На прорыв

Медсанбат. Часть 3

Буквально на следующее утро обитателей медсанбата весьма позабавил вид одной сумасшедшей дамочки, занимающейся собственным физическим воспитанием.

Пробежка… Ну, как пробежка – скорее, медленное ковыляние под подбадривающие крики невольных зрителей. Действительно, а чем ещё заниматься в медсанбате? По рассказам медперсонала, наши пока активно наступают. И фронт из-за тяжёлых погодных условий хоть медленно, но движется. За время моего вынужденного нахождения в медсанбате хорошая погода стоит только два последних дня. И то – относительно хорошая. Так как периодически метёт. Поэтому ротация раненых слегка замедлилась: кого-то отправили дальше в тыл, а кто-то остался долечиваться в медсанбате. Однако, новых раненых всё-равно много. Часто попадают с обморожениями. То руки, то ноги, то части лица, а то и всё вместе. Морозы стоят трескучие: не успеешь оглянуться – уже что-нибудь себе отморозишь.

Хорошо, что медики тут – профессионалы с большой буквы. Работают быстро и слаженно. Но даже при этом мест постоянно не хватает. Бои идут тяжёлые. Фриц, гад такой, даже в такие морозы сдаваться не спешит. Так что излишек раненых начинают распихивать по домам. В медсанбате стараются оставлять только самых тяжёлых, требующих повышенного внимания и непригодных к транспортировке. А то до госпиталя мало кто доберётся живым. Но и выздоравливающих бойцов по домам распределили далеко не всех. Оставили, как ни странно, и меня. Если честно – мне самому неприятно занимать чьё-то место: закуток вполне себе может вместить двоих. А я тут один благолепствую.

В общем, решил всеми силами ускорить процесс выздоровления. А где ещё заниматься, как не на улице? Однако, война: может, ведь, и фрицевская авиация налететь.

По идее, конечно, погода нелётная. Но мало ли. А из-за того, что в этой деревеньке образовался своего рода командный центр (особисты облюбовали населённый пункт наравне с медиками) – от налётов с воздуха нас прикрывает зенитная батарея, размещённая на окраине деревни. Поэтому птенцов Геринга в какой-то мере можно пока не опасаться. Вот я и занимаюсь “рукомашеством и ногодрыжеством”, пытаясь по мере возможности привести организм в тонус. А то – стыдно сказать – даже пару раз от пола отжаться не могу.

Сам понимаю, что рановато мне ещё заниматься физическим воспитанием. Но время не терпит. Будто кто в спину подталкивает: быстрей, мол, быстрей. На том свете отдохнёшь. А сейчас сожми зубы, терпи, но выкарабкивайся. Ибо события ждать не будут.

Подрыгав минут пятнадцать своими телесами, вдруг осознал, что таким образом буду “прокачиваться” до “морковкиного заговенья”. Ведь как бы ни напрягался физически – толку мало: прогрессировать буду медленно.

А что, если?..

Ага. Это “если” можно делать только там, где не будет лишних глаз и ушей. Иначе особист прибежит первым. И тогда мне точно хана: запишут в китайские “шпиёны”. Ведь в это время мало кто владеет всякими “йогами” и “цигунами”. Да и те свои умения и знания особо не афишируют. Вот и представьте себе ситуацию: деревенская девица – и вдруг занимается восточными практиками. Тут у любого особиста крышу сорвёт. Именно поэтому я даже говорить пытаюсь неправильно – на "сельский" лад. Дабы не спалиться. Но тут совсем припекло: заняться “тайчи” – вполне себе известным способом с минимальными затратами поправить собственное здоровье – нужно просто кровь из носу.

