На руинах Константинополя. Хищники и безумцы

Часть III ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

Поздний вечер 30 мая 1453 года, незадолго до полуночи

Мехмед вместе с приближёнными сидел на ковре перед белой скатертью, уставленной угощением, и допивал очередную пиалу с вином. С высокого помоста, где все расположились, открывался вид на ряды пирующих — люди сидели вполоборота к помосту, справа и слева от таких же белых скатертей, бесконечными лентами уходящих вдаль.

Ни один зал в захваченном городе не мог бы вместить столько гостей — более двух тысяч, — и потому султан приказал, чтобы победный пир устроили в центре сооружения, называвшегося «ипподром».

Когда зашло солнце, именно здесь собрались высшие военачальники, их помощники и все вплоть до начальников сотен. Сюда же позвали героев, показавших особую храбрость и рвение, даже если это были простые воины. Вспомнили и про дервишей, которые вместе с седобородым шейхом Ак-шамсаддином во время осады воодушевляли воинов и укрепляли их боевой дух.

Мехмед хотел позвать даже неверных, а в особенности — того старого пушечного мастера, который отлил для турецкого войска превосходные орудия. Мастер заслужил стать гостем на пиршестве, но пригласить этого человека не удалось бы, потому что он погиб. Одна из пушек, отлитых им, разорвалась, разлетелась на куски во время очередного выстрела и убила своего создателя, как раз находившегося рядом. Это случилось незадолго до победного дня.

Мехмед огорчился из-за этой новости, но в итоге поддался уговорам о том, что неверных звать не надо. Неверные пировали отдельно, за пределами города, а правоверные — в городе, в самом его сердце.

В центре ипподрома находилось поле, поросшее травой, а посреди поля возвышались какие-то колонны разной высоты и формы. Это поле прекрасно подошло, чтобы застелить его коврами, а колонны пригодились, чтобы поддерживать большие полотняные навесы. Там, где ещё вчера было тихо и пустынно, особенно по ночам, теперь шумел огромный праздник. Люди ели, пили, пели, славили султана и друг друга. Многочисленные музыканты, рассаженные так, чтобы никто из гостей не остался без музыки, должны были посменно играть всю ночь.

Глядя вокруг, султан довольно улыбался. От вина уже начинала кружиться голова, но её освежала ночная прохлада. Весёлая музыка тоже бодрила, не давала погрузиться в полудрёму, как это часто бывает, если выпьешь много.

Мехмед хотел, чтобы пир длился как можно дольше, потому что всегда приятно праздновать свою победу, да и проигравший должен как можно лучше прочувствовать горечь поражения.

Проигравшим стал великий визир Халил-паша, сейчас сидевший по правую руку от своего повелителя, и султан уже успел не раз спросить:

— А помнишь, Халил-паша, как ты говорил, что мы не возьмём этот город? Что же ты скажешь теперь?

В первый раз этот вопрос прозвучал в самом начале праздника. Прозвучал громко, во всеуслышание, и Халилу пришлось так же во всеуслышание отвечать. Это было унижение для старого визира. Пусть он и сказал «я рад, что страхи мои оказались напрасны», но в действительности Халил был не рад и совсем не охотно славил своего повелителя; который одержал такую великую победу.

Разумеется, Мехмеду было этого мало, поэтому через некоторое время он снова, но уже в тихой беседе напомнил сановнику о том, что тот вечно пребывал в сомнениях: «Ты признаёшь, что зря сомневался?» Халил снова оказался вынужден признать свою ошибку, выразить радость по поводу победы и славить ум своего повелителя, но Мехмед не собирался на этом успокаиваться.

Через некоторое время султан, сделав вид, что забыл, о чём говорилось ещё недавно, опять задал Халилу тот же вопрос, чем заставил собеседника тайно злиться.

— Повелитель уже спрашивал меня об этом дважды, — со всей возможной любезностью ответил Халил. — Я ответил повелителю, что рад победе и рад, что нам хватило сил взять город.

— Нет, ты сказал гораздо больше слов, — притворяясь непонятливым, возразил Мехмед, а затем оглянулся на Шехабеддина, сидевшего слева: — Шехабеддин-паша, ты помнишь, что отвечал мне Халил-паша?

Евнух сразу сообразил, что должен поддержать игру. В его глазах заплясали весёлые искры:

— Нет, мой повелитель, я помню лишь общую суть, а также то, что в первый и второй раз ответы различались. В чём именно состояло различие, не могу вспомнить. Никак не могу. Как видно, я не рассчитал своих сил, угощаясь вином.

Мехмед повернулся к Заганосу-паше, сидевшему по правую руку от Халила:

— А ты, Заганос-паша, помнишь, что отвечал мне Халил-паша?

Разумеется, второй визир подобно своему другу Шехабеддину, понял, что надо отвечать:

— Нет, мой повелитель. Я так же, как и Шехабеддин-паша, помню лишь общую суть. Уважаемый Халил-паша говорил очень витиевато, а я человек военный и привык к более простым речам, поэтому не смогу повторить рассуждения Халила-паши сколько-нибудь подробно.

Мехмед тихо засмеялся от удовольствия и снова обратился к великому визиру:

— Ничего не поделаешь, Халил-паша. Тебе придётся повторить свои слова. Ты же не откажешься это сделать, если твой повелитель тебе приказывает?

Халилу пришлось подчиниться, а затем он попросил разрешения покинуть пир, но Мехмед, разумеется, не позволил:

— Нет, ты будешь праздновать с нами, а иначе я могу подумать, что наш праздник для тебя не праздник, а наша радость — не радость. Только мои враги не будут радоваться победе, которая радует меня. Но ты ведь не враг мне, Халил-паша?

Халил не мог возразить и не мог ослушаться. Всё теперь изменилось: Мехмед был волен в любую минуту отдать приказ, чтобы великого визира казнили, и никто не стал бы возражать. Прошли те времена, когда такой приказ вызвал бы смуту.

Юный султан продолжал наслаждаться удручённым видом старого отцовского визира, когда услышал у своего уха шёпот Шехабеддина-паши:

— Мой повелитель выразился прекрасно: только враг не разделяет радости от наших успехов. Так что с помощью этого правила можно легко проверить, кто — друг, а кто — нет.

— И кого же ты предлагаешь проверить, Шехабеддин-паша? — спросил Мехмед, зная, что евнух никогда не говорит ничего просто так.

— Повелитель может проверить своих новых друзей.

— Каких?

— Луку и его семью. Но я уверен, что проверка будет успешной и что этот человек помнит, как повелитель говорил с ним о должности управителя города.

— Не хочу сейчас проверять, — ответил Мехмед. — Это требует сосредоточенности, а я хочу просто веселиться.

— Думаю, праздник стал бы заметно лучше, если бы вино повелителю наливал младший сын Луки, — сказал Шехабеддин.

Мехмед вдруг представил, как принимает чашу из рук мальчика, а тот смотрит внимательным взглядом, будто спрашивая, всё ли сделал правильно. Такой взгляд был настолько желателен, что султану стоило потратить своё драгоценное время, чтобы добиться этого.

Мехмед также подумал, что Шехабеддин-паша хоть и притворяется понимающим, но в действительности не понимает истинных мотивов своего повелителя. Евнух наверняка считал, что для Мехмеда всё это забава и что мальчики нужны ему лишь как товарищи в развлечениях. А ведь на самом деле мотивы были гораздо серьёзнее.

«Сыновья румов — моё будущее, — говорил себе Мехмед. — Если я сделаю их отцов своими слугами, то выиграю не так много. Пройдёт десять лет, и отцы станут стариками или обратятся в прах. А вот молодые, и в особенности мальчики, могут служить мне долго. Если я добьюсь их послушания, то выиграю огромное богатство».

Вот почему Мехмед был так рад, когда минувшим днём заставил купленного им мальчика, звавшегося Иоанн, наливать вино. Послушание — это привычка, которая укрепляется шаг за шагом, и даже если поначалу приходится использовать угрозы, то позднее они не понадобятся, а когда привычка окончательно укоренится, то к послушанию сама собой добавится и преданность.

Мехмед с удовольствием вспоминал, что мальчик, в начале встречи ведший себя, как дикий зверёк, под конец не отказался выполнить «просьбу». Правда, он искренне не понимал причину.

— Почему я должен наливать вино, если я гость, а не слуга? — спросил Иоанн.

— Потому что благодарный гость всегда рад услужить хозяину дома, — ответил Мехмед.

— Я не настолько благодарен, чтобы исполнять любую просьбу, — возразил тот.

— А как же благодарность за сестру? — спросил Мехмед. — Разве ты не благодарен за то, что она ни в чём не будет нуждаться? Например, в скором времени получит служанку, как просила.

Иоанн считал это недостаточным, не хотел повиноваться. Он стоял посреди комнаты и в который раз начал сжимать кулаки, поэтому Мехмеду пришлось напомнить ему, кто есть кто:

— А может, мне поменять вас с сестрой местами? Велю привести её, а ты будешь ждать в комнатах. Я скажу твоей сестре, что твоя судьба зависит от того, насколько я буду доволен. Посмотрим, откажется ли твоя сестра исполнять мои просьбы.

— Какие просьбы? — насторожился Иоанн.

— Ещё не знаю, — ответил Мехмед. — Ей ведь двенадцать лет? Маловато, на мой вкус, но в некоторых областях моего государства девушки выходят замуж в одиннадцать, а в двенадцать рожают первенца…

Мальчик расширил глаза от ужаса и почти непроизвольно вскрикнул:

— Господин, нет!

Мехмед совсем не собирался приводить угрозу в исполнение, но был рад, что она подействовала.

— Теперь тебе ясно? — спросил султан. — Ясно, за что ты должен быть благодарен мне? Я прошу тебя всего лишь налить мне вина. Всего лишь.

После этого Иоанн подошёл к столику, где стояли серебряный кувшинчик и чашка. Мальчик налил вино в чашку и поднёс Мехмеду, а взгляд стал такой внимательный, будто спрашивал, всё ли сделано правильно.

Вспомнив об этом на пиру, султан сразу переменил мнение. Желание одержать ещё одну такую же победу оказалось сильнее желания беззаботно веселиться. Как видно, Шехабеддин всё-таки кое-что понимал, если угадал, чего бы хотелось повелителю.

— Да, — сказал Мехмед, — было бы хорошо, если бы Лука посетил наш праздник вместе с сыновьями.

— Тогда я приведу их, — оживился евнух, — ведь их дом совсем недалеко.

— Да, приведи, — улыбнулся султан. — Скажи, что с моей стороны это не приказ, а приглашение. Я хочу, чтобы Лука и его сыновья хоть немного утешились от потери близкого человека, которую им пришлось пережить сегодня. Пусть порадуются. — Мехмед ещё немного подумал и добавил: — Конечно, Лука не сможет искренне сказать, что рад моей победе в войне, но он должен радоваться, что город станет частью моей великой державы. Ведь это первый шаг к возвращению благоденствия и процветания этого места. При прежних правителях всё было в упадке: и торговля, и ремёсла. А теперь всё возродится, и если Лука не понимает этого, то как же сможет управлять городом?

Шехабеддин-паша сильно рисковал, когда уговаривал повелителя пригласить на праздник семейство неверных. Если бы Мехмед задумался, зачем эти уговоры, то наверняка бы догадался. Но, по счастью, повелитель оказался уже достаточно пьяным, чтобы не задуматься. Судя по всему, Мехмед решил, что Шехабеддин, по обыкновению, пытается угодить.

На самом же деле евнух хотел привести в движение фигуры на шахматной доске: Заганосу оставалось сделать один шаг, чтобы дойти до края вражеского поля и превратиться в великого визира, но этот шаг мешала сделать фигура по имени Лука. Шехабеддин должен был заставить её убраться с дороги и потому ночью в сопровождении нескольких слуг и охраны отправился к дому Луки.

Было недалеко, поэтому евнух шёл пешком. Он двигался по пустынным тёмным улицам быстрой походкой. От волнения, которое не вполне получалось подавить, замирало сердце и сбивалось дыхание. Так бывает, когда мчишься на огромной скорости через пустоту, как метеор по ночному небу.

Именно сейчас должно было многое решиться. Предстоял важный разговор, ведь Шехабеддин собирался не просто передать приглашение явиться на пир, а сделать так, чтобы Лука решительно отказался. Следовало очень осторожно внушить семейству неверных мысль, что они ни в коем случае не должны идти. Внушить так, чтобы позднее Мехмед не догадался об истинной причине отказа.

В окнах дома Луки ещё горел свет, а янычары, вот уже два дня охранявшие жилище, жгли факелы, поэтому часть улицы перед домом оказалась неплохо освещена. Янычары сразу увидели, кто явился, поэтому те, кто стоял возле дверей, почтительно расступились, а один из слуг Шехабеддина громко постучал.

Ждать пришлось не слишком долго. Вот одна из дверных створок дрогнула и приоткрылась. В образовавшейся щели показалось лицо одного из челядинцев, которых Шехабеддин запомнил потому, что они помогали искать тело среднего сына Луки, а затем принесли это тело в дом.

— Что угодно господину? — спросил челядинец, плохо скрывая неприязнь.

От этого тона волнение, которое Шехабеддин старательно давил в себе, вмиг улеглось. Если слуги настроены подобным образом, то хозяева — тем более. А если так, то будет совсем не трудно внушить Луке острую неприязнь к султану и в конечном итоге побудить отказаться от приглашения на пир.

Евнух нарочито любезно улыбнулся и ответил на языке румов:

— Я прибыл по поручению моего господина василевса. Оно касается хозяина этого дома.

Как и следовало ожидать, слуга переменился в лице при упоминании слова «василевс». Наверное, он хотел сказать: «Василевс убит, а другого василевса у нас нет и уже не будет». И всё же слуга не осмелился, а растерянно обернулся, как будто у него за спиной находился кто-то, у кого можно спросить, что делать.

— Впусти его, — послышался за дверями голос, похожий на голос Луки. — Если к нам прислали посланца, то его нельзя не впустить.

Двери открылись широко, и тогда стало видно, что посреди внутреннего двора стоит Лука со старшим сыном, поэтому Шехабеддин вместе со своими слугами и охраной вошёл, а затем почтительно поклонился.

— Уважаемый господин Лука, — любезнейшим тоном произнёс евнух, — мой господин василевс приглашает вас и ваших сыновей на большой пир, который недавно начался.

Лука, услышав слово «василевс», тоже едва заметно переменился в лице, а в следующее мгновение тронул за руку старшего сына, который уже собрался открыть рот и возразить.

Пока что оба рума вели себя разумно, но Шехабеддин ещё только пришёл и почти ничего не успел сказать. Игра, которую затеял евнух с обитателями этого жилища, только начиналась.

— На пиру собрались все сановники и военачальники моего господина, — продолжал он, — поэтому приглашение на такой праздник — большая честь. Мой господин помнит, что вас постигла утрата, но он надеется, что на празднике вы немного утешитесь. Пусть скорбь в ваших сердцах потеснится радостью оттого, что вас ждёт счастливое будущее. Оно не может быть другим, потому что мой господин хочет осыпать вас милостями. На празднике вам будут даны места подле моего господина. Вы будете сидеть там, где сидят самые приближённые и доверенные слуги.

— Когда мы должны прийти? — спросил Лука.

— Чем скорее, тем лучше, — отвечал Шехабеддин. — А идти — недалеко, на Большой ипподром. Я сам провожу вас и проведу к моему господину василевсу.

Лука и его старший сын уже начали привыкать к тому, что султана называют василевсом, поэтому приняли это почти спокойно.

— Тогда, — сдержанно произнёс Лука, указывая на каменные скамьи вдоль стен двора, — я прошу господина посланца и его спутников присесть и подождать здесь. Мы с сыном оденемся подобающе и скоро будем готовы идти туда, куда нас отведут.

Шехабеддин сразу заметил, что Лука сказал «с сыном», а не «сыновьями», то есть брать с собой младшего этот человек не собирался, и как только евнух это понял, то внутренне возликовал.

Лука уже сделал два шага прочь, когда Шехабеддин всё тем же любезнейшим тоном начал:

— Позвольте напомнить, что приглашение касается и младшего сына тоже.

Лука остановился и снова повернулся к собеседнику:

— Я не думаю, что нужно брать с тобой младшего. Это ведь собрание для мужчин. Детям там не место.

— Мой господин василевс сказал, что желает видеть всех, — твёрдо произнёс евнух.

— Но это же приглашение, а не приказ? — спросил Лука.

— Кажется, я понимаю, почему мы не можем прийти к согласию, — любезно улыбнулся Шехабеддин. — Я слышал, что в этих землях не придают большого веса слову правителя, пока это слово не окажется на бумаге, заверенное по всем правилам. Но в стране моего господина всё иначе. Каждое слово, произнесённое правителем, имеет силу приказа или закона, даже если оно не оказалось на бумаге. Вот почему если мой господин зовёт на праздник, то отказываться нельзя. И также нельзя пренебрегать ни одним из слов. Если мой господин хочет видеть всех, должны прийти все. Только нерадивый слуга не исполняет приказа. Только преступник не исполняет закона. Я уверен, что господин Лука не хочет быть ни тем, ни другим.

Конечно, этот рум прекрасно умел изворачиваться, не хуже Халила-паши, поэтому евнух нисколько не удивился, когда услышал в ответ:

— Я пока что не являюсь ничьим слугой. Да и о законах сейчас говорить рано. Ведь ещё не истекли три дня беззакония и грабежей, когда в Городе правит лишь сила.

— Неужели господин Лука забыл о том, как с ним говорили о должности управителя Города? — притворно удивился Шехабеддин. — Как я уже сказал, мой господин василевс ничего не говорит просто так. Каждое его слово, даже не оказавшееся на бумаге, имеет большой вес.

— Но почему господин василевс, — Лука сделал над собой усилие, чтобы произнести «василевс», — хочет видеть моего младшего сына на пиру?

— Причина не была названа. — При этих словах улыбка евнуха, всё это время не сходившая с губ, стала загадочной. — Однако господин Лука и сам может составить суждение, если вспомнит сегодняшнюю трапезу в этом доме и то, как рад был мой господин, что мальчик сидел за столом и не выказывал страха.

— Значит, господин василевс не шутил, когда говорил, что хочет взять моего младшего сына на службу? — осторожно спросил Лука.

— Мой господин василевс ничего не говорит просто так, — повторил Шехабеддин.

— Но какого рода эта служба?

— При дворе есть разные должности, — уклончиво ответил евнух, — но сегодня, когда мальчик придёт на пир, то пусть не удивляется, если мой господин василевс попросит его налить ему вина.

Рум насторожился, хотел ещё что-то спросить, но вдруг посмотрел куда-то за правое плечо собеседнику. Шехабеддин обернулся и увидел, что во двор явилась женщина в тёмных одеждах — жена Луки. Она строго оглядела мужа и старшего сына, а затем — нежданного посетителя, его слуг и охрану.

Помнится, Лука говорил, что его супруга слегла от волнений. А позднее она совершенно неожиданно прибежала во двор, когда в ковре принесли тело её среднего сына. Но если тогда это появление можно было объяснить, не подозревая рума во лжи, то теперь положение изменилось.

В прошлый раз эта женщина была одета так, как будто лежала в постели, но получила от служанок скорбную весть и накинула первое, что попалось под руку. А теперь жена Луки, уже одетая как полагается, разгуливала по дому. Если она слегла от волнений, то как-то очень быстро поправилась, хотя её лицо несло на себе следы лёгкого недомогания.

А ещё Шехабеддин вспомнил своё недавнее наблюдение: когда Мехмед находился в этом доме и обедал с хозяевами, то за маленькой боковой дверцей кто-то притаился. Было не видно, кто именно, но что-то подсказывало: это была жена Луки. И если так, то она лишь притворялась больной. А сейчас её новое появление стало лишним доказательством.

«Женщины могут быть очень коварны», — напомнил себе евнух, когда обнаружил, что ему придётся играть с женой Луки тоже. Однако в следующее мгновение он заметил в её взгляде что-то странное. Так обычно смотрят те, кто перенёс страдания, оказавшиеся им не по силам.

«Так больна она или нет? Притворяется или нет? Лгал Лука или нет?» — спрашивал себя Шехабеддин.

— Что здесь такое происходит, Лука? — спросила женщина.

— Я приглашён к Великому Турку, который сейчас пирует со своими людьми на Большом ипподроме, — ответил тот.

— И ты пойдёшь туда? — спросила женщина.

— Разумеется, пойдёт, госпожа, — любезнейшим тоном произнёс евнух, будто не понимая, что в разговор лучше не встревать. — Я только что объяснил вашему супругу, что отказываться ни в коем случае нельзя.

Женщина как будто не услышала и повторила свой вопрос мужу:

— Ты пойдёшь?

— Да, я хочу пойти, — неуверенно ответил Лука и, бросив взгляд в сторону Шехабеддина, добавил: — Правда, мне сказали, что я должен взять с собой ещё и сыновей. Не только старшего, но и младшего.

— И ты возьмёшь их с собой? — продолжала спрашивать женщина, испытующе глядя на мужа.

Тот помедлил с ответом, снова бросил взгляд на Шехабеддина, а затем произнёс:

— Пока что я сомневаюсь, что это необходимо.

— Совершенно необходимо, — начал убеждать евнух. — И я бы посоветовал нарядить вашего младшего сына в лучшие одежды и дать ему наставление исполнять все просьбы моего господина, в чём бы они ни заключались. Именно на сегодняшнем празднике решится многое. Если мой господин увидит, что мальчик готов ему служить, то на всю вашу семью нескончаемым дождём посыплются милости. Если же мой господин останется недоволен, то следует ждать больших бед.

Конечно, эти слова заставили Луку ещё больше насторожиться. Он посмотрел на Шехабеддина:

— Но что же это за служба, которая уготована моему сыну? Господин посланец всё время говорит о ней, но не хочет её назвать.

— Я не могу говорить о том, чего доподлинно не знаю, — сказал Шехабеддин, и его улыбка снова стала загадочной.

— Тогда, может быть, господин посланец знает, чем мой сын так понравился господину василевсу? — Последнее слово Лука выговорил без всякого труда, но было очевидно, что он по-прежнему не считает султана василевсом и что слово произнесено лишь для того, чтобы проникнуть в тайну.

— Младший сын господина Луки — красивый мальчик, — всё так же загадочно произнёс евнух, — поэтому нет ничего странного в том, что мой господин хочет видеть мальчика рядом. Мой господин любит, когда его окружают красивые лица. А если эти лица озарены приветливыми улыбками, то это ещё лучше.

— И всё? Больше нет никаких причин? — продолжал спрашивать Лука, но его настороженность пока не перешла границу, за которой начинается страх.

Шехабеддин сделал вид, что ничего не замечает, и продолжал болтать:

— Я не могу быть уверенным, — сказал он, — но мне кажется, что причина также в том, что у мальчика светлые волосы. Мой господин любит светловолосых.

— Что значит «любит»? — допытывался Лука.

Евнух изобразил беспокойство:

— Я употребил не то слово? Прошу прощения, если так. На вашем языке я в основном читаю, а говорить приходится не так часто… И если я не могу сказать, что мой господин любит мальчиков, а в особенности светловолосых, то как мне верно это выразить?

Во дворе повисла тягостная тишина. И Лука, и его старший сын, судя по выражению их лиц, поняли, о чём рассуждает евнух. Но они спрашивали себя: «Неужели мы не ошиблись? Ведь если мы поняли верно, то это же мерзко и отвратительно».

Шехабеддин никак не мог сказать: «Да, вы верно поняли. Я утверждаю, что мой господин может испытывать к мальчикам желание». Прямо говорить не следовало. Следовало проговориться как будто случайно, а затем всё отрицать. Отрицать, отрицать и ещё раз отрицать, но тем самым всё больше убеждать собеседников, что они не ошиблись. И тогда они отказались бы прийти на пир и прокляли бы тот день, когда пустили султана в свой дом, а Шехабеддин мог бы сказать султану, что не виноват и уговаривал их, как только мог.

Оценивая положение в этой игре с румами, Шехабеддин посчитал, что всё сейчас зависит от женщины. Жена Луки одной своей фразой могла либо укрепить подозрения мужа и старшего сына, либо полностью рассеять. И если бы подозрения рассеялись, то Лука с обоими своими сыновьями пошёл бы на пир, а там не случилось бы ничего особенного. Мехмед попросил бы Якова (или Якуба, как он его называл) налить вина, сесть рядом. Возможно, рассказывал бы ему шутки и тем самым заставлял смеяться. Возможно, взял бы за руку, но лишь затем, чтобы надеть на неё один из собственных перстней как подарок в счёт будущих милостей.

Лука, видя это, не стал бы возмущаться. Не стал бы губить себя из-за подозрений, которые не подтверждены. Как, впрочем, и сейчас не стал бы. Он должен был обрести уверенность, что его сын окажется опозорен, а дать эту уверенность должна была жена.

Увы, Шехабеддин не мог проникнуть в мысли женщины. Не мог знать, поняла ли она прозрачные намёки. А если поняла, то осознала ли, чем грозит её мужу отказ вести сыновей на пир? А если осознала, то готова ли перенести новые потери?

Эта женщина уже лишилась одного сына. А что если она всё поняла, но решила, что хватит смертей? Может, она думает, что любой позор лучше, чем смерть? Тогда она сейчас скажет мужу, что опасаться нечего. И тем самым спасёт его и своих сыновей. И поломает Шехабеддину всю игру.

Евнух уже готовился проклинать ту, которая помешает осуществиться его планам, но вдруг услышал её уверенный голос:

— Лука, посланец выразился достаточно ясно. Нашего младшего сына собираются развратить. И ты позволишь это?

— Нет-нет, ничего подобного сказано не было, — торопливо возразил евнух. — Как госпожа могла такое подумать?

Он даже изобразил на лице удивление, но внутренне торжествовал, а женщина меж тем продолжала:

— Ты позволишь это, Лука? Отдашь Якова развратителю? Отдашь, потому что в обмен тебе обещали отдать Город?

Старший сын Луки тоже подал голос:

— Отец, я ничего не понимаю. Это правда или нет? Яков нужен Великому Турку для утех? И это говорится вот так открыто? Без стеснения?

— Я ничего такого не говорил, — затараторил Шехабеддин. — Я не понимаю, как наша беседа могла принять такой оборот.

— А что ты имел в виду, когда говорил, что твой господин любит мальчиков? — резко спросил Лука. Он уже перестал быть вежливым.

— Я… — Евнух сделал вид, что очень смущён и отчаянно старается подобрать слова. — Я хотел сказать, что мой господин просто любит проводить с ними время. Как с друзьями.

— Сколько твоему господину лет? — Лука придвинулся к собеседнику вплотную. — Двадцать или больше? Зачем ему друзья среди четырнадцатилетних мальчиков?

Если бы Шехабеддин стал отвечать на эти вопросы, то сказал бы, что всё очень непросто. Юный султан Мехмед действительно искал себе друзей. Искал с тех пор, как сам был мальчиком. Возможно, где-то в глубине души он так и не повзрослел, поэтому искал общества младших.

А что касается «разврата», то Мехмед вовсе не считал это развратом, а считал одним из проявлений привязанности. Такие взгляды султан усвоил от своего учителя-рума, которого в итоге приказал задушить, но очень жалел о своём решении, хоть и не признавался.

«Вы сами научили моего господина тому, в чём теперь упрекаете, — мог бы сказать Шехабеддин румам. — Учитель, от которого мой господин усвоил всё это, воспитывался в вашем городе. И если вы терпели таких людей у себя, то время пожинать плоды».

Сам Шехабеддин, конечно, считал устремления Мехмеда греховными, но, как ни странно, не мог думать о своём повелителе как о грешнике и смотрел на всё снисходительно, как мать смотрит на недостатки любимого сына. То, что она готова простить сыну, не простит никому другому. Даже Заганосу, если бы он тоже увлёкся мальчиками, это не было бы прощено. Никакое безумие не послужило бы оправданием. Дружбе настал бы конец.

