Утро 29 мая 1453 года
Тодорис Кантакузин мчался через возделанные поля в сторону центра Города. Юноша почти не подгонял лошадь, ведь его «ослица» в этом не нуждалась. Кажется, она не хотела попасть в плен к туркам и понимала, что от быстроты её ног сейчас зависит многое. А может, лошадь чувствовала себя виноватой за то, что во время прошлого сражения сбежала, испугавшись огненного шара. Сбежав, она вечером того же дня явилась к дверям дома Кантакузи-нов, так что Тодорис продолжал на ней ездить, но стал обращаться строже, чем раньше, и «ослица» как будто сознавала причину.
Тодорис пытался выиграть время, потому что незадолго до этого упустил около двух часов, которые теперь могли обойтись ему очень дорого.
Когда юноша вслед за носилками, на которых несли раненого Джустиниани, миновал Пятые военные ворота, то поначалу действовал разумно: сразу кинулся седлать лошадь, которую, по обыкновению, оставил в лагере генуэзцев. Вскочив в седло, Тодорис мог бы сразу поехать в Город, однако посчитал, что должен сначала попытаться найти отца, отвечавшего за защиту юго-западного угла оборонительных стен.
Казалось, что, следуя вдоль Большой стены по городским полям и пастбищам, можно очень быстро добраться от Пятых военных ворот до Золотых, где находилась отцовская ставка.
Но в итоге Тодорис, ещё даже не приблизившись туда, увидел на башнях зелёные флаги. Это означало, что стены уже захвачены турками и ехать в ту сторону нельзя.
Возле стен было заметное движение. Издалека не получалось хорошенько разглядеть, но, судя по всему, в Город въезжала турецкая конница, поэтому Тодорис развернул лошадь и помчался через поля на восток. Скоро впереди должно было показаться одно из ответвлений улицы Месы, соединявшее Золотые ворота и центр Города, а там и до дома недалеко.
Тодорис стремился добраться до дома, хотя сейчас там не было ни отца, ни старших братьев — лишь прислуга. Достаточно было того, что он знал о потайном шкафчике, где хранились семейные ценности. Достаточно было, что он знал о тайном проходе из библиотеки в подвал.
Юноша не собирался бежать, а просто хотел переждать в тайном месте опасные дни. По традиции всякий военачальник, овладев крупным городом, отдаёт его своим войскам на разграбление, которое длится в течение трёх дней, после чего снова устанавливается порядок и законы начинают соблюдаться. Это означает, что те, кому удалось спрятаться, после окончания дней грабежа могут безбоязненно выйти. Их уже не захватят в плен и не ограбят.
«Великий Турок, конечно, поступит, как все, — говорил себе Тодорис. — А после я разыщу родных и помогу им выкупиться из плена». О том, что отец или братья могут оказаться убитыми, не следовало даже думать. Ведь турки же не дураки, чтобы убивать таких знатных пленников! Что бы ни говорил василевс о том, что в случае поражения всем жителям Города придётся умереть, Тодорис в это не верил.
Вот почему юноша, увидев зелёные флаги на башнях, поспешил домой, чтобы спрятаться. А иначе пришлось бы выкупать из плена ещё и самого себя. Зачем семье эти расходы?
Меса в этой части города выглядела не столько улицей, сколько сельским трактом, а по обочинам стояло много усадеб, окружённых садами и огородами, поэтому Тодорис, увидев усадьбы, решил ехать напрямик. С ходу перемахнув через деревянную изгородь, окружавшую какие-то грядки, он чуть не налетел на человека с мотыгой, занятого работой и не сразу заметившего, что на него кто-то мчится.
В другое время человек с мотыгой, наверное, принялся бы ругаться, что всадник топчет урожай, но сейчас земледелец лишь испуганно взглянул на Тодориса, ненадолго остановившего лошадь, и спросил:
— Что? Что случилось? Скажи, господин, прошу.
— Турки захватили Город. Спасайся, как сможешь, — ответил Тодорис и поскакал к Месе, которая уже виднелась в отдалении.
Ещё несколько раз по пути приходилось остановиться. Люди, видя скачущего всадника, выбегали на дорогу, размахивая руками, и просили рассказать, нет ли новостей. Тодорис отвечал, а затем, торопясь дальше, слышал позади себя испуганные крики и горестные вопли. Он чувствовал, как за спиной рушится прежняя жизнь, но надеялся, что новая будет не так уж плоха.
В центре Города, казалось, ещё никто ничего не знал. Прохожие, редкие в столь ранний час, шли не спеша, а в следующее мгновение испуганно шарахались к стенам домов, услышав, как по мостовой стучат копыта скачущей лошади. В утренней тишине этот звук был подобен грому.
Тодорис уже почти добрался до своей улицы и уже прикидывал, как забрать ценности и спрятаться в потайном ходе незаметно от челяди, ведь, если бы дом захватили турки, челядь могла выдать хозяина. Эти мысли занимали всё внимание юноши, поэтому он не услышал где-то впереди стук множества копыт. А если бы услышал, тогда, возможно, для него бы не стало полнейшей неожиданностью то, что прямо перед ним вдруг окажется несколько десятков конных турок, выехавших из-за угла.
Наверное, они попали в Город через ворота Святого Романа. Помнится, когда Тодорис только направлялся на поиск отца и проезжал мимо ворот, те ещё держались, но после отхода генуэзцев не могли держаться долго. Значит, как только ворота пали, турецкая конница поскакала по одной из веток Месы и без всяких препятствий доехала до центра Города. Тодорис в это время двигался по другой ветке и потому не встретил этих турок раньше, а они не спешили ломиться в двери домов, потому что ожидали встретить в Городе вооружённых людей, с которыми придётся сражаться. Турки не знали, что все, кто способен сражаться, встали на защиту стен, а в Городе не осталось ни одного воина.
Кажется, турки даже обрадовались, когда увидели перед собой вооружённого всадника в доспехах. Несколько человек почти одновременно крикнули: «Эй!», а затем один из врагов ткнул пальцем в сторону обнаруженной цели. Они были похожи на стаю волков, внезапно увидевших добычу.
Лошадь Тодориса встала как вкопанная, а в следующее мгновение развернулась и помчалась в противоположную сторону. «Ослица» поняла быстрее, чем хозяин, что надо удирать.
Она мчалась, почти не слушая всадника и сама выбирая направление, зато очень быстро, и поначалу сумела почти исчезнуть из поля зрения преследователей. «Ослица» была городской лошадью, поэтому привычно скакала по мостовым, а вот кони турок, судя по всему, привыкли лишь к полям или утоптанной земле и потому двигались осторожнее, а значит — медленнее. Мчаться по мостовой — это для лошади особое искусство: надо правильно ставить ноги, чтобы не поскользнуться и чтобы каждый скачок или прыжок не отдавался болью в костях. Турецкие кони этого явно не умели. Может, они тоже были городскими, но турки не мостили улицы в своих городах, так что «ослица» всё равно имела преимущество.
Увы, Тодорис обрадовался рано, потому что «ослица», по-прежнему не слушая всадника, выбрала неверную дорогу: вместо того, чтобы оставаться в лабиринте переулков, выскочила на длинную улицу. Тодорис понял всю степень опасности, когда оглянулся и увидел, что делают преследователи. Пусть его лошадь летела как метеор, турецкие всадники, которые гнались следом и значительно отставали, вспомнили, что у них есть луки. Юноша знал, что турки могут очень метко стрелять прямо из седла, но в переулках это умение было бесполезным, а вот на длинной улице, где цель остаётся в поле зрения довольно долго… Бедная «ослица» не могла этого знать. Наверное, она даже не поняла, что случилось, когда ей в заднюю ногу вонзилась стрела. Затем — ещё одна.
Тодорис не видел стрел, но почувствовал, когда лошадь вздрогнула, как от укуса овода, и замедлила галоп, а затем — ещё раз вздрогнула и начала заваливаться назад и направо, очевидно, от боли потеряв равновесие именно в тот момент, когда собиралась сделать очередной скачок. Хозяин едва успел высвободить ноги из стремян и спрыгнуть, чтобы не оказаться придавленным.
Турецкие всадники тоже замедлили движение, а затем остановились чуть в отдалении с луками наготове. Эти люди понимали, что враг уже никуда от них не денется. Если раньше погоня для них была серьёзной, то теперь всё происходящее стало развлечением.
«Ослица» жалобно смотрела на Тодориса, силилась встать, но терпела одну неудачу за другой. Чтобы встать, лошадь должна была опереться сначала на обе передние ноги, а затем — на обе задние, но как только опиралась на ту, из которой торчало два обломка стрелы, снова падала. Опираться было слишком больно.
Тодорис протянул руку и успокаивающе погладил свою «ослицу» по морде, чтобы животное не мучило себя понапрасну. Как видно, он сделал так зря. Турки поняли, что эта лошадь знает всадника, а всадник знает эту лошадь и дорожит ею. Тодорис ещё не успел отвести руку, а в шею его бедной «ослицы» уже вонзилось пять или шесть стрел. Лошадь хрипло вздохнула и уронила голову на мостовую.
— Зачем вы это сделали?! — в гневе крикнул Тодорис и даже схватился за меч; пусть вопрос прозвучал не по-турецки, но турки поняли, зло засмеялись, а те, кто выстрелил, достали из колчанов ещё по одной стреле.
Тодорис понял, что дело оборачивается плохо, и внутренне содрогнулся. Кажется, внешне он остался непоколебим, а иначе враги снова порадовались бы. Судя по их настроению, они не собирались брать его в плен, чтобы позднее отпустить за выкуп. Они собирались убить свою добычу, а перед этим — поиздеваться.
Пусть на Тодорисе был чешуйчатый доспех и прочный шлем, дававшие неплохую защиту от стрел, но эта защита не являлась абсолютной. Как бы ни был прочен доспех, всегда может случайно найтись место, которое плохо защищено. К тому же за минувшие два месяца доспехи Тодориса вынесли много ударов, а это тоже сказывалось на прочности: чешуйки, изначально подогнанные друг к дружке плотно, могли кое-где разойтись. Пусть не с первого раза, но стрела могла попасть в такую щель, особенно если пущена с близкого расстояния. А вдруг одна из чешуек выпала? За всем не уследишь.
Тодорис вспомнил битву минувшей ночи. Вспомнил, как озлобились турки, нападавшие на баррикаду. Эта злоба стала частью общей злобы всего вражеского войска, копившейся изо дня в день. Несомненно, всё началось, когда турецкий флот потерпел два поражения подряд и потерял многих людей. Затем турки дважды прорывались в Город и дважды оказались изгнаны. А ещё случился целый ряд неудач с подкопами, когда погибло много турок. И неудача с осадными башнями, когда одну из башен взорвали с помощью бочонка с порохом. И это не считая почти ежедневных неудачных штурмов, когда ров возле западных стен наполнялся турецкими телами. Турки копили свою злобу, и вот теперь, когда Город оказался в их руках, настало время её выплеснуть.
Тодорис понял, что сейчас расплатится и по своим счетам, и по чужим. Он начал пятиться, а вражеские всадники с луками наготове стали неторопливо его окружать — хотели растянуть себе удовольствие.
Казалось, надежды нет, но юноша вдруг сообразил, где находится. Неподалёку над крышами возвышался Большой ипподром, а в конце улицы виднелся вход в Большой дворец. Вернее — то, что осталось от дворца, ведь все здания уже не первую сотню лет лежали в руинах. Ориентир означал, что на этой улице находится дом Нотарасов. Даже если в доме сейчас осталась только челядь, можно было надеяться на то, что она знает «господина Тодориса» и попытается как-то помочь, если удастся добраться до дверей. Незнакомые люди, конечно, не станут помогать одинокому ромейскому воину, окружённому десятками турецких конников, а на знакомых всё же была надежда.
Чтобы прежде времени не выдать своего замысла, следовало повернуться в сторону Большого дворца очень медленно. Дом Нотарасов стоял впереди, шагах в пятидесяти с правой стороны улицы, но вид уже начали заслонять турецкие всадники, смыкавшие кольцо вокруг своей жертвы.
Тодорис ринулся вперёд, выхватывая меч. Кто-то из турок выстрелил, но промахнулся, а Тодорис, размахивая вокруг себя мечом, продолжал бежать. Турецкие лошади шарахнулись в сторону, тем самым освобождая для бегущего проход на краю улицы, у стен домов. Вдогонку полетело несколько стрел. Одна царапнула по ноге. Две другие ударили в спину, но доспех, судя по всему, выдержал.
Кажется, уже не в первый раз юноша злился оттого, что у дома Нотарасов такой длинный фасад. От угла дома до дверей — огромное расстояние! Меж тем стрелы продолжали докучать, как осы. Одна едва не достигла шеи, но запуталась в кольчужной сетке сзади шлема. Другая стукнулась наконечником о стену прямо перед носом Тодориса. За спиной и сбоку слышался дробный неторопливый стук копыт по мостовой. Турки по-прежнему были уверены, что жертва никуда не денется.
Их уверенность лишь возросла, когда беглец остановился у дверей дома Нотарасов и принялся стучать изо всех сил: с той стороны не доносилось ни звука. Тодорису даже на мгновение показалось, что массивные дверные створки, выкрашенные в зелёный цвет, это ворота Большой стены, которые согласно приказу василевса не следовало открывать, если враг рядом. Для Джустиниани сделали исключение, но больше — ни для кого.
За спиной послышался многоголосый хохот турок. Кто-то что-то насмешливо произнёс, и все снова захохотали. Затем опять послышалась насмешливая речь, и Тодорис, судя по интонации, начал догадываться, что турки обращаются к нему. Он развернулся и прижался к дверям спиной.
Враги, находясь достаточно далеко, чтобы мишень не дотянулась до них мечом, даже если сделает несколько шагов, продолжали смеяться и опять что-то сказали. Возможно, хвалили Тодориса за то, что повернулся к ним лицом и умрёт как мужчина, а не как трус.
Один человек снова прицелился. Другие — ещё нет, но держали луки наготове. Как видно, турки договорились стрелять по очереди, чтобы в случае успеха не возникало споров, кто оказался более метким.
Целящийся турок явно собирался стрелять не по ногам, а выше. Тодорис, не имея щита, поднял руку с мечом и заслонил клинком глаза — единственное не защищённое доспехами место, если не считать ноги. Не следовало упрощать нацелившемуся лучнику задачу.
Турок, кажется, принял это как вызов. Стрела отскочила от клинка, но ударила по нему с такой силой, что заставила Тодориса стукнуть самого себя мечом плашмя по носу. Хорошо, что шлем предусматривал защиту и для носа.
И снова смех. Теперь другой лучник прицелился. Он целил тоже куда-то в верхнюю часть тела. Тодорис плотнее прижался спиной к дверям, будто это могло чем-то помочь, как вдруг почувствовал, что одна из дверных створок открывается. Она открывалась наружу, то есть толкнула юношу в спину, и тот бы упал, если бы кто-то в то же самое мгновение не схватил его за локоть и не потянул назад в открывшийся проход.
Тодорис чуть-чуть зацепился пяткой за край двери, потому что делать шаги назад было неудобно. И всё же ноги переступили порог. Юноша увидел над собой потолок коридора, соединявшего вход с внутренним двором. Затем увидел, как приоткрытая дверная створка резко закрывается — так резко, что поймала стрелу, пущенную турками вслед ускользающей жертве. Стрела, зажатая между створками, переломилась пополам, и та половина, которая с наконечником, упала на каменные плиты пола. Упав, она подпрыгнула и снова упала, но прежде, чем этот обломок успел замереть, взвизгнул засов, задвигаемый на место. Это означало, что теперь двери неприступны.
Тодорис всё же упал, когда его тянули в проход. Главное, что упал уже после того, как переступил порог дома, и это падение не мешало закрыть двери. Тянула в дом, получается, тёща — госпожа Мария — ведь именно она теперь склонилась над зятем, продолжая держать его за локоть.
Возле дверей стояло несколько служанок крепкого телосложения. Значит, именно они открывали и закрывали дверную створку, а затем задвигали засов, причём справились прекрасно.
Мужчин нигде рядом не было, если не считать младшего сына Марии, Якова, который держал в руках другую стрелу, целую.
— Мама, смотри. Одна всё-таки к нам залетела, — восторженно прошёптал он.
— Яков, я тебе что сказала? — зашипела на него Мария. — Не сметь подходить к дверям!
Яков закатил глаза, а затем посмотрел на Тодориса, будто ища у него понимания, но госпожа Мария прервала этот немой разговор:
— Тодорис, ты не ранен?
— Нет, не ранен, — ответил тот, вставая. — Благодарю, что впустили меня. Я понимаю, как вы рисковали.
— Ты видел моего мужа?
— Нет, госпожа Мария. Господина Луку я не видел.
— А моих сыновей?
— Тоже нет. Ни Леонтия, ни Михаила.
В последующие часы Мария почти пожалела, что впустила Тодориса в свой дом. Ведь как только турецкие разбойники поняли, что их жертва ускользнула от них, то вспомнили о том, что Город взят и что настало время грабить. Так почему не вломиться в богатое жилище, перед которым они оказались? Ведь там они могли найти не только множество ценных вещей, но и того, кто ускользнул от них.
Когда Мария решилась выручить Тодориса, то, конечно, знала, что подвергнет опасности всех, кто в доме, и в том числе своего сына. Однако она говорила себе, что они будут в опасности совсем недолго — ровно столько времени, сколько нужно, чтобы открыть двери, затянуть Тодориса внутрь, а затем запереться.
Будь турки пешими, Мария не решилась бы на такое, ведь пешие, конечно, кинулись бы вперёд, ухватились за дверные створки и не дали закрыть. А конные не могли так сделать. Даже если бы один конный подъехал к дверям, то тем самым помешал бы своим товарищам приблизиться. Даже если бы он ухватился за край двери, просунул бы саблю между закрывающимися створками, с ним можно было бы совладать.
«Один мужчина — это не несколько», — решила Мария, однако она составила свой план в такой спешке, что совершенно не задумалась о том, что будет после. Она не ожидала, что турки, оставшись ни с чем, обрушат на её жилище всю свою ярость.
Поначалу турецкие всадники всё же спешились и начали ломиться в двери, но быстро поняли, что эти двери по прочности вполне сравнятся с городскими воротами. Стрелять по окнам, которые на фасаде располагались лишь на втором этаже и выше, не было смысла. Более того — даже встав ногами на седло, турки не могли дотянуться до этих окон. Дом по сути являлся маленькой крепостью, и это давало надежду тем, кто укрылся внутри, потому что из мужчин там не было никого, если не считать Тодориса. Только женщины и мальчик — Яков.
Мария очень надеялась, что разбойники и грабители, испробовав все обычные способы проникнуть в дом, отступят и найдут себе более лёгкую цель. Осторожно выглядывая из окна, она видела, что на улице начинается настоящий ужас. Двери домов, расположенных напротив, уже были сломаны. Турки выносили оттуда вещи, волокли кричащих и отбивающихся женщин, детей, стариков, а тех, кто сопротивлялся слишком сильно, убивали на месте, чтобы преподать урок остальным.
Меж тем турки принесли из соседнего дома массивную скамью и решили использовать её как таран. Четыре человека водрузили её себе на плечи, взявшись за ножки, и с размаху били по дверям. Тодорис вместе со служанками упёрся спиной в створки, чтобы помочь засову выдержать. Скамья разбилась, а грабители разозлились ещё больше.
Хорошо, что двери были окованы железом, поэтому турки, конечно, поняли, что разводить под дверями костёр не имеет смысла. И всё же Мария испытала большое беспокойство, когда увидела, как двое нечестивцев о чём-то спорят перед дверями её дома, а один из спорящих весьма выразительно потрясает зажжённым факелом.
«Как скоро они догадаются принести лестницы и доберутся до окон?» — думала Мария. Если бы это случилось, защищать дом оказалось бы почти невозможно.
Меж тем Тодорис всерьёз готовился к такому повороту событий. Велел служанкам взять всё, что может стать оружием, объяснял, как бить турок из-за края окна, а самим не высовываться. Служанки слушали и, кажется, дрожали от одной мысли, что придётся делать что-то подобное. И всё же крепились.
Яков, которого всё происходящее нисколько не пугало, а лишь воодушевляло, тоже хотел участвовать, но Тодорис сказал:
— Нет, ты будешь защищать не дом, а свою мать.
Мария была благодарна за эти слова, по сути означавшие, что Яков не будет делать ничего, и всё же она не могла прогнать от себя предательскую мысль: «А может, было бы лучше, если бы я не впустила Тодориса? Может, тогда турецкие хищники не обратили бы внимания на наш дом и теперь не осаждали бы его так упорно?»
