На публику

VI

— Я до смерти устала давать тебе деньги, — сказала Аннабел, сунув руку в лежащую на одеяле сумочку. Она сидела в постели, откинувшись на подушки и еще не окончательно очнувшись после тяжелого сна, прервавшего истерический припадок, — доктор сделал ей инъекцию, когда истерика только начиналась.

За окном начинал тускнеть сверкающий субботний день, на стенах домов появился розовато-золотистый отсвет.

— Долго я спала?

Незнакомый доктор, которого вызвал к ней Билли, молодой, живущий при больнице врач, понятия не имел о том, что с ней произошло, и мечтал лишь сделать свое дело, получить причитающийся ему гонорар и умчаться на мопеде за город, чтобы не проморгать единственную за весь месяц свободную субботу. Явно не осведомленный о последних веяниях в мире кино, он не догадывался, что Аннабел — не простая пациентка. Заключив по окружавшей ее обстановке, что она, очевидно, актриса, он уверил Билли, что уже много раз лечил от переутомления американских леди. Аннабел, находившаяся в полной прострации, все же заметила ошибку и, еле шевеля губами, взволнованно пролепетала: «Английская». Доктор, не подозревая, что речь идет об общественном положении пациентки, ибо слово «английская» — незаменимый атрибут титула: «Английская Леди Тигрица», не обратил на поправку внимания и стал расспрашивать Билли, какие наркотики употребляла больная и употребляла ли она их вообще. Узнав, что, кроме переутомления, отклонений от нормы нет, он вынул шприц и впрыснул Аннабел снотворное.

Она проспала около четырех часов. За это время в номере появилась приглашенная на небольшой срок нянька, которая выкатила в соседнюю комнату кроватку Карла и хлопотала сейчас там возле него. Полулежа на подушках, Аннабел все еще не могла прийти в себя. Ей казалось, что все эти четыре часа Билли просидел в комнате, ожидая ее пробуждения, чтобы взять у нее денег.

— Который час? — спросила Аннабел.

— Десять минут шестого. Хочешь чаю?

— Да.

Пока он заказывал по телефону чай, она шарила в сумочке.

— Зачем тебе деньги? — спросила она.

Он промолчал, и ее рука хлопнулась на стеганое одеяло рядом с раскрытой сумкой. Билли вдруг сказал:

— Самое главное, что письма Фредерика у меня. Все его письма, где он пишет о причинах самоубийства.

Вот оно. Она встрепенулась, вспомнив, что как раз об этом ей нужно было подумать. Перед приходом доктора Билли говорил ей — сейчас она припомнила — об этих самых письмах.

Он подошел к стулу, на спинке которого висел его пиджак. Взял из кармана пачку писем. Письма были распечатаны. Билли вернулся к ней и сел на кровать, держа письма в усыпанных рыжими веснушками руках с неопрятными, грязными ногтями. Аннабел, не сводившая с писем взгляда, заметила, что руки у него дрожат.

— Одно из этих писем, — сказал Билли, — мне вчерa вечером доставили по почте. Я получил его, когда вернулся с этой вечеринки в твоей квартире. Взял такси и сразу к церкви, но немного опоздал. Тогда я приехал сюда и здесь нашел все остальные. Конечно, Фредерик хотел, чтобы эти письма обнаружила полиция, иначе он сам бы и разослал их по адресам, как то, которое отправил мне, ведь верно? Но они все достались мне. Я пришел сюда первым, и теперь они мои.

Она никогда не слышала, чтобы Билли так разговаривал, казалось, он вот-вот заплачет, будто это его самого, а не ее грызет мучительное ожидание.

Протянув к письмам руку, она спросила:

— Что там написано? Если ты их продаешь, то у меня при себе нет таких денег. Тебе придется обождать и сторговаться с моим адвокатом. Мы, конечно, заплатим.

Он улыбнулся, открывая десны.

— Бедняжка. Чем же вы друг другу так насолили?

Аннабел не опускала руку:

— Дай мне на них взглянуть.

— Я их не продаю, — сказал Билли и отвел письма в сторону от ее протянутой руки.

Тогда она закричала:

— А потом ты начнешь продавать фотокопии? Дай мне посмотреть на письма, слышишь? Я хочу узнать, что он такое написал, и что он натворил, и что еще намерен натворить.

— Нет у меня никаких фотокопий! — он тоже сорвался на крик. — Ты думаешь, после вчерашней ночи у меня только и было на уме, что бегать да переснимать эти письма — смертельный яд, оставленный мертвецом? Переснимать такие письма? Как же!

В дверь постучала горничная, принесшая чайник. Билли впустил ее. Положив на одеяло письма, он убрал со столика и пододвинул его к постели. Горничная ждала с подносом, украдкой поглядывая на мифическое существо, которое, сойдя с экранов и страниц иллюстрированных журналов, оказалось вдруг вполне обыкновенной женщиной; и эта женщина, худая и не такая уж молоденькая, лежала на постели, рядом на стуле валялась газета с ее фотографией и самым свежим жизнеописанием; а на стеганом одеяле по другую сторону постели, возле правой руки Леди Тигрицы, лежала еще одна газета со снимком ее мужа Фредерика Кристофера, который существовал теперь только на фото, помещенном на первой странице вечерней газеты: «Актриса повторяет: «Я никогда не поверю, что это самоубийство».