Однако Шехабеддин совершенно не собирался рассказывать всё это Луке. Игра не предполагала такого. Вот почему евнух просто потупился, изображая стыд, а затем едва не улыбнулся довольной улыбкой, когда услышал:

— Вон из моего дома! Скажи своему господину, что на пир я не приду и сыновей своих не поведу. Пусть делает, что хочет, но по своей воле я не явлюсь.

Мехмед очень разозлился. Лука казался ему умным человеком. Умнее прочих. А теперь этот человек вёл себя как дурак, да ещё и выставлял свой глупый поступок как великое деяние. Вот что злило Мехмеда больше всего!

Что же Лука хотел показать своим упрямством? То, что Константинополь завоёван, но дух его защитников не сломлен? А Мехмед должен был восхититься такой силой духа? Тогда уж следует восхищаться и упрямством осла, которое не несёт в себе никакого смысла. И ведь осёл наверняка думает, что велик, потому что мешает планам такого могущественного существа, как человек.

Вспомнились слова учителя-рума: «Мой народ тебя удивит. Он способен удивлять». Эти слова чаще вспоминались в случаях, если румы удивляли неприятно.

Когда Шехабеддин-паша, весьма смущённый, доложил, что Лука отказался прийти на пир, то султан поначалу даже не поверил. Тогда евнух объяснил, что Лука в первую минуту охотно согласился, но не захотел брать с собой младшего сына. Тогда Шехабеддину пришлось мягко уговаривать, и уговоры почти подействовали, но вдруг появилась жена Луки, которая, судя по всему, повредилась умом. Она сказала, что её младшего сына собираются развратить. Она утверждала, что Мехмед решил позвать мальчика на пир ради своих утех и что утехи будут проходить чуть ли не у всех на глазах.

Мехмед, слушая это, поначалу даже засмеялся. Утехи прямо на пиру — это уж слишком. В здравом уме такое не скажешь, но султану стало не смешно, когда выяснилось, что Лука почему-то поверил жене.

— Он что… тоже повредился умом? — спросил Мехмед.

— Не знаю, повелитель, — смущённо ответил евнух, который явно не ожидал ничего подобного.

Шехабеддин конечно же не хотел создавать такое положение, когда может показаться, что приказы султана не исполняются. И кем же не исполняются? Румами! Побеждёнными румами! Вот уж удивили так удивили!

Мехмед велел Шехабеддину привести Луку и сыновей силой:

— Приведи немедленно! Пусть янычары, которые охраняют дом, помогут тебе.

Вскоре все трое румов, окружённые десятком янычар, предстали перед Мехмедом. Остановившись перед помостом, на котором находился султан, а также Халил-паша, Заганос-паша и другие приближённые, румы смотрели так, будто явились на собственную казнь. Значит, они знали, чем может обернуться отказ принять приглашение. И всё равно отказались. А ведь минувшим днём во время обеда всё было хорошо. И Лука не возмущался, слушая Мехмеда, который говорил, что хочет видеть младшего сына Луки у себя на службе и что мальчик прекрасен, потому что честен и не выказывает страха. Лука уже тогда мог бы заподозрить в госте «развратные» мысли, но не заподозрил, увлечённый мечтой о том, чтобы стать управителем завоёванной столицы румов.

Что же такое случилось? Почему приманка перестала действовать? Султан хотел это выяснить и не торопился решить судьбу непокорных. Он даже задал вопрос на языке румов, что само по себе могло считаться признаком миролюбия:

— Лука, почему ты отказался прийти ко мне на пир? Неужели ты забыл всё, о чём мы с тобой говорили?

— Я помню всё до последнего слова, — отвечал Лука, гордо подняв голову. — Готов признать, что тебе почти удалось смутить мою душу и заставить меня служить тебе. Ты предложил мне то, от чего я не хотел отказываться — предложил мне власть над Городом. Ты, наверное, сам сатана, если угадал мою слабость. Но есть то, что я не готов отдать даже в обмен на Город. Мои сыновья мне дороже. И ты не получишь ни одного из них! А моему младшему сыну лучше умереть, чем стать участником гнуснейшего разврата.

«Почему вдруг такие дерзости? — думал Мехмед. — Шехабеддин ведь не дурак, чтобы прямо говорить Луке, зачем мне мальчик».

Султан смотрел на Луку и по-прежнему не понимал причину, почему приманка перестала действовать. Он видел лишь то, что Лука очень доволен собой: во всеуслышание обличает «развратника». Этот рум даже не понимал, что в действительности говорит лишь для нескольких слушателей: для самого Мехмеда, а ещё для Халила и Шехабеддина. Остальные гости на пиру просто не знали языка румов. Они видели лишь то, что Лука исполнен гневом, а султан спокоен и даже весел.

Как видно, Мехмед так хорошо сумел скрыть свою злость, что ввёл в заблуждение даже Шехабеддина, стоявшего рядом с румами. Евнух в ярости воскликнул:

— Повелитель, рум назвал тебя шайтаном! Он оскорбил тебя!

Это было сказано по-турецки, так что все поняли. Вокруг поднялся ропот, поэтому Мехмед бросил на Шехабеддина недовольный взгляд. Своим поступком евнух почти не оставил повелителю возможности проявить к непокорным милость.

— Какого разврата? — с нарочитым спокойствием спросил султан. — О чём ты говоришь, Лука?

— О том, о чём твой посланец случайно проболтался, — ответил рум, указывая на Шехабеддина. — Я спрашивал его, почему ты хочешь, чтобы мой младший сын явился на пир. И того, что я услышал в ответ, было достаточно, чтобы всё понять.

«Неужели Шехабеддин всё-таки сглупил?» — подумал Мехмед, но в следующее мгновение услышал ответ на свой мысленный вопрос:

— Лжец! — крикнул евнух по-турецки.

Обычно невозмутимый, Шехабеддин теперь был сам на себя не похож: лицо потемнело, а глаза стали как чёрные угли, внутри которых живёт пламя. И всё же он сдерживал себя.

— Успокойся, Шехабеддин-паша, — строго произнёс Мехмед, а евнух обратился к Мехмеду, но на языке румов:

— Мой господин, выслушай! Этот человек, — он указал на Луку, — бессовестно лжёт. Теперь он оскорбляет не только тебя, но и меня, потому что я ничего подобного ему не говорил. Я сказал, что ты хочешь сделать его младшего сына своим слугой и другом. Я рассказывал о том, сколько милостей ты готов расточать, когда доволен. А затем явилась жена этого человека, которая смотрела, как безумная. Она сказала, что у тебя гнусные намерения в отношении мальчика. Я сказал, что она ошибается. А затем этот человек стал задавать мне вопросы, придираясь к каждому слову. Что бы я ни сказал, всё оказывалось превратно истолкованным. Мои слова искажались как будто намеренно. А затем мне велели убираться вон.

— Это правда? — спросил Мехмед у Луки.

— Твой посланец и вправду всё отрицал, но совсем не убедительно, — усмехнулся тот.

«Значит, виноват не Шехабеддин, а женщина, — подумал Мехмед. — Но почему Лука вдруг стал слушать женщину?»

Шехабеддин меж тем, из последних сил сдерживаясь, стиснул зубы и глубоко вздохнул. От этого казалось, что он шипит, как рассерженная змея. Мехмед подумал, что евнух сейчас опять начнёт кричать по-турецки, но тот всё же продолжал говорить на языке румов:

— Этот человек поверил своей безумной жене, которая говорила о том, чего не знала и не могла знать. А теперь он пытается свалить вину на меня. Как мог я в здравом уме говорить непристойности о своём господине, которому верно служу уже очень давно! — Евнух, кажется, сам не заметил, как перешёл на турецкий. — Повелитель, рассуди справедливо! Ты в своей бесконечной милости простил этого человека за то, что он участвовал в подкупе Халила-паши. А теперь простишь за то, что этот человек пытается оболгать меня?

Халил-паша всё это время сидел рядом с Мехмедом, но вёл себя настолько тихо, что Мехмед почти забыл о нём. Теперь же Халил, когда прозвучало его имя, встрепенулся.

— В каком ещё подкупе? — спросил великий визир по-турецки. — Повелитель, что этот лживый рум тебе наговорил? Как смел упоминать моё имя? Клянусь Аллахом, он сделал это нарочно, чтобы омрачить нам радость победы.

Вокруг снова поднялся ропот и никак не умолкал. Всем стало ясно, что дело весьма серьёзное, если в нём замешан великий визир. Даже музыканты перестали играть.

«Теперь придётся успокаивать ещё и Халила?» — недовольно подумал Мехмед, но уже и сам злился всё больше. Столько времени было потрачено, чтобы убедить Луку в том, что покорность для румов — единственно верный путь. И вот всё почему-то начало рушиться. Рушиться на глазах!

А ещё царапало слух слово «разврат», хотя учитель-рум всегда говорил: «Многие называют это развратом, и ты ничего не сможешь поделать, мой мальчик. Тебе придётся смириться, что они так судят, ведь с тех пор, как мой народ принял новую веру, он решил забыть своё прошлое. Особая любовь между учителями и учениками, между боевыми товарищами, а также между друзьями, которая в древние времена была делом обычным, теперь у моего народа не в почёте. Есть те, кто негласно придерживается старых традиций, но с точки зрения новой веры они грешники и развратники».

Учитель-рум не раз отмечал противоречие во взглядах своего народа — решили забыть прошлое, но бережно хранят в библиотеках различные книги, рассказывающие об этом прошлом. Не сжигают, а значит — видят в таких книгах ценность.

Мехмед хотел бы завести об этом разговор с Лукой, но получился бы разговор с глухим.

«Да что же такое случилось с этими румами? — думал султан. — Ещё днём Лука видел выгоды, которые мог бы получить, если б проявил покорность, а теперь стал как собака, которая лает на караван. Неужели Лука стал настолько глуп, что не понимает, как выглядит со стороны и что караван всё равно пойдёт по своему пути? Если бы Лука понимал, то не кричал бы о разврате. Даже если Шехабеддин что-то и сболтнул, умный человек сделал бы вид, что не слышал. Зачем, если ничего не можешь изменить?»

Меж тем Лука, глядя на великого визира, догадался о том, что сказал Шехабеддин о подкупе. Рум с явным удовольствием произнёс:

— Я готов повторить то, что говорил днём. Господин Халил получал от нас подарки за то, что препятствовал началу нынешней войны.

«Вот уж поистине собака, лающая на караван! — в досаде сказал себе Мехмед. — Глупая собака! Думает, что может внести разлад в ряды своих врагов? Думает, что своим признанием вредит им?» Но на самом деле Лука ничему не вредил, а помогал сделать то, что Мехмед и сам собирался — сместить Халила с должности. Правда, султан собирался сделать это позднее, но раз уж в этом разбирательстве речь сама собой зашла о Халиле…

Лука не понимал, куда движется караван, и продолжал говорить, язвительно улыбаясь:

— Прежний турецкий правитель не стремился к войне, но когда на трон взошёл новый и молодой, — Лука посмотрел на Мехмеда, — то мой покойный господин василевс решил, что нам нужен среди турок могущественный друг. Это обсуждалось на малом совете, в котором участвовали лишь самые доверенные лица. Большинство согласилось, что друг необходим. А тут очень кстати к нам прибыло турецкое посольство, в котором оказался один из доверенных людей господина Халила. В тайной беседе доверенный человек господина Халила сказал, что господин Халил не против дружбы, если мы будем понимать её ценность. Мы собрали большую сумму денег. Каждый из участников малого совета, и в том числе я, внёс свой вклад. Мы отправили эти деньги господину Халилу. И позднее сделали так ещё несколько раз. А чтобы всё это оставалось в секрете, мы прятали деньги в рыбьи тушки.

Мехмед слушал уже не с досадой, а с некоторой брезгливостью. Минувшим днём, во время обеда этот рум вынужден был рассказать правду потому, что оказался уличён. Но сейчас повторять этот рассказ никто не просил. Зачем Лука решил при всех позорить своего «друга» Халила? А ведь мог бы воззвать к нему, попросить заступиться. «Друг» Халил мог бы стать для Луки последней надеждой. Нет, этот рум был просто непостижим в своей глупости!

Меж тем Мехмеда вывел из задумчивости возглас Халила:

— Повелитель, рум лжёт! — Это было сказано по-турецки. — Я требую казнить лжеца немедленно!

— Повелитель, и я прошу о том же! — подал голос Шехабеддин.

На мгновение Мехмед забыл все неприятные чувства, которые им владели, и чуть не засмеялся. Кажется, впервые за много лет Халил и Шехабеддин были в чём-то согласны! Такое неожиданное согласие казалось странным, но с Лукой и впрямь следовало что-то делать. Ведь этот рум показал себя таким глупцом!

Неприятные чувства снова нахлынули на Мехмеда, как волна. Ему уже не хотелось быть милостивым к Луке, а захотелось, чтобы тот увидел своё истинное лицо. Лицо, чем-то похожее на другое… Вдруг пришла мысль, что учитель-рум, несмотря на всю свою мудрость, был похож на этого осла Луку. Учитель не понял, что в некоторых вещах нельзя упрямиться и противоречить, — потому и умер. Мехмед был готов сделать для учителя почти всё, но не был готов отпустить. А учитель стал требовать именно этого: «Отпусти. Позволь уехать». Зачем?! Зачем?!

Вот и Лука вдруг решил говорить Мехмеду дерзости, проявлять открытое неповиновение и никак не желал успокоиться. Зачем же так открыто?! Зачем?! После такого неминуемо последует казнь. На что этот Лука надеялся? На то, что победит всех своим упрямством?

Учитель-рум в своё время тоже надеялся победить так же. Изо дня в день говорил об отъезде и хотел, чтобы ученик сказал слово «прощай». Учитель так упрямо шёл к цели, что не видел ничего вокруг. Не видел, что этим причиняет боль своему ученику. Не видел, что заставляет его уподобиться раненому льву, то есть быть жестоким. Учитель сам себя погубил. Как и Лука.

Ни тогда, ни сейчас Мехмед не понимал причину перемены, произошедшей с человеком, который ещё недавно проявлял открытость и дружелюбие. Но, как видно, румы действительно были в чём-то непостижимы. Они могли проявлять удивительную глупость в самый неподходящий момент!

— Этот рум сам приговорил себя к смерти, — по-турецки произнёс султан так громко, чтобы слышали все. — Клянусь Аллахом, я хотел быть милостивым, но этот человек не ценит милостей. Он не согласен идти ко мне на службу или отдать мне в услужение своих сыновей. Я хотел простить этому руму прежний проступок, но рум не хочет раскаяться. Он гордится своим проступком. Гордится, что ему удалось подкупить самого Халила-пашу, великого визира! Гордится, что золото румов заставило Халила-пашу служить румам и отговаривать нас от завоевания города.

— Повелитель, меня никто не подкупал, — возразил Халил.

Это была наглая ложь, которая злила не меньше, чем поведение румов, которые умны, но в одно мгновение могут стать глупцами. Как видно, в эту ночь звёзды сошлись так, что проявить милость Мехмед бы не смог, даже если б очень хотел. Следовало карать. Всех. И наглого Халила, и непокорного Луку… и даже учителя.

Учитель допустил ошибку. Если бы он не решил уйти, всё было бы по-другому. Возможно, Мехмед не стал бы завоёвывать столицу румов, а если бы даже и завоевал, то обошёлся бы с побеждёнными милостиво. Учитель мог бы повлиять на судьбу своих соплеменников. Но он решил уйти. Значит, его соплеменники расплатятся за его ошибку. Особенно те соплеменники, которые ведут себя так же глупо!

Мехмед теперь ощущал такую неприязнь к Луке, что последние сомнения в необходимости казнить отпали… И теперь уже не имело смысла беречь Халила, чтобы Лука не увидел сгущающиеся тучи над собственной головой.

Султан вскочил на ноги, а вслед поднялись все присутствующие. Две тысячи человек почти одновременно поднялись с ковров.

— Ты опять за старое, Халил-паша? — всё так же спросил Мехмед.

— О чём ты говоришь, повелитель? — в свою очередь спросил великий визир.

— Ты всё время мне противоречишь. Сегодня на пиру я думал, что ты наконец оставил эту привычку, но теперь мне ясно, что ничего не изменилось. Тебя не исправить, поэтому проявлять к тебе милость бесполезно.

— Повелитель, я всецело повинуюсь тебе.

— Тогда скажи правду. Румы присылали тебе золото?

— Нет.

«Халил верен себе до конца», — подумал Мехмед, а вслух произнёс:

— Ты сейчас солгал своему повелителю. Я знаю, что золото тебе присылали. Не только этот рум свидетельствует против тебя. У меня есть свидетельство правоверного, которое гораздо ценнее, чем свидетельство неверного. — Султан обернулся к евнуху: — Да, Шехабеддин-паша?

Евнух, по-прежнему похожий на рассерженную змею, кинулся к помосту, чтобы ответить на вопрос, и это движение напоминало бросок кобры:

— Да, повелитель. Свидетельство правоверного у нас есть! Халил-паша виновен так же, как этот рум, которого ты справедливо приговорил.

— Схватить Халила-пашу! — приказал Мехмед.

Заганос-паша, находившийся рядом, потому что они пировали бок о бок, тут же скрутил Халилу руки за спиной, а затем передал под присмотр стражи, охранявшей помост, и велел позвать ещё сотню янычар.

Мехмед терпеливо ждал, пока Заганос-паша вернётся на место, ведь именно теперь настало время для слов, которые давно следовало произнести:

— Слушайте все. Халил-паша запятнал себя предательством, поэтому больше не заслуживает занимать должность великого визира. С этой минуты он лишён её. И с этой же минуты я передаю эту должность человеку достойному. Тому моему слуге, кто внёс наибольший вклад в победу, которую мы сейчас празднуем. Великим визиром становится Заганос-паша, а кого назначить на освободившееся место второго визира, я подумаю.

Собравшиеся приветствовали это решение радостными криками. Один Заганос стоял смущённый, смотрел по сторонам и как будто не понимал, что произошло. Наконец он догадался повернуться к Мехмеду, поклониться в пояс и поблагодарить за оказанную честь.

Шехабеддин, стоя возле помоста, готов был прослезиться. Вся его ярость куда-то делать. Казалось, он забыл обо всём, в том числе про своего обидчика — Луку. Но зато Мехмед не забыл. Румы должны были расплатиться за свою глупость и упрямство. Юный султан хотел быть милостивым, но румы сами всё испортили. Сами были виноваты!

Всё это время Лука с сыновьями стоял перед помостом, не проронив ни слова. Лука уже не выглядел гордым. От язвительной улыбки не осталось даже следа. Он был похож на бойца, который думал, что нанёс противнику чувствительный удар, а теперь видит, что удар оказался вовсе не так силён. Он не понимал турецкую речь, но видел, что заключение Халила под стражу встречено всеобщим ликованием и что достойная замена Халилу тут же нашлась.

Мехмед велел янычарам, которые стерегли Луку и сыновей:

— Ведите ко мне мальчика, а остальных двоих румов держите крепче.

Румы, конечно, не хотели, чтобы их разделили.

— Яков! — крикнул Лука, стараясь обхватить сына, прижать к себе, чтобы того не вырвали из объятий, но янычары оказались сильнее.

— Отец! Отец! — кричал мальчик, цепляясь за Луку.

Старший сын Луки тоже пытался мешать, чтобы младшего брата оттащили, но получил удар кулаком в живот и согнулся от боли.

Мехмед, глядя, как двое янычар ведут мальчика, а тот вырывается и кричит, с досадой подумал, что нынешний Яков совсем не похож на того спокойного Якова, который днём сидел за столом, ел рыбу, нафаршированную золотом, и выплёвывал монетки, как рыбные косточки. Прежний Яков не боялся Мехмеда, а этот боялся. Однако и страх можно было использовать.

Мехмед схватил мальчика, которого янычары тоже придерживали, чтобы случайно не вырвался. Теперь, держа добычу, султан обратился к Луке на языке румов:

— Смотри, Лука! Ты говорил, что твой сын никогда мне не достанется, но вот он, у меня. А что ты можешь сделать? Ничего. Ты глуп. А погубила тебя твоя гордость. Ты так и не смирился с тем, что Город теперь принадлежит мне. Не смирился с волей Всевышнего, даровавшего мне победу. Всевышний отдал в мои руки твою судьбу и судьбу твоих сыновей, но ты противишься. Знаешь, как у нас говорят? Всевышний — врач гордеца. Смотри на своего сына, которого ты не хотел отдать мне. Смотри и сознавай своё бессилие! Это последнее, что ты увидишь, потому что сейчас лишишься головы, как и твой старший сын. — Султан перешёл на турецкий и велел янычарам: — Отрубите этим двум румам головы прямо сейчас.

Лука, который ещё минуту назад готов был драться, вдруг сделался удивительно покорным — сам наклонился, подставив шею под удар, и даже сказал старшему сыну:

— Леонтий, не унижайся криками и мольбами. Не пытайся вырваться, чтобы никто не подумал, будто ты боишься. Мы сражались с этим драконом, сколько могли, но если он неуязвим, примем смерть достойно.

Яков хотел отвернуться, но Мехмед, продолжая его держать, насильно повернул ему голову:

— Не отворачивайся. Смотри. Ведь это может случиться и с тобой. Запомни, как умерли твой отец и брат, а после хорошо подумай, можешь ли ты возражать мне хоть в чём-нибудь.

Рубить головы обычным мечом довольно трудно. Нужен особый тяжёлый меч палача, но его не было, поэтому Лука и его старший сын с рассечёнными шеями просто упали на ковры, а головы были отделены от уже лежащих тел.

Глядя на всё это, султан чувствовал, как Яков дрожит и что по щекам мальчика текут слёзы. Значит, страх действовал, а дикий и непокорный Яков обещал скоро стать покорным слугой Якубом. Он не откажется наливать вино и другие просьбы выполнит…

— Отведите мальчика ко мне во дворец, — приказал султан, отпуская его. — А Халила-пашу пусть Заганос-паша запрёт там, где считает нужным. — Мехмед снова уселся на ковры и объявил: — Продолжим пир, ведь ночь ещё не кончилась.

Все снова уселись, наполнили чаши. Вновь зазвучала весёлая музыка, но Мехмед с досадой ощущал, что радость победы, радость обладания городом уже не та, как в начале вечера. Обида на учителя-рума, давно мёртвого, вспомнилась и никак не желала забываться.

«Он захотел покинуть меня, хоть и знал, что я буду страдать, — мелькнула мысль. — Учитель хотел заставить меня страдать, но не заставит. Не заставит! Я буду весел и доволен! Может, не сразу, но буду».

Мехмед в один глоток осушил пиалу и собирался изображать весёлость до самого утра во что бы то ни стало.

Арис чувствовал, что очень замёрз, но укрыться было нечем. Чтобы найти нечто подходящее, следовало проснуться, но он не мог. В полусне шарил рукой вокруг себя, но ничего не находил.

Юноша не понял, приснилось ему или нет, что его окружили какие-то люди. Он не мог посмотреть на них — только слышал голоса. Кажется, кто-то тронул его за плечо и спросил по-турецки:

— Эй, ты давно здесь? — но ответить не получилось.

Затем Арис почувствовал, что его взяли под мышки и за ноги. Боль в боку заставила застонать, но людей вокруг это как будто обрадовало. Они положили свою ношу на носилки и куда-то понесли. Было неудобно, бок болел из-за тряски, однако Арис ничего не мог сделать, даже стонать уже не мог. И тем более не мог открыть глаза и говорить: «Кто вы? Куда вы меня тащите? Вы знаете начальника белых евнухов Шехабеддина-пашу? Расскажите ему обо мне, и он вас щедро наградит».

Наконец путешествие окончилось. Арис почувствовал, что его куда-то уложили и снимают с него сапоги. Ему стало страшно, потому что сапоги снимают по разным причинам. Например, обувь снимают с покойников. Она покойникам уже не нужна, а вот тем, кто их хоронит, пригодится.

Арис сделал отчаянное усилие, чтобы открыть глаза и сказать: «Я не умер. Не хороните меня». Веки удалось разлепить всего на несколько мгновений. Судя по всему, была ночь, но вокруг горели светильники. Больше ничего разглядеть не получилось, а затем кто-то склонился над Арисом и уверенным движением раздвинул веки, как делают врачи, чтобы посмотреть зрачки.

— Он жив, — это было произнесено по-турецки. — Сейчас осмотрим рану.

Рубашка и повязка уже пропитались кровью и присохли к коже. Их старались отдирать аккуратно, но Арису казалось, что в этом деле можно было бы проявить и больше ловкости. Это длилось бесконечно долго, но в итоге он почувствовал, что рану перевязывают заново.

Сверху появилось плотное покрывало. Голову не накрыли. Значит, точно не собирались хоронить, а пытались согреть, но Арис всё равно мёрз. Весна почти подошла к концу, а весной ночи теплы, но этот холод казался таким же сильным, как в самую жестокую зиму, пробирал до костей.

В губы ткнулась ложка, в которой, судя по запаху, была мясная похлёбка. Арис не хотел есть, но хотел пить, поэтому охотно проглотил бы то, что предлагают, если бы мог открыть рот. Тогда ему открыли рот насильно, кто-то зажал ему пальцами нос, а похлёбка полилась на язык и дальше. Кусков в ней не было — только жидкость, но было вкусно.

Временами Арис давился и кашлял, но его не оставляли в покое, а затем он почувствовал внутри очень приятное тепло. Стало так хорошо, что уже не хотелось очнуться, а хотелось заснуть крепко-крепко.

В следующий раз, когда его хотели накормить, юноша уже глотал сам и даже смог открыть глаза, хотя все лица виделись как будто размытыми. Кажется, всё ещё была ночь, а утром получилось не только открыть глаза, но и внимательно оглядеться вокруг.

Арис, укутанный шерстяным покрывалом, лежал на тюфяке в большой комнате, обставленной в восточном вкусе, но форма окон была как в домах ромейской знати. Рядом на таком же тюфяке кто-то спал, повернувшись спиной. Арис подумал протянуть руку и тронуть незнакомца за плечо, но под покрывалом было так тепло и хорошо, что шевелиться не хотелось. Юноша решил просто сказать:

— Эй… — Получилось тихо и хрипло, поэтому Арис сглотнул и попробовал снова: — Эй…

Незнакомец вскочил и обернулся. Это был один из тех евнухов, над которыми начальствовал господин Ариса. Вот почему многие из них знали юношу в лицо, и он их знал.

— Ты очнулся! — воскликнул евнух с неподдельной радостью. — Хвала Аллаху! А то мы боялись, что ты умрёшь и нам придётся сообщить господину печальную весть.

— Какому господину? — на всякий случай спросил Арис.

Юноша, хоть и видел перед собой старого знакомого, всё же не имел понятия, в чьём доме находится. Следовало всё выяснить, однако евнух не понял этой осторожности и, наверное, подумал, что спасённый пытается шутить:

— А ты забыл, кому мы служим? — притворно удивился он. — Шехабеддину-паше, конечно. Как только он проснётся, мы его сразу обрадуем.

Арис хотел ещё что-то спросить, но евнух остановил:

— Не говори. Не трать силы. Расспросишь меня и других после. А сейчас всё, что тебе надо знать, так это то, что ты обязан жизнью Шехабеддину-паше. Когда ты не объявился даже на второй день после взятия города… — Как видно, на лице Ариса промелькнуло изумление, потому что евнух сказал: — Да-да, город взят. Мы победили. Так вот, когда ты не объявился, Шехабеддин-паша отправил слуг и воинов искать тебя. Сказал, где ты последний раз давал о себе знать, и мы начали обыскивать всё вокруг. Мы занимались этим весь остаток дня и полночи и нашли тебя сидящим на скамье возле открытых дверей брошенного дома. Ты выглядел почти как мёртвый. Мы отнесли тебя к лекарю, который лечит самого султана. Лекарь сказал, что ты потерял много крови, но была и хорошая новость — твоя рана не воспалилась.

Евнух вдруг спохватился и поднялся на ноги:

— Да что же это я! Болтаю вместо того, чтобы тебя кормить! Лекарь сказал, что тебя нужно кормить мясной похлёбкой как можно чаще. А шевелиться тебе нельзя, пока рана хоть чуть-чуть не схватится. И разговаривать нельзя: нужно беречь силы. Лекарь сказал, что ты мог умереть не столько от раны, сколько от слабости. Он сказал, что ты, наверное, уже получив рану, много ходил, этим снова вызывал кровотечение и потому чуть не умер.