Турки действительно были упорны, и через некоторое время, как и опасалась Мария, им пришла мысль о лестницах. Вот только, благодарение Богу, достать большие и прочные лестницы оказалось негде.
Нашлись две небольшие, и из этих двух была прямо на улице сколочена одна. Вот только эта лестница не выдержала, когда по ней начали подниматься одновременно два воина в доспехах, — развалилась, так что Тодорису, стоявшему у окна и готовившемуся принять бой, даже не пришлось ничего делать.
Тогда нечестивцы поступили проще — стали выстраивать под одним из окон пирамиду из мебели, взятой в соседних домах. Это казалось даже опаснее, чем лестницы, потому что лестницу можно оттолкнуть от стены, а с пирамидой так не сделаешь.
«Господи, спаси и сохрани», — молилась Мария, глядя на строительство, а Тодорис меж тем подошёл и деловито спросил, сколько в доме масла для светильников.
— Мы подожжём всё это сооружение, — пояснил он.
— А сами задохнёмся в дыму? — спросила Мария.
— Не задохнёмся. Дом большой, — возразил зять.
— Но это не единственная пирамида, которую построят под нашими окнами, — в свою очередь возразила Мария. — От одного костра не задохнёмся, но если их будет много…
— Выбора у нас нет, — сказал Тодорис.
— Господи, спаси и сохрани, — произнесла Мария вслух и кликнула служанок, чтобы принесли всё масло, которое есть в доме.
Тодорис сказал, что масло надо разлить по кувшинам с тонкими стенками, то есть легко бьющимся, а верх каждого кувшина закрыть или запечатать так, чтобы масло не вылилось раньше, чем сосуд разобьётся.
— Вам ничего не надо дальше делать. Я всё сделаю сам, — добавил зять, будто извинялся, поэтому Мария подумала: «Наверное, ему хоть немного, но совестно за то, что привлёк целую толпу турок к воротам моего дома».
Меж тем пирамида росла и уже почти достигла одного из окон. Служанки, многие из которых так и не выпустили из рук «оружие», которым собирались бить турок, стояли и с надеждой смотрели на ряд кувшинов с маслом, выстроившихся на полу. Мария взяла факел, который пока не горел, а Яков, ни за что не желавший оставаться в стороне, поднёс к факелу свечу.
Не дожидаясь, пока турки, строящие пирамиду, слезут с неё и отойдут подальше, Тодорис из соседнего окна с силой швырнул кувшин в эту постройку, а затем швырнул туда же зажжённый факел. С первого раза не загорелось, но Мария тут же подала зятю второй.
Треск пламени, дым и копоть вскоре наполнили всё вокруг. Из того окна, рядом с которым горел этот огромный костёр, вообще ничего нельзя было увидеть: всё заслонял дым, а от жара начали лопаться стёкла. И всё же из дальних окон дома можно было разглядеть, как турки сами же разрушают свою постройку, чтобы не пропала хотя бы её часть.
Несмотря на усилия нечестивцев, костёр получился огромный. Когда пламя разгорелось, к нему уже нельзя было подойти ближе чем на пять шагов, а едкий дым разносился шагов на тридцать. Мария удовлетворённо подумала, что пока это всё не сгорит, враги не начнут строить новую пирамиду, но, увы, пламя держалось не так уж долго, а затем нечестивцы с удвоенным упорством принялись возводить сразу две новых постройки.
Мария и Тодорис уже готовились открыть окно, чтобы бросить новые кувшины с маслом, а следом кинуть зажжённые факелы, когда заметили, что к дому приближается вооружённый отряд. Отряд сразу привлекал внимание, потому что в отличие от турок, занимавшихся грабежом, эти новоприбывшие передвигались строем.
— Это янычары, — с видом знатока заметил Тодорис и, кажется, удивился из-за того, что тёща в ответ посмотрела с таким недовольством.
Какая разница! Название этих войск Марии ровным счётом ничего не говорило. А даже если бы она в этом разбиралась, название всё равно не имело никакого значения.
— Мне нет дела до их названия. Меня гораздо больше занимает, что они хотят.
— Скоро увидим.
«О! Ещё одно важное замечание», — подумала Мария.
Некоторое время начальник новоприбывших турок о чём-то спорил с теми, которые так упорно осаждали дом. Затем показал бумагу. В итоге осаждающие забрали бумагу, сели на коней и уехали… все до единого! А вооружённый отряд быстро разобрал пирамиды из мебели, в том числе сгоревшую, и встал на охрану здания: воины выстроились цепью вдоль стен.
— Янычары — это гвардия Великого Турка, — всё так же с видом знатока сказал зять. — Её часто используют для особых поручений.
— Гвардия турецкого правителя? И что из этого? — Мария уже с трудом сдерживалась, чтобы говорить спокойно.
— Судя по всему, у них есть особый приказ, и они сейчас его исполняют, — ответил Тодорис. — Нам остаётся только ждать.
Так, в ожидании, прошёл весь день. Мария ходила с этажа на этаж, из комнаты в комнату и выглядывала из каждого окна, из которого только могла. На улице по-прежнему слышались крики. Хаос только усиливался. В соседние дома, уже разграбленные, заходили всё новые и новые турки, вынося оттуда что-то, чего не унесли предыдущие расхитители. Мостовая была усеяна не только обломками мебели, но и черепками от разбитой посуды и какими-то тряпками, среди которых виднелись тела убитых горожан.
Кое-где над крышами поднимались чёрные дымы пожаров. Одно время Марии казалось, что слышны тревожные колокола, но когда янычары заняли свой пост возле её дома, уже ничего не было слышно.
Удивительно, что Тодорис, несмотря на всё происходящее, оставался спокойным. Когда стало понятно, что в ближайшее время ничего опасного не случится, он уселся на пол возле ближайшей стены, привалился к ней спиной и прикрыл глаза, а когда Мария спросила, что это он делает, ответил:
— Если что, разбудите меня.
Конечно, Мария понимала, что он полночи провёл под дождём на стенах в ожидании штурма и ещё полночи сражался с турками, а в общей сложности не спал, наверное, уже сутки. Но ведь и она не спала столько же! Не могла спать, зная, что муж и два сына сражаются с врагом, и не просто подвергают себя опасности, а участвуют в битве, которая решит судьбу Города. Мария и теперь не могла спать, спрашивая себя: «Где Лука? Где Леонтий? Где Михаил? Получить бы о них хоть какие-нибудь вести».
Даже возникла мысль разбудить спящего Тодориса и подробно расспросить его о том, что он видел во время битвы. Пусть зять находился на западных стенах, а Лука и старшие сыновья — на северных, но всё равно на основе рассказа можно было бы строить хоть какие-то, пусть самые общие, предположения. Лучше, чем не знать совсем ничего. Однако, когда Мария, нарочито громко ступая, зашла в комнату, Тодорис даже не пошевелился — так крепко спал. Наверное, следовало подождать, пока он хоть немного выспится.
На второе посещение Мария обнаружила, что кто-то принёс ему подушки и покрывало. Тодорис, по-прежнему в доспехах, но уже устроившись гораздо удобнее, спал ещё крепче. Вряд ли подушки с покрывалом принёс Яков, который тоже ходил по дому и выглядывал во все окна. Скорее, кто-то из служанок. «Это кто же у меня такая заботливая?» — недовольно подумала Мария, ведь стало совершенно ясно, что даже если разбудить зятя ради расспросов, он тут же снова заснёт.
Уже настал вечер, когда она вдруг увидела, что по улице со стороны Большого дворца движется множество всадников. Это были турки, но явно не простые. Сами за себя говорили большие белые чалмы разных форм, блестящие доспехи, поверх которых — длинная разноцветная одежда из парчи и бархата, отороченная мехом. Кони были тонконогие и лощёные. Впереди виднелась вооружённая охрана, также на конях, которая заставляла всех встречных посторониться. А если на улице попадалось что-то, что помешало бы лошадям свободно пройти, то охрана строго приказывала тем же встречным заняться расчисткой, и приказание исполнялось.
Поначалу казалось, что турки проедут мимо, но в действительности проехала мимо только их охрана, готовившая путь. И только тогда среди всего этого блеска и пестроты Мария увидела своего мужа, а рядом — одного из своих сыновей, Леонтия. Оба восседали на турецких конях и как раз приближались к дверям дома, по-прежнему охраняемого янычарами.
Мария так обрадовалась, что даже позабыла разбудить Тодориса, а кинулась вниз, на первый этаж, открывать двери. За ней последовало несколько служанок, увидевших, что госпожа куда-то спешит, и, конечно, Яков, который тоже видел отца и брата через другое окно.
Уже стоя возле открытых дверей, Мария видела, как её муж и сын спешились. Оба тоже видели её и Якова, но не подали вида. Они с нарочитым вниманием слушали некоего турка — рыжебородого юношу в золотых доспехах и красных одеждах, восседавшего на белом жеребце.
Кажется, этот турок говорил по-гречески, но Мария не успела понять, что он сказал. Лука и Леонтий почтительно поклонились ему, и тот поехал прочь, а она наконец-то смогла обнять мужа и сына:
— Вы живы. Слава Богу!
— Отец! Братик! — крикнул Яков, тоже обнимая их.
— Да, слава Богу, мы выжили, — задумчиво проговорил Лука, глядя на янычар, которые продолжали стоять на страже у дверей и вдоль стены. — Пойдёмте в дом.
— Вы знаете что-нибудь о Михаиле? — начала торопливо расспрашивать Мария.
— Нет, — ответил Леонтий, — мы сражались на стенах рядом, а затем, когда потеряли счёт врагам и турки окружили нас, мой брат исчез. Мы надеемся, что он в плену. Великий Турок обещал нам, что выяснит его судьбу. Поэтому с нами нет наших слуг. Они остались со слугами Великого Турка, потому что знают Михаила в лицо и помогут найти его.
— Тот рыжий в золотых доспехах, которого ты видела, это и есть Великий Турок, — небрежно бросил Лука, а затем наткнулся взглядом на Тодориса, запоздало спустившегося со второго этажа. — А! И ты здесь!
Зять поклонился:
— Добрый вечер, господин Лука, если, конечно, этот вечер можно назвать добрым.
— Отец, — встрял Яков, — мама спасла Тодориса от турок. Ты бы видел! Он бежал по улице и начал стучаться к нам. Мама быстро впустила его и захлопнула двери прямо у турок перед носом! А после Тодорис помогал нам защищать дом.
Лука решил одобрительно похлопать зятя по плечу.
— А что с василевсом? — спросил Тодорис. — О нём что-нибудь известно?
Лука сразу переменился в лице, причём так сильно, что Мария взяла его за локоть на случай, если муж не устоит на ногах.
— Что? Что случилось? — спросила она.
— Василеве погиб, — произнёс Лука. — Великий Турок показал мне отрубленную голову, которую принесли его воины. Он спросил, действительно ли это голова василевса. Я посмотрел и узнал лицо, хотя оно было в крови и грязи. И я ответил: «Да, это голова моего господина».
На некоторое время все замолчали.
— Ах да, — сказал Лука, когда они уже дошли до середины внутреннего двора. — Чуть не позабыл. Из-за того, что Великий Турок обещал помочь отыскать Михаила, нам придётся быть любезными с этим злодеем и дикарём. Завтра после полудня он придёт к нам в гости и собирается разделить с нами трапезу, так что нам придётся принять его в нашем доме. Ради Михаила.
Вечер 29 мая 1453 года
Шехабеддин вместе со своими личными слугами и слугами Мехмеда только что закончил обустраивать покои султана во дворце прежнего правителя румов — маленьком дворце, примыкавшем к западным стенам.
За те полдня, что Мехмед разъезжал по городу, всё было сделано. Правда, пришлось трудиться, не давая себе ни минуты отдыха, ведь даже после того, как из дворца вынесли все трупы, там пришлось основательно прибраться, вымыть мощёный двор и полы, а также вынести испорченные и разбитые вещи, частично заменив их другими, из окрестных домов.
Мехмед, любивший выдумывать себе необычные развлечения, пожелал, чтобы во дворце всё выглядело почти так же, как было до войны.
— Я хочу почувствовать себя румом, Шехабеддин-паша, — сказал султан ещё утром, находясь в своём шатре.
Слуги одевали повелителя для торжественной церемонии въезда в захваченный город, а Мехмед уже строил планы, что будет делать в ближайшую неделю.
— Устрой так, чтобы мне в комнатах было удобно, — продолжал объяснять султан, — но ничего особенно не меняй. Хочу жить, как рум!
— Повелитель, — осторожно заметил евнух, — такое скорое переселение во дворец может быть опасно, а ты должен беречь свою драгоценную жизнь. Не лучше ли тебе остаться в лагере, где твоим верным слугам гораздо проще защищать тебя?
— В чём ты видишь опасность? — непринуждённо спросил Мехмед. — Война окончена. Отрубленную голову правителя румов мы с тобой видели. Ему этот дворец уже не нужен, а я хочу там жить. К тому же, если я останусь в лагере, румы могут решить, что я их боюсь и что ещё не до конца овладел городом.
— Будет ли мне позволено разделить в городе кров со своим повелителем? — осведомился евнух.
— Конечно, Шехабеддин-паша. Будь рядом, — сказал Мехмед.
Прибыв на место, Шехабеддин увидел, что собственно дворец — небольшое трёхэтажное здание, но комнат хватает. На третьем этаже, где раньше находились личные покои правителя румов, имелись спальня, комната для одевания, комнаты для приёма пищи и приёма посетителей, а также несколько помещений, обставленных так, как будто там жили женщины.
Дворцовый слуга-рум, которого удалось поймать, рассказал, что эти комнаты предназначались для супруги правителя и её прислужниц, но давно пустовали, поэтому Шехабеддин сначала подумал, не поселиться ли там, но в итоге, повинуясь внутреннему чутью, обустроил для себя половину второго этажа. Вторую половину, где находилась большая зала для заседаний, трогать не стал — могла пригодиться.
Только из своих покоев евнух решил вынести всю мебель, потому что она казалась ужасно неудобной, а из покоев Мехмеда были вынесены лишь большие столы. Ими султан уж точно не стал бы пользоваться. Всё остальное, в том числе кресла, каждое из которых напоминало походный трон Мехмеда, осталось на своих местах.
Исследуя другие помещения и спустившись в подвал, Шехабеддин увидел потайной ход — тот самый, о котором сообщала в письме «верная тень». Евнуха немного беспокоило, что сама тень пока не появлялась, но ведь после взятия города прошло ещё мало времени. «Появится, — говорил себе евнух. — Тень появится хотя бы для того, чтобы гордо объявить, что ничего мне больше не должна».
Немного подумав, Шехабеддин велел, чтобы ход закрыли и придвинули к дверце тяжёлые бочки с вином, как это было изначально, чтобы никто посторонний не проник в новое жилище Мехмеда.
Теперь оставалось только проверить, как идут дела у поваров на дворцовой кухне, и проверить, что происходит на первом этаже и во дворе, где следовало разместиться охране повелителя, а когда и это было проверено, Шехабеддин поднялся на оборонительную стену, примыкавшую к дворцу.
Посмотрев на турецкий лагерь, под лучами заходящего солнца казавшийся большим тёмным муравейником, евнух взобрался ещё выше — на башню, над которой прежде реяли флаги франков и румов. Уже совсем скоро, когда Мехмед прибудет во дворец, над этой башней должно было взвиться белое знамя султана.
Евнух смотрел в сторону залива, особенно хорошо видного именно с башни. Словно напоминание о недавней битве, водную гладь пересекала чёрная лента плавучего моста, тянувшегося с противоположного берега к городу. На противоположном берегу, справа возвышался франкский городок Галата, тоже чёрный. И даже маяк на высокой башне с острой крышей не горел. В городе наверняка уже получили распоряжение Мехмеда — разобрать крепостные стены, а иначе Галату ждала участь столицы румов, павшей под огнём турецких пушек.
Рядом с городком франков находился лагерь Заганоса, но сейчас и там почти не было огней, потому что не было людей. Все теперь находились на этом берегу, охотились за добычей и набирали, кто сколько мог, а сам Заганос, конечно же, сопровождал Мехмеда в поездке по захваченной столице румов.
Шехабеддин вдруг подумал: «А что если повелитель уже объявил, что теперь великим визиром будет Заганос, а не Халил?» Евнух очень не хотел бы пропустить такое важное событие и пожалел, что сейчас находится не в султанской свите. Вот почему теперь он повернулся на восток, в сторону города. Заходящее солнце золотило черепичные крыши, оставляя в тени лабиринт улиц, и всё же самые широкие улицы были ещё видны, а такое большое количество всадников, которое сопровождало Мехмеда, казалось, трудно не заметить. «Когда повелитель приедет, я обязательно спрошу, что же он решил насчёт Заганоса».
Евнух вдруг почувствовал, как сильно устал. Последний год он жил в постоянном напряжении, ведь именно в этот год произошло так много всего, что могло повлиять на исход шахматной партии, длившейся последние двадцать лет. Кажется, даже сердце начало побаливать, но не настолько, чтобы мешать делу. «Когда шахматная партия закончится, летящая звезда должна упасть и тогда наступит отдых», — мысленно произнёс Шехабеддин. Он любил это повторять.
Отчего-то вдруг вспомнился день, который стал началом войны. Нет, не первый день осады, а первый день строительства крепости на берегу пролива — крепости, «перерезающей горло». Ведь именно тогда судьба румов оказалась определена, и судьба Заганоса — тоже. В тот день Мехмед, стоя на берегу пролива, сказал, что четыре главные башни должны быть построены четырьмя его верными слугами. Одну он поручил строить Халилу, другую — Заганосу, третью — Шехабеддину, а четвёртую — сановнику по имени Саруджа, о котором теперь все забыли.
Помнится, Заганос, увидев на чертеже крепости, где должен строить свою башню, оказался немного смущён, и это не укрылось от Шехабеддина.
— Что тебя беспокоит, мой друг? — спросил евнух, когда все вернулись в лагерь султана, устроенный на одном из немногих плоских участков берега — на месте покинутой деревни румов, так что останки разобранных каменных строений виднелись между пёстрыми шатрами турецкой знати.
Заганос позвал евнуха в свой шатёр, велел всем слугам удалиться, а затем подошёл к потухшему мангалу и тростниковой палочкой для письма начертил в пепле упрощённый план крепости.
— Вот здесь пролив, — тихо сказал Заганос. — Возле самого берега находится башня Халила. Вот здесь, тоже возле берега — твоя башня. А моя — вон там, высоко на склоне. И башня Саруджи-паши тоже высоко. Я не понимаю, почему Мехмед велел мне строить башню там. Мехмед сам сказал, что мы должны в строительстве не отставать друг от друга, а кто отстанет, тот проявляет недостаточно усердия. Но ведь строить высоко — это тяжелее, чем внизу. Доставлять материалы туда, наверх, — это добавочная работа, от которой почему-то избавлены ты и Халил. Но не я. Почему? Это знак немилости? Султан хочет мне сказать, что на пути к должности великого визира меня ждут многие препятствия?
Шехабеддин тогда улыбнулся и одной рукой ободряюще приобнял друга:
— Не совсем так. Посмотри на это иначе: твоя башня — выше башни Халила, и как бы Халил ни старался, твоя башня будет возвышаться над его постройкой. И это же касается Саруджи-паши. Твоя башня стоит чуть выше по склону, чем его. Так что и над Саруджой ты будешь возвышаться. В одном ты прав: должность великого визира не достанется тебе легко, придётся прилагать усилия. Но здесь Мехмед испытывает тебя потому, что по-другому нельзя. Он не может просто назначить тебя на должность, ведь тогда слишком многие спросят: «Почему? Чем Заганос достойнее других? Только тем, что он был воспитателем нашего правителя?»
— В самом деле? Значит, то, что я посчитал немилостью, это знак ободрения? — в свою очередь улыбнулся Заганос.
— Да, — прошептал евнух, а затем осторожно взял из руки друга тростниковую палочку и торопливо уничтожил рисунок. — Ты должен показать, что достоин. А ведь ты достоин.
«Ты достоин, мой Искендер, — повторил евнух, стоя на башне рядом с дворцом поверженного правителя румов. — Ты получишь то, что должен, или я — не я».
Мехмед не сомневался, что Шехабеддин, за много лет научившийся в точности исполнять желания своего повелителя, и на этот раз сделает всё, как нужно. Поэтому султан не удивился, когда, подъезжая к дворцу, вдруг почувствовал себя так, будто приехал в город как гость, а не как завоеватель.