Аннабел приподнялась и села, опираясь спиной на подушки, и в тот момент, когда она это делала, ее правая рука слегка отодвинула газету с фотографией Фредерика и, словно невзначай, перевернула страницу, а левая опустилась на четыре конверта, которые Билли положил на одеяло. Из-под небрежно разорванных краев конвертов виднелись строчки. Горничная сказала:

— Там пришел наш посыльный насчет ключа.

Билли направился к дверям и обнаружил в коридоре мальчика-посыльного.

Насколько Билли смог понять, тот пришел за ключом, который нужно было передать кому-то ожидавшему у служебного входа. Как выяснилось, это была женщина, явившаяся по просьбе одной из соседок убрать квартиру Аннабел. Так как дома никого не оказалось, ее послали за ключом в гостиницу. Аннабел вспомнила, что ночью какая-то из соседок пообещала ей привести в четыре часа дня свою бедную золовку, чтобы та как следует убрала квартиру.

Билли вынул ключ, полученный от Фредерика, и велел сказать женщине, чтобы она принесла его обратно, когда, окончив уборку, зайдет за деньгами.

Посыльный и горничная ушли. Билли затворил дверь, открыл окно, выходящее на теневую сторону, подошел к подносу и сказал:

— Сейчас налью тебе чаю.

— А куда все исчезли? — спросила Аннабел. — Что это ни о ком ни слуху ни духу?

— Все тут как тут. На первом этаже лежит груда телеграмм и длинный список тех, кто звонил тебе по телефону. Цветов прислали столько, что в пору открывать цветочный магазин, их держат в прачечной, в лоханках с водой.

— Откуда ты это знаешь?

— Я всюду побывал, пока ты тут спала.

Он положил в чашку ломтик лимона и налил чаю. Аннабел держала в руке письма.

— Позвони моему адвокату. Пусть он приедет. У меня записан номер его домашнего телефона в Беркшире.

— Он уже сам звонил. Будет здесь завтра вечером или в понедельник утром. Да ты не трусь.

— Когда тебе лезут в душу, это страшно. Вот хоть ты — чего тебе от меня нужно?

— Я друг дома, — сказал Билли. — Когда-то ты спала со мной. Валяй читай, при мне можешь не стараться сохранять невозмутимую мину.

— Нашел что вспоминать. Это было так давно и не имеет никакого значения.

Аннабел развернула верхнее письмо.

— Конечно. Иначе разве я смог бы быть старым другом семьи?

— Знаешь что, — сказала она, — если я с кем-то спала, из этого совсем не следует, что я и впредь буду с ним якшаться.

— Ты прочти письма. Нам нужно решить, что говорить на следствии. Договоримся, и я сразу уйду. Тебе придется дать мне денег, у меня ничего не осталось. Доктору заплатил, такси и разное такое. Ты уж подкинь мне что-нибудь.

— На следствии? А когда оно начинается?

«Мамочка, — прочла она, — это последнее письмо, которое ты получишь от своего сына...»

Она взглянула на конверт и подняла глаза на Билли.

— Ничего не понимаю, — сказала она. — Ведь письмо адресовано мне.

— Не тебе, а миссис У. Э. Кристофер, — ответил Билли. Он наклонился к ней и продолжал, жестикулируя веснушчатыми руками: — Я уверен, что Фредерик предназначил его для полиции: его должны были прочесть на следствии. И это письмо, и другие...

— Его мать умерла несколько лет назад. И что это за «мамочка»? Он никогда ее не называл так.

— Работал на публику.

— Он просто спятил... или это ты спятил. Да он же был для публики...

Она снова принялась читать, а Билли возбужденно говорил:

— Сперва на следствии, потом в здешних газетах, а там уж и где угодно. На первых порах ни один человек не поверит, что старухи нет в живых, а позже ничего не исправишь.

Взвинченный, злобный, он, казалось, даже усмехался и вдруг выхватил у нее из рук письмо:

— Во что они захотят поверить, в то и поверят! — Он стал читать письмо вслух, и тут-то она наконец увидела, как ловко Фредерик его задумал, как тщательно рассчитал каждую мелочь, словно от этого зависело все его будущее. Еженедельно, а то и ежедневно можно встретить в итальянских газетах такое письмо к «мамочке» от сына — от сына, который сидит в тюрьме, и от сына, находящегося под судом, от студента, наложившего на себя руки во время нервного припадка, и от сына, который соблазнил дочку соседа или сбежал с его женой, и от священника, женившегося во Франции: «Мамочка, это я, твой сын, пишу тебе...»

Аннабел выпрямилась и стала внимательно слушать; ее растерянность, сонливость как рукой сняло. Противник действовал умело, и она была готова встретить его во всеоружии и лишь хотела оценить размах и уровень его возможностей.

