно, много. Особенно бабы. Были, конечно, нормальные… Вламывали, как лошади, в своих женских зонах, бедняги. А сколько было таких, что у начальничков полы мыли? А это что значит? Сам понимаешь. Но все равно, не знаю, как сейчас… Погоди!

Рафик от боли сжался в комочек, нажал на кнопку, выдохнул с хрипом:

— Что-то приступы зачастили, мать их в душу ети… Я говорю, не знаю, как сейчас, а в наше время «политики» тянули срок культурнее. Не то что мы — кто по «уголовке» чалился. Сейчас оглянешься — кошмар! А тогда вроде как норма. Ко всему привыкаешь. И резали друг друга, и вешали, и в карты проигрывали… В карцере, в штрафном изоляторе, в бетонный пол куски рельсов вертикально вмазаны — сантиметров по сорок. Ни сесть, ни лечь… Воды — по щиколотку… Туберкулез, сифон, цинга… В бараке — «петухи» под нарами. «Законники» и паханы нажрутся чифиря или одеколона тройного… Помнишь, был такой? Его слегка водой разведешь, он сразу белеет, такой мутненький… Вытащат парочку «петухов» из-под нар, те отсосут, кому надо, их в очередь, хором в «очко» отшкворят, морды набьют и обратно под нары загонят… Все было. Вешались, травились, «куму» стучали, гвозди глотали, чтоб в санчасть закосить… Все, Петрович, было. Думаешь, сегодня что-нибудь изменилось? Да ни хрена! Сотворили парочку показательных колоний, типа пионерского лагеря… С койками, по линеечке застланными… Чтоб начальство туда возить, чтоб иностранцам понтяру втюхивать… А в остальных — все как было. Я с «откинувшимися»… в смысле — освободившимися, разговаривал… Во всех зонах одно и то же. Это мне тогда лично фарт выпал, что у меня руки нормально вставлены. Уж кому-кому, а мне грех жаловаться!.. Ты не спишь?

— Нет.

«Не сплю я, Рафик, не сплю… — думал Кирилл Петрович. — И тебя слушаю, и свое перед глазами колышется… Я сейчас будто в двойной экспозиции — одно накладывается на другое… Странно!.. Вроде бы твое с моим не должно стыковаться, а… вот идет в параллели. Очень боюсь, что эти две линии вот-вот сомкнутся. И все для нас исчезнет. И нас не станет… Недавно включил какую-то нашу русскую кабельную программу, РЕН-ТВ, что ли… А там унылый мужичонка рассказывает о том, что есть Жизнь после Смерти… Нес какой-то бред собачий. С очевидцами, документальными кадрами, фотографиями… Они уже вроде умерли, но еще не до конца. А некоторые уже совсем того… И видят самих себя мертвых — сверху! Я очень внимательно тебя слушаю, Шаяхметыч… Но даже, допустим, что если есть Жизнь после Смерти, то Зойки со мной в той Жизни уже не будет, да? Ну, как же это! Ну, на кой… мне там без нее? Зачем мне такая Жизнь?! Страшно? Страшно безумно! Естественный страх смерти. В моем возрасте это, наверное, с каждым. Сознание того, что все будет происходить без меня… Вот что жутко. Будет заканчиваться ночь и наступать утро… Потом — день. Снова — вечер… И опять ночь, Рафик… Господи, как она, бедная, одна будет разбираться во всех моих бумажках? Рецензиях, набросках, дикторских текстах, каких-то дурацких записях — «авось пригодится»… А сколько никому уже не нужных договоров с радио, телевидением, документальными киностудиями, издательствами… Письма читателей, чиновников — лестные, обидные… Злобные. Глуповато-добрые. Компьютер, забитый моими упражнениями последних лет… Кому это может пригодиться, зачем?.. Ведь за всю жизнь бог знает сколько накопилось! Мне хотя бы еще год… Я бы сообразил, что с этим барахлом делать. Что выкинуть, что оставить… Чтобы Зойке моей не возиться со всем этим дерьмом, не жалеть каждую бумажонку с моим почерком. Они и сейчас-то уже никому не нужны… Господи, о чем я? В конце зимы начнет все таять. Появятся липкие желтовато-зеленые бутончики на кустах и деревьях… Потом листья. Сначала светло-зеленые. Позже потемнеют, запылятся. Крохотные белые цветочки в траве вокруг дома… Все будет как всегда. Только без меня. Я этого уже не увижу… И меня никто не увидит. Только Зойка. Ей, наверное, еще долго будет сниться, что я живой…»

— Ты меня слышишь, Петрович?

— Конечно, Рафик, — тут же откликнулся Теплов и подумал: «Какой ужас! Чудовищная безвкусица… С этими «белыми цветочками в траве»… Как я мог так пошловато и сентиментально? Или мне уже, в конце концов, все простительно?»

— Ну, вот… А потом вдруг стали происходить чудеса! — удивленно проговорил Рафик.

«Чудеса» действительно просто пошли одно за другим!

Чудо номер раз (Оригинал не сохранился, а посему, из-за давности события и сложности формулировок, цитату считать приблизительной…).

«Заключенного отряда № 2 ИТУ общего режима № 91/4 ГУИН МВД СССР, Алимханова Рифката Шаяхметовича, осужденного на основании статьи 87, части 3, на 12 лет лишения свободы, за хорошее поведение, соблюдение дисциплины и постоянное перевыполнение плана порученных ему работ, а также в связи с производственной необходимостью, указанной в докладной записке заместителя начальника колонии по техчасти подполковника Хачикяна Г. С., — РАСКОНВОИРОВАТЬ»

Все, от подлинных хозяев зоны — «воров в законе», с которыми не только «кум», но и сам начальник колонии разговаривал почтительно — до последней «сявки», поймавшей срок по примитивной «хулиганке», посчитали такое решение начальства в отношении Рафика-Кулибина (кликуха пришла вместе с малявой из «строгача») абсолютно справедливым!

Те, кто позволил бы себе в этом усомниться, рисковал уже никогда не проснуться после утренней зычной команды дежурного: «Подъем!!!»

Чудо номер два. В первую же командировку за пятьдесят километров от зоны, в Сольвычегодск, они отправились втроем — подполковник Хачикян Г. С., расконвоированный заключенный Алимханов Р. Ш. и вольнонаемный инженер-поселенец Костюк Теодор Карлович — из высланных немцев Поволжья. И уже на проселке, не доезжая шоссе, подполковник Хачикян Г. С. проявил себя с самой неожиданной стороны.

Ехали они на «ГАЗ-67» по прозвищу «Козел», закрепленном лично за подполковником. А еще этот, продуваемый со всех сторон, военно-легковой автомобиль назывался ХБВ. Полностью — «Хочу Быть Виллисом». Ехали они на склады какого-то «Авто-трактор-снаб-сбыта» за комплектами поршневых колец и баббитовых шатунных вкладышей для двигателя малого бульдозера «434Е», который стоял на приколе уже полгода. Ну некому было перебрать движок! А бульдозер был необходим позарез. И разобраться во всех этих кольцах и вкладышах мог только Рафик-Кулибин. Потому что инженер-поселенец Костюк Теодор Карлович был всего лишь «шестеркой» у подполковника Хачикяна и весьма узким специалистом по санитарно-техническим и водопроводным делам. Умывальники, туалеты, сливные бачки, «титаны» в бараках — вот тут Костюк был как рыба в воде…

Раз в неделю подполковник пользовал жену Костюка — Любку.

Любка Костюк работала в медсанчасти колонии фельдшером. Редкие счастливцы из заключенных, успешно «закосившие» в лазарет, могли по вечерним пятницам слушать, как за стенкой палаты, в приемном покое лазарета, ритмично скрипит и потрескивает топчан, как взрыкивает распаленный Хачикян и как сладостно подвывает и повизгивает Любка.

Тогда в палате на восемь больничных коек начинался бурный коллективный акт рукоблудного самоудовлетворения. Где главной доблестью считалось достижение оргазма одновременно с самим гражданином подполковником!

В эти краткие и могучие секунды рык подполковника Хачикяна перекрывал грохот двигателей землеройных машин и тяжелых бульдозеров на прокладке газопровода, мат конвоя вечерней смены взламывал границы Архангельской области и уже затихал где-то на юге Вологодской…

Инженер-водопроводчик Костюк знал о половом союзе своего патрона с собственной женой и даже, можно сказать, принимал в этих пятничных встречах небольшое, но непосредственное участие. К вечеру пятницы он — человек аккуратный и точный — начинал тревожно поглядывать на часы и молча показывать супруге на циферблат — не опоздай, дескать!

У подполковника же, как он сам говорил, все было повсюду «схвачено». На постройку дачи управляющего «Снаб-сбыта» — этой откровенно жульнической организации — Хачикян отрядил на целый месяц двадцать заключенных с легкими статьями, малыми сроками и мощным конвоем.

Транспорт, размещение и харчи — заказчика. Ну и, само собой разумеется, разная мелочовка — поршневые кольца, шатунные вкладыши.

И еще кое-что. В смысле — не хлебом единым… Такса оговаривалась заранее. Тем более что половина выплаченного шла не кому-нибудь, а самому начальнику колонии полковнику.

Фамилию полковника старый Рифкат Коган-Алимханов сейчас и не помнит. Столько лет!

Водителя своего, младшего сержанта внутренних войск из батальона охраны, Хачикян в такие поездки не брал. Оставлял на территории. Лишний свидетель. За руль посадил Рафика, сказал:

— Давай, Кулибин, поливай…

Рафик проехал километра три по проселку и говорит:

— Сцепление «ведет», гражданин подполковник. Надо бы диск феррадо поменять. А еще лучше — и всю «корзинку». Там такие прижимные лапки есть…

Хачикян повернулся назад, приказал Костюку:

— Запиши, чего брать у них на складе. — Потыкал толстым пальцем в Рафика и добавил: — Вот что он скажет, то и записывай. Понял?

— Так точно! Слушаюсь! — откликнулся с заднего сиденья Костюк.

Через сорок лет Рифкат Алимханов повторит мудрый дипломатический ход Костюка и купит себе за тысячу долларов еврейскую фамилию, чтобы свинтить за бугор…

Только Теодор Карлович, урожденный немец Роттенберг, станет украинцем «Костюком» значительно дешевле. Но тогда и на все цены были другие. А всего лишь за одно слово «доллар» в то время можно было схлопотать срок на всю катушку!

Теодор Карлович уже здесь, на поселении, взял и просто женился на красивой, отчаянной и молодой поблядухе Любке Костюк, сосланной сюда за любительскую проституцию и незначительную скупку краденого. И взял ее фамилию.

— Костюк! А Костюк!.. — не оборачиваясь назад, окликнул Костюка Хачикян. — Все хотел спросить, да забывал. Ты ж немец! А почему тогда фамилия «Костюк»?

— Я, товарищ подполковник, когда на Любочке женился, официально сменил свою фамилию Роттенберг на ее — Костюк.

— Зачем? — удивился Хачикян.

— А чтоб за еврея не принимали.

— Молоток! — одобрительно произнес подполковник Хачикян. — Это правильно! Это — по-нашему! По-советски! А то потом доказывай.

Он вынул пачку сигарет «ВТ», сам закурил и предложил Рафику.

— Спасибо. Не курю, гражданин подполковник.

Вот тут-то и произошло Второе чудо! Может быть, и не очень «чудо», но такого в колониях и лагерях, кажется, нигде не бывало.

— Ты… Вот что, Рафик… Или, как там тебя лучше называть, — смущенно проговорил подполковник Хачикян. — Если мы в неофициальной ситуации, говори мне просто — Гамлет Степанович.

— Спасибо, Гамлет Степанович, — просто ответил ему Рафик, и Хачикяну это очень понравилось.

Третье чудо произошло через четыре месяца.

Если попробовать назвать третьим чудом то, о чем сейчас подумал и вспомнил Кирилл Петрович Теплов, то он о нем знал просто из первых рук!

…В начале 1968 года Кириллу Петровичу позвонил главный редактор студии документальных фильмов и предложил написать сценарий и дикторский текст к двадцатиминутному фильму о процессе над десятью эстонцами, служившими во время войны в знаменитом эстонском легионе СС, в так называемых отрядах «Омакайтсе».

Процесс проходил в Пскове, на территории «совершенных преступлений». Если Теплов согласен, то он…

… — О, черт подери!.. — простонал Кирилл Петрович. — Прости, Рафик… Мне так хреново от этой химии!..

Он попытался было встать с кровати, чтобы бежать в туалет, но дикая тошнота вдруг стала неудержимо подниматься из желудка, из разрывающегося от боли кишечника наверх. Старик Теплов схватил пластмассовый тазик, стоявший на стуле у его кровати…

— Извини меня, Рафик… — только и успел проговорить Кирилл Петрович, как его начало рвать ничем, какой-то омерзительной зеленоватой слизью, безжалостно сбивая ему дыхание, заставляя бешено колотиться сердце, с жуткими провалами и пугающей аритмией…

…Когда приступ закончился и осталось лишь прерывистое дыхание и трясущееся сердце, он вытер рот бумажной салфеткой и сел на кровати, свесив худые ноги. А потом попытался пальцами ног нащупать под кроватью свои тапочки. Тазик двумя руками он держал на коленях.