Весь день Мехмед разъезжал по столице румов, теперь уже бывшей, и старался не обращать внимания на то, что делается вокруг. Как и полагается после успешной осады, султан отдал своим воинам город на разграбление, которое должно было длиться три дня. Как итог, на улицах не было никакого порядка. Везде драки, крики, а на мостовых валялись трупы и какие-то обломки, среди которых с трудом находил себе дорогу султанский конь, а также кони приближённых и свиты.
Это было неизбежное зло, поэтому Мехмед смотрел не на людей, а на здания, многие из которых, особенно древние, отличались удивительным совершенством линий и выглядели величественно, несмотря на следы разрушений от времени, которое не щадит ни одну постройку.
Недавно, обращаясь к войскам перед решающим штурмом, Мехмед совсем не просто так сказал, что в столице румов не ищет для себя никаких сокровищ, кроме зданий. Здания действительно были ему нужны, ведь о них столько рассказывал учитель-рум, причём рассказывал с восхищением, хоть и добавлял, что они медленно разрушаются. Мехмед радовался, что может сказать: «Теперь это всё — моё», и в то же время жалел, что ещё не скоро увидит город таким, каким тот был в дни мира и каким его мог увидеть каждый путешественник… кроме султана. Султан, приходя в чужой город, приносит с собой войну.
Вот почему Мехмед не удивился, но весьма обрадовался, когда обнаружил, что на улице, прилегающей к дворцу, нет никаких трупов и мусора, а двери соседних домов закрыты так, как будто туда никто не врывался: «Молодец, Шехабеддин-паша!»
Оказавшись внутри дворца, Мехмед ещё долго ходил по своим покоям, оглядывая их с почти детским восторгом. Всё как у румов! Мебель совсем другой формы и высоты, и резьба на ней совсем другая. Нисколько не похоже на турецкие, персидские или индийские вещи. Кувшины и прочая посуда — с рисунками, которых в Турции не встретишь. И ковры другие. И светильники. Всё! Как будто Мехмед приехал в гости к румам и хозяева дали ему в своём жилище лучшие комнаты.
— Шехабеддин-паша, я очень доволен, — наконец сказал Мехмед евнуху, который молча следовал за повелителем, ожидая замечаний или пожеланий.
Как раз в это время они оказались в помещениях, где евнух по его собственным словам не менял вообще ничего:
— Мне сказали, что покойный правитель румов выделил эти комнаты для жены, но жены у него последние годы не было, поэтому комнаты пустовали. Я подумал, что мой повелитель захочет поселить здесь кого-нибудь из приятных ему людей, чтобы видеться с ними во всякое время.
Мехмед ничего не ответил на это замечание, потому что вдруг увидел высокий стол, рядом с которым стояло несколько кресел. Такого не было в его личных покоях.
— Это что? — спросил султан.
— Убрать? — осведомился евнух.
— Нет-нет, оставить, — ответил Мехмед и сел в одно из кресел, которое располагалось ближе всех к столу, а затем положил ладонь на столешницу. — За такими столами румы едят, да?
— Да, повелитель.
— Завтра я буду есть за таким же столом.
— Повелитель хочет, чтобы завтра ему накрыли трапезу здесь? — спросил Шехабеддин.
— Нет, — ответил Мехмед, предвкушая, как увидит искреннее удивление евнуха. — На завтра я приглашён в дом к одному человеку из румийской знати. Буду есть за одним столом с ним и его семьёй.
Шехабеддин сначала удивился, а затем всерьёз испугался. Глаза его чуть расширились, а голос изменился, стал глухим:
— Повелитель, зачем тебе вкушать пищу в доме врага?
В отличие от искреннего удивления этот страх совсем не был забавен. К тому же евнух сейчас выглядел как мать, которая боится за своё малолетнее неразумное дитя, поэтому Мехмед с досадой ответил:
— Врага? Война закончена, Шехабеддин-паша. Теперь румы — уже не враги. Я не хочу помнить о прошлых раздорах. Хочу поступить как Искендер Двурогий, который перестал считать персов врагами после того, как победил Их в войне и стал преемником Дария.
Евнух сделал несколько торопливых шагов к креслу Мехмеда, упал на колени, а затем заговорил быстро и взволнованно:
— Мой повелитель добр и великодушен, а румы коварны. Всем известно, что они знают толк в ядах. Повелитель, тебя могут легко отравить! Человек, к которому ты поедешь в гости, за ночь успеет приготовить яд и противоядие, а затем примет противоядие сам и даст всем своим родным и челяди. Ты приедешь к нему в гости, вкусишь отравленное угощение и скоро почувствуешь себя плохо, а человек, с которым ты сядешь за один стол, станет есть и пить то же самое, и ничего ему не будет. Он у тебя на глазах даст эту пищу и питьё своим детям, своей жене, своим слугам, и они останутся живы, а ты можешь умереть. Повелитель, ты должен беречь свою драгоценную жизнь, ведь если ты умрёшь сейчас, то твоя слава завоевателя утратит заметную часть своего блеска. Тот, кому победа далась ценой жизни, славен куда меньше, чем тот, кто после победы остался жив.
Поначалу эта речь не произвела на султана большого впечатления, но затем он подумал, что евнух прав и предосторожность не повредит.
— Что же ты советуешь мне сделать, Шехабеддин-паша? — спросил Мехмед. — Я не могу не ехать. Я хочу познакомиться с румами поближе. Хочу узнать их и сделать верноподданными. Если я буду бояться их, то ничего не выйдет. И ты ведь сам говорил, что я рождён, чтобы стать новым Искендером. Как может бояться румов тот, кто рождён стать правителем румов!
Шехабеддин, услышав это, заметно успокоился. И всё же он по-прежнему напоминал испуганную мать, которая узнала, что её неразумный ребёнок идёт гулять по краю пропасти:
— Мой повелитель, в гостях тебе не следует есть и пить ничего из того, что предложат румы. Лучше привези им своё угощение. Скажи, что гостю зазорно приходить в чужой дом с пустыми руками. Пусть румы едят твою пищу, пьют твоё вино, а сами думают, не отравлено ли. Вот ты и посмотришь, способны ли они довериться тебе так, как ты готов довериться им.
Евнух, как всегда, подавал хорошие советы, и этот совет Мехмеду тоже понравился, а советчик, видя одобрительную улыбку на лице господина, продолжал:
— Также тебе не следует умывать руки в доме румов, ведь румы могут отравить воду для умывания или пропитать ядом полотенце. Пусть лучше твои слуги возьмут с собой платки и розовую воду, которыми ты сможешь воспользоваться при необходимости.
Этот совет был разумен, но всё же не так хорош, ведь румы наверняка заподозрили бы, что гость боится их.
— А если румы что-нибудь мне подарят? Тоже не брать? — спросил Мехмед.
— Принять подарок можно, но пусть его берёт в руки кто-нибудь из твоих слуг, но не ты, — ответил Шехабеддин, а затем посмотрел на султана просительным взглядом: — Повелитель, возьми меня с собой в гости к румам. Я не буду вмешиваться в беседы, а останусь безмолвно стоять поодаль. Если румы сделают что-нибудь подозрительное, от моего взгляда это не укроется.
«Теперь он хочет быть моей нянькой», — недовольно подумал Мехмед, однако в следующую минуту улыбнулся, потому что советы евнуха натолкнули его на одну прекрасную мысль:
— Шехабеддин-паша, а помнишь, ещё осенью ты предлагал мне блюдо, которое румы изобрели нарочно для Халила? Рыбу, фаршированную золотом.
— Да, повелитель.
— Завтра, когда я поеду в гости, то хочу взять с собой корзины с этой едой. Я угощу ею румов и послушаю, что они скажут. — Мехмед даже засмеялся от удовольствия, предвкушая отличное развлечение. — А вино и прочие закуски выбери сам. Я тебе доверяю. И конечно, ты отправишься со мной, чтобы своими глазами увидеть, как румы будут есть и, возможно, подавятся.
За этим разговором Мехмед не заметил, что за окнами совсем стемнело. В прежние дни он имел привычку бодрствовать до середины ночи, но завтра с раннего утра предстояло решить множество дел, поэтому пришлось изменить привычке.
В комнате для приёма пищи на большом подносе, поставленном на круглый столик, уже ждал лёгкий ужин, и султан, наскоро поев, отправился спать.
Мехмед думал, что уснуть будет трудно, но когда слуги, погасив почти все светильники, направились к выходу, то глаза начали закрываться сами собой. Юный султан ещё некоторое время прислушивался к тихому разговору слуг с Шехабеддином, которые обсуждали что-то в соседней комнате, а затем провалился в забытьё.
Неизвестно, сколько прошло времени. Может, час, а может, три, когда Мехмед сквозь сон вдруг услышал, как осторожно открывается дверь в спальню.
Сразу вспомнились предупреждения Шехабеддина о том, что во дворце охранять повелителя гораздо труднее, чем в лагере. Юный султан приподнялся на локте и хотел уже кинуться туда, где в ногах кровати стоял большой сундук, на крышке которого остались лежать его меч и кинжал, но вошедший остановил:
— Тише, мой мальчик. Это всего лишь я.
Мехмед вглядывался в дальнюю часть комнаты, едва освещённую светильниками, и не мог поверить тому, что видит. Всё его существо наполнилось такой радостью, которую он не испытывал уже давно. А когда неожиданный гость вышел на свет, последние сомнения отпали: красивое и доброе лицо, как у пророка, и те же светлые волосы, отливающие золотом, и те же светлые одежды.
— Учитель! — воскликнул султан. — Ты не умер! Но как? Ведь я два года был совершенно уверен… И вся твоя родня так скорбела на похоронах… Я сам наблюдал издали, как гроб опускали в землю… Ну конечно! Это Шехабеддин не задушил тебя до конца. Ты лишился чувств, а сердце билось так слабо, что его не было слышно. Шехабеддин думал, что ты мёртв, и оставил тебя без присмотра. А затем ты очнулся и сбежал, но Шехабеддин, когда обнаружил твою пропажу, побоялся доложить мне. Он знает, что я очень сержусь, когда мои приказы не исполняются. Он скрыл всё от меня и ото всех. В могилу опустили гроб с тряпичной куклой. А ты почёл за лучшее подыграть этому обману, уехать. Но теперь ты пришёл. Несмотря на то, что… Учитель, прости меня.
Учитель-рум, как только речь зашла о неприятном, остановился, не стремился подойти ближе и молчал.
— Учитель! — Мехмед по-прежнему сидел в кровати и не решался встать, боясь, что гость сделает шаг назад. — Клянусь, что каждый день я жалел о том приказе, который отдал Шехабеддину. Мне было очень плохо без тебя. Так пусто! Никто не мог мне тебя заменить. Я сам наказан за свой проступок так, как никто не мог бы меня наказать. Даже если ты сейчас скажешь, что ненавидишь меня за то, что я сделал, ты не причинишь мне большей боли, чем я сам себе причинил, когда приказал тебя задушить. Прости…
Султан уже готов был броситься к учителю и пасть на колени, а если тот попытается уйти, схватиться за полы его кафтана, однако ничего не потребовалось. Учитель подошёл ближе и сел на край кровати так, что Мехмед мог бы дотянуться до гостя рукой.
— След от шнурка до сих пор виден, — сказал рум, расстегнув высокий ворот кафтана и показывая неровную, будто рваную, светло-розовую линию на коже.
— Прости, — снова прошептал Мехмед.
— Я простил тебя, мой мальчик, — ответил учитель. — Но сейчас я пришёл говорить не об этом.
— Я понимаю, — с воодушевлением отозвался Мехмед. — Ты пришёл просить за своих соплеменников. Тебе очень неприятно было видеть то, что творилось сегодня на улицах.
— Меня это глубоко опечалило, — последовал ответ.
— Учитель, я не могу помочь каждому, но сделаю всё, что в моих силах. Прежде всего, пятую часть пленников я отпущу с условием, что они снова поселятся в этом городе. По закону пятая часть пленных — это моя часть добычи, и я могу поступать с ними по своему усмотрению. Остальных, кого смогу, я выкуплю у своих воинов и тоже отпущу на свободу на тех же условиях, чтобы город не опустел. Я хочу, чтобы город снова расцвёл. И он расцветёт. И это зрелище тебя обрадует, клянусь.
— Благодарю тебя, мой мальчик, — сказал учитель. — Я знал, что буду услышан.
Мехмед хитро улыбнулся — совсем как в прежние времена, когда был проказливым мальчишкой, а любимый наставник мягко укорял его за шалости.
— Учитель, но ты же понимаешь, что за такую милость к твоим соплеменникам я вправе попросить у тебя кое-что взамен?
— И чего же ты хочешь? — спросил рум, но, конечно, знал ответ, потому что был мудр. Ведь не просто так говорят, что ум — это способность правильно оценивать настоящее, а мудрость — способность видеть будущее.
— Учитель, ты должен обещать, что больше не покинешь меня, если я сам тебя не отпущу. Ты останешься со мной.
Рум, как будто снова видя перед собой проказливого мальчишку, укоризненно покачал головой:
— Конечно, я останусь. Я знал, что, если вернусь, ты меня уже не отпустишь. И всё же я здесь.
— Учитель, — Мехмед вздохнул с облегчением, — я очень рад, что ты здесь. И я уже решил, что мы проведём в этом городе много времени, чтобы ты успел мне всё здесь показать. Все те чудеса, о которых ты столько рассказывал прежде.
— Хорошо.
— А ещё ты покажешь мне такие места, которые важны именно тебе. Школу, в которой ты обучался. Книжную лавку, в которой покупал книги. И жилище своего учителя, который был для тебя таким же главным, как ты для меня.
— Хорошо. И это тоже покажу, — улыбнулся наставник.
— Учитель! — Мехмед ринулся вперёд, чтобы броситься руму на шею, но вдруг обнаружил, что пытается обнимать воздух.
Гость исчез. Вернее — он и не приходил. Это был сон, и только мгновением ранее наступило пробуждение.
Мехмед взвыл от досады и упал головой на подушки. Крепко закрыл глаза, надеясь снова провалиться в сновидение и обнаружить там исчезнувшего гостя, но сон не шёл.
— Учитель, как же мне жаль, — прошептал Мехмед.
Тодорис, несмотря на то, что днём удалось поспать несколько часов, вечером всё равно чувствовал себя уставшим. Все мышцы ныли, и хотелось только одного — прилечь куда-нибудь. Вот почему, когда он оказался в гостевой комнате, которую любезно предоставили ему тесть и тёща, то сразу же отослал служанку, приведшую его сюда.
— Господину помочь снять доспех? — вежливо осведомилась она, но в ответ получила небрежное:
— Я сам. Иди.
Правда, снимать доспехи Тодорис не стал. Положил свой шлем и кольчужные перчатки на стол возле окна, меч в ножнах — на ближайшую скамью, а сам в оставшихся доспехах плюхнулся на кровать, жалобно скрипнувшую, и растянулся на ней. Не хотелось больше совершать ни одного движения. Совсем ни одного.
Светильник, оставленный служанкой, не мог полностью разогнать вечерний мрак, поэтому глаза сами собой закрывались, а Тодорис был совсем не против снова вздремнуть, но хотел бы, чтобы ему приснился тот же сон, что и минувшим днём.
Днём, когда юноша дремал, сидя на полу и привалившись спиной к стене, то кто-то принёс ему подушки и покрывало. Тодорис не разобрал, кто именно, но ему приснилось, что это была Эва, улыбчивая служанка Нотарасов, которую он даже видел среди прочих служанок в общей суматохе, держа осаду в доме.
Тодорису приснилось, что Эва, устроив его голову на подушках, нежно коснулась его щеки пальцами, а затем склонилась и поцеловала в угол рта. Тодорис улыбнулся, хотел что-то сказать, но пробормотал лишь невнятное:
— Ты…
Затем Эва укрыла его покрывалом. Он поймал её руку и не хотел отпускать, но девушка мягко высвободилась и ушла.
Этот сон был очень приятным воспоминанием, поэтому Тодорис, лёжа на кровати, недовольно нахмурился, когда скрипнула открываемая дверь. Юноше хотелось, чтобы о нём на время забыли, но он тут же переменил мнение, когда увидел, кто вошёл.
— Эва? — удивлённо проговорил он, а девушка, по всегдашнему обыкновению, улыбнулась.
Она держала в руках стопку мужских вещей, а поверх стопки лежала новая обувь:
— Добрый вечер, господин Тодорис. Я принесла вам, во что переодеться.
— Эва, неужели это ты? — продолжал удивляться Тодорис, который сел на кровати и уже хотел встать, но девушка остановила:
— Сидите. Я помогу снять сапоги и доспех.
Юноша вдруг смутился, сообразив, что сейчас пахнет совсем не розами, а если станет раздеваться, то запах лишь усилится. Женщины такого не любят, однако Эва, стянув с него сначала один сапог, а затем второй, повела себя так, как будто ничего не чувствует, и продолжала приветливо улыбаться.
Так же она повела себя и после того, как Тодорис с её помощью стащил с себя доспехи и снял верхнюю тунику, а ведь воздух в комнате как будто загустел.
Казалось, девушку даже забавляло, что «господин» в отличие от нее сильно смущён. Тодорис запоздало подумал, что она, убирая за своими хозяевами и занимаясь стиркой, конечно, давно отучилась быть брезгливой, но эта догадка совершенно не помогала ему обрести уверенность в себе.
К счастью, Эва решила положить конец его мучениям и предложила:
— Если господин Тодорис хочет, я могу принести тёплую воду и полотенца для обтирания.
— Да, и поскорее, — взмолился тот.
Эва снова одарила его улыбкой, выскользнула из комнаты и очень скоро вернулась с тазом и полотенцами:
— Господин Тодорис хочет, чтобы я помогла обтереться?
— Нет, я сам. Я разве ребёнок? — Кажется, это прозвучало слишком резко, потому что улыбка на лице девушки померкла, и Тодорис поспешно добавил: — Я хотел сказать: пожалуйста, подожди немного снаружи. Я позову тебя, когда переоденусь в чистое.
Эва снова заулыбалась и вышла, но на этот раз — совсем не торопливой походкой, и оглянулась перед тем, как исчезнуть за дверью, а Тодорис принялся смывать с себя запах, от которого самому было тошно.
«Хоть она и улыбается, и делает вид, что всё хорошо, — твердил себе Тодорис, — но у меня сейчас не больше надежды на её благосклонность, чем у вшивого нищего на паперти». Зато, отмывшись и переодевшись, он сразу почувствовал себя намного увереннее.
Когда Эва пришла на зов и хотела собрать грязные вещи, лежащие ворохом на полу, юноша поймал её за руку и мягко сказал:
— Оставь это пока. Лучше посиди со мной немного. — Они сели на кровать, а затем Тодорис поймал и вторую руку девушки в свои. — Послушай, это же просто чудо, что мы встретились теперь. Я как раз вспоминал о тебе, и ты пришла. А ведь твоя госпожа могла отправить ко мне с вещами другую, не тебя.
Теперь уже для Эвы настало время смущаться. Она потупилась:
— Госпожа Мария отправила не меня. Я сама попросила другую служанку, чтобы уступила мне это поручение.
— Ах вот как! — с неподдельной радостью произнёс Тодорис.
— Да, — послышался тихий ответ.
— А знаешь, — продолжал Тодорис, — мне сегодня приснилось, что ты меня поцеловала. И мне очень хотелось бы снова увидеть этот сон.
— Это был не сон, — возразила Эва. — А господину показалось, что всё случилось во сне?
При таких обстоятельствах удачу уже невозможно было спугнуть! Тодорис отпустил ладони девушки, чтобы тут же обнять её за талию одной рукой, а другой рукой осторожно заставить приподнять потупленную в смущении голову. Эва (а всё-таки её звали Эвангелия или Эванфия?) позволила себя поцеловать. Наверное, Тодорис вопреки всем признакам боялся спугнуть удачу, потому что сначала поцеловал едва ощутимо, но затем крепче и крепче, а когда почувствовал, что его обнимают, то совсем потерял всякий страх:
— Эва, приходи ко мне сегодня ночью. Никто не знает, что будет с нами завтра. Что нам терять?
— Господин Тодорис…
— Скажи, что придёшь.
Эва не успела ничего ответить, потому что обернулась на звук открывающейся двери. Тодорис тоже посмотрел в ту сторону и увидел, что на пороге стоит тёща — госпожа Мария, которая ничего не сказала, но взглядом метала молнии и в зятя, и в свою служанку.
Девушка тут же вывернулась из объятий Тодориса, быстро собрала его грязную одежду и со словами:
— Господин, не беспокойтесь: я всё постираю, — прошмыгнула мимо хозяйки, чтобы скрыться в коридоре.