Предубеждение к восточным практикам у меня, вроде, отсутствует. Обидно, что в голову не пришло ничего из русских народных (если таковые были, конечно). Так бы и скрываться ни от кого не пришлось: сказал бы, что дед (или прадед) научил. Но тут уж выбора нет: или “тайцзицюань”, или ничего. Память ничего кроме “тайчи” и “у-шу” не подбросила. Причём, с “у-шу”, как “призналась” она же, знаком гораздо хуже. Значит, буду заниматься тем, что, якобы, знаю. Как говорится, “при всём богатстве выбора другой альтернативы нет”.

Так что бросив дохлый номер с физкульт-пробегом, поковылял искать родственную душу в попытке “поговорить за жизнь”. Самое смешное – среди медперсонала не нашлось никого, кто бы на короткой ноге сошёлся с кем-нибудь из местных. Видимо, просто не успели ещё. Не думаю, что медики здесь находятся очень длительное время.

Зато нашлись местные, работающие в медсанбате в качестве обслуживающего персонала: истопник Михаил Евсеич (дядя Миша) и прачка Мария Степановна с бригадой работниц (были ещё и кухарки, но до них не добрался). Вот уж кому не позавидуешь: зной ли, холод – стирать исподнее нужно всегда. Да и, естественно, не только его. Из-за постоянной нехватки вообще всего, чего можно и нельзя, приходилось стирать даже бинты. И часто не в тёплой водичке, а в ледяной. Ибо с дровами и подогревом воды тоже далеко не всё так радужно. Лес, конечно, рядом. Да поди – возьми его. А много ли настираешь скрюченными от холода руками?

Поэтому приходилось привлекать почти всех деревенских, да выздоравливающих ранбольных впридачу. Иначе объём работ был просто неподъёмен.

На войне как на войне: забинтует медсестричка раненого бойца и давай тащить к своим. Хорошо, если поможет кто. А если некому? Казалось бы, сама – воробушек тощий, какие у неё могут быть силы? Но ведь вытаскивает. И откуда что берётся?

Так вот, принесут, бывает, раненого в ПМП (полковой медпункт) – а он и остыть уж успел: помер по дороге. Медсестрички слёзы льют, рыдают взахлёб: не успели, не смогли. Но так уж случилось – что поделаешь?. И бегут обратно за новыми ранеными. А тут уж бинты с мёртвого бедняги сматывают – и в стирку. Живым нужнее. Страшно, мерзко – жуть. Но делать нечего: перевязочного материала катастрофически не хватает. Да и не только его. Одёжку с умерших тоже снимают. Стирают, штопают – и отдают живым. Смотрится как-то неприятно, конечно. Но деваться некуда: хорошо, если у раненого одежда после ранения осталась более-менее целой. А если нет? Не нагишом же ему ходить. Вот и выдают подштопанную и постиранную одежду с чужого плеча. Особенно в дефиците обувь – она у бойцов разваливается в первую очередь. Это правда войны. Тяжёлой, страшной войны, где многие забывают даже о том, что они, прежде всего, люди. Звереют. И медикам – тяжелее всех. Они находятся в этом кровавом ужасе круглосуточно, хлебая его через край. Я даже не знаю, какую силу воли и стальные нервы надо иметь, чтобы вынести весь этот кошмар. Да им при жизни памятники ставить надо – сколько народа спасли. Конечно, и среди них встречаются “коновалы” и всяческого рода карьеристы. Но больше, всё-таки, порядочных, что днём и ночью, не щадя себя, спасают человеческие жизни.

Остальным тоже тяжко. Прачкам – вообще не сахар. Я бы им в меру собственных сил тоже помог. Если б смог. Это только с фрицами орёл: “одним махом семерых побивахом”. А в быту – слабее ребёнка. Хожу, вон, – и то с трудом. Бег напоминает перемещение беременной черепахи. Тремор в руках хоть уже и прошёл, но поднять что-либо тяжелее ложки – весьма серьёзная проблема. А ведь мне ещё с оружием нужно как-то обращаться. И не просто держать, а стрелять и попадать. Так что качаться, качаться и ещё раз качаться. А любые физические упражнения подразумевают, в первую очередь, хорошее питание, с которым тоже проблемы. Мне ведь, по большому счёту, двойную, а то и тройную порцию надо – уж больно отощала моя реципиентка. Ведь даже с фронтовыми нормами банально не наедаюсь.

