На пороге

VII.

Дверь тихо открывается, входит Сима. Алеша поворачивает к ней свое. счастливое лицо и смотрит на сестру сияющими глазами. Сима поражена переменой, происшедшей в нем со времени прихода Лели.

Он манит ее к себе пальцем с таким видом, словно имеет сообщить ей нечто чрезвычайно важное и радостное. Она подходит, наклоняется, и Алеша, обняв её шею руками и глядя ей прямо в глаза светлыми, смеющимися глазами, тихо сообщает:

-- Знаешь, Сима... у Лели будет мой ребенок...

Сима неестественно широко раскрывает глаза, и на мгновение её лице мелькает темная тень какого-то жуткого страха. Но Алеша не замечает этого и повторяет ей то, что недавно говорил Леле:

-- Ты понимаешь, Сима -- я не уйду от вас, от Лели, я не исчезну совершенно... Это маленькое существо, которое родится у Лели -- ведь, это буду -- я... не часть меня, а весь я... Он, наверно, будет похож на меня... Сима, ты будешь любить его?..

Сима опускается на постель, и по её щекам бегут крупные слезы. А Алеша уже забыл о её присутствии, закрыл глаза и снова мечтает, и лицо его светится почти женственной нежностью: Он видит себя трехлетним мальчуганом, играющим в уголках комнат обломками игрушек, которые он сам же переломал из желания узнать, что в них заключается; и каждая игрушка, даже в таком изуродованном виде -- для него живое существо со всеми человеческими способностями и слабостями: он с ними говорит, целует их, бьет, ласкает, укладывает спать...

Видит он себя гуляющим по улицам и в саду с мамой-Лелей, которой он надоедает бесконечными вопросами, в роде:

-- Мама, что это? .

-- Солнце...

-- Как солнце?..

Или:

-- А что это, мама?

-- Облака...

-- Почему облака?..

И мама-Леля не может объяснить "как солнце" и "почему облака". Она только тихо и ласково смеется и, наклоняясь к нему, целует его лобик и глазки. Он еще не знает этих слов "солнце" и "облака" -- и не понимает этого горящего на небе шара и этих плавающих над головой белых масс, и оттого вопросы "как" и "почему" возникают в его маленьком, тщетно напрягающемся мозгу совершенно правильно и естественно, а маме-Леле они кажутся нелепыми и смешными...

Вот он сидит в маленькой ванне, и тельце его обнимает мягко и нежно теплая, душистая от мыла вода. Ему приятно и весело, особенно, когда мама-Леля трет губкой подошвы ножек: ему щекотно, и он заливается звонким, серебряным смехом, слышным во всех комнатах, и бьет по воде ручками и ножками, разбрызгивая воду, которая течет по полу широкими лужами и подбирается к маминым ногам. А мама-Леля, высоко подобрав платье и зажав его подол между коленями, моет ему мягкой мыльной губкой грудь, плечи, спинку, ручки, ножки, и это она делает так нежно и осторожно, что Алеша испытывает только одно наслаждение и чрезвычайно доволен. Только, когда дело доходит до головки -- ему становится немножко жутко: он боится, чтобы мыло не попало в глаза, и все время просит:

-- Мама, глазочки...

Но и это проходит благополучно; мыло смыто с головки, и курчавые прежде волосики теперь гладко и смешными хвостиками спускаются на лобик. Алеша опять смеется, барахтается в воде, и когда мама кончает купанье -- просит еще немножечко оставить его в ванне и еще потереть ему спинку, или грудь, или плечи...

А потом, в беленькой рубашечке с вышитым голубым воротом, пахнущей фиалками (у мамы-Лели все белье пахнет фиалками), он сидит у неё на руках, обняв ручкой её шею, и слушает сказку о мальчике-с-пальчик, а головка его тихо и незаметно склоняется к ней на плечо... Уже во сне он чувствует, как она нежно прикасается теплыми губами к его щечке и глазкам, кладет его в постельку и покрывает одеяльцем, бережно закутывая его ножки. Он сладко спит, и ему снится что-то хорошее, чего утром он никогда вспомнить не может. А утром, едва он откроет глаза -- уж над ним стоит мама-Леля и целует его, и ему так приятно, когда она обхватывает всего его обеими руками и прижимает к своей теплой, мягкой груди...