Только после этого госпожа Мария позволила себе заговорить:
— Тодорис, ты потерял всякий стыд. Ты забыл, что женат на моей дочери? Как у тебя хватает наглости позорить её под моей же крышей? До меня доходили слухи о твоём недостойном поведении, которое ты позволял себе после того, как моя дочь уехала в Венецию, но сейчас…
В другое время зять просто промолчал бы, но теперь неожиданно для себя ответил со всем возможным спокойствием:
— Вашей дочери здесь нет, госпожа Мария. И если уж говорить откровенно, никто не знает, что случится с каждым из обитателей этого дома в ближайшие дни. Наши судьбы — в руках Великого Турка. А если нам повезет и мы сможем вернуться к подобию прежней жизни, то будет лучше, чтобы вы притворились, будто ничего не видели.
Тёща поджала губы и несколько мгновений смотрела на него, как смотрел бы гневный образ с иконы, а затем сказала:
— Наша судьба в руках Бога, а не Великого Турка. Бог видел, что ты делал после отъезда моей дочери. И видит, что ты снова собрался делать… да ещё с чужой женой. — Заметив удивление на лице зятя, госпожа Мария чуть насмешливо продолжала: — Эва забыла тебе сказать о том, что замужем? Ничего. Теперь ты знаешь. А сейчас иди в столовую. Лука, Леонтий и Яков уже там. Для нас всех время подкрепить силы и заодно решить, как нам пережить завтрашний день.
Только теперь Тодорис вспомнил, что целый день ничего не ел. По большому счёту есть не хотелось, но план действий на завтра и впрямь требовал обсуждения.
«Надеюсь, на этом семейном совете никто не предложит убить Великого Турка», — подумал юноша, а вслух произнёс:
— Хорошо, госпожа Мария, иду.
Поздний вечер 29 мая 1453 года, незадолго до полуночи
Арис, кажется, никогда такого прежде не испытывал: хотел проснуться и не мог. Он стремился вынырнуть из сна, вспоминая недавние события, выстраивая их в цепочку. В конце такой цепочки всегда находится явь, ведь, когда вспоминать уже нечего, ты спрашиваешь себя: «Что дальше?» — и взгляд обращается уже не вглубь сознания, а во внешний мир. Но сейчас этот трюк не удавался. Мысли возвращались к началу цепочки, и всё время хотелось повторять: «До чего же хитрый мертвец».
Когда Арис решил похоронить того мертвеца, с которого снял доспехи, то хоронил просто ради своего спокойствия. А оказалось, что был заключён договор: покойник получил погребение по всем правилам, а Арис — доспехи, в которых его всегда принимали за одного из защитников Города. Всегда.
Арис уже не верил в высшие силы, но история с мертвецом заставила поверить в то, что потусторонний мир существует и может влиять на мир живых. Договор с покойником действовал. И ещё как! И едва ли можно было считать обычным везением то, что случилось недавно, когда Арис, надев доспехи, в очередной раз поднялся на западную стену.
Как обычно, свои вылазки тень совершала ночью, а в ту ночь решила проверить, насколько хорошо охраняется стена возле Малого Влахернского дворца. В первые дни осады тень не решалась так рисковать, но с тех пор прошло больше полутора месяцев — она осмелела, а проверить следовало хотя бы потому, что венецианцы, которые охраняли то место, не были воинами. Генуэзцев, их соседей по стене, проверять не имело смысла, а у венецианцев (сборища ремесленников и торгашей!) дисциплина была хуже.
Арис поднялся на стену и, с нарочитой неторопливостью шагая по ней, смотрел по сторонам, чтобы понять, где расставлены дозоры и насколько они внимательны. Он всё время ждал, что его окликнут, и тогда кинулся бы прочь к ближайшей лестнице, чтобы скрыться в тёмных переулках Влахернского квартала, но ничего не происходило.
Арис уже добрался до того места, где к стене торцом примыкало здание дворца. В свете луны показалась каменная лестница, ведшая со стены во внутренний двор, поэтому тень остановилась и раздумывала, не спуститься ли, когда вдруг услышала старческий голос:
— И чего ты тут ходишь? — Это было сказано по-гречески.
Тень замерла, уже готовясь удирать, а старческий голос невозмутимо продолжал:
— Товарищи-то твои дрыхнут на постах, а ты чего не спишь? Совесть, что ли, спать не даёт?
Тень молча развела руками в ответ, пытаясь понять, кто её собеседник. Даже если бы можно было говорить, спрашивать не следовало, ведь старик разговаривал как будто с кем-то из знакомых.
— Толку от вас всё равно нет, — продолжал тот. — От вас во дворце один беспорядок, а если сунется кто, так вы всё проспите.
Тень невольно хмыкнула, а старик услышал это и разворчался ещё больше, но, судя по голосу, был только рад получить повод. Для многих стариков ворчание — развлечение, а то и способ показать, что они ещё кое-что значат в этом мире:
— И нечего смеяться. Я при случае всё василевсу доложу. Пусть велит запереть дворец, чтоб вы там не хозяйничали. Особенно в подвале, а то там скоро и вина не останется. Что? Думаешь, василевс меня не послушает? Послушает. Послушал же, когда я ему про тайный ход напомнил.
«Какой тайный ход?» — Тень вся обратилась в слух. Сердце радостно ёкнуло.
— А знаешь, как василевс меня благодарил за подсказку? — меж тем продолжал старик, который, наверное, был слугой, всю жизнь прослужил во дворце и не имел иного дома, кроме дворца, поэтому даже на время осады остался здесь, будто старый сторожевой пёс. — О! Василевс сказал, что я совершил величайшее благодеяние для всех нас! А вот теперь я ему скажу, что подвал надо закрыть, раз вы дверцей не пользуетесь, а только вино из бочек сливаете потихоньку.
«В подвале есть тайная дверь, которая куда-то ведёт, — сказала себе тень. — А подвал и сам дворец, судя по всему, не запираются».
Она раздумывала, не спросить ли старика кое о чём так, чтобы не вызвать подозрений. Венецианцы, которые давно жили в этом городе, конечно, знали греческий язык, и было бы нетрудно изобразить их своеобразный выговор. Но если бы получилось недостаточно точно… Вот почему следовало просто махнуть на старика рукой и так же не спеша пойти в обратном направлении.
«Надо выяснить, куда ведёт ход. Завтра или послезавтра», — решил Арис, а вдогонку неслось:
— Иди-иди. Думаешь, я не догадался, чего тебе не спится? Тебя дружки с того поста за вином послали. А то ночь холодная, да?
На следующую ночь тень снова появилась на стене возле дворца, но на этот раз — не как венецианец в доспехах, а как уличный вор. Вору, особенно когда он знает, с какой стороны ждать опасность, легко остаться незамеченным — он прячется в непроницаемой ночной мгле и передвигается очень тихо.
Старик, который, по своему обыкновению, затаился возле лестницы, не увидел и не услышал, когда ночная тень, тихо крадущаяся вдоль зубцов стены, пробралась мимо. Как и следовало ожидать, лестница, ведущая во двор, была не единственной. Дальше нашлась ещё одна, и вор спустился именно по ней.
Двери во дворец были не заперты, но внутри спала охрана. Правда, она спала так крепко, что тень невольно подумала: «Не иначе — подкрепляют себя вином. Ведь им до подвала — два шага».
Арис спустился в подвал, но почти сразу услышал за спиной шаркающие шаги. Наверное, старик всё же заметил движущуюся тень на дальней лестнице!
Это действительно оказался старик — самый бдительный стражник среди этого сборища беспечных глупцов! Он даже зажёг фонарь, поэтому подвал осветился, и Арис сразу увидел то, что искал: в углу, за бочками, отодвинутыми от стены, находилась маленькая дверца, запертая на засов. Сам же Арис остался незамеченным благодаря тому, что спрятался за одним из каменных столбов, на которые опирались своды. Старик при ходьбе шаркал так громко, что тень точно знала, когда нужно перемещаться, чтобы тот, обходя подвал по кругу, так и не увидел постороннего.
Оказалось, что потайной ход ведёт на внешнюю сторону стен, и Арис, не откладывая, сообщил об этом своему господину запиской на стреле, а также обещал на следующую ночь открыть этот ход и обозначить светом, чтобы турецкие воины могли видеть, где им открыт путь. Юноша-тень не догадывался, что совсем скоро состоится очередной штурм города — в ту самую ночь, на которую он наметил своё дело.
Арис понял, что ожидается большой бой, когда увидел, что венецианцы с наступлением новой ночи не отправились спать. Они выстроились на стене и высматривали что-то в темноте.
Незаметно пробраться во дворец и открыть ход стало почти невозможно, но выбора не было. Арис ведь не только обещал, что ход будет открыт, но и попросил своего господина сделать так, чтобы большой турецкий отряд затаился возле стен и ожидал сигнала. Если бы эти люди прождали всю ночь напрасно, тогда все прежние успехи тени оказались бы напрасны. Пусть даже штурм не увенчался бы успехом и турецкий правитель назначил бы ещё один, но во второй раз вряд ли удалось бы собрать отряд, согласный сидеть под стенами и ждать.
Тень всё ещё раздумывала, надо ли рисковать, пока не увидела со стены огненный знак напротив Адрианопольских ворот, также называемых Харисийскими: на дороге, ведущей в турецкую столицу, стоял зажжённый факел. Получалось, что записка получена и турецкие воины готовы. «Другого времени не будет, — сказала себе тень. — Или делай сейчас, или можешь забыть об этом». К тому же раз венецианцы готовились к сражению, то именно теперь открытый ход был бы для турок очень кстати.
Чтобы подняться на стену и посмотреть, есть ли знак, Арис надел доспехи. А после подумал: «А что если прямо в доспехах пройти во дворец и в подвал? А вдруг венецианцы будут так заняты ожиданием угрозы извне, что не заметят её у себя за спиной?» К тому же договор с покойником по-прежнему действовал… Правда, Арис не подозревал, насколько этот покойник хитёр.
«В доспехах, да ещё ночью, тебя примут за своего. Доспехи почти волшебные», — повторял себе Арис, двигаясь по ночной улице вдоль оборонительных укреплений. Он уже подходил к дворцу и собирался ступить на лестницу, ведущую наверх, на стену, как вдруг полил дождь. Тень увидела, что почти все венецианцы ушли со стены, попрятались под крышу, но это означало, что во дворце наверняка могут собраться люди.
Так и оказалось. Когда Арис уже спускался во внутренний двор, то увидел: в нижнем этаже дворца горел слабый свет.
«Очень рискованно», — подумала тень, но вдруг почему-то уверилась, что всё удастся. «Договор с мертвецом — в силе!» — сказала она себе и приоткрыла двери. Внутри пространство освещал один тусклый фонарь. Вокруг сидели полтора десятка человек и пережидали дождь. Они о чём-то разговаривали, а тень, повинуясь инстинкту опытного вора, повела себя совершенно непринуждённо. Просто вошла, села рядом с ними и притворилась, что слушает. Через некоторое время она так же неторопливо встала и направилась в подвал. Никто не остановил. Очевидно, все совершали подобные путешествия время от времени, чтобы налить себе вина. Ведь именно в этом всех обвинял тот старик — дворцовый слуга.
В подвале было темно, но Арис предусмотрел это — припрятал в рукаве кафтана небольшой факел, при случае годившийся и как дубинка. Средство для зажигания огня тоже было припасено.
Сняв засов с потайной дверцы, тень отнесла его в дальний угол, чтобы не нашли, если снова захотят запереть, а затем двинулась по подземному ходу. Уже выбравшись за стены, она помахала факелом и, к своей огромной радости, увидела, как из темноты по ту сторону оборонительного рва (шагах в ста впереди) кто-то помахал факелом в ответ.
Тень воткнула свой факел в землю и пошла обратно по проходу, чтобы убедиться, что со стороны подвала всё в порядке, и, немного подумав, решила не возвращаться туда, где при свете фонаря сидели венецианцы, ведь они могли заметить, что кое-кто подозрительно молчалив.
«Может, и правда попробовать, хорошее ли у василев-са вино?» — спросил себя Арис, не зная, чем себя занять. Мгновения тянулись невероятно медленно — так же, как капли падают с потолка. Хотелось, чтобы турецкие воины поскорее перебрались через ров и воспользовались ходом.
Некоторое время ничего не происходило, как вдруг в подвал кто-то торопливо спустился. Тень прянула в дальний угол, думая, что сейчас в подвал явится целая толпа венецианцев, однако оказалось, что пришлец всего один, но этот кто-то сразу ринулся туда, где находилась дверь подземного хода!
Кто бы это ни оказался, он явно хотел помешать событиям, ожидавшимся совсем скоро. Арис кинулся следом, но вмешательство не потребовалось. Турецкие воины были уже в проходе: послышалось несколько возгласов на турецком. «Сами разберутся», — подумала тень. Тогда она ещё не знала, что таинственный пришлец — всего лишь мальчишка. Если б она это поняла раньше, то разделалась бы с ним голыми руками и не дала закричать: «Беда! Турки!»
Кажется, именно на крик этого мальчишки явились венецианцы. Через минуту в подвале уже кипел бой. Несмотря на то, что у нескольких сражающихся были факелы, никто толком ничего не видел. Арис отступил к стене и понимал только то, что турки прокладывают себе дорогу вперёд с помощью сабель и коротких копий. А затем вдруг увидел одного из турок прямо перед собой.
— Нет! Стой! — крикнула тень по-турецки, пытаясь увернуться, но в следующее мгновение почувствовала удар в бок чего-то острого. Оно пробило кирасу и вонзилось в тело. Копьё?
— Я ваш человек! Я вам помогаю! — продолжал твердить Арис по-турецки, обращаясь к нападающему, а ещё через мгновение на этого турка напал один из венецианцев. Они исчезли в гуще других сражающихся.
«Договор с мертвецом — в силе. Даже турки принимают меня за врага, а венецианцы защищают», — подумал Арис. Это было даже смешно, и он бы посмеялся, если бы не боль в боку. Кираса не дала острию копья нанести смертельный удар, но рана была ощутимая. Также чувствовалось, что одежда всё больше пропитывается кровью.
Арис всё же выбрался из подвала, а затем — из дворца. Добрался «до дома», в своё временное убежище, и поскорее снял с себя «волшебные» доспехи. Рана выглядела не слишком страшно, хотя казалась глубокой. Тень промыла её и сама себе сделала перевязку. Поначалу ещё приходили мысли: «Как бы узнать, к чему привёл ночной бой и удалось ли туркам прорваться в город», — но когда перевязка была окончена, Арису стало уже ничего не интересно. Он осторожно, чтобы не тревожить раненый бок, лёг на кровать и провалился в сон или забытьё.
Как скоро вернулось сознание, трудно было сказать. Когда в комнату начали заглядывать солнечные лучи, Арис вроде бы проснулся. Он слышал на улице какой-то шум и крики, но встать и выглянуть в окно поленился. Не хотелось тревожить раненый бок, который отзывался резкой болью при любом движении. Вот почему Арис почёл за лучшее не шевелиться, закрыть глаза и ждать. Наверное, он снова заснул, а когда проснулся, была ночь.
Обычно по ночам тень ходила добывать сведения, но в этот раз решила, что никуда не пойдёт. Тем не менее следовало встать с кровати хотя бы затем, чтобы справить нужду и глотнуть воды. Во рту совсем пересохло, и даже губы начали трескаться. Ноги плохо слушались, и руки — тоже, голова соображала как будто с усилием, но после того, как Арис напился, стало лучше. Он по-прежнему не собирался никуда идти, но решил хотя бы выйти на улицу и подышать прохладным ночным воздухом. Пусть голова окончательно прояснится.
И вот на улице Ариса ждало интересное открытие: недалеко от дверей лежали два трупа. А чуть подальше, кажется, ещё один. Лежали они давно. Уже чувствовался характерный запах, хотя, возможно, это пахла повязка, пропитавшаяся кровью.
«Надо сменить, — подумал Арис, — а откуда здесь трупы, я выясню после». Он хотел вернуться в дом, но неожиданно для себя покачнулся, будто пьяный. Пришлось схватиться за дверной косяк. А затем оказалось, что подняться на второй этаж, в свою комнату уже нет сил. Арис уселся на каменную скамью в нише возле входных дверей и почувствовал себя так, как будто снова засыпает. Он хотел проснуться, но не мог. Опять подумалось: «До чего же хитрый мертвец: договор выполнил, но этим и навредил».
Тодорис до сих пор не погасил прикроватный светильник и не спал, потому что ждал Эву. Пусть она и не успела ничего ответить, когда Тодорис просил её прийти сегодня ночью, но что-то подсказывало — Эва придёт. Должна прийти. Ей не имело никакого смысла изображать скромность, потому что Тодорис нисколько не лукавил, когда говорил: «Никто не знает, что будет с нами завтра». «Ну, она же не дура, — убеждал он себя. — Значит, придёт».
Юноша вдруг испытал досаду, поймав себя на том, что Эва для него перестала быть чистым и возвышенным существом, о котором он думал с нежностью и сам ощущал себя так, будто парит в облаках. Эва продолжала ему нравиться, но теперь Тодорис относился к ней иначе — более рассудочно: сознавал, что она красива, и ему очень не хотелось упускать представившийся случай.
Честно говоря, Тодорис предпочёл бы продолжать парить в высях, поэтому досадовал на тёщу, которая сказала ему, что Эва замужем. «Вот же злой у неё язык! Знала, как всё испортить!»
Конечно, Тодорис (наверное, как и всякий на его месте) предпочёл бы, чтобы ему досталась девушка, которая хранила себя нарочно для него. Но, с другой стороны, Эве было уже не шестнадцать лет, и если бы она при всей своей привлекательности до сих пор оставалась не замужем, это означало бы, что с девушкой что-то не так.
Вот девицы из богатых семей могут позволить себе тянуть с замужеством очень долго, а то и вовсе постричься в монахини и жить вечными невестами, ни о чём не заботясь, кроме как о спокойствии души. А бедные девицы такого позволить себе не могут. Никакого особого приданого, кроме молодости, у них нет. В монастырь их возьмут только для чёрной работы. Так какая разница, где гнуть спину? Лучше уж выйти замуж и надеяться, что сможешь отдохнуть ближе к старости, когда о тебе станут заботиться твои дети.
Все эти рассуждения не очень утешали Тодориса, поэтому он вдруг подумал: «А если тёща соврала? Что если Эва на самом деле не замужем? Мало ли почему так получилось. Это вовсе не значит, что с ней что-то не так. А тёще было бы выгодно врать. Конечно, она хотела мне отомстить, вот и сказала про Эву то, что мне наверняка не понравится».
Думая об этом, Тодорис чуть не пропустил момент, когда еле слышно скрипнула дверь в комнату и на пороге, на фоне совершенно тёмного коридора появились смутные очертания знакомой фигуры.
Тодорис приподнялся в постели, вглядываясь в темноту за пределами освещённого круга, а фигура приблизилась. Лампа озарила лицо, как всегда улыбающееся милой тёплой улыбкой.
Эва была полностью одета. Очевидно, не решилась ходить по дому как-то иначе, даже если все спят и никто не видит. Теперь же она, не сказав ни слова, начала раздеваться, причём всё так же улыбалась и не отрывала взгляда от Тодориса.
Наверное, так было бы лучше всего, но Тодорис, мысленно проклиная себя за болтливость, всё же не удержался и спросил:
— Эва, у тебя есть муж?
Та переменилась в лице, перестала раздеваться и спросила:
— Почему господин Тодорис спрашивает?
— Мне сказала госпожа Мария. Она соврала или нет?
Эва досадливо вздохнула и присела на край кровати, а затем с каким-то ожесточением произнесла:
— У меня всё равно что нет мужа.
— Как это?
— Он бросил меня, — ответила Эва. — Купил себе место на венецианском корабле и уехал ещё до начала осады. А меня с собой не взял.
— Почему?
— Наверное, потому, что я сама виновата. — На лице Эвы снова появилась улыбка, но печальная. — Когда госпожа Мария сказала, что мне возможно уехать вместе с её дочерьми в Венецию, я отказалась. А с мужем я не посоветовалась. Когда он узнал об этом, то очень разозлился. Особенно потому, что ничего нельзя было изменить. Дочери госпожи Марии уже покинули Город. Муж говорил, что я дура и что надо было соглашаться. Ведь тогда он бы тоже смог уехать. Мы поругались. Муж всё время повторял: «Понимаешь ли ты, что у нас нет денег, чтобы купить два места на корабле? Едва хватит на одно!» А я отвечала: «Если все покинут Город, то кто будет его защищать?» Мы так и не помирились. Он при каждом случае повторял, что я дура, а в середине февраля узнал, что в порту остался большой венецианский корабль, но скоро уплывёт. По слухам, на корабле можно было купить место и многие богатые люди Города так уже сделали[22]. Через несколько дней мой муж исчез. И все наши деньги — тоже.
