На сопках Маньчжурии

Третья глава. В Забайкалье

В полдень на линейную станцию «Распадковая» — четыре пути, два тупика, четыре семафора — прибыл армейский эшелон. На платформах — полуторки с деревянными кабинками. Кузова загружены лебёдками, бухтами тросов, досками в следах извести. Трёхтонка с газогенераторным бункером темнела в хвосте поезда.

Поселковые мальчишки, будто воробьиная стайка, слетелись под сосны на бугре. Загорелые, босоногие, вихрастые, мостились они на толстых корневищах, выпученных из песчаного откоса.

— С границы военные, — определил синеглазый парнишка в коротких штанах.

— Почем знашь? — Широкоскулый подросток лет четырнадцати циркнул слюной сквозь редкие зубы.

— Ты чё, Петьча, не видишь? На бортах трёхтонки жёлтая грязь. Папка рассказывал, на границе жёлтая степь, что в Монголии, что в Даурии…

— Чё, в другом месте нет глины? — Петька, подставляя спину солнцу, плюнул в песок. Он жевал серу — смолу кедра.

— Там такие жёлтые бури! — Синеглазый зажмурился. Петька обсыпал его песком и они покатились вниз с бугра.

Из классного вагона выпрыгнул высокий офицер в мятой гимнастёрке под широким ремнём. Кожаную планшетку — через плечо. Оглядывался, задирая голову на кряжистые сосны.

— Гошка, отгадай, из какой части этот жираф? — Петька освободил синеглазого из своих объятий. Гошка отряхнул песок с волос. Приложил козырьком ладонь к глазам.

— Чё гадать-то? Танкист. Чёрный кант на околыше фуражки.

— Сам ты чёрный кант! — Петька нагрёб на свои босые ноги песок. — Строитель, вот кто! Даве бегал на Берёзовку. Шиш проскочишь напрямую — колючка! Понял? Землекопатель урчит. Солдаты с носилками да лопатами.

— На недели собирал там землянику — никакого копателя! — Гошка переметнулся в горячий песок и тоже зарыл ноги.

— Моим глазам свидетелей не надо! — Петька перекатил серу за другую щёку и усердно заработал челюстями.

— Пожрать бы! — мечтательно протянул Гошка. — Может, твои строители покормят?

Он первым подхватился. Мальчишки заспешили к путям, взбивая пыльное облако над песчаным откосом.

Прибывший с эшелоном капитан Фёдоров, очутившись за пределами вагона и направившись к месту разгрузки, ахал восторженно: по одной стороне железнодорожного пути — причудливое нагромождение диких скал, угловатых глыб гранита, высоченные сосны подпирают небо. По другую — песчаные берега широкой реки. И солнце жаркое, как в Монголии. Воздух, кажется, загустел, вобрав в себя смолистые ароматы бора, забивал легкие, дурманил голову. Капитан раскинул длинные руки, потянулся во весь рост. Першило в горле от духмяности близкой тайги, заречных лугов…

Паровоз затолкал состав в дальний тупик, оцепленный дремучими соснами.

— Выхо-оди-и! — скомандовал офицер-коротышка в приплюснутой фуражке.

Солдаты были в поношенной одежде с полевыми матерчатыми погонами. Ботинки, обмотки, брюки — бывшие не один сезон в употреблении. Пилотки побелели на ветрах и солнце-жаре. Лица измождённые, загорелые до черноты.

На земляную площадку скатывались своим ходом полуторки. Солдаты по цепочке передавали из пульманов связки штыковых лопат, побитые кирки, поперечные пилы, топоры, верёвки. Грузили имущество на машины. Наполненные строительным инвентарём, автомобили следовали по лесной дороге вглубь распадка. Сосны строем хранили просёлок.

Офицер собрал солдат и колонна тронулась за полуторками. Водитель ЗИСа, пожилой солдат в застиранной гимнастёрке, через открытый люк набрасывал в бункер сухие чурбаки, похожие на детские игрушечные кубики.

— Товаришок! — окликнул он младшего командира. Тот задержался, будто наткнулся на стенку.

— Не товаришок! Как положено, товарищ Ступа?

— Виноват, товарищ сержант Дубаев! Як раскочегарю свою коломбину, так и догоню вас.

— Догоняйте! — Сержант приложил руку к пилотке и трусцой побежал за строем.

Покормиться на солдатской кухне мальчишкам не пофартило. Они окружили газогенераторный ЗИС.

— Дяденька, самовар ваш сам пойдёт?

Водитель замахнулся кочергой:

— Геть видсиля, шкеты!

— Шуруй, дядя, шибчее! — Петька поддел босой ногой чурбачок, как футбольный мячик, и погнал его по песчаной тропе.

Из тёмного раструба на столбе раздался хрипловатый голос:

— Войска Первого Украинского фронта форсировали реку Сан, освободили города Ярослав и Солотвин… Президиум Верховного Совета Союза ССР наградил Героя Советского Союза, генерала армии Черняховского второй медалью «Золотая Звезда»…

— Что нового, гвардейцы? — Рядом с мальчишками задержался Фёдоров.

— Помолчите, товарищ капитан! — цыкнул на него Петька, признав в офицере давешнего «жирафа».

Вместе дослушали сводку Совинформбюро.

— Скоро будут наши в Берлине? — Гошка оценивал взглядом высокого капитана. Сутуловатая спина не как у настоящих военных. Поселковые детишки с малых лет видят армейцев — рядом гарнизон!

— Ставка не докладывала мне, извините за откровенность! — Фёдоров поигрывал глазищами.

— Так вы, дяденька, из конторы «Утильсырьё»? — Гошка снова щурился на солнце, пошмыгивал носом.

— Как ты догадался?! Артель куда пошлют! — Фёдоров облапил синеглазого паренька. Тот вырвался и отскочил от капитана.