-- "Мама Леля", -- шепчет Алеша с блаженной улыбкой, и он понимает теперь ту новую красоту, которая мелькнула для него в Леле, когда она сообщила ему свою радостную тайну...

Кто-то наклоняется к нему...

-- Что ты, Алеша? ...

Он открывает глаза и удивленно смотрит. Вечер. На столе горит лампа. К нему склонилось лицо матери.

-- Это вы, мама? -- говорить он сконфуженно. -- Разве я спал? И так долго?..

-- Да, -- говорит мать: -- ты спал часа два...

Лицо у неё такое доброе и тихое, каким он давно уже не видел его, разве только в раннем детстве. Ему хочется сказать ей о своей радости, но он замечает Лелю и Симу, сидящих на диване против него, обнявшись, и глядящих на него большими печальными глазами... "Как они грустны..." -- думает он, и ему кажется странной и непонятной их печаль теперь, когда он так счастлив и спокоен. Он обнимает голову матери и, приблизив её ухо к своим губам, чуть слышно шепчет:

-- Мама, Леля в... положении... У неё будет мой ребенок. Берегите ее. Ведь, это буду я, мама. Я не умру и долго еще буду с вами, с Лелей, с Симой...

Он держит её голову в своих руках -- и вдруг чувствует на своей шее и открытой груди что-то теплое, мокрое... Он делает нетерпеливое движение всем телом и капризно, с раздражением в голосе, говорит:

-- Отчего вы все, когда я говорю это, плачете? Разве оно так непонятно для вас? Ведь, это же так просто и ясно!..

Но раздражение скоро потухает в нем. Ему приходит в голову мысль, что смерть есть не что иное, как перемена формы, переодеванье своего рода, правда, сопряженное с болью, но не долго длящееся, а за ним -- снова покой, чувство жизни и радость... Эта мысль глубоко успокаивает его. Он улыбается и слабым голосом зовет:

-- Леля, Сима... идите же ко мне...

Они встают с дивана -- обе маленькие, тоненькие, грустно- красивые, каждая по-своему: одна -- белокурая, светлая и в своей печали, другая -- черноволосая и как будто с головой и руками закутанная в прозрачный траурный газ. Обе бледны, медленны в движениях, как птицы с подшибленными крыльями...

Алеше их жаль, но он думает: "Это скоро пройдет...".

Леля садится к нему на кровать и устало приникает головой к его груди. Сима у изголовья опускается на ковер и гладит Алешину руку теплой атласистой ручкой...

-- Мои девочки... -- нежно говорит Алеша. -- Как я вас люблю!.. Только не плачьте. Мама, не надо плакать...

Он просит об этом так трогательно, что у всех трех глаза наполняются слезами. Они глотают их и крепятся, а Алёша, мечтательно улыбаясь, тихо рассказывает им о том, что он думал о своем ребенке и какими видел во сне его и маму-Лелю...

Лампа тихо поет и мягким желтым светом заливает всю комнату. Алеша с удивлением и странным любопытством смотрит по сторонам на стены, лампу, окно, переводит глаза на бледные, грустные и красивые лица Лели и Симы, на лицо матери, в котором он только теперь, после долгого времени раздора и взаимного озлобления, узнает доброе, любящее лицо матери, всегда скрывавшееся от него под маской светской холодности или искаженное раздражением и злостью. И на все это он смотрит так, как будто видит в первый раз или только теперь хорошо рассмотрел и понял -- и оттого все стало ему так близко, мило и дорого...

Алеша умолкает и думает: "Отчего только перед смертью можно все понять и оценить?.. Как хороша была бы жизнь, если бы понимание это приходило раньше и если бы человек уже рождался с ним. А без него часто совершенно бесплодными, незамеченными и неоцененными проходят лучшие минуты жизни, и все ждешь и смотришь вперед поверх жизни и пропускаешь самую жизнь..."

Мысли путаются, расплываются в каком-то неясном тумане... Он закрыл глаза... через минуту открыл их, посмотрел на дремавших около него Лелю, Симу, мать... Веки снова опустились на глаза... Он тихо, глубоко уснул...