— Левее… — направлял его Рифкат, внимательно следя за попытками Теплова обнаружить свои шлепанцы. — Теперь чуть вперед. Много… Чуть-чуть назад и еще левее. Молодец!

— Пойду тазик вымою… — виновато сказал Кирилл Петрович.

…так вот, если Теплов согласен, пусть заскочит на студию и заключит договор. И даже может получить аванс. Этот сценарий и сопроводительный текст пойдут по высшей ставке, ибо это заказ Обкома! И нужно сегодня же ехать в Псков. Съемочная группа уже неделю как сидит в Пскове на этом процессе, но режиссер прихварывает, и присутствие Теплова там — более чем желательно!

Хорошо зная режиссера, который «прихварывал» в Пскове, Теплов понял, что данное творческое лицо попросту сорвалось и запило вмертвую.

Зоя быстренько собрала для Кирилла все необходимое, Теплов сел в свою «Победу» и, подписав договор на студии, прямиком помчался в Псков… Как и представил себе Кирилл — режиссер пил без просыпу, съемочная группа, состоящая из четырех человек — очень милого парня кинооператора, его ассистента, звукооператора и парнишки осветителя, — брошенная на произвол судьбы загулявшим режиссером, хаотически снимала почти все заседания областного суда. Шел дикий перерасход пленки. Что крайне беспокоило пятого члена группы — директора картины — недавнюю выпускницу Всесоюзного института кинематографии. От приезда Кирилла она была просто в щенячьем восторге! Он ей в Ленинграде еще очень и очень нравился, а уж тут-то, вдали от шума городского, в гостинице, где разместилась съемочная группа и жили несколько эстонских адвокатов, вполне могло бы кое-что и произойти…

Режиссера она с трудом отправила «долечиваться» в Ленинград и все свои дамские и административные надежды возложила на Кирилла Теплова.

Состав подсудимых был более чем странен.

Один был Героем Социалистического труда, председателем какого-то колхоза, второй — директором электростанции, кавалером двух орденов Трудового Красного Знамени. Третий — лучший животновод Эстонии, недавно награжден орденом «Знак почета»… Все они были известными и уважаемыми в Эстонии людьми. И депутатами местных советов, и просто рачительными хозяевами и отличными профессионалами в своем деле…

Однако оказалось, что все они во время войны служили в известном немецко-фашистском Эстонском легионе, в карательных отрядах «Омакайтсе». Именно здесь, на Псковщине.

То, что они служили немцам, — секрета не было. Сразу после войны они за это отсидели на Воркуте и под Соликамском лет по восемь, по десять. Сидели они там за то, что якобы были насильно мобилизованы в немецкую армию. А вот сейчас выяснилось, что никто их не мобилизовывал и служили они там очень даже ревностно и добровольно.

В самых страшных войсках — СС.

Подсудимых снимали не только в зале областного суда. Кагэбэшники вывозили их вместе со свидетелями, экспертами и киногруппой в места массовых расстрелов мирных жителей.

Кладбищенские землекопы разрывали могилы двадцатипятилетней давности, вытаскивали простреленные черепа, а один комитетчик, выразительно поглядывая на характерную физиономию симпатичного кинооператора по фамилии Цейтлин, рассказывал об уничтожении четырехсот пятидесяти евреев только вот в этом захоронении…

Две недели Теплов проторчал в Пскове на этом процессе. Даже сумел установить какие-то доверительные отношения с председательствующим в суде старым и опытным юристом — одноногим инвалидом войны на скрипучем и щелкающем протезе. Выяснилось, что одноногий судья хорошо знал фамилию журналиста Теплова и когда-то часто читал его статьи.

Девятерых эстонцев приговорили к расстрелу. Десятому дали двадцать лет. В сорок пятом году ему еще не было восемнадцати.

Киносъемочная группа небогато «гульнула» в гостиничном ресторанчике и через час, на ночь глядя, должна была уехать со всей своей съемочной, звукозаписывающей и осветительной аппаратурой в Ленинград на небольшом студийном автобусе.

Кирилл побывал в гостях у судьи, где они под всякие тяжкие и осторожные разговоры, в очень провинциальной и крайне небогатой квартирке судьи, выпили полторы бутылки «Столичной».

Прощаясь с бывшим знаменитым журналистом Кириллом Тепловым, уже в дверях, одноногий старый судья на скрипучем протезе вдруг почти трезво сказал:

— А ты, сынок, думаешь, мне легко в конце обвинительного заключения произнести — «…к высшей мере наказания — расстрелу»? — и добавил дрогнувшим голосом: — Они ж мне живыми снятся… Я потом месяц спать не могу.

В гостинице Теплову пришлось поучаствовать и в предотъездном прощальном ужине группы. Где он тоже опрокинул пару рюмок.

Естественно, чтобы сейчас сесть за руль «Победы» и укатить в Ленинград — не могло быть и речи. И Теплов отложил свой отъезд на завтрашний день.

Юная выпускница ВГИКа, директор картины, тихо и пьяненько взяла с него слово, что после того, как она проводит группу, он — Кирилл Петрович — обязательно зайдет к ней в номер. В любое время!

Она тоже остается до завтра — оплатить гостиничные счета, подписать какие-то бумаги, куда-то поставить печать. Короче — она ждет…

Неподалеку от их шумного стола ужинали четыре эстонских адвоката.

Когда киногруппа распрощалась с Тепловым и весело покинула ресторан, к Кириллу подошел пожилой и толстый эстонец-адвокат и пригласил его продолжить ужин за их адвокатским столом.

Эстонцы аккуратно пили дорогой коньяк и достаточно тактично поинтересовались — почему когда-то Кирилл ушел из той могучей газеты, где они часто читали статьи, подписанные его именем. Ибо это была такая «всесоюзная» газета, не читать которую было просто опасно.

После тягостного вечера в странно нищеватой квартирке председателя суда, только что приговорившего девятерых к смерти, а десятого к двадцати годам заключения, после выпитой водки с этим искалеченным войной человеком, после полной нестыковки настроения Кирилла с весельем отъезжающей киногруппы, Кирилл даже обрадовался такой смене ситуации…

Однако он хорошо помнил, что обещал постучать в дверь гостиничного номера хорошенькой директрисы документального фильмопроизводства, и боязнь оказаться «не в форме» после такого большого количества выпитого заставила его очень осторожно отнестись к дорогому коньяку.

— Видите ли… В какой-то момент я понял, что моя точка зрения на некоторые события и этические нормы иногда коренным образом отличается от редакционного курса оценки тех же событий, — медленно проговорил Кирилл. — Я понял, что нам стало трудно работать вместе, и ушел из газеты. Как видите, «на вольные хлеба»…

— А сегодняшняя ваша точка зрения полностью совпала с приговором? — с характерным эстонско-финским акцентом спросил худощавый старик, защищавший приговоренного к расстрелу Героя Социалистического труда.

— А простреленные черепа в местах массовых захоронений вы помните? — жестко спросил Кирилл. — А я помню. И помню, что вы сами держали в руках и рассматривали такой череп с дыркой в затылке, когда мы все вместе — с вашими подзащитными, свидетелями и судебно-медицинскими экспертами выезжали, как говорится, на «пленэр». Этого вы не забыли?

— Да, да… Конечно! Это было ужасно… — поспешил толстяк. — Но ведь все эти люди уже отбыли свои сроки наказания в лагерях. Начиная с сорок пятого года. А потом они очень хорошо служили Советскому Союзу…

— Тогда они отбывали свои наказания за то, что всего лишь находились в немецкой армии. И у меня к этому факту повальных арестов и судилищ того времени — сегодня очень неоднозначное отношение. Но когда выяснилось, что конкретно ваши подзащитные не были насильно мобилизованы в вермахт, а добровольно служили в карательных отрядах СС «Омакайтсе» и убивали ни в чем не повинных псковитян только за то, что они — русские… — недобро сказал Теплов.

Он опрокинул рюмку коньяка, и в голове его вдруг промелькнула шальная мысль: сможет ли он сейчас начистить рыло всем этим четверым эстонцам, если они только начнут задирать хвост и скалить зубы? Двое из четверых были достаточно крепкими мужиками. И, пожалуй, начинать нужно будет именно с них! Особенно вот с этого широкоплечего мрачного типа, который неотрывно смотрит сейчас в глаза Кириллу.

— Знаете… Я хотел бы попытаться вам кое-что объяснить, — мягким голосом и почти без акцента сказал именно этот мрачный тип. — Наша профессия — защищать людей. Какую бы мерзость они ни совершили. Нам — адвокатам, маленьким и одиноким людям — противостоит гигантская государственная машина судопроизводства. Мы должны хотя бы попытаться найти в поступках своих подзащитных, в их сердцах, наконец, что-то такое, чтобы суд понял — какие обстоятельства заставили его это сделать? Какие обиды, вынесенные еще из детства, так исказили и искалечили его сознание, его душу… Попытаться найти хотя бы крохотное светлое пятнышко в его чудовищном бытии… Может быть, даже не для суда. Может быть, не для смягчения последующего приговора. Может быть, только для него самого… И вам это должно быть понятно больше, чем кому бы то ни было. Мне вашу статью шестьдесят третьего года о деле «валютчиков» и «золотишников», еще в рукописи, давал почитать замечательный русский адвокат — Яков Семенович Киселев. Во время вашего процесса я был у него в гостях…

— Да… Я помню, что давал Якову Семеновичу один экземпляр своей рукописи на консультацию по юридической терминологии и вообще… — растерянно проговорил Кирилл.

Мрачный плечистый адвокат закурил и пустил дым в потолок:

— И Яков Семенович тогда мне сказал: «А теперь, Эльмар, подождем, когда это появится в печати, и посмотрим, что от этого всего останется». Потом, когда газета с «вашей» статьей вышла, мы поняли, почему вы ушли «на вольные хлеба». Позвольте, я вам налью?

— Да, пожалуйста…

Все четверо молча выпили. Толстяк подложил в тарелку Кирилла кусок холодной осетрины, а четвертый адвокат спросил:

— Вам — с хреном?

— Если не трудно…

Четвертый положил ему на тарелку ложечку розового хрена и сказал:

— Во всем этом деле еще один немаловажный фактор. Исторический. Собственно говоря, это касается всей Прибалтики. Ни для кого не секрет, что и Латвия, и Литва, и Эстония со Средних веков были ориентированы на Запад. На Германию, на Скандинавию. Литва — на Польшу… И вдруг пятнадцатого июня одна тысяча девятьсот сорокового года советские войска входят в Литву, а через два дня — в Латвию и Эстонию. И ценой большой крови устанавливают там советскую власть. Ради бога, простите меня, но все прибалты стали считать Советский Союз оккупантом и захватчиком… А спустя год, в июне сорок первого, с их «захватчиком» и «оккупантом» Германия начинает войну! Кем прибалты должны считать немцев? Освободителями! Вот они и шли служить в немецкую армию. Вот они и воевали в «Омакайтсе»… Очень, очень жаль, что все это приняло такие ужасные, уродливые формы. Убиты миллионы… Забыть этого невозможно. Но и закрывать глаза на многое, наверное, тоже не следует…

В семь часов утра Кирилл Петрович Теплов сел за руль своей «Победы» и выехал из Пскова на Ленинградскую трассу.

На шоссе он остановил первый же самосвал «ЗИЛ-130», за треть цены купил у него двадцать литров бензина в бак и двадцать — в канистру. И покатил к Ленинграду.

Машину вел неторопко — все-таки перегарчиком от него несло…

Ехал и расслабленно-уважительно размышлял о себе, любимом. Очень уж он собою гордился и мысленно распускал перья оттого, что так и не постучал с вечера в дверь до чертиков хорошенькой выпускнице Всесоюзного Государственного института кинематографии.

Мало того, и дверь своего номера не открыл ей, когда она в три часа ночи скреблась к нему и что-то жалобно мяукала там в коридоре…

Зато, как только он приедет в Ленинград, а это будет часам к десяти, к одиннадцати, и, если Зойка не успела еще уйти из дому, то ей до вечера из постели будет не выбраться! И он это будет делать много-много раз и с такими честными глазами, с такой нерастраченной силой любви, не омраченной естественным и ничего не значащим в его жизни «броском налево», который, к счастью, так и не состоялся, что…

Что дальше, Кирилл Петрович с похмелюги придумать не мог. И поэтому переключился мыслями на вчерашний разговор с эстонскими адвокатами…

Вечером они с Зойкой и Костей Степановым очень вкусно ужинали в ресторане «Европейской» гостиницы.

Недавно Константина Сергеевича пригласили в Москву на какую-то ужжжжасно ответственную юридическую должность при Верховном Совете СССР и сразу же дали очень приличную квартиру в Лаврушинском переулке напротив Третьяковской галереи.