— Отставной козы барабанщик!

Фёдоров наклонил голову, пошёл на ватажку.

— Мэ-е-е!

— Такой высокий, а без гармошки! — Петька пренебрежительно цыркнул слюной. — Айда на Селенгу!

Ребята со смехом и гамом помчались под обрыв, где в солнечных лучах поблескивала рябью река.

Капитан Фёдоров проводил их тёплым взглядом. В Куйбышеве у него остался Игорек, шестилетний сынишка. С бабушкой и дедушкой, в избушке напротив Ботанического сада. Как он там, без папы и мамы? Мысленно вновь упрекнул жену: «Зачем было осаждать военкомат? Зачем проситься в снайперы? Будто бы без неё не обошлось бы на фронте?..». Мимолётная радость от встречи с мальчишками померкла. Сутуля плечи, направился в военный городок.

В долине таёжной речушки Берёзовка, помеченной ровным строем армейских казарм старинной постройки, размещался воинский гарнизон. На склонах сопок темнели одинокие ели. Фёдоров привычным взглядом землеустроителя отмечал рациональность планировки городка, стройность и завершённость облика гарнизонной церкви, маковка звонницы которой выглядывала поверх сосен.

Моложавый офицер в очках с роговой оправой — уполномоченный отдела военной контрразведки «Смерш» — встретил Фёдорова как давнего знакомого. Он был предупреждён Читой о передислокации батальона строителей в Распадковую. С приветливой улыбкой на Щекастом лице тиснул ладонь Фёдорова.

— Как добрались, Семён Макарыч?

— Милостью железнодорожного начальства. Эшелон гнали быстрее курьерского! А тут без промедления — на выгрузку!

— Иначе и быть не могло! Стройка сверхсрочная! Правда, затащили вас к нам вопреки приказу. Да это — мелочь!

— В спешке всегда накладки! — спокойно отреагировал Фёдоров, не придав значения намёку особиста.

— Стройка ударная — овощная база! — Уполномоченный загадочно усмехался.

— Овощная?!

— Обыкновенная, военторговская. По всему Забайкалью сыщи похожую!

— Овощи — фрукт полезный! — Фёдоров, усевшись на венский стул, вытянул длинные ноги. Ему осточертело за трое суток дороги и стук колёс на стыках да стрелках и грохот движения, и беспрерывные толчки буферов, и зычные гудки паровозов.

— Курите? — Уполномоченный ловко раскрыл пачку лёгкого табака.

— Извините, не балуюсь.

Особист прикрыл газетой «Красная звезда» какую-то бумагу и солдатские письма-треугольники. Свернул цигарку, прикурил и затянулся дымом.

— А я вот — грешен! По великому знакомству в военторге достаю отраву. — Он поцокал, будто смакуя дым. — Знаете, не тот эффект! Трубку бы к этому табачку — забыл дома. Ну, да ладно. Сойдёт. Как там граница? Сосед досаждает?

— Граница на замке. Сосед пошаливает. — Фёдоров почувствовал себя неуютно от нарочитости в словах уполномоченного. Обычно так ведут себя серенькие следователи, намереваясь уличить в чём-либо арестанта.

— Овощехранилище отгрохаем — Москве на зависть! Военторг ахнет! Табачку достать… То да сё. И оторопь, признаться, берёт, по секрету: война полыхает, а тут — склад под капусту. Вы как к этому?

— Война — дело временное, а жизнь — штука вечная. — Фёдоров поднялся. — Как тут с квартирами? Не присоветуете?

— Тю-ю! У КЭЧа — ни клетушки! Но вы из нашего ведомства. Побеспокоились. Комнатку загодя застолбили. Правда, в частном доме.

— По гроб жизни обязан! — Фёдоров поклонился церемонно. — Как говорится, по коням?

— А у меня — кобыла! — Уполномоченный не скрывал своего довольства жизнью. Назвал адрес, рассказал, как найти дом.

— Забегайте, капитан! Рад был познакомиться.

— А вас-то как звать-величать? — спохватился Семён Макарович. — Извините, ради Христа!

— Голощёков Яков Тимофеевич, сын собственных родителей!

— Ещё раз прошу прощенья! — Фёдоров отдал честь и покинул оперативный пункт контрразведки «Смерш».

В поиске нужного подворья Фёдоров миновал местное кладбище. Просторная поляна, окаймлённая толстыми соснами. Пологий склон щетинился крестами, пирамидками. В мыслях Семёна Макаровича — погост над речкой. Два креста на одной могиле: отец и мать! Сгорели в одночасье, спасая колхозных телят…

Семён Макарович пересёк железнодорожные пути и вскоре был У приметной избы на берегу Селенги. Три света в улицу. Шатровая крыша. Палисадник. Дом скатан, видимо, сильной рукой: брёвна толстые, лиственничные. Углы жёстко пригнаны в лапу. Мох в пазах проконопачен хозяйски, с подворотом. На ставнях, окрашенных в голубое, нарисованы белой краской диковинные птицы посередине. Ворота подворья выглядели ладно: досочки пригнаны без единой щелочки. Из угла в угол, крест-накрест, пересечены жестяной лентой и от того казались большим потемневшим конвертом.

Калитка на мощных петлях отворилась легко, без скрипа. Под ноги капитана подкатился белый колобок, ткнулся в носок сапога Фёдорова.

— Тяв! Тяв! Тяв! — Щенок напыжился, припал к земле.

Цепью загремела лохматая с обрезанными ушами сука. Оскалилась, загораживая проход незнакомцу.

— Найда, на место! — Из сеней вышла дородная женщина, погрозила собаке кулаком: — Цыть, шельма!

