На склоне лет

Глава 6

Я не раскрывал эту тетрадь четыре дня! Чем же я был занят все это время? Искал кафе или маленький бар — укромное и тайное местечко для наших встреч. Не слишком далеко от «Гибискусов», чтобы Люсиль не теряла времени попусту. Но и не слишком близко, чтобы нам не грозило разоблачение — встреча с жильцами пансиона. Не без труда обнаружил я маленькое старомодное бистро с кустиками бересклета у двери, с четырьмя столиками внутри. Зал темный и тихий. Ни тебе игрального автомата, ни радио. Немолодая особа вяжет за стойкой. Мы отправились туда. Ужас! Мы казались себе приезжими в ожидании поезда и просто не знали, о чем говорить. Когда перед дверью мелькал силуэт, мы вскакивали. Страх, что нас опознают, леденил душу. Пришлось искать другой выход из положения. Я должен был непременно что-то придумать, а это задача не из легких.

Библиотека? Ее открытие намечено на послезавтра, с пятнадцати до шестнадцати часов. Мы собрали средства. Я уже приобрел несколько книжных новинок. Значит, о том, чтобы превратить ее в место свиданий, уже не может быть и речи. Я не решаюсь предложить Люсиль приходить ко мне. Слишком большой риск. Но тогда где же нам встречаться? Разумеется, не в отеле. Все приемлемые отели расположены на берегу, в самой людной части города. И потом, есть условности, с которыми необходимо считаться. Не поведу же я Люсиль в отель на час как женщину, которую ни во что не ставлю. У меня просто не хватит духу. Сложить чемодан и снять номер, чтобы благопристойно принять там Люсиль, всего лишь на краткий миг? И потом, тот, кто говорит «снять номер в отеле», подразумевает переспать. Тут мне следует задаться вопросом. Я употребил это вульгарное слово, не подыскав лучшего, но суть не меняется!

К чему лукавить и не называть вещи своими именами? Правда заключается в том, что я не представляю себе, как буду раздеваться и стаскивать с себя брюки у ножки кровати, кривясь от боли в ноге, и т. д. Хорош влюбленный, который пыхтит, шепча нежные слова, и не перестает следить за своим пульсом! На расстроенной скрипке сонаты не сыграть. Только не я! У меня слишком развито чувство юмора. Однако я прекрасно понимаю, что Люсиль, напротив, охотно уступила бы моим настояниям. Возможно, она даже могла бы меня превратно понять, если бы я, уступив слабости, признался ей в своих опасениях. Возможно, она подумала бы, что моя любовь менее требовательна по сравнению с ее любовью. Я слишком самолюбив и не дам ей увидеть, что в конечном счете, быть может, так оно и есть. Как мне дать ей понять, что в какой-то момент разница лет диктует разницу чувств? Она мне нравится, она меня будоражит, волнует, она занимает все мои мысли; я так обязан ей за ту единственную радость, какая мне остается, но не требую большего. Она же, кто так страшится, что нас увидят вместе, по-видимому, в мыслях уже считает себя моей любовницей. Я прикидываю… Сколько прошло дней после смерти Жонкьера?.. Быть этого не может! В сущности, совсем немного, а между тем — наши встречи приобретают характер любовной связи. И не знаю почему, но это меня смущает. В который раз я снова заблудился в лабиринтах изнурительных и тщетных раздумий. До завтра, если у меня найдется мужество продолжать!

Я перечел свои записки. Нет, у меня не нашлось мужества. Целую неделю я не писал. Мы почти не видимся. Несколько мгновений в библиотеке, но при этом благоразумно соблюдая дистанцию, поскольку теперь у нас есть посетители — обитатели пансиона, которые заходят поглядеть на приобретенные мною книги и, пользуясь случаем, поболтать — так, как им это свойственно делать, — бесконечно и многословно, без устали переливая из пустого в порожнее. Несколько мгновений вечером, за ужином. (Вильбер вернулся. Он похудел, но невыносим по-прежнему.) Один-два раза в парке, настороженные, словно мы заблудились в джунглях, где нас подстерегают дикие звери. По-моему, наши предосторожности чрезмерны, но Рувр такой подозрительный! Люсиль сказала мне, что он уже спросил, не пора ли ей отказаться от функций библиотекаря.