В одну и ту же секунду прозвенел телефон и за дверью послышались громкие голоса вернувшихся с прогулки няни и ребенка. Еще стоя в коридоре, нянька, ахая и восклицая, принялась рассказывать, как все в садах Боргезе восхищались малышом и как все мамочки...

Вилли метнулся к телефону и хотел снять трубку, как вдруг Аннабел сказала резко и повелительно, словно отдавая, воинскую команду:

— Оставь. Не отвечай.

Затем она повернулась к няньке; та уже приблизилась к кровати, чтобы подать ребенка матери, но изумленно замерла, застав ее столь бодрой. Махнув рукой в сторону смежной комнаты, Аннабел тем же отрывистым тоном, который до смешного не шел к итальянским словам, скомандовала:

— Марш туда. Дверь затворите. Выкупайте Карла. Покормите его. Потом, будьте любезны, принесите его ко мне.

Потрясенная нянька не шелохнулась.

Телефон зазвонил снова.

— Не трогать, — сказала Аннабел голосом шпионки из фильма.

Тут нянька, обретя способность двигаться, направилась, как ей было приказано, в смежную комнату, на ходу утешая ни о чем не ведающего Карла, по ее мнению как-то обиженного вместе с ней. Аннабел крикнула ей вслед, как бы желая оправдаться:

— Мы тут совещаемся насчет похорон мужа. Пожалуйста, закройте дверь.

— Может быть, мне позвонить на коммутатор и узнать, в чем дело? — сказал Билли, берясь за трубку. Он справился, по какому поводу им только что звонили, и узнал, что женщина, убиравшая квартиру Аннабел, интересовалась, как ей быть с молодой леди, но теперь уже скоро сама придет в гостиницу, чтобы получить указания.

— Вели им больше нас не беспокоить, — распорядилась Аннабел. — Скажи, чтобы портье отдал ей деньги, и пусть она без нас справляется со своими делами.

Билли в деликатной форме довел этот приказ до сведения портье. Потом налил себе чаю и вдруг вспомнил о письмах; они исчезли.

Оказалось, их спрятала Аннабел. Когда с прогулки пришла няня, Аннабел поспешно сунула их под одеяло. Сейчас она их снова вынула.

— Не разговаривай громко, — предупредила она. — Я не хочу, чтобы эта женщина что-нибудь здесь увидела или услышала.

— Но она не понимает по-английски.

— Откуда ты можешь знать, что они понимают? Слово здесь, слово там, листок бумаги, почерк...

Она взглянула на четыре конверта, которые держала в руке, — один был пуст, второпях она не успела положить письмо на место — и сказала:

— Почерк нормальный, его обычный почерк. Вполне твердый, и вообще...

— Я тоже обратил внимание.

— Он страшный человек, — сказала Аннабел. — Я не знала, какой он страшный.

— Может быть, он написал их раньше, еще до того, как окончательно решился, — заметил Билли. — Он всегда твердил, что хочет покончить с собой, и мне казалось, он на это способен. Но о письмах я не знал и даже не догадывался.

— Между прочим, на них есть дата.

— Он мог приписать ее позднее.

— В свою последнюю минуту, — ядовито уточнила Аннабел.

Няню отпустили восвояси, ребенок лежал рядом с Аннабел, поводил ручками, позевывал, что-то сонно бормоча. Она села, подмостила под спину подушки и в третий раз взялась за письма. Около Билли стояли бутылка виски, кувшин воды и чашка со льдом.

Сложив письмо, Аннабел сунула его в конверт и сказала, как бы подводя итог:

— Его мать умерла. На оргиях я не бываю. Пирушку в нашей квартире затеял он сам. Я всегда забочусь о ребенке. Управляющий гостиницей ни на что не жаловался. — Она взглянула на ребенка. — Но все это мне придется доказывать.

— Да, — ответил Билли.

Она сказала:

— В один день не оправдаешься. Людям нужно как-то объяснить, что это за оргии и почему он о них пишет.

— Еще бы.

Аннабел сказала:

— Теперь следующее, — и взяла новое письмо. Оно было адресовано ей самой. Заунывным, скучным голосом она прочла:

Она остановилась и сказала, взглянув на Билли:

— Нравится мне это «нас».

Но не успела она договорить, как Билли вскочил, беззвучно шевеля толстыми, искривившимися от ужаса губами. Он глядел на одно из открытых окон.

Там, занимая почти треть окна и слегка светясь на фоне ночного неба, колыхалось что-то белое, луковицеобразное, без рук, но с туловищем, ногами и головой, некий призрак эмбриона, который заглянул к ним в комнату и приостановился, покачиваясь над подоконником.

Билли бочком отступил к стене, прижался к ней спиной и взвизгнул пронзительным женским голосом.

— Ты разбудишь ребенка!

Мальчик проснулся и заплакал. Аннабел взяла его на руки. В первую секунду она и сама опешила, увидев привидение, но почти сразу же узнала в нем любимую забаву римлян — воздушный шарик; такие шарики самых причудливых очертаний, прикрепленные к столь длинному шнурку, что они могли парить на уровне крыши, часто запускали здесь по вечерам. Прожектор, установленный неподалеку, около какого-то памятника, бросал слабый отблеск на белую игрушку, как ни в чем не бывало покачивавшуюся в окне. Вскоре к ней присоединился голубого цвета кавалер с намалеванной ухмылкой.