И от осознания этого хочется рвать и метать: ну как за короткое время восстановить физические кондиции Ольги? Организм настолько истощён, что как бы ноги в процессе физзарядки не протянуть. В общем, что хочешь делай, но место для тренировок найди! Похоже, без “тайчи” мне никак не обойтись.

Об этом и пошёл пообщаться с Марией Степановной. Пришлось приоткрыть часть правды: дескать, необходимо более-менее просторное помещение, ибо нужно позаниматься специальной восстановительной физкультурой для скорейшего выздоровления. Не обязательно помещения отапливаемого – главное, чтобы просторного и подальше от людских глаз. Чтобы не мешали.

Но, к сожалению, получил полнейший облом-с: в деревне избушки маленькие, в них и самим-то жильцам развернуться нет никакой возможности. А тут “целую залу” требуют.

М-да. Разговор с прачкой как-то не задался. То ли я ей не глянулся, то ли посчитала меня не пойми кем. Расспрашивать, естественно, не стал. Так и ушёл несолоно хлебавши, направив свои стопы уже к истопнику. Может, у него свои резоны имеются?

Дядя Миша (между прочим, вполне ещё крепкий дедок лет семидесяти) поскрёб заскорузлой пятернёй в затылке и выдал:

– Тебе, дочка, подсобить-то можна, да вот бяда – чегой-то похожего у нас нетути. Всё, шо маем – сараёшка на заднем дворике, где хранится струмент, да барахло всякое. От ветру закрыта, да от глаз людских. Но места там – чуток, да ишшо с пол-чутка.

Естественно, что я тут же захотел убедиться в бесперспективности затеи, и уже через пару минут обозревал рекомендованное помещение.

Ну, что сказать: сарай действительно не впечатлил размерами свободной от инвентаря зоны. Однако, прикинув полено к носу, понял, что для моих занятий (если расчистить площадку нужного размера) его вполне хватит.

О чём немедленно и оповестил истопника. Дядя Миша хитро на меня посмотрел и дал добро на приведение площадки в надлежащий вид. Естественно, столь доброе деяние я не мог оставить без подарка, поэтому призадумался. И пока расчищал в сарае место, напряжённо думал: что же полезного сделать Михаилу Евсеичу?

Достать спирт сейчас для меня весьма непросто: я же не в немецком тылу, где можно прикнопить какого-нибудь эсэсовца и прихватизировать содержимое его фляги. С оружием – тоже напряжёнка. Мало того, что кому попало его не выдают, так и моё благополучно сгинуло в памятном бою за Парфино: в медсанбат меня принесли только в одежде, да и той некомплект – одно исподнее осталось. Видать, взрывной волной всю одёжку и сдёрнуло. Хотя какая там взрывная волна от одного снаряда из кургузой пушчонки? Была бы авиабомба – ещё понятно. А тут что?

Даже из обуви только один валенок остался. И тот, скорее всего, чудом не потеряли. Соответственно, ни фляги при мне не обнаружилось, ни оружия. Либо прихватизировали (что вряд ли), либо просто бросили из-за того, что пришло в негодность. Пообщавшись с ранеными, понял, что гадов, конечно, хватало всегда и во все времена. Но так, чтоб у живого человека одёжу тырить – это уж совсем отмороженным надо быть. Поэтому, думаю, все осколки, что предназначались мне, приняла на себя одежда. А тулуп-то был весьма плотный. Скорее всего, от него одни дырки остались – вот и все дела. Чудно, конечно, что ни одного лишнего отверстия во мне не образовалось. Но каких только чудес на войне не случается. Так что просто тихо порадуюсь тому обстоятельству, что уцелел. Эх, оружие бы раздобыть. Но даже об утере пистолета я так не переживал, как о пропаже ножа. Вот ножа мне реально сейчас недоставало.

