На последней парте

12

Раздался стук.

Утром Кати тоже послышалось, будто стучат в кухонную дверь. Она выскочила из теплой постели и босиком побежала на кухню. Холодный каменный пол так и обжигал пылающие ступни; она поскорей отворила дверь. Никого не было. Только ледяной ветер вздул, словно парус, ее старенькую ночную рубашку. Если бы доктор Шош узнал о том, что она с температурой тридцать восемь и пять почти голышом выбегает на холодный декабрьский ветер! Но папа утром должен был позвонить в школу. Кати заставила его поклясться, что он обязательно позвонит, не то ведь тетя Дёрди подумает, будто Кати опять прогуливает, а она лежит дома, и у нее температура, воспаление легких. Если тетя Дёрди узнает, что Кати больна, она, конечно… Нет, все-таки никто не стучал. Кати поплелась обратно в постель.

Но сейчас определенно стучат. Наверняка кто-то пришел! Кати распахнула дверь. На пороге стояли Персик и Кладек. У Пишты в руках была маленькая красная кастрюлька. Персик быстро вошла и, ругая Кати на чем свет стоит, заставила ее нырнуть в постель. Кладек следовал за Марикой по пятам. Поправляя Кати подушку, Персик сердито обернулась к Пиште:

— Ну зачем ты притащил суп ей в постель? Сейчас же неси на кухню и поставь там на стол!

Какой решительной может быть эта ласковая Марика!

— Это мясной бульон, моя мама сварила, нужно только подогреть, — сказала она Кати. — У вас в какую сторону газ открывается?

— Я поела уже, — отозвалась Кати. — Тетя Лаки принесла мне манную кашу.

— Все равно должна съесть. Мама сказала, что от этого ты поправишься. Ну, говори же, куда повернуть?

Голос Кати прозвучал глухо, она была совсем растрогана:

— В ту сторону, где зайчик. Видишь, висит над ящиком? Раньше там еще и лев висел, но его содрал Шаньо.

Горячий крепкий бульон пришелся Кати по вкусу. К тому же бульон был с вермишелью, которую Кати очень любила.

А Персик тем временем…

Сперва она огляделась. Кажется, ей не очень понравилось то, что она увидела, потому что косы ее так и запрыгали, словно кто-то руками всплескивал да приговаривал: «Ну и ну!» Правда, говорить этого Марика не говорила, но думала.

В комнате было тепло, железная печурка совсем раскалилась. Папа затопил еще перед тем, как идти на работу, и попросил тетю Лаки днем подбрасывать дровишки. Тетя Лаки, когда принесла манную кашу, насовала в печку дров до отказа, но тут же и убежала: у нее сегодня было много стирки, она ведь весь дом обстирывала. Перед печуркой набралась уже целая горка золы. Папе в голову не пришло собрать ее, а тете Лаки было некогда. Персик пошла на кухню разыскивать кочергу, веничек и совок. Кати уже решила, что она ушла совсем, — так долго ее не было. Но Персик вернулась.

— Да где же у вас кочерга? — воскликнула она, чуть не плача от досады.

— А мы отдали ее на время доктору Шошу. Вчера он был здесь, прописал лекарство, а потом увидел кочергу и попросил, потому что у нас очень красивая и совсем новенькая кочерга, — громко ответила Кати, но тут же пожалела, что солгала. «Ну ладно, вот только выздоровлю, — расстроившись, думала она, — сейчас же уговорю папу купить кочергу».

— Ну, а совок? — не успокаивалась Персик.

— Он под ящиком. Только не такой, как у вас. Он из картона. Там же и веник, если тебе нужно.

Персик вышла, тотчас вернулась, очень важная и озабоченная, и прикрикнула на Пишту: нечего, мол, стоять разинув рот, берись за тряпку, пыль вытирай! Любому другому крепко досталось бы от Пишты, попробуй кто сунуть ему тряпку в руки, но Персик — другое дело. Он даже со стен пыль смахнул. Кати с постели во все глаза смотрела на невиданное зрелище. Персик даже стол отодвинула, когда подметала, даже из-под шкафа умудрилась пыль вымести. Пыль вылетала оттуда большими пушистыми клубками. Кати все удивлялась, — ведь вон что делает! Наверное, у мамы научилась.

