На путях к Богу живому

Transcendere

Cоломон Константинович Апт рассказал однажды, что"Доктора Живаго"он прочитал сначала по–немецки. В этом нет ничего удивительного, поскольку книги на иностранных языках во времена советской власти было гораздо легче провезсти через границу, чем русские. Однако это сказанное Аптом напомнило мне не о политической ситуации, не о цензуре и не о таможне в Бресте, а совсем о другом."Это звучит очень глупо, — сказал он тогда, — но немецкий перевод произвел на меня большее впечатление, чем оригинал". И я сразу вспомнил, как лет двадцать тому назад один немецкий филолог рассказал мне, что в Томаса Манна он, немец, филолог и интеллектуал, вчитался лишь благодаря переводам Апта. Прежде, читая Манна по–немецки, он спотыкался о какие‑то особенности его языка и все никак не мог понять, за что так любят этого писателя другие. Апт помог ему своим переводом увидеть в Манне какую‑то новую грань, и теперь он читает его по–немецки и даже написал книгу о его"Иосифе".

Переводчик чем‑то похож на скрипача или на пианиста. Нейгауз, Альфред Корто, Рихтер или Галина Черны–Стефаньска исполняли одни и те же этюды Шопена, но каждый (нет, не вносил сюда что‑то свое!) открывал в них нечто новое и другими незамеченное. Именно как открытие воспринимались многие их концерты — вот почему так печально, когда молодой пианист просто копирует игру кого‑то из своих знаменитых предшественников. Так и переводчик. Всякий раз он прочитывает книгу заново, причем делает это именно для своих читателей, в каком‑то мысленном диалоге с ними.

Перевод иностранного автора оказывается иногда много современнее, чем новая книга отечественного писателя. У нас в XIX веке русская поэзия началась с Уланда, Гете, Шиллера и Ленау, которых перевел Жуковский. Какой литературе, русской или немецкой, принадлежат"Ивиковы журавли"или"Лесной царь"? А стихи И. Козлова,"Вечерний звон", взятый у Томаса Мура, или"Не бил барабан…"из Чарльза Вольфа — это какая поэзия, русская или английская? В наши дни полностью вошли в русскую культуру и оказали на нее и на саму жизнь в России огромное влияние среди прочих Томас Манн и Герман Гессе.

Роман Гессе"Игра в бисер"появился в 1969 году (этот, первый его перевод был сделан Вс. Розановым и Д. Каравкиной при участии С. С. Аверинцева) вскоре после вторжения советских войск в Чехословакию, когда атмосфера в обществе начала резко меняться к худшему."Оттепель"закончилась. Возобновились, а вернее, усилились (ибо совсем они не прекращались никогда) поиски врагов и идеологические атаки на культуру и на свободу в целом. Людей заставили застегнуться на все пуговицы и вновь начали отучать думать.

Университетские профессора заговорили тогда на лекциях о том, что Хрущев поторопился с разоблачением культа личности и проявил политическую беспечность, обвинив Сталина в убийстве Кирова. Солженицына еще не выставили за границу, но уже перестали печатать и объявили публикацию"Одного дня…"ошибкой, врага разглядели даже в Твардовском, несмотря на"Теркина", которого продолжали изучать в школе как современную классику.

Что помогало человеку в этой ситуации не сломаться? Та самая Касталия, о которой рассказывает Гессе, внутренняя эмиграция или бегство в страну вне времени и пространства, где звучит музыка старинных мастеров — Шютца, Скарлатти, Телемана, Куперена и другие.

Правда, Андрей Волконский со своим клавесином начал выступать с концертами раньше — впервые я его слышал году в 1965–м (это были"Английские сюиты"Баха), но феноменальным интерес к музыке XVII века стал только после появления книги Гессе в русском переводе. Огромную популярность приобрела в эти же годы серия"Литературные памятники", в которой издавались разнообразные раритеты, не только античные и средневековые, но и новые авторы, из которых выбирались, однако, писатели, преимущественно никогда не переводившиеся на русский язык и, более того, мало известные и в своей собственной стране.