Оттого и был задумчив: банально не было ничего, что можно было бы подарить деду. Одежда – и та на мне с чужого плеча. Денег, естественно, нет. Ольга же не военнослужащая. И нигде не работает. Только нахождение на излечении в медсанбате ещё как-то компенсирует получение пайка. А когда выпишут – что делать? Я же банально от голода загнусь. Пока доберусь до военкомата, пока военком что-то по поводу меня родит – куча времени пройдёт. Причём, ещё даже неизвестно – примут меня в ряды РККА или нет. Хотя, сейчас время такое – принимают всех: и больных, и кривых, и даже инвалидов. Уверен, что при должном напоре и наличии наглости, возьмут даже без ног и без рук. Память мне тут же подкинула сведения о пилоте по фамилии Маресьев[15], что потерял обе ноги, а после излечения в госпитале снова вернулся в истребительную авиацию и успешно воевал. Нашёл где-то мастера, который изготовил протезы, – и снова в строй. Причём, уже будучи на протезах, сбил больше самолётов противника, чем до ранения.

А ещё в Красной Армии был единственный генерал, что воевал без рук. На момент ранения Василий Петров[16] имел капитанское звание и был заместителем командира истребительно-противотанкового артполка. После ампутации обеих рук и излечении в госпитале, вернулся в полк и продолжал активно бить немцев. А потом, уже после войны, дослужился до генерала. И везде проявлял чудеса стойкости и мужества.

Не люди – колоссы. И таких примеров мужества и героизма – пруд пруди. “Гвозди бы делать из этих людей”![17]

И что ж я? Зная о существовании таких самоотверженных людей, по кустам буду прятаться и на тёплой печи отсиживаться? Не бывать этому!

А к особисту не хочу. Опасно очень. Пятой точкой чую – расколет и не поморщится. Он каким-то образом умудряется видеть человека насквозь. И от этого внимательного взгляда никак не скрыться.

Но делать-то что? Я ж тут и так на птичьих правах. Не верю, конечно, в то, что меня могут выкинуть на улицу. Но, с другой стороны, – а почему нет? Не вечно же мне на халяву в медсанбате прохлаждаться. Всем сейчас тяжело. И цацкаться с каждым даже при желании ни у кого не получится. Слишком много кругом горя. Слишком тяжело приходится людям.

Вот на такой минорной ноте, всего пару раз пройдясь по очищенной от мусора площадке в сарае, и поплёлся обратно в свой закуток. Позаниматься – особо не позанимался. Лишь устроил небольшую разминку, проверяя собственные ощущения и правильность выбранных размеров тренировочного “полигона”, да упрел с непривычки.

Но дойти до медсанбата не успел: только вышел из сараюшки, как, к собственному сильному огорчению, нос к носу столкнулся с выздоравливающим Онищенко. И что он здесь забыл? Следил за мной, что ли?

Этого ухаря уже все раненые знали и прозвали “шилом”: товарищ на месте усидеть никак не мог. Всё искал себе приключений на пятую точку. То к сестричкам доколебётся насчёт спирта или просто “потрындеть за жизнь”, то к соседям по палате по поводу неучтённых харчей начнёт подкатывать, то ещё что учудит. И, главное, появился здесь всего на полдня позже меня, а теперь торчит тут как тот прыщ на причинном месте. Достал всех так, что от него уже шугаются как от прокажённого.

Ко мне тоже цеплялся пару раз: всё выведывал – каким образом Ольга сюда попала? С одной стороны, интерес к единственной раненой женского пола понятен. А с другой – уж больно назойливо интересовался подробностями. Уж не пересекались ли мы с ним где ненароком? Но рожу его вижу впервые. Может, он меня видел, а я его – нет?

Так вот, когда он проявлял активный интерес к моей персоне, от раненых смог узнать только то, что меня принесли с поля боя с сильной контузией и парой ранений. Сестрички знали не больше. Я же вообще ни о чём не распространялся, поддерживая реноме человека, потерявшего память.