Арис меж тем чувствовал, что быть лежачим больным не так уж приятно.

— Если я сейчас не справлю нужду, меня разорвёт, — признался он евнуху, а тот наконец прекратил болтать и побежал за особой миской.

Утро 31 мая 1453 года

Мария не знала, можно ли на что-то надеяться после того, что случилось минувшей ночью. Её мужа и двоих сыновей увели янычары, а теперь наступило утро, но ни о Луке, ни в Леонтии, ни о Якове не было никаких вестей.

Мария снова и снова вспоминала недавние события. Когда посланец Великого Турка услышал от Луки требование убираться вон и заторопился к выходу, ей на секунду показалось, что отклонить приглашение на пир — ошибка. Возможно, мужу и сыновьям следовало пойти к Великому Турку по своей воле, а не по принуждению. Так они выиграли бы время, а затем нашёлся бы способ бежать из Города.

Но что если Великий Турок после пира не позволил бы Якову вернуться домой? Что если повёл бы его к себе? И тогда получилось бы, что Лука сам отдал сына этому зверю. Нет, Мария не могла такого допустить. Не могла. Лучше было сразу сказать о том, что намерения Великого Турка — гнусные и возмутительные. Так семья Нотарасов, по крайней мере, могла сохранить достоинство. Сохранить что-то ещё уже вряд ли удалось бы.

Когда посланец, выставленный вон, ушёл, было ясно, что он вернётся. Но вернётся уже не для того, чтобы кого-то приглашать. Это казалось очевидным, ведь янычары, сторожившие дом, не позволили запереть двери. Янычары не хотели добавлять себе работу — не хотели менее чем через час эти двери ломать.

Марии и всей семье было тяжело сидеть и ждать своей участи в доме с распахнутыми настежь дверями. Невозможность закрыться напоминала, что перед ордой дикарей, захвативших Город, семья беспомощна. Но Мария вспомнила слова из Священного Писания и повторила их:

— Не бойтесь убивающих тело, но не способных убить душу.

Лука, услышав это, внимательно посмотрел на жену. Она думала, что он сейчас скажет: «Что же ты наделала? Зачем заставила меня так поступить с посланцем? Я же наверняка подписал себе смертный приговор. Или даже всем нам». Но вместо этого муж подошёл, обнял её и сказал:

— Благодарю тебя, Мария. Ты не дала мне совершить поступок, о котором я бы жалел до конца своих дней. Наш сын ценнее Города. И даже если бы я стал управителем, мне не было бы покоя.

— Ты не стал бы управителем, Лука, — ответила Мария, сама не понимая, откуда у неё такая уверенность. — Великий Турок обманул бы тебя, как сатана обманывает людей. Он уже обманул нас однажды: обещал вернуть нам Михаила, а вернул нам его труп. И с Городом было бы то же самое.

Вскоре после этого вернулся турецкий посланец. Он приказал янычарам взять Луку, Леонтия и Якова, чтобы вести к Великому Турку. Посланец сказал, что Мария не пойдёт с ними, на пир её не пустят, но она поначалу хотела сопровождать мужа и сыновей так долго, как позволят.

— Я буду идти за вами на расстоянии, — предложила она, но Лука возразил:

— Останься в доме. Три дня разбоя и грабежей ещё не кончились. Что ты будешь делать, когда останешься одна на тёмной улице? Мне и нашим сыновьям и так тяжело. Не заставляй нас беспокоиться ещё и за тебя.

Мария послушалась. Муж и сыновья попрощались с ней как в последний раз, но она всё равно решила, что останется их ждать. Заперла двери, раз теперь это не запрещалось, и в ожидании уселась возле дверей на каменную скамью. Находиться в комнате Михаила и смотреть на него, как Мария ещё недавно хотела, не было сил. Это казалось слишком тяжело: смотреть на мёртвое тело и думать о том, что скоро таких тел станет больше.

За этими мыслями было не заметно, как летит время. Наступило утро. Чайки, которые часто садились на крышу дома, проснулись и закричали. Во внутреннем дворе верхний край стен осветило яркое солнце.

Именно в это время к Марии подошла одна из служанок и сказала:

— Госпожа, турки ушли.

Мария не поняла:

— Что? Какие именно турки? Куда ушли?

— Посмотрите сами, — ответила служанка. — Я видела это из окна. Турки, которые до сих пор охраняли наш дом, покинули свой пост. Но куда они ушли, я не знаю.

Мария сняла с дверей засов и выглянула на улицу. Янычар не было ни возле дверей, ни где-либо ещё. Она вышла за порог и огляделась. В западном конце улицы ещё виднелись янычары, удаляющиеся строем. Возвращаться они явно не собирались. Но что же это означало? Два дня назад Великий Турок поставил охрану возле дома, потому что хотел, чтобы никто не трогал Луку и его семью. А теперь Великому Турку уже не было дела до тех, кто находится в доме?

Мария больше не могла оставаться в неведении. Она должна была узнать, что случилось. И раз Лука сказал, что их повели на Большой ипподром, следовало отправиться туда, а затем — если понадобится, то и в турецкий лагерь.

Марии уже не было страшно за себя, поэтому она удивилась, когда слуги, ещё недавно помогавшие искать её сына Михаила, отказались помочь.

— Я хочу, чтобы вы сопровождали меня, — сказала она, уверенная, что отказа не будет. — Сначала — на Большой ипподром, а затем — будет видно.

Челядинцы, стоявшие перед ней во дворе, замялись:

— Простите, госпожа, но мы не можем.

— Боитесь? — спросила Мария.

— Да, — ответили ей.

— Но ведь вы ещё два дня назад вместе с турками искали моего среднего сына и не боялись.

— Тогда мы были под защитой Великого Турка, а теперь нет. Теперь всё иначе, — ответил один из слуг. — Ещё не истекли три дня, когда турецким воинам можно грабить Город и захватывать пленных. Если мы выйдем из дома, то никуда не доберёмся. Нас возьмут в плен и продадут в рабство. Да и с вами поступят так же, госпожа. Лучше отложить наше дело на завтра. Завтра как раз истекут три дня.

— Нет, я отправлюсь сегодня, — ответила Мария и, видя, что челядинцы смотрят на неё с опаской, добавила: — Если вы не хотите, я не стану вас принуждать и проклинать за отказ не буду.

Ей было неприятно, что теперь придётся обращаться за помощью к Тодорису, но выбора не осталось, и она отправилась в его комнату.

Как и следовало ожидать, зять находился в комнате не один. Дверь была приоткрыта, и, значит, всякий мог зайти, не опасаясь помешать, но когда Мария зашла, то её охватило острое чувство непристойности происходящего.

Тодорис сидел за столом и ел, а рядом за тем же столом сидела Эва и, подперев подбородок рукой, смотрела на Тодориса. Вернее — любовалась. Лицо служанки было до неприличия счастливым. Не оставалось никаких сомнений, что минувшую ночь она провела в этой же комнате. Когда Лука, Леонтий и Яков попрощались с Марией как в последний раз, а затем были уведены турецкой стражей, Тодорис и Эва уединились здесь и явно не горевали.

Как они могли?! Наверное, то же самое они делали и в предыдущую ночь, но тогда ещё не было известно о смерти Михаила, а Луку, Леонтия и Якова никуда не увели.

«Бесстыдство. Это просто бесстыдство», — мелькнула мысль, а тем временем Тодорис заметил гостью и поспешно поднялся:

— Доброе утро, госпожа Мария. — Он смутился. — Но я вижу, что оно не доброе. От господина Луки и ваших сыновей есть какие-нибудь вести?

— Нет, но я хочу эти вести добыть, — ответила Мария, делая вид, что не замечает Эву, тоже поднявшуюся из-за стола.

— Каким образом добыть? — спросил зять.

— Для начала поедем на Большой ипподром, куда вчера увели моего мужа и сыновей.

— Мы не сможем даже выйти на улицу, — последовал ответ. — Дом всё ещё охраняют янычары.

— Уже не охраняют. Ушли только что, — сказала Мария и, видя на лице зятя удивление, продолжала: — Мы с тобой поедем сначала на Большой ипподром, а затем, если ничего там не узнаем, отправимся к Великому Турку, где бы он ни был. Если Турок не захочет говорить со мной и сказать мне, что случилось, то он просто трус.

Тодорис тяжело вздохнул:

— Госпожа Мария, мы всё равно не можем никуда ехать.

— Почему? — спросила та. — Нас могут схватить по дороге?

— Именно так, госпожа Мария, — успокаивающим тоном произнёс зять. — Ещё не истекли три дня, отведённые Великим Турком на разграбление Города. Они истекут завтра. Я и сам хотел бы отправиться на поиски моего отца и братьев, но…

— Так поехали со мной, и ты всё узнаешь. — Мария даже схватила зятя за руку, чтобы вести на конюшню, но не смогла сдвинуть с места. Он стоял, как будто прирос к полу.

— Сейчас это совершенно бессмысленно. Нас схватят.

Мария в досаде отпустила руку Тодориса и вдруг поймала на себе взгляд Эвы. В этом взгляде была нескрываемая жалость. Не сострадание, а именно жалость. Когда жалеют, смотрят свысока, и сейчас служанка именно так смотрела на госпожу. Это выглядело оскорбительно.

— Госпожа Мария, прошу: успокойтесь, — меж тем говорил Тодорис. — Мы поедем завтра, как только рассветёт. Обещаю. А сейчас позвольте мне отвести вас в вашу комнату. Вам надо отдохнуть. Вы, наверное, не спали ночь.

В голосе зятя тоже было что-то странное. Он разговаривал со своей тёщей без почтения, а скорее так, как говорят с маленьким ребёнком, которому невозможно ничего объяснить — только уговорить. Мария почувствовала, что совершенно одна в своём горе. Никто ей не поможет. А если будет слишком настаивать на помощи, то даже помешают.

— Считаете меня безумной, да? — резко спросила она.

Тодорис и Эва молчали, но было видно, что они именно такого мнения и надеются на то, что помешательство временное.

Мария зло рассмеялась:

— Значит, мне можно показаться на улице. Это вам нельзя, а мне можно, потому что все, кого я встречу, тоже сочтут меня безумной и не тронут. Кому нужна безумная пленница?

— Госпожа Мария, — осторожно возразил Тодорис, — турки могут позариться на то, что у вас будет. К примеру, на вашу повозку и лошадь.

— Тогда я пойду пешком, — ответила Мария. — Пусть видят, что у меня нечего брать. — Она оглядела свои тёмные траурные одежды. — На это они не польстятся.

Эва бросила на хозяйку быстрый взгляд и тут же потупилась, а Мария, проследив за направлением взгляда, увидела на своей руке обручальное кольцо — дорогое и красивое. Остальные драгоценности, которых в своё время хватало на две большие шкатулки, были давно розданы дочерям, а это украшение осталось, но, как видно, настала пора избавиться и от него.

Пришлось приложить усилие, чтобы снять кольцо с пальца, но в итоге получилось. Мария положила кольцо на стол и удовлетворённо заключила:

— Теперь у меня нечего брать. Никто меня не тронет. — Она развернулась и поспешила к выходу из дома, пока не остановили. Вышла на улицу, которая пока оставалась совершенно безлюдной, и быстрым решительным шагом направилась в сторону Большого ипподрома.

Яннис думал, будто за последнее время узнал о жестокости Великого Турка достаточно, чтобы ни один новый поступок этого человека не вызвал неприятного изумления и вопроса: «Да как же так?» Казалось, что Яннис теперь способен выслушать любую ужасную историю и сказать: «Я ожидал чего-то подобного». Однако не успела окончиться первая ночь, которую пришлось провести «в гостях», как случилось то, чего мальчик никак не ожидал.

Ночная тьма только-только сменилась серой предрассветной мглой, а Яннис и его сестра Тамар спали в своих комнатах, когда в общей комнате послышался какой-то шум. Яннис проснулся и хотел посмотреть, но тут к его кровати подошёл главный евнух Шехабеддин и строго сказал:

— Спи. Это тебя не касается.

— А моей сестры? — забеспокоился Яннис.

— Её тоже не касается, — уверенно ответил евнух.

Пришлось подчиниться и не пытаться узнать, что происходит, но в приоткрытую дверь за спиной евнуха всё же было-видно, как в обеденной комнате появились непонятные фигуры со светильниками, которые кого-то вели.

Яннису показалось, что послышался судорожный всхлип, как будто кто-то хотел плакать, но сдерживался. Судя по всему, этот кто-то должен был занять свободную спальню, но его не просто отвели туда, но ещё и заперли — в замочной скважине заскрежетал ключ. Затем главный евнух поклонился и ушёл, в обеденной комнате тоже всё стихло, после чего снова послышался звук запираемой двери — общей, которая вела прочь из гостевых покоев.

Теперь Яннису ничто не мешало вылезти из кровати. Было уже не совсем темно, поэтому мальчик спокойно прошёл в обеденную комнату, ни на что не наткнувшись.

Оказалось, Тамар тоже решила вылезти из кровати и узнать, в чём дело.

— Яннис, ты слышал? Кого-то к нам привели, — сказала она, осторожно ступая по коврам и приподнимая спальную рубашку, которая была ей длинновата. — Я хотела посмотреть, но к моей кровати подошёл какой-то евнух. Он знаками дал понять, чтобы я молчала и не шевелилась. Я испугалась немножко, но всё равно старалась слушать, что происходит.

Брат и сестра остановились возле запертой двери в спальню. Яннис приложил ухо к замочной скважине, но ничего не услышал, поэтому поскрёб ногтем по доскам двери и тихо позвал:

— Эй, ты меня слышишь? Ты кто?

Некоторое время из-за двери не доносилось ни звука, но затем послышался всхлип и вопрос:

— А ты кто? — Голос принадлежал кому-то не очень взрослому.

— Нет, сначала ты назовись, — ответил Яннис. — Нас тут первых поселили, поэтому мы первые должны спрашивать.

— Кто «мы»?

— Я и моя сестра, — ответил Яннис.

— Меня зовут Яков, — послышалось из-за двери. — Яков Нотарас.

Яннис просто ушам не поверил:

— Яков, это ты?

— А ты кто?

— Яннис. Ты меня знаешь.

— Сын Георгия Сфрандзиса?

— Да.

— Яннис! — Яков хотел ещё что-то сказать, но вдруг горько заплакал.

— Яков, что с тобой?

Сначала были слышны лишь судорожные рыдания, и только затем прозвучало:

— Мне страшно. Я ведь в доме у Великого Турка, да?

— Да. Но ты не бойся, — ободрил друга Яннис. — Нам с сестрой тоже поначалу было страшно, но мы привыкли. Ты тоже привыкнешь.

— Не привыкну, — послышалось из-за двери. — Великий Турок казнил моего отца и старшего брата. Велел отрубить им головы и заставил меня смотреть. У вас в семье, наверное, никого не казнили.

Яннис почувствовал, что по телу пробежал озноб.

— Но как же так? За что твоего отца и брата казнили?

— За то, что они не сделали, как хотел Великий Турок, — срывающимся голосом ответил Яков. — Он хотел, чтобы мой отец, старший брат и я пошли на пир. Пир устроили по случаю захвата Города. Великий Турок отправил к нам евнуха, чтобы нас привёл. Отец прогнал евнуха и сказал, что мы никуда не пойдём. Тогда Великий Турок велел своей страже привести нас насильно. Я всю дорогу спрашивал у отца, зачем было отказываться. Ну, пришли бы мы. Ну, посидели бы вместе с турками. Это же лучше, чем их сердить. А отец ответил, что нет, не лучше. И брат был того же мнения. — Яков всхлипнул и продолжал: — Когда мы пришли на пир, отец крикнул Великому Турку: «Моих сыновей ты не получишь». А мне сказал, чтобы я не делал то, что хочет Великий Турок, ведь если сделаю, то буду гореть в аду вместе с какими-то развратниками. После этого Великий Турок казнил моего отца и старшего брата… и сказал мне: «Смотри. С тобой случится то же самое, если не будешь делать то, что я хочу». Я ничего не понимаю. Никто мне так и не объяснил, чего Великий Турок хочет. Не понимаю ничего! — Яков со всей силы ударил кулаками в дверь и уже не заплакал, а завыл.

Яннису сделалось жутко и сестре тоже. Она схватила брата за руку и спросила:

— Мы ведь не умрём, нет?

Так они сидели, пока не наступило утро и не явились евнухи, назначенные прислуживать «гостям» Великого Турка.

По мере того как Мария приближалась к ипподрому, ей становилось всё тревожнее. А вид городских улиц, которые она помнила совсем другими, не способствовал успокоению. Мусор, сломанные двери и окна домов, следы от костров на мостовой, бурые пятна на стенах. Повсюду бегали бродячие псы, принюхиваясь и иногда зарываясь носами в мусор.

На одной из улиц эти псы сбились в кучу, облепили что-то лежащее среди тряпок и деревянных обломков. Мария сначала хотела кинуть в псов камень, но передумала. Они доедали труп животного, а не человека, как ей вначале показалось.

Когда Мария увидела перед собой громаду ипподрома и один из входов — каменную арку, — то перешла с быстрого шага на бег, однако, едва оказавшись внутри, на арене, замерла в нерешительности.

Там было довольно много людей — турецкие слуги, которые занимались уборкой после вчерашнего пиршества. Одни скатывали ковры, устилавшие почти всю арену, и куда-то уносили. Другие снимали тенты, натянутые над землёй.

В одном из концов арены Мария увидела высокий деревянный помост. Она сразу поняла, для чего он предназначался — вчера там сидел Великий Турок. Наверное, ещё недавно помост выглядел по-другому — богато украшенным, но теперь украшений уже не осталось. Он стал просто каркасом из брёвен, сверху виднелся прочный дощатый настил, а к нему вела широкая деревянная лестница из таких же толстых досок.

Несколько человек заметили её, один приблизился, но Мария не отступила, прямо посмотрела на него, и так некоторое время они стояли, глядя друг на друга. Он первый отвёл глаза, обернулся к остальным, сказал им что-то, а Мария, не дожидаясь, чем закончится их разговор, двинулась к помосту. Она не боялась, что её схватят, но боялась, что выгонят, и поэтому спешила рассмотреть побольше.

Беспокойство сменилось настоящим волнением, которое снова заставило перейти с шага на бег. У подножия помоста на ковре лежало что-то непонятное. Затем стало видно, что это человеческие тела. Появилось странное ощущение повторяющихся событий. «Нет, это не мои. Это другие», — мелькнула мысль, но одежда выглядела слишком знакомой.

Это были Лука и Леонтий, а вернее — их обезглавленные трупы. Их кровь залила половину ковра, на котором они лежали. Наверное, поэтому испорченный ковёр никто не стал забирать. Тела тоже никто убирать не собирался. Видно было, что их перемещали вместе с ковром, чтобы не мешали снимать с помоста украшения. Голова Луки лежала рядом с телом. Головы Леонтия рядом не было, но она быстро нашлась — в траве под помостом.

Кажется, только взяв в руки голову мёртвого сына, Мария окончательно поняла, что случилось и насколько это непоправимо. Душевная боль ощущалась как физическая — в груди всё ныло. Но плакать было некогда. Следовало забрать тела, пока до них не добрались уличные псы или пока их не забрали собиратели трупов.

В любом городе после больших битв ходят такие собиратели, чтобы затем зарыть тела в общей могиле или сжечь. Если так не делать, начнётся чума, поэтому тех мертвецов, которых не забрали родственники, забирают собиратели.

Мария уложила голову сына на ковёр рядом с головой мужа, подвинула оба тела так, чтобы они оказались ближе друг к другу, а ноги были направлены в одну и ту же сторону. После этого оставалось взяться за край ковра и тащить к ближайшему выходу с ипподрома. Тащить плохо получалось — ковёр часто выскальзывал из рук, но другого способа забрать тела не существовало. На себе их не унесёшь.

Мария так погрузилась в свои заботы, что не сразу заметила, как к ней подошёл человек в красном тюрбане. Она увидела его лишь тогда, когда тот наклонился к ней и сказал по-гречески, но со своеобразным выговором:

— Подожди.

Мария отпрянула. Подумала, что сейчас у неё заберут ковёр, но человек ничего не стал забирать, а наоборот — вручил ей кое-что: длинный кусок верёвки.

Мария не понимала, зачем ей это, но непроизвольно взяла, а через несколько мгновений вздрогнула, потому что человек в тюрбане потянулся к правому сапогу и вытащил из-за голенища нож.

По счастью, она не обидела этого странного незнакомца недоверием. Вынимая нож, тот не заметил её страха, потому что даже не взглянул на неё, а взялся за один из углов ковра и пропорол в нём дыру. Затем взялся за соседний угол и проделал дыру там тоже. В эти дыры он просунул концы верёвки, закрепил, а в итоге получилось что-то вроде лямки. С её помощью тащить стало гораздо удобнее и быстрее.

— Да благословит тебя Всемогущий Бог, — сказала Мария незнакомцу.

Тот ничего не ответил, спрятал нож за голенище и хотел уйти, но Мария вдруг подумала, что незнакомец в тюрбане — единственный, кому можно задать важный вопрос.

— Постой, — сказала она.

Тот обернулся.

— Не знаешь ли ты, — продолжала Мария, — где сейчас Великий Турок?

Незнакомец явно не понимал, поэтому она указала на деревянный помост:

— Великий Турок ночью сидел там. А где он теперь?

Кажется, незнакомец сообразил.

— Великий Турок — это султан, — наставительно сказал он.

Мария покорно повторила незнакомое слово:

— Султан. Не знаешь ли ты, где найти султана? Он в лагере возле западных стен? — Она указала на запад.

Незнакомец проследил за её рукой:

— Да, возле западных стен. Тебе нужен дворец возле западных стен.

— Малый Влахернский дворец? — спросила Мария, до конца не веря, что у Великого Турка хватило наглости занять жилище покойного василевса.

— Да. Маленький дворец, — ответил незнакомец.

— Благодарю тебя, добрый человек. — Мария, сама от себя такого не ожидая, поклонилась ему, а тот поклонился ей в ответ и пошёл прочь.

Теперь следовало оттащить трупы домой, но самое трудное ждало впереди. Тела Якова на ипподроме не было, и, значит, судьба младшего сына оставалась невыясненной. Поэтому Мария и спросила, где искать Великого Турка — собиралась пойти к нему, чтобы говорить о Якове.

Всю дорогу до своего дома Мария повторяла себе, что её дела на сегодня не окончены. Вот почему она так строго взглянула на челядинцев, встретивших хозяйку с радостным удивлением, как будто та никуда больше не собирается.

Когда Мария приволокла ковёр к дверям и постучала, слуги поспешно открыли и сказали:

— Госпожа, вы вернулись, — а она ответила:

— Я не вернулась. Мой путь только начался. Позаботьтесь о них, — и указала на тела.

Челядинцы помрачнели, увидев трупы. Перекрестились, а затем начали затаскивать их в дом. Мария подождала, пока с этим закончат, и даже успела сделать несколько шагов прочь от дверей, когда к ней вышел Тодорис:

— Госпожа Мария, прошу: вернитесь.

— Я не могу. Мои дела ещё не закончены. — Мария скорым шагом пошла по улице, но зять не отставал:

— Госпожа Мария, не гневите Бога. То, что вас никто не схватил, это большая удача. Но вряд ли это повторится. То, что не случилось ранним утром, когда улицы пусты, наверняка случится днём.

— Откуда тебе известно, что Бог больше не станет мне помогать? — Мария продолжала идти быстро, всё больше удаляясь от своего дома.

— Госпожа Мария, — сказал Тодорис, — если мне не удастся вас образумить, то придётся отвести домой силой.

— Я буду кричать, — предупредила Мария. — Сюда сбегутся турки и схватят тебя.

Зять, уже хотевший схватить её за руку, передумал и, обречённо вздохнув, припустился бегом к приоткрытым дверям дома, из которых недавно вышел. Мария несколько мгновений смотрела вслед бегущему. Она понимала, как он боится, но сама не имела права бояться. Следовало продолжать свой путь на запад, к Малому Влахернскому дворцу.

…Путь был долгим. И чем дольше Мария шла, тем яснее видела, что ромеям Город уже не принадлежит. В нём теперь хозяйничали завоеватели, а прежние жители оказались низведены до положения приживальщиков.

Разграбление заканчивалось, потому что в разорённых домах, храмах и других зданиях уже нечего стало брать. Турки лениво бродили по улицам и будто выискивали, не забыли ли чего-нибудь. Глядя на одинокую женщину, они сначала проявляли интерес, но стоило им посмотреть ей в лицо, встретиться взглядом, как интерес сменялся безразличием или даже страхом.

Возможно, некоторые боялись, что Мария может сглазить, и именно этим объяснялось то, что случилось с ней в середине пути, когда она зашла во двор одного из храмов, чтобы умыться и напиться из находившегося там фонтана.

Двор не был пуст. Турки поили своих лошадей, а кто-то рыскал в здании храма, проверяя, нельзя ли ещё что-то взять. Мария подошла к фонтану и, осторожно протиснувшись между лошадьми, зачерпнула воду в ладони. Умыв руки, зачерпнула снова, чтобы напиться, но тут в спину ткнули какой-то палкой или кнутовищем. Послышалась отрывистая турецкая речь, которая явно означала, что Мария должна немедленно уйти.

Наверное, турки испугались, как бы женщина в тёмных одеждах не сглазила лошадей, да и людей заодно. Именно поэтому никто во дворе не хотел на неё смотреть. Все стремились оказаться у неё за спиной и толкали в спину, подгоняя, пока она не вышла за ворота церковного двора. «Если бы Лука всё это видел, — подумала Мария, — то с самого начала не поверил бы словам Великого Турка. Город не мог бы достаться в управление приближённому покойного васи-левса, потому что не мог бы жить почти прежней жизнью. Как раньше, здесь уже ничего не будет».

С этой мыслью она подошла к воротам в Малый Вла-хернский дворец. Вход охраняли турецкие воины, которые, конечно, не собирались пускать незваную гостью. Никакого сглаза они не боялись — охрану дворцов вообще не просто напугать или смутить. Однако Мария не собиралась сдаваться, принялась громко кричать и требовать, чтобы пропустили.

По её расчётам, на крики должен был прийти кто-то из начальства, но когда это случилось, Мария нисколько не обрадовалась, потому что пришёл тот самый евнух, который вчера трижды посещал её дом. В первый раз — когда сопровождал Великого Турка, явившегося на обед. Второй раз — когда передал приглашение на пир. В третий раз — когда насильно увёл Луку, Леонтия и Якова. И вот теперь этот евнух наверняка обрадовался, что сможет поквитаться за вчерашнее. Ведь когда он приходил во второй раз и звал на пир, то в итоге услышал «убирайся», а теперь ничто не мешало так же ответить непрошеной гостье.

— Что угодно госпоже? — спросил евнух, стоя в воротах дворца, которые были открыты, но от собеседницы его отделяли скрещенные копья стражи.

— Мне нужно видеть султана, — ответила Мария, старательно произнося новое слово, выученное сегодня.

— Но султану не нужно тебя видеть, — ответил евнух.

— Нужно, — возразила Мария, уже успевшая решить, как ей разговаривать с этим врагом. — Вчера, когда султан приходил гостем в мой дом и принёс скорбную весть о смерти моего среднего сына, то обещал, что воздаст мне. Или эти слова ничего не весят? Ты ведь был там и слышал. Я сидела рядом с телом, которое принесли в ковре, а султан подошёл ко мне и сказал, что я получу даже больше, чем потеряла. Ты станешь отрицать?

Евнух подумал немного и сказал нарочито ленивым тоном:

— Хорошо, я доложу о тебе. Но если мой господин тебя видеть не захочет, ты должна будешь уйти.

— Если он меня видеть не захочет, то пусть позволит увидеться с моим сыном Яковом, — поспешно произнесла Мария.

Евнух снова ненадолго задумался.