— А тряпка для пола? — строго спросила Персик.

— Зачем это? — удивилась Кати.

— Протереть пол надо.

— Нету. — Черные, особенно блестящие от высокой температуры глаза Кати смотрели печально. Господи, как многого еще у них нет!..

— Ну ладно, в следующий раз я принесу с собой. И пасту тоже. У вас будет пол такой же, как наш, — пообещала она. — А когда у тебя спадет температура, будем вместе заниматься, чтобы ты не очень отстала.

Кладек стоял посреди комнаты и размахивал тряпкой. Положить ее он не решился, Персик и так сердилась на него, что он игры затевает, когда еще дело не сделано: поймал таракана и хотел упрятать его в спичечную коробку! Кати смеялась до слез, но Персик очень рассердилась.

Было уже четыре часа, когда они все закончили. Персик подошла к Кати:

— Ну, до свидания, нам пора. Завтра придут еще двое. Да, тетя Дёрди передавала привет, сказала, чтоб ты скорей выздоравливала. И все ребята тоже привет передавали.

Поднявшись на колени, Кати с кровати следила, когда в воротах покажутся Персик и Пишта. Кладек шел, прижимая к себе красную кастрюльку.

Лишь позднее узнала Кати, как и почему они приходили к ней…

В понедельник последним уроком была гимнастика. Когда тетя Луиза пришла за ними, чтобы отвести в зал, многие — особенно те, у кого всегда ушки на макушке, — заметили, что тетя Дёрди о чем-то с ней пошепталась. А ведь обычно в это время тети Дёрди нет и в помине, — все в классе знали, что тетя Дёрди учится в университете и по понедельникам уходит домой пораньше, чтобы позаниматься. Об этих ее занятиях — учительница, а сама тоже учится! — не раз заходил у них разговор с самой тетей Дёрди. Она рассказывала им, что учиться нужно всегда, всегда повышать свои знания, если не хочешь отстать от жизни… И вот — она не ушла, осталась. Больше того! Тетя Луиза опять спустилась вниз, а тетя Дёрди вошла в класс. Поправив очки, она сказала:

— Сегодня гимнастики у вас не будет, сегодня мы должны серьезно поговорить.

Большинство тотчас насторожилось — ребята чувствовали, что речь пойдет о чем-то очень важном, — однако несколько мальчиков, в том числе Коняшка и его сосед Тизедеш, стали ворчать: они ведь дождаться не могли урока гимнастики, потому что тетя Луиза обещала разрешить им поиграть в футбол.

— Речь пойдет о Кати Лакатош, дело это очень серьезное. Но если кому неинтересно, можете собрать вещи и идти по домам, — сказала тетя Дёрди.

Никто не ушел.

И тетя Дёрди рассказала все: что Катина мама умерла и что росла Кати в далекой провинции, где обстановка была такая, что никто не мог там научить Кати, какой должна быть и как должна вести себя хорошая девочка. Поэтому она и дралась, и грубо разговаривала, поэтому была неаккуратная и даже, поначалу, ходила чумазая.

Феттер подняла руку:

— Тетя Дёрди, а мне мама говорила, что цыгане все такие. Кати ведь тоже цыганка!

— А что это такое — цыганка? — строго спросила тетя Дёрди.

Феттер смешалась и поскорей села на место.

— Встань, Аги, я ведь тебя спрашиваю.

— Ну… у них кожа темная…

— Марика, какая у тебя кожа летом? — спросила тетя Дёрди.

— Тоже темная, — ответила Марика.

— Еще у них волосы черные, — пробормотала Феттер.

— Разве у Кати черные волосы? — спросила тетя Дёрди, обращаясь ко всему классу.

— Нет, просто темные, каштановые, — хором загудел класс.

— А у Илдико Ружи какие?

— Черные, — снова отозвался хор голосов.

— Она грязная, — неуверенно проговорила Феттер. Ей почему-то хотелось плакать.

— А ну-ка, выйди сюда, Ференц Деак, — приказала тетя Дёрди Коняшке, так как именно ему принадлежало это столь известное в венгерской истории имя[14].