Не нравился мне этот ухарь – хоть тресни. Какое-то неприятное чувство вызывал. Даже не досады, а какой-то гадливости. И взъесться на него, вроде, особо не с чего: ну, интересуется человек, мало ли? Развлечений тут совсем немного. Даже газеты – и те приносят редко. В основном, каждый день одна из санитарок зачитывает передовицы и убирает печатную продукцию куда-то в ординаторскую от греха подальше – чтобы на самокрутки не разобрали. Радиоточка не работает. Рация – только у особистов.

Так что развлекали себя как могли – кто во что горазд. И вот угораздило же меня перед обедом нарваться на этого обалдуя. А тот возьми, да облапь телеса Ольги. Я от неожиданности застыл соляным столбом, не зная что предпринять.

Хотелось въехать наглецу в ухо – но, вроде как, свой. Жалко. А с другой стороны, отбрить хама как-то нужно. И пока я скрипел мозгами, этот неусидчивый тип жарко так задышал мне в ухо:

– Вижу, красавица, соскучилась по мужской ласке. Пойдём со мной. Я тут одно местечко знаю – знатно время проведём.

И тут же, видя моё непонимание, быстро добавил, пока я ещё не успел ничего ответить:

– Смотри – какая мягкая, да норовистая кобылка. Радуйся: боец Красной Армии тебе знаки внимания оказывает, бабская твоя душа. Ты ж, небось, в своей деревеньке акромя коров никого никогда и не видывала.

И похабно так подмаргивает. Дескать, ”а не пора ли нам пора?”.

И так мне противно вдруг стало. Понял я, отчего этот хмырь не понравился. Когда меня облапил – так и дошло: не ранен он в бою вовсе. Самострел. Пока я пребывал в ступоре, подсознание вмиг разобралось в ощущениях и всё разложило по полочкам. Осталось только узнать подробности.

– А ты, мил человек, грабки-то свои прибери, – озлился я, пытаясь оттолкнуть назойливого типа, – А то, неровён час, ещё одним ранением обзаведёшься. Токма ужо интимного характера. Бо выдерну с корнем – и скажу, шо так и было.

– Ой, какие мы нервные, – осклабился оппонент, ещё сильнее притянув меня к себе, – Радоваться должна, шо такой геройский боец как Петро Онищенко табе внимание оказыват.

– Ты, Петя, такой херой, который окромя филея фрицам ничо показывать не обучен. Или, думаешь, раз баба – в ранениях не разбираюсь?

И пока охальник не сообразил куда ветер дует, зашипел на него не хуже соседской злобной кошки, ещё активнее отталкивая его от себя:

– Ошибаешься, паскудник! Я твою харю здесь уже несколько дней наблюдаю. И сдаётся мне, что хероизм твой только на одно заточен: как по-херойски с поля боя драпать впереди собственного визга. Думашь, не вижу, что у тебя за ранение? Так самострел ты, а не герой. Трибунал по тебе плачет горючими слезами – аж заливается.

– Что? Что ты, гнусная тварь, сказала? – перекосилось от злобы лицо Петра и он с силой ухватил меня за плечи, тряся словно грушу, – Да я из тебя щас отбивную сделаю, подстилка фрицевская. Думашь, не знаю, чем ты там в своей деревушке занималась? Кажному фрицу дырку свою предлагала за пайку, курва синюшная. Морду вон как разукрасили – видать, молода, да не объезжена. Небось, уму-разуму учили? А, сука?..

И такой злобой на меня плеснуло, что даже слегка опешил. Была б на моём месте Ольга – ей-ей, потерялась бы от несправедливой обиды. Но хлыщ не на того напал! С одной стороны, тельце Ольги ещё очень слабое и даже такому дрыщу, как Петя, оказать достойное сопротивление вряд ли сможет. С другой – внутри этого слабого тельца я. И нового насилия над только вставшей на путь выздоровления реципиенткой не потерплю.