— Здравствуйте! — Фёдоров приложил пальцы к фуражке. — Можно повидать Маргариту Павловну?

— На постой, чё ли? Или по какому делу? — Голос женщины суховатый. Тёмные глаза насторожены. Полными руками поправила волосы, уложенные венком на голове.

— Квартирант, если позволите. — Фёдоров осторожно обошёл щенка, оглядываясь на сучку.

— А чё позволять? Вы — Фёдоров?.. Ждём, Семён Макарович. — Хозяйка пропустила капитана в сени. Половицы заскрипели под её шагами.

Семёна Макаровича окутали домашние ароматы: огуречного рассола, привялого укропа, смородинового листа. И ещё — свежего хлеба. Словно пахнуло на него духом отчего дома.

— Печиво подрумянилось? — спросил Фёдоров, обласканный этой домашностью.

— Откель знашь?

— Запахи слюну вышибают! Как бывало в детстве, когда мамка пекла хлеба.

— Но-о! — коротко, по-забайкальски утвердила Маргарита Павловна. — Пробалабонила с соседкой — подгорело маненько. В Иволге выменяла мучицы — завела квашню…

Маргарита Павловна провела Фёдорова в пристрой. Комната окнами на речку. В углу стояла кровать под серым суконным одеялом. От никелированных спинок солнце отбрасывало зайчиков и нештукатуренные стены казались приветливее. Подле окна — столик под кружевной скатёркой.

— Умываться в сенях, — вводила в «курс» хозяйка. — До ветра — во дворе. С Найдой, думаю, поладите? За щенка она загрызет!

— Постараюсь поладить и с Найдой.

— А вы надолго?

— Служба, Маргарита Павловна… Как говорится, ходим под Богом, спим на пороге. — Фёдорова заинтересовала фотография в чёрной рамке. Три казака в лохматых папахах испуганно смотрели в объектив аппарата. Глаза широко раскрыты. Позы напряжены.

— Благоверный мой… Когда на германскую угоняли. Да соседские двое. Вон тот, с краю, мордастый, говорили, сгинул на позиции. А другой, присадистый, — Скопцев Платоша… Ветро-ого-он — поискать!.. А может, сгинули в гражданскую — сколько лет ни слуху, ни духу…

Фёдорову было неловко: затронул семейное, сокровенное! Порог не успел переступить — в выяснения пустился, сыщик неладный!

— Столоваться будете у меня иль в гарнизоне?

— В гарнизоне…

— Разумно, Семён Макарыч! У нас всё по карточкам, а с рук — всю мошну растрясёшь!

— Привык на котловом довольстве.

— Сёдни ватрушками угощу! — Маргарита Павловна улыбнулась. На полных щеках образовались глубокие ямочки.

— Сбегаю на реку! — Фёдоров бросил на стул офицерскую планшетку — Воду погрею!

— Но-о… Погода подходящая. А я тем часом стол накрою.

Тыловая стенка пристроя была затянута цветастой занавеской от пола до потолка. Заметно выпирали рёбра полок. «Что там хранится?» — прикидывал Фёдоров. Маргарита Павловна на пороге задержалась.

— Платить-то кто будет? Казна или из своего кошеля?

— КЭЧ, надо полагать…

— Квартира, значит, по службе отведена, — заключила хозяйка. Поинтересовалась, привезёт ли квартирант жену. У Семёна Макаровича защемило сердце.

— На фронте она.

— Не бабское дело! Зачем отпустил под пули?

— Сама.

— Сама… сама, дай бабе волю — убежишь в поле!

Фёдоров распахнул створки окна. Сквозняком колыхнуло занавесь, открыв полки. На них — куски горной породы, угловатые камни с блёстками.

— Мужик натаскал, — упреждая вопрос Фёдорова, пояснила хозяйка. — По баловству, считай! Ну, опять забалабонила! Майка мекает, дожидаючись дойки. Ямануха Майка — строгая у меня скотинка…

По воде разносилось эхо ребячьих голосов и Семён Макарович заспешил на речку, заранее расстёгивая ворот гимнастёрки.

…Строительный батальон — отдельная войсковая часть, подчинённая одному из Управлений Генштаба РККА — передислоцировался из Даурских степей и обосновывался в лесной низине, в стороне от гарнизона Распадковой. Личный состав — предельного призывного возраста мужики — разбили палаточный городок под соснами. Задымили костры. Заурчали автомашины. Покрикивали старшины и командиры отделений. Ругались повозочные, воюя за каждую пригоршню овса для лошадей…

Капитан Фёдоров, уполномоченный военной контрразведки «Смерш» в стройбате, размещал своё «хозяйство» в свежесрубленной землянке. Тощие папки, подшивка малоформатной газеты воинской части, скромные запасы писчей бумаги и копирки, бланки строгой отчётности…

Составление донесений и обзоров, тягучие разговоры с начальником боепитания об учёте и хранении оружия, патронов, взрывчатки, головоломки при уточнении настроений рядовых и командиров, согласование своих действий с местными сотрудниками органов НКГБ — всё это оставляло тяжёлый осадок на душе. Фёдоров от природы прямой и открытый в отношениях с окружающими, в силу служебного положения вынужден был скрытничать, утаивать истинные свои намерения и цели. Майор Васин интуитивно угадал устремления Семёна Макаровича: сменить бы службу в контрразведке на землемерство!

Завладеть же безраздельно собой чувствам «временщика» не позволял: приказано — значит нужно исполнять! И устраивайся на новом месте соответственно: привёз из Даурии стулья и двухтумбовый стол, доставил тяжёлый сейф с секретными бумагами и указаниями. Успел покрасить пол в землянке. Протёр стёкла в маленькой раме окна почти у верхнего наката. Сам поправил проводку на роликах. Попросил старшину побыстрее подтянуть линию радиосети. У порога постелил мешковину. Возле чугунной печки велел прибить лист жести: выкатится уголёк — пожар! Наведался в тайгу, что за крайними палатками городка, наломал веток багульника и разбросал их вдоль стенок землянки — сбить казённый запах карболки и отпугивать мошкару да комаров.