— С меня уже хватит, — заявила она мне, едва сдерживая бешенство. — Я согласна преданно служить ему, но всему есть предел.

Вчера утром она передала мне записочку: «В десять вечера на террасе. Если успею прийти». И она не спустилась к ужину.

Почему на террасе? Конечно же, место выбрано неплохое. Она знает это лучше меня. Но в том-то и дело, что оно должно бы навевать на нее столько бесконечно тягостных воспоминаний. Несомненно, по этой причине она в последнюю минуту передумала и не явилась! Я прождал впустую. Перила уже приподняли. Теперь никому через них не перемахнуть.

Глядя на звезды, я размечтался о нашей любви. Единственный выход, имеющийся в нашем распоряжении, за вычетом библиотеки, парка, кафе, отеля, — это пляж. Кто мог бы нас там углядеть? На пляже, запруженном отпускниками, мы станем неопознанной парочкой. Достаточно мне взять напрокат два шезлонга и солнечный зонт. Никто из обитателей нашего пансиона не рискнет отправиться в такое место, которое пользуется плохой репутацией, где женщины, не колеблясь, выставляют напоказ голую грудь. Вот уже я и сам говорю языком старых дам из пансиона! Это потому, что, несмотря ни на что, все еще сохранил толику юмора. Несомненно, это единственное благодеяние моего возраста. Временами я умею с улыбкой посмотреть на свое счастье со стороны.

Ну вот, все в порядке. Свидание на пляже состоялось. Вчера. И мы оказались в весьма странной ситуации — вот самое малое, что я могу сказать по этому поводу.

Итак, позавчера вечером я воспользовался благоприятной минутой, которую предоставил нам Вильбер за десертом, поскольку он всегда встает из-за стола первым, чтобы пригласить Люсиль встретиться со мной на пляже. Вначале она не проявила большого воодушевления, так как сочла это рискованным. А потом, поняв, какие преимущества сулило мое предложение, согласилась.

Буду кратким. Свидание назначено на четыре часа. Предлог: визит к зубному врачу. Рувр будет вынужден смириться. Разумеется, он может позвонить по телефону секретарю дантиста и проверить, но Люсиль думает, что он не решится. Мы радуемся, как ребятишки, которым удалось тайком убежать из дому. И вот мы на пляже в шумный час начала купания. Я взял напрокат два надувных матраца. Купил фруктового соку. Я жду ее, и во мне гнездится страх, что она не явится. И вдруг она — в летнем платье веселой расцветки. Укладывается рядом со мной. Мы долго лежим молча, как будто забравшись в густой кустарник, скрываясь от криков, призывов, брызг.

Мне вспоминаются слова из песни: «Влюбленные одни на всем свете», и я нежно сжимаю запястье Люсиль.

— Все хорошо?

Она поворачивается ко мне. Ее лицо совсем рядом с моим. Оно серьезное.

— Послушайте, — говорю я, — между вами разыгралась сцена? Вы поссорились?

— Нет.

— Так в чем же дело?

Она прикрывает глаза. Я сильнее сжимаю ее запястье.

— Вы не хотите поведать мне причину грусти?

— Я не решаюсь.

Люсиль чувствует, что я обеспокоенно наблюдаю за ней. Она приподнимает веки, и я вижу ее помутневший взгляд. Ресницы моргают. Они влажные.

— Вы плачете, Люсиль?..

— Нет.

— Послушайте, Люсиль, в чем дело?

Она молчит, но ее губы дрожат, как если бы она подавляла в себе желание сделать нелегкое признание. Она подвигается ко мне ближе. Мои губы ощущают ее дыхание.

— Мишель… Обещаете на меня не рассердиться?

— Обещаю.

