На сопках Маньчжурии

Одиннадцатая глава. В Забайкалье

Трёхтонка, загруженная доверху пиловочником, едва заползла на песчаную горушку. Двигатель её чахоточно кашлял, норовисто похрапывал, не развивая обороты — позади чёрный полог дыма навис над дорогой.

Поселковые жители спешили на «стеколку», обегали замершую автомашину: тонкий гудок завода звал их на утреннюю смену.

Усатый шофёр в защитного цвета ватнике, перетянутом брезентовым ремнём, в армейской серой шапке, поминая святых и богородицу, выпятился из деревянной кабинки наземь. Откинул боковину капота, потрогал свечи, проводку, сунулся к боку цилиндров, обжегшись, отдёрнул ладонь. Редкие снежинки с шипением таяли на горячем моторе.

— Искра в колесо ушла? — Задержавшийся у трёхтонки мужик сочувственно смотрел на шофёра.

— Подь ты! — Водитель хлопнул створкой капота.

Коротконогий прохожий с ухватистыми руками и небольшими острыми глазами на красноватом лице был в подшитых резиной валенках, замазученной телогрейке, опоясанной бечёвкой. Тёплые брюки — в белых мазках известки. «Из вольнонаёмных!» — догадался шофёр.

— Слухай, товаришок, покрути, будь ласка! — Он протянул заводную ручку коротконогому.

— Нашёл осла!

— Всё для фронта? Мда-а…

— Если для фронта — так и сказал бы! — Прохожий крутанул крыльчатку, обследовал топливник и вывел резолюцию: — На ладан дышит меринок твой!

— Не хуже иных-прочих! — обиделся водитель.

— Воспоминания былого! — Мужчина взял ручку, принялся вертеть ею, намереваясь пустить двигатель. Чихнув вяло, мотор нехотя провернул коленчатый вал и вновь застыл.

— Бензинчику б! А то — чурка. Нет мощности, вот и не тянет.

Шофёр чесал затылок под шапкой.

— Сдаётся мени, в вентиляторе загвоздка…

— Сдаё-ётся… Знать должон, паря! Не первый день, однако, замужем. — Добровольный ремонтёр сунул палец в трубу электровентилятора, осторожно повращал им, выудил из нутра растрескавшуюся чёрную шишку сосны.

— Сдаё-ётся!

— Ну, шке-еты! Ну, пацанва! — Водитель досадливо подёргал свой висячий ус.

— За баранку, товаришок! — Мужчина отирал ладони о свои ватные брюки. Двигатель рокотал, постреливая дымком.

— Колы до нас, то ходи сюда! — Водитель отворил противоположную от руля дверцу.

Нежданный помощник забрался в кабину.

— Мене Опанасом кличут.

— А меня — Кирей.

— Не опоздать бы! — Шофёр поддал газу, разгоняя «ЗИСа».

— Начальник?

— А хто ж! А ты, бачу, кумекаешь трошки? Чому не шоферишь?

— Права отобрали — пару овечек в кузове засекли мильтоны. Вот мобилизнули на «Механлит».

— Наладится, не турбуйся!

— Тормозни, товаришок. К приятелю обещал…

На закрайке соснового колка мужчина покинул трёхтонку. Вечером, в первых сумерках, Опанас издали угадал давешнего мужика. Шофёр был рад отблагодарить доброхота.

— Садись, друже!

Тот не отказался. От него пахло калёным железом и смолой. На буроватом лице — следы копоти. Опанас тронул машину.

— В Жигулях нефть пошла. Может, мою коломбину переведут на бензин.

— Уже добывают или разведали?

— Ни, добывают!

— За газетами не слежу. Радио у нас не имеется. Деревня, одним словом.

— А моя деревня, Киря, накрылась. Печные трубы — вся деревня. — Опанас кулаком ударил по рулевой колонке. — Суседи отписали: жинка с дочкой в будке, на железнодорожном переезде.

— Переможется, Опанас. Главное — живые.

— Оно и верно. Слухай, товаришок, а чому ты не в армии?

Попутчик тронул рукой живот.

— Иной раз так схватит, мать родную не вспомнишь.

— Дольку спирту чистого, граммов двадцать, и по следам масла коровьего. Каждый день до обеда — як рукой сымет. Сусед мой стал на ноги. Врачи на его уже крест с прибором!

Засмеялся Киря, распахивая железом начиненный рот: спирт, масло… Хлеб по выдаче!

— После войны воспользуюсь советом, Опанас!

Ещё до происшествия в усадьбе Игнатовой сотник Ягупкин снарядил в разведывательный вояж казака Кузовчикова. Тот пересёк границу на рассвете в районе руин «Вала Чингисхана».

Песками и перелесками достиг железной дороги. На глухом разъезде Билютай в полночь сел в пассажирский поезд.

Пробравшись среди спящих в середину вагона, высмотрел свободную полку под потолком. Ватник — под голову. Объёмный мешок — в ноги. В тепле быстро уснул. Пробудился — окна светлые. Люди внизу загомонили. Из отрывочных слов Иван Спиридонович понял: мужики и бабы следуют на лесозаготовки. Ранним утром с ними вместе сошёл на полустанке «Безречная». Смешавшись с колхозниками, покинул перрон и оставил пределы небольшого посёлка.

В Харбине, намечая маршрут «ходки», со слов Ягупкина он запомнил названия населённых пунктов, повторением закрепил их в памяти — пятивёрстка была отпечатана ещё в царское время. Теперь приходилось на месте сверять сведения с натурой и Кузовчиков побаивался «засветиться».

В отрогах гольца Саранакан, в таёжной пади Ореховая, у крутолобой сопки — заимка. Памятная с Гражданской войны. Отсиживались в зимовье с Ягупкиным, покалеченным в деревне. Красные партизаны едва не прищучили тогда в землянке. В том глухом местечке Иван Спиридонович надеялся и теперь привести себя в порядок, отоспаться. В его уме стояла картинка прежнего укрытия: землянка ласточкиным гнездом прилепилась на краю взлобка. На вершинке седловины — сухие лиственницы и нагромождение валунов…

На вторые сутки Кузовчиков выбрел охотничьей тропой к Бургени, каменистой пади. Уторённый тракт с промоинами и грязью. Сновали автомобили, тянулись тележные обозы с брёвнами. В глубь тайги — порожние. Он подсел на пустую телегу.

— Из Куналея, чё ли? — Молодка в мужском пиджаке, перетянутом по талии сыромятным ремешком, окинула Кузовчикова усмешливыми глазами.

— Не-е. — Кузовчиков снял с плеч свой мешок, уложил рядом.

— Почё бородат? Молокан, чё ли?

— В тайге бритву посеял.

— Собрался на тот год две найти?

— Но-о…

Повозчица махала кнутом и лошадь проворнее заступала мохнатыми ногами.

— А я подумала: семейский.

Сбрить бороду было несообразно: половина лица окажется белой, незагорелой. Ещё приметнее. «Отбрешешься!» — успокаивал его Ягупкин в Харбине. И при встрече на явке агент может не признать его.

В другой обстановке Иван Спиридонович не преминул бы поволочиться за ядрёной бабёнкой, зазывно постреливающей карими глазами. А тут, пообещав наведаться в другой раз, спрыгнул на ходу, накинул лямки мешка на плечи, углубился в густой сосняк.

Заимку он нашёл без особых потуг. И оторопел: зимовье было заселено лесорубами. Наблюдая издали за крутолобым кряжем, он перенёсся мысленно в восемнадцатый год. Ягупкин передвигался с трудом. Лошадей они потеряли за Песчаной под напором красноармейцев. Побросали скарб и шашки. Партизаны обложили Ореховую падь и Кузовчиков простился было с этим светом. Ягупкин вытряхнул из своего мешка гражданскую одежду. Иван спорол погоны с буквами «А. С.» и кокарду с фуражки. Винтовки укрыли в каменных завалах. Тайком от сотника Кузовчиков спрятал наган с полным барабаном. Зачем сделал, он сам бы не ответил. Выкараулив удобный час, они проломились чащобой через цепи красных и тайгой ушли на Кяхту…

Иван Спиридонович отдохнул в закутке оврага, перекусил и в сумерках прокрался к заветному тайничку: оружие на месте! Было по-осеннему прохладно. Разжигать костёр в тайге Кузовчиков не отважился. Нагрёб кучу листа и хвои под елью, умостился, как белка в гнезде. Едва сомкнёт веки, перед глазами встают видения. Вот он наткнулся на китайских стражников. Попытались задержать. Сноровка в рукопашном бою помогла убежать в заросли чия и тростника. Водой убрёл по Керулену на монгольскую сторону. Тут как тут — цирики! Ужом пополз по лощинке. Монголы не преследовали.

— Большевики заняты войной с немцами, — рассуждал на прощанье сотник. — Они ликуют и упиваются победными звуками салютов. Но последние слова немцами не сказаны.

Кузовчикова не устраивали громкие слова. Он надеялся, что опасное поручение будет оплачено по-божески и ему не придётся перебиваться случайными заработками.

— Насчёт вознаграждения б… чтоб по справедливости…

— Ишь, навострился — денежки подавай! Заработай сперва!

— Так точно, ваше благородие! — Кузовчиков, как в строю, руки по швам и глазами «ел начальство».

— Сиди, голубчик! Слушай и запоминай! — Ягупкин наказывал устроиться в Дивизионной. Передал ему поддельный паспорт на имя Петрова Ивана Спиридоновича.

— Не вызывай к себе интереса, смотри, бери в ум…

— А дальше чё?

— Чё да чё — язык на плечо! — сердился сотник. — Когда потребуешься, тебя найдут.

— А как узнаю?

— У-у, заакал, челдон! Того человека ты знаешь в лицо. Он скажет: «Привет из Кяхты!». Его слова — закон. Груз отдашь ему.

— Так точно, ваше благородие!

Ягупкин открыл Кузовчикову своего агента, прирученного ещё в довоенное время. Служил тот на угольном складе. Узнать его легко — на подбородке угловатое родимое пятно в пятак величиной.

— Назовёшь пароль: «Купи себе пимы, паря!». Он должен ответить: «Пока свои ладны!». Встречу не откладывай надолго. Передашь ему задание: укрыть человека! По такому же паролю. Про себя — молчок! И тогда же проследи: как поведёт себя меченый? Если не заюлит, ладно. А если что другое, то остережёшь того, кто найдёт тебя по первому паролю. Дескать, не ходи к угольщику.

— А дальше чё?

— Выуживай сведения у подгулявших горожан, воинских начальников. Заводи дружбу с солдатами. Прислушивайся к болтовне командирских жён. От их болтовни нам польза!

— Доколь работать?

— Остальное узнаешь у знакомого. — Ягупкин встал из-за стола и протянул руку. — Ну, Иван Спиридонович, да поможет нам Бог!

Кузовчиков наметил поселиться на окраине города, ближе к Дивизионной. В молодости он с приятелями ходил туда собирать рыжики и маслята, совком нагребали в горбовики бруснику. В то время в той горной долине ютились несколько бедняков в землянках. Попав в урочище, Иван Спиридонович не признал местность. Лишь Лысая гора по-прежнему вздымала голую маковку над тайгой.

Посёлок с тремя улицами. Срединная, от оврага вверх, названа в несть какого-то Демьяна Бедного. В развале между сопками образовалось кладбище. Домики одноэтажные, деревенского типа. Изредка — под тесовыми крышами, просторные, за высокими заборами. Купами сохранились сосны, даже по улицам — вразброс. На фоне осеннего неба зелень их выглядела тёмными копнами. С Лысой горы вниз сбегали светлые тропки.

Дорога из города полого поднималась в сопки, вилась между соснами. Пахло смолой и прелой хвоей. Встретилась женщина в плисовой жакетке. Ноги в глубоких калошах. Катила тележку, на которой был укреплён объемистый оцинкованный бак.

— Здравствуйте!

— Чё надо, борода? — Женщина скосила на Кузовчикова тусклые глаза, придерживая за оглобли двуколку.

— Кто тут сдаёт угол внаём?

— Вон, спроси Плешчиху! — Она кивнула головой на крайнюю в улице мазанку. Поправила на голове сбившийся платок и пустила тележку под горку.

У жёрдочной калитки — скамейка из горбыля. Деревянный почтовый ящик прикреплён снаружи столбика. Во дворе старуха. Ватная кацавейка засалена. Мотает кургузой метлой у крыльца. Узнав, в чём нужда пришельца, тотчас согласилась принять на постой. Условия строгие: никаких женщин не приводить, возить или носить воду с аллейки!