— Он поступил как трус, — сказал Тодорис. — Но это не значит, что у тебя нет мужа.
— Его всё равно что нет, — уверенно повторила Эва. — И у вас, господин Тодорис, тоже всё равно что нет жены. Она бросила вас.
— Она меня не бросала.
— Тогда почему она уехала? — с горькой иронией спросила Эва. — Вот, к примеру, госпожа Мария, хоть и отправила всех дочерей в Венецию, но сама осталась с мужем. И многие жёны богатых людей Города тоже остались, хотя у них были деньги, чтобы уехать. Почему же жена господина Тодориса не осталась?
Разговор стал очень неприятным, поэтому Тодорис просто ответил:
— Это не твоё дело.
— Да, — охотно согласилась Эва, — господин прав. Это не моё дело. Но и то, есть ли у меня муж, тоже не ваше дело.
Некоторое время она продолжала молча сидеть на кровати, а затем стала сосредоточенно одеваться. Тодорис, конечно, понимал, что это значит, и вторично проклял себя за болтливость. Ну почему не мог просто молчать или завести этот разговор после? Дурак! Она пришла, а он сам всё испортил.
Тодорис пытался понять, как поправить дело. Попросить прощения? Но за что? Он же всё правильно сказал. А Эва ожидала других слов? Каких? Утешения? Конечно, она чувствовала обиду на мужа, который так позорно сбежал. Но ведь Эва сама же утверждала, что отчасти была виновата в том, что всё так сложилось. Или Эва хотела, чтобы Тодорис ей возразил? Сказал, что она не виновата?
Конечно, Эва была права, когда говорила, что если бы все сбежали из Города, его было бы некому защищать. Но, честно говоря, эти пламенные речи звучали несколько странно в её устах. Женщины, особенно из низшего сословия, обычно мыслят куда более приземлённо — о спасении семьи и имущества. А Эва вдруг решила жертвовать собой, хотя её никто об этом не просил. Никто. И даже наоборот — предлагали уехать. Но она решила всё по-своему. А теперь, наверное, обиделась, что Тодорис не выразил ей прямого одобрения и даже сказал, что у неё всё равно остаётся долг перед мужем, которого она теперь знать не хотела.
Так что же следовало сказать? Утешить? Похвалить? «Эва, ты правильно сделала, что осталась поддержать защитников Города», — если бы Тодорис такое произнёс, то сам бы себе не поверил. Да и согласиться с тем, что у Эвы нет никакого мужа, он никак не мог.
Так что же она хотела услышать? Приятную ей ложь? Какой вывод следовало сделать из такого рассказа?
Меж тем Эва всё так же молча закончила приводить в порядок свою одежду, встала и направилась к выходу.
Тодорис смотрел ей вслед и мысленно проклинал уже не только свою болтливость, но и пресловутый женский разум. Да кто же разберёт, что делается у женщин в головах! Попробуй пойми!
И вдруг что-то начало проясняться. Ещё мгновение назад Тодорис как будто видел перед собой глухую стену, но вот он в досаде стукнул по ней кулаком, и один камень вывалился, а в отверстии показался свет.
Тодорис соскочил с кровати, поспешно натянул штаны. Шаги по полу и шорохи были хорошо слышны, но Эва, не обращая внимания, вышла в коридор. Юноша наконец догнал её, схватил за руку, заставил обернуться и сделать несколько шагов обратно к открытой двери, ведь там благодаря светильнику, горевшему в комнате, было хоть что-то видно:
— Постой. Прошу: ответь всего на один вопрос. Ты осталась в Городе из-за меня?
— Да! — со слезами в голосе крикнула Эва, уже не заботясь, слышат ли её в доме.
— Ты обиделась на то, что я этого сразу не понял?
Собеседница опустила голову.
— И я должен был оценить такой шаг, а вместо этого принялся поучать тебя?
Собеседница не ответила и попыталась вырваться. По всему было видно: её снова задели за живое.
— Эва, прости меня, — сказал Тодорис, поймал её в объятия и крепко прижал к себе. — Я очень рад, что ты осталась. И я обрадовался, когда встретил тебя на стенах. Жаль, что я тогда не знал, что ты осталась из-за меня.
— Городу я тоже хотела помочь, — сквозь слёзы ответила Эва. — Но если бы ты уехал, я бы тоже не осталась. Не так уж я держусь за эти стены, если тебя здесь нет.
— Наконец-то ты называешь меня на «ты», — заметил Тодорис и вдруг осознал, что прежнее чувство, когда будто паришь в облаках, возвращается.
Эва снова превратилась в чистое и возвышенное существо. И будь у неё хоть несколько мужей, это стало уже не важно.
Утро 30 мая 1453 года
Яннис проснулся оттого, что вокруг громко разговаривало множество людей. Пыльный ковёр, на котором было довольно жёстко и неудобно спать, сразу напомнил о том, что случилось вчера и где теперь Яннис оказался.
Попрощавшись с раненым Юстинианисом, он бегом кинулся к ближайшему ответвлению Месы, а затем направился в сторону центра Города. Мать, сестра и Анна оказались дома. Они ни в чём не упрекали Янниса. Мать крепко обняла его и со слезами сказала:
— Слава Богу, ты жив. — А сестра строго добавила:
— Мама очень волновалась. И отец — тоже. Он до сих пор тебя ищет.
— А где отец? — спросил Яннис.
— Мы не знаем, — ответила Анна. — Господин Сфранд-зис сейчас где-то в Городе. Он обещал, что приедет или пришлёт нам весть только тогда, когда узнает хоть что-нибудь.
— Давай подождём, сынок, — сказала мать. — И как только сможем, обрадуем твоего отца.
Яннис, до этого мирившийся с тем, что мать обнимает его, будто маленького ребёнка, встрепенулся, вырвался из её руку:
— Мама, мы не можем просто ждать! Турки вот-вот захватят Город. Мы проиграли битву. Юстинианис нам больше не поможет. Он тяжело ранен. Его люди ушли со стены. Малый Влахернский дворец — в руках врагов. Другие части укреплений долго не продержатся. Мы должны быстрее найти отца и, возможно, успеем сесть на корабль и уплыть.
Они не успели даже собраться в путь. Не прошло и четверти часа, как к ним ворвались турецкие воины. Турки схватили Янниса, его мать, сестру, Анну и служанок, остававшихся в доме, а затем всех связали и повели на запад, то есть в турецкий лагерь. Там все пленники какое-то время сидели на земле под палящим солнцем, а затем Янниса, его мать, сестру и Анну отправили в большой полотняный шатёр, где они вместе с множеством других пленных провели остаток дня, а также минувшую ночь.
Одного беглого взгляда по сторонам было достаточно, чтобы понять: все пленные в шатре принадлежали к знатным и богатым семьям Города. В основном — женщины и дети. Мужчин было мало, а Яннис не знал, радоваться или огорчаться, что отца среди них нет. С одной стороны, плохо, когда судьба неизвестна, а с другой — может, отец вообще не попал в плен. По законам войны победители обычно три дня грабят город и обращаются с его жителями, как вздумается, но через три дня отец, если остался на свободе, мог бы разыскать и выкупить родных.
Мать нашла в шатре несколько своих знакомых, то есть друзей семьи Сфрандзисов, и те рассказали, что всех, кто находится здесь, купил какой-то турецкий сановник, чтобы впоследствии отпустить за солидное вознаграждение или (если вознаграждения не получит) дорого перепродать. Сановник нарочно покупал знатных, потому что с таких прибыль больше.
Этот турок заботился о своём товаре — кормил и поил вполне сносно, а не гадостью. Вот почему Яннис нисколько не удивился, когда мать, увидев, что он проснулся, протянула ему свежую круглую лепёшку, на которой горкой лежали сушёные фрукты, а также миску каши, уже остывшей, и чашку с водой:
— С утра нам принесли пищу. Ты спал, но мы тебе оставили.
Подкрепив силы, Яннис внимательно огляделся по сторонам. Он никак не желал смириться, что находится в плену. Полотняный шатёр не выглядел надёжной тюрьмой, из которой не сбежишь.
Нижний край неплотно прилегал к земле, и из-под него пробивался свет. Яннис засунул руку в щель и приподнял полотняную стенку. Казалось, что если лечь на ковры, устилавшие пол походного жилища, то в отверстие вполне можно просунуть голову, а затем попробовать ужом выползти наружу.
Мать, сестра и Анна не спросили, что это Яннис делает, но внимательно наблюдали, а тот, уже почти высунув голову за пределы шатра, вдруг увидел перед собой чьи-то ноги в кожаных сапогах с загнутыми мысами. Мальчик высунулся ещё не настолько, чтобы иметь возможность посмотреть вверх, но понял, что попытка убежать замечена, а в следующую секунду прямо перед его лицом в землю воткнулось острие копья.
Это было так неожиданно, что Яннис едва успел отпрянуть и спрятаться обратно в шатёр, а с наружной стороны послышался смех турка.
Сын Георгия Сфрандзиса досадливо вздохнул, а затем поднялся на ноги и двинулся к выходу из шатра, потому что там, не переступая запретной черты, стоял один из друзей семьи Сфрандзисов и к чему-то внимательно прислушивался.
Полог, закрывавший вход, был откинут в сторону, поэтому стало видно, что неподалёку от шатра стоят два богато одетых турка, окружённых слугами, и о чём-то спорят.
— Что там случилось? — спросил Яннис.
— Кажется, нас хотят перепродать, — ответил друг семьи, — но не хотят продешевить. — Он помолчал немного и решил пояснить подробнее: — Тот спорщик, что слева, это чиновник, посланный Великим Турком. Чиновнику выделена сумма, чтобы он выкупил некоторых знатных пленников по списку, который у него в руках, но имён названо не было. А тот спорщик, что справа, это наш нынешний владелец. Он запросил такую цену, что суммы, выделенной Великим Турком, не хватит. Чиновник грозится жалобой на высочайшее имя, а наш владелец говорит, что и сам не последний человек при турецком дворе. Он начальник конюшен Великого Турка или что-то вроде того. Интересно, на чём спорщики сойдутся.
Как видно, они так ни на чём и не сошлись, потому что никого из пленников не забрали, но через час или около того появилась не очень большая, но блестящая группа всадников. Во главе на белом тонконогом жеребце ехал молодой рыжебородый турок в красно-жёлтых одеждах.
Начальник конюшен почтительно склонился перед этим рыжим, а затем пригласил его вместе со свитой в свой шатёр.
— Если я правильно понял, — произнёс друг семьи Сфрандзисов, который продолжал наблюдать за происходящим, — тот рыжий — это и есть Великий Турок. Раз он не в доспехах, это хороший знак. Получается, считает войну оконченной. Надеюсь, теперь он захочет проявить милость к Городу и к пленным.
Если приехал такой важный человек, то в ближайшее время что-то должно было произойти, но Яннис никак не ожидал, что четверо турецких слуг войдут, чтобы забрать его и сестру. За пределами шатра их обоих умыли, причесали и почистили им одежду, насколько это возможно, а затем отвели в тот шатёр, где находились начальник конюшен Великого Турка и сам Великий Турок.
Яннис никогда прежде не видел богатую турецкую обстановку, поэтому его удивило, что ковры могут быть такими мягкими, а запах благовоний — таким густым и терпким. В глубине шатра среди тюфяков и подушек, обтянутых шёлком, сидели хозяин шатра и рыжебородый гость. Рядом с рыжебородым сидел ещё какой-то странный безбородый человек с длинными тёмными волосами, который из-за подведённых глаз немного напоминал женщину. А возле безбородого Яннис заметил того чиновника, который был прислан выкупать пленников. Сейчас на лице чиновника виднелась довольная полуулыбка, и это означало, что продавец всё же сбавил цену.
Меж тем сам продавец тоже не выглядел обиженным. Он, как будто предвкушая по-настоящему выгодную сделку, указал Великому Турку на Янниса.
Великий Турок одним ловким движением поднялся на ноги, и все вокруг тоже сразу поднялись, ведь в присутствии правителя нельзя сидеть, если он не сидит… А тот, казалось, даже не заметил, что заставил всех всполошиться. Он подошёл к Яннису и, нарочито приветливо улыбаясь, заглянул в лицо, а затем погладил по голове. Мальчик едва сдержался, чтобы не отпрянуть. Удержало его то, что за спиной стояла сестра, явно напуганная. Она поймала брата за руку и сжимала её всё крепче.
— Как тебя зовут, мальчик? — вдруг спросил Великий Турок по-гречески, и это показалось Яннису так удивительно, что ответ вылетел сам:
— Иоанн Сфрандзис, сын Георгия Сфрандзиса.
— Сколько тебе лет?
— Четырнадцать.
— Это твоя сестра?
— Да.
— Как её зовут?
— Тамар.
— Сколько ей лет?
— Двенадцать.
Тогда Великий Турок, всё так же улыбаясь с нарочитой приветливостью, стал вглядываться в лицо сестры Янниса. Она, судя по всему, всё больше пряталась за спину брата, но Великий Турок как будто не заметил, что его боятся.
— Иоанн, а твоя сестра очень на тебя похожа, — сказал он. — Настолько, насколько девочка способна быть похожей на мальчика. Раз вы так похожи, то, наверное, очень привязаны друг к другу. Как будто вы — одно целое.
Яннис не знал, что на это отвечать, а Великий Турок меж тем обернулся к начальнику своих конюшен и сказал уже по-турецки что-то, что того очень обрадовало. Кажется, совершилась покупка.
30 мая 1453 года, после полудня
С самого утра Мария хлопотала по дому, готовясь принимать гостя, которого, будь её воля, не пустила бы на порог. Но что же делать, если этот гость обещал помочь с розысками её среднего сына.
На семейном совете, состоявшемся вчера вечером за ужином, решили, что Мария не будет принимать участие в трапезе, устроенной для гостя.
— Скажем Великому Турку, что ты больна. Слегла от волнений, — твёрдо произнёс Лука.
— Но почему мы должны ему лгать? — спросила Мария.
— Мы не будем лгать, — сказал Лука. — Потому что к его приходу ты ляжешь и будешь лежать. Незачем ему лишний раз смотреть на тебя. Мне так будет спокойнее.
Мария как добропорядочная жена почла за лучшее не спорить, а Лука меж тем продолжал, взглянув на Тодориса, также присутствовавшего на семейном совете:
— Ты тоже за столом с Турком сидеть не будешь. Турок тебя не видел, поэтому лучше спрячься, как будто тебя и нет в этом доме.
— Отец, — спросил Леонтий, — значит, с Турком будем обедать только ты и я?
— А я? — спросил Яков, который совершенно не желал понять всей серьёзности положения.
Лука вздохнул:
— Яков тоже будет обедать с нами. Придётся, потому что Турок его видел. А если мы скажем, что ещё и Яков заболел, нам никто не поверит.
Мария по примеру мужа вздохнула, видя, как доволен младший сын. Кажется, для него это всё было сродни игре. Ему обещали, что он посмотрит вблизи на страшного льва, а об опасности Яков совсем не думал.
— Яков, — добавил Лука, — хоть ты и будешь присутствовать за столом, но должен сидеть молча. А если Турок о чём-нибудь тебя спросит, я отвечу вместо тебя. Ты только кивай.
— Лука, а что будет, если Турок завтра так и не принесёт нам никаких вестей о Михаиле? — спросила Мария. — Нам придётся принимать его в нашем доме снова?
— Надеюсь, что нет, — сказал муж. — Но даже если да, нам бы только выиграть немного времени и понять, как жить дальше. Возможно, мы найдём способ уехать.
Разговор с мужем продолжился нынешним утром, когда Мария, узнав от служанок, что «господин» подозрительно долго не выходит из своей спальни, пришла к нему — будить.
Лука не спал, а просто лежал в постели и смотрел вверх. В окна светило солнце, создавая на полу узор из золотых квадратов, но мужу почему-то больше нравилось рассматривать тёмный полог. С улицы доносились редкие крики чаек, но слышал ли Лука их?
— Что с тобой? — спросила Мария, присев на край кровати.
— Только сегодня утром я понял, что всё кончено, — ответил муж. — Я проснулся не на стенах, а в своей постели. И мне уже не надо думать о том, как предстоящим днём отразить нападение врага. Всё кончено.
— Но разве сегодня нам не надо думать об этом? — спросила Мария. — К нам в дом придёт враг, и это тоже будет нападение, хоть он и говорил, что придёт как гость и что поможет нам.
— Это не то, — грустно улыбнулся Лука. — Знаешь, ведь последние два месяца я защищал Город, а не свой дом. Прости меня за это. Я думал о Городе, о государстве, о своей должности и обязанностях, связанных с ней. О нашем доме я забыл. А теперь, когда для Города всё кончено, я буду защищать дом, но это уже другая битва.
Мария наклонилась и поцеловала мужа в лоб, но муж не позволил ей сразу отстраниться и поцеловал в губы:
— Побудь немного со мной. Я два месяца тебя не видел.
Лука сказал это так, что Мария на мгновение почувствовала, будто ей всё ещё к лицу кокетство, хотя в её годы такое поведение назвали бы смешным.
— Разве в эти два месяца мы не виделись каждый вечер? — спросила она.
— Я смотрел и не видел, — вздохнул Лука. — А теперь вижу.
Мария решила воспользоваться благодушием мужа, чтобы попытаться оспорить вчерашнее решение:
— А может, мне всё-таки сесть за стол, когда придёт Великий Турок? Если зайдёт речь о Михаиле, я не хочу это пропустить.
— Нет, — твёрдо возразил Лука. — Я же сказал вчера: мне будет спокойнее, если он тебя больше не увидит.
— Но почему?
— Потому что ты красива.
Мария искренне засмеялась:
— Лука, я видела Великого Турка. Он слишком молод, чтобы заметить во мне что-то интересное. Я гожусь ему в матери.
— Слишком молод? — Лука начал сердиться и даже сел на постели. — Когда мы узнали, что он собирается воевать с нами, то все тоже говорили о его молодости. Слишком молод и неопытен в военных делах, чтобы захватить Город. И что? Город пал. Мы недооценивали этого юнца. Мы слишком мало о нём знали. Да и теперь мало знаем. Ты знаешь, какие женщины ему нравятся? Я не хочу узнать об этом тогда, когда он отдаст приказ забрать тебя из этого дома и отвезти к нему.
Марии ничего не оставалось, кроме как согласиться, так что незадолго до того, как должен был явиться Великий Турок, она отправилась к себе в спальню, сняла платье, оставшись только в нижней тунике, и легла в постель. И всё же Мария не могла смириться, что не получит никаких новостей, пока обед не закончится, поэтому приказала служанке, помогавшей раздеваться:
— Когда мой муж и сыновья сядут обедать с Великим Турком, стой за дверью и слушай всё, что они говорят. Если скажут что-нибудь о Михаиле или случится другое важное, немедленно извести меня.
Мария так волновалась, что не могла лежать в постели, а накинула домашний халат и ходила по комнате туда-сюда. Хорошо, что ковёр на полу заглушал шаги, то есть можно было не опасаться, что их кто-то услышит. Так прошло, наверное, около получаса, но это время казалось вечностью.
Звук открывающейся двери заставил вздрогнуть. Вошла служанка, которой было поручено слушать разговор за обедом. На лице её было явное замешательство:
— Госпожа, происходит что-то странное.
— О чём ты говоришь?
— Все сели за стол, но Турок ни к чему не притронулся: ни к пище, ни к питью. Господин Лука спросил, в чём дело, а Турок сказал, что в дом, переживший много бед, не приходят для того, чтобы кладовые у хозяев опустели. Господин Лука заверил Турка, что у нас достаточно пищи, но Турок не стал слушать, сделал знак, и тогда в комнату вошли его слуги, которые внесли корзины с приготовленной едой и кувшины с вином. Еду поставили на стол, а Турок сказал, что если дом пережил много бед, то гость должен добавить что-то от себя к трапезе.
— Нов чём ты видишь странность? — спросила Мария.
— Сама толком не понимаю, госпожа, — ответила служанка. — Я не знаю турецких обычаев, но Турок говорил с господином Лукой так, как будто… как будто насмехался. Как будто нет никакого обычая насчёт еды, которую надо приносить с собой. Просто Турку зачем-то нужно, чтобы господин Лука ел то, что принесли турецкие слуги.