— А зачем тебе видеть сына? — спросил он, на что услышал:

— Хочу проверить, всё ли с ним хорошо.

Евнух снисходительно улыбнулся:

— Это я могу сказать тебе и так: с ним всё хорошо.

— Я должна сама убедиться, — возразила Мария и произнесла речь, которую заранее заготовила. Она обдумывала её всю дорогу до дворца: — Я должна быть уверена, что мой сын станет вести себя разумно. Мне известно, что случилось с моим мужем и старшим сыном. Они казнены за непослушание. Я не хочу лишиться ещё и младшего сына, поэтому должна сказать ему, чтобы он проявлял покорность и глупостей не совершал.

Евнух снова задумался, а затем произнёс:

— Хорошо. Я поговорю со своим господином ещё и об этом. Жди здесь.

«Господь, помоги, — молилась Мария, пока ждала, стоя на улице. — Только бы меня пустили к Якову. Только бы меня пустили».

Ждать конечно же пришлось долго. Мария и не надеялась, что её примут немедленно. Она предполагала, что Великий Турок занят делами, которые не захочет прерывать, или ещё не проснулся после вчерашнего пира.

Евнух не сказал, что доложит о посетительнице сейчас, и это, судя по всему, означало, что он собирался доложить о ней совсем не скоро. Торопиться ему было некуда. И этот евнух оказался бы только рад сообщить ей, что Великий Турок не хочет её видеть и с сыном увидеться не разрешает.

Марии даже начало казаться, что евнух решил посмеяться над ней и обманул. Может, он вообще не собирался о ней докладывать, а просто посматривал из окна на то, как она, стоя в тенистой части улицы, ждёт?

«Господь, помоги, — молилась Мария. — Пусть то, что мне обещал евнух, окажется правдой. И пусть мне позволят увидеться с сыном».

Наконец евнух снова появился. Он вышел на улицу, степенно пройдя через ворота мимо стражи, и так же степенно произнёс:

— Пойдём со мной, женщина.

Изнутри дворец, в котором Мария бывала много раз, производил такое же впечатление, как разорённый Город: турки стали там полноправными хозяевами. Двор превратился в военный лагерь с шатрами. На первом этаже самого дворца тоже расположились воины. На втором и третьем этажах сновали турецкие слуги. Даже казалось, что обстановка, которая вроде бы мало изменилась, стала восточной. Всюду, куда ни кинешь взгляд, — какие-то предметы восточного быта, и не всегда их назначение сразу угадывалось.

Ощущение новизны не покидало Марию и тогда, когда евнух предложил войти в комнату, где в прежние времена василевс обычно принимал избранных гостей. Обстановка вроде бы осталась прежней, если не считать исчезновение большого стола, но пропиталась восточным духом. Кажется, Великий Турок стремился в повседневной жизни подражать василевсу, но получалось плохо. Сейчас завоеватель сидел в резном деревянном кресле, стоявшем возле окна, а поза ясно говорила о некотором напряжении — он не привык пользоваться такой мебелью.

Великий Турок посмотрел на посетительницу, но не произнёс ни слова и, конечно, не поднялся навстречу, как сделал бы василевс, когда принимал гостей без лишних церемоний. Евнух остановился возле кресла господина, по левую руку. Мария поклонилась в пояс и молчала. Она не знала, нужно ли говорить приветствие и что лучше сказать.

Великий Турок подождал немного и произнёс:

— Мне доложили, что ты явилась напомнить мне об обещании, которое я тебе дал. И что ты хочешь, чтобы я воздал тебе за то, что ты потеряла.

— Меня поняли неверно, — ответила Мария. — Я не собиралась ни о чём напоминать, потому что не сомневалась, что уважаемый господин и так помнит об обещании. Но я хотела просить, чтобы мне позволили увидеть моего младшего сына. Это восполнило бы мои потери хотя бы отчасти и…

— Подожди-ка, — перебил Великий Турок. — Ты сказала «потери»?

Было понятно, что в вопросе кроется подвох, но сразу сообразить, какой именно, не получилось, а ведь следовало отвечать.

— Да, — произнесла Мария. — Я сказала «потери».

— Я обещал тебе возместить лишь одну потерю, — возразил Турок. — Ты пытаешься меня запутать? Но я прекрасно помню всё, что случилось в твоём доме. Когда в ковре принесли тело твоего среднего сына, а ты показала сильное горе, я подошёл к тебе и сказал, что воздам за эту потерю. Тогда я и представить не мог, что твой муж и твой старший сын станут вести себя как мои враги и что мне придётся казнить их. Воздавать тебе за их смерть я не обещал, а обещал воздать только за среднего.

— Тогда верни мне сына, — сказала Мария. — Верни младшего, которого забрал. Ты обещал мне воздать за смерть сына. Ты вернёшь мне другого сына и этим воздашь.

Собеседник улыбнулся, а затем весело переглянулся с евнухом, продолжавшим стоять возле кресла. Марии показалось, что евнух заранее научил господина, как отвертеться.

— Твой средний сын был взрослым, когда ты его потеряла, — сказал Турок, — а ты просишь вернуть мальчика. Это неравноценное воздаяние. Будет правильнее, если я пока оставлю твоего младшего сына у себя, буду растить и заботиться о нём. А когда он станет юношей, тогда и верну тебе.

Эта была игра в слова, но Мария, проведя много лет при дворе, тоже умела играть в такую игру, поэтому не смутилась и, чуть подумав, произнесла:

— Пока мой младший сын вырастет, пройдёт несколько лет. Что будет, если за это время он случайно прогневает уважаемого господина? Мой сын будет казнён? Но если так, то я не получу воздаяние.

— Я пришлю тебе тело.

— Это будет не вполне равноценно. Но если мне будет позволено увидеть сына хотя бы один раз, я сказала бы ему, что он должен во всём слушаться уважаемого господина и ни в коем случае не прогневать.

Это были почти те же слова, которые Мария сказала, когда просила пустить её во дворец. Как видно, они были переданы Великому Турку, потому что тот опять посмотрел на евнуха, будто спрашивая: «Она ведь не лжёт?»

Евнух в свою очередь посмотрел на Марию, а затем опять на господина и произнёс, причём по-гречески:

— Не знаю, можем ли мы доверять этой женщине. Ещё вчера она говорила совсем другое. Говорила, что её сыну лучше умереть, чем покориться моему господину.

— Я тоже не знаю, можно ли ей верить, — так же по-гречески сказал Великий Турок. — Женщины могут быть очень коварны.

— Сегодня я видела на ипподроме тела моего мужа и моего старшего сына, — сказала Мария. — А вчера видела тело моего среднего сына. У меня остался только младший. Я не хочу потерять и его тоже.

— Звучит вполне разумно, — сказал Турок, — но мне давно не даёт покоя один вопрос.

Этот вопрос явно был очень важен, поэтому следовало очень внимательно слушать.

— Люди Писания не только называют пророка Иисуса[25]сыном Бога, но и утверждают, что Иисус призывал любить врагов, — продолжал Турок. — Эта женщина, конечно, знает о правиле любви к врагам.

Он и евнух перевели взгляд на Марию, а та ответила:

— Да, Иисус сказал, что нужно любить врагов.

— Тогда почему же Город сопротивлялся мне? — спросил Великий Турок. — А ты наверняка молилась в храме, призывая на меня и моих людей всяческие несчастья? Разве это проявление любви?

— На войне правила другие, — ответила Мария, и эти слова были встречены Турком так, как будто он их ждал:

— А сейчас война окончена, и мы с тобой мирно беседуем. Но я всё равно твой враг. Да, женщина? Я казнил твоего мужа и твоего старшего сына. Я забрал у тебя младшего. Из-за меня случилась война, на которой погиб твой средний сын. Я твой враг.

— Да, — ответила Мария, уже понимая, куда клонится беседа.

— Значит, теперь ты должна меня любить? — подытожил Великий Турок. — Но я не вижу любви в твоём взгляде.

— Ты видишь смирение, — ответила Мария. — Когда я пришла, то не стала тебя обвинять. И не стала ничего требовать. Я пришла как просительница, и это означает, что я хочу примириться с тобой. Иисус учил, что желание примириться — это одно из проявлений любви. Человек, который рассказал тебе о любви к врагам, должен был рассказать и о том, что жизнь в любви друг к другу — это жизнь в мире и согласии.

Турок в очередной раз улыбнулся и велел евнуху:

— Отведи её к мальчику.

Мария снова поклонилась, а евнух уже хотел проводить её к Якову, но оказался остановлен господином:

— Подожди. Заодно проследишь, чтобы она ничего лишнего не сказала. И встреча не должна быть долгой. Не более четверти часа.

Это стало неприятной новостью, но Мария подумала: «Даже за четверть часа я успею».

Она собиралась сказать Якову всё то, что обещала сказать, но также и другое — что Яков должен проявлять послушание и покорность всего лишь до наступления нынешней ночи. Потому что нынешней ночью Мария собиралась помочь ему бежать.

Главное было — узнать, где именно держат Якова. И оказалось, что его держат здесь же, на третьем этаже дворца, в покоях, которые предназначались для жены василевса и её служанок, но в последние годы пустовали, поэтому, если василевс устраивал во дворце праздники, здесь отдыхали жёны гостей.

Вот евнух повернул ключ в замочной скважине и открыл двери в общую комнату. Мария стремилась заглянуть ему через плечо, надеясь увидеть сына ещё издали, но вместо этого увидела другого мальчика, темноволосого, тоже лет четырнадцати. И рядом с ним — темноволосую девочку, чуть помладше.

Мальчик произнёс:

— Добрый день, госпожа Мария. — И только тогда память вдруг подсказала: «Это же Яннис, друг Якова. А девочка рядом — сестра Янниса». Кажется, девочку звали Тамар. Вспомнилась встреча с женой и детьми Георгия Сфрандзиса. Встреча на ипподроме, которая состоялась всего три дня назад, но как будто минула целая вечность.

— Надеюсь, этот день будет добрым, Иоанн. — Мария попыталась ободряюще улыбнуться Яннису и его сестре, одновременно оглядываясь в поисках сына, а меж тем евнух прошёл через комнату и стал отпирать ещё одну дверь.

За этой дверью показалась спальня, в которой царил настоящий разгром. Подушки, валяющиеся на ковре. Опрокинутый стул, мешавший открыть дверь пошире. Серебряная тарелка, лежащая рядом. И всё это прикрывал слой белого пуха, часть которого продолжала летать по комнате, будто снег.

— Мама! — это крикнул Яков, выскочивший из комнаты и кинувшийся на шею.

Мария на минуту забыла обо всём на свете, прижимая к себе сына, пытаясь пригладить его растрёпанные волосы и собрать с одежды хотя бы самые крупные пушинки. Она заметила, что сын, находясь взаперти, даже не снял плащ, в котором ушёл вчера вечером. Так и сидел в комнате, готовый в любую минуту покинуть это место.

— Мама, забери меня отсюда, — попросил Яков и, казалось, вот-вот заплачет, поэтому от его слов Марии самой захотелось плакать:

— Сынок, я не могу. Не сейчас. Может быть, позже. Но для этого ты должен стать послушным. Делай всё, что тебе скажут. Не противься.

— А отец говорил наоборот, — ответил Яков. — Отец говорил, что я не должен так поступать, а если стану делать то, что хочет Великий Турок, тогда буду гореть в аду. Что Великий Турок от меня хочет?

Мария почувствовала, что кто-то тронул её за плечо. Она обернулась и увидела, что это был евнух. Он смотрел на неё очень пристально, а затем несколько раз цокнул языком и покачал головой. Значит, отвечать на вопрос сына не следовало.

— Яков, прошу тебя: послушай, — сказала Мария. — Я знаю, что говорил твой отец. Вчера я и сама говорила, как он. Но сегодня всё иначе. Ты ведь знаешь, что из всех сыновей ты один у меня остался?

Яков всхлипнул и кивнул, а Мария оглянулась на евнуха. Как и следовало ожидать, тот смотрел на неё всё так же внимательно. Причём ловил каждое слово, поэтому она повернулась к сыну и продолжала говорить то, что обещала туркам:

— Главное, чтобы ты не умер. Даже если ты совершишь какой-то грех, то позднее сможешь покаяться. У тебя будет целая жизнь на это. Главное — сохранить твою жизнь.

Мария снова обернулась, чтобы посмотреть, не ослабло ли внимание евнуха. Вдруг он отвлёкся на что-нибудь. Однако тот по-прежнему следил внимательно, и тогда она посмотрела на Иоанна, будто прося у него помощи: глазами показала ему на слугу Великого Турка, а затем — на своего сына. Увы, Иоанн не понял.

Мария опять обратилась к Якову и старалась по возможности тянуть время, говоря почти одно и то же:

— И так слишком многие погибли. Слишком многие. Зачем умножать их число? Лучше смириться и покориться. Смирение — это добродетель. Поэтому обещай мне, что будешь послушен, и тогда мы с тобой обязательно увидимся снова.

Следовало в очередной раз оглянуться, чтобы проверить, слушает ли евнух. Тот, конечно, полагал, что эти взгляды — своего рода вопрос: «Всё ли я говорю правильно?», поэтому ничего не заподозрил, но всё же оставался бдительным, поэтому Мария опять посмотрела на Иоанна. Она вновь показала ему глазами сначала на евнуха, а затем на сына. И на этот раз мальчик понял!

— Шехабеддин-паша, — заговорил он нарочито громко, — я хочу снова попросить тебя: не запирай больше Якова. Я уже говорил тебе, что он мой друг и что я готов поручиться за него.

Евнух на мгновение обернулся и перестал слушать, что говорят Якову. Но лишь на мгновение. Этого было недостаточно. Так что Иоанн продолжал говорить громким голосом, привлекая к себе внимание:

— Шехабеддин-паша, я обещаю, что Яков станет вести себя спокойно. Он ведь послушает госпожу Марию, а если не до конца послушает, то мы с сестрой будем говорить с ним и убедим. Шехабеддин-паша, если это нужно, отведи меня к своему господину, и я буду просить его. Шехабеддин-паша, ответь мне.

Иоанн говорил не переставая, поэтому евнух уже не мог сосредоточиться на Якове, как ни старался.

— Хватит, — строго сказал он, повернувшись к Иоанну. — Я слышал твою просьбу. Я над ней подумаю. Перестань кричать. — Но в то самое время, когда евнух это говорил, Мария шепнула Якову на ухо:

— Сегодня не ложись спать и не гаси огня. Я приду под окно и принесу верёвку, чтобы ты мог бежать отсюда.

Вечер 31 мая 1453 года

Тодорис, узнав, что тёща вернулась от Великого Турка, начал верить в чудеса. В первый раз, когда она вернулась с ипподрома и приволокла тела своего мужа и старшего сына, это казалось не так уж удивительно. Было раннее утро, на улицах почти никого, и потому Тодорис вполне допускал, что госпожа Мария не повстречается с турками, которые захотят взять её в плен. Зато во второй раз, когда она направилась к западным стенам, то есть хотела пройти через весь Город в разгар дня, это было совсем другое дело. На успех не следовало надеяться, поэтому Тодорис не поверил ушам, когда уже после наступления сумерек челядинцы сказали ему, что госпожа Мария только что вернулась.

Конечно, Тодорис поспешил во двор это увидеть. Тёща была сильно утомлена, ей трудно было стоять на ногах, одежда запылилась, но в остальном — всё хорошо. Пожалуй, эта долгая прогулка оказалась госпоже Марии на пользу, потому что тень печали, лежавшая на лице со вчерашнего дня, стала как будто исчезать. Снова появилось желание заботиться о себе.

— Ах, я так находилась за этот день! — говорила она слугам и служанкам, сидя на каменной скамье неподалёку от главных дверей. — У нас есть тёплая вода? Хочу вымыть ноги. И приготовьте мне, во что переодеться. А ужин есть? Я ужасно голодна.

«Голодна — это хороший признак», — подумал Тодорис, а меж тем тёща наконец заметила его и недовольно спросила:

— А что это на наших дверях? Какой-то знак мелом… Слуги сказали, что нарисовал ты.

— Да, я, — ответил Тодорис и объяснил, зачем.

Он ещё утром, как только стало известно, что янычары больше не охраняют дом, понял, насколько опасным сделалось положение тех, кто в этом доме остался. Любой турок, проходя мимо по улице, мог задаться вопросом: «А почему здесь двери не сломаны, а охраны нет?» Этот турок наверняка решил бы проверить, позвал товарищей, и в итоге случился бы ещё один штурм здания, как в день, когда Город пал.

Вот почему Тодорис, когда госпожа Мария сообщила ему новость о янычарах и ушла, тут же попросил Эву показать, где находится кабинет господина Луки. Там вместе с Эвой юноша перерыл все бумаги, чтобы найти хоть одно письмо с турецкой подписью. В итоге оно было найдено. А затем Тодорис взял мел и, сверяясь с подписью на листе, нарисовал такую же на дверях дома. Пусть турки, проходящие мимо, думают, что это метка, означающая «всё здесь принадлежит обладателю подписи».

Турецкая подпись, как и другие подобные, выглядела очень замысловато, но её вполне удалось повторить, имея перед глазами образец. Главное было — во время рисования не попасться на глаза какого-нибудь турка. Тогда уловка просто потеряла бы смысл.

По счастью, утром улицы оставались пустыми. Ни один турок не видел, как Тодорис рисовал метку. Турки видели её уже нарисованной и, к великой радости всех обитателей дома, поверили в «знак» — на всякий случай проходили мимо, не трогая двери. Лишь госпожа Мария, вернувшись с ипподрома, не заметила её, а заметила только вечером, когда вернулась уже окончательно.

— Что ж, — будто нехотя произнесла тёща, — благодарю, что позаботился о моём доме. — Она помолчала и с каким-то вызовом в голосе добавила: — А я сегодня подумала о твоих родных. Когда возвращалась от Великого Турка, то нарочно прошла мимо твоего дома. Там вокруг стоит стража из янычар — такая же, как была возле этого дома.

Тодорис сразу понял, как это понимать: его отец и братья живы, но их участь зависит от того, как они поведут себя с Великим Турком, а не от выкупа.

— Благодарю за известие, госпожа Мария, — сказал Тодорис, но тёща уже почти не обращала на него внимания. Она поднялась со скамьи и направилась в свою комнату, рассказывая служанкам, что хочет на ужин. Зятя к трапезе не пригласила, хотя он охотно присоединился бы, но не для того, чтобы есть (его уже накормили), а для того, чтобы расспросить о встрече с Великим Турком.

Опять всколыхнулась досада — совсем как тогда, когда Тодорис узнал, что его жена поедет в Венецию, а ему забыли об этом сообщить. После того, как челядь разошлась по делам, он присел на каменную скамью, где только что сидела тёща, и задумался.

Рядом присела Эва и осторожно погладила его по плечу.

— Слуги говорят, что есть вести о Якове, — тихо сообщила она. — Яков жив. Его держат в Малом Влахернском дворце. В этом дворце теперь живёт Великий Турок.

— Даже со слугами госпожа Мария охотнее делится сведениями, чем со мной, — пробормотал Тодорис.

— Эта из-за меня она на тебя злится, — вздохнула Эва.

— Нет, так всегда было.

— Тодис, не думай об этом. — Эва улыбнулась своей тёплой улыбкой. — Ты настоящий герой, потому что стараешься заботиться обо всех. А госпожа Мария не обо всех заботится. Вот, например, о своих слугах — нет. Слугам это не нравится, но они думают, что всё со временем изменится. У госпожи Марии ведь большое горе, а когда она успокоится, то станет заботиться ещё и о них.

— Эва, а ты можешь выяснить, что ещё госпоже Марии удалось узнать, когда она ходила по Городу?

— Могу, — опять улыбнулась Эва, поднимаясь со скамьи, и решительно добавила: — Хоть она и не хочет тебе ничего говорить, но ты всё узнаешь. Я попозже приду к тебе в комнату рассказать.

Тодорис отправился к себе и улёгся на кровать поверх покрывала, пытаясь вздремнуть и так скоротать время. Уснуть не получилось, а часа через два служанка, как и обещала, пришла к нему. Её улыбка, обычно тёплая и добрая, почему-то выглядела злорадной.

Эва, улыбаясь, молча вошла, закрыла за собой дверь, уселась на край кровати рядом с Тодорисом и сообщила:

— Я знала, что чем-то подобным дело и кончится.

— О чём ты говоришь? — спросил юноша, приподымаясь.

— Помнишь, что было утром? — в свою очередь спросила Эва. — Госпожа Мария хотела, чтобы слуги отправились с ней на ипподром, а затем — к Великому Турку. Они все отказались, и тогда она пришла к тебе. Вот и теперь то же самое. Госпожа Мария хотела, чтобы слуги помогли ей сегодня ночью устроить Якову побег из дворца. Побег из-под носа у Великого Турка! — Эва не удержалась и рассмеялась. — А теперь угадай, кто согласился рискнуть головой ради спасения её сына. Никто! А госпожа Мария очень огорчилась, кричала на всех: «Это мой сын! Единственный сын, который у меня остался!» Но все ответили, что это плохая затея. И конечно, после этого госпожа Мария вспомнила о тебе.

— Она меня упоминала? — спросил Тодорис, теперь усевшись на краю кровати рядом с Эвой.

— Нет, не упоминала, — ответила служанка, — но направляется в сторону этой комнаты. Думаю, через минуту уже будет здесь. Ты ведь не станешь просить меня выйти? Я хочу посмотреть, как госпожа Мария попробует тебя уговаривать. Два часа назад она на тебя свысока смотрела, потому что думала, что без тебя обойдётся, а теперь всё будет по-другому.

Тодорис поймал себя на том, что в глубине души разделяет злорадство служанки: «Если тёще больше не к кому обратиться, то она сразу обо мне вспоминает». Однако он не мог веселиться, сознавая, что дело очень серьёзное. Решалась судьба мальчика. Возможно, что и сама жизнь младшего сына госпожи Марии зависела от того, что произойдёт в эту ночь. Возможно, что затея с побегом была глупой и неосуществимой. Но возможно, в ней имелось разумное зерно. Тодорис решил по меньшей мере выслушать тёщу, когда та придёт, и она явилась менее чем через минуту.

А ведь что-то подобное уже происходило! Тодорис и Эва сидели рядом на кровати, когда дверь открылась и на пороге появилась госпожа Мария. Тёща, в прошлый раз увидев такую картину, взглядом метала молнии, а теперь обречённо вздохнула.

— Тодорис, мне нужно поговорить с тобой, — сказала она.

— Конечно, госпожа Мария, — ответил тот, поднялся на ноги и жестом предложил тёще сесть за стол.

Она опустилась в резное кресло возле стола, строго взглянула на Эву:

— Тебе здесь быть не обязательно.

Служанка просительно посмотрела на Тодориса, а тот, чуть подумав, решил, что ему не надо потакать тёще. Если госпожа Мария рассердится и уйдёт, это будет означать, что у неё намерения в отношении младшего сына несерьёзные. Любое дело, где один из участников может при первом же слове «нет» всё бросить и уйти, обречено на неудачу.

— Нет, госпожа Мария, пусть она останется, — сказал юноша. — Если разговор пойдёт о спасении Якова, то, возможно, помощь Эвы нам понадобится.

Тёща фыркнула:

— Каким образом она может нам помочь?

— Если вы хотите устроить Якову побег, а затем скрываться от турок, то второе будет удобнее сделать с помощью Эвы, — ответил Тодорис.

— И всё же я не понимаю, — настаивала тёща.

Тодорис сел на пристенную скамью и твёрдо произнёс:

— Госпожа Мария, если у вас есть соображения, как помочь Якову сбежать от Великого Турка, то самое время рассказать о них, а если нет, то уходите.

Тёща, как видно, вспомнила, что ей больше не к кому обратиться. Она сразу переменилась в лице и торопливо заговорила:

— Тодорис, всё очень просто. Это большая удача, что Якова держат в Малом Влахернском дворце. В прежние времена я была в том дворце много раз и знаю, как там расположены комнаты и окна. Якова держат на третьем этаже. Окно его комнаты выходит не во двор, а на улицу. И не просто на улицу, а на южную сторону. Ты же помнишь, как здание выглядит с южной стороны? Дворец торцом пристроен к крепостным стенам и с южной стороны почти ничем от них не отличается. Там у него почти нигде нет окон — только на высоте третьего этажа. Мы кинем камушек Якову в окно. Яков будет нас ждать. Я его предупредила. Он откроет окно и спустится к нам по верёвке, которую мы ему передадим. Вот и всё. Окон мало, поэтому мы их не перепутаем. И Якова никто не увидит, когда он будет спускаться, потому что ниже его окна — глухая стена. Из-за этого там нет никакой стражи. В ней не видят нужды.

Тодорис представил себе Малый Влахернский дворец. Здание, примыкающее к крепостной стене. Перед зданием — двор, окружённый каменной оградой. Один конец ограды соединялся с углом дворца, а другой — с укреплениями.

— Погодите, госпожа Мария, — сказал Тодорис. — Если я правильно помню, то с южной стороны дворца действительно тихое место, но с восточной, то есть буквально за углом — ворота во дворец. Возле них должна стоять стража даже ночью. И если эта стража услышит нас, то придёт проверить и поднимет тревогу.

— Снаружи не должно быть стражи, — уверенно заявила тёща. — Ворота на ночь запираются, а стража конечно же остаётся во дворе, с внутренней стороны ворот. Если мы будем вести себя тихо, нас никто не услышит.

— А стража на крепостных стенах? — спросил Тодорис.

— Когда я проходила там днём, то никого не видела, — последовал ответ. — Совсем никого. А я смотрела очень внимательно. Наверное, не видят нужды. Ведь за стенами нет врагов. Там лагерь турецкого войска.

Тодорис посмотрел на Эву, которая сидела на краю кровати и слушала. Служанка не проронила ни звука, но по лицу явно читалось: «Уж слишком всё хорошо получается».

— А как же Яков откроет окно? — вдруг задался вопросом Тодорис. — Там же рама, которая не открывается и не вынимается. И она очень толстая. Поэтому выломать тоже нельзя.

— Там есть форточка, — сказала госпожа Мария. — Форточка такая же, как во многих домах. И как в этом доме.

— А Яков в неё пролезет? Сможет?

— Полтора месяца назад пролезал, — сказала тёща. — Полтора месяца назад он сбежал из своей комнаты через окно. Я заперла его в наказание, а он сделал из простыней верёвку, спустился из окна во внутренний двор, а затем выскочил на улицу. Почему же теперь он не может так же сбежать от Великого Турка, как сбежал от меня?

— Допустим, это так, — начал рассуждать Тодорис. — Но как же мы передадим Якову верёвку? Там высоковато, чтобы кидать крюк. Да и попасть в эту форточку совсем не просто. А если промах, то стекло так зазвенит, что нас наверняка услышат.

Тёща на мгновение смутилась, но легко нашлась:

— Мы объясним Якову, что он должен спустить к нам тонкий шнурок. Мы привяжем к шнурку конец верёвки, а Яков втянет верёвку в окно, закрепит её и спустится к нам.

Тодорис задумался. Пусть предложение казалось необычным, но всё это было вполне осуществимо. Однако оставался главный вопрос:

— Госпожа Мария, а как же мы доберёмся до места? Нам надо сделать это, пока не рассвело. И сделать тихо. Если мы возьмём лошадей, будет топот, а пешком мы можем не успеть. Особенно вы. Вы уже дважды за сегодня прошли расстояние от этого дома до дворца. Боюсь, что в третий раз ваши ноги откажутся вам служить. А кроме того, если побег удастся, быстрые ноги окажутся нужны как никогда.

— Я пройду, — уверенно сказала тёща.

— Нет, не пройдёте, — ответил Тодорис. — А если и пройдёте, то на обратном пути скажете, чтобы мы с Яковом бросили вас и спасались сами. Так не годится.

— Я пройду, — повторила тёща, но уже менее уверенно. Как видно, в первый раз она обещала не задумываясь, а теперь задумалась.

Тодорис опять задумался:

— Но мы можем рискнуть: возьмём лошадей, но поедем не к дворцу, а остановимся неподалёку.