В первый же вечер после постного чаепития при керосиновой пятилинейке (стекло расколото и залеплено полоской бумаги) Иван Спиридонович узнал историю посёлка. Внизу, на той стороне железной дороги, напротив тюрьмы, была окраина города, в уличном обиходе — Шишковка. Военведу надо было строить изопродпункт — долой домишки!

— Теперь солдатские поезда там дезинфицируют. Военных кормят в столовке. Ну, которые на фронт. — Хозяйка убирала со стола кружки в тазик с тёплой водой. Ополаскивала их и водружала в стенной шкафик. — Жителей посёлка стали переселять в тайгу, на край города. Ну, вот и есть Новая Шишковка. Которые побогаче, как Галушевские или Клепиковы, свои дома снизу перетащили сюда. Под железом которые. А по большей части — кто как сумел. Кто из самана. Кто из малогодных шпал…

— То-то, смотрю, хатёнки ледящие…

— Трудом праведным не наживёшь хоромов каменных! — Хозяйка вытерла морщинистое, бурое от загара лицо подолом кофты.

— Шишковка — прозвище подходящее! — Кузовчиков размяк в тепле и душевности беседы. — Придумано ладно…

— Дак шишки тутот-ка прорва! — оживилась хозяйка. — Самовар разжечь — шишка. Печка — шишки!.. Ну, а понижее нас — Берёзовка. Колки тама-ка берёзовые да грузди ядрёные. А дале — Дивизионная. Служилые там муштру проходят. К железной дороге — Аллейка. Водоразборная колонка распроединственная. Пёхом сюда водичку. Кто на коромысле. Кто на тележке. Так что подставляйте горбушку, ваше величество!

— С нашим расположением, Анисья Трифоновна! Сделаем в акурат!

— Ты надолго?

— Месяц на поправку. Наладится здоровье — опять на войну турнут.

— Выходит, паспорта у тебя чёрт-ма? В домовую книгу вписать. Есть гумага?.. Сделай пометку в военкомате или у коменданта. Квартальный староста строгонький! Безногий Мордовский. У него всё честь по чести чтоб…

— Обладим, Анисья Трифоновна. Поработать придётся — харчиться надо. — Кузовчиков не освоился со здешними порядками и опасался показать фальшивый паспорт.

— Без карточек худо, Ваньча! Ты чё можешь?

— По плотницкой части.

— Махать топором? — Хозяйка вытерла тряпкой капли воды на столе. — Чай попили, скажем: «Мясо ели!». Говоришь, по топорному делу мастак?.. Ты вот что, Ваньча, у Грушевских старшина с Дивизионки. Сухари сушит с Муськой Конопатой. А та берёт у меня яйца. Понял?

Иван Спиридонович ничего не понял, но кивал головой, будто бы поддакивал хозяйке. Анисья Трифоновна села на лавку у печи.

— Там, ботают, стройка вовсю ведётся. Ну, полштофа на стол. Смекаешь? Ломать голову ни к чему! — Анисья Трифоновна подсказала, к кому обратиться за «первачом», у кого бражка хмельная водится. — Ходить в гору напрямую — вёрст пять. Зато у них паёк покрепче. Из военторговской лавки перепадает. Ордера на промтовары дают. Ну, а с его зазнобой Муськой — слово за мною. Ну, ты, Ваньча, не подведи старуху!..

Мазанка, в которой Кузовчиков снял угол, стояла с краю улицы. Машинист Плешков строился, когда земельный участок ему отвели за последними усадьбами новосёлов. Избёнка затеяна была небольшая, в расчёте на троих. Перед войной он начал возводить подобие веранды. Стройку свою не успел завершить — призвали в военно-эксплуатационное отделение. А там — фронт. Вскоре подошла очередь сына. Осталась Анисья Трифоновна в избе одна. В войну посёлок разрастался за счёт приезжих и вскоре улицы дотянулись До дремотного бора. Дом Плешковых оказался крайним в порядке. Дальше — тайга. Там — царство военведа: склады ГСМ да полигон стрелковый. А теперь вот новая стройка…

Убого и нище жил тут люд. Знали друг друга, и появление постояльца у Плешковой не осталось незамеченным. Первым увидела его продавщица Муська. Краплёное оспой лицо тридцатилетней вдовы посветлело: она не имела дел с такими бородатыми мужчинами!.. Тощая, с тонкими губами, она рвалась взять от жизни всё возможное сегодня, не откладывая на завтра. Привадила старшину из Дивизионной. Двойная выгода: мужик в доме и пакеты с продуктами от него нехудые. А тут новая цель…

— Тебе, Павлик, плотники нужны? — спросила она кавалера, когда ложились в одну постель и согревались под одеялом.

— Спрашиваешь! Мастеровых забрали на стройку, а морозам не скажешь: зайдите завтра! — Старшина ногтем мизинца чистил гнилые зубы. — А спрос с кого, как считаешь?

— Со старшины! — Муська накрыла его рот ладошкой и поцеловала в висок.

— Правильно мыслишь, подруга! Тут дует, там — течёт. Сквозняки да дыры — горю синим пламенем!

— У соседки остановился здоровый мужик, после ранения солдат. Тётка Анисья ручается. Плотницкая часть…

Старшина приходил к ней, издёрганный заботами. Пил и ел, не ощущая ни радости, ни удовлетворения, как принудительную работу выполнял. За ночь восстановив силы, по-скорому выпивал стакан молока и, сжевав глазунью из трёх яиц, мчался на рабочую вертушку «Город — Стеклозавод — Дивизионная». Пробежав под горку с полкилометра, окунался в нервотрепку будней. С Кузовчиковым вёл речь на ходу.

— Топор от гвоздодёра отличаешь?

— Обижаете, товарищ старшина! В крестьянстве без ловкой руки…

— Ладно, Петров! — Старшина вернул Ивану Спиридоновичу его сомнительный паспорт. — Подожди в КЭЧе. Думаю, поладим.

— Благодарствую. Магарыч за мной!

— Магарыч магарычом, солдат, а спрос на всю катушку. Не хвалюсь — норовом крут. Скажет любой в гарнизоне. И поимей для памяти!

Старшина Малахов знал о приказе по гарнизону: бдительность! Проверять всех, кого нанимаешь на работу. Да зима на носу. Прорех в коммунальном хозяйстве — не сосчитать. А мужик на вид исправный. Жёлтая нашивка за тяжёлое ранение. Справка из госпиталя…

От Маруськи вернулся Кузовчиков за полночь. Магарыч он поставил-таки Малахову. Набрались прилично — на «ты» перешли и обнялись напоследок. Лёжа в своём углу, Иван Спиридонович в полудрёме выстраивал картинку за картинкой панораму своего похода от границы. С первыми лучами солнца он забирался в заросли, торопливо проглатывал сухие куски хлеба, запивал водой из помятой манерки. Прислонясь к дереву, застывал, смыкал веки. После ночной усталости он мертвецки засыпал, укрывшись травой и ветками. Он старался выспаться, чтобы не ослабнуть в дороге. Муравьё, отогревшись на солнце, забиралось на шею, он давил их пальцами спросонок. К вечеру ему удавалось собраться с силами и вновь карабкаться, спотыкаться, одолевать буреломы — в пути всю ночь. С рассветом он опять засыпал убойно в лесном укрытии. Мешок его с каждым днём тощал. Главное место занимал груз, упакованный Ягупкиным для передачи на встрече с напарником.

…Старшина, обрадованный удачным пополнением изрядно поредевшего штата, снабдил Кузовчикова продуктовыми карточками, прикрепил к гарнизонной столовой. «Побрейся, Спиридонович! Пугаешь народ своей лопатиной!» — советовал Малахов. Мнимый Петров отшучивался: «Зима на носу, а с бородой — теплее!».

Дотемна не расставался Иван Спиридонович с плотницким инструментом. Примелькался в гарнизонных кварталах. Иные уже приветствовали: «Как драгоценное, Спиридонович?». И ему было лестно это слышать. Позволял себе и вольности. Как-то начальник Дома офицеров пристал:

— Укоротить бы мачту антенны, Спиридоныч!

— Закончу заделывать щели в казарме солдат, так хоть кальсоны тебе укорочу! — И посмеивался себе в бороду.

В очередное воскресенье Иван Спиридонович наведался на железнодорожный вокзал. Шагал по перрону с шести до семи вечера — никто не подошёл. Как было условлено в Харбине, он обязан был повторить выход в следующее воскресенье. И так до встречи с другим агентом.

А тут старшина нарядил его подправить крыльцо в прачечной. С ящиком в руке пересёк плац. На сушилках — бельё. Ветер рвал подштанники да рубахи, как паруса на китайской сампане, что плавали по Сунгари. Поднырнув под шевелившийся полог выстиранных простыней, Иван Спиридонович услышал гневный возглас:

— Не мог обойти, варнак?!

Женщина несла на коромысле корзины с мокрым солдатским исподним. Белый платок облегал её голову. Ноги — в глубоких калошах. Тёмная юбка обмахрилась по низу. Голос до боли знакомый.

— Грунь… — Иван Спиридонович невольно опустил ящик наземь. Шаркнул ладонями по линялым штанам.

— Гру-уша!

Женщина расширила большие глаза. Корзины зашатались. Ноги разъехались на сырой глине.

— Ваньча! Ва-ань…

Иван Спиридонович озирнулся, охваченный враз слабостью и ужасом.

— Я вечером… Живой я! — Подхватив ящик с инструментом, он без оглядки зашагал к красному зданию, над дверью которого курился седой пар.

Не откладывая далее посещение угольного склада, Кузовчиков отпросился у старшины и на пригородной «вертушке» доехал до остановки «Механлит». Слева на сопке виднелся плотный забор, увитый колючей проволокой. На углу возвышалась будка часового. Распахнулись ворота, выпуская телегу, и Кузовчиков увидел врытые в землю цистерны: склад ГСМ! Мимо кагатов угля он пробрался к главному входу экипировочного склада для паровозов…

В числе задач, решаемых группой «Тайга», являлась добыча сведений о «законсервированных» агентах, оставленных некогда семёновскими контрразведчиками. Из Харбина долгое время Чугунов такого рода информацию не получал. В связи с активностью противника, нацеленной на Распадковую, «закордонка» передала один довоенный адрес: пункт снабжения паровозов. Расплывчато: попробуй вычислить затаившегося изменника в полутысячном коллективе!

Лейтенант Сидорин провёл целое исследование, тревожа слой архивной пыли, пока докопался до упоминания в документах некоей личности с угольного склада. Пролистал сотни бумажек в папках оперативно-следственных материалов. Перелопатил множество судебно-следственных дел, законченных производством с вынесением приговоров. Нашлась-таки справка о задержании лазутчика «с той стороны». В его задание входили легализация и устройство на железную дорогу, выявление параметров графика движения поездов, состояние паровозного парка в пределах тягового участка. На допросах тот выложил явку и пароль. Чекисты решили было использовать шпиона для «игры» с харбинской разведкой. Ему позволили послать хозяевам сообщение о благополучном прибытии в город на Селенге. С началом войны разбитной мужик явился в военкомат как доброволец. В суматохе мобилизационных недель его упустили из виду. Когда хватились, то эшелон был уже за Москвой. В районе Вязьмы вражеская авиация накрыла поезд…

Сидорин присмотрелся к дому, где предположительно мог жить содержатель явочной квартиры. Двухэтажный деревянный дом, принадлежавший до революции прасолам Клепиковым. Теперь улица Ранжурова. В соседстве вагоноремонтное депо и военно-продовольственный пункт…

В сером ватнике, лохматой шапке, старых ботинках, веснушчатый лейтенант показался на угольном складе. По наводке местных чекистов, он признал человека, якобы оставленного семёновцами для сбора сведений в пользу врага — хозяина явки.

Вечером следующего дня Сидорин уверенно приблизился к месту экипировки паровозов. Командовал загрузкой тендеров углём худой, сутулый, явно больной мужчина с впалыми щеками. Железнодорожная шинель свободно свисала с плеч. В подшитых валенках с трудом переставлял ноги. На подбородке — родимое, сизоватое с фиолетовым оттенком, пятно…

Лейтенант дождался конца смены и незаметно проследовал за экипировщиком до виадука возле пожарного депо. Когда меченый спускался на приречную сторону, Сидорин догнал его и назвал пароль. Отозвался пискливым голосом. Ответ был правильным. Заходясь в кашле, экипировщик испуганно говорил:

— Сегодня ко мне нельзя. Родня гостит. Приходите завтра часов в восемь вечера.