Не знаю, что уж там себе вообразил этот конь педальный, демонстрируя превосходство в размерах и силе, но боль только стимулировала резервы организма Ольги. И хоть положение было очень невыгодным – Петя зажал меня у боковой стены сараюшки, которая не просматривалась из близлежащих строений – о том, чтобы позвать на помощь, я даже и не подумал. А ведь Ольга была ниже Пети почти на голову. И значительно легче. Ведь каким бы этот кадр ни был дрыщом, но его семьдесят кило против несчастных Олиных сорока пяти (как говорят в народе – “бараний вес”) – всё равно что бульдозер против легковушки.

Излишняя самоуверенность его подвела: я не стал дожидаться момента, когда из меня в очередной раз вытряхнут душу, и стал действовать, влепив дрыщу коленом между ног. Знаю – подлый приём. Но и положение у меня тоже не из весёлых. Однако, моему противнику повезло: ватные штаны смягчили удар и всё, чего мне удалось добиться – разрыв физического контакта. Петя вынужденно отскочил от меня, держась за причинное место, а я смог сделать несколько шагов в сторону, увеличивая дистанцию между нами.

Но как же он меня разозлил! Плечи горели огнём и саднили, а в голове застучали “там-тамы”, ухудшая и без того не особо радужное самочувствие. Ну я и выдал на всю катушку, имея чёткую цель окончательно вывести противника из себя:

– Ты, Петенька, говори-говори, да не заговаривайся. Несколько раз видела, когда тебе раненую руку перевязывали. Не знаю, кто тебя сюда направил, но ранение от выстрела в упор из нашенской винтовки от ранения фрицевской пулей с расстояния в несколько десятков метров я отличить смогу. В упор ты стрелял, Петруша. В упор. Могу поспорить, – в мякоть левой, нерабочей руки. Ранение навылет. Ничего важного не задето. Как раз, чтобы в больничку угодить на излечение. И уж отсюда спокойно сдриснуть. Или ты думаешь, что твой интерес к саням, да кобылке никто не заметил? Как ты ужо два дни-то вокруг конячки круги наворачиваешь – то так прикинешь, то этак. Да вот беда – на виду она всё ж. А можа ты немецкий шпиён? А, Петя? Тогда что ж ты тут разнюхиваешь? Нешто вражью авиацию на медсанбат навести хочешь?

Если честно – играл на грани фола. Да и вряд ли смог бы мосинскую пулю от маузеровской отличить. Ну и в ранениях совершенно не дока. Выстрел в упор или с какого-либо расстояния, конечно, отличить друг от друга, скорее всего, возможно. Только не эксперт я ни разу. А вся уверенность лишь от того, что явно чувствую гнильцу стоящего передо мной человека, и глядя в его мерзопакостные глазки, вижу только подлость и трусость. Такой хмырь вряд ли будет честно драться с врагом. Скорее, дезертирует с поля боя. Да и про шпиона не зря сказал: действительно, наблюдал этого “деятеля” несколько раз, как он вокруг медсанбата шарился – что-то вынюхивал.

Как оказалось, попал не в бровь, а в глаз.

Петя, взревев раненым зверем, ринулся на меня, пытаясь втоптать в землю и совершенно забыв о том, что даже крыса, загнанная в угол, может доставить очень много хлопот. А я – не крыса. И хлопот могу доставить не в пример больше. Ещё и встал весьма удачно, положив левую руку на поленницу. Точнее – на одно из верхних, свободных поленьев. Причём, проверяя его доступность, это самое полено приподнял и провернул, оценивая размеры и вес. Ну откуда же Пете знать, что я левой рукой владею ничуть не хуже правой?

Здоровый муфлон – не значит умный: стоило Пете приблизиться ко мне на достаточное расстояние, как я резко отпрыгнул в сторону, одновременно с этим обрушив на голову много о себе возомнившего идиота вполне себе обычное деревянное полено.