— Мишель… Мне хотелось бы стать вашей женой… хотя бы единожды, если иначе нельзя… Но чтобы лучше переносить эту постоянную разлуку… нужно, чтобы между нами протянулась связь, на которой не сказывается время. Я не умею объяснить, но уверена, что вы меня поймете… Иначе вы от меня устанете, Мишель.

Ее глаза с тревогой меня изучают.

— Я не хочу все потерять, — продолжает она. — Я как будто свалилась вам на голову со своей любовью. Не отвергайте меня, Мишель.

— Люсиль… что вы придумали?.. Я тоже часто и подолгу думаю о вас… Если бы вы только знали!

Я размышлял. Празднество раскрепощенных тел вокруг нас продолжается при ослепительном свете летнего дня. Возможно, есть средство, немного отчаянное, принять в нем участие. Я кладу руку на бедро Люсиль, очень стараясь, чтобы в моем жесте нельзя было усмотреть никакой двусмысленности.

— Люсиль, милая… Прижмись ко мне.

Мы соприкасаемся лбами.

— Как тебе известно… мы уже не дети… Любовь — мы занимались ею множество раз… нередко из любопытства, по привычке… и даже с отвращением… Верно я говорю?

Ее голова, упершись в мою, подтверждает, что да.

— И, насколько ты могла заметить… она не убивает сомнений… Тебе прекрасно могут изменять в мыслях даже в самый разгар сладострастных объятий… Верно я говорю?

— Да.

— И знаешь почему? Потому что люди не умеют говорить о любви. Любовь — сражение. А не обмен. По крайней мере, так оно происходит в молодости. Но мы с тобой, Люсиль, — что нам мешает говорить друг другу о любви… здесь… сейчас… Говорить о ней куда как лучше, нежели ею заниматься.

Она слегка отстраняется, желая удостовериться, что я не шучу.

— Да-да, Люсиль, таково мое глубокое убеждение. Суть интимности не исчерпывается познанием секрета наших тел. Да… да… Она включает также откровения, объемлющие уже и тело, и душу. Вот ты и вернула меня к литературе. Но ведь ты понимаешь, что я хочу сказать, правда?

Она впилась в меня глазами. Они как две горячие звезды. Внезапно я устыдился того, что злоупотребляю ее доверчивостью, лишь бы выгородить свое мужское начало, разрушенное возрастом. Но в то же время у меня нет впечатления, что я и в самом деле говорю ей неправду.

— Я думаю, ты прав, — бормочет Люсиль.

А я — мне хочется сказать ей, что я вовсе не так уж и прав, как она думает, и что…

Внезапно меня захлестнул поток эротических картин. О господи! Вернуть бы мне еще разок свои тридцать лет и больше не путаться в заумных словесах. Но мне не остается ничего другого, как доиграть свою роль старого всезнайки, впавшего в нежность, как иные старики впадают в детство. Я вижу, что она смеется.

— Мишель, милый… Это правда — ты просто уникум. Продолжай говорить мне о любви!

И я плету и плету словесные кружева! И в конце концов убеждаю самого себя в том, что я очень крепкий, очень ловкий. И мы прижимаемся друг к другу, неудовлетворенные, но угодившие в ловушку слов и позабывшие, где находимся. Когда мы очнулись от оцепенения, было полшестого, и Люсиль вскочила на ноги. В мгновение ока она готова уйти.

— Ну и достанется же мне на орехи, — говорит она, как девочка, пойманная с поличным.

Она наклоняется и чмокает меня в лоб.

— Оставайся, мой романист. — И, смеясь, добавляет: — Мой бумажный любовник!

Я приподнимаюсь на локте посмотреть ей вслед. Она захотела меня уязвить? Нет. Она не рискнет иронизировать. Этот эпитет, слетевший с ее языка невзначай, следует понимать в том смысле, что моя любовь — любовь писателя, а чувство, которое идет от головы к перу, остается головным; наверняка именно это и удивляет ее, и задевает. Во мне же самом оставляет привкус горечи. Во всем этом ощущается фиаско. И даже если я, вместо того чтобы описать эту сцену в общем и целом, расписал бы ее, восстановив во всей жизненной полноте — да и сумел бы я это сделать? — так вот, мне не удалось бы замаскировать ее искусственность. К чему лукавить! Я удрал — вот и все. Я испугался! Господи, чего? Осложнений? Скорее всего, с тех пор как я нашел себе место, где можно укрыться от жизни, я утратил контакт с реальной действительностью, настоящими чувствами и стал не способен на подлинную любовь? Ту любовь к Люсиль, о которой я, быть может, только и мечтаю. Где ответ на этот вопрос?