В те же сутки сотрудник местного НКГБ позвонил Фёдорову:

— Засветился твой лейтенант!

После встречи с Сидориным, часов в десять вечера, к дежурному в бюро пропусков НКГБ явился гражданин с меткой на подбородке: «Подозрительный тип привязался!». И описал лейтенанта во всей его молодой красе. И изложил письменно свою историю.

Вечером, приняв доклад лейтенанта о встрече с содержателем явочной квартиры, Фёдоров посчитал необходимым продолжать наблюдение за угольным складом. После звонка республиканских коллег это теряло смысл. Капитану пришлось менять своё решение на ходу. В темноте он направился в гарнизонную гостиницу, где поместился Сидорин. Она находилась в центре военного городка. Фёдоров не раз чертыхался, оступаясь на разъезженной колее, пока достиг цели.

В ночном небе звёзды — по кулаку! Ветерок наносил с Селенги всполошенные крики диких гусей, очевидно, обманутых электрическими огнями города.

Фёдоров застал лейтенанта в необычной позе: тот лежал на полу посередине комнаты. Перед ним была расстелена крупная карта. Рядом — настольная лампа без абажура. В её свете выделялись на путеводителе буквы «Харбин».

— Бог помощь, Григри!

— О-о, товарищ капитан! — Сидорин со смущением подхватился, одёрнул гимнастерку и зарумянился, как застигнутый за непотребным делом. — Раздевайтесь, Семён Макарович…

Фёдоров снял шинель, бросил её на стул. Фуражку — наверх шкафа. Разогнал складки гимнастёрки под ремнём.

— Как насчёт чайку волжскому водохлёбу? — Семён Макарович съел в столовке дольку селедки и вдобавок кусок солёного омуля с гороховым пюре — жажда одолевала.

— Это — мигом! — Сидорин помчался на кухню гостиницы.

Капитан нагнулся, рассматривая чертёж города, — кварталы, мосты, линии транспортных коммуникаций, размещение храмов и предприятий…

Сидорин вернулся с оцинкованным чайником и двумя кружками, водрузил их на узеньком столике у окна. Поднял с полу карту и настольную лампу — на подоконник!

— Изучаю стольный град эмиграции, — пояснил лейтенант и принялся помещать на столике блюдце с кусочками рафинада, упаковку печенья-галет. — Извините, гостей не ждал!

— Сойдёт! — Фёдоров обжигался кипятком, сдобренным фруктовым концентратом, называемым витаминным чаем. Рассказал он и о предупреждении местного НКГБ, чем вконец расстроил Сидорина.

— Перевоплощался… Архивную пыль глотал. Всё впустую!

— Не пропадёт наш скорбный труд! — силился взбодрить сослуживца Фёдоров. — Не переживай, Григри! Это ведь как дважды два — восемь…

— Не скажите! Пойдёт полоса невезения…

Семён Макарович на правах старшего тоном и манерой разговора давал понять Сидорину, что он должен уметь мириться с огорчениями, иначе победы не видать, что такое в практике контрразведки случается, что дело, в общем, поправимо. Фёдоров развернул карту Харбина.

— Как глянется столица?

— Тренирую воображение, товарищ капитан. Мысленно хожу по улицам, сажусь в трамваи, переправляюсь через Сунгари, заглядываю в дома…

— Наших возмутителей спокойствия не увидели? — шутливо спросил Фёдоров. — Не встретились случайно в трамвае? — Прищучим, тогда спрошу! У меня такое предчувствие, Григри, что встреча состоится. Всполошили харбинцы наше ведомство не на шутку. Видел, как шурует Голощёков? За каждым кустом выискивает врага. А ты, понимаешь, разлёгся на полу, воображение развиваешь!

— А чего это Голощёков насторожен с нами, будто проверяет?

— И ты заметил? Насторожен — не то слово, лейтенант! Мне представляется ситуация в таком ракурсе. Люди с трудом терпят чужое превосходство, не любят чувствовать чей-то перевес над собой. Вот жил-был Яков Тимофеевич, складывал про запас бумажонки в распухшие досье, карауля чужие судьбы. И вдруг в одночасье живое дело: враг в натуре! Живое дело — у нас с тобой. У него — копилка, полная подозрений. А ему хочется доказать — я пекусь о Родине отважнее всех! А старание-то его не от души, а от нарочитой услужливости с оглядкой на начальство. А люди редко уважают бумажных крючкотворов!.. Да шут с ним, с этим Голощёковым!

— Вольготнее, когда сосед надёжный, — не согласился Сидорин.

Фёдоров подошёл к настенной полочке, где ютилась стопка книг, склонил голову, силясь прочесть название на корешках.

— Юриспруденция?

— Краеведение. Историю пытаюсь постигнуть. Что тут да как было до нас, — пояснял Сидорин, исправно дожёвывая сухое печенье.

— История — результат пота, крови, страданий, мук людских. И до нас, и при нас, и после нас. Не так ли, Григри?

— Не очень так, Семён Макарович! История человека — его поступки. История общества — поступки народа. К своему сожалению, всё чаще обнаруживаю, что история общества замешана на крови.

Вытерев тыльной стороной ладони рот, Сидорин снял с полки томик с закладками и увлечённо продолжил:

— Подумать только, на месте стройки топал человек железного века! На левом берегу Селенги обнаружены стоянки людей двадцатипятитысячелетней давности! Вообразить даже немыслимо!..

— Поближе ничего не обнаружил, Григри? — усмехнулся капитан.

— В Берёзовке среди солдат вели революционную работу члены «Забайкальского отделения Всероссийского союза Верхнеудинского гарнизона» в 1906 году.

— А ещё ближе? — подзадоривал капитан.

— Не успел! Харбин отвлёк…

— Тут и газеты не поспеваешь просмотреть! — сокрушался Фёдоров, допивая бурый кипяток. — Спасибо за хлеб-соль, Григорий Григорьевич. Пора разбегаться! Слышал, третий петух голосит…

Иван Спиридонович расстался с «меченым» в потёмках. Издали понаблюдал за агентом. Тот звонил кому-то по телефону. Поманил напарника, сменил ватную телогрейку на форменную шинель, нахлобучил шапку и скорым шагом пустился по направлению вокзала. Миновал контору кондукторского резерва, обогнул паровозное депо. На «Аллейке» оглянулся и ещё быстрее потопал к жёлтому одноэтажному дому напротив железнодорожной поликлиники. Кузовчиков ахнул: «Отделение НКГБ»!

Иван Спиридонович поспешно поднялся переулком вверх и у подошвы Лысой горы перевёл дух: «Загубил себя!». И бороду не сбреешь, и другого посыльного от Ягупкина не спасёшь. Утешал себя тем, что квартировал в глухом посёлке. И ругал себя вместе с Ягупкиным: «Подсунул сотник гнилой товар!». И не дождаться неизвестного гонца не имел права… А, может, не дрожать, как загнанному зайцу, повиниться?.. От этой мысли он содрогнулся: тюрьма светит в лучшем случае. А если обнаружат — ещё горше! В метании души, противоречивых чувствах направился он в свой угол, в мазанку Плешковой…

В тот же вечер из НКГБ позвонили капитану Фёдорову:

— Побывал бородатый мужик по паролю! Угольщик прибежал со страхом за свою жизнь. Установлено наблюдение за домом и работой содержателя явочной квартиры врага.

Фёдоров, в свою очередь, послал шифровку майору Васину.

Пересиливая страх, суетясь, Кузовчиков вновь явился к железнодорожному вокзалу в условленное время. Примостившись у билетной кассы, он прикрывал лицо воротником зимнего полупальто. Замирал от каждого пристального взгляда. После рабочего дня (а работали и в воскресенье) люди разъезжались на пригородных поездах в Заудинск, Тальцы, Онохой, Дивизионную, Ганзурино. В нервной тряске, обмирая от всякого приближения подозрительного человека, Иван Спиридонович дотерпел кое-как до девятнадцати. Прихватил ещё минут пять на непредвиденное опоздание. Ему представлялось, неизвестный ему агент, явившись к «Меченому», схвачен НКГБ. Его било, как в морозном ознобе, от такого предположения. Он поспешно затёрся в толпу пассажиров, рывком поднялся в облепленный вагон «вертушки». До его слуха донеслись слова из станционного громкоговорителя: «Войска Первого Прибалтийского фронта вышли на побережье Балтийского моря и отсекли немецкую группу армий «Север» от Восточной Пруссии… Войска Третьего Украинского фронта форсировали реку Морава».

И в вагоне, и пробираясь от стеклозавода по лесной тропе к Шишковке, Иван Спиридонович с удивлением думал: «Как легко попасть в объятья страха!». Трусости за собой он не замечал. А вот дрожь во всём теле унять не может. Пугал его и возможный провал не известного ему агента. Всю вину Ягупкин свалит на него, Кузовчикова. Расправа последует…

В один из свободных воскресных дней Ивана Спиридоновича потянуло в Сотниково. Из посёлка Шишковка, где он поселился у глуховатой бабки, спустился к новому мосту, пересек Селенгу. На выгоне перед деревней разговорился с подростком, пасшим коров. Скотина разбрелась в пойме реки Иволги, выбирая полянки с пожухлой травой. «Не знаешь, куда подевались Кузовчиковы?» Паренёк насупил бровишки: «Тетка Агриппина, чё ль?» — «Она самая. Дом пошто забит?» — «Дак она вышла замуж и переехала за Селенгу, кажись, в Распадковую». — «Давно, однако?» — «До войны, считай. Ейный мужик плотничал у военных» — «Эх, незадача! Повидать бы надо» — «Чего проще, от вокзала третий дом над речкой. Спроси Заиграеву — всяк укажет. Петьча ейный набегает в Сотниково, чё передать?» — «Сам наведаюсь!»

И теперь, после нечаянной встречи с Агриппиной у прачечной, Кузовчиков с жгучим нетерпением ждал темноты. Он давно желал такой минуты. И боялся. И надеялся. И страдал в неведении. Затаился в тальнике на берегу Селенги. Погас свет у соседей. Темнели окна Заиграевых. Стихли поселковые собаки. Иван Спиридонович перекинул своё большое тело через жердяной заплот. От хруста прясел похолодел. Прислушался. Вдруг собака во дворе! Прижимаясь спиной к бревенчатой стене, приблизился к окну. Задохнулся от волнения. Укрепившись в силах, легонько стукнул по стеклу. В сенях послышались мягкие шаги.

— Кто там? — Голос Агриппины настороженный.

— Груня… Я это… Ваня…

Она приоткрыла двери. Прислонилась к косяку. Шубейка накинута на плечи. Волос под шерстяным платком. Пахнуло домашним теплом.

— Груша… Грунюшка… — У него першило в горле.

— Мам… А, мам, кто пришёл? — ломкий голос подростка из глубины избы.

— Соседка. Спи, Петьча! — Агриппина Петровна прикрыла двери, оттёрла плечом Ивана Спиридоновича во двор.

— Откель ты, Ваня?

— Домой вот… а там окна заколочены… Бурьян во дворе…

— Каин ты, Ваньча! Каин! Камнем висел на моей шее целых восемь лет. Ни весточки. Ни похоронки. Век вековать соломенной вдовой, чё ли? Встренула пришлого хорошего человека, расписались. Так и его война сожрала! Как считаешь, так и суди, Ваня. В дом не смею. Петьче знать незачем. Прости, за ради Бога!

— Ладно, Груша… Ладно! Живы, и ладно. — Голос Ивана Спиридоновича прерывался. Ему желалось рвануть к себе Агриппину, прижаться и расплакаться.

— Если ничего, Ваньча — покайся. Стираю бельё командиру. Он вроде ничего. Поговорю, если хочешь. Ну, сошлют на фронт…

— Похорошела ты, Грунюшка…

— Где ты обретаешься?

— Саднит в душе. Хоть петлю на шею! — Иван Спиридонович отступил к заплоту — в избе послышались быстрые шаги. Переметнулся через жердины без остережения. Загавкала собака, встревоженная чужими звуками. Он сбежал по крутому откосу к речке. От воды несло сыростью. У Заиграевых засветилось окно…

Светились окна и в посёлке стеклозавода. За Селенгой — огоньки Вахмистрова и районного центра Иволги. Дела этих домов, этих улиц, тех заречных сёл сами по себе, а он, Кузовчиков, сам по себе, отторгнутый этим миром, как с другой планеты. Даже своей фамилией не смей пользоваться! Это оглушило его своей очевидностью, оглоушило безжалостностью. Для Груши он — чужой. И парнишке её. И для новых знакомых по гарнизону. На сущей земле он никому не нужен: ни здесь, ни в Харбине. Такое открытие, как гром в чистом небе. Но оно вызревало давно в его неприкаянном сердце.