— Ты думаешь, что Турок хочет его отравить?! — ахнула Мария.
— Я не знаю, госпожа, — ответила служанка.
После такого известия Мария ни мгновения не могла оставаться в своей комнате и бросилась туда, где находились муж и два сына, но ворваться в залу ей не дал Тодорис. Он стоял возле дверей, чуть приоткрытых, и подслушивал, хотя ему велели не подслушивать, а спрятаться.
Марии до дверей оставалось ещё около пятнадцати шагов, а зять уже заступил ей дорогу, схватил и, кажется, даже готовился зажать рот, если надо.
— Госпожа Мария, туда нельзя. Там всё хорошо. Не нужно вмешиваться, — заговорил он громким шёпотом.
— Но там… — Мария не находила слов. — Турок хочет всех отравить…
— Не хочет, — уверенно ответил Тодорис. — Еда была с особой начинкой, но это не яд.
Мария немного успокоилась и уже не стремилась ворваться в залу, где продолжалась трапеза:
— Но что случилось?
— Великий Турок угостил господина Луку и остальных особым блюдом. Жареной рыбой, а в брюхах у рыб были золотые монеты.
— Но зачем?
— Я был крайне удивлён, а господин Лука сразу всё понял. Оказывается, ещё до начала войны василевс и его приближённые, в том числе господин Лука, решили, что им будет полезна дружба с первым министром Турецкого государства. В итоге они купили эту дружбу золотом. Набили деньгами сырую рыбу и отослали первому министру. Тот принял подарок и с тех пор всячески отговаривал Великого Турка от войны с нами. Такие подарки делались несколько раз, но затем Великий Турок узнал об этом…
Мария снова испугалась:
— И что теперь?
— Кажется, ничего страшного, — нарочито непринуждённо улыбнулся Тодорис. — Великий Турок дал понять, что знает, но на господина Луку не сердится.
Теперь к Марии вернулось самообладание. Она поправила на себе халат и сказала:
— Раз уж мы подслушиваем, то лучше делать это не здесь, а возле дверцы, через которую слуги приносят еду с кухни. Кстати, ты уверен, что тебя никто из слуг Турка не видел?
— Уверен, госпожа Мария, — ответил Тодорис. — Я пришёл сюда подслушивать только после того, как Турок велел принести еду. А до этого двери в залу не были закрыты, и я подслушивал издалека, из-за угла в коридоре.
Мария вместе с зятем спустились на нижний этаж, прошли через кухню, а затем поднялись по узкой лесенке, чтобы осторожно заглянуть в залу через боковую дверцу.
В узенькую щель виднелся стол, полностью заставленный различными тарелками. Марии как хозяйке дома стало даже неприятно, что половина этих блюд — турецкие. Мелькнула мысль: «И впрямь как будто мы бедствуем и у нас недостаточно еды».
Во главе стола на почётном месте сидел Великий Турок, очень весёлый и довольный, а по правую руку от гостя сидел Лука и тоже изображал веселье. Муж, время от времени поглядывая в стоявшую перед ним тарелку с разрезанной рыбой, продолжал оправдываться:
— Мне, конечно, пришлось вносить свою часть суммы наравне со всеми, но я с самого начала был против этой затеи и говорил, что ничего не выйдет. Деньги потратим, а пользу не увидим. Если бы я мог отговорить своего господина васи-левса, то отговорил бы.
Великий Турок слушал, но смотрел при этом на Якова, сидевшего по левую руку от него, в отдалении, за Леонтием. Яков невозмутимо продолжал есть рыбу, а если в рот попадала монета, то просто выплёвывал её, как выплёвывал бы рыбью кость.
Марии показалось странным, что Турок прямо-таки любовался этим зрелищем. В этом любовании сквозило что-то неестественное, но она решила побороть в себе предубеждение: «Турку просто нравится, что мой сын ведёт себя свободно и не дрожит, как овечка перед волком. Должно быть, для жестокого правителя это редкое зрелище».
Догадка даже подтвердилась, когда разговор продолжился.
— Лука, а почему твой младший сын всё время молчит? — спросил гость. — Он меня боится?
— Вовсе нет, — ответил Яков, опережая отца, который готовился что-то сказать. — Мне совсем не страшно. А с рыбой правда смешно получилось. Я бы сказал об этом раньше, но когда старшие беседуют, то не положено перебивать.
От этих слов Турок пришёл в восторг и широко улыбнулся белозубой улыбкой, чем-то похожей на оскал. Рыжая борода сделала этот оскал похожим на львиный, хотя нос у Турка был не львиный, а с загнутым кончиком, похожий на клюв хищной птицы.
— О! Я рад. Очень рад, — проговорил этот хищник. — Я не хочу, чтобы кто-либо в вашем доме меня боялся. Я хотел бы подружиться с вами. И со всеми лучшими людьми Города. Жаль, что нашей встрече предшествовала кровопролитная война, но это было неизбежно. Я не мог поступить по-другому.
Лука, Леонтий и Яков молча смотрели на собеседника и как будто подозревали, что тот опять шутит. Как это «не мог»? А войну он начал не по своей воле?
— Я слышал, — меж тем продолжал Турок, — что у вас правители часто ездят друг к другу в гости, и если бы я мог приехать в ромейскую столицу как гость, то обязательно приехал бы. Когда я был мальчиком, то мой учитель, научивший меня говорить на вашем языке, много рассказывал мне об этом удивительном месте. Я давно мечтал побывать здесь.
— Возможно, если бы мой покойный господин василевс знал, что может принять… — медленно произнёс Лука, но не закончил фразу.
— Будем честны друг с другом, — перебил Великий Турок. — Покойный василевс никогда бы меня не пригласил, поэтому я невольно следую примеру своего отца, а мой отец никогда не ездил в гости. Если он желал посетить земли за пределами своей державы, то собирал армию и шёл туда в поход. Вот и мне пришлось так сделать, чтобы наконец посетить Город. Но теперь война в прошлом. Я хочу последовать примеру Александра Великого, ведь тот, когда завоевал Персидское царство, сделал персов своими друзьями и союзниками.
Только теперь Мария обратила внимание, что за спиной гостя среди толпы турецких слуг есть один с необычным лицом — уже не юн, но безусый и безбородый. Наверное, евнух. Он носил длинные волосы, а глаза подводил тёмной краской.
Судя по богатому одеянию, этот слуга явно был нужен не затем, чтобы исполнять простые поручения вроде «принеси и подай». Но в чём заключались его обязанности, оставалось непонятным. Он стоял, сложив руки на животе, и не двигался. Лишь глаза не знали покоя, и вдруг Марии показалось, что евнух смотрит прямо на неё — увидел её сквозь узенькую щель в двери.
Как бы там ни было, этот слуга ничего не сказал своему господину, Великому Турку, продолжавшему рассказывать Луке о своих намерениях в отношении Города:
— Кстати, на этом пути я уже сделал первый шаг. Всех лучших людей Города, кого ты вчера мне называл, я велел разыскать и выкупить из плена. Многие уже найдены.
Мария бросила взгляд на Тодориса и сразу заметила, что зять, также припавший к дверной щели и следивший за ходом беседы, весь напрягся. Он конечно же подумал о своём отце и братьях. Если они теперь в руках Великого Турка, это могло быть и хорошо, и плохо. Ведь намерения турецкого правителя могли оказаться переменчивыми, как весенняя погода.
— При случае я скажу этим людям, — меж тем продолжал Великий Турок, — что своим спасением они обязаны господину Луке Нотарасу.
— Правильно ли я понял, что лучших людей Города отпустят на свободу без выкупа? — спросил Лука.
— А это зависит от них, — сказал Великий Турок. — Если все они обещают верно мне служить, то получат свободу.
Муж Марии задумался:
— Я вижу, что мой гость ценит честность, поэтому скажу прямо. Вероятно, очень многие откажутся.
— Почему? — спросил Великий Турок с явным интересом. Судя по всему, возможность задать этот вопрос стала одной из причин, по которой турецкий правитель напросился в гости в дом Нотарасов.
— Ведь им придётся оставить свою веру и перейти в мусульманство, — ответил Лука.
— А если не придётся?
— Тогда могут отказаться из гордости.
— Тогда они глупцы.
— Наверняка, — согласился Лука. — Будь мы умнее, Город не был бы взят.
— А если они увидят перед собой достойный пример, то пообещают мне служить? Как думаешь? — продолжал спрашивать Великий Турок.
— Чей пример? — нахмурился Лука. — Прошу прощения, но я не очень понимаю.
— Твой пример, — улыбнулся гость. — Если я предложу тебе управлять Городом от моего имени, ты согласишься?
— Да.
Марии показалось, что Лука ответил «да» даже прежде, чем успел полностью осознать все возможные последствия такого ответа.
— Очень хорошо, — засмеялся Великий Турок. — И если они увидят, что ты согласился, то последуют твоему примеру?
Лука чуть подумал и произнёс:
— Я снова скажу прямо. Моему уважаемому гостю известно, что среди слуг моего покойного господина васи-левса не было единства, часто возникали ссоры. Эти ссоры не забыты даже теперь. Поэтому те, с кем я поддерживал дружбу, последуют по моему пути. В этом я нисколько не сомневаюсь. А за тех, кто враждовал со мной, я поручиться не могу.
— Мне нравится эта честность, — снова засмеялся Великий Турок и добавил: — Кажется, твой младший сын унаследовал честность от тебя. Надеюсь, со временем он придёт ко мне на службу. И я не разочаруюсь.
Яков замер. На лице появилось озадаченное выражение. Поступать на службу к турецкому правителю он явно не хотел, но и признаваться в этом не следовало. Кажется, в это мгновение он пожалел, что сидит за столом на обозрении у Великого Турка — лучше б прятался в комнатах.
А вот Лука, услышав о том, что может получить Город в управление, пусть для этого и пришлось бы пойти на турецкую службу, как будто обрадовался. Мария не столько видела, сколько чувствовала, что муж, который недавно клялся, что теперь будет думать лишь о защите дома, снова вспомнил о Городе и уже начал прикидывать, какие выгоды Город получит в создавшемся положении.
И всё же Лука не забыл о своём среднем сыне, вчера пропавшем во время битвы. Не забыл и потому спросил о нём у Великого Турка, выждав, когда тот закончит говорить о Якове.
— Раз уж речь зашла о моих сыновьях, — произнёс Лука, — то позволю себе спросить: удалось ли что-нибудь узнать о судьбе моего сына Михаила? Я вижу, что мои слуги, которые должны были помогать в его поисках, так и не вернулись. Судя по всему, это значит…
— Я велел, чтобы они ждали в соседнем переулке и явились к нам лишь тогда, когда их позовут, — с некоторой досадой ответил Великий Турок. — Я не хотел, чтобы наша трапеза была омрачена печальной новостью, которую они принесут.
Мария почувствовала, что у неё подкашиваются ноги. А в следующее мгновение ей захотелось распахнуть дверь и крикнуть: «Говори, что с моим сыном!»
Великий Турок первым встал из-за стола и в окружении толпы своих слуг направился к дверям. Лука, Леонтий и Яков двинулись следом, а когда зала опустела, Мария и Тодорис вышли в залу через боковую дверцу и тоже двинулись вслед за всеми, но на большом расстоянии, чтобы не попасться никому на глаза.
Турок, как будто нарочно не торопясь, прошёл во внутренний двор и приказал что-то одному из воинов, которые остались во дворе присматривать за лошадьми.
Мария издали видела это. Видела, как воин вышел через главные двери дома на улицу и вскоре вернулся, а следом шла процессия… Три человека несли на плечах что-то большое и продолговатое, завёрнутое в ковёр. Они явно несли тело. А ковёр был такой плотный и негнущийся, что казалось, будто несут гроб. «Это ошибка, — сказала себе Мария. — Там не Михаил».
Вот они положили свою ношу посреди двора и аккуратно развернули. Издалека было плохо видно того, кто в ковре, но одежда, доспехи и меч выглядели слишком знакомо. Это был Михаил!
Мария с криком бросилась вперёд, упала на колени рядом с лежащим телом, начала торопливо убирать с лица сына спутанные пряди, пыталась оттереть запёкшуюся кровь с его губ и ноздрей. Очень хотелось верить, что все ошиблись и что тот ещё жив. Казалось, он очнётся, если освободить рот и нос от крови, то есть помочь дыханию. Но нет. Кожа была холодной, и на ней уже появились трупные пятна, видные даже сквозь кровь и грязь.
То, что принесли в ковре, уже нельзя было назвать Михаилом. В ковре принесли то, что от Михаила осталось.
Мария не могла сдержать рыданий, хоть и понимала, что всё больше позорит себя. Она показалась перед столькими посторонними людьми, одетая совсем неподходяще. А теперь сидит на камнях посреди двора и кричит, как безумная. Но перестать не получалось. Мария даже пыталась зажимать себе рот, но всё равно не получалось.
Великий Турок подошёл к ней и, кажется, сказал что-то вроде:
— Утешься. Я воздам тебе за эту потерю. Ты получишь даже больше, чем потеряла.
А может быть, он и не говорил этого, потому что такие слова казались Марии полной бессмыслицей. Как можно возместить потерю сына? Она диким взглядом смотрела на Турка и думала: «Да что же он за зверь такой! Он знал, с самого начала знал о смерти Михаила. Но ничего не сказал, чтобы обед прошёл весело и чтобы получить удовольствие от беседы! Думает ли он ещё о чём-нибудь, кроме как о своём удовольствии?»
Шехабеддин-паша, покачиваясь в седле, наблюдал, как одна улица сменяла другую. Кони спокойно и неторопливо ступали по камням мостовой, лишь иногда фыркая и косясь на очередной труп, лежащий возле стены одного из домов.
Прошло всего лишь полтора дня с тех пор, как город оказался захвачен, и, конечно, не все тела ещё были убраны. Даже в заливе близ города их плавало множество, хотя султан уже дал поручение выловить их и сжечь, а также те, что на улицах. Если промедлить хотя бы неделю, в городе могла начаться чума.
Лишним доказательством, что времени не так много, было то, что большинство тел уже начали издавать неприятный запах. Даже лошадям это не нравилось, потому они и фыркали, но Мехмед, возвращаясь из дома румийского сановника, кажется, ничего не замечал, занятый своими мыслями.
Шехабеддин, следуя по левую руку от своего повелителя, ежеминутно посматривал на него. Сейчас был один из тех редких случаев, когда Мехмеда не сопровождала многочисленная свита из сановников, и это означало, что с султаном можно поговорить без помех.
Евнух очень хотел завести этот разговор, но опасался попасть на период плохого настроения — опасался как никогда, ведь разговор следовало вести о Заганосе, то есть о назначении друга на новую должность.
Вчера вечером евнух уже намекал Мехмеду, что с награждением героев не следует особо медлить, на что услышал:
— Всех достойных я награжу на победном пиру, который будет завтра вечером.
«То есть пир состоится уже сегодня», — думал Шехабеддин. Он хотел быть уверенным, что именно на пиру будет объявлено, что Заганос, лучше всех проявивший себя во время осады, назначается великим визиром, а Халил более недостоин этой должности, потому что ничего не делал, а только твердил: «Ничего не получится».
— Шехабеддин-паша, — вдруг обратился к нему Мехмед, — как думаешь, этот Лука запомнил то, о чём я говорил с ним за обедом? Всё шло так хорошо! Я даже подумывал совсем не сообщать плохую новость. Но Лука спросил, и я не мог показать себя человеком, который забывает о своих обещаниях. Я обещал найти его сына и нашёл. Но когда Лука увидел тело, то заметно изменился в лице. Я думал, что он будет благодарен, а тот, кажется, винит меня во всём. Если так, то помнит ли он о том, что я предложил отдать ему в управление этот город? Ты сам понимаешь, я не могу повторять дважды. Но мне надо знать.
— Повелитель всерьёз собирается отдать бывшую столицу румов в управление руму, который даже не перешёл в истинную веру? — спросил Шехабеддин. — Когда я слушал беседу, то полагал, что это не обещание, а лишь допущение. Я полагал, что повелитель просто хочет увидеть, насколько покорны могут быть румы. Я полагал, что повелитель показывает псу кусок мяса. Показывает, чтобы увидеть, станет ли пёс вилять хвостом. А чтобы получить мясо, пёс должен будет сделать гораздо больше. Неужели я ошибся?
— Ты не ошибся, Шехабеддин-паша, — ответил султан. — Но теперь пёс увидел, что один из его щенков мёртв, и, кажется, забыл о мясе.
— Пёс вспомнит, — уверенно произнёс евнух. — Но зачем повелителю играть в эту игру? Пёс неглуп и со временем поймёт, что бывшую столицу румов не отдадут в управление руму, если он не правоверный. И даже после обращения в истинную веру он должен будет доказать свою преданность. А на это нужно время. Годы. Многие годы.
Ответ султана заставил Шехабеддина насторожиться.
— Не обязательно ждать так долго, — улыбнулся Мехмед. — Я поверю в его преданность, если он отдаст мне в услужение своего сына Якуба.
Шехабеддин, конечно, помнил, что мальчика зовут Яков, а раз султан начал называть того на турецкий лад, значит, мысленно уже поселил во дворце и предвкушал, что станет видеть этого мальчика весьма часто, сделает своим товарищем во многих приятных занятиях и развлечениях.
Евнуху было сложно понять своего повелителя, когда дело касалось подобных вещей. Следовало просто принимать как данность, что Мехмед в погоне за намеченной целью мог увлечься и начинал вести себя неразумно.
Как видно, общество Якова казалось султану так приятно, что он почти не думал о том, какую цену придётся заплатить за подобное удовольствие. Совсем как нынешним утром, когда Мехмеду предложили купить мальчика по имени Иоанн, а Мехмед был так восхищён предложенным товаром, что сильно переплатил. Но одно дело — потерять несколько тысяч серебряных монет, и совсем другое — город.
Евнух не понимал этого неразумного поведения, но улыбнулся так, как будто понимает:
— Лука отдаст моему повелителю своего сына, а взамен повелитель отдаст Луке город, с таким трудом завоёванный? Неужели мальчик Якуб настолько ценен?
Мехмед рассмеялся и произнёс:
О, если бы язычник — юный рум — мне другом стал, За это и столицу румов, и Галату я охотно бы отдал.
Шехабеддин улыбнулся шире, сразу узнав в этих строках переделку известнейших строк поэта Хафиза[23], который говорил, что готов отдать Самарканд и Бухару за счастье видеть крупную, «индийскую» родинку на обожаемой щеке.
— Я вижу, — всё с той же улыбкой произнёс евнух, — что сейчас со мной говорит поэт. А дозволено ли мне будет говорить с султаном?
— Ну конечно, я не собираюсь быть настолько безрассудным, — ответил Мехмед. — Но если Лука не будет верить, что назначение на должность возможно, он мне своего сына не отдаст. Он должен считать, что прощён и пользуется у меня доверием.
Эти слова ещё больше насторожили Шехабеддина.
— Прощён в том числе за историю с Халилом?
— Да.
— Значит, Халил не будет смещён со своей должности?
Мехмед снова рассмеялся и потрепал евнуха по плечу:
— Я понимаю, куда ты клонишь. Заганос-паша получит должность великого визира, потому что достоин, но ему придётся немного подождать. Подумай: как это будет выглядеть, если я прощу Луку за то, что подкупил Халила, а самого Халила за то, что брал деньги, не прощу? Если сместить Халила с должности и заключить в тюрьму, то получится, что и над Лукой сгущаются тучи. И сколько бы я ни уверял этого рума в своём расположении, он мне не поверит. И сына своего ко мне на службу не отпустит, будет бесконечно тянуть время.
Шехабеддин сделал вид, что понимает и разделяет мнение своего повелителя, хотя на самом деле всё меньше и меньше радовался происходящему.
Мехмед меж тем продолжал:
— Лука решит, и вполне справедливо, что сын — это единственная защита от моего гнева. Кто по своей воле отдаст щит, которым прикрывается от стрел? А мне нужно, чтобы Лука сам отдал мне Якуба. Понимаешь? Сам. Пусть скажет сыну: «Слушайся своего господина». Только тогда Якуб будет покорным. А если я заберу мальчика силой, он станет как дикий зверёк, принесённый в комнаты. Мне это удовольствия не доставит. А сколько времени пройдёт прежде, чем этого зверька удастся приручить? Я не хочу ждать так долго.
