На путях к Богу живому

Душа — труженица

Неподалеку от Дома Инвалидов в Париже находится мастерская Огюста Родена. Превращенная в музей, она поражает тем, что каждую скульптуру здесь можно увидеть в десятках, если не в сотнях вариантов. Посетитель может проследить, как скульптор работал над своими произведениями: начинал с карандашного наброска на листе бумаги, затем, возвращался к нему, в гипсе, по много раз переделывая, отказываясь от каких‑то элементов первоначального замысла, и, наконец, воплощал свое творение в бронзе или в мраморе.

Роден над своими скульптурами именно работал. Travailler, toujours travailler, rien que travailler, — говорил он Рильке, который напишет потом в своей книге о великом скульпторе, что, рассматривая гриб, сорванный в лесу, тот восклицал: «Вот работа — так работа!… И для этого требуется одна только ночь!»

Фото: Огюст Роден

Бог для Родена — это, прежде всего, Творец, который трудится над созиданием мира как плотник или кузнец, вкалывающий до седьмого пота.

Creation, «сотворение». — одно из любимых слов Родена. Показывая Рильке (это было во время их первой встречи) одно из лучших своих произведений, где, в сущности, им просто прочитана вслух книга Бытия, но только средствами (109) ваяния — огромную руку (только руку!), в которой Бог держит слитую воедино пару, мужчину и женщину, он говорит: «Вот она, рука, которая держит кусок горшечной глины…»

Затем, пишет Рильке, он «сделал своей рукой столь мощно держащий и формирующий жест, что казалось, видишь, как из него вырастают вещи». И тут Роден произнес свое creation — не «творение», то есть готовый уже результат, а именно"сотворение"как процесс, как работа, которая продолжается и требует всё новых сил.

Роден чувствовал Бога именно по–библейски и вовсе не был носителем какого‑то чуждого христианству духа. Есть в Евангелии от Иоанна одна фраза, которую невозможно понять, если не знаешь греческого языка. «Отец Мой доныне делает, и Я делаю» (5:17). Слово"делает"(ergazetai) по–гречески несёт огромную смысловую нагрузку и на русском языке означает на самом деле «работает над» или «трудится».

Бог в этом тексте предстает в качестве не Царя, который «ста в сонме богов», но Труженика, работающего и не имеющего возможности остановиться, ибо мир держится именно Его трудом. В античном миропонимании природа выплескивает из себя или рождает новое — об этом очень ярко и шокирующе просто пишет Рильке в стихотворении «Рождение Венеры». В библейском видении мира картина жизни рисуется принципиально иной — Бог созидает новое, именно работая.

Мы, европейцы, об этом, правда, очень часто забывали или даже сознательно от этого уходили, ибо Бог, который повелевает, требует и карает в духе Зевса Олимпийского как‑то понятнее и проще, но Иисус говорит именно о труде.

В труде, работая и изнемогая, человек приближается к Богу. Об этом многократно говорит апостол Павел, для которого было чрезвычайно важно осознавать, что на жизнь он зарабатывает, трудясь собственными руками.

110

Paula Modersohn‑Becker

Portrat des Rainer Maria Rilke 1906

Что такое труд, Рильке знал ещё до встречи с Роденом. Быть может, именно поэтому его и привлек Роден, что тот тоже знал, что это значит. В «Часослове» есть слова:

ДУША моя, как некая жена

снопы Твои увязывает днем, —

весь день, как Руфь, Ноэмии сноха,

на ниве труженица…

Здесь же, в книге стихов, написанной от лица русского монаха, вспоминается Микеланджело, ещё один мастер, в жизни которого слились воедино труд, творчество и Бог. В «Историях о Господе Боге» Рильке говорит о том, что Бог присутствует в камне, из которого Микеланджело извлекает свои фигуры.

И сам Рильке выступает в своих стихах как мастер — в фартуке и с натруженными руками — как artiste, если вспомнить, что это французское слово образовано от латинского ars, обозначающего мастерство, дающееся трудом. Стихи из «Часослова» напоминают мозаику: Рильке собирает огромный текст в единое целое из мельчайших элементов, из отдельных слов и словосочетаний, строчку за строчкой встраивая его в архитектурный абрис трёх книг — «о житии иноческом», «о паломничестве» и «о нищете и смерти».

«Часослов» состоит из очень небольших по объему фрагментов, которые не воспринимаются как самостоятельные стихотворения и по отдельности выглядят незаконченными, и, более того, просто слабыми. Однако включенные в архитектуру книги, сомкнувшись во внутренне единый текст, они вдруг приобретают огромную значимость и становятся уникальным произведением, которое сначала прочитывается на одном дыхании, а потом заставляет читателя возвращаться к себе снова и снова.