На пляж мы больше не возвращались. Но виделись в городе как гуляющие, которые встретились случайно. Что может быть более естественным? Менее компрометирующим? Мы шагаем рядом, как бы обмениваясь самыми безобидными замечаниями. Проходим вместе метров сто — двести, не более. И при этом играем в игру интимности, главное правило которой — говорить друг другу все не таясь. И она рассказывает мне о ревности Рувра, его темпераменте, его сексуальных потребностях прежних лет. Иногда я задаюсь вопросом: а не делает ли она это нарочно, желая смутить меня? Довольно скоро в нашу игру закрадывается какая-то извращенность. И мало-помалу мне открывается незнакомая Люсиль — сентиментальная и в то же время крепко стоящая на земле, при этом мстительная — да еще какая! — к тому же себе на уме, изворотливая, короче — женщина, с которой приходится считаться.

Мы расстаемся с поклоном и рукопожатием. «Я люблю тебя, Мишель», — «Я тоже, Люсиль». Глядя на нас, никому бы и в голову не пришло, что наши вежливые улыбки — это поцелуи.

За ужином игра продолжается на глазах у Вильбера. Похоже, Люсиль доставляет удовольствие ходить по острию ножа. Ее рука задевает мою. Нога под столом трогает мою ногу. Это смешно. Напоминает водевиль, и мне кажется, она переигрывает. По-моему, она плохо поняла то, что я старался ей объяснить на пляже, и упорствует, как туповатый ученик, чтобы подыграть учителю.

Однажды я даже спросил себя: «Может, она права? Может, я от нее устану?» Но тогда останется только собрать вещички и поискать себе другое убежище!

Катастрофа! Вильбер нас застукал. Библиотека уже закрывалась. У нас побывало немало народу. Пока Люсиль заносила фамилии в регистрационный журнал, я искал запрашиваемую книгу. В десять минут пятого я обслужил последнего читателя, и мы остались вдвоем. Люсиль встает и говорит мне:

— Извини, Мишель. Я не смогу задержаться.

— Ксавье?

— Да-а, Ксавье. Поцелуй меня, Мишель, чтобы меня подбодрить.

Я заключаю ее в объятия, но в этот момент кто-то толкает дверь.

— Ах! Прошу прощения, — говорит Вильбер.

Мы отпрянули друг от друга, но слишком поздно. Вильбер уже прикрыл дверь. Бежать за ним значило бы навредить еще больше. Люсиль побледнела и опустилась на стул.

— Он растрезвонит на весь дом, — бормочет она.

Я и сам удручен. Я знаю, она права — Вильбер разболтает, он представит все в своей интерпретации, перемежая рассказ причмокиваниями и смешками. Франсуаза будет в курсе… затем Клеманс… И так, от одного к другому, наши соседи и соседи наших соседей…

— Он способен на то, чтобы донести Ксавье, — говорит Люсиль.

— Но ведь твой муж никого не принимает.

— Он получает почту. Достаточно анонимного письма или телефонного звонка.

Я оспариваю ее предположение. Вильбер — сплетник, но не доносчик. Люсиль меня не слушает.

— Ужасный субъект! — вскричала она. — Как бы заставить его молчать?

— Ты не хочешь, чтобы я ему объяснил…

Она возмущенно прерывает меня:

— Объяснил ему что? Попросил его что?.. Да ни за что на свете!

— Не сердись.

— Я и не сержусь. Только…

— Только что?

Передернув плечами, она хватает сумочку и направляется к двери.