Билли, прижавшись к стене спиной, не отводил глаз от окна. Казалось, он вот-вот свалится на пол. Мальчик не унимался.

Аннабел крикнула:

— Билли, это же воздушные шары! Что с тобой?

Потом она стала успокаивать ребенка. Выбравшись из постели, она поднесла его к окну, чтобы показать смешные шарики. Плач замер тотчас же, едва малыш заметил приплясывающие в окне светящиеся штучки. Аннабел посмотрела вниз: две пожилые туристки, от души радуясь и путешествию, и отпуску, и шарикам, махали им рукой. Аннабел взяла Карла за ручку и ею помахала женщинам.

Пошатываясь, Билли вышел в ванную. Когда он возвратился, Аннабел по-прежнему стояла у окна. Держа правой рукой ребенка, она левой ударяла по шарикам, вновь и вновь возвращавшимся на прежнее место. Малыш был целиком поглощен этим зрелищем.

— Прости, это нервы, — сказал Билли. — Чисто нервная реакция. Я не спал сегодня, совсем не спал.

— Я все же лягу, — сказала Аннабел. — Этот укол такой сильный. Хоть сейчас могу уснуть.

— А разве ты не собираешься дочитать письма до конца? — спросил Билли.

— Что ж, можно. Там будет что-то новое?

В письме к ней Фредерик обвинял ее, что она над ним издевается, устраивая оргии.

В третьем письме, адресованном Билли, Фредерик обвинял ее, что она над ним издевается, устраивая оргии.

Четвертое было адресовано Карлу:

— Он делает все точно так, как журналисты, когда им нужно состряпать скандал, — сонным голосом сказала Аннабел, — говорят, они даже сами сочиняют такие письма.

Она уже переложила ребенка в кроватку, и тот снова засыпал, что-то тихонечко бубня под нос.

— Что такое оргия — в буквальном смысле слова? — спросила она. — Ты когда-нибудь на них бывал?

— Это нервы: переволновался, не выспался, — сказал Билли.

Аннабел спросила:

— Интересно, мне звонил Луиджи Леопарди?

— Кто это?

— Как кто? Ты сам знаешь кто.

— Ужасно себя чувствую, — сказал Билли. — Зачем тебе Леопарди?

— Мне нужно с ним поговорить, — ответила она. — Звонить к нему за город мне не хочется: там его семья, и все такое. Кстати, попрошу у него, чтобы привез денег.

Билли снял трубку и спросил, звонил ли некий синьор Леопарди.

Он выглядел совсем больным и, разговаривая, показывал красные десны. Он ей напоминал какого-то загнанного рыжего зверя, изнемогающего от усталости и голода. Телефонистка продиктовала ему номер телефона Луиджи и, очевидно, сразу же соединила с кем-то другим. Билли сперва спросил: «Это так уж срочно?», а потом перешел на английский, должно быть, с ним говорил старший портье. Билли воскликнул: «Не может быть!» Потом: «Какой ужас!» Потом он сказал: «Видите ли, она сейчас не в состоянии разговаривать с полицией. Они придут в штатском?» И немного погодя: «Это карабинеры в форме или...» Он опять замолк; из трубки доносился взволнованный голос, торопливо сыпавший словами, понять которые Аннабел не удалось. Потом Билли сказал: «Сейчас спущусь».

— Что случилось? — спросила Аннабел.

Но он ей не ответил и вышел, хлопнув дверью. Она встала; зевая, подошла к столу и нашла бумажку, на которой был записан телефон Луиджи. Подняв трубку, Аннабел попросила телефонистку соединить ее с этим номером. Девушка ответила:

— Сию минуту; этот господин уже много раз вам звонил.

Как могло случиться, что девушку в таком опасном состоянии оставили на полу в ванной и не хватились ее до прихода уборщицы? Это было самое непонятное. Как она вообще попала в квартиру, казалось не столь интересным, тем более что на этот вопрос уже в воскресенье утром ответила сама девушка, которая, очнувшись на больничной койке, с робким смешком пояснила, что была приглашена на «нечто вроде оргии». Потом она сказала, что не делала себе инъекции, а «приняла таблетки». После этого, объявив, что она очень благодарна, она уснула. К тому времени врачи нашли в ее сумочке остальные таблетки и приняли нужные меры.

Но как она оказалась в ванной? Луиджи еще не успел спросить об этом Аннабел. Он был занят чтением писем.

Было воскресенье, десять часов утра. Няня отправилась с ребенком на площадку, устроенную на крыше отеля, где тотчас собрались со своими питомцами и другие нянюшки, ибо все это разноязычное племя жаждало уловить хоть какие-то обрывки сведений, просочившихся из комнат Аннабел.