— Во Влахернском квартале много покинутых домов, — оживилась тёща. — Мы можем оставить лошадей в одном из них. Главное — не забыть, где.

— И главное, чтобы никто их не увёл, пока нас не будет, — пробормотал Тодорис.

Тёща вдруг улыбнулась:

— Господь нам поможет. Их не уведут.

Зять по-прежнему продолжал выискивать недостатки этого плана:

— А вы умеете ездить верхом, госпожа Мария?

Как и следовало ожидать, та ответила:

— Нет, но я буду крепко держаться за седло. А если окажется совсем плохо, ты привяжешь меня к нему, чтобы я не упала.

Тодорис никак не мог избавиться от мысли, что эта непоколебимая уверенность в успешном завершении дела происходит оттого, что госпожа Мария слегка не в себе.

Он внимательнее посмотрел на тёщу, оценивая, а затем — на Эву, которая по-прежнему молчала, но теперь выглядела слегка встревоженной.

Тут же вспомнились слова служанки о том, что госпожа Мария с недавних пор совсем не заботится о судьбе своих слуг, и само собой возникло новое соображение:

— Хорошо, госпожа Мария, допустим, наше дело удалось. Но если так, то вернуться в этот дом мы не сможем. Здесь турки станут искать прежде всего. Так что возьмите с собой все деньги, сколько есть. А ещё подумайте вот о чём: все, кто останется здесь, обречены на незавидную участь. Турки, придя сюда, выместят на них злобу. Или станут пытать, чтобы выяснить, где прячетесь вы с Яковом.

Тёща задумалась, но не о слугах:

— А как же мой муж и старшие сыновья? Кто их похоронит?

— Боюсь, что это сделать будет некому, — сказал Тодорис. — Тела останутся в доме.

— Нет, я найду, кому это поручить, — возразила госпожа Мария и продолжала рассуждать как будто сама с собой: — Значит, я сейчас должна выплатить слугам всё жалованье, которое не выплачено, и отпустить? — Она бросила взгляд на Эву. — Хорошо. Так и сделаю.

Служанка встревожилась ещё больше, а Тодорис помолчал и добавил, по-прежнему обращаясь к тёще:

— Даже на ночных улицах вашим слугам будет безопаснее, чем здесь.

Эва хотела что-то возразить, но при хозяйке говорить не собиралась, поэтому с нетерпением ждала окончания разговора, а Тодорису меж тем пришло в голову ещё одно соображение.

— Госпожа Мария, — сказал он, — может случиться так, что наша затея окажется невыполнимой. Если мы доберёмся до дворца и увидим, например, что там кругом стража, то дальше мы ничего делать не будем и вернёмся. Тогда на следующий день сможете нанять всю прислугу заново.

Тёща будто не услышала последней фразы.

— Я в любом случае должна попытаться, — сказала она, но Тодорис перебил:

— Нет, неудачный побег сделает только хуже. Причём сделает хуже всем: и Якову, и вам, и даже моему отцу и братьям, если меня поймают. Поэтому обещайте, что оставите решение за мной и согласитесь с ним. Иначе я не стану помогать.

— Хорошо, я обещаю, — вздохнула госпожа Мария, понимая, что на препирательства нет времени.

— А теперь, — сказал Тодорис, — решим, где вам с Яковом придётся прятаться, если побег удастся. Конечно, возможностей много, но я бы посоветовал развалины Большого дворца, которые в конце улицы. Они удобны тем, что там много входов и много выходов. И в том числе есть выход к морю — через заброшенный дворец Буколеон. Насколько я знаю, гаванью Буколеона до сих пор пользуются рыбаки, и это важно, ведь вам с Яковом надо будет бежать из Города. Завтра закончатся три дня, отведённые Великим Турком на грабёж. Значит, рыбаки вернутся в гавань. Вы договоритесь с одним из них, чтобы довёз вас до ближайшего большого острова в Эгейском море. Там вы сядете на торговый корабль, если капитан заслуживает доверия, и доберётесь до Венеции. Мы с Эвой поможем вам в этом. Она станет носить вам еду, пока вы не уехали. А я могу договориться с рыбаками и проводить вас до острова, чтобы ни у кого не возникло соблазна вас ограбить.

Госпожа Мария не спорила. Наверное, она предпочитала не заглядывать так далеко, поэтому поднялась на ноги и деловито произнесла:

— Пойду рассчитаю слуг и переоденусь в мужское. Ведь в женском мне неудобно будет сидеть в седле.

— А я пока соберу всё необходимое и поседлаю лошадей, — сказал Тодорис. — Для Якова нам тоже лошадь понадобится.

Как только тёща вышла, Эва тут же вскочила и, схватив Тодориса за плечи, развернула к себе. В её глазах было разочарование, граничащее с отчаянием.

— Тодис, зачем ты это затеял? Зачем? — зашептала она. — Господь тебя берёг все два месяца, пока длилась осада. Значит, Он хотел, чтобы ты жил. А ты что делаешь? Это же очень опасно. Очень.

— Опасность я оценю на месте, — ответил юноша и успокаивающе улыбнулся. — Если всё совсем не так, как говорит госпожа Мария, а она вполне может ошибаться, то я не стану ввязываться в самоубийственное дело.

— Но зачем ты согласился попробовать? — не унималась Эва. — Это же такая опасная затея, что лучше вообще не браться. Утром ты был разумнее. Когда госпожа Мария уговаривала тебя отправиться на улицу, ты отказался, а теперь…

— То, что она теперь предлагает, не совсем безумно. К тому же я перед ней в долгу.

— В каком долгу? Ты имеешь в виду долг воина? Но Город пал, и ты уже не обязан умирать, защищая его и жителей.

Тодорис даже удивился немного:

— Эва, разве ты забыла позавчерашний день? Забыла, как меня окружили турки у ворот этого дома? Если бы госпожа Мария не впустила меня, я был бы уже мёртв. Она впустила меня, исполняя передо мной долг как перед членом семьи. А возможно, ею руководило милосердие. Хотя… я всё же сомневаюсь, что она повела бы себя так же, окажись на моём месте незнакомый человек. Как бы там ни было, я перед ней в долгу.

Служанка как-то сразу стихла, опустила руки, потупилась:

— Если так, то, наверное, ничего не поделаешь. Придётся этот долг отдать. — Она снова посмотрела на Тодориса. — Но обещай, что не будешь подвергать себя опасности необдуманно, а во всех сомнительных случаях лучше отступи. Возвращайся живой, прошу тебя. — Эва взяла руки Тодориса в свои.

Он снова улыбнулся ободряюще:

— Мне совсем не хочется умирать. Но сейчас меня больше беспокоит, что я невольно тебе навредил. Госпожа Мария сейчас рассчитает всех слуг, и ты останешься без места. Даже если побег Якова не состоится и она возьмёт слуг обратно, то ты в их числе всё равно не окажешься. Я оставил тебя без заработка, поэтому обещаю, что ты будешь служить у меня в доме. А если мой отец этого не позволит, стану жить сам по себе. И ты — со мной.

Эва тоже улыбнулась, и её улыбка опять была тепла и приятна:

— Тодис, если тебе не претит жить со мной там, где я жила с мужем, то мы можем поселиться в моём домике на западной окраине Города. Но сейчас ты об этом не беспокойся. — Она перестала улыбаться. — Лучше беспокойся о госпоже Марии и Якове. И об отце и братьях — тоже. Никто не знает, что будет со всеми нами завтра.

Мария не собиралась возиться со слугами долго. Обычно расчёт занимает много времени, когда надо понять, сколько заработал слуга, если отслужил неполный месяц. Но было последнее число мая. А даже если бы была середина, Мария заплатила бы всем как за полный месяц — лишь бы побыстрее с этим покончить и избежать споров.

Кроме того, Мария всегда выплачивала жалованье аккуратно, так что приготовила деньги заранее. Ещё несколько дней назад. Оставалось просто раздать всё слугам и объявить, что им придётся покинуть дом.

Когда слуги узнали, что должны уйти немедленно, это им, конечно, не понравилось. Они предпочли бы уйти на рассвете, когда три дня грабежей закончатся и настанет утро первого дня законности.

— Госпожа, позвольте дождаться, пока рассветёт, — сказала одна из служанок, но говорила, конечно, за всех.

Мария объяснила, почему так поступить нельзя, и тогда слуги зароптали, но она попросила у них прощения и в утешение добавила, что возьмёт их обратно, если задуманное ею дело окажется невозможным.

После этого Мария ушла переодеваться. А заодно следовало решить, кому из слуг или служанок поручить похороны мужа и сыновей. «Как бы ни свирепствовали турки в минувшие три дня, — думала она, — хоть один священник в Городе должен найтись. И могильщики».

Выбранному слуге или служанке следовало лишь организовать всё, но сделать это добросовестно. Конечно, Мария щедро оплатила бы хлопоты, но ей не хотелось допускать даже мысли, что тот, кому она доверит такое важное дело, решит сэкономить и забрать себе часть денег, выделенных на покупку гробов и места на кладбище, а также предназначенных священнику или могильщикам.

Мария мысленно выбрала среди слуг и служанок несколько таких, которые больше всего заслуживали доверия. Она сказала себе, что должна посмотреть, кто из них как поведёт себя теперь. Возможно, кто-то придёт и скажет: «Госпожа, позвольте остаться с вами, что бы ни случилось». Это стало бы признаком верности.

Этими мыслями Мария была занята, пока придумывала, как бы понадёжнее убрать волосы под платок, и выбирала себе мужскую одежду. Решить дело с волосами оказалось проще, чем с одеждой. Одежды Луки оказались слишком большими, и одежды старшего сына — тоже. А вот среднего сына — в самый раз.

Тела Луки и Леонтия, уже обмытые и одетые для погребения, как и тело Михаила, лежали на кроватях в тех спальнях, где муж и сыновья ночевали при жизни, а Мария, заходя туда, чтобы примерить вещи, заодно прощалась с умершими. Она была так погружена в себя, что не услышала подозрительный шум, а различила его лишь тогда, когда покинула комнату Михаила.

Топот, громкие голоса, звон металлической посуды, хлопанье дверей — что это всё могло означать? И лишь войдя в залу для трапез, Мария всё поняла: слуги грабили дом. Как будто это были вовсе не слуги, а турецкие разбойники!

Две служанки как раз занимались тем, что открыли шкаф, вытаскивали оттуда серебряную посуду и складывали в мешок. Мимо них прошёл один из челядинцев с другим мешком, где, судя по всему, находилось несколько подсвечников. «Зачем? Они же не золотые, а позолоченные», — подумала Мария, но вслух произнесла совсем другой вопрос, полный недоумения и возмущения:

— Что это вы делаете?

— Прибираем ваше добро, госпожа, — с неожиданной наглостью ответила одна из служанок. — Иначе же оно туркам достанется. А если вы наймёте нас обратно, мы всё вернём.

Это конечно же была неправда.

— И ты с ними? — спросила Мария, обращаясь к челя-динцу.

— Они верно сказали, — ответил он. — Надо прибрать ваше добро, чтобы оно туркам не досталось. А если уж говорить честно, то вам следовало бы побольше платить своей прислуге. Мы не нанимались за вас головой рисковать. Это дело наёмных воинов. Но наёмные воины совсем другую плату получают — побольше нашей.

Мария по-прежнему чувствовала возмущение. А теперь к этому прибавилось и чувство полного бессилия. Она никак не могла помешать тому, что совершалось. Никак. И как же до этого дошло? Ей казалось, что её дом — чуть ли не последний островок спокойствия и безопасности среди бурного моря, затопившего Город. Но теперь оказалось, что эта безопасность была мнимая. И вовсе не потому, что сюда ближе к рассвету могли прийти турки. А потому, что люди, на которых Мария полагалась, предали её.

В других комнатах было то же самое: слуги собирали всё ценное, что можно легко унести. Вот в мешке скрываются дорогие вышитые скатерти из того же шкафа в обеденной зале, ценные книги из шкафов в кабинете Луки, домашняя икона в золотом окладе и венецианское зеркало из комнаты самой Марии. И это только те вещи, чьё исчезновение Мария видела своими глазами, бросаясь то в одну комнату, то в другую.

— Почему вы это делаете? Почему? — спрашивала она.

— Всё равно же туркам достанется, — отвечали ей.

— А если мне придётся отказаться от моей затеи в самом начале и вернуться? — спрашивала Мария. — Куда я вернусь? В разорённый дом?

— Если вернётесь, тогда всё вернём, — отвечали ей, но говорили как с безумной. Почти так же, как и с утра, когда она уговаривала слуг сопровождать её на Большой ипподром и далее. Но если раньше в речах всё-таки чувствовалось почтение, то теперь его не осталось.

— Но почему же вы решились именно теперь? — спрашивала Мария. — Ещё утром вы вели себя как честные слуги. А вечером так радостно встречали меня. Вы лицемерили?

Один из челядинцев ответил:

— Мы ещё надеялись, что вы успокоитесь и образумитесь. Надеялись, пока в доме хоть один разумный господин оставался — господин Тодорис. Но теперь и он будто с ума сошёл, раз помогает вам. Значит, нам больше надеяться не на кого — только на себя.

Самым ужасным казалось то, что в разграблении дома участвовали все. И даже слуги и служанки, которые казались заслуживающими особого доверия.

«К кому же мне теперь обратиться?» — думала Мария. С этой мыслью она пошла искать Тодориса и нашла его в конюшне, облачённого в доспех. В денниках стояли посёдланные лошади — все три, которые остались. Те, на которых ездили Лука, Леонтий, Михаил и челядинцы, потерялись ещё тогда, когда Город захватили турки. Муж с сыновьями и остальные уехали на этих лошадях на последнюю битву, а вернулись уже пешими… Михаила принесли мёртвым в ковре.

— Госпожа Мария, вот на этой лошади поедете вы, — сказал Тодорис, указывая на ту, которую обычно запрягали в повозку. — Эва сказала, что эта лошадь тягловая, но быть под седлом её тоже когда-то учили. Лошадь наименее резвая, но зато самая спокойная.

Мария почти не слушала. Её раздирали сомнения. Как же она поедет, если ей некому поручить похороны мужа и сыновей? Она не может бросить их тела в доме, потому что это означает, что Лука, Леонтий и Михаил в итоге окажутся зарыты в общей могиле или, что ещё хуже, сожжены. И конечно, без всякого отпевания.

Мария уже собралась поделиться своими сомнениями с Тодорисом, когда вперёд выступила Эва, находившаяся рядом с ним.

— Простите, госпожа Мария, но я больше не могу держать это у себя, — сказала она. — Возьмите.

Служанка уже привыкла, что хозяйка старается её не замечать. Мария, даже когда вручала ей деньги, рассчитывая слуг, смотрела в сторону. Очевидно, поэтому Эва решила проявить настойчивость, которую слуги не проявляют. Взяла госпожу за руку и быстро вложила в ладонь то, что хотела отдать.

Мария невольно посмотрела, что ей дали. Это было обручальное кольцо, которое она сняла утром и оставила на столе в комнате Тодориса. Мария уже забыла об этой вещи и вспомнила бы очень нескоро, хоть и дорожила ею. Слишком много всего случилось за минувший день, чтобы помнить ещё и об этом.

Эва могла бы преспокойно оставить кольцо себе, поэтому Мария удивилась, но по-прежнему не могла забыть то, что с Эвой связано: «Именно с ней Тодорис позорит мою дочь».

— А ты почему здесь? — спросила её Мария. — Не хочешь унести что-нибудь ценное, пока можешь? А то всё разберут без тебя.

— Мне в этом доме ничего не нужно, — показала головой служанка.

— Почему?

— Потому что хватит с меня того, что мне достался ваш зять, — сказала Эва, а затем вдруг смущённо потупилась и добавила: — Госпожа Мария, я понимаю, что это нехорошо и грешно. Я понимаю, что вам обидно за вашу дочь. Я понимаю, что виновата. Но… но… Город пал, Ромейской империи больше нет. Неужели всё ещё важно родство между семьями, которые этой империей правили? Ваша дочь уже никогда не захочет вернуться сюда, а ваш зять сам сказал, что не поедет в Венецию. Никто не будет расторгать их брак, но причина, по которой его заключили, уже не важна. Никому уже не нужно, чтобы этот брак исполнялся. Так разрешите мне быть счастливой! — Она подняла голову и посмотрела прямо на хозяйку. — Госпожа Мария, не сердитесь на меня и позвольте вам помочь. Позвольте хотя бы немного искупить мою вину перед вами. Я буду молиться, чтобы вам удалось устроить побег сыну. И если позволите, я стану носить вам еду, пока вы будете прятаться в Буколеоне у моря. Это меньшее из того, что я могу сделать.

Мария поначалу слушала, поджав губы, и хотела оборвать или перебить. Не получилось, потому что служанка говорила так быстро, что даже слово не вставишь. А в конце Мария вдруг почувствовала, что плачет. Она, надев возвращённое кольцо на палец, вдруг потянулась к служанке и обняла её:

— Эва, прости меня. Позавчера, вчера и сегодня я проклинала тот день, когда приняла тебя в свой дом. Я думала, что ты худшая служанка из всех, которые у меня когда-либо были. Но Господь указал мне истину: ты — самая лучшая, и на тебя я могу положиться так, как ни на кого другого.

Тодорис выглядел удивлённым, глядя на эти объятия, а Мария сказала ему:

— Мне нужно дать Эве одно очень важное распоряжение. Через четверть часа я буду готова ехать.

Она повела служанку в свою спальню, где, как и ожидалось, повсюду виднелись следы грабежа. Комната выглядела так, будто всё ценное, что уже «не нужно» хозяйке дома, взято, но Мария, взглянув на большой сундук в углу, хоть он и стоял открытым, удовлетворённо улыбнулась:

— Расхитительницы, наверное, думали, что я все свои деньги раздала. А вот и нет.

Ключ в двери спальни никуда не делся, поэтому Мария велела Эве запереть дверь и помочь отодвинуть сундук, чтобы добраться до пола под ним.

Одна из половиц вынималась, если знать, где нажать. А в углублении под половицей лежали два увесистых кошелька с деньгами. Тот, который побольше, Мария без колебаний отдала Эве:

— Возьми. Используй, чтобы похоронить моего мужа и сыновей. Пусть у них будет достойное отпевание, и пусть их похоронят в хорошем месте. Всё, что останется после этого в кошельке, твоё. Но мой тебе совет: не увлекайся тратами, потому что злые люди поймут, что у тебя много денег, и захотят отнять их у тебя. А если будешь тратить понемногу, тебе хватит на долгие годы и детям твоим останется.

— Госпожа, — ответила служанка, и все её дальнейшие слова звучали так, что не оставалось сомнений в их правдивости, — если окажется, что побег вашего младшего сына невозможен, я верну эти деньги. И вы сами похороните мужа и старших сыновей.

Мария положила свой кошелёк себе за пазуху и застегнула верхнюю одежду так, чтобы никто не подумал, что что-то лишнее выпирает. Эва последовала этому примеру. Затем они вернулись на конюшню, где продолжал ждать Тодорис.

— Поедемте, госпожа Мария. Не так уж много времени осталось, — сказал он.

Они поехали, а Эва проводила их до ворот.

К счастью, у Марии хватало сил и умения не падать из седла, поэтому привязывать её не понадобилось. Наверное, Тодорис думал, что она начнёт то и дело просить «помедленнее», но Мария просила «быстрее». Лошадиные копыта и впрямь очень громко стучали по мостовой. Они могли кого угодно разбудить, и поэтому следовало ехать быстро. Чем быстрее, тем безопаснее.

Довольно скоро путешественники добрались до Влахернского квартала и выбрали дом на улице, где все жилища стояли покинутыми, что угадывалось по открытым дверям. Такие двери разглядишь даже в ночной мгле. Значит, в одном из домов этой улицы можно было оставить лошадей и почти не опасаться, что кто-то, разбуженный топотом, уведёт животных.

Мария мыслями уже находилась возле Малого Влахернского дворца, поэтому не сразу поняла, о чём говорит Тодорис, помогавший ей слезть с лошади.

— Возможно, это звучит странно, — начал он, — но, пока есть минута времени, я хочу узнать кое-что про Эву.

— Что? О чём узнать?

— Как звучит её полное имя? — спросил Тодорис. — Она Эвангелия? Эванфия? Мне как-то неловко спрашивать у неё после того, как я сразу не спросил.

Мария улыбнулась:

— Эва — это и есть её полное имя. Как у прародительницы рода человеческого[26].

Поздний вечер 31 мая 1453 года, незадолго до полуночи

Яннис вот уже часа два ворочался в темноте и никак не мог заснуть. Ему не давала покоя мысль, что Яков по-прежнему сидит взаперти — отдельно от него и Тамар.

То и дело вспоминались недавние события: появление Якова, а затем — визит госпожи Марии, её короткий разговор с сыном, когда она даже одного слова не могла сказать так, чтобы не подслушивал евнух. А ведь ей очень хотелось поговорить с Яковом наедине! И Яннис помог ей в этом, хотя она не собиралась сообщать ему ничего особенного. Яков так после и сказал, что мать «ничего особенного» ему на ухо не шептала.

Воспоминания о том разговоре вызывали у Якова смутную тревогу. Но особенно тревожным казалось то, что случилось после. Когда для госпожи Марии настало время уходить, евнух крепко схватил Якова за руку, отвёл в комнату, где поселили «нового гостя», и запер дверь на ключ. «Так могут поступить и со мной, и с сестрой в любую минуту», — подумал тогда Яннис, но сам же не хотел в это верить. Хотелось верить, что он здесь гость и свободен, а с Яковом обращаются по-другому просто потому, что его родные вчера на победном пиру проявили непокорность.

Затем Яннису удалось поговорить с Великим Турком и попросить, чтобы дверь в комнату Якова не запирали, но ничего не изменилось. И дело было не в чьей-то непокорности. Великий Турок сам так сказал:

— Я не сержусь на Якова. Он не виноват, что его отец и брат оскорбляли меня. Я скоро выпущу твоего друга, но пока всё-таки лучше ему посидеть взаперти. — Последовала многозначительная пауза. — Не огорчайся, Иоанн. Так уж устроена жизнь, что мы не всегда получаем то, что хотим. Даже я не всегда получаю. Но ты можешь обрадовать свою сестру: завтра у неё появится служанка, причём из вашего же дома.

Из всех этих слов у Янниса всё равно не получалось сделать вывод, почему Великий Турок отказался выпустить Якова — ведь выполнить просьбу было бы легко! Наверное, Великий Турок просто не придумал пока, что попросить взамен. Ведь Яннис признался, что давно дружит с Яковом, и значит, за выполнение просьбы полагалась бы большая благодарность.

Великий Турок всё время об этом твердил: Яннис должен выполнять его просьбы «из благодарности». Благодарность стала причиной на все случаи. Но Яннис всё чаще задумывался, чего же Великий Турок на самом деле хочет. Появилось подозрение, что после того, как станешь легко выполнять мелкие просьбы, Великий Турок попросит что-то посерьёзнее.

Как же не хотелось, чтобы эта минута наступила! «Отец, где же ты?» — думал Яннис. Оставалось надеяться, что отец освободит своих детей раньше, чем их попробуют заставить поступиться чем-то важным. Но надежда постепенно таяла. «Наверняка именно тогда, когда отец появится, Великий Турок попросит у меня что-нибудь серьёзное, — думал Яннис. — Великий Турок скажет, что не отдаст меня и Тамар, если я просьбу не выполню».

Яннис боялся даже случайно приблизить минуту, когда дойдёт до серьёзной просьбы. И потому не решился произнести, что будет очень-очень благодарен, если друга выпустят. Давать такие обещания казалось опасным.

Яннис мог бы попытаться уговорить Великого Турка, но вместо этого лишь пожал плечами: если нельзя отпереть комнату — значит, нельзя. А теперь из-за этого чувствовал себя виноватым. На протяжении всего дня подходил к двери и разговаривал с Яковом, утешал. Говорил, что надо лишь немного потерпеть и что скоро всё станет лучше.

После того, как к Якову ненадолго пришла госпожа Мария, тот успокоился и охотно соглашался. Да, потерпеть надо. Да, скоро станет лучше. И всё же, когда пришло время спать, друг не спешил гасить свет. Наверное, о чём-то думал.

Даже теперь, глубокой ночью, было видно, что в щель под дверью Якова пробивается свет, и Яннис, раз уж не мог заснуть, решил снова поговорить с другом, чтобы тот не чувствовал себя одиноко.

— Яков, ты не спишь? — прошептал Яннис в замочную скважину.

— Нет, — послышалось в ответ.

— Мне тоже не спится. О чём ты думаешь?

— О доме. Хочу домой.

— Я тоже хочу, — признался Яннис. — Хочу, чтобы меня отец выкупил. Меня и сестру. Хочу надоесть Великому Турку. Пусть он решит, что я скучный, и позволит отцу меня выкупить. И хочу, чтобы тебя выкупили. Не хочу думать, что меня с сестрой выкупят, а ты здесь останешься.

С той стороны двери довольно долго не было ответа, а затем послышалось:

— Слушай, Яннис…

— Что?

— Может так случиться, что завтра ты меня не увидишь.

— Почему? — насторожился Яннис.

— Мать, когда приходила сегодня, сказала, что поможет мне убежать. Этой ночью она придёт под моё окно и передаст мне верёвку.

— Ты шутишь, что ли? — недоверчиво спросил Яннис.

— Нет, — ответил Яков.

— Но ведь ты сам днём говорил, что мать тебе ничего особенного не сказала.

— Я соврал.

Яннис некоторое время пытался осмыслить услышанное и не понимал, рад ли он, или волнуется за друга, или завидует. Запертая дверь означала, что Яннису с сестрой не удастся даже попробовать убежать вслед за Яковом, но, может, это было и к лучшему? Даже думать не хотелось, что может случиться с Яковом в случае неудачи.

Пока Яннис об этом думал, Яков встревожился, что из-за двери долго нет ответа:

— Ты не обиделся, что я соврал?

— Нет, — ответил Яннис. — А когда мать за тобой придёт?

— Не знаю. Она сказала, чтобы я не гасил свет в комнате и ждал.

— Я с тобой подожду, — сказал Яннис.

— Хорошо.

Кажется, Яннис, сидя на ковре возле двери и привалившись к ней спиной, задремал или замечтался. Сознанием он был где-то далеко, а очнулся оттого, что за дверью послышалась какая-то возня.

Окликнуть друга не получилось: он не отвечал. Наверное, занимался чем-то важным и его не получалось отвлечь, ведь шёпот в замочную скважину очень плохо слышен. Зато было слышно, как друг торопливо ходит по комнате, что-то переворачивает. Как будто что-то ищет.

— Яков, Яков, что происходит? — не уставая шептал Яннис и наконец получил ответ:

— Она пришла. Принесла мне верёвку. Сказала, чтобы я спустил из окна какой-нибудь шнурок.

— Что? Зачем?

— Она привяжет конец верёвки к шнурку, и я втяну верёвку в окно, — сказал Яков и растерянно добавил: — Яннис, я не могу найти шнурок. Нигде ничего подходящего.

— А если привязать к концу верёвки камень и кинуть?

— Ты что! Это очень шумно.

— Порви что-нибудь на полосы и сделай шнурок.

— Что порвать? — Яков уже начинал злиться. — Ничего не рвётся. Ни простыня, ни скатерть на столе. Везде ткань крепкая.

— А если связать их вместе?

— Длины не хватит. Даже если связать вместе с покрывалом и с моим плащом. А больше в комнате ничего нет. Даже кровать без полога. Подсунь мне под дверь какую-нибудь тряпку.

Яннис посмотрел на щель между дверью и порогом.

— Не пролезет. Наверное, поэтому тебя держат взаперти. Чтобы я не мог тебе ничего передать.

Он вдруг вспомнил, что спальня, в которой теперь находился Яков, оставалась запертой всегда. Даже тогда, когда Якова в ней не было.

Яннис даже не видел, как там всё устроено, а теперь получалось, что в покоях, отданных «гостям», это оказалась единственная спальня, окно которой выходило не во двор, а на улицу и при этом имело форточку. Будь комната открытой, Яннис мог бы собрать простыни, покрывала и скатерти со всех других комнат, сделать верёвку и попытаться выбраться на улицу. А так он не мог. И Яков не мог.