— Мишель… Еще не все потеряно… Я…

Она выходит, не слушая, что я ей говорю. В тот вечер я поужинал в одиночестве. Вильбер не показался. Люсиль тоже. Вот дурацкий инцидент, который не имел бы последствий, произойди он в годы нашей молодости; а вот теперь, когда мы живем в четырех стенах, он — как взрыв рудничного газа. Мне ничего не лезет в глотку. Меня охватило чувство вины. Я жду кары. Дрожу от страха. Мне чудится, что я вот-вот потеряю сознание.

Мне не следовало бы принимать это всерьез. В моем возрасте уже ничто не может меня задеть. Пускай за моей спиной зубоскалят; в конце концов, я на это плевать хотел. Так нет же. Есть только один способ прекратить пересуды — избегать Люсиль, порвать с ней, все просто. И я уверен, что, со своей стороны, она сейчас говорит себе то же самое. Или так, или задушить Вильбера. Третьего не дано.

Грустный день. Я внимательно наблюдал за Франсуазой. Ей ничего не известно. Клеманс не приходила, так как с моими уколами покончено, хотя, по чести, особого улучшения я так и не почувствовал. Я побродил по парку. Встретил генерала, который еще не отказался от своего проекта создать столярную мастерскую; встретил мадам Бертло, которая долго говорила мне о своем ревматизме и рекомендовала своего иглотерапевта. Я раскланивался с другими пансионерами, повстречавшимися на моем пути. В общем, полный штиль. Но в конце концов, не станет же Вильбер бегать за людьми и объявлять им новость! Она распространится постепенно, и если мы с Люсиль будем вести себя осмотрительно, то есть внешне относиться друг к другу с прохладцей, возможно, люди подумают, что Вильбер ошибся и — в который раз! — усмотрел то, чего нет и в помине.

Выходит, о том, чтобы нам порвать отношения, не может быть и речи. В сущности, я никогда и не думал, что мы до этого докатимся. Реже встречаться — еще куда ни шло. Меня немного пугают бурные излияния чувств со стороны Люсиль. Но я почувствую себя жестоко обделенным, если придется обходиться без наших разговоров о любви. От них в моих артериях пробегает приятный огонек. Словом, побольше осмотрительности.

Обедаю в одиночестве. Ужинаю тоже в одиночестве. Ни Вильбер, ни Люсиль не спешат повстречаться вновь. Они не спеша вырабатывают линию поведения. Но я еще не решаюсь надеяться!

Четверть десятого. Почти невероятно. Вильбер умер. Я узнал об этом менее часа назад. Я потрясен.

15 часов

Возобновляю свои заметки. Мне нужно навести хоть какой-то порядок в своих мыслях. Все, что происходит, настолько странно.

Труп обнаружила поутру Франсуаза. В полдевятого она, по обыкновению, принесла Вильберу первый завтрак — чай, молоко, гренки, джем… Стучит в его дверь. Ответа нет. Открывает своим ключом. Вильбер распластался на прикроватном коврике, в луже крови. Следы крови также и на простынях, одеяле — настоящее смертоубийство. В полной растерянности Франсуаза бьет тревогу в конторе. Поначалу она подумала, что Вильбер убит.

Мадемуазель де Сен-Мемен берет дело в свои руки, вызывает доктора Верана. И вот объяснение. Вильбер скончался от сильного внутреннего кровоизлияния, которое наверняка можно приписать злоупотреблению пиндиорилем. Он систематически принимал этот препарат, препятствующий свертыванию крови, чтобы лечить сердце, притом что его коронарные сосуды оставляли желать лучшего. Но поскольку он болел также язвой, ему надлежало соблюдать всяческую осторожность и не превысить указанную дозу, ибо если язва по какой-либо причине закровоточит, остановить кровотечение очень трудно. К несчастью, так оно и получилось. Произойди этот несчастный случай в тот момент, когда Вильбер был на людях, его еще можно было бы спасти, что вероятно, хотя и не точно. Врачебное вмешательство могло спасти положение в самом начале кровотечения, но не во время пищеварения, то есть после обеда, когда Вильбер, поев, засыпал, или же после ужина. Короче, когда он оставался один.