— Понимаю, повелитель, — со всей возможной убедительностью произнёс евнух, а султан как будто оправдывался:
— Конечно, если ждать, когда Лука сам отдаст мне своего сына, это тоже долго, но всё же не настолько. — Он несколько мгновений молчал, затем добавив: — А знаешь, почему я сегодня утром купил другого мальчика так дорого? Причина похожая. Я хочу, чтобы он стал мне другом, но не хочу ждать, пока ему надоест бунтовать. И ждать мне не придётся, потому что этот мальчик продавался вместе с сестрой. Купить мальчика без сестры было бы всё равно, что купить запертую шкатулку без ключа. Сестра — ключ. Ради сестры этот мальчик станет покорным. Понимаешь?
— Да, теперь я вижу, что покупка выгодная, — сказал Шехабеддин. — Время моего повелителя ценится очень дорого, и если есть возможность не тратить это время, такую возможность нельзя упускать. Время твоих слуг гораздо менее ценно, они могут подождать.
Заганоса такой поворот дел вряд ли огорчил бы. Друг наверняка согласился бы подождать, но вот Шехабеддин был не готов ждать. «Я и так жду завершения этой шахматной партии слишком долго», — сказал он себе. Усталость, всё больше копившаяся с годами, никуда не делась, и пусть внешне это было не особенно заметно, но евнух уже с нетерпением ждал, когда сможет отдохнуть. Летящая звезда хотела завершить свой полёт, но ей постоянно мешали!
Яннис был в замешательстве. Он не понимал, зачем его и сестру купил Великий Турок. Неужели, как и все, хотел заработать на перепродаже пленных? Но если хочешь заработать, то надо покупать подешевле, а Великий Турок купил дорого. Яннис видел, как были переданы деньги: увесистый мешочек, который едва умещался в одной руке. Сколько там, мальчик мог судить лишь приблизительно — несколько тысяч монет. Наверное, всё-таки серебром, а не золотом. Он не знал турецкого языка и не понял, когда назвали сумму, но что-то подсказывало: отцу окажется крайне трудно собрать больше.
Когда Янниса, его мать, сестру и Анну только взяли в плен, то весь путь от дома до турецкого лагеря им пришлось преодолеть пешком. А теперь, когда следовало отправляться к новому владельцу, Янниса и его сестру посадили в небольшую крытую повозку и отвезли.
Неприятным открытием стало то, что Великий Турок жил в Малом Влахернском дворце, то есть забрал себе жилище василевса. Яннис помнил, как приходил сюда ещё позавчера. Помнил беспечных венецианцев и их начальника — разговорчивого Павла Миноттоса, который показывал потайную дверь. «Где они сейчас? — мелькнула мысль. — В плену? А может, кого-то даже убили?
Дворцовые слуги провели Янниса и его сестру по той самой лестнице, по которой он поднимался, желая послушать, что будут говорить на заседании совета. Тогда мальчик поднимался на второй этаж, а теперь его отвели на третий и вместе с сестрой заперли в комнатах, где обстановка неуловимо напоминала Яннису комнаты его матери в их доме.
Сестра, ещё в лагере поняв, что разлучается с матерью, очень огорчилась, но всю дорогу до дворца держалась и не плакала. Зато теперь, как только слуги ушли, не выдержала.
Присев на табуреточку возле зеркала в одной из спален, горько зарыдала, закрыв лицо ладонями.
Яннис как мог попытался утешить. Подошёл, встал рядом, тронул за руку, погладил по голове:
— Тамар, не плачь. Всё будет хорошо. Отец найдёт нас и выкупит. И мы снова будем все вместе. А пока его нет, я не дам тебя в обиду. Пока я рядом, с тобой ничего плохого не случится. Обещаю.
Тамар затихла, затем взглянула на брата, а когда услышала обещание, то почти успокоилась. Она поднялась с табуреточки и, встав с Яннисом лицом к лицу, посмотрела ему в глаза. Тот старался излучать уверенность, поэтому сестра попыталась последовать его примеру. Тамар глубоко вздохнула… и снова принялась рыдать, но теперь уже уткнувшись брату в плечо. Оставалось только ждать, пока она наплачется.
Через некоторое время пришли дворцовые слуги. Они принесли принадлежности для умывания и пищу. Молча поставили умывание на скамью возле стены в обеденной комнате, а еду — на стол в той же комнате, поклонились и ушли.
Яннис уговорил Тамар умыться и поесть. Поел и сам, но думал не о еде, а о том, что слуги выглядят как-то странно — уже не юноши, но все безбородые. Наверное, это были евнухи.
Янниса беспокоило, что он не видел во дворце ни одной женщины. «У них нет женской прислуги? Но кто же тогда будет служить моей сестре? Эти безбородые?» Если его это смущало, то сестру должно было тем более смутить. Она к таким слугам не привыкла.
Меж тем брат и сестра даже не успели закончить трапезу, когда к ним явился ещё один безбородый. Яннис уже видел его раньше — это был тот самый с длинными волосами и подведёнными глазами, который присутствовал при заключении сделки.
— Приветствую гостей моего господина, — сказал безбородый по-гречески и поклонился.
— Гостей? — удивился Яннис.
— Да, — последовал ответ.
— Значит, мы с сестрой можем уйти, когда пожелаем? — спросил Яннис.
— И куда же вы пойдёте? — осведомился безбородый.
— Домой, — ответила Тамар.
Безбородый одарил её снисходительной улыбкой:
— Вы не дойдёте. Как только вы выйдете на улицу, то снова попадёте в плен и снова будете проданы.
— Пусть твой господин даст нам охрану, — сказал Яннис.
— Это не поможет. — Теперь безбородый так же снисходительно улыбнулся ему. — Охрана не сможет сопровождать вас вечно. Предположим, она доведёт вас до дома, но, как только вы останетесь без охраны, к вам в дом ворвётся кто-нибудь, снова возьмёт вас в плен и продаст. Самое безопасное для вас — остаться в гостях у моего господина.
— Тогда мы уйдём послезавтра, — сказал Яннис. — Ведь послезавтра истекают три дня, отведённые на грабёж, а дальше в Городе должен восстановиться порядок.
Безбородый покачал головой:
— «Должен» не значит «восстановится». В Городе всё равно будет опасно. Лучше вам остаться в гостях у моего господина, потому что так ваши родные смогут вас найти. Все знают, что мой господин вас выкупил. А если вы уйдёте и с вами что-то случится, кто будет об этом знать? Никто.
Яннис задумался, а затем посмотрел на сестру, которая в свою очередь внимательно на него смотрела и ждала, что он решит.
— Тогда мы останемся, — с некоторым усилием произнёс Яннис.
Безбородый снова поклонился.
Мальчик, глядя на его, подумал, что раз уж придётся остаться, то надо вести себя повежливее. Он встал из-за стола, тоже поклонился и сказал:
— Я — Иоанн Сфрандзис, сын Георгия Сфрандзиса. Это моя сестра Тамар. А теперь ты назовись.
— Я — Шехабед дин-паша, начальник личных слуг моего господина, — последовал ответ. — Если переводить дословно, эта должность называется «начальник белых евнухов».
— Слуги твоего господина будут заботиться о нас с сестрой тоже? — спросил Яннис.
— Таков приказ моего господина.
— Моя сестра боится их, — сказал Яннис, оглянувшись на Тамар, а та кивнула. — Будет лучше, если у неё появится служанка.
— Об этом ты можешь попросить моего господина, — ответил Шехабеддин-паша. — Я уверен, что он тебе не откажет.
— Я попрошу, — ответил мальчик. — Но когда это можно сделать?
— Прямо сейчас, — ответил Шехабеддин-паша. — Мой господин хочет тебя видеть. Он прислал меня за тобой.
Яннис уже почти поверил, что он здесь вовсе не пленник, а гость и что сейчас это самое безопасное место, но впечатление улетучилось, как только пришлось покинуть гостевые комнаты. Следуя за Шехабеддином-пашой и оглянувшись, Яннис увидел, что один из безбородых запирает общую дверь покоев, за которой осталась Тамар. Гостей ведь не запирают!
Обдумать это мальчик не успел, потому что идти к Великому Турку оказалось недалеко. Его покои находились прямо напротив гостевых — на том же этаже.
Судя по всему, в комнатах, теперь занятых Турком, раньше жил сам василевс. И обстановка вряд ли сильно менялась с тех пор, как сюда вселился новый хозяин.
Великий Турок, которого Яннис сразу узнал по рыжей бороде, расслабленно сидел в резном кресле и смотрел в окно, а с появлением посетителя обернулся к дверям.
— Подойди ближе, Иоанн, — сказал Турок по-гречески, а Яннис удивился. Мальчик не сразу вспомнил, что собеседник владеет греческим языком и что утром перед совершением сделки даже задавал вопросы об имени и возрасте.
Яннис ожидал, что Шехабеддин-паша сейчас тоже что-то скажет, о чём-то доложит, но оказалось, что евнух исчез — бесшумно вышел из покоев и так же бесшумно закрыл за собой дверь, оставив своего господина наедине с «гостем».
— Почему ты не хочешь приблизиться? — спросил Турок. — Ты боишься меня?
— Не боюсь, — ответил Яннис и встал перед креслом. Он хотел ещё что-то добавить к ответу, но вдруг запнулся.
— Что тебя смущает, мой юный гость? — спросил Турок.
Яннис вдруг понял, что вызвало заминку:
— Как мне тебя называть?
— Можешь называть «господин василевс».
Яннис аж вздрогнул от такого предложения:
— Но ты — не василевс.
— Я имею право называться василевсом, ведь теперь Город — мой, — невозмутимо ответил Великий Турок.
Яннис молчал, и тогда самозваный василевс решил сделать уступку:
— Можешь называть меня просто господином. Тебя от этого не бросает в дрожь?
— Хорошо, буду называть господином.
— Я надеюсь, что со временем назовёшь меня другом, — вдруг улыбнулся Турок. — И будешь обращаться как к другу, то есть по имени. Моё имя — Мехмед.
Яннис снова вздрогнул: «Назвать другом?» Ведь этот человек был причиной всех его несчастий!
Во-первых, причиной этой войны, из-за которой все планы на будущее пошли прахом. Во-вторых, причиной того, что семья Сфрандзисов оказалась разделена, как и многие другие семьи Города. Достаточно было вспомнить тех, кто находился в шатре для знатных пленников. Яннис, беспокоясь за родных, к остальным тоже не мог оставаться безразличным, потому что слишком хорошо понимал, что они чувствуют… А ещё он прекрасно помнил, что из-за действий Великого Турка был тяжело ранен Иоанн Юстинианис. В памяти навсегда отпечаталось то, как раненого несли на носилках и его рука бессильно свешивалась, едва не касаясь земли.
Яннис вдруг осознал, что за четыре минувших месяца задал предводителю генуэзцев множество вопросов, но так и не успел спросить: «Можно я буду говорить всем, что ты — мой друг?» Мальчик хоть и хвастался, что знаком с генуэзцем весьма коротко, но никогда не называл его другом. И не потому, что не хотел. А потому, что сомневался, достоин ли такой чести. Вдруг Юстинианису бы это не понравилось?
И вот пришло новое осознание — Юстинианис нисколько бы не возражал, но уже вряд ли когда-нибудь представится случай задать вопрос, чтобы услышать: «Конечно, ты можешь так говорить». Наверное, правильнее было бы думать, что случай вообще никогда не представится, но в это не хотелось верить даже теперь. Особенно теперь.
— Ты не будешь мне другом, Турок, — прошипел Яннис с такой ненавистью, которой сам от себя не ожидал. — Ты принёс столько горя мне, и всем моим родным, и всем друзьям, а теперь хочешь дружить со мной? Если бы я не был твоим пленником, то спросил бы: «Ты с ума сошёл?»
— Разве тебе не объяснили, что ты не пленник, а гость? — спросил Великий Турок, подавшись вперёд. Его невозмутимость исчезла, и он едва сдерживался, чтобы в гневе не вскочить с кресла. Он был как хищник перед прыжком, но Яннис не испугался.
— Объяснили, но я не верю, — резко ответил мальчик.
— А ты поверь. — С этими словами турецкий правитель совершенно неожиданно расслабился и заулыбался. — Да, мне пришлось воевать с вами, потому что вы не хотели отдать мне Город добровольно. Но теперь я хочу остановить насилие. Я хочу делать добрые дела. В том числе хочу быть добрым с тобой. Неужели ты не хочешь помочь мне в этом? Неужели ты намерен мешать мне? А ведь в твоих руках не только собственная судьба, но и судьба твоей сестры.
Напоминание о сестре заставило Янниса прийти в себя. Оказывается, он уже успел сжать кулаки, но теперь следовало их разжать.
— Господин, я прошу прощения за свою несдержанность, — с усилием произнёс он.
— Я охотно тебя прощаю, — всё так же улыбался Турок, неторопливо поднялся с кресла и, казалось, хочет подойти к собеседнику совсем близко, почти вплотную.
Яннис невольно сделал шаг назад, но заставил себя не делать второй.
Турок меж тем подошёл, положил руки гостю на плечи, заглянул в глаза и участливо спросил:
— Может быть, у тебя есть ко мне какая-нибудь просьба? Если она выполнима и разумна, то я с радостью её исполню.
Ответ напрашивался сам собой:
— Это касается моей сестры. Было бы хорошо найти ей служанку. Моя сестра не хочет, чтобы ей прислуживали евнухи.
— Твоя просьба будет исполнена, — ответил Турок, убирая руки с плеч гостя и теперь задумчиво глядя куда-то мимо него. — Я даже постараюсь сделать так, чтобы это была служанка из вашего дома, а не незнакомая женщина.
— Благодарю, господин, — почти без усилия произнёс Яннис.
Это собеседнику очень понравилось. Он засмеялся, а затем развернулся и сделал несколько шагов прочь, как будто пританцовывал:
— Иоанн, я знал, что ты умеешь быть благодарным! Я уверен, что со временем ты поймёшь, что я вовсе не так ужасен, как ты думал. А ведь тебе наверняка говорили обо мне только плохое?
— Говорили, что ты злой и коварный, — охотно признался Яннис и даже забыл добавить «господин».
— Я зол только по отношению к своим врагам. Разве это плохо? — Турок снова повернулся к своему гостю.
— А почему ты хочешь перевести меня из врагов в друзья, господин?
Великий Турок присел на длинную широкую скамью возле стены и сделал знак Яннису сесть рядом, а затем спросил:
— Случалось ли, что ты, не желая того, становился причиной чьей-нибудь гибели?
Вопрос явно был серьёзный, и отвечать на него следовало так же серьёзно и обстоятельно, поэтому гость сначала задумался.
— Однажды было, — наконец сказал Яннис. — Я нашёл птенца чайки, который упал с крыши, где было гнездо. Наверное, он сначала упал на карниз, а затем на землю и поэтому не разбился. Я принёс птенца домой, в свою комнату. Хотел выкормить, чтобы у меня была ручная чайка. Первые несколько дней всё было хорошо. Птенец даже привык ко мне. Но однажды я ушёл и забыл закрыть дверь. Или кто-то случайно открыл её, хотя я предупредил всех, чтобы не открывали. Через открытую дверь в комнату вошла кошка, поймала птенца и съела. Когда я вернулся, от него уже почти ничего не осталось. Мне до сих пор горько оттого, что я взял птенца домой. Лучше бы я оставил его там, где он был. Возможно, он бы остался жив. Его родители наверняка позаботились бы о нём и защитили от кошек.
— Понимаю, — сказал Великий Турок. — Ты стремился держать его при себе. Думал, что так будет лучше. Думал, что птенец будет рядом с тобой счастлив. Ты не думал, что своим стремлением удержать убьёшь его.
— Да, я не думал, — искренне согласился Яннис и даже удивился проницательности собеседника.
— Значит, ты понимаешь меня, — продолжал тот. — Мне тоже горько. И поэтому я хочу попробовать снова, но уже не совершать прежней ошибки.
Яннис слушал и пытался понять, о какой ошибке говорит Турок. Причиной чьей гибели он стал? А когда наконец пришла догадка, то показалась жуткой.
— Ты стал причиной гибели человека? — осторожно спросил мальчик. — Не хотел, но стал?
Турок как будто не видел в этом ничего пугающего:
— Да, я стал причиной гибели человека. Моего друга. — Он снова положил руку Яннису на плечо. — Ты смущён? Зато я честен с тобой. Думаю, ты это оценишь и поможешь мне избежать ошибки впредь. Я хочу доказать себе, что способен быть другом. И чем больше будет у меня друзей, тем лучше.
Шехабеддин-паша, по обыкновению, подслушивал под дверью своего повелителя. Казалось, никто не посмел бы мешать, поэтому евнух вздрогнул и оглянулся, услышав за спиной чьи-то приближающиеся шаги. Это оказался Заганос, который, поняв, что напугал, виновато улыбнулся и развёл руками.
Евнух был серьёзен и сосредоточен, но друг словно не замечал этого, потому что выглядел весёлым и беззаботным.
— Хоть на время забудь о делах, — прошептал Заганос.
Шехабеддин, чтобы не продолжать разговор под дверями повелителя, взял друга за локоть и повёл на второй этаж, в свои покои.
— О’ Ты хорошо здесь устроился, — заметил Заганос, оглядывая комнаты, обставленные в восточном вкусе. Почти ничто здесь не напоминало о том, что комнаты расположены во дворце правителя румов. Разве что форма окон и росписи на стенах, не завешанных коврами.
— Походный шатёр мне нравился больше, — ответил Шехабеддин, — но я не мог оставить повелителя, а повелитель решил поселиться здесь.
— Ты всегда можешь стать гостем в моём шатре, — непринуждённо произнёс Заганос, усаживаясь на софу. — Кстати, в городе я нашёл бочонок отличного вина и уже приказал доставить в мой лагерь, но пить это вино мне не с кем. Что же мне делать, мой друг? Подскажи.
Евнуха начало раздражать, что друг так весел.
— Это всё, что тебя заботит?
— А о чём мне ещё заботиться? Война окончилась победой. Время праздновать.
— И тебя даже не беспокоит, получишь ли ты заслуженную награду?
Заганос по-прежнему не понимал:
— Беспокоиться следует тогда, когда сделано ещё не всё, что можно сделать для достижения цели. Я сделал всё. Остальное зависит от повелителя, а не от меня.
— А если я скажу тебе, что ты можешь не получить должность великого визира? — спросил Шехабеддин. — Повелитель решил пока не наказывать Халила за то, что Халил мешал нам взять город.
Теперь Заганос понял, но нисколько не огорчился, а даже как будто развеселился ещё больше:
— Значит, моя счастливая звезда не погаснет, а продолжит радовать меня своим светом.
Шехабеддин заставил себя улыбнуться и постарался, чтобы выглядело искренне:
— Ты во всём ищешь хорошие стороны. — Он подошёл к софе и сел рядом с другом. — Послушай, ты должен поговорить с нашим повелителем, напомнить ему…
Закончить фразу не получилось. Заганос обнял евнуха, притянул к себе и зарылся лицом тому в волосы, как всегда спускавшиеся на плечи из-под тюрбана.
Это была неприятная неожиданность, но Шехабеддин старался сохранять спокойствие:
— Что ты делаешь, мой друг?
— Призываю луноликую Ширин, — прошептал тот. — Пусть она придёт. Я уже два месяца её не видел. Если она не придёт в ближайшее время, я заболею от тоски.
Как же огорчали Шехабеддина такие моменты! Его огорчало, когда к Заганосу возвращалось безумие. И не потому, что друг был так уж неприятен в этом безумии, а потому, что заставлял евнуха чувствовать вину.
Не так давно, когда Шехабеддин сказал Заганосу, что является джинном, то в этом почти не было шутки. Евнух был уверен, что является джинном хотя бы отчасти и что вредит другу одним своим присутствием.
Согласно поверьям, если джинн полюбит человека, то невольно опутывает своими чарами. Человеческий разум страдает от них — приходит безумие. Приходит неотвратимо. А исцеление возможно лишь в том случае, если джинн оставит человека в покое — уйдёт и больше никогда не напомнит о себе. Но Шехабеддин не мог навсегда оставить Заганоса, даже если б хотел. Это противоречило бы воле Аллаха. Шехабеддин должен был помочь новому Искендеру возвыситься, ведь только тогда новый Искендер проявил бы себя в полной мере. И раз уж Аллах вверил судьбу Заганоса такому существу, как Шехабеддин, то безумие можно было считать своеобразной платой героя за своё возвышение.
Когда друзья повстречались, безумие проявилось не сразу: лишь после отъезда из Албании и прибытия в Эдирне, где Заганос получил должность в войске, а Шехабеддин — при дворе. Заганос по долгу службы часто отсутствовал в городе, но всегда спешил воссоединиться с другом, и это послужило причиной одного происшествия, после которого многое изменилось.