Иван Спиридонович сидел на берегу реки. Его охватило безразличие. Ему представлялось, как «Меченый» докладывает о его приходе, обрисовывает его приметы. На ноги поставлены сыскные люди, усилен контроль на улицах, вокзалах, дорогах. Он теперь похож на зайца, поднятого с лежки охотниками. «К одному концу!» — Кузовчиков направился в военный городок…

Генерал Чугунов смотрел в запотевшее окно — морось осенняя затянула полнеба. Клочковатые блёклые тучи опустились до маковок сопок, блудили в вершинных соснах. Со второго этажа, где размещалось «хозяйство» генерала, было видно, как часовой торил тропу у входа — пять шагов туда и столько же обратно. Вода прыскала из-под его солдатских ботинок. «Трудно ли сообразить грибок?!» — осудил он коменданта штабного помещения.

Тарас Григорьевич засиживался на службе: дома было невыносимо смотреть на старенькую мать, истерзанную неисправимой скорбью. Не глаза, а свежие раны. Один был внук. Послушный. Уважительный. В армии — капитан. Три ордена на груди. И сразу — пустота. И невестка на войне. «Терпи, сынок!» — провожала она его в штаб. Дескать, горе всех коснулось, у всех печали сверх меры. А сама едва держится на ногах…

Чугунов, расхаживая по кабинету, силился припомнить что-то важное, но оно не давалось. Он снова и снова пересыпал в памяти истекшие часы, возвращался в мыслях к прочитанным бумагам, к состоявшимся разговорам. «Что-то» не открывалось! И он вновь воззрился на площадку у входа. Часовой, как заведённый, шагал под мелким дождём. Некогда и Тарас Григорьевич был таким же караульным в Троицкосавской крепости, под Кяхтинской слободой. Генерал словно ощутил на своих плечах тяжёлое сукно набухшей от влаги шинели, промокшую шапку на голове, сырые портянки в ботинках. Он зябко поёжился, вспоминая себя на посту в ненастье. Тогда они, красные конники, квартировали в крепости, оберегали границу от белых на стыке с Монголией…

— Стоп! — Тарас Григорьевич по-молодому энергично прошёл к столу. Нацепив на переносье очки в тонкой оправе, принялся перечитывать обзорную справку командования пограничного округа.

— Вот оно! — Чугунов отметил абзац, где упомянуты табуны на границе. Между прочим, как о второстепенном наблюдении записано. В ежедневных сводках даже не отражено. Нашествие косяков диких монголок началось в самом конце сентября и продолжалось в первой декаде октября. И только на одном участке: стык кордонов Китая, Монголии и Союза ССР.

С чего бы лошадям мчатся к границе, пересекать запретную полосу? Волки в такую пору сыты. Потомство выпестовано. Течка не к сроку…

Генерал погрузился в думы о неизвестных, самом неприятном эпизоде за последние полгода службы. Выстроил события последовательно, как солдат в колонну. И вновь затушёвывалось что-то существенное. Тарас Григорьевич до боли в голове пересеивал отрывочные данные по прорыву вражеских агентов…

…Майор Васин колдовал над папкой с грифом «Совершенно секретно». На одном из документов мелким почерком генерала Чугунова написано: «Операция «Тайга». Каждое дело, с которым сталкивается военная контрразведка «Смерш», получает условное наименование. Если сам шеф лично установил кодовое обозначение, то дело имеет особое значение.

В папке под строгой «крышей» секретности были записи бесед с офицерами, занятыми на объекте, с местными жителями. Васин изучил материалы, присланные по запросу Чугунова из центральной картотеки Главного Управления военной контрразведки «Смерш» на лиц, которые по своим жизненным данным в чём-то могли привлечь внимание закордонных лазутчиков, Климент Захарович не раз обращался к оперативным бумагам, находившимся в папке. Справки. Записки. Заключения экспертов. Рапорты Фёдорова и Голощёкова. Фотографии. Показания очевидцев…

По мере пристального изучения документов, сопоставления фактов и наблюдений майор Васин пришёл к выводу, что засылка разведчиков из Китая означает: первое — в районе Распадковой противник не имеет агента, второе — задание одноразовое. Если в Забайкалье затаился постоянный резидент, то в Харбине не рискуют нагружать его. Поведение людей, замеченных в районе Распадковой и оставивших следы своего пребывания, со всей очевидностью свидетельствует о неопытности посланцев «оттуда»…

Вызов к Чугунову нарушил ход раздумий майора. Покашливая, Васин переступил порог кабинета.

— Садитесь, Климент Захарович! — Генерал высказал свои соображения по поводу сводки пограничников.

— Считаете, новая переброска? — спросил Васин.

Чугунов пожал плечами. Пролистал бумаги.

— Не нравятся мне сии набеги дикарей! Кстати, табуны были из монголок. Негоже писать с иронией о них, как сделано сие в обзорной бумаге. Лошади монгольской породы незаменимы в сибирских условиях. На таких мы всю Гражданскую войну провоевали. Табуны, хм-м-м… Волки оголодали, что ль?

— Волки всегда голодны, товарищ генерал. — Васин знал о пристрастии Чугунова, как бывшего кавалериста, к лошадям и ожидал длительных рассуждений касательно этих животных.

— Считаете, набеги случайные?

— Не исключаю, товарищ генерал. Поиск травы, преследование…

— Так-то оно так, да з хаты як? — Тарас Григорьевич подвинул к майору сводную справку пограничников. — Обратите внимание — залповый прорыв! И на одном отрезке границы. Что, тут самая свежая трава? Почему баргуты сгоняют табуны именно сюда? Где здесь логика, товарищ майор?

— Догадки. Нужно добывать факты, товарищ генерал.

— Это — за вами!.. Во времена Блюхера, когда японцы цеплялись за советский Дальний Восток, смутно помню, то ли под Шмаковкой… Нет, точно, под посёлком Кронштадтка! В апреле 1920 года. Там мы растрепали белую сволочь. Вмешались японцы, спасая своих подопечных. Я в секрете находился. Заметил косяк одичавших монголок. Бешеным галопом неслись на наши позиции по опушке леса. Намётом шёл каурый жеребчик. Что-то висело сбоку. По нашим сигналам эскадронцы обложили незваных гостей. На жеребце в сетке — разведчик белых! Нет ли аналогии, Климент Захарович?

— Пограничники прозевали?

— Вот-вот, тактично посоветуйте вернуться к эпизоду лошадиного нашествия…

— Время упущено да и снега теперь там…

— Снега испортили картину, само собой. — Чугунов нервно барабанил пальцами по столу. Но пытался сдержать себя: как расслабились на границе! — Остался лес. Есть люди. Есть опавшая хвоя и лист, привявшая трава. Да что учить следопытов-розыскников! За сколько дней можно добраться от границы до Распадковой?

— Если воспользоваться поездом, дней пять.

— То-то ж, Климент Захарович! Менее недели… Анализируем, логику пристёгиваем, а шпион — в деле! А вы с Голощёковым освободили себя, чтобы слать запросы в поисках внутренних врагов. Планомерное, многолетнее установление личности каждого! Не потому ли противник опережает нас?..

— Товарищ генерал! — Васин стал по стойке «смирно». — Уважая вас, должен предостеречь. Вы не первый раз бросаете тень на суть занятий органов безопасности. Как понимать вас мне, кадровому сотруднику НКГБ?..

— Чугунову шьёте дело? — Генерал сдёрнул с переносицы свои очки. — Сегодня же отошлёте «телегу» на имя наркома?

— Обижаете, товарищ генерал!

— Тебя отметили, Климент Захарович, меня тиранили на всяких уровнях — уточняли личности!

— Я подчинён требованиям центрального аппарата государственной безопасности!

— Грош цена нашим проверкам, ежли душа — потёмки! Никак не установишь её. Она молча отвергает всех и вся. Позволю себе напомнить вам о Люшкове.

— Слишком расширительно толкование моих слов, Тарас Григорьевич! Я оцениваю конкретную ситуацию.

— Что же это с нами творится, Климент Захарович? Вы, кого я знаю много лет, смеете подозревать меня в подрыве органов?..

— Вы неосторожны в речах!

— Ладно, Климент Захарович! Погорячились оба. Прошу вас, оставьте всё иное и всю энергию — Распадковой. Фёдоров следит за таёжным тайничком?

— Тайник мы оставили за охотником.

— Не понял! — Тарас Григорьевич насторожил глаза. — Доложите подробнее, товарищ майор!

— Продолжительное время наблюдение ничего не принесло. Мы отозвали лейтенанта Сидорина.

— Мотивируйте сие решение!

— Охотник Дондок не спускает глаз с горушки…

— Та-ак, самодеятельность…

— Охотник ничуть не хуже лейтенанта приглядит за тайником, не сомневаюсь! — стоял на своём Васин.

— Если провороним, спрошу с вас! — Генерал упёр кулаки в стол, сжав губы. — Ох, неспроста эти дикие лошадки!

Генерал вызвал по внутренней связи полковника из штаба пограничного округа, высказал недовольство по поводу табунов. Пританцовывая пальцами по столешнице, опустил трубку на аппарат.

— Хватились, голубчики! На границе нашли три бесхозных лошади. Понятно, товарищ майор? Бесхозных!.. Прикажите вернуть лейтенанта Сидорина в тайгу! Второе. Пусть Фёдоров возьмёт на заметку всех, кто поселился в Распадковой и окрестностях после, скажем, пятого октября.

— Разрешите исполнять? — поднялся Васин. Он покинул кабинет с нехорошим осадком на сердце.

К Распадковой был не один день пути и Аркатов расчётливо тратил силы. В опасной полосе кордона ему пришлось задержаться — инструкция Тачибана. Перепрятал груз: не навёл бы Скопцев красных оперативников! В тайге, развернув антенну, передал в Харбин: «Прорвались!».

Разыгрался буран — следы замело начисто! Пришлось по-быстрому стебать-хлебать, чтобы уместись от границы и поспеть к сроку на место обусловленной встречи со Скопцевым.

Аркатов уяснил ещё в Харбине потайную мысль японского капитана: нужно умело «отдать» красным Скопцева! Урядник догадывался, что Ягупкин не осведомлён о замысле Тачибана. Японцы придумали уловку для отвлечения противника от основной акции на базе. Перед самой заброской Тачибана в Хайларе поручил ему удостовериться, как «возьмут» «Рыжика» и как сотрудники «Смерша» поступят со спрятанной в тайнике рацией. Тачибана приказал «Арату» запомнить по карте место хранения радио.

По лесным чащобам шёл он без отдыха по двадцать часов в сутки. Уклонялся от наторенных дорог. По-волчьи выбирал глухомань. В тайге наткнулся на двух охотников-бурят. Попили чаю. Он выпросил вяленого мяса. Шатун, мол, разорил его зимовье!..

Скопцев первым явился в Распадковую. Нашёл прибежище на Лысой горе, в частной хибарке старой рассыльной паровозного депо. Представился отчисленным из армии по ранению. На стройку прислал, мол, военкомат. С пропиской уладится, как только зачислят в штат строителей. Щедро отвалил хозяйке тридцаток.

Платон Артамонович шёл по узкой улочке посёлка. Вон лавка купца Матафонова. Отец недолюбливал чалдонистого соперника — завсегда сбивал цены на табак!.. Странная жизнь текла мимо Скопцева: тут не кричали рикши, как в Харбине, не зазывали в лавочки купцы, не орали пьяные казаки, не было полураздетых женщин, заманивающих прохожих на «свидание». Поленницы дров у заплотов. Снежком припорошены крыши. Дымки ввинчиваются в высокое небо. И таким неизбывным веяло ото всего окружающего, что спазм давил горло. Хотелось криком кричать: «Примите меня, люди!».

Он направлялся на Лысую гору, на место обусловленной встречи с Аркатовым — «Аратом». Второй раз шёл. В первый назначенный срок урядник не показался. Без его ведома Платон Артамонович не имел права идти к тайнику…

Встретились в заброшенном сарае, облюбованном Скопцевым ещё в первый заход. Вязанки валежника для отвода глаз. На случай постороннего интереса.

— Пошто опоздал?