Тут сразу приходит на ум возражение — я высказал его доктору Верану, которого встретил в холле.

— Послушайте, доктор, а ведь смерть не была мгновенной! Этот бедняга Вильбер имел время позвать на помощь — ему требовалось сделать лишь малюсенькое усилие, чтобы позвонить Клеманс.

— Однако, — ответил мне Веран, — не забудьте, что господин Вильбер очень ослаб в результате болезни. Я почти уверен, что сразивший его обморок не дал ему времени защищаться. Он почувствовал головокружение, попытался встать и сразу рухнул на паркет.

— А если бы он сумел позвонить Клеманс?

Гримаса на лице доктора Верана выражает сомнение. Похоже, он считает случай Вильбера безнадежным. Он не хочет мне сказать, что тот отжил свой век… Но я читаю его мысли. Мы больше не интересуем медиков. Для них — чуть раньше, чуть позже!.. Я настаиваю на своем.

— Может быть, его могло бы спасти переливание крови?

— Может быть… Видите ли, — добавляет он, — этот бедный господин Вильбер злоупотреблял лекарствами. Я уже его предупреждал. Но он никого не слушал.

— Я и сам это заметил. И к тому же он не был точен в дозировках. Мы питались за одним столом, и я нередко делал ему замечания на сей счет.

— Какой прискорбный несчастный случай, — заключает Веран.

Лично я должен признать, что ни о чем не скорблю. Конечно же, я жалею его, несчастного. И потом, я так привык к его резким манерам. Мне будет его не хватать! Но он уже не станет болтать кстати и некстати. Какой груз упал с наших плеч! Право, он не мог умереть более своевременно. Мы вздохнем свободно!

21 час

За ужином Люсиль присоединилась ко мне. Мы не можем не реагировать на то, что два стула напротив нас пустуют. Нам приходится выслушивать комментарии метрдотеля. Его зовут Габриэль.

— Что за напасть! — говорит он. — Господин Вильбер после господина Жонкьера! Два милейших человека! Что поделаешь! Мы не вечны.

Так можно рассуждать, когда человеку, как ему, лет пятьдесят. И он тут же продолжает, не отдавая себе отчета в том, что говорит:

— Рекомендую вашему вниманию блюдо — «Курятина полутраур». Замечательно вкусно.

— Ну и болван, — шепчет Люсиль, стоило ему отойти.

— Твой муж? — уточняю я.

— Я поставила его в известность. Знаешь, ему от этого ни жарко ни холодно. Для него Вильбер — незнакомец.

— Вот мы наконец и успокоились.

Мы помалкиваем. Нам не пристало присовокуплять что-либо еще. Я замечаю, что между нами пробежал холодок, мы испытываем какое-то стеснение, как будто причастны к смерти Вильбера. По взаимному согласию, после ужина мы не засиживаемся.

— Когда похороны? — спрашивает меня Люсиль.

— Полагаю, что послезавтра. По приезде сына.

— Он никогда о нем не упоминал.

— Это всего лишь приемный сын, и думаю, что они не особенно ладили.

— Ты не передумал перебраться в его квартиру?

— Признаться, у меня еще не было времени задуматься на сей счет. Если мадемуазель де Сен-Мемен не пересмотрела своего решения, то пожалуй.

Я покидаю стол следом за Люсиль и догоняю ее в лифте. Мы наспех обмениваемся поцелуями — поцелуями родственников. Сумеем ли мы забыть того Вильбера, который сказал «Ах! Извините» на пороге библиотеки? Вместо того чтобы почувствовать облегчение, избавление, я подавлен. Возвращаясь к мысли о квартире Вильбера, перебираю все преимущества такого переезда. Но предвижу усталость, хлопоты, которыми чреват этот переезд. Хотя я зарился на его квартиру многие месяцы, сейчас мне противно об этом думать. И потом, мне придется спать в его кровати. Кровать в отеле — другое дело. Там не знаешь, кто занимал ее до тебя. Кровать, принадлежащая всем, не принадлежит никому. Тогда как кровать Вильбера — его смертный одр. Я не суеверен, но что ни говори…