Управившись с «хозяйством», Семён Макарович, вспотевший в хлопотах, сел за стол. Ему и самому глянулось в землянке: основательно, аккуратно, ничего лишнего.

Отец и мать — крестьяне села Красный Яр — жили в избе над Соком. Под окнами — огромные осокори. На задах усадьбы Фёдоровых — пойма. Сливаются тут две заволжские речки: Кондурча и Сок.

В школьные годы Сеня мог часами сидеть на маковке самого поднебесного тополя. Его занимало: что там, за Чубовкой? До какой грани тянутся каменские боры, что водится в шиханах Царевщины и сосновых дачах Курумоча? В ясные дни удавалось различить каменные утёсы Жигулей, зелёный шатёр Царёва Кургана. Притягали его пытливый взор извивы Сока и изумруд лугов и выгона.

Жили Фёдоровы все годы не очень — сельхозартель Красного Яра не из богатых. Мать присоветовала: «Ехай, сынок, в Самару!». У отца оказался земляк на Трубочном заводе. Без охоты Сеня покидал родной дом, деревенских товарищей. В Самаре его устроили учеником слесаря. А позднее перевели в столярку. «Стружка лесом пахнет!» — радовался Сеня, гоняя по доске рубанок. За старательность крестьянскую и безотказность в комсомол приняли. И тут выгорело проверить свою волю: комитет ВЛКСМ отрядил в милицию! Первое подчинение личных интересов общественному долгу. Как ни противился Сеня, покорился напору. Там малость подучили и направили на участок возле Ботанического сада в Самаре. Домишки частные в зелени…

С самого начала душа не легла к службе. На Трубочном заводе речи велись о деле, друг друга понимали и помогали соседу, как в единой, сплочённой семье. Удовлетворение теплило сердце. А в милиции всякая шваль на глазах поминутно: воришки, обманщики, спекулянты, картёжники, грабители — дух томится в нудьге день-деньской!..

Служба в милиции оставила и особую вешку. Однажды, обходя участок, Семён Фёдоров увидел на середине улочки большую кучу картофельной ботвы. Напротив — деревянный домик с весёлыми резными ставнями. Палисадник в мальве. Постучал в ворота:

— Хозя-аева-а!

Калитка распахнулась, будто бы во дворе ждали его, участкового милиционера. Девушка — как ангел с синими глазами. Кофта на узеньких плечах.

— Что угодно товарищу милиции?

У милиции язык прилип к нёбу!

— Гражданочка… кучу… Не положено…

— Дядя, достань воробушку!

Семён Фёдоров оборотился: кто там ещё? А девушка звонко хохотала. Он обиделся: чего смешного, если человек в версту!

— Гражданка, я при исполнении!

— Люди, что за шум, а драки нету? — Из-за девушки выглянул усатый мужчина. Заводской мастер из столярки.

— Мусор вот… Сами понимаете…

— Понимаем, Сеня, понимаем. В женихи метишь?

— Ерунду не городите, тятя! — Девушка покраснела и отступила во двор.

Через полгода сыграли свадьбу.

Семён Фёдоров отбился от милиции и вернулся в цех на Трубочный завод. С Людмилой часто гостил в Красном Яре — влекло его к земле. Сперва техникум одолел, а затем — Кинельский сельхозинститут. Война с фашистами застала Фёдорова в земельном отделе горисполкома. Сперва призвали в штаб ПриВО, а потом отправили в Читу.

— С землёй дело имел? Ясно! В милиции служил? Понятно! К строителям поедешь! Строитель без земли не строитель! Вам ясно? — Логика начальника отдела потрясла Фёдорова и он опустил руки по швам:

— Есть — к строителям!

Семён Фёдоров до всего доходил своим разумением. Посчитал: и тут доберусь до сути! При старании — горы нипочём. По-крестьянски просто учил его отец: «Догадливости тебе, Сенька, не занимать. Своим умишком и двигай дело».

Яркое солнце поднялось из-за сопок, осветило просторную долину Селенги. В комнатушке Фёдорова стоял полумрак — окошко пришторено.

Воробьи с рассветом подняли войну за скворешню на высоком шесте сбоку хлева. Победитель, загораживая собой лётку, топорщил перышки, как кот — шерсть при виде собаки. Птички клевали захватчика, пищали, живкали, чирикали…

Фёдоров быстро выпростал ноги из-под суконного одеяла, потянулся. Присев несколько раз, распахнул занавеску. Солнце ворвалось в комнатку. Воробьиная стайка вспорхнула, метнулась за сарай.

— Труси-ишки! — Фёдоров накануне, воспользовавшись оказией, приехал со стройки на трёхтонке. Маргарита Павловна истопила баньку, что нависала над обрывом к Селенге. Пропылённый, с гудящими от ходьбы ногами, Фёдоров с благодарностью принял приглашение «на санитарный день».

— Завтра выходной, и у нас общий стол, — напомнила вечером Маргарита Павловна, когда он, разморенный в бане, топал в свою каморку.

— Принято! — Он с разомлевшей улыбкой поднёс собранные пальцы к голове, обмотанной казённым полотенцем. — Но, учтите, выходной бывает у нормальных людей.

— Это вы-то ненормальный?!

— Шутю! — Фёдоров откланялся и скрылся за дверью.

Утренний чай пили с дроченями — лепёшками из тёртой свежей картошки, приправленной яйцами. Шумел самовар, взбодрённый сухими сосновыми шишками. Зайчик от него лежал пятном на потолке. По случаю воскресенья на столе красовались кружки китайской выделки, расписанные невиданными цветами и птицами с длинными хвостами.