Фери поплелся к кафедре, моргая и оглядываясь. Он решил, что тетя Дёрди заметила, как он вырезывает ножницами танк из цветной картинки, и сейчас спросит, как он посмел принести в класс ножницы, если сегодня нет рукоделия. Но тетя Дёрди вызвала его совсем не поэтому.

— Покажи руки… Ох, какие чумазые! Ну-ка, покажи теперь классу. Грязные?

— Грязные! — закричали все.

— А ты, Аги Феттер, садись, — сказала тетя Дёрди таким голосом, что Аги сама удивилась, как это она тут же не провалилась сквозь землю.

— Сейчас я вам расскажу, что такое цыгане, — заговорила совсем по-другому тетя Дёрди. — Они такие же люди, как мы все, так же живут, думают, чувствуют, работают. Такие же люди, как венгры, французы, русские, негры, кубинцы. Разве что кожа у них чуть темнее нашей, но все мы одинаково смеемся, когда приходит радость, и плачем одинаково, если случится беда. А цыгане… Когда-то, очень давно, они жили в Индии и так страшно бедствовали, что дети их все умирали от голода, не успевая вырасти. И вот однажды они решили сняться с насиженных мест и поискать страну, где жизнь не так сурова и безжалостна. Отправились они в путь, шли через горы и через долы. Шли все — старики, дети, женщины, мужчины. Проходили годы, десятилетия, а потом и столетия миновали, но нигде не находили они такую страну, где могли бы жить мирно и спокойно и не умирать с голоду. Куда бы они ни приходили, везде были богатые и бедные. Богатые боялись, как бы им не пришлось поступиться своими богатствами ради пришельцев, а бедняки тоже боялись — ведь у них у самих оставались жалкие крохи, все остальное отбирали богачи. Так проходили столетия, и стали цыгане бездомными кочевниками. Но потом настало освобождение[15], и тогда в нашей стране сказали, что все люди равны и что цыганам не нужно больше продолжать кочевье, что наша страна и для них станет родиной навсегда. И никто никогда их больше не обидит, если они станут честно жить и трудиться. Страна приняла их к себе, а вы… Но это не только ваша вина, дети, но и взрослых тоже, вот почему мне пришлось так долго рассказывать вам, чтобы вы наконец все поняли. Вы не знаете, да и не можете знать, как это мучительно, когда тебя презирают, не считают таким же, как все.

В классе стояла напряженная, сгустившаяся тишина.

— А вот я это знаю, — сказала тетя Дёрди очень тихо, но все слышали каждое ее слово, даже Ференц Деак, сидевший на последней парте. — Я выросла в деревне, там же и в школу ходила. На первой парте у нас сидел сын нотариуса с сыном реформатского священника, за ними — отпрыски богатых семейств, потом те, у кого земли поменьше, а позади всех уже беднота. Я сидела одна, на самой последней парте, вот как у нас Кати. Мой отец батрачил, да и то только раньше, потому что его сильно избили жандармы, когда он вместе с другими жнецами требовал повысить плату. С тех пор он круглый год напролет сидел у стылой нетопленной нашей печки и все пел. А пел он всегда одну и ту же песню: «Ференца-Йожефа[16] солдат я, да самый наилучший…» Вся деревня так и прозвала его — Ференц-Йошкой, и меня заодно тоже. Наш учитель только так и вызывал меня к доске: «Ну, иди уж, Ференц-Йошка, посмотрим, знаешь ли хоть чуточку больше, чем твой свихнувшийся папаша». Мне было тогда столько же лет, сколько вам сейчас, я выходила к доске в маминой юбке, которая была мне по самые щиколотки, как та цветастая юбка у Кати, в которой она пришла к нам первый раз. И весь класс смеялся надо мной. Даже господин учитель. Вот тогда-то я и решила, что, когда вырасту, непременно стану учительницей и буду учить детей. И в один прекрасный день выйду перед классом, вот как сейчас, и расскажу детям, объясню им, что все люди равны, одинаковы, как травинки в поле. Только там, где земля для этих травинок окажется мачехой, они вырастают не такие зеленые…

Тетя Дёрди сняла очки и протерла их. И совсем тихо, так, что все подались вперед, чтобы услышать, сказала:

— Вы знаете, что Кати каждый день готовит на всю семью ужин? И что если она не купит хлеба и всего остального, то вечером в доме нечего будет есть?