Вдруг кто-то тронул Янниса за плечо. Он вздрогнул и чуть не вскрикнул от неожиданности, а когда обернулся, то увидел, что это Тамар.

— Что случилось? — шёпотом спросила она.

— Яков пытается сбежать, — так же шёпотом ответил Яннис.

— Как сбежать?

Яннис объяснил, что мать принесла Якову верёвку, но не может её передать, потому что нужен шнурок, чтобы втянуть верёвку в окно. Шнурка нет, и сделать его не из чего. Простыня и скатерть не рвутся. Покрывало — тем более.

— А если порвать зубами? — спросила Тамар.

Яков передал этот вопрос Якову и услышал с той стороны двери:

— Уже пробовал. Не получается.

— Тогда пусть поднесёт край ткани к светильнику и подпалит. С прожжённого места обычно легко рвать.

Яннис передал это Якову.

— Попробую, — сказал тот, а дальше очень долго не подходил к двери, но запахло палёным, а затем стало слышно, как трещит рвущаяся ткань.

Ещё через некоторое время из-за двери донеслось:

— Прощай, Яннис. Я пошёл. Попрощайся за меня с сестрой.

Получалось, что Яков уже готов вылезти в окно, поэтому Яннис и Тамар облегчённо вздохнули, но вдруг послышался скрип тяжёлой мебели, которая двигалась по полу. Наверное, Яков привязал верёвку к кровати, а когда начал спускаться, кровать пришла в движение.

В ночной тишине этот скрип казался просто оглушительным, поэтому Яннис припал к замочной скважине и уже почти в полный голос произнёс:

— Яков, тебя услышат. Сделай что-нибудь.

Но друг, судя по всему, не слышал. Он уже был по ту сторону окна и продолжал спускаться.

Арис привык не спать по ночам. Вот и не спал. А из-за того, что ему нельзя было вставать, он страдал от скуки. Лёжа на втором этаже дворца в покоях, занятых турецким господином, неподвижная тень представляла себе ночные улицы завоёванной ромейской столицы. Как же хотелось прогуляться там! Скрываться в ночной мгле, играть в прятки со случайными прохожими. А ещё — смотреть на звёздное небо, прислушиваться к ночным шорохам и другим звукам, например собачьему вою и лаю. Иногда тень подражала псам, чтобы заставить настоящих псов подать голос, а их хозяев всполошиться. Это забавляло. Но пока не затянется рана, прогулки оставались недоступной роскошью.

К счастью, оставалось доступным другое развлечение — собирание сведений. Но оно спасало от скуки только днём, ведь ночью все слуги в покоях турецкого господина спали и не разговаривали, так что их нельзя было невзначай подслушать.

Ночью оставалось только обдумывать услышанное, и именно поэтому Арис сейчас думал о том, что турецкого господина не будет во дворце до утра. Турецкий господин собирался провести нынешнюю ночь в одном из ближайших к дворцу домов. И туда же должен был явиться друг господина, теперь занявший должность первого министра в Турецком государстве. Они собрались праздновать это назначение.

Как именно праздновать, Арис понимал, потому что не раз слышал про «луноликую Ширин», но ему не давала покоя фраза, оброненная господином перед уходом:

— Скоро это всё останется в прошлом.

Господин сказал это самому себе, ни к кому Не обращаясь, поэтому никто не спросил, что имеется в виду, но Арису стало тревожно: «Цель, к которой турецкий господин так долго шёл, достигнута. Значит, господину больше не нужна верная тень? Она останется без работы? Но чем же тогда тень займётся?» Арису неприятно было задумываться о далёком будущем. Он предпочитал не задумываться.

Кажется, Арис последний раз задумался о чём-то похожем после смерти отца — размышлял, кем станет. И ничего, кроме тревоги, эти мысли не принесли. Затем он оказался у «доброго священника» и, живя у него, продолжал думать о том, кем же станет, когда вырастет. И опять было тревожно. А затем Арис сбежал, стал уличным мальчишкой, и ему это понравилось, потому что он перестал думать о далёком будущем, жил одним днём. И на службе у турецкого господина оказалось так же — не приходилось думать ни о чём далёком, потому что Арис знал, что и через год, и через два останется верной тенью. И вот теперь этой жизни как будто настал конец.

А ведь господин предупреждал. Он честно рассказал, как видит собственную судьбу: когда пешка станет визиром, звезда должна упасть. И Арис тогда не подумал, как это коснётся его самого. А следовало бы подумать. И вот теперь он лежал в тёмной комнате и вслушивался в ночные звуки, пытаясь жить как прежде — поймать то ощущение, когда он приносил важные сведения и был нужен господину.

Арис ещё давно узнал, что на третьем этаже турецкий правитель держит детей какого-то знатного ромея: мальчика и девочку. Прошлой ночью к ним добавился ещё один мальчик из знатной ромейской семьи, которого заперли в отдельной комнате, потому что мальчик был склонен буянить.

Со второго этажа было прекрасно слышно, как тот буянит. И слышно, как тот ближе к полудню успокоился. Но нынешней ночью опять появились странные звуки — как будто на третьем этаже кто-то двигал тяжёлую мебель.

Арис, до этого лежавший неподвижно, высвободил руку из-под покрывала и тронул за плечо свою «сиделку» — того самого евнуха, которому поручили ухаживать за раненым и который всё так же спал на соседнем тюфяке:

— Эй! Наверху, где держат румийских детей, происходит что-то странное. Я бы на твоём месте проверил прямо сейчас, а то господин, когда вернётся, будет весьма зол.

1 июня 1453 года, перед рассветом

Шехабеддин, только узнав об исчезновении мальчика, был очень зол. Прежде всего — на румов. Они же проиграли! Проиграли везде и всюду. Им бы пора успокоиться. Но нет! Надо испортить победителям торжество, помешать праздновать.

Когда Шехабеддин вместе с личными слугами собрался на ночь уйти из дворца, чтобы превратиться в луноликую Ширин, то велел своим подчинённым-евнухам, временно оставшимся без начальника:

— Беспокойте меня лишь в особых случаях. Если пленные румы поднимут мятеж, если Халил сбежит из-под стражи или если что-то будет угрожать жизни султана. В остальных случаях — нет.

Даже если бы султан Мехмед решил внезапно призвать Шехабеддина к себе, евнухам следовало сначала выспросить, в чём дело и не может ли это подождать до утра. Но побег мальчишки, конечно, был особым случаем. Это следовало расценивать как мятеж, поэтому евнухи послали за Шехабеддином. К тому же султан требовал к себе и Заганоса тоже.

По счастью всё случилось ближе к рассвету, когда свидание Заганоса с Ширин закончилось, они спали, ещё не зная, что неприятная весть уже достигла дома, ставшего для них местом встречи.

Один из личных слуг Шехабеддина, тоже евнух, на цыпочках прокрался в полутёмную комнату и тронул сестру своего господина за руку. Ширин проснулась и увидела, что слуга знаками просит её выйти в коридор. Она стыдилась даже евнуха — не хотела, чтобы он видел её неодетой, поэтому так же знаками дала понять, чтобы тот подождал снаружи.

Вскоре Ширин вышла следом, а когда вернулась, то оказалось, что Заганос тоже проснулся.

— В чём дело? — встревоженно спросил он.

Ширин грустно вздохнула и присела на край ложа:

— Мне сообщили, что вместе встретить рассвет нам не удастся. Румы сделали какую-то подлость. Султан разгневан и требует, чтобы ты и мой брат немедленно явились во дворец.

Ширин думала, что Заганос, который так хотел этого свидания, разозлился из-за внезапной новости, но тот, если и разозлился, не показал этого. Он как будто подавил в себе рвущийся наружу возглас с проклятием, а затем улыбнулся и погладил Ширин по щеке:

— Не огорчайся, моя звезда. Ведь это не последняя наша ночь вместе?

— Конечно, не последняя, — сказала Ширин, но тут же вспомнила слова брата о том, что скоро всё закончится. Ей показалось, будто Заганос догадывается, что время на исходе и что он не хочет напоследок тратить время на ссоры.

— Да что же там опять случилось? — меж тем бормотал тот, вылезая из кровати и опуская ноги на ковёр. — Ни минуты покоя.

— Пойду к брату, — сказала Ширин и торопливо вышла из комнаты, а менее чем через четверть часа там появился Шехабеддин и, недовольно скрестив руки на груди, уселся на то же место с краю кровати, где недавно сидела Ширин.

— Кажется, война не окончена, мой друг, — пробурчал евнух. — Когда война оканчивается, следует отдых. А у нас не так: только ослабишь внимание, и враг тут же нападает.

— Рано судить. Всё может быть не так плохо, — успокоил его Заганос, тоже успевший одеться.

Ещё через несколько минут они уже подходили к дворцу. В предрассветных сумерках было видно, что султан стоял на улице в окружении своей охраны. Он что-то кричал, а охрана, кажется, уже готова была пасть на колени и молить о прощении, чтобы не лишиться голов. «Совсем как тогда, когда он гневался на начальника флота, — подумал Шехабеддин. — Мои уроки не забыты».

Один из евнухов увидел Шехабеддина, приближающегося вместе с великим визиром, побежал навстречу, поклонился им, а затем короткими фразами пояснил, что случилось:

— Мальчик Якуб сбежал. Час назад. Был странный шум на третьем этаже. Я собрал нескольких евнухов, чтобы проверить. Мы поднялись в покои румийских детей. Там всё стало тихо. Мальчик Юнус и его сестра спали. Мы открыли запертую комнату и увидели, что Якуба там нет. К ножке кровати была привязана толстая верёвка, которая уходила в окно. Я выглянул и увидел, как трое теней скрываются за углом одной из улиц. А ещё я увидел, как из-за угла дворца выходит стража, охраняющая дворец и повелителя. Стражники вышли, потому что тоже слышали какой-то шум. Я крикнул им, чтобы ловили беглецов, и показал, куда бежать. Одни побежали, а другие начали поднимать тревогу и садиться на коней, чтобы окружить квартал. Оказалось, что у беглецов тоже были кони. Пешая стража видела, куда все трое поскакали. За ними погнались конные стражи…

Больше ничего евнух не успел рассказать, потому что Шехабеддина и Заганоса заметил Мехмед и велел приблизиться.

— Заганос-паша, я очень недоволен, — сказал султан. — Ты же докладывал мне, что никаких вражеских воинов в городе не осталось. Одних мы взяли в плен, а другим великодушно позволили уехать. И те, кому мы позволили уехать, уже находятся далеко. А теперь мне докладывают, что видели человека в доспехах румийского воина. Этот человек явился к моему дворцу и похитил то, что принадлежит мне, а затем скрылся. Как это понимать?

— Я выясню, повелитель, — невозмутимо ответил Заганос. — Я найду этого человека и выясню, кто он, и почему надел эти доспехи.

Такая невозмутимость султану не понравилась. Мехмеда переполняли гнев и досада:

— Ты уверен, что найдёшь? Мои люди отправились в погоню, но от них нет вестей. Хорошо, если они не сбились со следа. А если сбились, что ты станешь делать?

— Если надо, мы обыщем весь город, повелитель. У нас достаточно людей, — ответил Заганос.

— Как же ты спокоен, Заганос-паша! — не удержался Мехмед. — Из моего дворца среди ночи похищен мальчик. Мальчику помогли сбежать, а моя охрана спала. И мои евнухи спали. Все спали! А если бы те, кто помог мальчику бежать, имели иную цель? Что если они захотели бы убить меня? Все бы тоже спохватились слишком поздно?

Заганос оглядел дворцовую стену и верёвку, спускавшуюся из окна, а затем сказал:

— Повелитель, таким способом нельзя проникнуть во дворец. Даже если бы среди твоих слуг нашёлся предатель, который открыл бы врагам окно и спустил им верёвку, во дворец не смог бы проникнуть никто. Те части рамы, которые открываются, слишком узки. В них пролезет только мальчик. Взрослый человек — нет. Как видно, те, кто помог мальчику бежать, знали это. Знали, что для побега мальчика всё же есть лазейка.

При этих словах Мехмед как будто вспомнил о чём-то и повернулся к Шехабеддину:

— Шехабеддин-паша, тобой я тоже недоволен. Ты сказал, что мы можем пустить мать Якуба во дворец и позволить ей говорить с сыном. Ты сказал, что она убедит его покориться мне. А вместо этого она помогла сыну бежать!

Шехабеддин не мог скрыть удивления и сомнения, поэтому султан пояснил:

— Я допросил другого мальчика, Юнуса. Я напомнил ему, что судьба его сестры зависит от правдивости рассказа. Тогда Юнус признался, что Якуб говорил с ним перед побегом. Якуб говорил, что мать, которая приходила во дворец, обещала прийти ночью под стены дворца. Она обещала помочь своему сыну бежать. И помогла!

Шехабеддину было нечего ответить, кроме:

— Повелитель, я совершил ошибку, но приложу все усилия, чтобы её исправить. Мы найдём сбежавшего Якуба. И тех, кто помог ему бежать, найдём.

— Тогда ищите! Пусть Заганос-паша вместе с тобой ищет, — резко произнёс Мехмед. — И не показывайтесь мне на глаза без хороших вестей.

Он резко развернулся и направился к дворцовым воротам. Охрана, которую султан только что ругал, двинулась следом на большом расстоянии, чтобы не привлекать к себе внимания повелителя, а Шехабеддин смотрел Мехмеду вслед и вдруг поймал себя на том, что впервые за долгое время смотрит без восхищения и уважения. Евнух ещё мгновение назад чувствовал стыд и говорил себе: «Я недооценил коварство женщин», а теперь почувствовал злость. Причём не только на румов, но и на повелителя.

«Ах, у Мехмеда украли игрушку, — думал Шехабеддин. — Ах, как он раскричался! Будто маленький ребёнок. И отправил своих нянек искать её. Ещё бы добавил, что, пока игрушка не найдётся, он не заснёт». Теперь то, что сделали румы, казалось не мятежом, а мелким происшествием, из-за которого не следовало поднимать такой переполох. А всё потому, что евнуху совсем не понравилось, как с ним разговаривал повелитель.

Когда Шехабеддин объяснял Мехмеду, что люди слушаются лучше, если пригрозить им публичным унижением, то не думал, что Мехмед когда-нибудь применит это к своим наиболее верным слугам, то есть к Заганосу и к самому Шехабеддину. Это стало неприятным открытием.

Султан не высказывал угроз прямо, но довольно ясно дал понять, что если сбежавший мальчишка не найдётся, то Заганос и Шехабеддин будут отчитаны в присутствии всех сановников, а не только начальника султанской охраны, также виновного в пропаже «игрушки».

Заганос по-прежнему был спокоен и даже ободрил друга, положив ему руку на плечо:

— Пойдём и мы с тобой во дворец. Расспросим уже без суеты всех, кого можем. Заодно совершим утреннюю трапезу. К тому времени вернутся те, кто был послан ловить беглецов. Если поймают, то хорошо. А если нет, мы уже будем знать, что делать дальше.

— Я удивляюсь твоему спокойствию, мой друг, — признался евнух.

— Пока беспокоиться не о чем, — ответил Заганос. — Те, кто похитил мальчика, выбрали не самое удачное время. Лучше бы они подождали неделю, потому что сейчас им придётся прятаться в пустом городе. Те немногие румы, которые остались в своих домах, сейчас охраняются нашей стражей. — Он задумался. — Ах да. Остались кварталы, которые благодаря милости султана не разграблены, но они тоже оцеплены. Румам, которые похитили мальчика, будет трудно. Им никто не поможет. Зато нам будет легко собрать несколько тысяч человек, которые за вознаграждение охотно прочешут весь город от края и до края.

Тодорис понимал, что затея с побегом плохо продумана. Лучше бы госпожа Мария сказала сыну, чтобы он ждал её завтрашней ночью. Но госпожа Мария сказала то, что сказала. Этого было не изменить.

Тодорис утешал себя тем, что она, возможно, поступила правильно. Кто знает, где Яков оказался бы следующей ночью. А вдруг его бы переселили. Или Великий Турок решил бы особо не медлить с растлением мальчика. Всё могло измениться. Но если бы в распоряжении Тодориса появился лишний день, побег можно было бы подготовить гораздо лучше.

— Бог поможет, — говорила госпожа Мария, а Тодорису хотелось верить, что это действительно так. Только Божьей помощью можно было объяснить удивительное везение, которое пока что не заканчивалось.

Когда Тодорис и его тёща вышли на улицу рядом с дворцом, там было удивительно тихо. Громада здания едва заметно чернела в сумраке ночи, но вверху, на уровне третьего этажа, горел огонёк.

— Я сказала Якову не гасить светильник, — радостно прошептала госпожа Мария.

«А если это западня?» — подумал Тодорис, но выбора не было, и он с тёщей осторожно двинулся вперёд. Госпожа Мария всё норовила ускорить шаг, но зять каждый раз останавливал её и заставлял прислушаться:

— Мы должны быть уверены, что стражи нет. Если попадёмся, всё станет ещё хуже, чем было. Турок разозлится и захочет нас примерно наказать. И Якова — тоже.

На крепостной стене, примыкавшей к зданию дворца, действительно не было стражи. И из-за угла, где находились дворцовые ворота, никто не показался. Двое, крадущиеся в темноте, остались незамеченными. Но их не заметил и Яков, хотя наверняка смотрел в окно.

Тодорис передал тёще смотанную верёвку, висевшую у него на плече, склонился к мостовой и нашарил там крошечный камушек. Собравшись с духом, распрямился и кинул камушек в направлении света. Попал, куда метил, но стук в стекло показался очень громким.

В окне открылась форточка, из которой высунулась голова, а затем плечи, как будто прикрытые дорожным плащом. Мальчик выглядел так, как будто собрался в путешествие — ждал только сигнала.

— Мама, это ты? — прошептал Яков, и этот шёпот тоже показался Тодорису слишком громким.

— Да, — так же громко прошептала госпожа Мария. — Тодорис тоже здесь. Мы принесли тебе верёвку. Спусти нам шнурок или что-нибудь, к чему можно её привязать.

Яков не отвечал и, по-прежнему высунувшись из окна, вглядывался в темноту.

— Яков, ты понял? — шёпотом спросила госпожа Мария.

— Да, — наконец отозвался тот и скрылся в глубине комнаты.

Тодорис во время их беседы то и дело посматривал на юго-восточный угол дворца. Казалось, что оттуда вот-вот появится стража, которая слышала подозрительные звуки. В тишине ночи любой шёпот казался почти криком, а любой шорох — большим шумом, но это конечно же лишь казалось, поэтому вряд ли стоило ждать стражу. К тому же о появлении нежелательных людей предупредил бы скрип открывающихся ворот и звук шагов по мостовой, а ничего подобного не было.

Меж тем драгоценное время ночи истекало: темнота начала рассеиваться, а очертания окрестных зданий и крепостной стены уже просматривались без труда. Яков пропал как-то очень надолго, но, увы, окликать его было бесполезно и даже опасно. Оставалось только ждать.

Наконец из окна спустились длинные лоскуты порванной ткани, связанные между собой в некое подобие шнура. С каждой минутой становилось всё светлее, поэтому Тодорису даже не потребовалось напрягать зрение, чтобы привязать к этому самодельному шнуру конец верёвки.

Ещё через несколько минут стало видно, как Яков, заткнув плащ за пояс, чтобы не мешал, уверенно вылезает из окна. Так же уверенно мальчик спускался, держась за верёвку и упираясь ногами в стену, а Тодорис даже позавидовал ему, ведь сам в отрочестве ничего подобного не проделывал. Он всегда был примерным и никогда из дома не сбегал.

Госпожа Мария поймала сына в объятия, но на выражение радости не осталось времени.

— Быстро уходим, — сказал Тодорис и, как оказалось, торопил не зря. Когда он, тёща и Яков уже сворачивали за угол, со стороны дворца раздались отрывистые крики на турецком языке.

Госпожа Мария и Яков сразу поняли, что теперь передвигаться надо бегом, а Тодорис, в тяжёлых доспехах едва поспевая за ними, молился, чтобы лошади, оставленные во дворе одного из заброшенных домов, никуда не делись. Без лошадей никак не удалось бы оторваться от погони.

Уже сидя в седлах и снова оказавшись на улице, все трое увидели на ней турецких воинов: несколько турок перекрыли улицу с одного конца, другие — с противоположного. Остальные последовательно обыскивали каждый дом. Тодорис даже не успел подсчитать количество врагов, а те уже кинулись к беглецам как будто со всех сторон.

Тодорис такого не предвидел, но знал, что делать. Он вытащил меч и сказал:

— Будем прорываться. За мной, — и поднял лошадь в галоп.

Лошадь госпожи Марии, привязанная за повод к хвосту той, на которой сидел Тодорис, рванулась следом. Яков на своей не отставал. Один из турок, попытавшийся кинуться наперерез лошади Тодориса, тут же отлетел прочь, а остальные воины просто шарахнулись в стороны, не рискуя заступать дорогу.

Следующие полчаса, мчась по пустынным предрассветным улицам, Тодорис то и дело оглядывался. Казалось, что позади слышен конский топот, то есть погоня движется по пятам, но крайне трудно расслышать, что делается в отдалении, когда твоя же лошадь среди утренней тишины топает так, что у тебя звенит в ушах.

Даже если конных преследователей позади не было, ехать следовало как можно быстрее, поэтому Тодорис мысленно благодарил тёщу, которая, всеми силами держась за седло, не кренилась ни влево, ни вправо, то есть, несмотря на быструю скачку, падать не собиралась.

На одной из пустынных улочек неподалёку от развалин Большого дворца все трое спешились.

— Бросим лошадей здесь, а дальше пойдём пешком, — сказал Тодорис. — С лошадьми нам в развалинах не спрятаться.

Конский топот, который раньше вроде бы слышался позади, стих. Значит, преследователи если и были, то отстали. Везение пока не заканчивалось.

Шехабеддин вместе с Заганосом и ещё сотней конных воинов подъехал к воротам дома Луки. «Как-то слишком часто я здесь бываю», — подумал евнух, оглядывая уже знакомый фасад, вверху озарённый золотым светом восходящего солнца, а внизу, на уровне дверей, пока остававшийся в густой синей тени.

Несмотря на тень, было хорошо видно, что на дверях выведена мелом замысловатая подпись. Один из конных воинов, служивший в личной охране Заганоса, сразу обратил внимание на нарисованный знак, поэтому оглянулся на господина и произнёс:

— Кажется, дом под защитой. Можем ли мы вторгаться?

Шехабеддин подъехал ближе, чтобы лучше разглядеть, а Заганос меж тем удивлялся:

— Что за ерунда? Дом находился под защитой султана, но ещё вчера был лишён этой милости. Кто же стал бы оказывать милость вместо султана? — Лишь после этих слов Заганос вгляделся в подпись, а затем лицо его преисполнилось ещё большего удивления. — Не может быть!

— Может, — возразил евнух. — Ты же не думаешь, мой друг, что обладатель подписи в самом деле взял под защиту этот дом? Вне всякого сомнения, румы нарисовали знак сами, без спроса, чтобы защитить свои жизни и имущество.

— А эти румы начинают мне нравиться! — засмеялся Заганос.

Его охрана и другие конные воины по-прежнему пребывали в недоумении, поэтому Шехабеддин обернулся к ним и пояснил, как для малых детей, чётко выговаривая каждое слово:

— Знак, который вы видите, может защитить только от безграмотных ослов, не знающих, что это подпись Халила-паши! Да-да, того самого Халила-паши, который по приказу султана смещён с должности великого визира и отдан под стражу. А приказ был отдан тогда же, когда семейство румов, живущее в этом доме, лишилось султанской милости. Так что сами решайте, что вам надо делать.

Первыми сообразили не охранники Заганоса, а простые воины, которых тот призвал из турецкого лагеря, обещав им вознаграждение. Воины спешились и, передав своих лошадей товарищам, решительно двинулись к дверям, чтобы их ломать, но ломать не потребовалось. Оказалось, что вход не заперт.

Толпа хлынула внутрь и рассредоточилась по дому. Всё больше людей оставляли своих коней на попечение товарищей, чтобы получить возможность обшарить богатый дом, но, как оказалось, там не осталось почти ничего ценного.

Шехабеддин, тоже спешившись и вместе с Заганосом проследовав внутрь, увидел, что дом как будто разграблен. Шкафы и сундуки открыты, везде беспорядок.

Заганос внимательно осмотрел каждую комнату и наконец сказал:

— Непохоже, что здесь хозяйничали посторонние. Двери шкафов и крышки сундуков не сломаны. Всё открыто ключами. Так делают хозяева, а не посторонние. Значит, румы сами разграбили своё же жилище. Взяли всё, что смогли унести, и сюда больше не вернутся.

— Думаю, ты прав, — в свою очередь сказал Шехабеддин, который шёл следом, но обращал внимание на другое. — В одной из комнат должен был лежать труп, приготовленный для погребения. Или даже три трупа. Но нет ни одного. Значит, здесь и впрямь не осталось того, из-за чего можно сюда вернуться.

Дом обыскали ещё раз, чтобы убедиться, что трупы нигде не спрятаны, а пока шёл обыск, евнух вместе со своим другом вышли во внутренний двор и присели на каменную скамью.

Во дворе было спокойно и прохладно. Солнце, поднимавшееся всё выше, пока ещё только украдкой заглядывало сюда, но оно уже добралось до окон третьего этажа на западной стене, и поэтому на других стенах появились солнечные зайчики. Откуда-то доносился крик чаек.

Шехабеддин вдруг поймал себя на том, что злость, которую он испытывал и по отношению к румам, и даже по отношению к Мехмеду, происходит от внутренней усталости. Захотелось всё бросить, сказаться больным. «Пусть Мехмед сам ищет свою сбежавшую игрушку, если она ему так нужна, — думал евнух. — А мне это всё безразлично. Пусть даже я и виноват, что мальчишка исчез. Хорошо, я готов понести наказание. Пусть у меня отберут должность начальника белых евнухов. Пусть назначат другого евнуха — помоложе. Мне это уже не важно. Заганос получил должность великого визира, и её уже никто не отнимет. Моя игра окончена. Хочу покоя, а вместо этого приходится гоняться за какими-то румами». А вот Заганосу, похоже, нравилось за ними гоняться. Пока евнух сидел и думал, как бы избавиться от лишних обязанностей, его друг велел своему человеку принести карту города.

Это была небольшая карта, которая сопровождала Заганоса на протяжении всей осады, — лист бумаги, для прочности наклеенный на телячью кожу. И пусть на листе картограф обозначил не всё, но зато она казалась удобной, чтобы постоянно возить её с собой в седельной сумке и пользоваться, если надо быстро освежить память.

Воин, принёсший карту, стоял и держал её развёрнутой перед Заганосом, а тот внимательно смотрел в неё, поглаживая свою красивую густую тёмную бороду. Шехабеддин, глядя на это движение, даже не хотел спрашивать, о чём думает друг. Хотелось просто наблюдать, но тут Заганоса отвлекли какие-то воины, пришедшие с докладом.

— Господин, мы нашли лошадей, на которых ехали румы. Лошади не были привязаны. Их просто бросили.

— Где бросили? — оживился Заганос.

Воин ткнул пальцем в карту — в сплетение улиц с северной стороны от большого сооружения, называвшегося «ипподром». Того самого, в котором не так давно проходил победный пир.

— Здесь.

— Пешком румы далеко уйти не могли, — сказал Заганос и посмотрел на Шехабеддина. — Я думаю, мой друг, что нам надо хорошенько прочесать всю восточную оконечность города, а особенно те части, которые ближе к гаваням. Беглецы не могут позволить себе остаться в городе надолго. Им надо покинуть его, но по суше они не смогут этого сделать, потому что там стоит наше войско. Значит, они станут выбираться водным путём, то есть искать лодку или что-то подобное… Кстати, надо дать приказ флоту ловить всё, что плавает вокруг города. Даже рыбацкие лодки.