Аркатов развязал вещевой мешок.

— Попал в проверку! Давай пожрём. Живот подвело.

Изот Дорофеевич ел с жадностью. Тужилась кожа на обветренных щеках. Маленькие глазки маслились в удовольствии.

— В рот не оскверняет. — Аркатов смачно пережевывал мясо оленя, добытое у бродячих белковщиков. — Оскверняет изо рта. Так сказано в святом писании. Как ты, «Рыжик», по такому делу? Не скурвился пока?

— Иди-к ты, урядник! — Скопцев жевал краюшку хлеба, хрустел солёным огурцом. — Жизнь, она, курва, всякая бывает!

— У тебя не ладонь, а лопата. Ишь, гребёшь в рот, как волк!

Скопцев засопел, примеряясь, куда способнее звездануть урядника. Аркатов смахнул снедь в мешок.

— Расселись, как у тёщи на блинах! Ты крышу имеешь?

— Имею. Могу и тебя пристроить. Только с пропиской.

— Негодность предлагаешь, «Рыжик». Ты когда в тайгу?

— Как сказали…

— Не тяни. Заметил, ты опять хромаешь. Почему не послушался сотника?

— Не учи! Без сопливых обойдусь, урядник!

— Не просопливься, казак!

Нагруженные вязанками, они покинули сараюшку.

— А ты успел что? — спросил Скопцев.

— Лопух один попался. Шофёр со стройки.

Со стороны глянуть, натрудились мужики, надышались смолистого воздуха в бору. Плетутся домой с дровами.

— Разбегаемся! — Урядник кривоного свернул в сторону ПВЗ — паровозо-вагонного завода. — И на погосте бывают гости!

К восемнадцати часам Скопцев прибыл на перрон. Обошёл здание вокзала, заглянул в кассовый зал — нет Кузовчикова. Подозрение вползло змеёй в душу. Мысленно стал прокладывать маршрут отхода к границе. У него была надежда: Бато укроет и обогреет! Но груз — в тайнике. Его нужно передать Аркатову. Туда путь неизбежен. «Арат» стукнет по радио в Харбин — прощай, миллион иен!

Петька Заиграев ни свет ни заря явился к Фёдорову.

— Ночью кто-то побывал у нас!

— Ну и что? — Семён Макарович чистил бархоткой пуговицы на шинели.

— Мамка почему плачет? Голос был мужской, а говорит, соседка приходила. Почему? И следы у заплота. И на берегу Селенги…

— Ну-у, следопыт-самоучка! — Фёдоров повесил шинель на крюк у порога. — Ладно, Петруша, разберёмся…

— Опять не верите?..

— Сгинь, злодей! — Фёдоров насупил брови, а глаза смеялись.

Вдвоём вышли за ворота. Солнце краешком диска показалось над Лысой горой. Дым над трубой «стеколки» казался разлохмаченной куделью, простёршейся вдоль реки.

Только приехал Фёдоров в свою землянку, звонок от Голощёкова:

— Жду вас, капитан! Нечто потрясающее!

— А без загадок можно?

— На месте увидите!

В уютном кабинетике сидел Яков Тимофеевич и курил трубку.

Дым ароматным облаком нависал над столом. Роговые очки капитан снял и подслеповато пощуривался. Обласкал Фёдорова лучезарной улыбкой.

— Поздравьте меня, Семён Макарович! — Голощёков похлопал ладошкой по стопке исписанных бумажек. — Знакомься, разрешаю!

То было признание Ивана Спиридоновича Кузовчикова-Петрова. Фёдоров дважды перечитал показания. Что-то не глянулось ему в постановке вопросов, носили они обвинительный уклон с упором на прошлое казака.

— Я позвал вас, капитан, почему? Как считаете? — Не дожидаясь ответа, объявил: — Агент нацелен на стройку!

— Так уж и нацелен? Так вот просто? — Фёдоров был озадачен: в протоколе допроса он не заметил ничего похожего.

Голощёков с видом триумфатора открыл дверцы шкафа и указал на груду одежды и объемистый мешок.

— Между прочим, там — вещдоки! И ещё кто-то должен прибыть сюда и получить от него груз…

Капитан закрыл шкаф, поправил роговые очки на переносице и вернулся за стол. Раскрыл толстый фолиант с убористым текстом.

— Так! Ага, Иван Спиридонович Кузовчиков, — проговорил Голощёков с победной ноткой. — Дальше. Дальше… Ага, Платон Артамонович Скопцев… Берём только местных по рождению. Вычленим таковых… Так, второй ходок, может быть, и Скопцев…

— В Читу доложили? — спросил Фёдоров.

— Хочу ещё раз опросить бородача! — Голощёков явно упивался случившимся и своей в этом ролью.

Иван Спиридонович вошёл без стеснения. Окинул взглядом офицеров. В уме сравнивал их с теми, которых знал по войне, по Харбину. Что-то было такое в манере держаться, в произношении слов, чего не мог осознать казак. Одно уловил он: от них не последуют зуботычины!

— Писать можете? — Фёдоров с откровенным интересом смотрел на Кузовчикова.

— Обучены.

Семён Макарович мог ручаться, что среди работников квартирно-эксплуатационной части гарнизона встречал бородача. Тогда и мысли не мелькнуло: вражеский разведчик! Теперь Фёдоров, наблюдая с какой петушиной надутостью Голощёков ведёт себя, внутренне посмеивался: «Проворонил лазутчика, Яков Тимофеевич, милый!».

— Кто бы мог вас встретить, Иван Спиридонович, не предполагаете? — спросил Фёдоров. — Сотник Ягупкин сказал, что на обусловленное место придёт ваш знакомый, не так ли?

— Так сказал… Именно, знакомый. — Кузовчиков поворошил свою лопатистую бороду. — Ежли Скопцев… Навроде был в Харбине. Или урядник…

Вмешался Голощёков, церемонно наклоняя голову в сторону Фёдорова:

— Не возражаете, товарищ капитан, если задержанный изложит сказанное на бумаге?

— Попить бы, товарищи…

— У нас вы должны обращаться — «гражданин», — Голощёков смёл с лица своего приветливость. Стакан с водой унёс в соседнюю комнату. — Здесь напишете дополнение к прежним своим показаниям.

Казак поклонился Фёдорову и исполнил приказ Голощёкова.

— Каков улов? А, Фёдоров? — Яков Тимофеевич подмигнул, набивая трубку табаком «Золотое руно».

— Деталька одна, мелочишка, можно сказать. — Фёдоров тёр свой высокий лоб. — Вот память… Рыбы мало потребляю, фосфора не хватает…

— Чего ж, Сеня, не ешь? Для офицеров в магазине имеется.

— Для фосфора, Яшка, свежая рыбка требуется! Ага, вспомнил.

— Стройка тут при чём? Кузовчиков-то плотничал в КЭЧе. А там чья епархия? Не запамятовал, капитан?

— Не было стройки, не было и шпионов! — Голощёков прижмурил светлые глаза. — Считаешь, на гарнизон нацелен?

— Не волнуйся, Яшка! Настойка валерьянового корня помогает.

— Тебе хахиньки! А тот, другой… — Голощёков начал осознавать свой просчёт: обыск в усадьбе Плешчихи! Проводил он его рано утром. Понятыми были Муська-продавщица и её ночной сторож, одноглазый инвалид войны. Изъяли солдатскую шинель, картуз манерку. В холщовом мешке два тугих пакета и бинокль. Под перекладиной недостроенной веранды Голощёков нашарил наган в тряпице. Семь патронов были в гнёздах.

— Во-о, арап! Ну-у, тихоня! — причитала Анисья Трифоновна, суетясь и досматривая за военными, не унесли б чего ненароком, как понял её Голощёков.

— Во-о, язви его, борода! — кричала Плешкова на всю ограду, чем привлекла внимание соседей и прохожих. — Обстыдил на всю Шишковку! Ровно шалаву каку последню. Осрамил, варнак!

Во дворе, при понятых, вскрыли пакеты. В одном — сухие батареи к рации. Во втором — два серых шарика и досочки на манер тёрки для спичек. Завёрнуто в пергамент по отдельности.

Голощёков не посмел открыть Фёдорову свой промах. Ведь второй агент мог знать, где обосновался Кузовчиков. Шум, поднятый Анисьей Трифоновной, вполне допустимо, достиг затаившегося поблизости лазутчика…

Наблюдая, как изменялось настроение Голощёкова, Фёдоров сочувственно сказал:

— Определённо, валерианка тебе не помешает!

— Сам ты психопат! — огрызнулся Голощёков, направляясь в комнату, где Кузовчиков писал свои показания.

Васин прилетел военным самолётом в тот же день, к вечеру Фёдоров и Голощёков встретили его на посадочной площадке. На «эмке» начальника гарнизона поехали в Дивизионную. По дороге обменялись первой информацией о разоружившемся агенте.

— А вы не допускаете мысли, что Кузовчиков-Петров играет в прятки? — спросил Васин. — Может, так было задумано в Харбине?

— Я верю, — без раздумья ответил Фёдоров.

— Не исключаю прикрытие других фигурантов, — более сдержанно отозвался Голощёков.

В комнате оперпоста наметили план подробного допроса Кузовчикова. Васин осмотрел вещи, изъятые в доме Плешковой при обыске.

— Поторопились, товарищ Голощёков! — заметил он, откладывая в сторону пакет с серыми шариками и досочками. — Срочно в технический отдел местного НКГБ. Попросите, капитан, чтобы результат выдали к утру. И обыск делали без Кузовчикова! Это никуда не годится! Сами понимаете!

Голощёков пристыженно отводил глаза от Васина. Сложил в полевую сумку находку.

— Попросите коллег установить наблюдение за домом Плешковой! — распорядился Васин. — Могут заглянуть. Могут! Сухие батареи, как магнит, тянут. Без питания рация — пустой груз.

— Кстати, товарищ майор, не вредно было бы усилить контроль за складами и мастерскими, где хранятся или применяются БАС-65 или БАС-80, — дополнил Фёдоров.

— Дельная мысль! Подскажите при разговоре, товарищ Голощёков. У нас, мол, своих сил мало…

Голощёков, отослав связного в город с сумкой, вернулся в кабинетик.

Васин молча изучал первые показания казака. Бегло прочитал предысторию Кузовчикова. Его занимали мысли о последнем задании.

— Как он пришёл к вам? — Климент Захарович массировал пальцами шрам на лбу. В напряжении он саднил, мешая думать.

— Солдат вызвал меня на рассвете. Он сидел на пороге оперпункта.

— Его могли видеть посторонние?

— Безлюдно было…

Обсудили варианты открывшейся возможности поработать с агентом. Если выпустить Кузовчикова на волю и ждать встречи с другим лазутчиком на вокзале? Сумеет ли он сыграть роль? Готов ли он к такому повороту судьбы?

— За ним что числится по розыскнику? — уточнил Фёдоров.

Голощёков торопливо листал реестр разыскиваемых преступников.

— Та-ак… Вот, голубок! — обрадовался Яков Тимофеевич, отсекая ладонью полкниги. — На учёте как участник карательных акций в годы семёновщины. Рядовой казак. Служил при штабе карательного батальона…

— А что закон сулит ему? Если дойдёт до трибунала…

— Не бери в голову, капитан! — Голощёков снисходительно поглядывал на Фёдорова. — В военное время ему как шпиону, с учётом прошлого, по меньшей ВМН обеспечена!

Фёдоров поспешно прикрыл наглухо дверь соседней комнаты, где находился Кузовчиков. Васин досадливо проследил за капитаном: «Разлялякались, контрразведчики!».

— Кузовчиков разоружился добровольно. Скидка полагается! В штрафной батальон — и дело с концом! Пусть покажет себя в бою…

— Товарищ Фёдоров, не нам решать! — остановил Васин подчинённого. — Подумайте лучше, как в наших целях использовать разведчика неприятеля? Из первичных его показаний могу заключить: он уже перегорел. Он отдался судьбе. Он готов на всё. Он не актёр и в наши игры вряд ли сыграет с пользой…

— Не вернуть ли его в Харбин? — Фёдорову не хотелось отдавать казака в руки трибунала. — Пусть побудет у нас, соберётся с мыслями, войдёт в нашу легенду. Попытка — не пытка!

— Прозондируем. — Васин согласился без особой надежды.

Позвали Кузовчикова. Вошёл он без прежней уверенности. Фёдорову казалась поразительной перемена: сжался казак, вроде, постарел лет на двадцать. Отрешённо сел на табуретку.