Словно вздох прошел по классу — вздох удивления и странной тревоги.

А тетя Дёрди продолжала рассказывать — и про то, что случилось с ролью, и про злополучный десяток яиц… Персик уже плакала, даже не пытаясь больше скрыть слезы, которые тяжелыми каплями падали прямо на халатик.

— А сейчас с Кати случилась беда, — продолжала тетя Дёрди. — Она лежит дома одна, с воспалением легких, и, возможно, ей некому даже сготовить. Кому же помочь ей, как не вам, четвертому «А»? Ведь она наш товарищ, правда? Ведь вы тоже чувствуете, что Кати — наша?

Ни звука не послышалось в ответ — никто не решился ответить вслух, но глаза у всех сияли, и в них было написано: «Да, Кати — наша!»

Потом началось бурное обсуждение. Все в один голос кричали, что прежде всего надо навестить Кати. Коняшка сказал, что отнесет Кати свою новую игрушку — красный автомобиль, — чтобы она не скучала; Илдико Ружа во что бы то ни стало хотела идти и спеть ей что-нибудь; Шашади говорила что-то про свою куклу; Мари Золтанка хотела немедленно идти и приготовить для Кати обед. Тут все засмеялись, потому что знали, какая Мари неловкая и как у нее все вечно валится из рук. Девочке десять лет, а она не умеет без помощников зашнуровать себе толком ботинки!

Молчала одна только Феттер. Она сидела неподвижно, заложив за спину руки, словно линейку проглотила.

Шашади вырвала двойной лист из середины тетрадки по арифметике и стала записывать, кто в какой день пойдет навещать Кати. Условились, что в первые дни ребята будут приносить ей понемножку какой-нибудь еды и приведут в порядок комнату, а потом, когда у Кати снизится температура, будут с ней заниматься, чтобы она не отстала.

О Феттер все словно забыли, никому и не вспомнилось, с чего бы это она, которая всегда во всякой бочке затычка, сейчас сидит так тихо и незаметно.

Сегодня пойдут Кладек и Персик. Марика сперва забежит домой, пообедает, захватит с собой что-нибудь и зайдет в группу продленного дня за Кладеком. Ребята записывались уже на пятый день, диктуя свои имена Шашади, как вдруг вскочила Феттер.

— И я, и меня тоже! — крикнула она и расплакалась. — Я же не знала, я ведь думала…

Больше говорить она не могла. Тетя Дёрди, не глядя на рыдающую Феттер, сказала:

— Шашади, на пятницу запиши Аги Феттер. Она пойдет к Кати и скажет ей то, что хотела сказать нам сейчас.

Кати тоже ждала пятницы. Правда, она и не подозревала, что к ней должна зайти Феттер, — просто доктор Шош сказал, что в пятницу разрешит Кати встать. На улицу ей, конечно, нельзя еще, но по комнате походить можно. Да и то только если будет хорошо вести себя и не станет выбегать на кухню босиком.

Странный человек этот доктор Шош! В первый раз, как пришел, такой крик подняли они с папой, что дом дрожал. Кати видела доктора впервые, и у нее просто зуб на зуб не попадал от страха. Доктор жил на третьем этаже; Кати лучше всех знала тетю Аннуш, его домашнюю работницу. Тетя Аннуш не только покрикивала вечно на Кати со своего третьего этажа, но однажды поймала ее на лестнице и сказала, вернее, прошипела, что обломает метлу об ее спину, если еще раз увидит, как она скачет взад-вперед по лестнице: мол, к «господину доктору бациенты ходят», попадется им на глаза такая черномазая девчонка, что тогда они подумают про доктора и про дом, в котором он живет! Все это слышала тетя Лаки, которая как раз стояла в дверях, кухню проветривала после стирки. Ох, какой она подняла шум! Пусть Аннуш запомнит, что Лакатоши точно такие же жильцы, как и Шоши, а если ей не по нутру, пусть сходит в Совет, там ей расскажут, что к чему. И вообще лучше бы Аннуш за собой следила, а то, как идет с молоком, всю лестницу забрызгает!.. Знала Кати и дочку Шошей, Юцику, — вернее, видела несколько раз. Сначала даже здоровалась с ней, но Юци не отвечала, тогда и Кати перестала. Она не обиделась, а просто решила про себя, что Юци, которой уже пятнадцать лет, и папа у нее доктор, и у них машина есть, и сама она ходит в школу на высоких каблуках, — с чего вдруг станет она здороваться с Кати? Ну, а тогда и Кати зачем лезть со своими приветствиями? Что же до тети Лаки, то она и про Юци кое-что знала. Утверждала, например, что уже не раз впускала ее в дом поздно вечером, когда все подъезды на замке. Хорошенькое дело для пятнадцатилетней девчонки являться домой после полуночи!