Доставленные в Рим американские, английские и европейские континентальные газеты подхватили готовеньким, прямо из рук опередившей их итальянской прессы, сообщение о смерти Фредерика. С первых страниц бросались в глаза фотографии Аннабел, покидающей больницу после опознания тела, и Аннабел, окруженной соседями и нежно прижимающей к груди малютку сына, а также Аннабел в ее самом последнем и самом знаменитом «тигрином» фильме. Надпись же примерно в одинаковых словах везде гласила нечто вроде: «Самоубийство? Этого не может быть!» — говорит Аннабел».

Фотографий самого Фредерика было не так уж много, но этого не заметил никто, кроме Аннабел; да и та обратила на это внимание только потому, что так недавно испытала на себе всю силу его ненависти: видя, что истинный виновник сенсации, Фредерик, остается в тени, она почувствовала досаду оттого, что мужа нет в живых и эта несправедливость уже не сможет его огорчить. Впрочем, свое наблюдение Аннабел оставила при себе.

Луиджи прибыл из деревни в полдесятого; его приезд послужил для няньки путеводной нитью, из которой она плела на крыше самые разнообразные узоры.

Аннабел встала и оделась. Бледная, вялая, она сидела в кресле и маленькими глотками отпивала из чашки кофе, не прикасаясь ни к лежащим на подносе хрустящим булочкам, ни к стоящим там же вазочкам с вареньем и джемом. Луиджи весь ушел в чтение писем. Перед ним тоже стоял поднос, и он с аппетитом жевал намазанные маслом булочки, а попутно осваивался с содержанием писем и с самим фактом их существования.

В руке у Аннабел был ее новый сценарий — «Лестница». Тот самый, что она читала третьего дня до прихода Билли. Жирный след от ножа так и остался на странице. Когда в квартиру ворвались гости, она спрятала сценарий под подушку, а перебираясь в гостиницу, сунула его в сумку, где спал ребенок. Сейчас она торопливо отыскала нужную страницу и погрузилась в чтение роли — она играла секретаршу жены посла, — при этом у нее было такое же ощущение, какое бывает у человека, который, проторчав полдня в уличной пробке, наконец-то возвращается домой.

— Это все? — спросил Луиджи, дочитав письма до конца.

— Билли сказал, что все, — ответила она.

— А с этих сняты копии?

— Он говорит, что нет.

— Ты за них заплатила?

— Нет.

— Значит, у него есть копии и рано или поздно тебе придется за них уплатить.

— Билли клянется, что он не снимал фотокопий. Он был вне себя от ярости, когда я ему не поверила. Может быть, он пожалел меня.

— Может быть, он что?.. — переспросил Луиджи.

— Пожалел меня.

Скорбно кивнув головой, Луиджи вынужден был согласиться, что это возможно.

— Да, он может пожалеть тебя, — сказал Луиджи. — Еще бы.

Он снова взглянул на последнюю страницу последнего письма, обращенного к Аннабел, и прочел вслух:

— Все это чистая фантазия, — сказала Аннабел. — Одна из его выдумок, взятых с потолка. Не такая уж я прекрасная и совершенная, да и не такая пустая, но ему, видишь ли, так представляется. Как, по-твоему, похожа я на раковину?

Луиджи взглянул на нее: такой же наметанный взгляд, быстро схватывающий самую суть явлений, однажды уже помог ему предугадать ее возможности, когда снималась сцена около фонтана Бернини. Фильм был ужасный, и снимал его не Луиджи, и все же он ее заметил в роли гувернантки, робко проскользнувшей мимо каменных чудищ и героев под жаркими лучами прожекторов и любопытными взглядами стоявших на площади молодых людей и девушек. Он заметил тогда не Аннабел, а ее киногеничный облик, глаза, которые станут совсем другими на полотне экрана, и что-то очень определенное в ее лице — своего рода дар, которому можно было найти применение. Все это он увидел с одного-двух взглядов. Сейчас, когда он посмотрел на нее снова, он яснее понял, в чем заключалось свойство, подсказавшее ему когда-то, чтó из нее удастся сделать. У нее был принужденный вид провинциалочки, благопристойная дневная маска необузданного существа. Какая жесткость в житейских делах и какая чопорность во всем, что касается смерти! «Я никогда не поверю, что это самоубийство. Никогда!» Прочтя эти слова, он подумал, что такая реплика отлично прозвучала бы в каком-нибудь новом фильме, где снялась бы Аннабел, если бы Фредерик остался жив и продолжал быть ее партнером в игре на публику. В конце концов, в этой игре было не так уж мало правды. В Аннабел чувствовалось нечто вкрадчивое, дамское и в то же время и впрямь тигриное.

— Нет, ты не пустая раковина, конечно нет, — сказал Луиджи.

— Одна из его фантазий, — бросила Аннабел. — Ох, уж эти мне его фантазии.

Она уткнулась в сценарий, ища успокоения в его репликах и ремарках. Потом заговорила снова:

— Та девушка... о ней ведь напишут в сегодняшних вечерних газетах. Я сказала полицейским, что ничего о ней не знаю, что понятия не имею, как она забралась в мою квартиру. Там всю ночь толклись десятки людей, и соседи, и репортеры, а девушка, по-видимому, была в невменяемом состоянии и решила, что попала на оргию.