— Иван Спиридонович, не хотите ли вернуться? — спросил Васин.

— Куда? В Харбин?

— Мы попробуем помочь вам…

Иван Спиридонович вспомнил свой закуток в казарме для обнищавших эмигрантов-военных, топчан, покрытый казенным одеялом и матрац, набитый рисовой соломой. Фанза-развалюха старухи. Как стыдно было торговать примусными иголками. Как неделями голодал, дожидаясь грошей на пропитание из фонда атамана Семёнова.

— Господа… товарищи-граждане. Не нужно! Пошлите куда угодно… Нет моей мочи жить на чужбине! Принял горя — им-м!

— Думать надо было, когда истязал людей! — обрезал Голощёков. — Рассоплился тут!

Кузовчиков съёжился, потупился, словно уменьшился в плечах. Обречённо теребил свою бороду.

— Молодой. Глупый… Не воротишь, что ушло…

— Как вы должны были связываться с Ягупкиным? — спросил Васин, листая показания Кузовчикова.

— А никак! Вернулся б и доложил.

— Когда вернулся?

— Тот, другой, сказал бы. Я должен был тихо работать… Эх, пропала моя жизнь так и так…

Перед офицерами сидел сломленный судьбой человек. Фёдоров с жалостью смотрел на него. Послать его на фронт — лучший выход. Вреда он пока не причинил. Дать человеку шанс оправдаться. Капитану не нравилось, что Голощёков готов был в два счёта списать человека. Он подумал и об Агриппине Петровне: как на ней отразится явка Кузовчикова с повинной? Голощёков пришьёт ей связь с иностранным шпионом, опишет как соучастницу. Вон с каким весёлым блеском в глазах под очками он строчит протокол допроса. В каждом движении сквозит торжество: словил вражеского разведчика! А то, что этот разведчик по липовому паспорту был принят в штат КЭЧа, поднадзорной уполномоченному отдела «Смерш», очкарик уже, конечно, не вспоминает…

До окончательного определения судьбы Кузовчикова решено было отконвоировать в тюрьму. Так приказал генерал Чугунов.

Нарядили двух солдат, призванных недавно из запаса. Кузовчиков шагал с поднятой головой. Шапка-ушанка вздета на маковку. Седоватые волосы пошевеливал ветер из долины. Казак во все глаза смотрел на улицы, на избы, на встречных людей, будто бы прощаясь навек.

— За что тебя, мужик? — поинтересовался красноармеец в куцей шинели, в обмотках и больших ботинках. Другой конвоир, круглолицый, губастый, смолил самокрутку.

— В распыл его определили! Шпиён японский! — Губастый подтолкнул сзади прикладом Кузовчикова. — Шевелись, зараза!

— Не похож на шпиона!

Кузовчиков ускорил шаги. Он не придал значения словам солдат. О том, что придётся ответить за содеянное, он не сомневался. И вдруг пронзило ум: «Распыл!». Безо всякого-якого, так вот — к стенке?.. Ещё с Гражданской войны Иван Спиридонович твёрдо знал: самым достоверным бывает «солдатский телеграф». Этот губастый не сам выдумал «распыл». Кто-то уже приговорил казака! И нежданно всколыхнулось в душе: нет!.. Он не увидит это небо, эту подмёрзшую землю, эту взрябленную ветром реку, эти синеющие горы за железной дорогой, этот песок не потопчет… «Нет! Нет! Нет!» — закричала каждая клеточка его могучего тела. Хлопок выстрела — и как будто бы и не было его на этом свете!..

Приблизились к тюрьме за высокой стеной. Он пошёл влево. Какая-то сила толкала его в спину. Конвоиры удивлённо переглянулись. Кузовчиков, обогнув угол стены, сорвался к обрыву. Без промедления сиганул вниз, закувыркался, как тяжёлый мешок. Позади клацали затворы.

По реке плыла шуга. Его обожгло холодом. Течение повлекло его к мосту. Одежда тянула в глубину. Сапоги были с тугими голенищами — крепко держались. Шапку сронил под откосом. Густые волосы, борода обледенели. Охранник на мосту не заметил Ивана Спиридоновича среди льдинок, комков снега. Справа уплыл завод «Механлит». Надвинулся кагат дров западнее «стеколки». Кузовчиков выгребал на быстрину. Струёй его вышвырнуло на шиверу. Ноги почувствовали опору. На четвереньках выполз на песчаную отмель. Между ракитником по кочкарникам поскакал вглубь острова. С детства помнил: осерёдыш тянется на две версты и служит местом заготовки сена. Он боялся столкнуться с односельчанином…

Какие-то деревца. Какая-то дорожка в лужицах. Копешка сена с хлыстами наверху. Всё это не задерживало взгляд беглеца. Опамятовался, наткнувшись на ограждение из жердин. Чернела избушка бакенщика…

Тишина!

Мокрый ватник оттягивал плечи, вода с него капала наземь. Руки покраснели. Пальцы не чувствовали ничего. Покалывало под ложечкой. Он припустил к домику. С силой рванул дверь — не заперто! Обметнул взглядом комнату. У порога — ватные брюки и куцый пиджак. Суконная фуражка с «крабом» — флотская! У печки дыбился брезентовый плащ с оторванным карманом. Смятые бахилы с ремешками…

Сапоги — долой! Ватник и мокрые брюки — вон! Вместо портянок — полотенце и широкие занавески с окна.

Спустя минуты из домика бакенщика выбежал по-новому обряженный Кузовчиков. За плечами — мешок. Картошка, полбуханки черствого хлеба. Соль в тряпице. Коробок спичек и столовый нож на деревянной ручке. На голове красовалась фуражка речника.

Тропой пересёк остров, направляясь к протоке. Молил Бога о какой-никакой посудине. Он понимал, что его ищут. Подняты на ноги караульные службы. Пристянуты солдаты гарнизона. Оповещены контрольные посты на дорогах и переправах. Во все глаза смотрят на вокзалах и в поездах…

У причальных кольев обнаружил полузатопленную плоскодонку. К черёмуховому кусту прислонено весло-кормовик. Вытащить на сушу лодку, отлить воду из неё для беглеца не в тягость. Протока, отделявшая остров от материка, забита шугой. Плоскодонка с трудом ползла под напором Кузовчикова. Он с силой разметал куски льда, скопления смёрзшегося снега. Поминутно оглядывался, прислушивался. Опасался он и берега: ну-к, хозяин навстречу!

Лодка ткнулась в мель. Кабаргой загнанной прыгнул Кузовчиков в траву. Брызги — фонтаном! Слева темнели окраинные избы Сотникова. У подошвы сопки — дорога. И дальше — зелень тайги! Спешным шагом — вперёд! На его удачу, до леса никто не встретился. Он побежал с новой силой, огибая плешины снежной корки. Обросшим деревцами буераком достиг седловины, перевалил на сторону таёжной речки Малая Пьяная. Минутку передохнув, побрёл замёрзшим ручьем саженей триста. Скосом горы удалился от воды в сосновый бор, одолевая заломы сваленных сухостоин.

На вершине у большого камня оглядел долину Селенги. Город дымил. Труба «Механлита» исходила чёрной копотью. На путях Дивизионной ползала «маневрушка» с вагонами. Над стекольным заводом клубился седой пар. Острым глазом выделил третий дом от вокзала: «Прощай, Груша!».

Иван Спиридонович опустился на валун. Плечи задёргались в рыдании. Он сполз с валуна в пожухлую, прихваченную первыми утренниками траву. В нос ударило свежей прелостью, будто бы только подсохшим сеном. Он гладил перед собой землю заклёклыми руками. Такое сено он помнил по утренним зорям. Ему почудилось, что слышно мягкое живканье литовки…

Толчок в сердце: ищут! Его ищут как беглеца… В спешке он сильно перетянул бахилы ремешками. А ему примерещилось, что сапоги крепко обхватили икры, тянут ко дну. Льдины тёрлись, крошились. В мешанине снега, льда, обломков брёвен, коры, хвороста он приметил сучковатую лесину. Она-то и вынесла его на быстрину. Не землю и траву сырую гладят руки — ослизлый ствол той замшелой сосны. Иван Спиридонович по-звериному озирнулся, прячась за валуном. Поцарапал смёрзшуюся бороду, отдирая остатки мелких сосулек. По щекам катились слёзы…

— Крж-ж-чи-и! — В вершине соснового дерева железно проскребла кедровка.

Кузовчиков встрепенулся, осознав случившееся: убежал!

Получив из Распадковой донесение Васина о побеге вражеского лазутчика, Чугунов вылетел на место происшествия. Гневу генерала не было предела: никак не удаётся отбить атаки противника!

В гарнизоне он первым делом выслушал объяснение Голощёкова. Тот попытался сгладить остроту ситуации.

— Расследование даёт основание полагать, что Кузовчиков утонул в Селенге.

— И концы в воду, так, что ль? — Чугунов отверг догадки капитана. — Должна быть высокая степень достоверности!

— Шуга, быстрое течение, холодная вода…

— Каждому младшему из размладших в нашей службе известно, что конвоировать арестованных необходимо с максимальной предусмотрительностью! — не принимал доводы Чугунов. — Вы допустили непростительный проступок!

— Комендант прислал нерасторопных новичков…

— Давайте сюда ротозеев!

Виновники вошли, понурив головы. Без ремней. Ботинки без шнурков на босые ноги. Путались в ответах, тараща глаза на генерала.

— Утоп, как есть! — горячечно глядел на Чугунова губастый.

— Мырнул — нет никого! Я стрелил, чтобы привлечь, — оправдывался его напарник, сжимая и разжимая пальцы в кулаке.

— На хлеб и воду разгильдяев! — Чугунов хмурил брови. — Двадцать суток гауптвахты каждому!

Наряды солдат из полка НКВД с собаками прочесали окрестности и усадьбы Ошуркова, Сотникова, Иволги, Дивизионной, Мостового — пусто. Дозорами были перекрыты таёжные тропы, уводящие путника к границам Монголии. Оповещены пограничные заставы.

Генерал склонялся к версии Голощёкова: беглец утонул!

Ознакомившись с материалами, собранными оперативниками по факту разоружения закордонного агента, Чугунов усмотрел в них множество просчётов. Как ему представлялось, вызваны они леностью ума и исполнением служебного долга спустя рукава. Почему не потребовали от Кузовчикова обрисовать сотника Ягупкина? Почему не придали значения упоминанию о каком-то уряднике? Почему поспешили с обыском и не устроили засаду в доме Плешковой? Где гарантия, что второй шпион не наблюдал за Кузовчиковым? Сообщник мог явиться за грузом… Теперь же он не покажется на перроне, как планировали в Харбине. В городе на каждом углу судачат о побеге шпиона возле тюрьмы. А если Кузовчиков прикрывал своей сдачей главные фигуры и отвлекал внимание чекистов от чего-то, более важного?..

За преступную халатность генерал понизил Голощёкова в звании и объявил ему о неполном служебном соответствии.

— При первом же замечании в будущем разжалую в рядовые и направлю в штрафбат! — распалённо кричал Чугунов.

Фёдоров совестился, наверное, больше других: он поверил Кузовчикову! Неужели же Иван Спиридонович заранее готовился околпачить чекистов? Семён Макарович догадывался, что сквозь полуприкрытую дверь казак услышал приговор Голощёкова: высшая мера наказания! Кого ни поставь на место Кузовчикова, сорвётся в бега!..

А тут звонок из милиции: заявление от бакенщика! Злоумышленник унёс вещи, оставив взамен поношенный ватник, сапоги, брюки. Прихватил продукты, спички, нож.

— Поручите старшему лейтенанту Голощёкову заняться осмотром владений бакенщика. Вещи — на экспертизу! — приказал генерал Васину. С надеждой добавил: — Может, уголовники шалили?..

Оперативная группа войск НКВД обследовала остров. Дождь со снегом слизали следы. Чугунов поручил ей ещё раз прочесать урочище речек Пьяных, наиболее вероятный путь Кузовчикова. На хребтике ищейка унюхала было след беглеца, но у ручья Малой Пьяной заскулила, повертелась на берегу и с виноватым видом легла у ног проводника.

Заключение экспертов было однозначным: термитные шарики и досочки к ним предназначены для поджога, гасятся только песком. По запросу Чугунова из Москвы подтвердили: подобный термит используется десантниками, разведывательно-диверсионными группами для скрытого поджога объектов противника.