Кто ему это наворожил — до сих пор никому не известно.

Единственное, чем Косте пришлось поступиться, — это солидной адвокатской клиновидной бородкой и, прямо скажем, редковатыми усами, которые он проносил без малого пять лет.

В системе государственной власти в то время, как, впрочем, и сейчас, не очень-то в чести были подобные внешние вольности.

Ленинградскую квартиру он оставил бывшей жене и дочери, — все надеялся, что они вернутся. Да, кажется, и до сих пор надеется.

Но для солидности — по новому служебному положению, в свои редкие приезды в Ленинград, останавливался в «Европейской».

— Слушай, Кир! У тебя остался экземпляр твоей тогдашней статьи по нашему делу? Еще не искалеченный вашей… не при Зоечке будь сказано, вашей вонючей редакцией? — спросил Костя.

— Ну, конечно! За последние сутки мне уже второй раз напоминают об этой рукописи пятилетней давности, — рассмеялся Кирилл.

— Я ее только позавчера видела, — сказала Зоя. — Приводила твой архив в порядок и…

— Прости Зоя, — прервал ее Костя. — Петрович! Я тут одну штуку затеял — не знаю, получится или нет, но попробовать мы должны. Алимханова Рифката помнишь? Ну, золотые червонцы — фальшак…

— Ты что, считаешь, что я уже совсем того?.. Конечно, помню! Был такой гениальный парнишка, Зоя! Уникум…

Степанов всем налил еще вина, на секунду прислушался к звукам модного тогда «Каравана», который пел под негромкий оркестр слегка прихрамывающий человек в золотом пиджаке и белом жабо, и сказал:

— Мы его в суд представили тогда по статье сто пятьдесят третьей — «незаконная частнопредпринимательская деятельность» — максимум до пяти лет, а нас с ним в суде этот сукин сын — государственный обвинитель гребаный, из элементарного лакейского желания выслужиться перед обкомом, переквалифицировал сто пятьдесят третью на восемьдесят седьмую. Да еще и с этими зоологическими поправками Верховного Совета — чуть ли не на «высшую меру»! Если помнишь, Яков Семенович Киселев еле-еле его тогда отбил на двенадцать лет «строгача»… Я недавно запросил кое-какие каналы, и мне выдали сегодняшнюю информацию по Алимханову — еще той весной его перевели в «общий режим», куда-то в районе Котласа, и в зоне на него намолиться не могут! А мне, для того, чтобы я мог что-то для него сделать, очень нужен самый первый вариант твоей тогдашней статьи. Могу рассчитывать?

— Вопрос — дурацкий. Ответа не требует. Завтра завезу. Но у меня это, кажется, последний экземпляр. А с копировальной техникой, как ты знаешь, у нас все таинственно и строго. Хрен меня к ней подпустят…

— Меня подпустят. И еще. Возможно, и не придется… Но если, кровь из носу, потребуется — я могу в некоторых моментах упомянуть твою фамилию?

— Тебе не стыдно, Степанов? Ты в Москве совсем одичал. Поднимай!

— Зоя! — Костя торжественно приподнял бокал с «Киндзмараули». — Ты превосходно вышла замуж. За тебя, Зоенька. С этим мужиком тебе жутко повезло…

В феврале 1969 года тридцатилетний Рифкат Шаяхметович Алимханов вернулся в Ленинград со справкой об освобождении из мест заключения.

А до этого, сразу после Нового года, в середине января, прямо в колонии было проведено заседание выездной сессии местного областного суда. С присутствием специального представителя Генеральной прокуратуры из Москвы.

Но представитель помалкивал в тряпочку и только наблюдал и наблюдал. А местные областные судейские украдкой все время поглядывали на него — доволен ли он их заседанием? Видимо, все было решено заранее, а его присутствие было лишь «подстраховкой».

«…При повторном анализе состава преступления заключенного Алимханова Р. Ш., состоявшемся по запросу Юридического отдела Верховного Совета РСФСР, приговор Ленинградского областного суда 1963 года Алимханову Р. Ш., осужденному на основании статьи 87 УК РСФСР сроком на 12 лет лишения свободы с содержанием в колонии строгого режима, считать злостно ошибочным и признать предварительные материалы следствия, проведенные следственной бригадой Прокуратуры и ГУВД города Ленинграда и предоставленные судебным инстанциям в 1963 году в виде обвинения подследственного Алимханова Р. Ш. по статье 153, части 1, высококвалифицированными и достойными всяческого профессионального доверия.

Что не освобождает заключенного Алимханова Р. Ш. от ответственности за деяния, предусмотренные статьей 153, части 1, УК РСФСР, предполагающей лишение свободы до пяти лет заключения в ИТУ общего режима.

Срок отбытия наказания на основании вышеназванной статьи 153, часть 1, у заключенного Алимханова Р. Ш. календарно закончен, а посему, на основании вышеизложенного, заключенного Алимханова Рифката Шаяхметовича из-под стражи освободить, выдать ему на руки соответствующие документы, отправить по месту бывшего жительства…»

Кажется, так — железобетонно и убедительно было написано в обязательной «сопроводиловке» к справке об освобождении из мест заключения. Впрочем, за документальную точность той «сопроводиловки» сейчас старик Коган-Алимханов не поручился бы.

Вполне вероятно, что в своих сегодняшних больных воспоминаниях измученный старый Рафик мог и напутать что-нибудь. Особенно в формулировках и названиях учреждений, принимавших участие в его освобождении. Так давно это было. Почти сорок лет тому назад.

Только одно он помнил абсолютно точно — кто за этим всем стоял. Потому что после заседания того суда в колонии московский представитель Генеральной прокуратуры вызвал в специально освобожденный для него кабинет начальника колонии Рафика Алимханова и молча вручил ему незаклеенный конверт. Там были номера московских телефонов Константина Сергеевича Степанова — домашний и служебный. И ленинградский телефон Кирилла Петровича Теплова. И двести рублей — по сто от каждого. И пожелания удачи. Ну, а если что-нибудь не заладится — звони, Рафик! Не стесняйся.

Такое не забывается. До смерти.

С вокзала трамваями и троллейбусом поехал прямо на Васильевский, к тетке Фариде. Не знал, что на Васильевском острове метро в шестьдесят седьмом открыли, совсем рядом с домом Фариды. Где и он когда-то все свое детство у нее прожил.

Вот уж будет сюрприз так сюрприз! Небось сидит там в своей будке, зубами щелкает. Кто сейчас зимой туфли-ботинки чистит? Разве что гуталин собственного изготовления продаст, шнурочки там разные, косочки под пятку подкладывать, если ту фли жмут. Если велики — стельки… Ну, чем там еще она себе на хлеб наторгует?

Одет был добротно. По-зимнему. Последнее время ему хорошо начисляли — и за водительскую работу, и за старшего механика, и за тяжелый бульдозер…

Никто никогда не признал бы в нем только что освободившегося зека. Шапка пыжиковая — их тогда там на Севере было — завались! В любой лавке. А здесь — только в сертификатном на чеки или по блатным разнарядкам районных отделов торговли!..

Куртка зимняя — авиационно-техническая. До колен. Сверху брезент темно-серый, никакой ветер не просвистит, а внутри белоснежная овчина стриженая натуральная. Воротник мутоновый, темный.

Ездили с гражданином подполковником Гамлетом Степановичем Хачикяном по каким-то его коммерческим делам в местный аэропорт, там Рафик и сторговал этот куртон у одного технаря…

На ногах ботинки зековские новые. «Пахан» барачный на прощание подарил. В зоне — «говнодавы» называются. На два размера больше, чем нужно. Специально. Зато стельки меховые и две пары толстых носков шерстяных. Прямо для Северного полюса! Хоть и не очень красивые, но на первое время…

И тете Фариде не стыдно будет на него посмотреть. Платок ей везет специальный — северный, жилетку из молодого олешка и унты меховые. И все расшито небывалой красоты разными узорами чукчинскими.

Спрыгнул со своим тощим рюкзаком с трамвая на Среднем проспекте, побежал, перескакивая через невысокие брустверы грязного снега, кое-как убранного с проезжей части, допрыгал до угла, где со стороны Восьмой линии была будочка тети Фариды, — думал, сердце от волнения из груди выскочит!

Когда-то, когда он еще жил у нее и учился в соседней школе на Седьмой линии, он своими мальчишечьими руками ей в этой будке свет проводил, обогрев из старых тэнов монтировал. А сейчас бежал от остановки, все представлял, как закричит тетя Фарида на их родном языке, который он никогда и не знал, а потом вспомнит, что Рафик в нем ни бельмеса не понимает, и перейдет на русский…

Побросает все свои щетки, разноцветные баночки с гуталином, связки шнурков ботиночных, заплачет радостно, отключит свет и обогрев в будке, закроет ее к свиньям собачьим и…

Что за черт?!

А будки-то нету…

Только темная копоть до второго этажа на стене желтого углового дома по Восьмой линии, где сразу после войны по распоряжению Василеостровского исполкома прислонилась эта будочка для чистки обуви.

…Есть в толчее больших городов какие-то маленькие и, казалось бы, малозаметные знаки именно этого огромного общежития…

Не хрестоматийно открыточные купола и шпили площади и каналы, разрезающие этот город, словно торт, выставленный для угощения приезжих и иностранцев, а крохотные, серенькие вехи, ледро разбросанные по всему городскому столу с чопошащимися на нем пятью миллионами человеков.

Это может быть какая-нибудь подвальная забегаловка на Садовой улице, в двух шагах от Невского проспекта, где задешево подают только чанахи в глиняных горшочках, люля-кебаб и водку в мутных граненых стаканах. Об этом, уходящем в глубь земли, подлинном душноватом и дымном рае, человек, осевший на другой стороне роскошного стола, и ведать не ведает, а вот людишки, живущие рядом, даже и не представляют свой город без этой услады полунищих и страждущих!

Или сгнивший и покосившийся киоск «Союзпечати» на Выборгской стороне, стоявший тут с незапамятных времен, где кроме вчерашних газет, всегда были четырнадцатикопеечные сигареты «Памир» и самые дешевые в мире папироски «Красная звезда»… Для выборгских аборигенов — это и был город трех революций!

Не Ленин на броневике у Финляндского вокзала, не Петропавловская крепость, не Исаакиевский собор и даже не крейсер «Аврора», обросший враньем от киля до клотика, были подлинными символами города для народца, ютящегося под подоконником «Окна в Европу». Нет!

Подлинными знаками причастности к этому великому лежбищу пятимиллионного народонаселения были — забегаловка на Садовой со своими чанахами…

…и дышащий на ладан от старости киоск с общедоступным куревом на Выборгской стороне…

…и очень пожилая будочка «Чистка и мелкий ремонт обуви» тети Фариды на Васильевском острове.

Здесь так привыкли к этой сапожной будке!

Она стала почти символом района нескольких улиц, называющихся по-василеостровски — «линиями».

Около нее назначали встречи, свидания…

— Пей, Рафик!.. Пей… Плачь и пей. Я тебе совсем немного налил…

— Не пью я, дядя Федя. Сказал же — не пью.

— Тебе твоя вера не позволяет?..

— Нет у меня никакой веры. Не было и нет. А теперь — тем более.

— Ну, поплачь, сынок… Поплачь. Легче станет…

— Это я уж как-нибудь без тебя поплачу, дядя Федя. Не обижайся.

— Чего мне на тебя обижаться? Ты, Рафик, у меня на глазах вырос. Коммуналка, сынок, — великая сила. Она или роднит людей, или баррикады меж них прокладывает. Ну вот скажи, чего она за меня тогда не пошла, когда я с фронта вернулся? Когда мне комнату в этой же квартире дали. Счас мы б с тобой одной семьей были. Молчишь? А я тебе скажу, почему она за меня не пошла. Потому что я не вашей нации. А ведь я ее всю жизнь… До седых волос! До боли сердечной… До ума лишения. Потому и не женился больше ни на ком. Ни одной бабы в дом никогда не приводил!.. Чтоб соседушку свою не обидеть. Когда с кем и было чего на стороне — так в глазах все равно Фарида грезилась. Представлял, понимаешь, Рафик, будто я с ней это… Извини. Вот еще выпью за помин души моей соседки ненаглядной, Фариды Искандеровны Алимхановой, и заплачу…

Рафик сидел за кухонным столом так, что ему был виден почти весь коридор с опечатанной дверью в комнату тети Фариды.

— Погоди, дядя Федя. Не пей пока. И заплачешь позже. Расскажи мне еще раз — как это все случилось…

…Их было трое. Лет по четырнадцати, по пятнадцати. Совсем — пацаны.

Тридцать первого декабря, часов в шесть вечера, проходили они мимо будки «Чистка и мелкий ремонт обуви». Будка была закрыта от холода.

Заглянули в светящееся желтым светом окошечко величиной с развернутую ученическую тетрадку.

Внутри будочки увидели тетю Фариду.

Та уже домой собиралась: складывала по коробкам банки с гуталином, шнурки, стельки. Прятала в скошенный ящик с подставкой для ноги клиента щетки для чистки разной обуви.