О самом докторе Шоше тетя Лаки отзывалась коротко: «Занозистый!»

Когда Кати увидела его, она тут же согласилась с мнением тети Лаки. Он только пощупал пульс, оглядел все кругом и сказал: «Я отправлю ее в больницу!»

У Кати по-прежнему стучали зубы от страха, но папа воспротивился. Он сказал, что не позволит, что сам ляжет в дверях, если у него захотят отнять ребенка. Дядя доктор весь побагровел от злости. Он кричал, что больная не может здесь оставаться, в этой грязи, кто будет за ней ухаживать и кто возьмет на себя ответственность, и все такое — но папа остался непоколебим. Кати знала, почему он так отчаянно ее отстаивает: из-за мамы. Ведь мама тоже умерла, когда ее увезли в больницу! Но доктор Шош про маму ничего не знал и продолжал кричать и сердиться. Потом понял, что ничего не добьется, чем-то уколол Кати, прописал лекарство и ушел, даже не попрощавшись.

На другой день он опять уколол Кати. В этот раз он уже не был такой сердитый, потому что папа прибрал в комнате, и Кати даже отважилась спросить, чем это доктор ее колет. Доктор показал ей шприц и даже позволил подержать в руках. Кати хотелось расспросить его — у нее была тысяча вопросов, — но доктор заторопился и ушел.

Когда он снова пришел делать укол, дома никого не было. Кати улыбнулась доктору и вынула из-под подушки коричневый пакетик.

— Пожалуйста, кушайте, — угостила она доктора Шоша. — Это сахар, мне Шаньо подарил. Здесь целых полкило!

Доктор погладил Кати по щеке, а Кати сказала:

— И, пожалуйста, не сердитесь на папу, он это из-за мамы такой был.

А так как доктор Шош явно ничего не понял, Кати рассказала ему, как умерла в больнице мама.

На следующий день она вместе с уколом получила еще пакетик постного сахара.

В тот день Кати с трудом осталась в постели — ей хотелось плясать от радости.

В два часа пришли Като Немеш и Виола Кертес. Виола принесла в кастрюльке бульон. Кати уже видеть его не могла, каждый день кто-нибудь пичкал ее бульоном; вчера Шашади заставила съесть целую тарелку, хотя Кати совсем не хотела есть. И сегодня не хотела. Ведь тетя Лаки готовит ей, и не только ей, но и папе и Шаньо! А Кертес принесла вермишель с творогом. Кати кивнула: ладно, это она съест сейчас же. Немеш тоже пришла с подарком — из сумки она вынула… маску черта! Маска была вся красная, вверху черные рожки, а на щеках Като провела черные полосы, чтобы было пострашнее.

— Ох и напугаю же я Феттер! — веселилась Кати и сразу же надела маску.

Девочки пробыли у нее недолго. Они сидели у Катиной кровати очень расстроенные: в комнате было все убрано, зола подметена, — словом, делать им было решительно нечего. Везет же этой Марике Гараш, она вот даже под шкафом выметала! И взяла с них слово, что они всю золу соберут возле печурки. А что тут собирать, если нигде ни пылинки, не то что зола. Напрасно Кати уговаривала их посидеть еще, — они поднялись и, почти оскорбленные, удалились.