Шехабеддин устало поднялся, но всем видом показывал, что готов продолжить поиски.

1 июня 1453 года, позднее утро

Тодорис, весь взмокший в тяжёлых доспехах, но пока бодрый, шёл вслед за Яковом и госпожой Марией по узкой тропинке среди кустов и высокой травы. Тропинка вела то вверх, то вниз, но заросли поднимались гораздо выше головы и даже на подъёмах не оставляли никакого обзора. Хорошо, что сама тропинка была хорошо видна, давая ориентир, а вторым ориентиром служило солнце, светившее в правый глаз. До полудня оставалось ещё несколько часов, так что положение солнца означало: тропинка ведёт на восток, и Яков действительно знает дорогу.

Как только все трое оказались в развалинах, Яков признался, что бывал здесь не раз, поэтому может показать путь. Он уверенно двигался через лабиринт галерей и залов с обвалившимися сводами, а теперь так же уверенно шёл по тропинкам бывших дворцовых садов. Вот почему Тодорис шёл позади, довольный, что нежданно получил проводника, а Яков — впереди, радостный, что может принести пользу.

Лишь госпожа Мария вела себя сдержанно. Ещё только услышав слова сына, она с укоризной произнесла:

— Яков, ведь я запрещала тебе ходить сюда. Значит, ты меня не слушал?

— Мама, но я совсем не часто ходил, — возразил Яков. — Зато теперь знаю дорогу. — Он проказливо улыбнулся. — А ещё ты мне запрещала вылезать из окна и грозилась запереть в подвале. Но ведь это хорошо, что я знаю, как сбегать, да?

Госпожа Мария невольно улыбнулась в ответ. Наверное, потому, что приятно было видеть сына почти прежним. Несмотря на смерть отца и братьев, а также множество других печальных событий, Яков теперь стал таким же неугомонным проказливым мальчишкой, как всегда.

Даже Тодорис, который видел его не слишком часто, мог судить об этом. Когда сын госпожи Марии только спустился по верёвке из окна дворца, то был похож на взъерошенного и напуганного щенка, которого отдали на корм льву в зверинце. А теперь Яков как-то весь расправился и осмелел. Хотя опасность ещё не миновала, он уже ничего не боялся.

Тодорис даже немного завидовал этой смелости, которая на самом деле происходила от незнания. А вот Тодорис знал, что скрыться от турок — это едва ли не сложнее, чем сбежать. Турок было так много, что они, если б захотели, могли прочесать весь Город в поисках беглеца и тех, кто помог устроить побег. И всё же не следовало падать духом.

Меж тем тропинка пошла круто вверх. Под ногами стали попадаться камни. Тодорис понял, что это рукотворный холм — развалины какой-нибудь постройки, уже наполовину скрывшейся под землёй, и сейчас они карабкаются на второй этаж. Вот среди кустов стали видны обломки стен. Если бы не кладка с чередованием серых каменных и красных кирпичных слоёв, эти стены казались бы природными глыбами. Где окна, а где двери, понять уже было нельзя. Как нельзя было понять и расположения комнат. Всё заросло. А вместо потолка — чистое небо.

Яков вдруг принялся карабкаться на один из кусков стен, обвалившийся так, что получилось что-то вроде лестницы.

— Отсюда можно посмотреть, идёт ли за нами кто-нибудь, — сказал мальчик.

Тодорис тоже хотел влезть и посмотреть, но тут же понял, что в доспехах этого сделать не сможет. Слишком тяжело карабкаться, когда опираться приходится на крошащийся камень и кирпич.

— Тодорис, а ты сними доспехи, — оглянувшись, посоветовал Яков. — Они ведь тебе уже не нужны. Драться ни с кем не придётся. А убегать лучше налегке.

— Наверное, ты прав, — сказал Тодорис. — Но я не могу их просто бросить. Их нужно где-то спрятать, а иначе они укажут туркам наш след.

— Тут много нор, куда можно их положить, — ответил Яков. — А после заберёшь.

Тодорис положил на землю шлем, снял пояс с мечом, кольчужные перчатки, а затем с помощью госпожи Марии стащил с себя чешуйчатый панцирь.

Меж тем Яков, сидя на вершине обломка, вглядывался в сторону запада и вдруг обеспокоенно произнёс:

— Там, вдалеке, в зарослях кустов что-то сверкает. А вон ещё! И ещё! И ещё!

Тодорис, уже не обременённый доспехами, быстро вскарабкался вслед за мальчиком и огляделся. С этой точки и впрямь открывался очень хороший вид на обширное пространство, заросшее кустами и огромными кипарисами, которое раньше было садами Большого дворца.

Вдалеке, на границе зарослей, виднелись останки зданий дворца, недавно пройденные, и громада ипподрома. Если посмотреть влево, то так же вдалеке виднелась крыша заброшенного приморского дворца Буколеон и лазурное море, плескавшееся за крепостными стенами. Справа среди черепичных крыш вздымался собор Святой Софии. Тодорис обратил внимание, что привычного креста на куполе нет, но в следующее мгновение стало не до крестов на куполах, ведь гораздо ближе, в зарослях, сверкнула белая искорка.

Тодорис пригляделся: она снова сверкнула. А затем ещё одна. И ещё. Всё, как говорил Яков! И это было не что иное, как металлические шлемы, блестевшие на солнце.

Через минуту Тодорис уже с ужасом осознавал, что искорками, вспыхивающими и гаснущими, полнятся все заросли. И это ещё не считая турок в чалмах, которые, конечно, тоже участвовали в поиске, но солнце не выдавало их. Погоня приближалась и с севера, и с запада, и даже с юга — со стороны Буколеона. А ведь именно туда, к морю, завтра должны были прийти Яков и госпожа Мария, отсидевшись в развалинах.

«Нас берут в кольцо», — подумал Тодорис, а вслух произнёс:

— Яков, нам надо двигаться дальше на восток.

Спустившись с обломка стены, Тодорис торопливо препоясался мечом, а затем с помощью Якова нашёл в развалинах «нору», куда можно спрятать доспех. Госпожа Мария, уже зная, в чём дело, подгоняла их:

— Быстрее. Прошу вас: быстрее.

Затем все трое покинули развалины и почти бегом устремились на восток, надеясь, что успеют выскользнуть из кольца прежде, чем оно сомкнётся.

Теперь Тодорис уже не очень бодрился. Появилось неприятное чувство, что он сам себя обманул. Сколько раз он говорил себе, что утро первого июня станет временем, когда все опасности минуют. Можно будет выйти на улицу, добраться до отцовского дома, не опасаясь быть схваченным. А теперь что? Вместо этого он спасается бегством от людей разгневанного султана, и ведь сам согласился на такое. Да уж, обманул сам себя.

Тодорис, госпожа Мария и Яков ещё несколько раз забирались на какие-то развалившиеся стены, чтобы с высоты посмотреть, где преследователи. Турки явно не бежали, а шли, не торопились, но зато тщательно осматривали каждую тропинку в зарослях, заглядывали под каждый куст. В этом не могло быть сомнений.

Наверное, в поисках участвовала не одна тысяча человек, и каждый старался заметить, не смята ли где трава, нет ли где-нибудь свежесломанной ветки. А такие следы вполне могли остаться. Тодорис только сейчас сообразил, что двигался по тропинке неаккуратно, особенно в начале пути, когда ещё не снял доспехи и временами просто не чувствовал веток.

Вот Яков опять повёл Тодориса и свою мать на какое-то возвышение, совсем небольшое. Если здесь когда-то была постройка, то теперь она превратилась в кучу камней, покрытых землёй и заросших. С возвышения стало хорошо видно, что уже совсем рядом находится крепостная стена, защищавшая Город с востока. А на западе, а также на севере и на востоке среди зелени всё так же сверкали белые искорки.

Теперь Тодорис понял, что кольцо, которое он себе представлял, и не думает смыкаться. Преследователи продолжали идти с запада широкой дугой, которая охватывала почти всё пространство развалин от края и до края. Значит, турки хотели сначала прижать беглецов к восточным стенам и только затем сомкнуть кольцо.

— Я думаю, мы должны разделиться, — сказал Тодорис.

— Разделиться? — удивилась госпожа Мария. — Зачем?

— Так вам с Яковом станет легче спрятаться. Для двоих легче найти укромное место, чем для троих, — сказал Тодорис. — Дальше бежать вам не имеет смысла. Лучше использовать оставшееся время, чтобы выбрать какую-нибудь нору и затаиться. Это надо сделать аккуратно. Чтобы смятая трава или поломанные веточки кустов не выдали вас.

— А ты? — спросил Яков.

— А я побегу на север, в сторону гаваней Золотого Рога, — ответил Тодорис. — Даже если меня одного поймают, то наверняка отпустят, потому что на мне нет доспехов. Без доспехов я не похож на того, кого турки видели сегодня утром на улице, когда гнались за нами.

Госпожа Мария выглядела растерянной, Яков — тоже, а времени оставалось не так уж много, поэтому Тодорис заставил их сосредоточиться, задав вопрос:

— Яков, тут поблизости есть где спрятаться? Вы с матерью устроитесь в укромном месте, я уничтожу за вами все следы, вспушу траву, а сам побегу в другую сторону.

— Есть старый подвал прямо под нами, — сказал Яков. — Если поможешь закрыть вход камнями, присыплешь их пылью, то в этом подвале нас с мамой никто не найдёт.

Когда Яннис вынужденно рассказал Великому Турку всё то немногое, что знал о побеге Якова, то надеялся получить передышку хотя бы до вечера. Яннис думал, что Турок слишком увлечён поисками беглеца, поэтому не вспомнит об оставшемся у него «госте». Однако надежды не оправдались: Турок вспомнил и даже позвал раньше обычного.

Когда Яннис и его сестра ещё завтракали, в покои явился один из безбородых, то есть евнухов. Евнух не знал греческого языка, поэтому знаками велел Яннису: «Следуй за мной», а затем повёл к Великому Турку, который как раз в это время тоже совершал утреннюю трапезу.

В отличие от «гостей», которые у себя в покоях ели за столом, Турок сидел возле окна на ковре перед расстеленной на том же ковре скатертью, занятой множеством тарелок.

Когда евнух, приведя посетителя, поклонился и ушёл, закрыв дверь, Великий Турок улыбнулся:

— Я рад тебя видеть, Иоанн. Нальёшь мне вина?

Он протянул чашу-пиалу, а Яннис, особо не задумываясь, опустился на колени перед скатертью, взял уже знакомый серебряный кувшинчик, стоявший на подносе, и исполнил то, что просили. Это стало привычным.

— Съешь что-нибудь, — продолжал улыбаться Турок. — Я знаю, что оторвал тебя от трапезы, поэтому присоединяйся к моей.

Яннис послушно запихнул в рот какой-то маленький треугольный пирожок — первое, что попалось на глаза. Лишь бы Турок не стал допытываться, почему «гость» отказывается делить трапезу с «хозяином дома».

— Ты молчалив и даже грустен, — заметил Великий Турок. — Тебе грустно оттого, что Яков, которого ты называл другом, сбежал и оставил тебя?

Яннис вынужден был признаться:

— Нет. И я вовсе не грущу. Я просто не понимаю.

— Чего же?

— Сегодня утром ты был так зол и кричал на меня, а теперь улыбаешься. Я не понимаю: ты до сих пор зол или нет?

Великий Турок рассмеялся:

— О! Прости меня, если сегодня утром я был груб и резок с тобой. Я напугал тебя? Прости. Ты это не заслужил, потому что в отличие от Якова никуда не сбежал, остался со мной.

«Если б мог бы, то сбежал», — подумал Яннис, но в следующее мгновение вспомнил про сестру, которая, наверное, не смогла бы спуститься из окна по верёвке, потому что девочка.

— Я очень не люблю, когда мои друзья пытаются меня покинуть, — меж тем продолжал Великий Турок. — Я рад, что ты не совершил этой ошибки.

Он говорил это всё с той же приветливой улыбкой, что и в начале разговора, но Яннису не хотелось улыбнуться в ответ. Яннис всё больше укреплялся в мысли, что перестать быть «гостем» Великого Турка окажется очень трудно, почти невозможно, но вопреки подозрениям хотелось верить в лучшее — что отец найдёт и выкупит.

— Чуть не забыл, — вдруг спохватился Великий Турок. — Служанка для твоей сестры найдена и сегодня будет доставлена в ваши покои. — Он посмотрел Яннису в глаза и как будто чего-то ждал, но в итоге, так и не дождавшись, пояснил: — Неужели я не услышу за это благодарность?

Яннис принялся благодарить. «Лишь бы ты отвязался, — мысленно повторял он. — Лишь бы отвязался. Неужели ты никогда от меня не отвяжешься?»

Тодорис бежал через заросли по тропинке, ведущей на север, к Золотому Рогу, и всё время спрашивал себя, хорошо ли помог спрятаться Якову и своей тёще.

Те затаились в подвале разрушенной постройки, куда был всего один вход. К зияющей дыре, уводящей в темноту, была проторена дорожка, но, по счастью, в последние два месяца там никто не ходил, поэтому дорожка почти заросла, а кусты протянули над ней молодые ветви. Если закрыть ход камнями, вряд ли турки сумели бы догадаться, что он вообще есть. Но следовало закрывать его со всей возможной аккуратностью, поэтому теперь Тодорис спрашивал себя, достаточно ли постарался.

Он вспоминал, как Яков и госпожа Мария очень осторожно, чтобы не поломать ветки, пролезли в дыру. Затем Яков стал собирать в подвале камни, которые валялись там во множестве, и закрывать ход, а Тодорис со своей стороны закидывал камни пылью, чтобы они не выглядели так, будто положены только что. Затем Тодорис осторожно приподнял и распушил траву, которую Яков и госпожа Мария всё же потоптали. Он внимательно и придирчиво осмотрел то, что получилось, но надо было уходить.

— Тодорис, всё хорошо. Ты и так много времени потерял, — сказал Яков, уже готовый поставить последний камень, чтобы вход закрылся полностью.

В оставшейся щели были видны только глаза Якова, а затем он потеснился, чтобы мать тоже смогла выглянуть и вторить сыну:

— Тодорис, не волнуйся за нас. Мы с Яковом посидим здесь до темноты, а затем пойдём к Буколеону. А тебе время спасаться самому. Да благословит тебя Бог.

И вот Тодорис бежал по тропинке, спасаясь от турок. Высокие кусты всё так же загораживали ему обзор, но это было хорошо, потому что они загораживали обзор и преследователям. Временами Тодорису казалось, что он слышит у себя за спиной, как будто кто-то коротко перекрикивается. Но, возможно, ему это только казалось: слишком далёкими были звуки.

«Всё будет хорошо, — успокаивал себя Тодорис. — Везение ещё не кончилось. Бог помогает». Но именно тогда, когда он повторял себе это в очередной раз, впереди появилось что-то странное — среди сплошной зелёной стены кустов показался просвет.

Добравшись до того места, Тодорис увидел, что заросли кончились. Впереди простиралось огромное поле, поросшее лишь травой и редкими кипарисами. Этому пространству не давали зарастать кустарником, использовали как пастбище, о чём ясно говорили ветви кустов по краям поля — безлистые, словно обглоданные.

Пересекать большое открытое место было опасно, но обойти его оказалось невозможно. Тодорис принялся искать в кустах боковые тропинки, но все они выводили на то же поле. Все. А сами кусты росли так плотно, что через них не продерёшься — невольно приходилось следовать тропинками.

Собравшись с духом, Тодорис решил добежать до ближайшего кипариса и оглядеться. Он ринулся вперёд, и вот когда осталась половина пути, звуки за спиной, похожие на турецкие голоса, сделались явственнее.

Тодорис оглянулся и увидел, что из зарослей на поле почти одновременно выступили несколько десятков турок, которые в свою очередь сразу заметили его. Один из турок что-то крикнул, а через мгновение на поле показался всадник в дорогом зелёном кафтане на холёном вороном коне.

Тодорис понял, сколько времени потерял, пока помогал Якову и тёще спрятаться, а также пока искал обход вокруг поля. Турки оказались гораздо ближе, чем думалось.

Меж тем на поле выходило всё больше и больше людей. Тодорис замер, не зная, что предпринять, но взгляд почему-то всё время возвращался к всаднику — человеку крепкого сложения, с широкой тёмной бородой. На белоснежной чалме что-то блестело, похожее на драгоценность. Он был явно не из простых воинов.

Тодорис ожидал, что сейчас всадник даст приказание другим туркам догонять беглеца. Но всадник вместо этого издал боевой клич, ударил коня пятками и помчался прямо на Тодориса.

Надежды убежать не было. Наверное, следовало встретить врага лицом к лицу, но Тодорис не смог. Конь турка скакал так уверенно, словно хочет сшибить и растоптать. Меч, покоившийся в ножнах, вряд ли мог стать защитой от этого.

Тодорис не выдержал и побежал к ближайшему кипарису, до которого оставалось шагов пятьдесят. Даже спиной ощущалось, что всадник стремительно приближается. А затем появилось ощущение, что нечто подобное уже было раньше. Да, но в тот раз Тодорис бежал по улице. В тот раз дробный стук копыт был звонче, а теперь, на поле, звучал глухо.

Это было последнее, о чём Тодорис успел подумать перед тем, как получил удар по затылку какой-то палкой. Боль в первые мгновения была резкой и нестерпимой, сознание помутилось, мир вокруг закружился, заставив упасть. Затем Тодорис почувствовал, как двое человек взяли его под мышки и куда-то поволокли, повернули, усадили где-то, где было, на что опереться спиной.

Опора оказалась стволом того самого кипариса, к которому Тодорис бежал. Юноша сидел в тени этого дерева, а полностью пришёл в себя и смог оглядеться лишь после того, как кто-то вылил ему на лицо воду из фляги.

Всадник с широкой тёмной бородой уже спешился и стоял напротив, держа в руках небольшой сложенный кнут. Наверное, рукоятью этого кнута и был нанесён удар. Кнут выглядел дорогим и красивым, как и всё одеяние всадника, поэтому Тодорис опять подумал, что видит отнюдь не простого воина, а кого-то важного. Важный турок в свою очередь рассматривал свою добычу, но вдруг оглянулся на кого-то, кого явно считал своим добрым приятелем. Приятель был безбородый.

Тодорис почти сразу узнал его: «Это же евнух, который приходил в дом Луки Нотараса, сопровождал Великого Турка в гостях. И кажется, этот же евнух позднее приходил, чтобы передать Луке и сыновьям приглашение на пир, а затем — чтобы привести всех на пир силой».

Новое появление евнуха конечно же предвещало скверный оборот событий. Ещё недавно Тодорис надеялся, что даже если его поймают, то скоро отпустят, но теперь надежда начала угасать сама собой. А ведь пока ничего не случилось. Важный турок и евнух стояли рядом, коротко переговаривались на своём языке и, судя по всему, сомневались, что поймали того, кого хотели.

— Как тебя зовут, юноша? — наконец обратился евнух к Тодорису по-гречески.

Из-за пульсирующей боли в затылке было бы гораздо проще отвечать не задумываясь, но Тодорис не мог себе такого позволить. Следовало задумываться над последствиями своих ответов.

— Зачем вам моё имя? Вы хотите взять меня в плен и получить выкуп? Но ведь три дня, когда в Городе можно было брать пленников, уже истекли. Теперь вы не можете схватить меня просто так. Если, по-вашему, я совершил преступление, то скажите, в чём оно состоит. А если я ни в чём не провинился, отпустите меня.

Для того, кто получил удар по голове, эта речь оказалась слишком длинной. Затылок заболел гораздо сильнее, чем минуту назад. Тодорис хотел ощупать его, но только теперь заметил, что руки связаны верёвкой. Ножны с мечом исчезли.

Евнух улыбнулся, как если бы наблюдал за трепыханиями птички, попавшей под сеть ловца:

— Ты сказал про три дня, юноша. Значит, тебе известно, что великий Город теперь — часть Турецкого государства. Если три дня прошло, это не значит, что всё стало как прежде. Теперь, если турецкий начальник спрашивает, ты должен отвечать. — Евнух обернулся и указал на важного турка, который недавно гнался за Тодорисом и ударил по голове: — Это господин Заганос, первый министр Турецкого государства. И он спрашивает твоё имя. А если ты будешь молчать, он прикажет взять тебя под стражу. Ты посидишь взаперти, пока не заговоришь.

«А выходит не так плохо, — подумал Тодорис. — Я могу помолчать дня три или четыре. Этого достаточно, чтобы госпожа Мария и Яков покинули Город». Он даже обрадовался, но, судя по всему, показал эту радость, хоть и не собирался: взгляд у евнуха загорелся азартом охотника. В этом взгляде и во всём лице явственно читалось: «О! Ты рад, что можешь не называться сейчас. Почему? Это интересно».

Евнух снова заговорил:

— Заключением под стражу дело вряд ли обойдётся. Если тебе предъявят обвинение, то никто не станет ждать, пока ты сам заговоришь. К тебе применят пытки.

— Какое обвинение? — с нарочитым удивлением спросил Тодорис. — Я с самого начала сказал: если я совершил преступление, то назовите его.

— Господин Заганос уверен, что ты покусился на то, что принадлежит правителю Турецкого государства.

— Я ни на что не покушался, — возразил Тодорис, моля Бога, чтобы боль в затылке утихла и позволила лучше соображать.

— Господин Заганос искал того, кто покушался, и следы привели сюда. К тебе.

— Это чистая случайность.

— Где ты был сегодня на рассвете? — резко спросил евнух, схватив Тодориса за подбородок и заставив удариться головой о ствол кипариса. Боль снова накатила волной. Начало казаться, что где-то очень далеко разносится еле различимый колокольный звон, но, судя по всему, это был просто звон в ушах.

— Сегодня я был здесь, — ответил Тодорис, стараясь не сбиться с мысли. Он придумал, что сказать, ещё тогда, когда предложил тёще и Якову разделиться. Надо было просто вспомнить и повторить: — Я прятался в развалинах Большого дворца последние три дня. С того утра, как Город пал.

— Где ты брал еду и воду? Ты не похож на того, кто страдает от голода и жажды.

— Я взял с собой запас еды и воды. Раздобыл в одном из домов недалеко отсюда. Но запас уже закончился.

Евнух обернулся к важному турку, которого называл За-ганосом, и перевёл ответы. Тот не выразил ни гнева, ни удивления. Лишь указал на связанные руки Тодориса и сказал два слова.

На мгновение Тодорису показалось, что важный турок приказал развязать его, но нет.

— Господин Заганос спрашивает, — начал переводить евнух, — почему у тебя чистые ногти. Ты не похож на того, кто три дня провёл в развалинах.

Тодорис не знал, что ответить, а Заганос меж тем снова на что-то указал.

— И одежда у тебя слишком чистая, — перевёл евнух.

Тодорис опять не знал, что ответить. Пульсирующая боль в затылке и звон в ушах мешали придумать что-либо, поэтому он просто молчал.

— Где твой доспех? — продолжал переводить евнух слова Заганоса.

— У меня не было доспеха, — ответил Тодорис.

— Но у тебя оказался боевой меч. Такие мечи обычно носят с доспехами. Почему доспеха нет?

— Он был, но раньше, когда я участвовал в защите Города. Когда Город захватили, я избавился от доспеха, потому что в нём тяжело бегать, а следовало убегать.

Евнух перевёл ответы на турецкий, а Заганос, слушая, даже засмеялся в конце, будто бы поверил, что Тодорис только и может, что бегать от врагов. Однако затем этот турок подошёл к Тодорису вплотную, оттянул ему пальцем ворот туники и что-то строго произнёс.

— Господин Заганос спрашивает, — снова перевёл евнух, — почему у тебя на шее свежий след. Такой след оставляет ворот доспеха, если доспех надет неудачно. Чем ты так натёр кожу, если не доспехом?

Последний вопрос по-настоящему застал Тодориса врасплох. Следовало что-то сказать, как-то оправдаться, но мало что приходило в голову. Проклятая боль в затылке!

— Это след от ветки. — Тодорис решил, что из всех глупых объяснений это всё же не самое глупое. — Никаких доспехов я последние три дня не носил.

— И сегодня утром не покушался на то, что принадлежит турецкому правителю? — с недоверием спросил евнух. — Слуги видели, как ромейский воин убегал прочь. И мы уверены, что это ты, потому что его следы привели нас к тебе. К тому же ты не желаешь назвать себя и выглядишь подозрительно. Значит, слуги видели именно тебя.

Как же разболелась голова! Разболелась от напряжения.

— Не меня! Я не мог быть возле дворца! Я был здесь, в развалинах! — вскричал Тодорис.

Важный турок и евнух переглянулись.

— А откуда тебе известно, что всё произошло возле дворца? — спросил евнух. — Я тебе этого не говорил.

«Лучше было молчать! — подумал Тодорис. — Они же нарочно ударили меня по голове и заставили отвечать. Они так и рассчитывали, что я где-то собьюсь». И всё же он попытался выкрутиться:

— Это же очевидно, что турецкий правитель должен жить во дворце.

— Вовсе не очевидно. — Евнух покачал головой из стороны в сторону. — Турецкий правитель мог бы остаться в лагере в своём шатре, а не переселяться во дворец в Городе. Решение о переселении было принято внезапно. Ты не мог знать об этом решении, если провёл здесь все три дня.

Теперь Тодорис молчал, хоть и понимал, что отказ от признания уже ничего не изменит.

Важный турок, от имени которого вёлся допрос, улыбнулся и что-то сказал своему пленнику. Евнух перевёл:

— Господин Заганос советует: больше не унижай себя ложью, говори правду.

Важный турок снова произнёс какие-то фразы, глядя на Тодориса, а евнух продолжал переводить:

— Господин Заганос говорит, что ты похож на человека знатного рода. Много знатных людей Города сейчас находятся под стражей в своих домах. Если это возможно, тебя отведут в дом к твоим родственникам. Назовись.

«И впрямь нет смысла молчать», — подумал Тодорис и назвался:

— Тодорис Кантакузин. Сын Андроника Палеолога Кантакузина.

Важный турок встрепенулся, услышав о Кантакузинах. Эта фамилия явно была ему хорошо знакома. Он сказал что-то евнуху.

— Тебя скоро отведут в дом к отцу, — произнёс евнух, — но сначала ответь, кем тебе приходился покойный господин Лука.

— Я женат на его дочери, — ответил Тодорис. — Но её здесь нет. Она в Венеции.

К последним двум фразам евнух не проявил интереса:

— Значит, жена Луки — твоя тёща?

— Да.

— Возле дворца вместе с тобой видели ещё одного безоружного человека. Это ведь была жена Луки, да? Она просто переоделась в мужскую одежду?

Тодорис мог бы соврать, что у госпожи Марии, помимо него, есть ещё один сообщник, но в этой лжи не было никакого смысла:

— Да, в мужской одежде была госпожа Мария.

— И вы с ней разделились, когда достигли этого места? Ты пошёл на север, а она с мальчиком — в другую сторону?

— Да.

— Куда она пошла с мальчиком?

— На восток, — ответил Тодорис, сделав вид, что устал врать и хочет поскорее покончить с допросом.

Ложь про восток имела смысл, и Тодорис старался произнести её как можно убедительнее, но евнух сразу насторожился, а затем посмотрел на юг — в сторону развалин, где госпожа Мария и Яков сейчас прятались и откуда должны были позднее перебраться в приморский дворец Буколеон.

— У вас назначено место встречи?

— Нет, — продолжал врать Тодорис. — Это было бы неразумно. Мне лучше не знать, где они могли бы находиться даже спустя некоторое время.

— Да… — рассеянно произнёс евнух, по-прежнему глядя на юг.

Судя по всему, евнух выбрал южное направление потому, что север, запад и восток исключались сами собой. На север простиралось обширное поле-пастбище, и беглецы сразу бы оказались на нём замечены. Запад исключался потому, что оттуда пришли турки, ставшие ловить беглецов в зарослях. Восток исключался потому, что Тодорис сказал о нём, имея причины врать. Оставался юг.