Пошептались трое пацанов, огляделись и увидели за будочкой деревянную лопату тети Фариды. Большой кусок пятимиллиметровой фанеры, укрепленный на древке от дворницкой метлы. Тетя Фарида этой лопатой всегда снег от дверей будки отгребала.

Взяли пацаны тихонько лопату, зашли за будку с той стороны, где окошечка нету. Чтобы хозяйка их не увидела.

Один вынул из кармана какой-то баллончик, потряс его, что-то взболтал в нем, нажал на кнопку сверху и давай аккуратно выводить какие-то буквы струей этого баллончика на белой фанерной лопате…

Еще один, тот, который был повыше остальных, вытащил из-под куртки бутылку с фитилем, торчащим из горлышка. Третий поджег этот фитиль.

А первый, с лопатой, ну совсем пацанчик… резко распахнул дверцу будочки, второй бросил туда бутылку с горящим фитилем и так громко-громко на всю улицу крикнул:

— С Новым годом, сука старая!!!

Дверцу будки захлопнули, снаружи лопатой подперли, чтобы изнутри было не открыть, и побежали по Восьмой линии в сторону Малого проспекта…

А внутри будки что-то рвануло, вспыхнуло, заполыхало!

Кричит, рвется оттуда тетя Фарида, а дверь не открывается… Очень крепкую лопату сделал ей дядя Федя.

Нюрка, старая знакомая тети Фариды, уличная продавщица полугорячих пирожков, жаренных в прогорклом масле, постоянно занимавшая для своей коммерции угол дома напротив, через дорогу, бросила укутанный ящик с теплым товаром, побежала в своем зипуне и валенках к полыхающей изнутри будке, закричала на всю улицу истошно:

— Убили!!! Убили!.. Спасите!..

Народ собрался моментально. Тут тебе и метро, и трамваи один за другим останавливаются, и троллейбусы за углом!

Вырвали лопату, которой дверца будки была заклинена, а оттуда как полыхнет пламенем с каким-то странным сладковатым химическим запахом! И тетя Фарида, черная, обгорелая с ног до головы, прямо в снег выпала… Только ноги там еще в огне были.

Взялись ее из огня оттаскивать, да поздно — уже мертвая.

А на белой деревянной лопате красной краской из того баллончика было написано:

…Пьяненький дядя Федя положил тяжелые заскорузлые руки на кухонный стол, уронил на них голову и тихо плакал.

Рафик встал из-за стола, взял ключи от своей собственной квартиры, которые хранились здесь, на Васильевском, и просто висели в кухне на гвоздике. Оделся, перекинул рюкзак через одно плечо. Нагнулся и поцеловал дядю Федю в лысину. Тот, не поднимая головы, заплакал еще горше.

Освобожденный из мест заключения гражданин Алимханов Р. Ш. вышел в коридор, прижался лицом к опечатанной двери комнаты тети Фариды, постоял так несколько секунд, надел роскошную пыжиковую шапку — один из ярчайших символов возросшего благосостояния советского человека, и уехал к себе домой — на Обводный…

Долго ехал в промерзшем трамвае, два раза пришлось пересаживаться. Один раз, как потом сообразил, — был лишний. Забыл за эти пять лет — куда идет, какой номер… Рафик и раньше-то на трамваях редко ездил. «Харлей» под задницей — чего еще нужно?

От Лиговки дошел пешком по набережной Обводного канала до своего дома. Сошел с тротуара на пустынную проезжую часть, посмотрел на свое окно во втором этаже. А там свет горит!

Поднялся по лестнице. На всякий случай посмотрел на номер квартиры — не ошибся ли? Да, нет… Его это номер. Здесь он жил, отсюда его брали, сюда же привозили на следственный эксперимент… И вот, на тебе!

Постеснялся совать свои ключи в скважину — вдруг кого-нибудь напугает… Нажал на кнопку звонка. А в квартире хорошо слышный детский голос: «Мама! К нам пришли!» И легкий топот бегущего ребенка.

Незнакомо залязгали чужие замки. Дверь приоткрылась сантиметров на тридцать. На длину толстой цепочки.

За цепочкой стояла молоденькая женщина в старом перекошенном байковом халате. Из-за нее выглядывали две совершенно одинаковые девочки лет пяти. Близнецы с большими синими глазами. Одеты они были тоже одинаково — бедно, нечисто и неряшливо.

«Господи… Как она их различает?..» — растерянно подумал Рафик и сказал:

— Извините… Это моя квартира…

— Что вы! — удивленно сказала женщина и улыбнулась. — Вы, наверное, что-то перепутали. Мы здесь уже три года живем. Муж эту квартиру еще в шестьдесят пятом от Балтийского морского пароходства получил…

Рафик помолчал, глядя в синие глаза близнецов. Потом решился:

— А с мужем вашим я не мог бы поговорить?

— Он в море, — привычно и быстро ответила женщина и наклонилась к близнецам: — А ну, марш отсюда! Стоят на сквозняке!..

Близнецы умчались с визгом и прыжками. Женщина отстегнула цепочку, открыла дверь шире и доверительно тихо сказала:

— Он ушел от нас. А девочкам я говорю — в море. Они ведь ждут…

— Та-а-ак… — Рафик показал на дверь соседки по лестничной площадке: — А Бронислава Казимировна вам про меня ничего не говорила? Моя фамилия — Алимханов.

— Так вы — Радик?! — испуганно спросила женщина.

— Рафик. Вообще-то я — Рифкат. Рифкат Алимханов.

— Но вы же… — она прикрыла рукой рот.

— Да. Но меня выпустили.

— Боже мой! Что же делать?.. У нас же ордер! Самый настоящий… Бронислава Казимировна рассказывала, что вас сразу после суда выписали и квартира два года просто так стояла… Бесхозная. Совершенно пустая. А потом ее нам в пароходстве дали. Можете спросить в домоуправлении…

Рафик снял рюкзак с плеча, порылся в нем и вытащил оттуда подарки для тети Фариды. Платок, расшитые меховые унты и жилетку из молодого олененка. Вложил их в руки молодой женщине:

— Вот. Возьмите. Сейчас зима. Холодно. Пригодится.

Молоденькая женщина в старом застиранном байковом халате протянула вещи обратно Рафику:

— Нет-нет! Что вы?.. Я не могу…

— Возьмите, пожалуйста, — твердо сказал Рафик.

На дальнейшие разговоры у него просто не было сил.

Он сам закрыл дверь своей бывшей квартиры, услышал, как щелкнул их замок, и стал спускаться по лестнице вниз…

Рафик никогда не читал Жюля Ренара. Он даже не знал — кто это.

После мусульманского участка Ново-Волковского кладбища, после долгого и печального разговора с невидимой тетей Фаридой он купил самый дешевый билет до Котласа и улегся на верхнюю боковую полку душного плацкартного вагона.

О Ленинграде — о городе, где он родился и вырос, о городе, который чуть ли не еженощно счастливо снился ему в лагерных бараках, он подумал примерно так же, как и в начале прошлого столетия написал в своем «Дневнике» Жюль Ренар про Булонский лес. Наверное, с еще большей горечью…

Когда же он наконец устроился на своей полке и отвернулся лицом к пластмассовой стенке, из одного конца вагона раздался тоненький детский плач, а из другого кто-то пьяненько пропел «Что стоишь, качаясь, го-о-рькая рябина…», Рафик вдруг вспомнил чьи-то строчки:

Он хорошо помнил, что читал все это стихотворение! Целиком. И не только это. Что очень ему эти стихи тогда понравилось, тоже помнил. А вот кто это сочинил — совершенно из головы вылетело!

Сообразил только, что стихи были дореволюционные. Потому что при советской власти все пассажирские вагоны стали зелеными…

…Через сорок лет, в Мюнхене, в отделении онкологической хирургии университетской «Neuperlach Klinikum», в большой палате с огромным, во всю стену, окном, старик Теплов неожиданно и ненадолго утратил постоянно дребезжащее в нем чувство панического ужаса ухода из жизни и запоздало обидчиво спросил старого Рифката Алимханова — ныне «Herr Rifkat Kogan»:

— Так какого же… черта ты нам не позвонил?! Мы же послали тогда тебе наши телефоны! И московские — Кости Степанова. Мудило старое!

— Тогда я еще был «молодое мудило», — поправил его старый Рафик. — Прости, Зоенька. Я звонил. Трубку подняла ты. Знаешь… сколько лет прошло, а голос у тебя не изменился… Ты сказала, что Кирилл Петрович улетел в Уссурийск снимать документальный фильм — как ловят тигров…

— Да… Наверное, — неуверенно проговорила Зоя. — Но это было, простите меня, ребята, сорок лет тому назад! Помню только — когда Кирилл улетел за этими тиграми на Дальний Восток, телефон звонил, не умолкая…

— Какой это был месяц? — придирчиво спросил Теплов.

— Сорок лет тому назад это был февраль, — усмехнулся Рафик.

Незаметно для Тепловых он нажал кнопку впрыска обезболивающего и подумал, что перерывы между нестерпимыми приступами боли во всем теле становятся все короче и короче…

— Все верно, — подтвердил Кирилл Петрович. — Я улетел в конце января, а вернулся только в середине марта. Ну, а Косте Степанову ты звонил?

— Константина Сергеича не было в Москве. Мне его помощник сказал, что он уехал на юридический симпозиум в Варшаву.

Рафик попытался взять с тумбочки бутылку с минеральной водой и вдруг почувствовал, что сегодня эта бутылка намного тяжелее вчерашней! Хотя воды там было ровно столько же…

— А в милицию… В милицию ты обращался? — спросила Зоя.

«Что же я с каждым днем так слабею?» — подучат Рафик и ответил Зое:

— А как же! Куда ж мы, меченые, без милиции? Мне там открытым текстом заявили, что для города трех революций, мать его, я — по всем своим показателям элемент нежелательный. Чтоб я валил отсюда и становился на учет в том месте, где меня согласятся принять. Может, там и паспорт выдадут…

Зоя вгляделась в посеревшее лицо старого Рафика и тревожно спросила:

— Дежурного врача позвать?

— Нет, — ответил ей Рафик и снова нажал на кнопку обезболивающего прибора. — Я тут в вашей «Новой газете» нашел одну занятную штуку. Вот погляди, Зой… И Петровичу покажи. Там мальчишечка из Костромы — шесть лет пацаненку… Так у него тоже, понимаешь, какая-то онкология. В шесть лет… А нас все хотят убедить, что нужно верить в бога! И газета для него собирает деньги на операцию. Сейчас в России, говорят, это стоит — с ума можно сойти! Газета банковский счет открыла парнишке… Только помогите. Ну, кто сколько может. Зоя, я тут как пес Барбос на привязи, а ты наклонись, достань у меня из нижнего ящика тумбочки сервис-карту… Такая серенькая, пластиковая. «VISA» называется. Мне, когда я приехал сюда, один немец, не бесплатно, конечно, в Штатах счет открыл. Я туда на этот счет и заныкал все оставшиеся свои северные. Чтобы Полина на них лапу не наложила. Мало ли что со мной… Если на евро считать, так там еще тысяч семь будет.

Зоя наклонилась, выдвинула нижний ящичек тумбочки герра Когана и обнаружила эту пластиковую карточку, сознательно прикрытую разным нейтральным больничным барахлишком.

Не выпуская кнопку из рук, Рафик взял экземпляр «Новой газеты», показал на фотографию мальчика из Костромы, сказал:

— Видишь, какой симпатичный пацанчик? Ему еще жить и жить! Ты запиши пароль этой карточки — пятьдесят семь двадцать девять. Это номера моего бывшего ленинградского дома и квартиры на Обводном канале. Квартиры и дома нет, так хоть номера пригодились… И потихоньку снимай деньги с этого счета через гельд-автоматы. Они, правда, больше пятисот евриков в один день не дают, но… До последней копеечки сними, а карточку выброси. На хрен она потом нужна… И, пожалуйста, пошли все эти деньги в Кострому, этому пареньку. Вдруг поможет?.. Цифровой пароль записала?

— Да.

— Рафик, а может, оставишь хотя бы часть этих денег себе? Мало ли… — осторожно спросил старик Теплов. — Вдруг пригодятся?

— Кому? Мне? — рассмеялся и закашлялся Рифкат Алимханов. — Ты чего? Петрович! Ты так ни хрена и не понял?! Или это у тебя такие понты — интеллигентно успокоительные? Тем более что вчера вечером, когда ты заснул, а Зоя уже уехала, заглянула Полина… Она, кажется, только и ждала Зоиного отъезда. И сказала, что узнала все точно: нам, уже не работающим старикам-эмигрантам, ритуальные услуги целиком оплачивает социал…

— Милая, деликатная и предусмотрительная женщина, — сквозь зубы сказала Зоя, роясь в своей сумке.

Она вынула косметичку, оттуда — маленькие маникюрные ножницы, аккуратно вырезала из газеты фотографию далекого, незнакомого, очень больного ребенка, со всеми его адресами и костромскими банковскими реквизитами. Завернула в эту вырезку сервис-карту «VISA» на имя Рифката Когана и спрятала в сумку.