Семён Макарович был покорён всеумелостью крестьянской и трудолюбием хозяйки. Выходец из деревни, он благоволил к её трудолюбию: топор и молоток, пила и рубанок, долото и стамеска — всё подчинялось её сильным, настойчивым рукам.

— Вы уже и по двору набегались? — спросил Семён Макарович, расправляясь с очередной лепёшкой.

— Но-о… Чего там большого? Ямануху привязала на задворках да курей выпустила, Чушке травы нарубила. Две грядки заросли — пощипала траву маненько…

— Соня я лежебокая! Мог бы помогнуть.

— В судный день всяк будет держать ответ за содеянное и несодеянное! — Хозяйка насмешливо поглядывала на Фёдорова.

— Бог видит, не нарочно! — в тон ей ответил Семён Макарович и взял поджаренную дроченю. — Ну-у, засоня!

— Не наговаривайте на себя! Эвон гимнастёрка отбелилась потом. Какое ваше главное занятие?

— Война дала дело.

— Война не бывает главным делом. — Маргарита Павловна отёрла полотенцем потное лицо, поправила венец кос на голове. — Чайку попили, а скажем: мясо ели! — Перевернув кружку вверх дном, добавила: — Досыть! Так за что до войны вам жалованье выдавали?

— Нарезал угодья, метил границы, межением называется. Топал по землице. Ножками, ножками — вёрст по тридцать в сутки!

— И вымахали в версту! — Хозяйка тяжело нахмурилась. — И мой Кузя по земле шастал с малолетства. Охотничал, шишковал, угодничал. Потом на золото потянуло. Ровно в горячке от снега до снега в тайгу да по урёмам. Какому лешему приглянулся?! В избе бывал, как зимнее солнышко, — миг и ищи-свищи…

— Открыл золотоносную жилу?

— Ка-акое! Гонял месяцами у чёрта на куличках, а домой — камни. Ну, ровно дитяте мало и только. Вертит эти голыши, слова мудрёные лопочет, с книжками сверяется…

— А что геологи?

— Баловство… Такой уж был заводной от роду. И на войну напросился самовольно. Смертью храбрых, под Москвой — всё золото! А его год и досе не берут в армию… — Она вытерла полотенцем замокревшие глаза.

— Знаете, Маргарита Павловна, я был в плену немецкой аккуратности, разумности. На севере от моего села была их колония. Издали можно было признать — другой мир! Ухожено, красиво, чинно… И вдруг — изуверство, жестокость! Уму непостижимо!

— На чужое корыто позарились — вся их культура! — с жестковатой нотой отозвалась хозяйка. — Покойный батюшка, царство ему небесное, говаривал: «Немец спокон веку корыстный!». Он с ним воевал в четырнадцатом… А ноне вовсе обнахратился. У нас эвон целый угол солдаток да вдов. Одни печали да слёзы. Соседка Агриппина вдвое горемышная. В гражданскую Ивана потеряла, а второго суженого немец сожрал. Воюет одна со своим Петьчей. Оголец, не приведи Господь! Вы как военный поговорили б. Заладил: на фронт и на фронт. Намедни с милицией из-под Иркутскова вернули.

— О чём речи, Маргарита Павловна?! Поговорим, как дважды два восемь!

Она смахнула слезинку со щеки.

— Однако хватал неуды по арифметике?

— Было дело под Полтавой! — Семён Макарович повернул разговор к её заботам: — Пенсию за мужа выдают?

— Но-о! Копейки разнесчастные. Уборщицей на вокзале подрабатываю. Майка молочком балует. Крохи от огорода. Редиска поранее под рамами. Лук сеянец. Укроп да огурцы, ежели пофартит. Ноне тепло держится, а обыкновенно в августе утренники белой простынёй по земле. Брусника да черника, опять-таки. Скоро шишковать отправимся гуртом, за кедровыми орешками…

Послышался рокот мотора. К воротам катил газогенератор.

— По мою душу! — догадался Фёдоров. — Говорил же, выходной для нормальных людей!

Подростки горланили на всю улицу:

— Самовар-самопал!

— Семь вёрст в неделю — только кустики мелькают! — Лёгкий на помине, Петька бежал рядом с автомобилем. — Шуру-уй!

Фёдоров высунулся из оконца. Дух сухой травы и смолистых сосен захлестнул лёгкие.

— Товарищ капитан, пакет из штаба! — Водитель выпрыгнул из кабины, потёр ладони о комбинезон, вынул из-за пазухи конверт с сургучной печатью и подал Фёдорову.

Семён Макарович, разорвав пакет и прочитав бумагу, чертыхнулся:

— Суши портянки — лапти сгнили! Вы свободны, Опанас!

Из трубы газогенератора пыхнул чёрный дым и машина, медленно набрав разбег, оставила позади пыльное облако.

— Неладное что? — Маргарита Павловна убирала чашки со стола. Жалеючи, посматривала на квартиранта.

— К начальству тянут. — Фёдоров почёсывал затылок.

— К начальству за добром редко зовут.

Фёдорову до боли в сердце захотелось вернуться к своим вешкам, мерительной ленте, земле нехоженой, на которой он очерчивал межи и границы, к свежему воздуху полей. Пусть он бывал нередко под дождями, в буранах, попадал в половодье, замерзал в санях-розвальнях в степи — там он чувствовал себя самостоятельным, нужным человеком. И остепенял себя недосягаемостью цели — война!