Заганос, однажды вернувшись из очередного похода, решил скорее обрадовать Шехабеддина — явился к нему прямо во дворец. Точнее, прибыл туда с каким-то поручением от своего начальника, а как только поручение было исполнено, решил воспользоваться случаем и отправился искать встречи.
В ходе поисков Заганос встретил другого придворного евнуха, которого иногда видел и прежде, а этот евнух, вместо того чтобы навести Заганоса на верный след, спросил что-то вроде:
— Если тебе нравятся евнухи, то почему ты не обращаешь внимания на меня?
Эту историю Шехабеддин знал только со слов самого Заганоса. Друг рассказывал, что удивился и спросил у того евнуха:
— О чём ты говоришь? — на что услышал примерно следующее:
— Разве я совсем не красив? Шехабеддин не единственный, с кем ты можешь проводить время. Между прочим, я на целых четыре года его моложе. Так что, если хочешь, мы с тобой можем тайно встречаться. Я не возьму за это много. Хотя ты наверняка захочешь дать больше, когда увидишь, как я искусен на ложе.
Заганос, услышав это, возмутился:
— Как ты смеешь предлагать мне такое?! Я ничего подобного не делаю! — а евнух устыдился и извинился.
Заганосом всё ещё владело возмущение, когда он наконец разыскал Шехабеддина во дворце. Как всегда прямой и честный, Заганос просто не смог скрыть своего состояния.
Шехабеддин, выспросив о причине, конечно, поспешил успокоить:
— Я уверен, что это была всего лишь шутка. Тот евнух просто хотел посмотреть, как ты ответишь на подобное предложение. Он бы рассказал об этом другим евнухам, и они бы вместе посмеялись над тобой. Придворные шутки порой жестоки. Но ты повёл себя очень достойно: пристыдил шутника.
— Но как же можно так шутить? — не понимал Заганос. — Ведь наказание за мужеложство — смерть.
— К евнухам это не относится, мой друг, — напомнил Шехабеддин. — Евнух не мужчина, поэтому делать подобное с евнухами не запрещено и не грешно. Ещё в тот день, когда мы с тобой познакомились, я говорил тебе, что евнухов часто используют для развлечения.
И вот тогда Заганос смутился, а Шехабеддин решил, что, пожалуй, в ближайшие месяцы не следует изображать перед другом женщину даже ради смеха. Если бросать на Заганоса выразительные взгляды, то он сразу вспомнит это происшествие во дворце и будет расстроен.
Увы, безумие уже тогда начало давать всходы, опутывать Заганоса, и тот сдался.
Через некоторое время, когда Шехабеддин в очередной раз устроил вечернее застолье с другом в своём доме в Эдирне, то услышал от Заганоса вопрос:
— Почему ты больше не показываешь мне женщину? Не хочешь?
— Почему ты спрашиваешь об этом? — насторожился евнух.
Дальше беседа шла очень сумбурно. Шехабеддин помнил лишь то, что изо всех сил старался делать вид, будто не понимает всё новые и новые настойчивые вопросы Заганоса, хотя отлично понимал. Затем евнух поднялся на ноги, чтобы уйти на несколько минут, собраться с мыслями, но был остановлен. Он в ужасе замер посреди комнаты и не знал, что предпринять.
Заганос, с которым было так хорошо и спокойно, будто исчез. А вместо него появился незнакомец с безумным умоляющим взглядом, который стоял перед Шехабеддином на коленях, хватал за руки и говорил:
— Я благодарю Аллаха, что я мусульманин, потому что. мусульманский закон не запрещает мне тебя любить.
Из потока фраз евнух всё-таки сумел выловить что-то похожее на связный рассказ. Оказалось, что тот друг, который был у Заганоса в Албании и обучал его воинскому искусству, являлся человеком особых пристрастий. Он толкнул Заганоса, бывшего почти мальчиком, на путь греха — уговорил делить ложе, но чем старше становился Заганос, тем больше тяготился этим, а затем и вовсе захотел забыть о прошлом.
У людей Писания[24] принято, что грешник рассказывает о своих грехах волхву, чтобы волхв освободил от них его душу. Однако Заганос не спешил признаваться. Пусть волхв и обязан хранить тайну признаний, Заганос ему не доверял и не хотел жить в страхе. Заганос решил, что признается лишь перед смертью, но всё решилось проще.
В Албанию в очередной раз пришли турки и вопреки обыкновению воевали успешно, захватили часть албанских земель, а Заганосу было предложено принять истинную веру. Заганос спросил, как быть с теми грехами, которые уже есть и в которых он не успел признаться волхву. Вопрос был задан мулле, а мулла ответил, что с переходом в истинную веру все старые грехи сами собой прощаются.
Заганос обрадовался, что не придётся ни в чём признаваться, и ухватился за это, стал мусульманином.
— Я хотел начать новую жизнь, быть праведным, — торопливо рассказывал друг Шехабеддину. — Когда я понял, что желаю тебя, то давил это в себе. Поэтому мне не очень нравилось, когда ты изображал передо мной женщину. Когда ты смотрел на меня красноречивым взглядом, я вспоминал о том, о чём хотел забыть. Но теперь, когда я узнал, что желать тебя — не грех, то больше не могу держать это в себе. Прошу, пойми меня. Пойми меня, мой друг.
Шехабеддин вздрогнул, услышав обращение «мой друг». Он сразу вспомнил ничтожного развратника Захира, который тоже обращался к нему «друг мой» и принуждал делить ложе.
То далёкое время в доме Захира стало самым отвратительным из всего, что евнух когда-либо переживал. Вот почему, несмотря на всю горечь от потери дорогого друга, Шехабеддин хотел прогнать его. Друг, который мечтает оскорбить дружбу, не настоящий.
Все соображения о том, что возвышение нового Искендера угодно Аллаху и что этому возвышению надо помогать, как будто забылись. Впоследствии Шехабеддин со стыдом вспоминал, что, услышав признание Заганоса, думал лишь о себе. Слова «уйди прочь» уже готовы были прозвучать, но перед мысленным взором Шехабеддина вдруг появилась младшая сестра. Появилась такой, как Шехабеддин её себе представлял.
Она подобно Заганосу упала на колени перед братом, принялась хватать его за руки:
— Нет, брат. Прошу тебя: не прогоняй его, оставь этого безумца мне. Пусть он даёт выход своему безумию со мной, а ты сохранишь друга. С тобой он будет таким же, как прежде. Обещаю!
И Шехабед дин послушал мольбы сестры. Сделав над собой некоторое усилие, он велел Заганосу подняться на ноги.
— Я понимаю тебя, мой друг, — сказал евнух. — Не скрою, что я в большом замешательстве, но это хорошо, что ты открылся мне, сказал правду. Теперь мне понятна твоя настойчивость, с которой ты спрашивал меня, почему я иногда изображаю женщину.
Заганос по-прежнему смотрел на него безумным взглядом, поэтому евнух успокаивающе улыбнулся, а затем усадил друга на мягкое сиденье, тянувшееся вдоль стены, сам уселся рядом и продолжал:
— Если хочешь, то я буду играть с тобой в ту игру, в которую евнухи играют с людьми. Но нужно установить правила. Они очень важны для меня.
— Какие правила? — спросил Заганос.
— Та женщина, которую я показывал тебе, — неторопливо продолжал Шехабеддин, — это не просто женщина. Она моя сестра. Её зовут Ширин. И если ты хочешь, чтобы я играл с тобой, ты должен всё время помнить, что делишь ложе с ней, а не со мной. Если ты во время игры назовёшь моё имя или скажешь «друг мой», моя сестра тут же уйдёт и приду я, и я буду очень недоволен. Если же после игры ты скажешь: «Мой друг, как хорошо мне с тобой было», то я буду неизменно отвечать, что ничего не было. Я понимаю, что тебе нужно привыкнуть и что поначалу ты, возможно, будешь ошибаться, но если я увижу, что ты ошибаешься нарочно, то ещё подумаю, следует ли мне в следующий раз допускать тебя к моей сестре.
Заганос согласился соблюдать правила, но с тех пор Шехабеддин не очень любил, когда друг говорил о том, что хорошо бы «вспомнить старые времена». Это значило, что безумие возвращается.
Уже гораздо позже, случайно, Шехабеддин услышал о поверье, касающемся джиннов: если джинн любит человека, то невольно сводит с ума.
Шехабеддин был потрясён этим открытием. «Так, значит, вот, кто я такой! — подумал он. — Действительно — джинн. Я не зря казался себе джинном ещё в Албании, когда изображал женщину перед моим другом. Уже тогда я стал сводить его с ума и не знал об этом».
Заганос был не виноват, что впал в безумие, поэтому, даже если бы дружба с Шехабеддином не оказалась угодна Аллаху, слова «уйди прочь» всё равно стали бы ошибкой. И Шехабеддин радовался, что не совершил её! Он обрёк бы себя на одиночество. А ради чего? Ради того, чтобы Заганос исцелился поскорее? Но вряд ли следовало считать, что Заганосу жилось бы лучше, если б его прогнали, и он бы вскоре исцелился. Конечно, друг, как и всякий безумец, мучился от своего безумия… но также и наслаждался им. Евнух каждый раз напоминал себе об этом, когда начинал терзаться чувством вины.
«А что если евнух Багой тоже был джинном? — иногда спрашивал себя Шехабеддин. — Возможно, он тоже сводил Искендера Двурогого с ума, сам не желая этого?» Шехабеддин не мог не сравнивать свою судьбу с судьбой Багоя и с каждым годом находил всё больше сходства… хотя находил и различия.
В старых книгах говорилось, что Искендер Двурогий умер довольно рано, а Багой остался его оплакивать. Печальный удел, но Шехабеддин знал, что в этот раз история пойдёт по иному пути, она будет лучше. Багой первым покинет этот мир и, значит, не будет оплакивать Искендра, а наоборот — порадуется его счастью, когда новый Искендер возвысится.
Заганос не хотел этого понять и потому не любил рас-суждений о том, что звезда должна упасть, когда настанет время. Заганос не стремился приблизить своё окончательное возвышение, не стремился стать великим визиром, но Шехабеддин продолжал своё дело, несмотря ни на какие просьбы остановиться.
Из этого вовсе не следовало, что евнух был жесток и за-! ботится только о себе — хотел доиграть шахматную партию во что бы то ни стало, а к чувствам друга оставался безразличен. Вовсе нет! Шехабеддин заботился о друге, однако лишь глупец станет потакать мольбам безумца, когда этого можно избежать.
Заганос вопрошал:
— Что я же буду делать без тебя? Зачем ты хочешь меня покинуть? — но эти вопросы нашёптывало безумие. Шехабеддину не следовало идти у него на поводу.
Евнух был совершенно уверен, что Заганос не станет сильно страдать, когда звезда погаснет, потому что друг постепенно излечится от своего безумия. «Джинн покинет человека, уйдёт и больше никогда не напомнит о себе, поэтому к человеку вернётся ясность ума, — говорил себе Шехабеддин. — Не будет чёрной тоски, не будет непреходящей боли, потому что это стезя безумцев».
Увы, шахматная партия пока не окончилась, проклятый Халил не собирался умирать, а звезде было рано низвергаться с небосклона. И Заганос пока оставался безумцем, нуждающимся в том, чтобы ему потакали.
Сидя на софе рядом с Шехабеддином и не желая разомкнуть объятий, он повторял:
— Скажи мне, мой друг, скоро ли я увижу луноликую Ширин? У меня есть для неё подарок. Таких искусно сделанных украшений она ещё не видела. Ей наверняка понравится. Может быть, Ширин позволит мне прийти к ней сегодня вечером?
— Сегодня вечером состоится большой пир в честь победы, — ответил евнух. — Разве ты забыл?
— Теперь вспомнил, — виновато ответил друг, но рук не ослабил.
— Возможно, пир продлится до утра, — продолжал напоминать Шехабеддин. — Ты не сможешь уйти с праздника раньше, чем наш повелитель, а повелитель не уходит посреди веселья.
— А послезавтра Ширин позволит мне увидеть её? — не унимался Заганос.
— Послезавтра вам с ней вряд ли что-то помешает, — ответил евнух. — Послезавтра, когда стемнеет, к тебе явится человек от меня и отведёт на тайное свидание с Ширин.
— Свидание будет не в этом дворце?
— Нет.
— Хорошо, я буду ждать. — Порыв безумия ослаб, поэтому Заганос разомкнул объятия и улыбнулся своей беззаботной улыбкой. — А ведь я в самом деле совсем забыл про сегодняшний пир. Как это я так? Неужели старость ко мне подкрадывается, раз память меня подводит?
— Ну что ты, друг мой! Ты совсем не стар, — улыбнулся евнух, но сам думал о том, как спровадить Заганоса и вернуться к подслушиванию беседы, которую вёл повелитель с мальчиком Иоанном.
А ещё евнуха беспокоило, что верная тень до сих пор не объявилась. Все сроки прошли, и, пожалуй, стоило отправить людей на её поиски.
Вечер 30 мая 1453 года
Тодорис невольно сравнивал вчерашний и сегодняшний ужин в доме тестя. В прошлый раз все были полны надежд и верили в то, что сумеют противостоять несчастьям, даже если Город пал. Теперь же все выглядели подавленными.
Господин Лука, казалось, только теперь понял всю опасность надвигающегося хаоса, но не признавался в этом, чтобы не показать страха. Леонтий и Яков взирали на отца с немым вопросом: «Что мы будем теперь делать?» А госпожа Мария, уже успевшая облачиться в тёмные траурные одежды, не интересовалась ничем. Она сидела за столом, глядя куда-то перед собой, а пришла просто потому, что её позвали. Иначе она осталась бы в комнате Михаила, где провес ла последние несколько часов. Там на кровати лежало тело, уже обмытое и одетое для погребения. Чтобы победить запах разложения, вокруг курились благовония, было трудно дышать, но госпожа Мария этого не замечала. Она сидела возле кровати и иногда гладила мёртвого сына по голове.
Покинув ту комнату, госпожа Мария принесла с собой запах благовоний, но и запах трупа — лёгкий, едва уловимый. За последние два месяца осады Тодорис отлично запомнил, как пахнут трупы убитых в бою, если их оставить на воздухе хотя бы сутки. Сидя за столом рядом с тёщей, он распознал этот тухлый душок, смешавшийся с ароматным дымом.
По правде говоря, Тодорису трудно было грустить из-за смерти человека, которого он почти не знал, но при взгляде на тёщу — женщину, хорошо знакомую, — становилось не по себе. Было видно, как она изменилась, и Тодорис начинал сильно тревожиться: «Только бы не помешалась».
Несмотря на то что семью постигло горе, большинство людей в этой семье сохранили аппетит. Господин Лука, Леонтий и конечно же Тодорис, проведя почти два месяца в изнуряющих битвах, нуждались в восстановлении сил. У человека, который устал после тяжёлого многодневного труда, голова может быть занята своими мыслями, но рука исправно подносит ложку ко рту, а челюсти жуют. Яков в битвах не участвовал, но ещё не достиг взросления, то есть продолжал расти. У тех, кто растёт, тело настойчиво требует пищи, и этот мальчик не стал исключением.
Лишь госпожа Мария ничего не ела. Она молча смотрела перед собой и, наверное, ждала, когда можно будет уйти.
Молчание, царившее в зале, стало казаться Тодорису слишком тягостным, поэтому он решился задать вопрос:
— Господин Лука, позвольте узнать: как скоро вы с семьёй собираетесь покинуть Город и какие способы для этого видите? Я понимаю, что горе, постигшее вас, мешает думать о чём-либо, кроме похорон, но мы все по-прежнему в опасности.
Старший Нотарас был не очень доволен, что его вывели из задумчивости, но всё же соизволил ответить зятю:
— Да, в опасности. Но пока что мы ничего не можем с этим поделать. Воины Великого Турка по-прежнему сторожат наш дом. Мы не можем выйти, а если бы и смогли, на улицах сейчас тоже опасно и днём и ночью. Ещё не кончились грабежи.
Тодорис пояснил причину своего интереса:
— Послезавтра, когда истекут три дня грабежей, я рассчитываю добраться до своего дома и проверить отцовский тайник. Слуги о тайнике не знали, так что вряд ли он пострадал. Если господин Лука собирается втайне нанять корабль, я готов участвовать в этом.
Леонтий, который с самого начала внимательно следил за разговором, теперь сделал недоумевающее лицо:
— Тодорис, но где мы возьмём корабль? Они все либо уплыли, либо захвачены турками. Ты думаешь, что в Городе остался хоть один корабль, который отвезёт нас в Венецию? Сильно сомневаюсь. Когда на западных стенах показались турецкие знамёна, то в Золотом Роге все венецианские и генуэзские суда снялись с якорей.
— Предатели, — пробормотал господин Лука, ненадолго оторвавшись от еды, — они только и ждали случая. Корабли нашего флота были вытащены на берег, а эти стояли на якорях, готовые отплыть в любую минуту.
Леонтий кивнул и продолжал рассказывать Тодорису:
— Отец и я всё видели с нашего участка стены. Мы видели, как корабли венецианцев и генуэзцев отходили от берега. Это было и в наших гаванях, и в гаванях Галаты. Не знаю, кому удалось вырваться из Золотого Рога, но все, кто мог, конечно же уплыли. А тех, кто не уплыл, турки вряд ли скоро отпустят.
Тодорис не отступал:
— По правде говоря, я всерьёз рассчитывал на то, что есть какое-нибудь судно, которое было захвачено турками вместе с командой. В нынешние времена любой капитан умеет торговаться, и, если бы он выторговал свободу себе и своим людям, мы могли бы этим воспользоваться.
— В нынешние времена слишком рискованно садиться на незнакомый корабль, — заметил Леонтий.
— Тогда можно попробовать нанять небольшое рыбацкое судно, — предложил Тодорис. — Нам не обязательно удаляться далеко от берега. Мы можем следовать вдоль побережья и высадиться на одном из больших островов Эгейского моря, а там уже пересесть на попутный корабль, если капитан заслуживает доверия.
— Не вижу смысла пока покидать Город, — решительно произнёс Лука.
— Но почему? — удивился зять, на что услышал:
— А ты разве не помнишь, что Великий Турок предложил мне? Он предложил мне в управление Город. Если я уеду, о должности можно забыть.
Тодорис не хотел вступать в спор, но всё же решился заметить:
— Господин Лука, возможно, я плохо слышал вашу беседу с Великим Турком, но мне показалось, что тот ничего не предлагал. Он говорил лишь о том, что мог бы предложить.
— По-твоему, он сказал это просто так? — нарочито холодно осведомился Лука. — Великий Турок проявил к нам доверие. Это большая удача, и было бы глупо подрывать такое доверие попыткой бегства.
Тодорис замолчал, понимая, что спорить бессмысленно. Он уже успел погрузиться в собственные мысли, поэтому чуть не вздрогнул, когда подала голос госпожа Мария, сидевшая рядом. К тому же голос у неё был хриплый и как будто немного чужой.
— Доверились ягнята льву, — сказала она, всё так же глядя перед собой в пустоту. — Он сожрёт нас всех.
— Перестань, Мария, — строго сказал Лука, но это не возымело действия.
— Мы думали, что этот хищник вернёт нам Михаила, а он принёс нам его истерзанный труп. Ничего другого и ожидать было нельзя.
— Мария, перестань, — повторил Лука, но его слова не дошли до жены.
— В Писании сказано, что нельзя садиться с хищниками за один стол, а мы пустили этого зверя на нашу трапезу. Теперь мы будем за это наказаны. Зверь сожрёт нас.
Если Тодорис правильно помнил, то в Писании имелись в виду не хищные звери, а разбойники и грабители, жаждущие крови, хотя при желании можно было понять и так, как говорила госпожа Мария. В любом случае от её пророчеств делалось жутко. Тодорис с трудом перебарывал в себе желание перекреститься.
Лука, судя по всему, опасаясь, что его жена не в себе, ждал ещё некоторое время, будет ли продолжение речей. Госпожа Мария больше ничего не сказала, поэтому он осторожно поднялся из-за стола, подошёл к ней и, взяв её за плечи, ласково сказал:
— Мария, ты устала. Тебе надо пойти поспать. Я провожу тебя.
— Нет, — возразила та, поднимаясь. — Я пойду к одру Михаила. Буду смотреть на сына, пока могу. Когда настанет время погребения, мой сын скроется от меня навсегда, и я буду проклинать каждую минуту, которую могла бы смотреть на него, но не смотрела.