— Рафик, хочешь, я тебя побрею? Пока ты на коротком поводке у этой своей обезболивающей машины? — спросила Зоя. — А то за последние два дня ты зарос, как африканский кактус…

— Это было бы просто прекрасно! — оживился Рафик. — Но что скажет на это Петрович?

— Если не будешь строить ей глазки — ничего не скажу.

— А если буду?

— Тогда я просто вызову тебя на дуэль!

— Вот это будет зрелище! — уважительно и восхищенно произнесла Зоя Александровна Теплова. — Новый аттракцион! Старческая схватка двух прихворнувших бронтозавров!

— Эх! Где наша не пропадала! — отчаянно и слабенько выкрикнул Рафик. — Черт с тобой, Петрович, банкуй! Рискую! Брей, Зоенька!

«…Послезавтра утром меня повезут на операцию…» — со смертной тоской подумал Кирилл Петрович Теплов.

…Но тигры все-таки победили.

Фильм «Уссурийцы», собравший все призы предыдущих фестивалей в Праге, Варшаве и Стокгольме, был отправлен на Международный фестиваль документальных фильмов в Соединенные Штаты Америки. Непосредственно — в Сан-Франциско.

Вопреки резолюции Выездной комиссии Выборгского райкома партии города Ленинграда — «…к поездке не рекомендовать!», фильм представляли его создатели: беспартийный автор сценария — лауреат Государственной премии Кирилл Теплов и член КПСС режиссер-оператор — заслуженный деятель искусств РСФСР Сергей Воронин.

Но этому предшествовала битва титанов: Госкино СССР обратилось в ЦК КПСС с клятвенным обещанием унизить Америку и вырвать для Советского Союза хоть какой-нибудь приз за картину «Уссурийцы».

К сему прилагалась докладная представителя «Совинфильм» в США, негласно подтвержденная источниками компетентных органов, курирующих Госкино СССР.

ЦК дал пинка под хвост Ленинградскому обкому партии…

…Обком шарахнул по мозгам Выборгскому райкому…

…Выборгский райком тут же вставил гигантский фитиль всей своей Выездной комиссии, гаркнув на нее так…

…что не в меру бдительным пенсионерам-общественникам и нескольким инструкторам райкома срочно пришлось менять мгновенно промокшие штаны на сухие!..

Отлета «стальной птицы» из аэропорта «Шереметьево» в Нью-Йорк пришлось ожидать лишних четыре часа. Внезапным снежным бураном занесло взлетную полосу, и, наверное, что-то не ладилось с ее очисткой.

Кинодокументалистов было пять человек. Плюс руководитель группы — старый режиссер, легенда советского научно-популярного кино — народный артист СССР Давид Шалвович Габуния — шесть. Габуния давно ничего не снимал, но повсюду секретарствовал и представительствовал.

Седьмой была переводчица «Интуриста» Нина — очень миловидная женщина лет сорока с необъятным, выдающимся задом, от вида которого большая группа южносоветских людей, тоже куда-то вылетающих, попросту оцепенела и потеряла возможность смотреть куда-либо еще, кроме роскошной Нининой попы…

Восьмым — полненький, небольшого роста улыбчивый человек с круглым симпатичным лицом и слегка навыкате большими голубыми глазами оказался представителем «Совэкспортфильма». Так, во всяком случае, было напечатано в его визитных карточках, которые он раздал при знакомстве с членами делегации. Звали его Анатолий Викторович Сомов.

— Как по-твоему, в каком он звании? — еле ворочая языком, недобро и громко спросил у Теплова его режиссер-оператор Серега Воронин. Весь такой заслуженный деятель искусств… Только очень сильно пьяный.

После сдачи багажа, прохождения таможни и паспортного контроля, уже находясь «за границей», они уселись в маленьком «зарубежном» кафе и, в ожидании все время откладывающегося вылета, успели выпить полторы бутылки коньяку, элегантно закусывая тонко нарезанным лимоном.

— Сейчас спросим, — ответил ему такой же пьяный Кирилл Теплов.

Он вытащил визитную карточку представителя «Совэкспортфильма», освежил в памяти его имя и отчество и крикнул:

— Анатолий Викторович! Не присядете ли к нам?

— С удовольствием, — ответил ему Сомов и сел к ним за столик, держа в руке бокал с красным вином.

— Коньячку? — спросил его Теплов. — За знакомство.

— А нас ведь сегодня уже с утра знакомили, — г-ссмеялся Анатолий Викторович. — На собеседовании в Союзе. Но вы были сразу после поезда…

— Что вы говорите?! — удивился Серега. — Так мы уже знакомы?

— Конечно. Но я коньяк не пью. Если не возражаете, я винца красного.

Руководитель делегации пугливо посматривал на откровенно «загульных» Теплова и Воронина. И совсем было упал духом, когда увидел, что к ним за столик сел человек, о котором он — Габуния Давид Шалвович — был втайне предупрежден особо.

Вчера вечером в двухместном купе «Красной стрелы» Теплов и Воронин на радостях отъезда выкушали две бутылки водки под Зоины пирожки с яйцом и капустой. Поспать удалось часа полтора. Не больше.

— Мы очень мало спали в поезде и поэтому… — попытался сказать Теплов Анатолию Викторовичу. — И потом мы были немножко того…

— Оно и было видно, — улыбнулся представитель «Совэкспортфильма». — Я смотрел вашу картину. Надо обладать большим мужеством…

— Извиняюсь! У меня к вам вопрос… — перебил его Серега Воронин. — Вот он — автор. Охренительный! Я — оператор. Тоже — не хвост собачий. А вы?

— Заткнись, раздолбай! — негромко сказал ему Кирилл.

— Не беспокойтесь, Кирилл Петрович. Вы хотели узнать, в каком я звании? — спокойно ответил Анатолий Викторович. — Я майор Комитета государственной безопасности. Лечу с вашей группой для того, чтобы вам было максимально спокойно в этой поездке. Если потребуется моя помощь… в качестве переводчика или еще в чем-нибудь — милости прошу.

И тут объявили посадку на рейс по маршруту Москва — Нью-Йорк.

Было восемь часов вечера по московскому времени…

Еще утром, на собеседовании с отлетающими в Америку документалистами, один из секретарей Союза кинематографистов, невысокий человечек со странной полувосточно-русифицированной фамилией и абсолютной властью во «вверенном ему учреждении», желая подчеркнуть уникальность такой поездки и всю мощь организаторской роли Союза кино в этом подвиге, сказал:

— Учтите, товарищи, сегодня, в тысяча девятьсот семьдесят третьем году, полет советского человека в Соединенные Штаты, если, конечно, он не является членом правительства нашей страны, почти так же невероятен и ответственен, как высадка на Луну американских астронавтов Нила Армстронга и Базза Олдрина. Может быть, когда-нибудь, лет через пятьдесят, этот процесс будет упрошен, но сегодня…

— Вы имеете в виду Луну? — проснулся нетрезвый Воронин.

Кто-то позволил себе хихикнуть, остальные хранили испуганное молчание. Теплов наступил Сереге на ногу и ткнул его локтем в бок.

Но опытный владелец творческого Союза даже внимания не обратил на пьяного Серегу. Он заглянул в свои бумажки и тоном учителя начальных классов сказал:

— А теперь, пожалуйста, достаньте свои блокноты, или что там у вас есть… и запишите несколько строк, которые я вам сейчас продиктую.

После чего уже совсем в другой манере продиктовал адреса и телефоны всех советских учреждений в Соединенных Штатах, куда можно будет обратиться за помощью в случае какой-нибудь неурядицы или внезапной болезни члена данной делегации. Действовать следует только через своего руководителя, глубокоуважаемого… Ну, и так далее.

От того, как он это говорил и какими словами, на Кирилла Теплова потянуло запашком прокурорско-милицейской следственной бригады по делу… об их отлете в Соединенные Штаты Америки.

Итак: в Нью-Йорке — это Советская миссия, 67-я улица, Манхэттен, телефоны дежурного такие-то…

В Вашингтоне — Посольство Советского Союза. Адрес, телефоны…

В Лос-Анджелесе — агентство «Аэрофлота». Телефоны, адрес.

В Сан-Франциско — Генеральное консульство СССР. Телефон…

Очень гордая дама из Иностранной комиссии Союза выдала всем заграничные паспорта и четкий план мероприятий, предстоящих в этой двадцатидневной поездке по Америке. Все было расписано по числам и часам, отели во всех американских городах были названы, адреса указаны. И так вплоть до обратного отлета из Нью-Йорка.

— А почему мы не сразу летим в Сан-Франциско? — спросил известный московский пижон — режиссер-документалист Алеша Баршай.

Он вез в Америку свой последний коротенький фильм о бригадире грузчиков Одесского торгового порта — этаком чистокровном русском богатыре с плаката пятидесятых. Ну, просто вылитый артист Столяров из кинофильма «Цирк»! Одно лицо…

Ни слова дикторского текста. Только синхрон. Говорит все время герой фильма. Но как говорит! Неожиданно для своего гигантского роста — тоненьким хрипловатым фальцетом с таким одесско-украинско-еврейским акцентом, что бедных американцев оставалось только пожалеть. Сумеют ли они перевести все эти блистательные одессизмы, полные юмора и печали?

Поразительно нежная и лиричная картинка о современном бабелевском биндюжнике. Ее долго не выпускали на экран под разными невнятными и невразумительными предлогами, не имеющими ничего общего с истинным жлобско-бытовым антисемитизмом, по причине которого картину ждала мрачная «полка» запрещенных к прокату картин.

Но Баршай как-то умудрился показать свой фильмик в американском посольстве. Американцы пришли в восторг и самым категорическим образом затребовали картину Алеши к себе на фестиваль…

— Я думал, что вам-то, Баршай, это известно лучше, чем кому бы то ни было. У вас такие нежные отношения с их посольством, — улыбнулся хозяин Союза и посмотрел на представителя «Совэкспортфильма».

— Вы мне льстите, — сказал Баршай.

— Отнюдь. Объясняю: ваш полет до Нью-Йорка оплачивает наш Союз, а уже все расходы по вашему пребыванию в Штатах несет принимающая сторона. Она и планировала вашу поездку. Так что все вопросы туда…

Нью-Йорк ошеломил.

Начиная от встречи в аэропорту, где «принимающая сторона» очень симпатично и весело вручила каждому члену делегации небольшие чековые книжечки. С отрывными чеками разных достоинств, на общую сумму в двести долларов!

Если же сюда приплюсовать те тридцать рублей, которые им обменяли в Москве из расчета бредового курса Внешторгбанка СССР — один их паршивый доллар за наши гордые шестьдесят четыре копейки, то есть еще почти сорок семь долларов, можно было считать себя совершенно свободным и независимым художником!

Правда, состояние абсолютной полной свободы и независимости было слегка сужено следующим предупреждением: обязательно носить пять-десять долларов в верхнем кармане пиджака или куртки. И быть готовым, не мешкая, отдать их по первому требованию, как только какой-нибудь черный наркоман приставит вам ножик к животу или глотке…

И все равно — Нью-Йорк ошеломил!

Завыванием полицейских машин, кваканьем карет «Скорой помощи», беспардонно продирающихся сквозь десятки тысяч машин… Как сказал почти протрезвевший заслуженный деятель Серега Воронин — «сплошные иномарки, бля!». Настолько сумасшедшими высокими домами, что казалось, будто ты движешься в замкнутом пространстве какого-то нескончаемого туннеля…

Поразил и слегка грязноватый двадцать восьмой этаж «Коммадор-отеля» на Сорок второй улице самого центра Манхэттена!

И этот замечательнейший закуток в конце коридора любого этажа! Взяв из собственного номера специальное пластмассовое ведерко, ты можешь доскакать до этого закутка, нажать там большую светящуюся кнопку, и в твое ведерко извергнется водопад из аккуратненьких кубиков льда! А с ним уже пей, что заблагорассудится — джин или виски… Что хочешь! Америка!

А эти потрясающие бумажные стаканчики, покрытые снаружи неведомой прозрачной хреновиной, которая не пропускает сквозь себя ни жар, ни холод! Ни обжечься, ни обморозиться…

Памятуя, что «экономика должна быть экономной!» (или это было позже сказано?), руководитель советской делегации, объехавший на халяву весь мир, вечный член президиумов, народный артист… ну, и так далее, в этих стаканчиках умудрялся даже манную кашу себе варить обыкновенным домашним кипятильником. Правда, на сто десять вольт! Знал, куда ехал…

Не шататься же ему, пожилому и очень ответственному человеку, по всяким сомнительным ночным забегаловкам, куда вот только что, не спрашивая разрешения руководителя делегации, отправились эти два ленинградских алкаша — Теплов и Воронин «и примкнувший к ним», сукин сын, Лешка Баршай.