Семён Макарович ожидал очередную встречу с майором Васиным в неспокойстве. Во взгляде начальника отделения военной контрразведки «Смерш», в его неторопливых словах было что-то недосказанное, настораживающее. Фёдоров досадовал и внутренне напрягался, примечая в собеседнике затаённость. На его нрав наложила отпечаток деревня, где все двери нараспашку, а правду лепят в глаза без утайки, хотя и понимают, что кривда всегда оказывается в сапогах, а истина — босиком…

Маргарита Павловна ободряюще улыбнулась:

— Семён Макарыч, Бог не выдаст, свинья не съест!

Семён Макарович имел удачу ходить по малознакомому городу пешком. Его занимали облик улиц и домов, планировка кварталов и площадей, разбивка скверов и газонов. Постепенно в его сознании обрисовывался характер поселения.

Читу он посещал не первый раз. С неутолённой жаждой постижения присматривался он к сути города. Далёкий таёжный край, дикие горы, безлюдье и вдруг — озарение: цивилизация! Кто и как сумел проложить тут прямые улицы, вписывая их в причудливый рельеф, используя увалы и хребтики для создания архитектурного ансамбля? Художнически угадывал речные повороты Ингоды и непостоянство Читинки, умостить строения так, чтобы не испортить естественность склонов Черского кряжа и Титовых сопок, сосновых боров и каменистых берегов тощенькой Байдановки? Во всей натуре бросалась в глаза сметка русского умельца и тонкого знатока градостроительства, пленника трезвой мысли. Выгода слияния речек — оградиться от ворога водной заслоной и иметь в нужде природный путь сношений.

Именно так некогда было заложено Ингодинское зимовье, переросшее позднее в Читинский острог.

Фёдоров вспомнил прочитанное о невольниках, что строили в дремучей тайге, среди матёрых скал, опорный пункт землепроходцев России. Декабристы — цвет просвещённой Руси, — как замордованные смерды, ровняли овраги, долбили вечномёрзлую землю, ворочали вручную валуны, таскали лиственницы. Рождалась прямая улица, названная ими в честь добровольных изгнанниц, жён своих, Дамской. Тут же была поставлена православная церковь, куда несли свои тайные помыслы, страдания и покаяние бывшие князья, генералы, полковники, столбовые дворяне, гремя кандалами каторжников. Именно ссыльные, сбившись в огородную бригаду, вырастили в Забайкалье первые клубни картофеля.

На берегах Читинки отаборились возки с жёнами декабристов. В деревянных избах, срубленных непокорными мужьями, они переписывали от руки стихи Александра Одоевского «Наш скорбный труд не пропадёт…» в ответ на послание Александра Пушкина «Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье…».

Фёдоров задержался возле здания областной библиотеки. В прошлый наезд в Читу он побывал здесь и держал в руках книги с автографами каторжан, попавших в острог после Сенатской площади Санкт-Петербурга.

Капитан свернул к Ингоде с тем, чтобы продлить время узнавания города. До назначенного часа он желал пополнить свой запас сведений о Чите.

Ингода рвалась в своём течении мимо Титовых сопок на северо-восток. Наткнувшись на стремительную каменистую Читинку, словно испугавшись её напора, круто повернула на восток. На склонах кряжей Фёдоров видел весной море цветущего багульника — богатырского растения. Тогда ему казалось, что на подступах к городу полыхает фиолетовый огонь. Он обозревал за Ингодой в устье Читинки зелёные сопки, желтоватые прогалы точь-в-точь, как на Волге, за Самарой. Так же сбегали переулочками к воде дома с тёмными крышами, словно катились в русло серые валуны и обломки скал. Он будто бы наяву узрел село Красный Яр, столетние осокори над Соком. Бывало, он взбирался на самый высокий из них. Поверх маковок наблюдал в синеватой дымке лесистый купол какой-то округлой горы. В школе узнал, что за лесами Курумоческих дач есть Царёв Курган. Вдвоём с Людмилой побывали на Лысой горе за Постниковым оврагом, любовались Жигулёвскими хребтами, высматривали пещеры в Серных сопках…

Наискось от почтамта Читы — два этажа с башенкой и широкими кирпичными крыльями — через сквер на улице Дутина капитан попал к массивному зданию Управления Забайкальской железной Дороги. По улице Молотова он дошёл до небольшого особняка, где размещался отдел военной контрразведки «Смерш». От реки потянуло холодом и ему на память пришла здешняя побасенка: «В Чите июнь ещё не лето, а июль — уже не лето!».

Просветлённо улыбаясь, находясь во власти видений своего недавнего житья-бытья, переступил порог кабинета Васина.

— Здравия желаю, товарищ майор!

Климент Захарович, нахохлившись, как захворавшая птица, оторвал ладонь от вспухшей щеки и, страдальчески кривясь, указал на стул.

Фёдоров, сочувствуя Васину, посмурел.

— Может, я некстати?

Майор настрожил глаза и Фёдоров понял его: «Не рыпайся!». Семён Макарович вынимал из планшетки бумаги для доклада, схему на кальке.

— И это всё при себе?! — Климент Захарович поперхнулся от досады.

— Адъютант не положен! — Фёдоров распрямлял ладонью сгибы кальки.

— А выкрали б?

— Пусть бы посмели! — Он сжал увесистые кулаки.

Васин был обескуражен наивностью капитана.

— Для пересылки служебных документов существует фельдъегерская связь. Вам ясно? За вами служебный проступок!

— Готов ответить!

— Вас не спросят: готовы или не готовы!

— Не казните себя, товарищ майор! Сам доложу генералу.

— Не заедайтесь, капитан! Дырку для ордена прокололи?

— Какого ордена? — Фёдоров удивлённо распахнул светлые глаза, растерянно пожимал плечами.