Кати устала. Высокая температура ослабила ее. Она откинула голову назад, на подушку, на которой тетя Лаки как раз сегодня утром сменила наволочку. Сквозь узкую прорезь в маске Кати разглядывала угол шкафа. Интересно, если прикрыть один глаз, угол отскакивает в сторону, а если другой закрыть — прыгает обратно. Так посмотришь — угол шкафа выглядит на один манер, этак — совсем иначе…

Вот и ребята в классе — они там совсем другие. Взять хоть Виолу Кертес — ведь сколько она ябедничала на Кати! А сейчас вот вермишель с творогом принесла. Правда, без шкварок, но все равно вкусно было. А зануда Немеш даже маску черта нарисовала. Ну, Персик, та всегда была ничего, но вот что случилось с этим противным Коняшкой? Вчера дотемна играл тут с Кати, даже свой красный автомобиль приволок. А Илдико достала книгу сказок и читала про какого-то оловянного солдатика, которого расплавили на огне и ничегошеньки от него не осталось, только маленькое оловянное сердечко. Оказывается, даже у игрушечного солдатика может быть сердце! Маленькое, оловянное, но все-таки сердце!

Она и не заметила, что у ее кровати стоит тетя Дёрди.

Когда она вошла, с каких пор наблюдает за ней — Кати не знала. Она опомнилась, только услышав голос тети Дёрди:

— Милый Чертик, я пришла в гости к Кати Лакатош. Вы не знаете, где она?

Кати смеялась до упаду. Она сорвала маску и обняла тетю Дёрди. Когда тетя Дёрди высвободилась — ей даже больно было, так крепко Кати обхватила ее за шею, — она открыла свою большую зеленую сумку, которую вечно оставляла то в учительской, то в классе, а потом подолгу искала, — и засунула туда руку.

«Постный сахар!» — догадалась Кати, сгорая от желания заглянуть в сумку.

Но тетя Дёрди вынула довольно большой, перевязанный шпагатом пакет. Сердце у Кати дрогнуло, потому что на пакете было написано: «Универмаг Корвина». Тетя Дёрди неторопливо развязала пакет. У Кати даже дух захватило: из пакета показалась чудесная-расчудесная ночная рубашка из розовой фланели, теплая, с узенькой голубой вышивкой вокруг ворота! Откуда узнала тетя Дёрди, что у Кати только и есть, что вот эта, одна-единственная, уже совсем рваная ночная рубашка? И когда тетя Лаки стирает ее, то дает ей на ночь свою старую голубую кофту…

Кати тут же и надела обновку, и тете Дёрди пришлось даже прикрикнуть на нее, чтобы утихомирилась, потому что Кати хотела во что бы то ни стало сбегать на кухню, принести скамеечку, стать на нее и посмотреться в зеркало.

Когда Кати более или менее успокоилась после пережитой радости, тетя Дёрди села возле кровати и сказала, как всегда поправив сперва очки:

— Тебя нам очень не хватает, Кати. Поправляйся скорей, тебя весь класс ждет.

На голубую вышивку новой рубашки упала слеза. Кати сердито стерла ее пальцем. «Раньше я не была такая рева, — сердито подумала она. — Ну и ждут, так с чего тут слезы лить? Для того только и ждут, чтобы снова ябедничать да насмехаться!»

— Видишь, ребята каждый день приходят, потому что полюбили тебя.

На голубой вышивке расплылась еще слеза.

— Ты больна, и они хотят помочь тебе. А как поправишься, нужно будет и тебе помочь классу.

«Это как же я им помогу?» — удивилась про себя Кати. А тетя Дёрди, словно угадав ее мысли, продолжала:

— Наш класс хочет иметь лучшую успеваемость за полгода. Если ты получишь плохие отметки, средняя оценка всего класса снизится, потому что ведь учитываются оценки всего класса вместе, а не по отдельности каждого.

«Ага, вот оно что значит — средняя успеваемость, про которую Феттер все уши протрещала!»

Больше они об этом не говорили.

Ночью Кати спала в своей обновке. Ей снилось, что они выиграли полугодовое соревнование по успеваемости, и происходило все в гимнастическом зале. Тетя Магда села за рояль, директор улыбался, тетя Дёрди кивала, а Кати так спела песню про Задунайщину, что все-все ей хлопали…