Кстати, в Москве, в конфиденциальном инструктаже, приказали — глаз с Баршая не спускать! Недаром же этот голубоглазый Анатолий Викторович поселил его вместе с собой в одном номере. Наверняка у него насчет Лешки есть особые инструкции…

Спустя два десятка лет Зоя Александровна и Кирилл Петрович Тепловы бывали в Америке несчетное количество раз. Там они брали напрокат машину и мотались по всей Калифорнии, от Сан-Франциско до Сан-Диего, с обязательными, на три-четыре дня, посещениями Лас-Вегаса. Зойка влюбилась в музыкальные фонтаны «Белладжио» и оказалась поразительно азартна и удачлива в игре — была ли это рулетка в роскошном отеле «Мираж» или примитивный недорогой «четвертаковый» автомат из второразрядного уличного казино — ей было наплевать!

…Или они, меняя друг друга за рулем через каждые сто миль, мчались по восточному побережью, сквозь несколько штатов. Неделю, с ночевками в местных отельчиках, они ехали из того же Нью-Йорка через Филадельфию, Вашингтон, Орландо, Палм-Бич, Луисвилль, Миртл-Бич и Майами, с заездом в знаменитые крокодиловые фермы Флориды, и до самого конечного островка под названием Ки-Уэст, последнего прибежища Хемингуэя…

Там они выходили в море на громадном катамаране, у которого по левому борту плескался Мексиканский залив, а по правому — очень спокойно покачивался Атлантический океан.

И однажды, в Ки-Уэсте, днем, в специализированном «крокодильском» ресторанчике заказали себе стейк из аллигатора!

Стейк оказалось поразительно невкусным. Смахивало на отварную свинину, скрещенную с вареной же курицей. Вечером, в собственном гостиничном номере, эту обидную ошибку они заели каким-то роскошным вяленым мясом и запили прекрасным джином со льдом и тоником.

А через три недели улетали в Мюнхен, потому что у Зойки наступала пора устрашающих плановых онкологических проверок.

Но тогда, в семьдесят третьем, все, что поразило Кирилла Теплова в его первом посещении Америки, — от термостойких бумажных стаканчиков до винтового восхождения и спуска в музее Соломона Гуггенхайма, о котором так мечтала Зойка, он понимал, что испытывает всего лишь ничтожную часть восхищения своими открытиями этой удивительной страны.

В полной и прекрасной мере он мог бы ощутить все это, только если бы Зойка была рядом!

Господи, боже мой! Ну почему она этого всего не видит?!!

Как они просили, как умоляли, чтобы их выпустили в Штаты вдвоем!

Они готовы были оплатить все расходы за полет кандидата наук Зои Александровны Тепловой на этот фестиваль, где ее муж — лауреат Государственной премии Кирилл Петрович Теплов.

— Да пошли они на хер! Ни детей, ни родителей. Ни одного «якоря»! Эти «лауреаты-кандидаты», мать их в душу, попросят там убежища, а мы потом расхлебывай! — сказали те, кто окончательно решал — кому ехать за границу, а кому — нет. — Мало нам хлопот с этой жидовней…

— Тепловы — русские.

— Тот засранец из Союзгосцирка тоже был русский! И где он теперь?!

Два дня «принимающая сторона» возила советскую делегацию по всему Нью-Йорку. Со своим собственным гидом-переводчиком — очень милой пожилой дамой — прямым потомком министра внутренних дел царской России — Соней Дурново. Соня возила их и к статуе Свободы, и в Чайна-таун, и в Маленькую Италию, и в Квинс, и в Бруклин…

Даже в чудовищно грязный и захламленный Гарлем. Где юные чернокожие «цветы жизни» забросали камнями их экскурсионный автобус и вдрызг разбили у автобуса заднее стекло.

Чтобы снять напряжение после посещения района «черной и угнетаемой бедноты», как обычно выражалась наша советская пресса в духе романов тетеньки Гарриет Бичер-Стоу, делегацию подняли на смотровую площадку знаменитого небоскреба «Эмпайр Стейт Билдинг», на высоту в триста восемьдесят с чем-то метров.

В лифтах молчали. Еще живо было тягостное ощущение недавнего столкновения с чем-то уродливым и, наверное, неизбежным, словно темная гноящаяся, незаживающая рваная рана с гнилостным запахом…

Но, к счастью, была хорошая солнечная погода, и трехсот восьмидесяти метров высоты вполне хватило для того, чтобы все оставшееся внизу потеряло свои резкие очертания и настолько уменьшилось в размерах, что у ограждающих сеток смотровой площадки даже началась какая-то нервная, неестественно веселенькая трепотня.

И только Лешка Баршай застывшими глазами смотрел в далекую границу земли и неба, а заслуженный деятель Серега Воронин тихо сказал на ухо своему автору — Кириллу Теплову:

— Мне, чтобы отмыться от этого Гарлема, литра водки не хватит. А последнюю пустую бутылку я утром выбросил в мусорную корзину…

— Купим.

— Дорого. Надо еще в Ленинград что-то своим привезти… Я смотрел в ликер-шопе: полбанки — девять с полтиной. Долларов.

— Понятно, что не рублей. Ладно, придумаем что-нибудь. Есть же в Нью-Йорке какие-то специальные лавки для постоянно работающих здесь совслужащих? Там наверняка это в полцены…

— По опыту моих прошлых поездок, могу тебя обрадовать — наши советские, работающие за границей, больше всего ненавидят наших же, случайно обратившихся к ним за помощью. Учти!

— А если пугнуть?

— Обгадятся от страха. И все равно ничего не делают. Аты, по возвращении в Союз, окажешься зесь перемазанный в их же говне.

— И все-таки попробуем! — упрямо сказал Кирилл. — Посмотри, Серега… Отсюда даже Нью-Джерси видно. Я по карте смотрел. Гляди! Правее от того моста и через реку… Это уже совсем другой штат! Боже мой! Красиво-то как…

Черт подери! Ну что за гадость… Ну почему, почему Зойки нет рядом?! Почему она не может все это увидеть своими собственными глазами?

В номере отеля Кирилл отыскал в своем блокноте телефон Советской миссии в Нью-Йорке и без больших надежд позвонил туда.

Была вторая половина дня субботы, и на том конце провода Кириллу мог бы никто и не ответить. Но не прошло и трех секунд, когда в трубке Кирилла раздался голос:

— Дежурный Советской миссии Прохоренко. Слушаю вас.

И то же самое — по-английски.

— Здравствуйте! Я лауреат Государственной премии РСФСР журналист Теплов Кирилл Петрович.

Пауза. Затем сразу же, без всякого ответного «здравствуйте», вопрос — с явно неприязненными интонациями:

— Откуда у вас этот номер телефона? Почему вы сюда звоните?

— Ваш телефон мне был выдан в Москве соответствующими инстанциями, — жестко ответил Кирилл, пытаясь не солгать ни единого слова.

На том конце повода наметился легкий перепуг:

— Что с вами случилось?

— Это не телефонный разговор. Я остановился на Сорок второй, в отеле «Коммодор». Если вам нужно подтверждение — созвонитесь с отельной администрацией. Повторяю — моя фамилия Теплов. Как мне доехать до вас?

— А что произошло? — в голосе дежурного Прохоренко проскользнула уже государственная тревога. — Сначала объясните мне…

— Я же вам сказал — это не телефонный разговор. И потом, я обязан знать ваши полномочия.

Возникла томительная пауза.

Дежурный Прохоренко, сотворивший на Родине, в своем МИДовском окружении, столько мелких мерзостей и крупных предательств, лишь бы только попасть сюда хотя бы на несколько лет, не имел права на ошибку.

— Ну, хорошо… — решился Прохоренко. — На Сорок второй сядете на автобус, он останавливается рядом с вашим отелем, доедете до Централ-парка и там переся…

— Стоп! — резко прервал его Кирилл. — Мне проще взять такси.

Последняя фраза Теплова убедила дежурного по Советской миссии, что он поступил более чем правильно. Обычные, простые советские русские, случайно попавшие в Нью-Йорк, такси не пользуются.

Джинсы — настоящий «Леви Страус», которые в Москве у фарцманов стоят в лучшем случае двести рублей, а это, даже по курсу валютных проституток из «Националя» — по два рубля за доллар, уже сотня «зеленых»! Здесь же эти джинсы — шесть с половиной долларов! А такси от Сорок второй до Миссии — восемь! Ни хрена себе?..

— Захватите паспорт! — успел крикнуть он. — Это Шестьдесят седьмая…

— Да знаю я ваш адрес! — раздраженно сказал Кирилл и положил трубку.

Какое счастье, что этой клоунады не слышит и не видит Зойка! Казалось бы, остроумненький, а по существу — гнусно унизительный спектаклик ради экономии несколько долларов для покупки обычной водки! Прости, Зоя…

Через двадцать минут Кирилл стоял перед наглухо запертыми ажурными воротами с медной скрижалью, где на двух языках было черными буквами вытравлено — что находится за этими воротами в глубине чахлого полукруглого садика. Именно вон в том невысоком здании с несколькими ступеньками парадного входа по центру фасада.

В одной руке Кирилл Петрович держал объемистый портфель своего соавтора по фильму «Уссурийцы», а в другой приподнятой — раскрытый советский заграничный паспорт.

Две камеры, склонив свои любопытные головки, разглядывали его и его паспорт, а две другие, приподнятые и развернутые в разные стороны, насквозь просматривали всю Шестьдесят седьмую улицу…

«Если эти камеры могли бы еще и стрелять, по мне наверняка уже полоснули бы очередью…» — невесело подумал Теплов.

— Фамилия? — по-русски, неожиданно спросили ажурные ворота.

— Теплов.

— Заходите.

Отвратительно заскрежетали открывающиеся ажурные ворота. Проходя на небольшую территорию Советского Союза в середине Нью-Йорка, Теплов негромко и раздраженно пробормотал:

— Хоть бы петли смазали…

— За все деньги надо платить, — неожиданно пожаловались ему ворота и с хриплым лязгом закрылись за его спиной.

Внутри, у дверей, его уже ожидал невысокий человечек с недобро настороженными глазами, в черном костюме, несвежей нейлоновой рубашке и тоненьком черном галстуке.

За его спиной был длинный, подковой изогнутый стол, на котором стояли мониторы всех камер слежения — и уличных, и внутренних.

— Теплов, — представился Кирилл Петрович.

— Паспорт! — наверное, это и был Прохоренко.

Он пролистал все паспортные странички, несколько раз сверил фотографию со стоявшим перед ним Кириллом и наконец, возвращая паспорт его законному владельцу, все равно очень недружелюбно спросил:

— Так что произошло, гражданин Теплов, о чем нельзя было сказать по телефону?

И тут Кирилл Петрович Теплов стал сам себе настолько отвратителен, что даже этот Прохоренко показался ему вполне пристойным человеком.

«Не стреляйте в пианиста, он лучше не умеет!..»

— Слушай, Прохоренко! Или, как там тебя… Где у вас водки можно купить? По нормальной цене, — плюнув на все, впрямую спросил Теплов.

— Тьфу ты, ебть! Ну, чего ты, бля, не мог сразу сказать?! — облегченно и даже слегка обиженно сплюнул Прохоренко.

И действительно, сразу стал похожим на приличного, «своего» и все понимающего человека.

— Беги быстрей на второй этаж в буфет, если Лидка еще не закрылась… Двигай, двигай! А то бабки подобьет и опечатает лавку! Суббота же!

Теплов молнией взлетел на второй этаж. Дверь в буфет была распахнута настежь. За буфетной стойкой моложавая женщина, с модными очочками на кончике носа и хитроватыми припухшими глазками, перетирала посуду.

— Лидочка, привет!

— Привет! Чего так поздно?

— Дела, дела, дела… Лидочка, солнце мое, два по сто пятьдесят коньячку и плиточку шоколада, — с давно забытым, охмурительно-холостяцким воркованием в голосе прокурлыкал Кирилл Петрович.

— А где второй?

— Вторая, — поправил ее Теплов. — Это ты — радость моя…

— Ну ты даешь! — восхищенно сказала Лида и налила коньяк в стаканы. — И откуда ты такой взялся?! Новенький, что ли?

— Старенький, только из другой епархии. Ну, будь!

Они чокнулись и оба залпом выпили коньяк. Закусили шоколадом.

— Пообедаешь? — спросила Лида.

— А что у тебя есть?

— Борщ. Шницель венский…

Теплов вспомнил про голодного и трезвого Серегу Воронина, одиноко сидящего в гостиничном номере, и сказал:

— Жаль, но некогда. У тебя «Столичная» почем?

— Как и повсюду — девяносто семь центов пузырек.

— Повсюду — девять с половиной долларов.

— А ты туда не суйся. Приходи ко мне. Сколько тебе?

Теплов поставил на стойку буфета свой портфель, сказал:

— Давай, Лидуня, отгрузи мне штучек десять…

Лида критически осмотрела Серегин портфель:

— Ручка оторвется. Не выдержит твоя торба. Я под четыре пузыря пакет дам пластиковый, а шесть — в портфель. Еще чего надо? Колбаски там, или…

— Нет. Спасибо, Лидочка. Посчитай мне все — шоколад, коньячок, поддачу… Сколько я тебе обязан?