— За глупость! — Васин принялся читать бумаги, выложенные капитаном из планшетки. Запрет на вырубку сосен вокруг стройки. Опахать территорию. Закончить глухую ограду. Два пропускных пункта — наружный и внутренний…

— Документацию нужно оформлять как на строительство гарнизонного овощехранилища. — Васин поморщился, осторожно потирая вздувшуюся щёку. — Токает, зараза, хоть волком вой!

— Значит Голощёков правду сказал? — Фёдоров, увидя размах стройки, поколебался в истинности сведений уполномоченного отдела «Смерш». Его сомнение увеличилось после запроса из Читы о мерах секретности по Распадковой.

— Вам доверено оградить стройку фронтовой базы! Вам ясно? А остальное — для отвода глаз. Пара пустяков, капитан! — Васин продолжил чтение плана обережения Распадковой от постороннего интереса. Увольнение в город личного состава свести до минимума. Выход за пределы палаточного городка — под роспись. Офицерам батальона увольнение сократить. В охрану объекта ввести патрули с собаками…

— Нелишне мобилизнуть сотрудников местного органа НКГБ в наших интересах. — Васин говорил медленно, едва разжимая губы. Лысая голова его блестела под лучами солнца. — Вероятные места появления агента, как считаете, капитан?

— Где скопление людей? Болгарка, колхозный рынок, вокзалы, кинотеатры…

— Возможный приезд по воде: Селенга и Уда. Или проложит тропу из тайги.

— Сколько глаз-то нужно, палки-каталки? — Фёдоров вновь почесал затылок.

— Вот и говорю, местных сотрудников мобилизнуть. А вам стажёра пошлём. Придётся привлечь коммунистов и комсомольцев на Распадковой. — Васин, наклонив голову, подставлял щёку тёплым лучам. Его глаза в упор рассматривали Фёдорова: гимнастёрка выглажена, подворотничок чистый, погон чуток вздыблен. Выбрит старательно…

Фёдоров ещё с Распадковой впал в раздумья: «Нужна противнику эта база, как козе гармонь!». Батальон налаживал взлётные площадки, сооружал укрепления по Чикою и в Даурии — ни одного намёка на шпионаж!

— Японцу тут всё известно со времён Гражданской войны, товарищ майор. Белой эмиграции — подавно! Не думаю, что разведка противника не засекла до сих пор авиазавод под Улан-Эрхериком.

— Допускать всё возможно. И проворонить агента!

— Да явись на Распадковую хоть ангел бесплотный, любой схватит за шкирку!

Васин был потрясён рассуждениями капитана и вновь подумал о докладной по поводу неполного соответствия Фёдорова службе.

— Ещё какие мысли, товарищ капитан? — гася свои эмоции, спросил Васин.

— С помощью местных коллег проверить новых поселенцев в окружающих пунктах — Сотникове, Вахмистрове, Иволге, Берёзовке, Мостовом. Я уже договорился в НКГБ Бурятии. Не мешало бы и милицию включить, как вы считаете?

— Не помешает. Из госбезопасности что-то выудили? — Васин подвинул к себе схему местности, красиво начерченную на кальку рукой землемера. Восемь вышек. Три секрета в тайге. Плотная ограда и въездные ворота с контролем. Двойной шлагбаум — на подходе и внутри на территории.

— Работают ребята! Надеюсь выудить!

— Не многовато ли всего для овощебазы? — Васин поднял воспалённые в болезни глаза на Фёдорова. — Не привлечём ли излишнее внимание постороннего глаза?

— Каша всегда от масла вкуснее, товарищ майор!

— В нашем деле две стороны. Внешняя — тут, как мне показалось, у вас есть размах. Внутренняя — не особенно! Следует ещё раз просеять личный состав, в первую голову — пополнение.

— Сей или не сей, гуще не станет!

— Поинтересуйтесь, капитан, перепиской рядовых и командиров. Возможны любопытные данные открыться! — В душе Васин по-прежнему негодовал: секретные документы Фёдоров осмелился везти при себе, как обыкновенную бумажку!

— Личной перепиской?! — Фёдоров вздёрнул голову.

— У военного цензора выборочно. Вы, ей-Богу, как новорождённый пацан. Голощёков имеет опыт — поделится. Для него просмотр писем служит определённым ориентиром для разработки отдельных неблагонадёжных из гарнизона.

— Вроде, как в замочную скважину подглядывать?

— Нечего рассусоливать! Это — обычная практика, потрудитесь исполнять! Что у вас ещё?

Васин и Фёдоров в длительном обмене мнениями, замечаниями касались наблюдения за теми жителями Распадковой, кто ранее был замечен в социальной неблагонадёжности, кто подвержен пораженческим настроениям, за кем «хвост» тянется в годы семёновщины.

— Прикинем, капитан, кого могут забросить? — вслух раздумывал Васин. — Не японец. Не кореец. Не китаец. Такого у нас тотчас раскусят. Разве под бурята попытается работать?..

— Такой вариант не исключаю, товарищ майор.

По подсказке Васина генерал Чугунов распорядился ознакомить Фёдорова с архивными материалами по белой эмиграции.

— Может, не стоит? — Фёдорову не хотелось погрязать в бумажных дебрях.

— Приказ генерала!

Фёдоров смотрел на Васина с состраданием: зубы сводят мужика с ума! Отсюда и раздражение майора.

— Климент Захарович, моя бабушка делала так: отрезала кусочек свиного сала и закладывала за щёку, где больной зуб.

Майор, занятый мыслями о предполагаемых кознях противника, округлил глаза:

— Какое сало? Какая бабушка?!

— Подержать сало за щекой полсуток — боль утихнет. Просто и здорово! — Фёдоров искренне удивлялся, что майор не берёт в ум такое верное средство лечения. — Испробовано десятки раз!

— Ну-у-у, капита-ан, — Васин, безнадёжно махнув рукой, приложил ладонь к больной щеке, — я ему — про Фому, он мне — про Ерёму! Вы сроду такой или кто испортил?