Прежде книги этой серии почти никто не покупал — я хорошо помню, как в букинистическом магазине на Покровке у Земляного вала ими был просто забит до самого потолка целый шкаф. Теперь все изменилось: за какие‑то два–три месяца они были раскуплены все без исключения. Ваганты, мадам де Сталь, Пиндар, Альфред де Виньи, готический роман, комедии Менандра, Тацит, византийский любовный роман в стихах,"Рукопись, найденная в Сарагосе"Потоцкого, письма Плиния Младшего и Томаса Манна — вот далеко не полный список самых читаемых и вожделенных книг той эпохи из библиотеки отечественных собратьев Иозефа Кнехта, главного героя"Игры в бисер".

В отличие от Иосифа Бродского, которому в СССР уже места не было, или от Юрия Бондарева и других, на которых походить не хотелось, читатели Германа Гессе вместе с его героями отказываются от творчества. Не творчество а изучение прошлого, погружение в него и слияние с ним — вот что привлекает героев Гессе. Игра в бисер — это, конечно, игра, но только в том смысле, в каком можно было сказать, например, о Рихтере, что он играет на рояле. Эта игра осуществима лишь в том случае, если мы причастны к подлинным памятникам мировой цивилизации и принимаем их во всей их прозрачности, если мы живем среди них, твердо зная, что никакая другая жизнь для нас невозможна. Убежать и скрыться в прошлое, не замечать и не видеть того, что происходит вокруг, жить вне своей эпохи — такова, в сущности, была задача, которую не на страницах романа Гессе, а в реальной жизни многие из нас тогда ставили перед собой.

В первой половине своей книги Гессе рисует упоительную картину жизни вне истории (именно эта часть его романа читалась в семидесятые годы на одном дыхании), но затем вдруг начинает показывать с каждой страницей все более жестко, что Касталия обречена."Вы анализируете законы, стили и технику всех музыкальных эпох, — говорит у Гессе Кнехту один из его друзей, — а сами не создаете никакой новой музыки. Вы читаете и толкуете Пиндара и Гете, и стыдитесь сами сочинять стихи". Идя по такому пути, человек обрекает себя на сознательное бесплодие, ибо, представляя себе историю как арену борьбы вздорных мод и звериных страстей, властолюбия, кровожадности и насилия и стараясь быть от этой истории как можно дальше, он забывает, что сам принадлежит истории и вне ее существовать не может."Мы сами — история, и мы ответственны за всемирную историю в целом и за наше положение в ней", — восклицает Йозеф Кнехт в конце романа. Спрятаться от настоящего в прошлом не только невозможно, но и безнравственно. Об этом ясно говорит Гессе, писавший свой роман во времена Гитлера и Освенцима, но тогда, в семидесятые годы, думать об этом многим очень не хотелось. Были среди нас и такие, кто, превратив начало романа для себя во что‑то вроде Священного Писания, просто не хотел дочитывать его до конца.

Книги и ноты былых времен действительно бесценны, их надо брать с собою в будущее, но лишь в заплечном мешке, ибо дорога жизни ведет только вперед — вот, пожалуй, основной вывод, который можно сделать, читая Гессе. Transcendere! В какой‑то момент этот латинский глагол превращается для Кнехта в своего рода девиз: transcendere — "переступать за границы, выходить за пределы, двигаться дальше, осваивая новые пространства" — вот что это такое. Об этом прямо говорится в стихах, которые автор приписывает своему герою:

Пристанищ не искать, не приживаться,

Ступенька за ступенькой, без печали,

Шагать вперед, идти от дали к дали,

Все шире быть, все выше подниматься!

Засасывает круг привычек милых,

Уют покоя полон искушенья,

Но только тот, кто с места сняться в силах,

Спасет свой дух живой от разложенья

(пер. С. Апта)

Сегодня, кажется, ясно, что жизнь вне истории не только невозможна и аморальна, но вообще лишена какой бы то ни было перспективы, однако соблазн сбежать в Касталию, описанную у Гессе, или придумать для себя какую‑то другую Касталию попроще все же очень велик, потому что там жить много проще. Гессе по–прежнему показывает, что это бегство заводит в тупик, а это значит, что его роман не превратился в литературный памятник, предназначенный лишь для благоговейного изучения, а все еще остается одним из атласов