— Зачем она к тебе пришла?

— Наверно, Фредерик послал. Может быть, он сам и напичкал ее наркотиками.

— Теперь можно не волноваться, она цела и невредима, хотя врачи говорят, что это просто чудо. Она проглотила целую пригоршню таблеток. Покушение на самоубийство. Конечно, это попадет в газеты, тут уж ничего не поделаешь. Но ты не беспокойся, — заключил он с не очень-то спокойным видом.

— Что у нее случилось? Почему она это сделала?

— Говорят, она была влюблена во Фредерика.

Сценарий вывалился из рук Аннабел и упал на пол. Вся подобравшись, она уставилась на Луиджи своими темно-желтыми глазами.

— Стоит ли удивляться, что он покончил с собой? Эти женщины замучили его своими преследованиями.

Она вонзала в него фразы, как острие иглы, и смотрела, действует ли. У Луиджи появилось ощущение, что она пытается привить ему какую-то свою идею, совсем как это делала его пресс-секретарша.

Потом он понял, что она нащупывает линию обороны.

— Эти женщины довели его до сумасшествия, — сказала Аннабел. — Они за ним гонялись. Под конец он совершенно запутался, потерял голову и преступил предел... Возможно, он считал, что я устраиваю оргии...

— Ты скажешь все это на следствии? — спросил Луиджи.

Понаторевший в оценке актерских данных, он восхищался бережливостью, с которой Аннабел использовала свои — богатейшие, по его мнению, — возможности. «Вот так и в жизни, — думал он, — бережливы лишь очень богатые люди, бедняк же тотчас растранжирит все на пустяки». Он поглядывал на Аннабел с легкой улыбкой, в глубине души довольный тем, что его жена совсем другая. Аннабел обдумала последний вопрос.

— Там будет видно, — сказала она.

Луиджи пришло в голову, что, пожалуй, с ней уже сейчас можно начать разговор, который он пока откладывал.

— Да, кстати, тебе, может быть, придется на некоторое время уехать. Отдохнешь в какой-нибудь приятной стране, например, в Мексике. Отправишься туда с ребенком, так сказать, всем домом.

— Но мне нужно делать новый фильм. Как будет с фильмом?

Он ответил:

— Ты не сможешь в нем участвовать, если начнутся эти разговоры насчет оргий. Кто тогда примет всерьез твою Дафну, особенно в той сцене, где она отказывается от Ламонта, потому что он женат. Или в конце, где он слишком поздно приезжает в аэропорт. Ничего, кроме смеха, эти сцены не вызовут, если газеты сообщат, что ты устраиваешь оргии. И потом, если мы вырежем те сцены, где Дафна и Ламонт наталкиваются в горах на контрабандистов, везущих наркотики, и, рискуя жизнью, пытаются помешать им совращать молодежь, то вылетит полфильма. А если мы эти сцены оставим, публика будет кататься от хохота. Видишь ли, Аннабел, стоит только пустить слух, что ты принимаешь участие в каких-то оргиях, и роли в фильмах такого плана будут звучать в твоем исполнении как насмешка, как издевательство. А ведь эту картину, скажу тебе по секрету, частично финансирует Ватикан. Я убежден, что газетчики раздуют слухи насчет оргий до крайних пределов. Сплетни о новых звездах для журналистов — хлеб насущный, и самое рискованное время в жизни кинозвезды — как раз первые два-три года. Кинозвезда всегда в опасности, но в первые два-три года риск особенно велик.

Он поднял с полу рукопись и бегло полистал ее, как перелистывают пачку банкнотов, когда пытаются определить на глазок ее стоимость.

Потом заговорил на своем правильном английском, с неожиданным американским привкусом в итальянском акценте.

— Мы тебя заново представим публике, подберем новый типаж. Вернувшись из путешествия, ты будешь играть таких отчаянных, распутных баб. И фильмы пойдут новые.

Она сказала:

— У меня есть и другие предложения.

— Тебе рано еще так говорить, — ответил он, — года через два-три ты смогла бы говорить о других предложениях и вступать в переговоры с другими продюсерами и другими кинокомпаниями. Но пока что ты сделала только первые шаги. А в Америке и того еще не успела. Ты могла бы продвинуться, и со временем, может быть, и продвинешься, но...

Он сбивал ей цену, будто торговался на рынке.

— Отчего ты так уверен, что эти слухи обязательно распространятся? — выпалила она скороговоркой, расстегивая и затягивая потуже пояс на платье.

Не отвечая на ее вопрос, он сказал:

— Твой муж был помешанный. Тихий помешанный. Он ревновал тебя ко мне?

— Вовсе нет, — ответила она. — С какой стати?

Луиджи улыбнулся и сказал:

— Ты выше подозрений.

— Откуда мне знать, ревновал или нет? — сказала Аннабел. — Может, и ревновал. Да ведь зря.