Глухой “тюк” – и ничего не соображающий противник валится мордой в снег, пытаясь собрать глаза в кучу. Бил я не со всей дури, а так, чтобы дезориентировать и лишить подвижности. Естественно, мне лишние трупы ни к чему. А то, что полено оказалось слегка тяжелее ложки – что ж… Я ещё с первых дней появления в этом мире понял, что во время боя могу впадать в некое пограничное состояние, которое сам именую “боевой режим”. Или, вкратце, “берсерк”. Состояние придаёт мыслям чёткость, а мышцам – силу. Реакция становится просто молниеносной. Но расплата приходит после жестокая: во время этого пограничного состояния организм пожирает свои ресурсы с неимоверной скоростью. Поэтому очень легко перейти грань, после которой Ольга (а вместе с ней и я) просто умрёт.

Вот именно потому, что тело ещё слабо и его нельзя перегружать, в этот раз постарался обойтись без перехода в подобное состояние: не в бою ведь. Мне хватило толики злости, чтобы поднять треклятое полено и тюкнуть им неразумного идиота по башке. Убивать я не планировал. Мне нужно было лишь его признание.

Хоть время и обеденное, из-за мороза на улице народу было немного. Но ещё до начала моего "обличающего" монолога понял – мы не одни. У нас появился зритель. Который вмешиваться в мои разборки с Петей не спешил. Зато видел и слышал всё, что здесь происходило. Зритель не простой: уж особиста не узнать у меня бы никак не получилось. С одной стороны, нехорошо, что он сюда зачастил. С другой – работа у него такая. А именно сейчас мне был нужен свидетель. Надо же Петеньку вывести на чистую воду: негоже гадёныша оставлять без наказания.

Судя по всему, особист собрался досмотреть спектакль до конца и появляться на сцене совсем не спешил. Я же решил отыграть роль дирижёра:

– Эй, Петюня, ты там жив, али как? – издевательски позвал я своего противника, благоразумно заняв удобную позицию на безопасном расстоянии, – Скажи, о чём ты думал, когда решил предать своих товарищей и дезертировать с поля боя? Ты ведь их бросил. Они там за тебя с фашистской мразью бьются, а ты тут по тылам шикуешь.

Петя, немного ошалевший от удара, наконец, смог принять более-менее вертикальное положение и, сжав кулаки, двинулся в мою сторону:

– Ты, тварь… подстилка… Да я тебя на ленточки порву, – выплёвывал слова в мою сторону этот недоумок, – Давалка хренова. Сама немцам сапоги лизала, а меня в дезертирстве обвиняешь? Я из-за тебя чуть не погиб – ты, скотина, на наши позиции немецкие танки пропустила.

Оп-па. Так этот кадр не зря, значит, мной интересовался. Видел меня на поле боя. И находился на позициях атаковавшего немчуру подразделения. Только сам, похоже, в атаку не пошёл. Решил отсидеться в тылу.

– Я, Петенька, в отличие от тебя, от немчуры не бегаю. И сюда попала после боя за Парфино, где из-за таких как ты погибло много хороших бойцов. Рядом со мной вторым номером совсем пацан был – младше тебя, гавнюка. Так вот он не струсил. Дрался до последнего. Звали его Александром Петрухиным.

И, увидев вдруг разом изменившееся лицо шедшего на меня Петра, в голове, наконец, сложилась полная картина событий:

– Так ты, получается, знаешь куда мой второй номер пропал! – утвердительно припечатал я, – Это ты, тварь, вызвался его до медсанбата довести, а сам под шумок смылся? Отвечай, паскуда!

Затравленный взгляд и виновато бегающие глазки мне моментально всё прояснили.

– Так ты, сука, бросил своего товарища на поле боя? – я аж задохнулся от злости.

