На публику

VIII

В понедельник в половине десятого утра только что прибывший из Лондона адвокат Аннабел входил к ней в номер.

Она сказала:

— А, Том, у вас здесь почему-то стал ужасно итальянский вид.

Он и в самом деле был похож на молодого адвоката-итальянца — тонкий, смуглый, быстроглазый, с блестящими черными волосами.

Он заговорил прямо с порога:

— Аннабел, эти письма... Как мог Фредерик с вами так поступить? Я никогда в жизни не слышал о таком адском...

— Какие письма? Как вы о них узнали?

— В аэропорту меня встретил какой-то... О'Брайен.

— Билли!

— Да, он сказал, что он ваш друг и друг Фредерика. Так прямо и представился. Не очень-то тактично, по-моему.

— И он рассказал вам о письмах?

— Показал фотокопии — уже по дороге сюда. Вообще-то у него была с собой машина... Едва я вышел из таможни, этот тип подошел ко мне и окликнул: «Мистер Эскон!» Я отвечаю: «Да?» Он говорит: «Меня прислала Аннабел, вас ждет машина». И, понимаете ли, тотчас же хватает мой портфель. Что-то мне в нем сразу не понравилось: то ли его повадка, то ли эта машина, то есть, конечно, не машина сама по себе — у него маленький английский «остин», — но мне показалось сомнительным, что это вы его прислали, и я сказал: «Благодарю вас, я возьму такси. Мне нужно по дороге просмотреть бумаги». Забираю у него свой портфель и посылаю носильщика за такси. Не отстает, идет рядом. Я уже понял, что речь будет о деньгах: таких субъектов как-то сразу узнаешь. Он твердит, что для вас чрезвычайно важно, чтобы наша с ним беседа состоялась до того, как начнется следствие. Что делать, я пустил его к себе в такси. Свою машину он просто бросил. Потом вытащил эти письма.

— Сколько?

— Четыре.

— Наверное, снял копии в тот вечер, когда умер Фредерик. Мне он клялся, что не снимал. Я в самом деле тогда подумала, что он меня жалеет. Таким добрым прикинулся. И вчера вечером он тут сидел, тоже добренький-предобренький.

— Значит, он вас обманывал.

— Вижу.

— Он намекнул, что вам не обязательно знать о нашем разговоре. Я ответил, что это исключено. Ведь копии, может быть, даже поддельные.

— У меня есть тут эти письма, подлинники, — сказала она. — Их писал Фредерик, это совершенно точно. Одно мне, другое Билли, третье его матери, которой давным-давно нет в живых, а последнее Карлу. Было еще письмо к его любовнице Марине, но Билли оно не досталось, оно у меня.

Когда Том начал рассказывать, она села на стул. Выглядела она неважно.

— Том, — сказала она, — не платите ему ничего. Ни пенса.

— Заплатить придется, — ответил он. — Я думаю, это необходимо сделать. В противном случае он грозит предъявить фотокопии уже сегодня, во время следствия. У нас в запасе только час.

Она вдруг громко закричала, хотя в смежной комнате, дверь в которую была приоткрыта, няня собирала на прогулку Карла.

— Сколько? — взвизгнула она. — Сколько он хочет?

Том Эскон прошел в детскую, взял ребенка на руки и принялся его щекотать и тормошить; мальчик залился смехом.

Аннабел вошла следом и спросила уже тише:

— Так сколько же он требует? Девушка не понимает по-английски.

Том отошел к окну с ребенком на руках. Нянюшка, которая, держа коляску наготове, следила за этой сценой во все глаза, пролепетала, обращаясь к Аннабел, нечто сочувственное и добавила, что, когда похороны будут за плечами, синьоре станет легче. Аннабел справилась с собой, сама усадила ребенка в коляску и помахала вслед рукой.

— Дети понимают больше, чем нам кажется, — сказал Том. — Даже при самых маленьких нужно тщательно следить за каждым словом.

— Я знаю, — ответила Аннабел. — Так же как люди, которые не говорят на твоем языке. Вероятно, эта няня знает куда больше, чем я могу предположить.

— Грудные дети не столько понимают, — сказал Том, — сколько регистрируют шумы. Позже они все это каким-то образом припоминают. Дома с обоими своими ребятами я всегда держу себя в рамках.

— Я не хочу платить за письма, — сказала она.

— Знаете что, — сказал Том, — сейчас, когда вы так расстроены, я не буду называть вам сумму, которую он просит. Но игра стоит свеч. Вчера вечером я разговаривал по телефону с вашим Луиджи Леопарди. Он, разумеется, еще не знал, что с писем сняты копии, но он сказал мне, что, если что-нибудь подобное произойдет, никакие опровержения не помогут вам вернуться в кино.

— Сумма? — спросила она. — Сколько он хочет?

Он ответил.

— Много. Очень много. Но вы в состоянии заплатить.

— А потом он выложит новые копии, — сказала Аннабел. — Как быть с теми?

Том ответил:

— С него можно взять расписку. Вторично он на это не пойдет. По-моему, он действует в пределах узаконенных правил. Такие, как он, всегда знают эти пределы. Как бы там ни было, я согласился заплатить. Мы с ним встретимся после заседания суда. Я с превеликим удовольствием принял душ, когда закончилась наша совместная поездка.

— А мне все не верится, — сказала Аннабел.

— Вам нужно будет подписать нечто вроде предварительного обязательства, гарантирующего, что деньги будут уплачены. Оно должно быть передано О'Брайену, как только закончится заседание. Иначе он отдаст письма в газеты.

— Ясно.