— Ну полно, — произнес Луиджи, — ты так кипятишься оттого, что тебе кажется, будто я (в какой-то мере) распоряжаюсь твоей карьерой. По-моему, он к карьере-то тебя и ревновал.

— Он ревновал к ребенку, — сказала Аннабел.

— Ну нет. К карьере, только к ней. Он завидовал и злился.

— Нет, он сперва огорчался, потом привык. А ревновал к ребенку.

— Но почему?

— Не знаю. Спроси его. Никто не поверит, правда?

Луиджи задумался и на мгновение забыл, что он принадлежит к миру кино.

Аннабел сказала:

— В пять часов пойду в больницу навестить эту девушку. Как ее? Сандра... забыла фамилию.

— Данайя Лайтенс. Ее родители сегодня прилетают из Соединенных Штатов.

— А где они живут в Штатах?

— Не знаю. Не все ли тебе равно, где они там живут?

Но она уже думала о другом.

— Мне нужно заказать цветы, которые я понесу в больницу. Я пойду к ней вся в черном. Почему она говорит, что была на оргии?

— Наверно, она так считает.

— Я думаю, это Фредерик ей сказал, что он с ней встретится на оргии, на ОРГИИ! Конечно, он. Ему ничего не стоило как бы невзначай вбить ей в голову это слово.

— Ну, ты уже принялась сочинять целый сценарий. Твой муж был нездоров. Ты должна его простить. Будь умницей, скажи себе, что ты его прощаешь.

— Это мое дело, прощать или нет, — сказала Аннабел. — Даже когда живого человека прощаешь, ему нельзя прямо в глаза сказать: «Я тебя прощаю». Получается как бы назло: мол, знай, что я выше тебя. А тем более об умершем: Фредерик такое выкинул, а я вдруг брякну: «Я его прощаю!», ведь это будет значить, что на самом деле я его никогда не прощу. Самое лучшее — ничего не говорить и вести себя как обычно, это и будет настоящее прощение. Идти своей дорогой как ни в чем не бывало.

— Когда я был ребенком, нас учили говорить: «Я прощаю тебя» тем, кто нас обидел. И каждый был доволен, услышав, что его простили. Нам еще и так велели говорить: «Я помолюсь богу, чтобы он простил твои грехи».

— А у нас совсем иначе. У нас слова «Я тебя прощаю» звучат оскорбительно. И не так-то уж это приглядно — молиться богу, чтобы он кого-то там простил, да еще сообщать тому человеку, что ты за него помолишься. Это лицемерие.

Луиджи сказал:

— Мать заставляла нас просить прощения даже у братишек и сестренок. Мы так и делали.

— Я знаю у нас в Англии одну девушку, которую так воспитывали, — сказала Аннабел. — Ей достались по наследству деньги, и она их вложила в концерн, выпускающий производственную одежду. Через месяц с небольшим она осталась на мели. И вся ее родня разорилась, кто раньше, кто позже. Не знаю, как это вышло, но только они были сперва ужас как богаты, а под конец сидели без гроша.

— Потому что в детстве говорили: «Я тебя прощаю»? Но ведь это вздор, — сказал Луиджи, очень довольный, что Аннабел так разговорилась.

— Ах, да не знаю я. Но в церковь они больше не ходят. Отец умер, а мать и думать забыла о воскресной службе и всяких таких вещах. Завтра утром к Карлу приедет из Англии новая няня. Была бы она здесь сейчас, я бы смогла ей поручить и свои собственные дела: заказать цветы и все такое. Уверена, что она все сделала бы. Да, вот еще: поговори с Франческой. Что это она со мной так сухо держится? Мне кажется, она всегда была на стороне Фредерика.

Передышка кончилась; Аннабел снова заговорила о деле...

Луиджи поднялся, потом опять уселся и сказал:

— Вот что, Аннабел: эта английская няня вчера телеграфировала, что решила не приезжать. Наверное, боится, что ее впутают в скандал.

— Ну и черт с ней. Возьму секретаршу.

— Я поговорю с Франческой. Все, что тебе нужно, будет сделано. Послушай, Аннабел, дочка твоего врача сказала полицейским, что, когда она с родителями была у тебя, она видела в ванной ту девушку. Девочка говорит, что у тебя везде валялось битое стекло, а на полу в ванной, где спала молодая дама, стояло множество бутылок.

— Что же она не сказала вовремя? Мы что-нибудь предприняли бы еще тогда. Дрянь девчонка. Она все врет. Я не впускала к себе в квартиру эту Санайю... Данайю...

— Но вечеринка у тебя была?

— Была. Но я в этом не признаюсь.

— И Данайю ты не видела?

— В том-то и дело, что видела. Но забыла о ней начисто. Я увидела ее во время вечеринки, когда со мной творилось бог знает что. Она лежала на полу и, очевидно, так и пролежала там всю ночь, но у меня все словно ветром выдуло из головы, когда явился доктор со своей супругой и этой кошмарной девчонкой.

— Они сразу тебе рассказали, что случилось с Фредериком?

— Доктор мне рассказал не что случилось, а что Фредерик сделал. Это ведь с ним не случилось. Он сам себя убил.

— Ну, это все равно.