111

При этом в каждом из отдельных фрагментов «Часослова» есть в свою очередь отдельные словосочетания и даже слова, воспринимающиеся как подлинные шедевры, но и они вне внутреннего единства всех трех, составляющих «Часослов» книг, превращаются всего лишь в прекрасные экспонаты из музея, где собрана коллекция из цитат великого поэта. Эта книга действительно напоминает храм. Останавливаешь взгляд то на одном, то на другом фрагменте мозаики или живописи, но воспринимаешь фрагмент не как нечто самодовлеющее, а частью единого целого.

В «Часослове» у Рильке задействовано буквально все — здесь горят свечи, светятся камни, играют солнечные лучи, звучат псалмы и чувствуется запах ладана. Об этом прекрасно свидетельствует следующий фрагмент:

СОЛНЦЕ тронуло собор крылом.

Растет иконостас из плоти

и на святых висят милоти,

а царские врата в полёте

раскрылись золотым орлом.

Из позолоченных хором

восходят в самый купол хором

каменья надо всем собором,

и самоцветный сей псалом

молчит, припав к святым уборам,

одетый тихим серебром.

Совсем другие впечатления остаются от «Новых стихотворений». Написанные уже после встречи Рильке с Роденом и, несомненно, под его влиянием, они, наоборот, не собираются в целое из отдельных элементов, а словно Моисей работы Микеланджело извлекаются из недр языка как нечто целое и монолитное. Каждое стихотворение поэт

112

превращает в вещь, законченную, самостоятельную и вполне осязаемую.

Книга «Жизнь Марии» (по–русски она есть в переводе погибшего в Киеве в годы революции поэта Владимира Маккавейского, — опубликована в книге «Рильке в переводах русских поэтов», Cartel, Киев 1996) - это уже не мозаика и не мраморная статуя, а словесная икона, написанная для созерцания. Каждое стихотворение существует само по себе, оно почти заключено в киот и как будто положено на аналой посередине храма. Не стихи об иконописи, но иконопись в стихах.

В доме Огюста Родена, у самого входа есть маленькая мемориальная доска, которая сообщает, что здесь жил и работал Райнер–Мариа Рильке. Летом 1988 года, впервые оказавшись за границей, я пришел в музей Родена, поразившись, что его статуи ждали меня уже в метро, прямо на станции, и, увидев эту доску, сказал девушке–экскурсоводу, которая объясняла мне, какой именно из экспонатов где находится, что эта доска меня как‑то особенно обрадовала.

— Вы немец? — спросила она. Хотя Рильке, писавший по–немецки, был, конечно, австрийцем. Вопрос этот поставил меня в тупик, ибо Рильке настолько принадлежит всему человечеству, что, по–моему, просто не воспринимается как австрийский поэт. Он — просто поэт, именно поэт и никто другой, поэт, умевший так воплотить чувство в слове, что в любом переводе, даже самом несовершенном, его стихи, казалось бы, изуродованные, все же остаются и прекрасными, и внутренне неповрежденными.

В период работы над"Часословом"(вышедшим в свет в 1905 году и, наконец, в 1998 году в Петербурге впервые полностью опубликованном по–русски в переводе Сергея Петрова издательством «Азбука–Классика») Рильке изучал русский язык, читал главным образом по–русски, путешествовал по России и даже пытался писать на русском

113

языке. В это время он чувствовал себя больше всего всё‑таки русским. В Париже и Медоне, работая с Роденом, он стал почти французом, в годы «Новых стихотворений» — греком, а в последнее десятилетие своей жизни — швейцарцем.

В книге Рильке, вышедшей в 1977 году в Москве в серии «Литературные памятники», авторы комментариев упрекают поэта за то, что в своем видении Бога он был далек от канонов, более того, выглядит еретиком. Конечно, еретиком Рильке быть не мог, ибо он не создавал богословских систем и вообще не занимался богословием, он говорил лишь о собственном личном чувстве Бога и об опыте переживания этого чувства. А здесь никаких канонов нет и просто быть не может.

В стихотворении «Утешение Илии» Рильке вспоминает о том, как Бог явился пророку

«неслыханным и небывалым вторжением в чуть слышном дуновеньи».

В"Дуинских элегиях"он возвращается к этому образу, но уже исходя из собственного опыта:

«Божьего гласа, конечно, ты не снесешь. Дуновенье хотя бы послушай, непрерывную весть, порождаемою тишиною».

Всё, что пишет Рильке, он посвящает по сути одной теме — Божьему присутствию в мире. Чувствует он Бога очень лично, не пытаясь вписать своё чувство в рамки той или иной традиции, но всегда и везде. В этом смысл напряженного твopчecтвa Pилькe.