— Ладно, — ухмыльнулась Лида. — Клади пятнашку и забегай, если что… Уж больно ты мужик красивый! Если не торопишься — можем ко мне поехать, музычку послушаем. Мой как раз в Москву на неделю укатил…

— Я сегодня в Сан-Франциско улетаю. Спасибо. Лидочка.

— Заглядывай. Будь здоров.

Спустился вниз с пакетом и тяжелым, не закрывающимся портфелем, из которого торчали горлышки «Столичной».

Прохоренко уважительно оценил количество водки, купленной Тепловым, пожал ему руку, пожелал счастливого пути.

Прости меня, Зоенька… Я тебя очень люблю.

До Сан-Франциско летели почти шесть часов.

Вся советская делегация сидела в хвосте самолета. В воздухе вели себя более чем скромно. На весь перелет ушло всего три бутылки «Столичной». Очень неплохо выпил Лешка Баршай. Пару рюмочек преломил даже руководитель делегации — Народный… ну, и так далее…

Была искренне удивлена превосходным вкусом русской водки и шестидесятилетняя Соня Дурново — далекий потомок министра иностранных дел России до семнадцатого года. Не закусывая, она пила водку маленькими глоточками и одну рюмочку растянула часа на полтора.

Липовый представитель «Совэкспортфильма» Анатолий Викторович заказал у стюарда бокал красного вина и присоединился к общей гулянке.

Две рюмки выпила некрасивая и неожиданно превосходно говорящая по-английски Ася Курмангалиева — юная режиссерша какой-то среднеазиатской студии. Она сняла небольшой восхитительный фильм об огромной сторожевой собаке, которая в горах вместе со своими щенятами выкормила сироту-ягненка.

В Америку этот «национальный кадр» сопровождал, конечно же, секретарь их местного Союза кинематографистов — бывший крупный партийный работник широкого масштаба, в прошлом — ответственный за все очистные сооружения республики.

«Интуристовская» Нина пить отказалась наотрез. Она сидела у окна и что-то вязала, вязала, вязала. Наверное, ей ужасно не хотелось вынимать свой фантастический зад из уютного самолетного кресла, куда она при посадке втиснулась с невероятным трудом.

Часа через два все уже очень устали и разбрелись по своим местам. Вместе остались только четверо — Теплов, Воронин, Лешка Баршай и Анатолий Викторович со своим нескончаемым бокалом красного вина.

Лешка был пьян и слезлив. Хватал Теплова и Воронина за руки, тыкал пальцем в Анатолия Викторовича:

— Ребята! Мы же с вами были и в Варшаве, и в этом… Ну, как его? Вместе! Ну, объясните вы ему… Вы ж меня знаете! Объясните вы ему, едрена вошь, что я — потенциальный возвращенец!!! У меня же мама там! А он все время сопровождает меня! Я на минутку не могу здесь один остаться! Я понимаю, это его работа… Извините, Толя, что я о вас — в третьем лице. Но всему же есть предел! А я как-никак прошу прощения, но человек творческий… Мне иногда нужно хоть полчаса побыть с собой наедине. Ну, нельзя же так! Лучше б я вообще никуда не поехал! День и ночь…

спел Кирилл.

Воронин держал третью бутылку «Столичной» с остатками водки.

— Слышь, Толик… Ты не дрейфь, — грубовато произнес Серега, обращаясь к Анатолию Викторовичу. — Лешка у них не останется. Он из хорошей московской еврейской интеллигентной семьи. Он сам прекрасно понимает, что таких режиссеров, как мы с ним, у америкашек — раком до Москвы не переставить.

— Ну зачем вы так? — огорчился Анатолий Викторович. — Ваши фильмы были отобраны их фестивальной комиссией, а это значит…

— Да ни хера это не значит, — сказал Кирилл Теплов. — Мы, русские, для них — экзотика, Анатолий Викторович. Не более. Вот им и занятно посмотреть, как это можно снимать приличные картинки в условиях тотальной… Как бы это вам помягче сказать? Разлей остатки, Серега!

В Сан-Франциско их поселили в самом центре, в каком-то очень занятном «Отеле морских пехотинцев». Кажется, у него было еще какое-то название, но Кирилл Петрович уже и не помнил. А карточку отеля потерял сразу же, как только ему вручили ее вместе с ключами от номера.

Весь приемный холл и все номера клиентов были увешаны компасами, штурвалами, рындами, фотографиями героев прошлых лет и войн, изображениями десантных судов, образцами морских узлов, моделями военных катеров и разной атрибутикой яхт-клубов и всяких суровых военно-морских публичных учреждений…

Все было по-флотски чистенько, очень уютно и предельно вежливо.

Да и сам этот превосходно организованный фестиваль был редчайшим явлением среди тучи международных кинофестивалей, в конечном итоге превращавшихся в политизированно-коммерческое состязание художественного кино разных стран с несовпадающими идеологиями…

Редчайшим — потому что документальные ленты, а уж тем паче — научно-популярные всегда стояли за обочиной «художественного» кинематографа. Даже самые лучшие документальные образцы никогда не пользовались такой популярностью и такими доходами, как средненький, но кассовый фильмик о смелых ковбоях, благородных сыщиках и роковых красотках в мелодрамах далекого псевдоисторического прошлого с современными дамскими прическами…

Фестиваль документальных фильмов в Сан-Франциско проходил сразу в двух местах — в очень популярном кинотеатре «Кабуки», — туда продавали билеты, и там шли просто все фильмы из всех стран.

А для заседания жюри и просмотра картин, выставленных на конкурс, был предоставлен старый кинотеатр «Кастро» — почти на скрещении Маркет-стрит и Касгро-стрит, в известнейшем клубном месте сборищ всех педерастов и лесбиянок Сан-Франциско и его окрестностей.

…Это был триумф советского документального кинематографа!

Все три приза были присуждены русским фильмам. Первый приз получили «Уссурийцы» — картина о тигроловах, сделанная Серегой Ворониным и Кириллом Тепловым. Второй приз — Ася Курмангалиева со своим среднеазиатским фильмом о любви большой собаки к маленькому ягненку, и Третий приз получила картина Лешки Баршая «Докер»!

— Я бы места распределил так, — сказал сильно нетрезвый Серега Воронин. — Первый приз — Аське… В такой опасной теме проще пареной репы свалиться в пошлую слюнтяйскую патоку и сделать из этого матерьяла сентиментальное, душещипательное варево. А девка сумела очень иронично и подлинно философски узреть близость несовместимого и…

Замолчал на три секунды и удивленно добавил:

— Черт побери! Из этой фразы мне уже никогда не выпутаться… Второй приз — Лешке. Знали б они русский! А то — титры. Говно это, а не перевод! И Третий приз — наш. За новый прием в документальной кинодраматургии — автор сценария все время в кадре… Теперь все будут думать, что в перерывах между съемками русские кинематографисты ходят в тайгу за тиграми, а в средней полосе нашей необъятной — на медведя с рогатиной.

В «Уссурийцах», фильме о профессиональных тигроловах, Теплов волей-неволей действительно оказался в каждом кадре.

Дело в том, что на отлов живого огромного тигра весом килограммов в триста — триста тридцать в морозную и заснеженную уссурийскую тайгу на месяц, на полтора — это уж как повезет… — должны были отправиться вшестером. Четверо настоящих тигроловов — Иннокентий Малых, его брат — Василий Малых и два здоровенных сына Иннокентия. Двадцатилетний Вовка и двадцатитрехлетний Колька. А с ними — режиссер-оператор Сергей Воронин и сценарист — Кирилл Теплов.

Но в последний момент, буквально за три дня до выхода в тайгу, выяснилось, что за тигром, да еще месяца на полтора, брат Иннокентия — сорокалетний Васька идти в тайгу не может.

Ему срочно нужно было начинать лечить какой-то невероятной силы и явно не советского происхождения, как сказал доктор, гонконгский триппер!

Неожиданно для самого себя Василий Малых привез этот невиданный триппер в Уссурийск из Владивостока, куда недавно был командирован на закупы продовольствия для всей семьи. В Уссурийске жрать было нечего, а чтобы идти за тигром в тайгу, надо хорошо питаться. А то еще неизвестно, кто кого поймает. Ты — тигра или он — тебя.

У Василия же во Владивостоке были свои продовольственно-половые связи — он уже давно и успешно, правда, нечастыми наездами, удовлетворял сексуальные потребности директора небольшого магазинчика «Продукты» — верной жены не очень крупного военно-морского начальника, который постоянно находился в суровом море на страже рубежей Союза Советских Социалистических Республик.

— Надо так надо. Иди лечись, ебарь кошачий, — сказал старший Малых.

Оглядел рослого и крепкого Кирилла Теплова и спокойно сказал:

— Будешь амбалить за Ваську. Нам троим не управиться. Если захомутаем полосатого, его вчетвером на своем горбу километров пятьдесят тащить придется. На волокуше — нельзя. Шерсть подпортим. Потом его ни один зоопарк не возьмет. А нам с него — жить до следующей зимы.

Все было в тайге за эти полтора месяца.

И мат иногда стоял такой, что если бы тигр-уссуриец, или, как его еще называют — «Амурский тигр», понял бы смысл выражений, произносимых Иннокентием Малых, он сам бы упал в глубокую яму-ловушку уже в бессознательном обморочном состоянии. И не потребовалось бы в него стрелять снотворной пулей.

И работа адовая… и снег глубокий… и мороз жесточайший…

И ночевки на еловом «лапнике» с обогревом из двух толстых срубленных стволов сухостоя метра по четыре. Укладываешь их «в козлы» друг на друга с небольшим просветом. А в просвет плотно напихиваешь подснежный сухой мох, валежник. Поджигаешь. И тлеет мох между бревнами. А с ним вместе тлеют и два сухостойных бревна, лежащие друг на друге. И жар от них такой, что впору и до кальсон раздеться! И тигр не подойдет. Трусит.

И никому никаких поблажек! Ты пошел за тигром — изволь вкалывать. А кем ты был неделю назад — кинорежиссером или сценаристом, и у тебя своих кинозабот полон рот, — это ничего не значит. Две камеры, пленка, аккумуляторы, кофры с оптикой и даже маленький бензиновый движок для зарядки аккумуляторов — никого, кроме тебя, не касаются!

Помни одно: ты охотишься на тигра, но и тигр охотится на тебя. И делает это иногда лучше, чем ты…

Не хочешь, чтобы в свою последнюю секунду ты услышал бы только хруст собственных шейных позвонков, когда три центнера стальных мышц и десятисантиметровых когтей на тебя прыгнут сзади, слушай, что тебе приказывает старшой группы — Иннокентий Малых. И никакой такой самодеятельности! С тигром шутки плохи. А что от него пахнет до рвоты, так не вороти морду — это от них всегда так пахнет.

Это денежки пахнут, на которые вся семья целый год будет жить до следующего тигра.

Вот почему обросший усами и бородой в ледяных сосульках Кирилл Теплов оказался чуть ли не в каждом кадре «Уссурийцев». Причина тому — препростейшая: Васькин гонконгский триппер.

Потом был Вашингтон, где полуподвальный спецмагазинчик нашего родного советского торгпредстава начисто затмил и Капитолий, и экскурсию в Белый дом, и знаменитый на весь мир музей аэронавтики, и… честно говоря, само наше роскошное Советское посольство, где победителей кинофестиваля в Сан-Франциско очень вкусно принимали!

Изобилие и цены этого маленького советского торгового рая одна тысяча девятьсот семьдесят третьего года в середине столицы Соединенных Штатов — поражали!

Все члены делегации кинематографистов накупили прекрасные женские шубы из искусственного меха. От тридцати пяти до пятидесяти долларов. А Кирилл Петрович приобрел себе за четыре доллара черные пластмассовые часы с резиновым ремешком. Для погружения в морские пучины на глубину до двухсот метров!

Кирилл ясно отдавал себе отчет, что нырять он в них никогда не будет, но часы были невероятно завлекательными.

И еще он поклялся в душе себе и вслух — Сереге Воронину, что СВОЕЙ ЖЕНЕ, своей Зойке, он шубу из искусственного меха покупать никогда не будет! Он лучше сейчас прижмется, купит пару бутылок «Столичной» с «винтом», а в Нью-Йорке…

…В Нью-Йорке, по совету американской Сони Дурново, Кирилл Теплов с Серегой Ворониным взяли такси и поехали на знаменитый еврейский рынок — Орчер-стрит. В русском просторечье — «Яшкин-стрит». Где продавались товары, ворованные со складов и фабрик-изготовителей, по смехотворным ценам. И где нужно было торговаться до одури!

Лауреат Международного кинофестиваля в Сан-Франциско, заслуженный деятель искусств РСФСР Сергей Алексеевич Воронин с самого начала взял это дело в свои режиссерские руки.