— Нет, не все равно.

Он понял, что, стремясь сохранить ясность мысли, она для каждого понятия подыскивает самые точные и четкие определения. Он сказал:

— Вполне естественно, что, услыхав такие новости о муже, ты забыла о той девушке. Ничего другого нельзя было и ожидать.

— Доктор меня сразу же увез опознать тело, — сказала Аннабел.

— Я знаю, — сказал Луиджи. — Все совершенно ясно. Только отчего ты называешь девочку лгуньей?

— Потому что она старается меня опорочить, — сказала Аннабел. — Эта девчонка — свинья и животное.

— Свинья и есть животное. Ты неправильно строишь фразу. — Он взял ее за руку. — Тебе нужно поскорее отправиться в клинику и побыть там хоть неделю. Если на этом будут настаивать, завтра ты сможешь отлучиться и дать показания. Цель следствия только одна — установить причину смерти.

— Я буду отрицать, что видела в своей квартире эту девушку, — сказала Аннабел. — Это самый простой путь. Все отрицать. Отрицать, что Фредерик оставил письма. Отрицать, что он покончил с собой. У него зарябило в глазах, и он свалился. В глазах же у него рябило оттого, что его замучили своими приставаниями эти женщины. Оргию — отрицать. Да, говоря по правде, это и не была настоящая оргия — просто в квартиру ввалилась пьяная компания и все перебила. Ты узнал что-нибудь о любовнице Фредерика? Ее зовут Марина. Билли знает ее фамилию и адрес.

— Она как будто ничего не затевает.

— До поры до времени.

— Как знать?

— Рано или поздно какой-нибудь журналист предложит ей неслыханную цену за повесть о ее любви. Во всяком случае, я на это надеюсь. Тогда я сразу же прикрою историю с оргией и выдам новую — о том, как моего мужа довели до сумасшествия бабы, которые за ним гонялись и загоняли до того, что он прыгнул с лесов.

— Прикроешь ту историю? Разве можно усмирить морские волны?

— Что-то пронюхали газетчики? Из вечерних газет?

— Да все этот Курт, — сказал Луиджи. — Ты его знаешь, такой длинный. Он всех расспрашивает о Данайе, и в больнице, и в полиции. Мне кажется, он своего добился.

— Франческа не должна была этого допустить.

— И мне опять же кажется, — продолжал Луиджи, — что тебе все-таки придется уехать. А когда ты вернешься, — он решился переупрямить ее не мытьем, так катаньем, — состоится твое новое знакомство с публикой...

— Я хочу сохранить старое. Мне надо о ребенке думать. Как это я вдруг пущусь в разгул после того, как столько лет была образцовой женой.

— Тебе нужно забыть все, что случилось. Встать и пойти своей дорогой, как, по твоим словам, делают люди, которые по-настоящему простили. Тебе нужно...

— Пусть Франческа организует мой сегодняшний визит в больницу. Пусть достанет букет желтых роз, таких свежих, чтобы казалось, будто их сию минуту срезали с куста, а не привезли из цветочного магазина. Не очень большой, чтобы было удобно держать. Свяжись с Билли — пусть он разыщет остальных любовниц Фредерика, а Франческе вели раздобыть фотографию свинухи-девчонки. Я позвоню доктору и выясню, согласен ли он признать, что у его дочери болезненная фантазия. Если нет, кто-либо из соседей должен подтвердить, что ребенок крайне возбудимый — nervosa. Я не собираюсь знакомиться с публикой заново. Либо вдовствующая Английская Леди Тигрица, либо никто.

— Но тебе совсем не нужно пускаться в разгул в действительности, — сказал Луиджи. — Достаточно ходить на вечеринки.

— На оргии! Чтобы подтвердить правоту Фредерика?

— Не для этого, но некий общий стиль придется соблюдать. Кстати, разве ты не любишь развлекаться? Вот и развлекайся на здоровье, а тебя будут фотографировать.

— Нет, уверяю тебя, я не люблю развлекаться. Прослыть тигрицей в супружеской постели — еще куда ни шло, поскольку это оставалось в пределах нашей с Фредериком спальни. Муж есть муж. Половую жизнь я признаю только под одеялом, в темноте, в субботу вечером. И чтобы на мне была ночная рубашка. Пусть это заскок, но я такая.

— Совсем как моя жена, — печально сказал Луиджи, обращаясь к потолку, который в этот миг разглядывал.

— Всякие изыски мне противны, — добавила она.

— Ну конечно, — сказал Луиджи.

— И я не стану создавать себе дурную славу, — сказала Аннабел, — даже ради того, чтобы быть звездой. Или вдовствующая Леди Тигрица, мужа которой довели до сумасшествия поклонницы, или никто. Я, может, еще выйду замуж. Вот и Карл. Открой, — не дожидаясь, она бросилась к дверям.

Луиджи снова взглянул на сценарий.

— Что ж, пожалуй, можно было бы начать съемки, — заметил он, — пожалуй, можно.

В комнату ввалилась няня, одной рукой держа ребенка, а другой волоча сложенную коляску.