— Где намеревались агенты устроить пожар? — спрашивал Чугунов своих помощников в Распадковой. — Давайте порассуждаем логически. Ранее противник, зная оставшееся тут хозяйство от царского времени, не предпринимал столь активных атак. Почему?

— Думаю, что было бы нормально учинить диверсию, когда немцы стояли под Москвой. — Васин, считавший себя виновнее других во всех неудачах, сторонился взгляда Чугунова. В памяти держался и нелицеприятный разговор о настроениях генерала.

— А ещё логичнее — нож в спину, когда снимались дивизии на западные фронты, — заметил Фёдоров. — Может, берлинские союзники понуждают японцев? Зажатые с двух сторон, немцы запросили подмогу с востока?..

— Не та ситуация на театре войны. Японцев колотят сегодня уже на их собственной земле. Такого не бывало за всю историю Страны Восходящего Солнца!

— Собака хватает врага мёртвой хваткой! — заключил Фёдоров и помял шею ладонями: не первый час сидели в оперпункте. — Вот возведём деревянные строения — термитик тут как тут!

— Пожалуй… — Чугунов был огорчён до крайности и не скрывал этого.

— Батареи питания не востребованы. Как вариант, агент должен будет взять рацию в тайге и искать источники тока… — предположил Васин. — Учтём при разработке розыска.

— Возможна и такая версия. — Чугунов распрямил плечи, помассировал подбородок. — Если совершил ошибку, лучше всего сразу рассмеяться! — советуют китайцы.

Фёдоров в душе возлагал вину за побег на Голощёкова. И не потому, что Кузовчикова упустили, а потому, что Яков Тимофеевич дал повод такому обороту случая.

— Согласен с китайцами, товарищ генерал! — Фёдоров попытался улыбнуться. Длинный, нескладный, стоял он у окна. Гимнастёрка топорщилась за спиной горбом. — Пусть враги волнуются! Им всё равно труднее, нежели нам. Мы на своей земле. А они — пришей-пристебай Андрюху к колокольне! Мы заняты делом, а они — наёмники!

— Прописи, кажется, есть смысл напоминать. — Чугунов, меривший шагами комнату оперпункта, похлопал капитана по плечу. — И вам — тоже, товарищ Фёдоров. Всепоглощающая конспирация. Сплошная засекреченность. Профилактика и загляд наперёд. Это и аз и буки даже для новичков нашей службы! А тут, други, жизнь с поворотом.

— А Голощёков бухнул: ВМН! Получилась фита и ижица, товарищ генерал! — осмелился заметить Фёдоров.

— Сей Голощёков в самой глубинке моих печёнок застрял!

— Так прогоните его! — Фёдоров смотрел невинными глазами на генерала. — Или держите, чтобы не выше вашей головы?

Васин даже рот раскрыл от такого неприличия со стороны капитана. Чугунов, как в судороге, скосил губы, глаза налились гневом. Слов не выбирал:

— Орясина порядочная вы, капитан! О таких, как в данном разе вы предстаете перед нами, острословы говорят: мышцами силён мужик!

— Виноват! Прошу простить остолопа! — Фёдоров позволил себе, надо полагать, такой выпад потому что чувствовал себя свободнее, чем, скажем, майор Васин. Он один напрямик отвечал за всё, происходящее на его участке, а это иное дело по сравнению с тем, что приходится принимать на себя сотруднику аппарата. Семён Макарович и не догадывался, какой сюрприз приготовила ему судьба… — Хватил лишку, признаюсь, товарищ генерал!

— Оперативно-розыскные материалы для прокурора готовит старший лейтенант Голощёков. — Чугунов поднялся, считая совещание законченным. — Вам, Васин и Фёдоров, — сбережение стройки и тайник в тайге! Поеду к наркому госбезопасности, попрошу оказать вам всемерную помощь.

Старший лейтенант Голощёков в считанные дни словно слинял во всём облике. Ни прежнего лоска, ни благодушия показного, ни наигранного панибратства. Глаза выцветились старым пеплом. Трубка гасла поминутно. У него не хватало терпения разжигать её и он держал её в зубах потухшую.

Вызванные с гауптвахты виновники сперва твердили, как заученное: арестант утоп! Голощёков предъявил им одежду и сапоги, переданные ему из милиции. Солдаты опознали всё.

— Выходит, не утонул шпион. Вы сознательно упустили его?

— Видит Бог, неправда это! — Пожилой солдат замахал руками. Челюсти его задрожали, как после удара. — Не было сговору!

— По закону военного времени полагается расстрел!

Солдат скис окончательно:

— Как же… у меня трое… смилуйтесь! А ты что молчишь, раззява? — накинулся он на губастого напарника. — Слышишь, куда гнётся планида? Речист был с арестантом: «распыл», «к стенке». Сами теперь вот в распыл…

Губастый переминался безмолвно с ноги на ногу. Поскрипывали его расшнурованные ботинки. Рыхлое лицо покрылось серым налётом. В больших глазах заледенел страх.

— Кровью искупите свою вину перед Родиной! — Голощёков закончил протокол и указал солдатам, где поставить подписи.

Конвойный увёл их снова на гауптвахту гарнизона.

Яков Тимофеевич в волнении чиркнул колесиком зажигалки, раскурил трубку и задумался надолго. Ведя опросы, составляя протоколы, он никак не мог отделаться от предположения, что убежавший агент выведал в гарнизоне какие-то секреты и, вернувшись в Харбин, выложит их японской разведке. Тогда последует… Что последует, Голощёков и думать страшился. Он хмуро смотрел на появившегося в кабинетике старшину Малахова. Этот хлюст виновен во сто крат больше, чем солдаты! Именно он ввёл агента в военную среду.

— Вы давно связаны со шпионом Петровым?

— Кто ж мог подумать… — Малахов чесал свою грудь, вороша помятую гимнастёрку. Глаза опущены к полу.

— Пудри мозги своей Муське! Органы «Смерша» располагают данными, что вы пьянствовали вместе с Петровым. Не отрицаете?

— Дак магарыч…

— Так и запишем. Позволяли шпиону бывать в казармах, гостинице офицеров, цейхгаузе?

— Дак работа плотника…

— Помолчи! Нарушил присягу, выдавая военную тайну! Сколько времени собирали шпионские сведения?

— Завертелся, закрутился…

— Раскрутишься в трибунале! — оборвал его Голощёков.

— Не тяни душу, старлей! — ожесточился старшина. — Трибунал так трибунал! Едино — на фронт!

— На фронт, чтобы к немцу податься? К стенке тебя, предателя! — Голощёков терял контроль над собой.

— Охолонь, Голощёков! — вызверился Малахов. — Не корчи из себя орла, если мокрая курица!

— Замолчи, гнида! — Голощёков сунул старшине протокол для подписи. Тот придирчиво прочитал и всё, где указывалось на якобы имевшую место измену присяге, вычеркнул.

— Напраслину не приписывайте!

Малахова увели. Голощёков выпил стакан воды. Покурил. Сложил ненужные бумаги и спрятал в сейф. Успокоившись, приказал впустить Анисью Трифоновну. Женщина робко переступила порог.

— Здравствуйте, товарищ командир!

— Садись, Плешкова! Посмотри внимательно, знакомы ли тебе эти вещи? — Голощёков положил на стол ватник, брюки, сапоги, изъятые милицией у бакенщика.

— Навроде, постояльцевы. — Анисья Трифоновна потрогала верхнюю пуговицу телогрейки. — Моя рука. Крестиком, суровьём, чтоб покрепчее. А ежли его, то чё?

— Не чё, гражданочка, а тюряга светит! — Голощёков оставил протокол, убрал вещдоки в шкаф, плотно притворил дверцы, — Вы способствовали проникновению шпиона на военный объект? Расскажите подробно!

— Ты чё, рожа красная? — подалась вперёд Плешкова. — Белены объелся, так иди да отрыгни!

— В твоём доме хранилось шпионское снаряжение! Не отрицаешь?

— Пугашь? Сын и муж кровь проливают, а ты пужашь?

— Вот-вот, муж и сын жизнью рискуют, а вы приютили врага!

— Приютила, баишь? — Анисья Трифоновна поднесла к пылавшему от возмущения лицу старшего лейтенанта свои руки, пошевелила узловатыми пальцами. — Шпала — пупок наружу пялится! Таскала не один год! А ты, срамотник, пугашь?! Да я отпишу мужу, возвернётся, тебя из-под земли вынет, мозгляк, и узлом завяжет, сопля ты зелёная!

— Гражданка, вы оскорбляете представителя власти! — Голощёков и в самом деле позеленел в приступе озлобления. Стукнул кулаком по столу. — Арестую и в каталажку к уркаганам!

— Чё?! Меня-а?! — Анисья Трифоновна расхохоталась. Дряблые щеки её тряслись. Щербатый рот — в распашку. Заслезились глаза. — Очнись, кочурик! Ты мух ловил, а тётка Плешчиха виновна? Жил — почёсывался, умер — свербеть стало пуще!

Женщина повернулась к столу, за которым писал протокол Голощёков, похлопала себя по мягкому месту.

— Чмокни сюда, ежли позволю! — Плешкова запахнула плисовую жакетку, сплюнула на пол. — Говори спасибо, что буркалы твои бесстыжие не высверлила пальцами!

Оставив в распале Голощёкова, Анисья Трифоновна покинула оперпункт.

Заседание военного трибунала было кратким, а приговор лаконичным, типичным для 1944 года: за пособничество вражескому агенту, проникшему в гарнизон, старшина Малахов разжалован в рядовые и вместе с солдатами, прозевавшими арестанта, приговорены к высшей мере социальной защиты — расстрелу! Согласно Указу Президиума Верховного Совета Союза ССР мера наказания заменена отправкой в штрафной батальон с последующим этапированием в действующую армию.

Административным органам города предложено определить меру ответственности гражданки Плешковой А. Т. за нарушение паспортного режима.

Фёдоров и Васин склонились над топокартой района стройки. На продавленном диване — сухонький охотник Цыдендамбаев в меховой душегрейке. Пощипывает редкую бородку.

— Его вины нету! Моя полная вина! — Охотник прицокнул, покрутил седой головой. — Зачем сопку ходил, старый барсук?

— Да не казнитесь, уважаемый! — оторвал глаза от карты Семён Макарович. — Вы тут… как вам сказать…

— Строго говори, однако! Зачем покинул одного Гришу?

Климент Захарович потирал свою лысину, шмыгал длинным носом. Нервно покусывал кончик карандаша.

После телефонного звонка из Распадковой генерал Чугунов долго отчитывал майора: «Недоброжелательство в отношениях сотрудников очень часто кончается служебным проступком! Вы могли поправить Фёдорова и не сделали этого вовремя! Самодеятельность развели! Выискивали блох в собственных портках!».

— Живой Сидорин? — Бурят с надеждой смотрел на майора.

— В госпитале лейтенант. — Васин находился во власти переживаний, никак не хотел смириться со случившимся в тайге. — Эх, всё, не как у людей!

— Сидорин молодой, повадка волка не знает, — сокрушался Дондок.

— Спасибо за помощь! — Васин пожал руку старому охотнику, провожая к выходу.

— Ничава, паря. Сидорин молодой. Заживёт, однахо…

…У потайного зимовья находился Григри, как приказал генерал Чугунов. В помощники вызвался Цыдендамбаев. Принёс в секрет свою оленью доху, съестные припасы.

В тайге легко обмануться. Шорохи, трески, шумы деревьев, травы, крики птицы. Нужно уметь отличать именно те звуки, которые обнаружат постороннего.

Засада длилась неделю — никого! Караулили скрадку ещё десять дней — никого! Притуплялась острота восприятия. День за днём одно и то же: сдержанный гул сосен на ветру, крики прожорливых кедровок. Ночью — снег, а с солнцем — ростепель. Костёр не разжигали. Еда — всухомятку…

На переломе напряжённого ожидания, наверное, была необходимость смены наблюдателей. Разоружение Кузовчикова и его побег смешали планы Васина и Фёдорова.

Выпал снег и не растаял, как прежде. Появилось множество следов — охотники двинулись на промысел. У Сидорина накапливалось сомнение: тайник оставлен до весны!..

Старый Дондок проявлял беспокойство: план добычи белки! Опытный охотник не желал выпадать из рядов передовых членов артели. В сидении на сопке он не усматривал толку. Сперва мальчишки играли. Теперь — безделье взрослых!

Отупевший в тихом безмолвии, лейтенант Сидорин отпустил Цыдендамбаева на заимку, вниз долины. Горячего захотелось, Григри посчитал, что в солнечный день агент вряд ли осмелится навестить скрадку.