– Он… наши позиции начали утюжить танки, зашедшие с фланга. Их было много, а тут Петрухин еле шкандыбает… А там – немцы. Да он всё равно не жилец был…

– Врёшь, паскуда! – у меня реально начало сносить крышу. Я был просто в бешенстве: – Танк был всего один. И если бы не твоя свинячья морда, я бы сейчас не попала сюда с контузией. Бросил моего Петруху, гад. От танка сбежал, паскуда. Из-за таких как ты мы и драпаем от самой границы, ублюдок. Трус! Что тебе стоило достать гранату и кинуть этому сраному панцеру под гусеницу? Что тебе стоило кинуть в него бутылкой с зажигательной смесью? Из-за тебя мой второй номер… Петруха… У-у-у, тварь, не прощу!

Я был уже на грани. И вместо грамотного отступления сам пошёл навстречу Петюне, еле сдерживая дикое желание убить гада прямо тут.

А у Пети от страха за себя – боязни того, что раскроют его обман – вместо мандража в коленках вдруг прорезалась лютая ненависть, придавшая ему сил:

– Откуда ты узнала? – завизжал он с перекошенным от злобы лицом, надвигаясь на меня, – Ты не могла этого видеть! Сука! Тварь! Змея подколодная! Ведьма-а-а!..

Дальше пошёл поток отборнейшей чёрной брани. Ещё немного – и кулаки дезертира вмесили бы меня в грязь. Но особист был настороже. И вовремя поняв, что спектакль прямо сейчас может превратиться в кровавую бойню (ведь я тоже был на взводе и прямо-таки жаждал расколошматить башку этого гада зажатым в моей руке поленом), быстро заняв позицию позади Петра, демонстративно передёрнул затвор своего ТТ. В сложившейся ситуации это было подобно холодному ушату воды, мгновенно разрядившему обстановку.

– А ну прекратить! – далеко разнёсся его громкий окрик, – Красноармеец Онищенко, вы арестованы. Руки за спину!

Из Петра будто сразу весь воздух выпустили: он тут же сдулся и ничем не напоминал уже того балагура, коего строил из себя совсем недавно. А рядом с нами, не иначе из воздуха (я даже заметить момента их появления не успел), тут же материализовались двое подручных особиста, которые, сноровисто обыскав моего противника и подхватив его под руки, поволокли того куда-то в сторону центральной улицы. Видимо, к транспорту.

Я же сам слегка ошалел от произошедшего. В самом начале казалось, что дирижировал оркестром именно я. В результате же просто тупо пошёл на поводу собственных эмоций. Ведь не вмешайся особист – и одной раскроенной черепушкой на моей совести стало бы больше. Я реально взъярился и был готов убивать. А теперь с трудом отходил от этого состояния, из-за чего руки стали слегка подрагивать, а тело сотрясать мелкая дрожь.

Старлей, ни слова не говоря, вернул своё штатное оружие в кобуру, предварительно поставив на полувзвод[18], и подошёл ко мне. Понадобилось приложить некоторое усилие, чтобы выдернуть из сведённых судорогой пальцев полено и вернуть его на законное место в поленнице.

Затем он взял меня под локоток и повёл к себе – в особый отдел – пешком: машины уже не было. Да тут и расстояние-то плёвое. Даже не понимаю, зачем вообще транспорт нужен был: мы дошли минут за двадцать. И всю дорогу молчали. Точнее, я молчал, а особист что-то мне втирал. Что именно – до моего сознания не доходило, поскольку на душе скребли кошки. Ведь я просто не мог поверить в то, что из-за трусости одного урода пропал совсем ещё молодой парень и отважный боец. Осознание этого буквально убивало меня, заставляя просто идти туда, куда вели, совершенно не обращая внимания на окружающее.

И лишь зайдя в помещение, в голове прорезалась здравая мысль: “Как же подозрительно вовремя появился особист. Да ещё с бойцами. Шёл кого-то арестовывать? Неужто меня? Вот же непруха! А я так сегодня и не пообедал”…