«Пусть госпоже Марии и Якову поможет Бог, потому что я уже ничем не могу им помочь», — подумал Тодорис, когда двое турок снова взяли его под мышки и рывком подняли на ноги. Голова закружилась, как вначале, а к горлу подступила тошнота, которую еле удавалось сдержать, поэтому в данную минуту Тодорису стало всё равно, что с ним сделают турки. Просто хотелось, чтобы всё закончилось.

Он даже не удивился, когда евнух снова обратился к нему с вопросом, который мог бы показаться странным:

— Господин Заганос спрашивает, знаешь ли ты, кто придумал нарисовать знак на воротах дома господина Луки.

— Я сам его нарисовал. Взял в кабинете господина Луки письмо с турецкой подписью и скопировал её, — ответил Тодорис.

Когда евнух перевёл ответ, где-то за спиной Тодориса послышался громкий раскатистый смех. Судя по всему, это смеялся важный турок, потому что он же одобрительно потрепал Тодориса по плечу и, кажется, произнёс похвалу.

— Господин Заганос лично проводит тебя в дом твоего отца, — сказал евнух. — А я дам тебе своего коня, чтобы ты быстрее добрался. — Он помолчал. — Господин Заганос говорит, что ты достойный враг. Он бы обрадовался, если бы ты поступил на турецкую службу и перестал быть врагом.

Путь до дома прошёл как в тумане. Временами сознание почти меркло и Тодорис, наверное, мог бы выпасть из седла, если бы не турецкая стража: один турок вёл коня под уздцы, заставляя идти очень медленным шагом, а другие находились справа и слева, придерживая своего пленника и не давая потерять равновесие.

Важный турок Заганос ехал где-то рядом. Наверное, именно он отдал громкий приказ янычарам, охранявшим дом.

Отцовский дом, такой знакомый и красивый, озарённый ярким утренним солнцем, казался грёзой или мечтой. Тодорис не удивился бы, если бы дом в следующее мгновение растаял в воздухе, но здание никуда не делось, а янычары, стоявшие возле дверей, расступились.

Затем Тодориса почти стащили с седла, подвели к дверям и даже отдали меч, который забрали недавно. Мелькнула мысль: «Зачем? Против кого мне теперь сражаться?»

Встреча с отцом и братьями тоже прошла как в тумане. Тодорис едва различал их лица. Кто-то сказал:

— У тебя на затылке кровь.

Лишь через час, лёжа в кровати в своей комнате и чувствуя, что вокруг головы обмотана ткань, смоченная в холодной воде, Тодорис смог наконец разглядеть родных. Когда он очнулся, те пришли по зову слуг, по очереди осторожно обняли «младшего» и сели у его постели.

Это была радостная встреча, как после очень долгой разлуки, хотя минуло всего-то три дня. Тодорис радовался, что никто из родных не погиб и что их семья в этом оказалась счастливее, чем многие. Но всю полноту радости ощутить не получалось. Что-то как будто мешало.

Отец начал осторожно расспрашивать, где младший сын пропадал. Тодорис кратко поведал обо всём, за исключением истории с Эвой, а в свою очередь узнал, что его отец и братья стали пленниками Великого Турка подобно Нотарасам. То есть Великий Турок не требовал выкупа, а хотел, чтобы Кантакузины пошли к нему на службу.

— Вначале мы думали согласиться, — спокойно и неторопливо рассказывал отец, — но вчера утром пришёл посланец от Великого Турка и сказал, что условия меняются. Раньше Великий Турок не требовал от нас, чтобы мы перешли в его веру, а теперь требует. Иначе он не сможет доверять нам. И также было сказано, что мы нужны Великому Турку как слуги, но не нужны как враги. Если мы откажемся служить ему, то потеряем головы.

«Вчера утром, — вдруг подумал Тодорис, — это же утро после казни господина Луки и его старшего сына. После того, как Лука проявил открытое неповиновение, Турок стал гораздо меньше доверять оставшейся знати. Поэтому и выдвинул новое требование».

— Ты вправе сам выбрать, — меж тем говорил отец Тодорису, — но мы с твоими братьями решили, что изменить вере не согласимся. Если мы изменим вере, то потеряем самих себя, а наша жизнь будет всё равно что смерть. Поэтому мы надеемся, что Турок, видя наше упорство, сам отступит, но если нет, мы предпочтём казнь. Ответ Турку мы должны дать сегодня, но тебе, раз ты болен, возможно, предоставят больше времени на раздумья.

Так вот что мешало радоваться! Встреча родных была по сути встречей мертвецов. Отец и братья пока что жили и дышали. Они говорили и даже улыбались, но как-то странно. Своим поведением они напоминали раненого Джустиниани, который хоть и находился среди живых, но то и дело обращал взгляд в вечность. При виде таких взглядов захотелось плакать.

Пока длилась осада Города, Тодорису не раз доводилось наблюдать, как люди впадают в отчаяние и говорят, что всё безнадёжно. Их вид наводил уныние, но Тодорис всякий раз старался встряхнуться. А теперь, слушая отца, его спокойную и неторопливую речь, вдруг почувствовал такое отчаяние, по сравнению с которым боль в затылке была пустяком.

«До того времени, как голова полностью пройдёт, я не доживу, — подумал он. — Её отрубят раньше».

Отец сказал, что выбор есть, но в действительности этого выбора не было. Тодорис вполне мог себе представить, что будет жить под турецкой властью, но самому стать турком, носить чалму и халат, посещать мечеть, называть христиан врагами и язычниками — нет, а ведь пришлось бы жить именно так, если принять мусульманскую веру. Это действительно потеря самого себя.

«Прости меня, Эва, — мысленно произнёс Тодорис. — Ты не зря за меня боялась».

На протяжении всех минувших дней он успокаивал себя мыслью, что сможет помочь своим родным, то есть выкупить их из плена. А ещё говорил себе, что не такой дурак, чтобы сам попадать в плен. Но всё это оказалось самообманом. И все планы на жизнь в новом мире, пусть даже под турецкой властью, тоже оказались несбыточными мечтами.

Ромейская империя перестала существовать, и вскоре предстояло отправиться в небытие всем тем людям, которые её олицетворяли. Значит, василевс всё-таки оказался прав, когда говорил: «Нам придётся умереть». Зря Тодорис сомневался в этих словах.

1 июня 1453 года, вечер

Шехабеддин-паша одолжил молодому руму своего коня вовсе не потому, что хотел быть добрым. Он сделал это ради друга, ведь так Заганосу оказалось бы гораздо проще доставить рума туда, куда обещано. К тому же самому Шехабед-дину конь стал уже не нужен. Искать женщину и её сына казалось гораздо удобнее, если движешься пешком, а не верхом. Евнух хотел не просто наблюдать за поисками, но и сам заглядывать под каждый куст.

«Они затаились где-то в зарослях, — сказал себе евнух. — Возможно даже, что там, где мы уже искали. Надо ещё раз со всей возможной тщательностью обыскать южную часть этой дикой местности».

Утром, когда удалось поймать юношу-рума, Шехабеддин рассчитывал, что женщину и мальчика тоже обнаружат довольно быстро, но ошибся. Полторы тысячи человек, которых Заганос оставил другу, в течение дня дважды пересекли пешком все заросли на юго-восточной окраине города, но не нашли никого, и их невозможно было винить. Шехабеддин, проделавший этот путь вместе со всеми, видел, что они искали старательно.

Единственное, что оказалось найдено, так это доспехи, похожие на рыбью чешую. Они были запрятаны в развалинах какого-то здания, в норе, которую образовали обломки стен, упавшие друг на друга. Утром эти доспехи казались спрятанными надёжно, но за несколько часов солнце изменило своё положение, заглянуло в нору, и чешуя предательски заблестела в темноте.

Находка, обнаруженная именно там, где должны были прятаться беглецы, придала бодрости всем ищущим, но к новым успехам это не привело. Заганос дважды присылал спросить, не нужна ли помощь, но евнух отказался. «Неужели я настолько поглупел, что не могу найти женщину и мальчишку?» — думал он.

Ближе к вечеру все заросли оказались прочёсаны в третий раз. Теперь в развалинах другого здания оказался найден вход в какой-то подвал. Возле входа лежали камни, которые, судя по виду, были там недавно. Они как будто закрывали вход, а затем их отбросили, чтобы выйти наружу.

Шехабеддин, внимательно осмотрев это место, нашёл на ветке кустов рядом с входом два довольно длинных, чуть вьющихся светлых волоска. Волосы явно принадлежали сбежавшему мальчику, и это снова придало бодрости всем ищущим.

— Они здесь! Мы просто никак не можем с ними повстречаться, — сказал евнух.

А между тем солнце уже начало клониться к горизонту, тени становились всё длиннее. Дневной жар понемногу уступал место вечерней прохладе. Евнух замечал всё это, стоя на плоской крыше какого-то старого прибрежного дворца.

Фасад дворца являлся частью оборонительной стены, защищавшей столицу румов с юга. Раньше в ней были высокие окна, которые смотрели на море, но румы, готовясь к последней осаде, наглухо замуровали всё, поэтому теперь внутри дворца, куда Шехабеддин, конечно, заглядывал вместе со своими людьми, почти везде царил полный мрак.

«Они где-то здесь, — повторял себе Шехабеддин. — Они не могли исчезнуть».

Окажись евнух на их месте, он бы попытался уплыть морем, наняв одно из рыбацких судов. В гавани близ дворца Шехабеддин даже видел два кораблика, владельцы которых, судя по всему, услышали новость о том, что время грабежей минуло, и приплыли разведать, можно ли уже торговать рыбой.

Увидев, что на южной стене вдруг появилось множество турок, оба кораблика тотчас отчалили, но уйти далеко им не позволили боевые турецкие корабли, которые по приказу Заганоса не давали ни одному судну, даже мелкому, удаляться от города.

Шехабеддин надеялся, что на одном из рыбацких судёнышек беглецы всё же обнаружатся, но нет. Оба судёнышка, постояв некоторое время в окружении турецких кораблей, были отпущены и медленно, будто нехотя, вернулись в гавань близ дворца. Очевидно, рыбаков проверили, а затем сказали им: «Вам придётся остаться».

Из-за этой очередной неудачи евнух снова ощутил усталость и раздражение, которые, казалось бы, оставили его. Снова захотелось всё бросить. «Даже если я так поглупел, что не могу найти женщину и мальчишку, то пусть. Пусть Мехмед меня накажет и сместит с должности. Лишь бы больше не возиться с его игрушками!»

Начальники сотен, помогавшие Шехабеддину командовать людьми, участвовавшими в поисках, молча стояли чуть поодаль и ждали. Ведь они не могли сами решать, куда теперь идти и где прочёсывать местность. Они ждали очередного приказа, а Шехабеддину вдруг очень захотелось отвязаться от них: «Ищите, где хотите».

И всё же лучше было не говорить так — сдержаться. А если уж почувствовал усталость и раздражение, следовало переждать этот период так, чтобы никто тебя не видел и не догадался о твоих истинных мыслях.

Вот почему Шехабеддин произнёс:

— Мне нужно подумать в уединении. Я сообщу вам своё решение очень скоро, — и по ступеням каменной лестницы спустился с крыши, чтобы юркнуть в распахнутые двери дворца, смотревшие во двор.

Во дворе сидело и отдыхало множество людей, которые ждали очередного приказа, а пока жевали то, что успели взять с собой утром из лагеря. Возможно, Шехабеддину следовало найти своих слуг среди этого сборища и взять у них хотя бы лепёшку, потому что он не ел с самого утра. Но есть совершенно не хотелось. Хотелось спрятаться ото всех в темноте.

Просторная зала, в которой оказался Шехабеддин, окнами смотрела в тот же двор, поэтому была довольно светлой. А вот дальше, в коридоре и соседней зале, из которой должен был бы открываться вид на море…

Именно там евнух бродил, довольный, что уже не надо следить за выражением своего лица. «Как же мне всё надоело! Как надоело! — думал он. — Я выиграл эту невозможно длинную шахматную партию: пешка стала визиром. Мне положен отдых и покой. Я заслужил! Я хочу отдыха и покоя, но мне их не дают!»

Именно об этом Шехабеддин размышлял снова и снова, а вовсе не о том, где искать беглецов. Из темноты он поглядывал на светлую часть дворца, досадуя, что придётся туда возвращаться, как вдруг увидел в коридоре — как раз напротив двери, ведущей в светлый зал — на мраморном полу что-то тускло блеснуло.

Это что-то показалось Шехабеддину подозрительным. Он приблизился, хоть и без особой надежды на успех, поэтому ожидал увидеть лишь осколок стекла или другое подобное. Но это оказался не осколок стекла. Это был свежий мокрый след чьей-то ноги небольшого размера.

Приглядевшись, евнух увидел в коридоре и другие следы, но они не блестели, потому что вода впиталась в пыль. Лишь возле двери мраморный пол оказался достаточно чистым, чтобы воде некуда было впитаться.

«Чтобы оставлять такие следы, надо очень основательно промочить ноги, — подумал Шехабеддин. — Или даже промокнуть совсем».

Следы уводили в темноту. Без факела не разглядеть, куда именно, но евнух уже догадался и так. Ведь совсем недавно он вместе со своими людьми, зажёгшими множество факелов, обыскивал это место.

В свете огня Шехабеддин видел, что во дворце нет никакой мебели. В пустых залах просто негде было бы спрятаться. В подвалах и под лестницами — тоже. На кухне евнух заглянул даже в дымоход: вдруг кто-то залез в широкую трубу и сидит в ней.

Но во дворце было ещё одно помещение. Судя по тому, что посредине располагался большой и глубокий бассейн, оно являлось баней.

Разумеется, его тоже осмотрели. Осветили каждый угол за колоннами, но вот к самому бассейну, наполненному мутной и дурно пахнущей водой, приглядывались, судя по всему, недостаточно внимательно. Теперь Шехабеддин, увидев мокрые следы на полу, вспомнил о бассейне и, кажется, даже догадался, что было упущено из виду — среди мусора в воде плавала какая-то скомканная тряпка. А если под этой тряпкой прятались головы беглецов, погрузившихся в воду так, чтобы торчал лишь нос и рот? Если голову запрокинуть, то она почти не выступает над поверхностью воды.

Шехабеддин осторожно, стараясь ступать бесшумно, двинулся в темноту, и вскоре ему послышался шёпот, который хорошо различался даже издали, потому что в пустых стенах было прекрасное эхо. Мальчик говорил на языке румов:

— Мама, вокруг дворца везде турки.

— Тебя видели?

— Нет. Я не выходил на свет.

— Лучше бы ты совсем не ходил смотреть. Теперь нам негде спрятаться. Мы наследили в банях. Нас легко найдут по следам, если снова полезем в воду.

— Мама, никто не будет нас искать здесь второй раз.

— Яков, обещай, что больше никуда не пойдёшь без моего разрешения.

Голоса становились всё тише, из чего Шехабеддин сделал вывод, что женщина и мальчик куда-то идут. Оставалось лишь двигаться за ними на ощупь по тёмным помещениям, ориентируясь лишь на звук голосов.

«Если они замолчат, я их наверняка потеряю», — подумал евнух. И если бы он сейчас повернул назад, чтобы позвать своих людей, то тоже потерял бы беглецов. Следовало сначала выяснить их намерения и только затем думать о поимке.

Судя по разговору, беглецы искали место, которое было бы тёмным, но в то же время сухим. Промокнув, они ещё и продрогли и теперь стремились хоть немного высушиться. Так они перебрались в небольшую комнату с единственным окном, которое, судя по всему, выходило на море, но было замуровано не полностью — каменщики оставили что-то вроде бойницы.

В этой комнате не ощущалось холодной сырости и затхлости, как в банях. И почти не было прохлады, как в тёмных залах. Из бойницы задувал тёплый ветерок. Солнечный луч, проникая в это отверстие, рисовал на полу яркое пятно. Для евнуха, уже привыкшего к темноте, этого было достаточно, чтобы увидеть беглецов, усевшихся в дальнем от двери углу на большой охапке сена.

Очевидно, это сено осталось от защитников стены. Они принесли его сюда, чтобы отдыхать на нём. А теперь там уселись женщина, одетая в мужские вещи, и мальчик. Оба промокшие с головы до ног, но довольные, почти забывшие о страхе.

Зря они выбрали эту комнату. Ведь в неё был всего один вход. Пусть дверь на петлях уже давно отсутствовала, но беглецам всё равно некуда оказалось деться, когда евнух вдруг появился на пороге. Шехабеддину правильнее было бы не показываться, а отправиться за своими людьми, окружить эту часть дворца, но евнух этого не сделал. Ему хотелось поговорить с беглецами без свидетелей.

Положив руку на рукоять меча, висевшего на поясе, он укоризненно произнёс на языке румов:

— Ты обманула меня, женщина.

Беглецы тихо вскрикнули: дальше бежать было некуда. Мальчик прижался к матери, вцепившись пальцами в её одежду.

— Ты сказала, — продолжал евнух, — что хочешь убедить сына быть покорным, а вместо этого устроила ему побег. Ты коварна, как большинство женщин. Мне не следовало тебе верить.

Было интересно, что скажет эта лгунья. Шехабеддин ждал, что она начнёт изворачиваться, но та вдруг решила быть откровенной.

— А как ещё я могла поступить? — произнесла женщина, прямо взглянув на собеседника. — Мой муж убит. Другие мои сыновья убиты. Мне остался только этот сын. Он один у меня остался. Я должна была сделать всё, чтобы его спасти. Разве твоя мать, окажись она на моём месте, не поступила бы так же?

Эти слова заставили Шехабеддина вздрогнуть. Он вдруг понял, что же ему так не нравилось в последнее время.

Пока шахматная партия не завершилась, Шехабеддин думал лишь о том, как убрать с доски Луку, потому что эта фигура мешала сделать последний ход, загораживала Заганосу дорогу к должности великого визира, а теперь, когда игра завершилась, оставшиеся на доске фигуры предстали в новом свете.

«Он один у меня остался», — сказала женщина о своём сыне, и Шехабеддин вспомнил лицо своей матери, склонившейся над ним, когда он впервые по-настоящему очнулся после оскопления. «Ты один у меня остался», — сказала она, а в глазах была неизбывная боль.

Мать никогда не говорила Шехабеддину: «Какое горе, что ты стал евнухом». Она всегда говорила: «Какое счастье, что ты жив», но это вовсе не означало, что ей не о чем печалиться. Если бы мать знала какой-нибудь способ спасения, то прибегла бы к нему, но она не знала. И также не знала, что её сын через некоторое время станет игрушкой развратного человека, этого ничтожного Захира, который никогда ни о чём не заботился, кроме собственного удовольствия.

Вот что Шехабеддину так не нравилось! Он не хотел, чтобы мальчик Яков сделался игрушкой Мехмеда. Если б Мехмед действительно искал себе друзей, а не игрушки, то учитывал бы чувства тех, кого выбирал в друзья, и не ломал бы их волю. Евнух мирился с происходящим, пока это было нужно для возвышения Заганоса, но теперь мириться стало не нужно. Что бы ни случилось, Заганос останется при должности.

«Я ведь могу сейчас повернуться и уйти, — думал Шехабеддин. — И не потеряю ничего, о чём стоило бы жалеть. Но Заганос не успокоится. Он будет искать этих двоих, потому что не захочет, чтобы Мехмед разозлился на меня из-за того, что я их не поймал».

— Если бы можно было избежать лжи, я бы не лгала тебе, — меж тем говорила женщина. — Но я должна спасти моего мальчика от растления. Я сделаю всё для этого. И сейчас — тоже. Пусть меня поймают, но его я спасу.

Она медленно, всё так же глядя собеседнику в глаза, поднялась с охапки сена, и это движение чем-то напоминало кошку, которая готовится к прыжку. Мальчик продолжал цепляться за её одежду, но не мог удержать.

Шехабеддин понимал, что сейчас будет. Женщина набросится на него, не страшась меча, и крикнет сыну: «Беги!» «Как же она глупа! — подумал евнух. — Своим поступком она немногого добьётся. Мальчик убежит, но его очень скоро поймают».

Он снял ладонь с рукояти меча и протянул навстречу беглецам:

— Женщина, пусть твой сын отдаст мне свой плащ. А сами вы сейчас лягте в угол, прикройтесь сеном и никуда не двигайтесь, пока не стемнеет. Иначе я не смогу вам помочь.

Мальчик, крайне удивлённый, поспешно снял плащ, мокрый, подобно прочей одежде, и, сделав несколько неуверенных шагов вперёд, отдал Шехабеддину.

— Я скажу, что вы бросились в море и утонули, — сказал евнух. — Мне поверят, но если вы окажетесь настолько глупы, что выйдете из укрытия раньше срока, то погубите и себя, и меня.

— Благодарю тебя, добрый человек, — произнесла женщина и поклонилась.

Шехабеддин хотел поправить её, сказав: «Я — не человек», но почему-то передумал и просто молча удалился с плащом в руке.

Евнух быстро двигался по коридорам, точно зная, куда направляется, ведь ещё недавно, вместе со своими людьми обыскивая дворец, успел достаточно его изучить. Наконец он достиг входа в башню, являвшуюся частью оборонительных стен и заметно выдававшуюся в сторону моря. Возможно, в прежние времена на её вершине был маяк.

Шехабеддин осторожно поднялся на самый верх, опасливо оглянулся и, убедившись, что в данную минуту со стен или с крыши дворца никто не наблюдает, бросил плащ в море.

Как и следовало ожидать, эта тряпка не утонула, начала качаться в волнах прибоя, и тогда Шехабеддин закричал во весь голос:

— Люди! Сюда! Сюда! Я нашёл их!

Очень скоро на вершине башни уже толпилось не менее двух десятков турецких воинов, а евнух, поправляя свою растрёпанную одежду, взволнованно рассказывал, как случайно во время прогулки по полутёмной части дворца заметил женщину и мальчика:

— Они тоже увидели меня и бросились бежать. Я побежал за ними, и наш бег был так быстр, что у меня не было ни одного лишнего вздоха, чтобы закричать и позвать вас. Как видно, женщина и мальчик поняли, что им не уйти. Поэтому они побежали к башне и дальше по лестнице. Я заподозрил беду, но не смог предотвратить. Уже на самом верху башни, здесь мне удалось схватить их, но они вырвались и, взявшись за руки, бросились вниз, в волны. Неужели они так страшились гнева нашего повелителя, что предпочли смерть? Я уверен, что повелитель обошёлся бы с ними милостиво. Ах, если бы я был не один!

Направляясь во дворец, чтобы сообщить Мехмеду разочаровывающее известие, Шехабеддин чувствовал себя на удивление спокойно и умиротворённо. Даже казалось, что поступок, совершённый сегодня, можно назвать добрым делом, хотя, по сути, это был сознательный обман правоверных ради спасения двух неверных. Правоверному не следовало так поступать, но вряд ли это считалось грехом настолько тяжким, чтобы он помешал попасть в рай.

Шехабеддин уже не первый год задумывался о том, попадёт ли после смерти в рай. Хотелось верить, что да, а для большей уверенности евнух делал то, что делает любой богатый правоверный: за свои деньги строил мечети, школы, караван-сараи, а также другие полезные здания и сооружения.

Одним из последних стал каменный мост в турецкой столице через реку, через которую раньше всем приходилось переправляться на лодках и, конечно, платить за перевоз. Вот почему Шехабеддин решил, что построит мост и сделает проезд по нему свободным и бесплатным для всех.

Два года назад мост был закончен, и вот, когда евнух вскоре после открытия моста прибыл, чтобы посмотреть на довольных горожан, через толпу слуг попытался пробиться какой-то полуседой человек, очень бедно одетый.

— Так это ты построил мост? Ты? — кричал он.

— Да, я, — ответил Шехабеддин.

— И не будешь взимать плату за проезд?

— Не буду.

— Будь ты проклят за это! — закричал человек. — Будь ты проклят! Из-за тебя я и моя семья — нищие! Я всю жизнь был лодочником и получал деньги за перевоз людей, а теперь моя лодка никому не нужна. Она гниёт у берега! Чем мне теперь кормить семью?

Охрана Шехабеддина уже схватила крикуна, а он продолжал жаловаться:

— Я хромой и потому не могу быть носильщиком. И торговать водой или едой вразнос тоже не могу. Я слишком стар, чтобы освоить какое-нибудь ремесло. Я перебиваюсь случайными заработками и прошу милостыню, а моя семья голодает. Зачем ты построил свой мост, злодей? Зачем, если не берёшь плату за проезд? Хочешь в рай попасть? Аллах справедлив, и ты будешь гореть в аду!

Разумеется, окружающие, и в том числе начальник строительства, наперебой принялись уверять, что всем не угодишь, поэтому не надо обращать внимания на крики оборванцев, но у Шехабеддина всё равно осталось неприятное воспоминание от этой истории. А теперь он ехал во дворец, чтобы выслушать гневную отповедь от Мехмеда, но на душе было приятно и легко. «Та женщина сказала "спасибо, добрый человек". Она назвала меня человеком», — повторял он себе, и его приятного состояния не могло испортить даже то, что сердце, которое в последний год временами побаливало, сейчас болело сильнее обычного. Сказывалось напряжение длинного дня, но об этом не следовало беспокоиться. Следовало просто отдохнуть.

Мария сделала так, как велел евнух. Вместе с сыном лежала под сеном тише мыши. Лишь поздно ночью решилась выйти из комнаты, но и то ненадолго.

После полуночи пришла Эва, которая долго ходила по пустому дворцу, звала Марию и Якова, а те, хоть и слышали её голос, не сразу решились выйти. А вдруг это ловушка? Вдруг Эву поймали турки и теперь используют как приманку?

Оказалось, что нет и что служанка принесла еду, воду, светильник, а также женскую одежду.

— Тебе не страшно ходить по ночам? — спросила Мария, уже переодевшись.

— Нет. Ведь ночью все спят. Кого мне бояться? — ответила служанка, зажигая свет и раскладывая снедь на платке, постеленном на пол.

— Ты знаешь что-нибудь о Тодорисе? — продолжала спрашивать Мария, пока Яков молча наедался.

— Нет. Ко мне он не приходил, — грустно ответила Эва. — Надеюсь, придёт завтра. А если нет, значит, он попал в плен. — Она нарочито бодро улыбнулась. — Но я не боюсь такого поворота дел. Ведь у меня есть деньги, чтобы выкупить Тодориса.

Разговор о деньгах невольно напомнил Марии, почему она дала служанке такую большую сумму:

— А что с телами моего мужа и сыновей? Ты уже договаривалась о похоронах?

— Тела надёжно спрятаны, госпожа Мария, — ответила Эва. — А послезавтра их похоронят на кладбище при церкви Святых Апостолов. Это одна из немногих церквей, которые не разграблены и не будут превращены в мечети.

— Но ведь это монастырская церковь, — заметила Мария. — И монастырь мужской. Как тебе удалось договориться?

— Да, мне пришлось долго стоять перед воротами и просить, чтобы со мной хотя бы побеседовали, — последовал ответ. — Поначалу мне сказали, что я прошу невозможного, но когда узнали, кого именно надо похоронить, согласились. Имя господина Луки всё ещё много значит для Города.

Мария вздохнула и даже хотела заплакать, но заставила себя успокоиться.

— Поешьте чего-нибудь. Подкрепите силы, — сказала служанка, стараясь быть настолько предупредительной и заботливой, насколько возможно. — Завтра ночью я снова приду. Принести вам в следующий раз вино? Я не знала, будете ли вы, поэтому не принесла в этот раз.

Затем Эва ушла, а Мария до самого утра не сомкнула глаз, думая о том, что договариваться с рыбаками о путешествии до острова ей придётся самой, раз Тодорис куда-то пропал. На рассвете, глядя через небольшое отверстие, оставленное на месте замурованного окна, она увидела, что в гавани близ дворца находится два рыбацких судна.

«Может, поговорить с ними?» — спросила себя Мария и даже нашла, как выйти к воде. Пусть все дворцовые выходы в сторону гавани были замурованы при подготовке к осаде, турки пробили в стене дыру, через которую можно было выбраться.

«Рано или поздно придётся поговорить», — подбадривала себя Мария, но решила выждать лишний день, пока Эва не принесёт весть о том, что муж и старшие сыновья упокоились с миром.