— Быстро, однако, обернусь. — Охотник сноровисто приладил лыжи. Скрылся среди сосен.

Доха нахолодела — Сидорин трясся в ознобе. Распрямлял ноги, поводил плечами, похлопывал руками. Околеешь, к чёртовой матери! Григри выбрался из временного укрытия, как медведь из берлоги. Смотреть на белый снег — искорки до боли в глазах! Над головой стрекотали кедровки. Задуматься бы лейтенанту: чем встревожены птицы?

Скрипела на ветродуе сломанная в ураган лиственница. Звук привычный, раздражающий. Что-то иное показалось Григри в скрипе. Он отвернул ухо шапки. Внизу похрустывал снег. Лейтенант упал в ложбинку. Может, Цыдендамбаев вернулся? Григри осторожно высвободил из-под рукава часы: одиннадцать утра!

Человек в белом халате крался от дерева к дереву, замирал под соснами. Осматривался. Рост — под два метра. Плечи медвежьи, распирают балахон. Лёгкие ичиги перетянуты у колен ремешком. Как же задержать его? А если есть второй, страхующий? Приказ он помнил: брать живым! Кольнула мысль: вернётся охотник без остережения!

Неизвестный спрятался за ближней сосной. Григри видел лишь часть головы. Тот принюхивался: пытался учуять запах дыма!

Внезапно упал, откатился за камень. Сидорин разгадал манёвр неизвестного: провоцирует открытие огня из засады! Шалишь, не на дурака напал!

Пришелец не обнаруживал себя. Григри заволновался: не переполошился ли гость?..

— Эй-и, кого караулишь? — Голос сверху разорвал тишину.

Пока лейтенант выпрастывал плечи из дохи, незнакомец ударил снизу — звук выстрела раздробился эхом! Григри пытался ответить, правую руку с пистолетом не мог поднять…

Аркатов пересёк речку Уду по наплавному мосту. Подмораживало и ноги с хрустом давили ледок. Слева осталась станица Заудинская. На песчаной горушке в посёлке Комушки урядник высмотрел за последней избой одинокую сосну, окружённую мелюзгой-подгоном. Рядом — скос кучегуры. Оглядевшись, прислушавшись и не обнаружив ничего необычного, он забросил антенну на деревца. Место выхода в эфир выбрал с умыслом: вблизи селения Саянтуй вещала государственная радиостанция. Сторожа посторонних волн в небе вряд ли спохватятся, даже изловив дробь морзянки в таком соседстве. Передал несколько слов: «Нахожусь у цели. Приступаю выполнению задания. Арат». Получив из Харбина подтверждение приёма донесения, Аркатов быстро смотал антенну, упаковал её вместе с рацией в мешок и с поспешностью убегающего от преследователей удалился в сторону железной дороги.

От реки тянуло сыростью, наплывал туман. Справа остался лесозавод. Освещенная пилорама. Татакал дизельный двигатель. Визжала циркулярная пила. Пахло свежими опилками.

От рысцы по незнакомой дороге он запалился. Полупальто, подпоясанное узким ремешком, держало тепло и он изрядно вспотел. За плечами мотался увесистый мешок. Ощутив приторный дух гнилья, Аркатов догадался: поблизости мясокомбинат! Такая же вонь в Харбине в округе мыловарни на краю Гандатьевки…

В темноте забрался в кювет и ждал товарного поезда. Застыл без движения. Улучив подходящий момент, сноровисто заскочил на свободную тормозную площадку и притулился к подрагивающей стенке вагона. Холод к утру набирал силу. Ветерок с речной поймы пронизывал даже ватник. Скукожившись, пошевеливая плечами, притоптывая в сапогах, он дотерпел до города. Едва поезд стишил ход, выбросился наземь у входного семафора и твёрдой походкой пересёк переезд. По Мухинской улице направился к Лысой горе. Накануне он условился со Скопцевым встретиться.

Намереваясь сократить дорогу, Аркатов свернул в лес. Ломился сквозь заросли сосняка. Натыкался на пни, корневища, кололи низкие ветки. Чертыхаясь и осторожничая, вернулся на Мухинскую. Вскоре на боковой дорожке обрисовались двое. В чащобе белели особнячки железнодорожников.

— Эй, погоди! — Аркатова заметил мужик в шапке-непроливайке.

Урядник сделал вид, что не слышит, машинально ускорил движение, надеясь укрыться в тёмном лесу.

— Не боись! — подал голос другой, с сундучком в руке.

Враз потяжелел мешок за спиной. Нащупал за поясом маузер. Отклонился на случайную тропу, светлевшую в густых деревьях.

— Стой! — Прохожие побежали за ним.

Аркатов прибавил ходу. Те наддали. Послышалось тяжёлое дыханье гонцов. Урядник резко обернулся и встал. Мужчины наткнулись на него, как на стенку. Заученным приёмом Аркатов ударил первого ногой в пах. Другого — рукояткой маузера в висок. Оба очутились на земле. Сундучок отлетел в траву. Шапка-кубанка скатилась с дорожки…

— Зазноба задержала? — ворчанием встретил его Скопцев. Он опирался спиной на толстую сосну в овраге. Под его ичигами скрипел снег.

— Ты — догадливый, казак! — Аркатов запалённо хукал, разводил руками, умеривая дыханье. Мешком упал под дерево. Ноги метнул вверх, прислоня к стволу сосны.

В овраг вползала рассветная синь. Пошумливали вершины деревьев. От плешин снега наносило холод.

Скопцев жевал корку, сопел недовольно. Он был в летней тужурке, обтёрханном плаще. Дожидаясь Аркатова, продрог.

— Ошивался где-то, а тут продавай дрожжи!

— Непредвиденные обстоятельства. — Аркатов всё ещё загнанно похекивал. Рукавом ватника отирал лицо. Пережив опасность, он не сдерживался. — Всё жрёшь, как заморыш!

— Удачи и неудачи не связываю с желудком, Изот Дорофеевич, никогда! — Платон Артамонович отхватил кусок краюхи, жамкал так смачно, что щёки ходуном ходили. — У меня огневой контакт с пузом!

В первом свете утра очертилось его буроватое лицо с широкими скулами. Как у большинства его собратьев по окраске, у Скопцева была молочно-белая кожа, испещрённая мелкими веснушками, а нос за лето обшелушился в загаре.

— Оглоед ты, казак! — злился Аркатов, изрядно перетрусивший в ночной стычке. — И не духарься, рыжий!

— Ты чё щеришься, урядник? — Скопцев с нарастающей тревогой всматривался в потное подёргивающееся лицо Аркатова. — В Харбине, небось, заждались, а мы собачимся впустую…

— Бьётся в истерике твой сотник, тебя не видя! — Аркатов рывком поднялся, поправил лямки мешка на плечах, хлопнул себя по боку, удостоверяясь, на месте ли маузер. Тоном приказа добавил: — Нужно доставать груз!

— Чего засуетился, урядник? На пятки наступают?

— Не твоё дело! Твоё дело: хрюкнул и — в загонку! Не ширь ноздрю! Духарь отыскался! — В обидных словах срывал свою злость Аркатов.

— Зря вы так, Изот Дорофеевич! Смерть заодново ходит…

— Ладно! Балахоны на месте? Лыжи приготовил?

— Как договорились — исполнено.

— Веди к тайнику!..

День разгулялся: чистое небо над горами, в лучах солнца искрился снег. Урядник с биноклем притаился на каменистой сопке. Он успел изучить противостоящую за распадком гору. Вот из укрытия выбрался человек в дохе. Разминается. Правота Тачибаны подтверждается: красные обнаружили тайник! Ветром донесло звук выстрела. Скопцев скатился под горку. Почему нет погони? Тот, в дохе, недвижен. Аркатов осудил противника: в секрете один человек. Или это новая уловка? Где же преследователи?..

Скопцев бежал в низину. Соображает: достичь чернотала, затем ручьём выскочить на песчаные бугры и нырнуть в ущелье, поросшее сосняком. «Рацию-то не достал!» — спохватился Аркатов. Кто теперь поверит, что это рыжий выходил ночью на связь с Харбином? Аркатов в волнении приник к биноклю. Скопцев стремительно катил по спуску на лыжах. Петляет, уклоняется от низких веток. И никто его не настигает!.. Везёт рыжему! Урядник навострился вдогонку, чтобы пересечь путь Скопцева в излучине ручья…

Цыдендамбаев, услышав выстрел в горах, заторопился к лейтенанту. С крутолобой сопки заметил убегающего человека. Тёмные ичиги выделялись на белом покрове земли. Далеко умотал пришелец! Он затеряется, если выпустить в низинный лес. Глаз охотника не подводил. Цыдендамбаев прилёг на обломок скалы. Выцелил утекающего. Плавно нажал на спусковой крючок берданки.

И второй выстрел услышал Аркатов. Перекрестился набожно. Отполз за выступ утёса. Приладил лыжи и заскользил вниз, в другую сторону от тайника…

Труп лежал на снегу возле кирпичного дома, где размещался оперпункт гарнизонных контрразведчиков. Рогожный куль прикрывал мёртвого с головой. Видны были лишь ноги в ичигах, перетянутых у щиколоток и под коленями сыромятными ремешками.

Фёдоров, дожидаясь, пока Голощёков пропустит во двор опознавателей, поёживался на морозном ветре. Маргарита Павловна робко вышла из двери. Без причины поправляла серую шаль на своей голове. Недоумённо смотрела на Семёна Макаровича.

— Товарищ Черных, будьте внимательны, — обратился к ней капитан и сдёрнул куль с мертвяка. — Знаете ли вы этого человека?

Покойник был в белом халате. Из-под пушистой шапки торчали рыжеватые волосы. Бурые усы щетинились над прикушенной губой. Жёлто-меловая кожа лоснилась, как у живого. На подбородке алели потёки.

— Почто его? — Маргарита Павловна ступила с опаской к убитому. Тёмные глава её расширились. Она облизнула сухие губы.

— Кто это? — повторил вопрос капитан.

— Неужто Платон? Не могу ручаться, однако, схож… Сын лавошника Скопцева. Обутки плошее, а о ту пору в сапожках форсил, голенища бутылками!

Семён Макарович попросил Черных отойти в сторону. Из дверей показалась Заиграева в светлых бурках. Мужской полушубок не первой носки. На голове — тёплый платок. Теребила пальцами курчавый воротник.

— Чё надо, командир?

— Человек нам не знаком. Узнаете ли вы его?

Заиграева разрыдалась и попятилась. Фёдоров придержал её.

— Агриппина Петровна, видели ли вы его прежде?

— Давно. Тогда он был щуплее. Глаза с косинкой. Уши прижаты, как у нашкодившей собаки.

— Кто же он?

— Скопцев его фамилье… Платошкой кликали. С моим Иваном на германскую забрили… Жалость кака!

— Кого жалеете?! Предатель в момент измены сам ставит на себе крест! — жёстко ответил Фёдоров.

— Какой-никакой, а человек! — подала голос Маргарита Павловна. — Почто его кокнули?

— Вот, разбираемся…

Заиграева вдруг осела. Маргарита Павловна всполошенно кинулась к ней. Потёрла снегом лицо, похлопала по щекам.

— Сомлела баба! Тираните, как погребальных! — Она помогла соседке подняться и увела её в дом.

Вызвали Петьку Заиграева. Тот смело — к мертвецу. Отвернул капюшон маскхалата. Не обнаружив раны, обратился к Фёдорову:

— Куда его, дядя Сень?

— Кто это? Где вы видели его? — Фёдоров был официален.

— Вроде знакомый… Горбатый нос. Тот был в болотных сапогах и кулаки, как гири. Бурый загар. Ну, да, это из Гадючьего оврага.

Опознаватели собрались в комнате «Смерша».

— Не буду в обиде, Яков Тимофеевич, если вы сами оформите протоколы. — Фёдоров с тяжёлым осадком на душе ушёл к себе.

Васина он застал в своём кабинете. Майор вопросительно смотрел на Семёна Макаровича.

— Голощёков фиксирует… Скопцев Платон Артамонович.

— Твёрдо?

— Можно считать, опознали. Тяжела эта ноша, заниматься трупами, Климент Захарович! Не по мне такое!

— А вы точнее можете? — Васин пропустил мимо ушей последние слова капитана. — Скопцев или кто другой?..

— Твёрдо одна Заиграева опознала. — Фёдоров удручённо расхаживал по комнате. На крашеном полу оставлял мокрые следы.