Том обнял ее, поцеловал и посоветовал не вешать нос.

Она спросила:

— А в котором часу вы разговаривали вчера с Луиджи?

— Очень поздно. После одиннадцати. По римскому времени было, наверно, уже за полночь. Он сказал, что только что отобедал с вами.

— Он всегда все делает наверняка. Что он вам говорил?

— О, он был очень деловит. Упомянул в двух словах, что возможен скандал, причем явно старался избегать в телефонном разговоре подробностей и просил внушить вам, что вам нечего и думать о кино, если в глазах публики вы не останетесь такой же, какой она всегда вас знала. Мол, как бы вам не споткнуться о свой собственный пьедестал. Все это, конечно, ужасно. Мне жаль, что вам пришлось соприкоснуться с этой мерзостью. Но ведь это только вопрос денег. Мы заплатим О'Брайену за какие-нибудь вымышленные услуги и, таким образом, сами ничего противозаконного не совершим.

— Да, — сказала Аннабел, — среди бумаг моего мужа были письма на эту тему. Четыре письма. Вот они, — она открыла сумочку и вынула пачку, полученную от Билли. Письмо Марине она уничтожила перед тем, как отправилась в суд. Зал загудел, но она почти не услышала этого. За широкими, распахнутыми настежь окнами зеленела молодая листва. Аннабел нашла глазами Билли. Перед этим она уже однажды посмотрела на него, когда подошла к столу для дачи показаний.

Тогда он встретил ее взгляд с насмешливой улыбкой и поклоном самонадеянного шутника, который убежден, что жертва розыгрыша будет вести себя смирно. Поэтому сейчас, когда, покрывая гул взволнованных восклицаний, над залом гремел низкий голос судьи, она смотрела только в одну сторону. Даже в тот момент, когда из ее руки кто-то вытаскивал письма, она не спускала глаз с Билли, будто боялась пропустить даже самый малейший оттенок выражения. Он вытаращился на эти письма, как два дня назад таращился на белый шар в окне гостиницы. Совпадение не было полным — сегодня он не завизжал, — но этот взгляд и искривленные, бесшумно шевелящиеся губы она узнала.

Наконец судья добился тишины. У Аннабел спросили, где найдены письма. Она говорит:

— Не знаю, кто мне их прислал. Я их получила распечатанными, вот в таком виде...

— Они написаны рукой вашего мужа?

— Да, по-моему, да, — отвечает она

Адвокат Луиджи, бешено жестикулируя, что-то торопливо втолковывает судье.

Судья говорит, что в связи с появлением неизвестных до этого времени вещественных доказательств в заседании должен быть сделан перерыв.

Аннабел говорит:

— Я заявляю, что в тех обвинениях, которые выдвигает против меня муж, нет ни слова правды. Мой муж был невменяемым.

Судья говорит, что это уж он сам будет решать, и объявляет перерыв.

И вот она в аэропорту, ждет самолета, отлетающего в Грецию.

— Зачем вы это сделали? — спросил Том, когда они вернулись в гостиницу. — Необходимости ведь не было.

Аннабел сидела, держа на коленях ребенка.

Она ответила:

— Мне хочется быть такой же свободной, как мой ребенок. Надеюсь, он зарегистрирует этот шум.

Но ни тогда, ни сейчас она не чувствовала себя свободной и не чувствовала несвободной. Просто ей было спокойно и хорошо сидеть здесь, в аэропорту, с ребенком на руках, ожидая самолета в Грецию.

Она отказалась от обеда, сказав, что устала. В два часа дня, когда все обитатели гостиницы либо еще сидели за столом, либо, только что перекусив, намеревались отдохнуть часок-другой, Аннабел выскользнула в послеполуденное пекло улицы. Отряды полицейских не охраняли ее в аэропорту от толп любопытных. Те и другие дожидались возле здания суда, куда она должна была явиться к четырем часам. Она никогда еще не была так популярна. Похороны отложили из-за дополнительного заседания суда. Те немногие, кто не слышал этого сообщения по радио, собрались уже, конечно, в церкви Иоанна и Павла и ожидали Аннабел там.

В этот ленивый, сонно-равнодушный час она вышла на улицу; в ее руке был чемоданчик, плотно набитый вещами Карла, через плечо висела сумка с ее собственным имуществом, а в другой руке она несла ребенка. Завернув за угол, Аннабел остановила такси. Никто не ожидал встретить в аэропорту среди толп туристов лицо, только что глядевшее с экрана телевизора; ее не узнали ни таможенники, ни эмигранты, ни служащие аэропорта. В момент прихода Аннабел увидела группу пассажиров, направлявшихся к зданию таможни от только что приземлившегося самолета. Ей показалось, что среди них была Голли Макинтош. Но Аннабел не стала ждать и поэтому так никогда и не узнала, ошиблась она или это в самом деле была Голли.

Она купила билет третьего класса, отдала на весы свой багаж, после чего двое жизнерадостных студентов помогли ей снова надеть сумку через плечо, и теперь ждала. Объявили посадку. Стюардесса подошла к ней взять ребенка, но Аннабел протянула ей сумки.

Ожидая возле трапа, она чувствовала себя одновременно свободной и несвободной. Она избавилась от тяжелых сумок, но у нее появилось странное ощущение, будто она опять беременна этим ребенком, которого держала на руках. Она была бледна, как раковина, и на этот раз не надела своих темных очков. Никем не узнанная стояла она, одной рукой держа ребенка, неся в себе никогда не покидавшее ее невесомое бремя, как пустая раковина хранит отзвуки и неизбывный образ давно исчезнувших морей.