Он устроил на Орчер-стрит феерический скандальный часовой спектакль на двух языках! С братанием, руганью, клятвами, объятиями, взаимными упреками, примирениями. С уходами и возвратами…

С двухсот долларов он умудрился сбить цену до девяноста пяти. Продавцы наверняка рассчитывали получить долларов семьдесят пять — не больше… и Теплов приобрел для своей любимой Зойки фантастической элегантности зимнее пальто из натуральной мягчайшей кожи, отороченное настоящей рыжей росомахой, да еще в какой-то специальной сумке.

В Манхэттене это же пальто стоило бы не меньше трехсот долларов!..

Возвращение в Москву Кирилл помнил смутно.

То выпивал с кем-то, то дремал над океаном, то начинал приставать ко всем — во сколько самолет приземлится в Москве, и успеет ли он на Ленинградский вокзал к отходу «Красной стрелы»…

Серега неожиданно закрутил романчик с Асей Курмангалиевой и решил остаться с ней на пару дней в Москве. Так что в Ленинград Кириллу Теплову придется возвращаться одному.

Денежные призы кинофестиваля им пришлось сдать еще на месте, в Сан-Франциско, в бухгалтерию советского консульства, а вот наградные статуэтки из полированной бронзы и черного дерева руководитель делегации попытался отобрать уже в самолете — для того, чтобы потом расставить их по кабинетам хозяев советской кинодокументалистики.

Но тут все награжденные так дружно послали Народного артиста СССР в жопу, что даже фальшивый представитель «Совэкспортфильма», ласковый майор КГБ Анатолий Викторович Сомов по-отечески нежно поглядел на пьяненького «потенциального возвращенца» Лешку Баршая и с гордым чувством выполненного боевого задания безоговорочно согласился с таким общественно-волевым и нетрадиционным решением.

— Рафик! Вот с того момента прошло больше тридцати пяти лет, а я, клянусь тебе, до сих пор помню его выражение лица, когда он увидел, что я встречаю его в Шереметьево! Он был почти «в хлам». Но на ногах держался. Бросил чемодан, посмотрел на меня бессмысленным глазом и так туманно говорит: «Мы в Ленинград прилетели, да?» Я бросаюсь ему на шею, говорю: «Нет-нет! Мы в Москве!» А он: «Тогда почему ты здесь?» — «Встречать, говорю, приехала». А он, морда пьяная, смотрит на меня, понять ни черта не может и говорит: «Тогда скорее на вокзал! К «Стреле»…». Я говорю: «Не нужно. Я на машине за тобой приехала. Можем сразу отсюда домой…» Тут он очнулся, как будто его разбудили, заржал счастливо и как закричит: «Заинька ты моя любимая! Ну ты даешь!» — и вдруг во весь голос так выразился, ну, суток на пятнадцать, не меньше! Я быстренько, от греха подальше, — в одну руку чемодан, в другую его, и скорей-скорей на выход!..

— Шаяхметыч! Она же права получила за неделю до моего отлета в Америку! И одна — из Ленинграда в Москву… Семьсот верст! Это ли не подвиг?!

— Ну, хоть немного бульона, Рафик… Как ты собираешься поправиться, если ты ни черта не ешь?

— Зоенька… Кто же это тебе сказал, что я собираюсь поправиться? — тихо и удивленно спросил старый Рафик.

Почти в то же самое время, о котором рассказывала Зоя Теплова, как она встречала Кирилла Петровича в Шереметьево после его триумфальной поездки в Америку.

…Рифкат Шаяхметович Алимханов трудился на Крайнем Севере в качестве вольнонаемного «специалиста» — начальника авто-тракторного парка и всей бульдозерно-землеройной техники с самыми разными двигателями внутреннего сгорания. В знании которых Рифкату Шаяхметовичу — равных не было!

Пикантность ситуации с назначением товарища Алимханова Р. Ш. начальником парка была в том, что вся эта техническая армада принадлежала той же самой, только очень сильно разросшейся колонии общего режима, где еще недавно заключенный Алимханов и сам «тянул срок», на основании статьи…

Ну, чего уж теперь-то вспоминать? Когда это было!

И начальник у него был тот же самый — Гамлет Степанович Хачикян.

Но уже не «подполковник» — зам. начальника колонии по техчасти, а целый «полковник»! И не какой-то там Заместитель, а теперь сам, как говорится, «Царь, Бог и Воинский Начальник» Исправительно-трудового учреждения №… (секретно!) Главного Управления Исполнения Наказаний Северо-Запада РСФСР!

Но если отмотать еще на несколько лет назад, когда продрогший на мусульманском захоронении Ново-Волковского кладбища, у могилы тети Фариды, Рафик поехал на вокзал и купил себе билет на поезд Ленинград — Котлас, то в ожидании подачи состава к перрону он пошел на вокзальную почту. По междугороднему телефону он позвонил в свою бывшую колонию подполковнику Хачикяну.

Это был последний номер телефона, куда он мог бы позвонить.

Слышимость была отвратительной. В трубке стоял несмолкаемый треск, русский народный хор — «Валенки, валенки — не подшиты, стареньки…», и голос Хачикяна прерывался на чем-то самом главном… а потом опять треск, опять хор, мат Хачикяна и…

— Приезжай! — наконец крикнул оттуда Хачикян.

— Еду, — тихо сказал Рафик и заплакал, стоя в телефонной будке.

Полковник Хачикян Гамлет Степанович тогда за один день ему там и паспорт «сделал», и прописку.

Милиция, исполком с райкомом — все были прикормлены. Даже местное КГБ. Для Хачикяна — в лепешку! Еще и «спасибо» ему говорили. А как же?! Городское УВД, того и глядишь, завалится от старости. А денег — кот наплакал. Область выделила на ремонт какие-то копейки, да и те спиз… В смысле — куда-то делись.

В исполкоме потолки текут, штукатурка сыплется. В райкоме партии стали портреты членов Политбюро вешать — чуть стенки не рухнули…

Последняя надежда — полковник Хачикян Гамлет Степанович, начальник колонии. Один звонок, и на тебе — хоть сотня заключенных! На собственном транспорте. С конвоем при автоматах — все честь по чести.

И не какие-то деревенские «шабашники», а строители высочайшей квалификации! У него там по любому профилю, и доценты, и кандидаты наук чалятся. Есть даже один реставратор из самого Эрмитажа!

Заслал Гамлету Степановичу ящик армянского коньяка «КВВК»: на следующий же день — у тебя и техника, и люди, и матерьялы!

Но и ты, будь здоров, не кашляй. И ухо не заваливай. Позвонил Хачикян, попросил о какой-то безделице — паспорт кому-то, прописку… Закрыть дело, открыть дело… На цырлах и без лишних вопросов! И чтоб немедленно!!!

Нет состава преступления — придумай его! Не получается — сажай в камеру, расколи любым способом до самой задницы, вешай его за яйца, он тебе сам «состав» нарисует!

А если дана команда «Закрыть дело!», забудь все доказательства предварительного следствия. Хачикян сказал же, что фигурант «не участвовал» и «невиновен», так чего же ты там еще выеживаешься?..

Хочешь из теплого следовательского кабинетика — в мороз, в «наружку», в патрульно-постовую службу? Так Хачикян тебе это в два счета устроит. Один звонок, и тебя нету!

Сами обгадились, больше некуда — скоммуниздили кровельное железо по своим домашним норкам, а в исполкомовском архиве и следственном изоляторе УВД воды по колено!

К кому теперь за железом и кровельщиками обращаться? К полковнику Хачикяну. К Гамлету Степановичу.

Карьера (теперь это слово — нестыдное) вольнонаемного Рифката Алимханова складывалась относительно поэтапно. Сначала он был зачислен на должность личного водителя двух автомобилей начальника колонии, полковника внутренних войск Г. С. Хачикяна.

«ГАЗ-21» «Волга». Представительский автомобиль — для деловых выездов в близлежащие города области. Для сбора дани и решения ряда очень важных взаимоудовлетворяющих вопросов.

Одновременно Рифкат Шаяхметович являлся и водителем военного полноприводного, легкового вездехода «УАЗ-469», экипированного по последнему слову автомобильной техники начала семидесятых и деталями пока еще не наступившего светлого будущего.

Эта могучая машина была необходима для передвижения по огромной промерзшей или раскисшей территории зоны (все зависело от времени года) и за пределами зоны — в места приложения преступных сил заключенных на благо советского общества.

А так как колония полковника Хачикяна была ориентирована на рытье глубоких и широких траншей для прокладки в них трубопровода — то ли для газа, то ли еще для чего, то маршруты инспекционных поездок начальника колонии простирались на десятки километров.

Следует заметить, что оснащение серийного «УАЗа» было личной заслугой его водителя. Рафик смонтировал там и рацию, и радиотелефон с фиксированными номерами первоочередной необходимости, кофеварку и наглухо затонировал почти все стекла, кроме лобового.

Даже механизм сидений он переконструировал так, что при внезапно нахлынувшем мужском желании полковника обладать какой-нибудь случайной дамой автомобильные сиденья мгновенно превращались в широкую и удобную постель. А переднее стекло занавешивалось специальной шторкой…

В последнее время это происходило почти всегда в одном и том же месте — в обезлюдевшем бывшем райцентре, стоящем вдоль трассы прокладки газопровода.

Там объектом неукротимого полового влечения Гамлета Степановича была второй секретарь райкома партии. Горластая молодуха-разведенка из комсомольских выдвиженцев, она обладала двумя неоспоримыми женскими достоинствами: невероятным объемом бедер и грудью, на которой (без лифчика!) медаль «За трудовую доблесть» лежала строго горизонтально.

Рафик оставлял ритмично покачивающуюся машину, вспухавшую от любви и страсти, и уходил по своим делам минимум часа на полтора…

Чаще всего в районную библиотеку этого странного местечка — бывшего центра кипучего и многолюдного, «градообразующего» лесоповала.

Потом там всю тайгу вырубили, а райцентр остался, как говорится, в чистом поле. С пеньками и всеми атрибутами местной власти, только почти без людей. Но зато с библиотекой.

Заведовала этим еле тлеющим «очагом культурного досуга» нежилого, пустынного райцентра выпускница Сыктывкарского педагогического института Коми АССР двадцатичетырехлетняя Ниночка Озерова. Для редких посетителей библиотеки — Нина Владимировна.

— Рифкат! — строго сказал полковник Хачикян, когда они ехали вдоль трассы трубопровода. — У меня к тебе есть замечание.

На холмах вырытой из траншеи мерзлой земли стояли конвойные автоматчики, сверху посматривали на заключенных — сварщиков и укладчиков труб. Неподалеку ждали конца смены крытые грузовики для перевозки зэков в зону. Шофера — расконвоированные заключенные — грелись в кабинах.

— Слушаю вас, Гамлет Степанович.

— Я, когда в библиотеку за тобой заходил, заметил: почему разрешаешь девочке-библиотекарше говорить тебе — Рафик? У тебя есть твое гордое имя Рифкат. Национальное. Зачем — Рафик? Что это такое?

— Видите ли, Гамлет Степанович… Я — ленинградец. Там родился и вырос. И все мои родные, хоть и не русские, были ленинградцами. Блокадники. И там это не имеет значения. Рафик и Рафик. Может, им так проще меня называть? А то — Рифкат… Как-то уж очень торжественно.

— Ты не прав, Рифкат Шаяхметович. Я тоже не русский. Но у меня есть мое многозначительное чисто армянское имя — Гамлет! И я им должен гордиться! Папа с мамой сказали — Гамлет, и я никому не могу разрешить называть себя как-то иначе. Одна очень солидная областная дама, большой ответственный работник, в один интимный момент сказала мне: «Я тебя буду по-русски называть — Гриша. «Нет! — говорю. — Никогда!» А она говорит: «Нет, Гриша! Мне так удобнее…» Но мужчина, Рифкат, должен всегда оставаться мужчиной. Я знаешь что сделал? А она, заметь, уже в постели, без ничего, в одних чулках лежала! Ты только представь себе теперь, от чего я отказался!.. На что я пошел ради нашей мужской национальной гордости?! Я с кровати встал и сказал: «Или — Гамлет, или — одевайся и уходи!»

Больших трудов стоило Рафику правильно оценить все величие этой ситуации, но он собрал всю свою волю в кулак и, с трудом объезжая огромную лужу по глубоким дорожным рытвинам, серьезно сказал:

— Очень… Очень мужественный поступок.

На мгновение Гамлету Степановичу показалось, что Рафик сказал это с тщательно скрытой иронией, но взглянув на него искоса, увидел всего лишь серьезный, сосредоточенный профиль своего водителя. И повторил для убедительности:

— Мужчина всегда должен оставаться мужчиной.

«Кулибин с воли вернулся…» — уважительно и удивленно шелестело по баракам зоны.

«Кто его тронет — дня не проживет!» — сказали паханы и «законники».

«Рафик приехал!» — шептались и вздыхали девочки в Котласе, Сольвычегодске и окрестностях.

Даже юные жены некоторых младших офицеров охраны…

Эти дамы вообще — особ статья!