Фёдоров понимал: майор не верит в его возможности как контрразведчика. Тому свидетельство — начало встречи. И вот теперь слова без выбора. И он рассердился донельзя.

— Поле у нас, товарищ майор, вроде одно, а мерим его разными саженями. Так замечаю. И это мне не по сердцу, если честно сказать, товарищ Васин!

Климент Захарович вздыбил густые брови.

— Вы о чём, капитан?

— Ну-у, во-от… Не прикидывайтесь, будто не понимаете! Терпите меня, как неизбежное зло. Бесполезное барахло, а выбросить нельзя — начальство велело держать. Не так ли?

Майор, застигнутый врасплох, не готов был к открытому разговору о взаимоотношениях.

— Мне дано право, капитан, поставить вас по стойке «Смирно!» — Васин пощурился на солнце, поглаживал щеку. Так и не найдя пути к смене разговора, спросил: — Вам понятно?

— Разрешите идти? — Фёдоров поднялся — выше начальства на голову. Защёлкнул кнопки планшетки.

— Не разрешаю! Между нами, капитан, должно быть всё выяснено. — Васин обошёл стол, опёрся на спинку стула. — Да, вы не предназначены к нашей службе. Вы не станете отрицать?

— Руки опускаются в неверии. Отпустите на фронт!

— Зря тешите себя, капитан! Служить нам пока вместе. Надеюсь, не сбежите?

— Фёдорову не личит показывать спину противнику! Не водилось у нас такое!

— Похвально! — Васин, измученный болью, ругательски ругал себя: «Зачем дал втянуть себя в этот разговор?!» — Делайте дело, как положено контрразведчику «Смерша», никто и слова упрёка не бросит вам, капитан! Врага разобьём, тогда видно будет, кому и чем заниматься. Война нас свела, победа — разведёт!

— Вот на этом и порешим, товарищ майор. Обещаю не давать повода для вашего недовольства.

— Обещания дают пионеры, Семён Макарович.

— А я и есть пионер в «Смерше»! — И Фёдоров широко заулыбался, обезоруживая раздосадованного Васина.

Перекинув планшетку через плечо, Фёдоров покинул комнату.

Климент Захарович ещё и ещё раз взвешивал мысли о будущем капитана. Разве Фёдоров отлынивает от поручений? Возможно, он видит в военной службе что-то такое, чего не дано ему, майору Васину, с его опытом контрразведчика? Васин допускал, что новый человек свежим взглядом уловит какую-то деталь, какую-то возможность, решающую в данной ситуации. Но этого Климент Захарович не заметил в действиях и намерениях Фёдорова. И это не нерадение! Это — служба без огонька: как получится, так и ладно. Вспомнив совет насчёт сала, Климент Захарович мысленно улыбнулся: «Нужно попробовать!».

Климент Захарович глубоко прятал чувства раздвоенности в отношениях с Фёдоровым. Беспокоился, чтобы оно не прорвалось наружу и не повлияло на общую службу. С такими людьми, как Фёдоров, нужно вести себя в лобовую. И Васин не осудил себя за только что состоявшийся разговор. Чувство опасения осталось: капитан своей некомпетентностью в какой-то момент нанесёт вред службе, которой Васин верен, как семье, без которой не мыслит себя в мире…

Фёдоров, перекусив в буфете штаба, спустился в подвальное помещение. Пахло бумажной пылью, клеем, застоялым табачным дымом. Сотрудник хранилища выдал ему указанные генералом папки. Расположившись за столом под лампой и досадуя на Васина за этот «ликбез», Семён Макарович принялся читать пожелтевшие от времени секретные материалы.

Фёдоров прочитал на полях справки пометку генерала Чугунова: «Жаль, не добыто доказательств причастности к сему японцев. А дело-то их рук!».

И вновь пометка генерала Чугунова: «Сведения неполные. Требуется уточнить».

Примечание, написанное рукой Чугунова: «Нет точности. Запросить фактические данные. Не впадать в сочинительство!».

В красной папке находилось обвинительное заключение и приговор по уголовному делу барона Романа Унгерна фон Штернберга, осуждённого 15 сентября 1921 года в Ново-Николаевске (ныне Новосибирск) Чрезвычайным Сибирским Революционным трибуналом к расстрелу.

Фёдорова поразило заявление атамана на суде. На вопрос прокурора: «Что заставило вас идти войной против Советской России?» — барон Унгерн ответил: «Кормиться надо. Жидовский скот перерезали, а орда требует «чингисхановский паёк» — три барана в месяц на каждого, кроме того всего остального, а офицеришки требуют золото».

Семён Макарович с брезгливостью захлопнул красную папку с грифом «Совершенно секретно», туго затянул завязку. Сотрудник архива, пожилой лейтенант с будённовскими усами, видя небрежение капитана к секретным документам, счёл полезным сделать замечание:

— Знать необходимо! Семёнов жив и прислуживает японцам — это раз. Второе. С ним генеральская свита. И третье: выкормыши атаманов Анненкова и Унгерна, палачей Каппеля и Пепеляева обретаются в Харбине, Шанхае, Чаньчуни, Мукдене, Дайрене — шесть тысяч отпетых висельников! Ну-к, двинут через границу? А? Есть над чем подумать, товарищ капитан? — Лейтенант взбил свои усищи. — А гляньте на наш розыскной перечень. Ой-ё-ёй, сколько швали!

Лейтенант убрал красную папку в сейф, дал Фёдорову расписаться в ведомости о возвращении закрытых материалов, проводил до обитой железом, с зарешеченным оконцем двери.

В просторном садике, отгораживающем особняк от улицы, Семён Макарович, словно вернувшись из темницы, с восторгом обозревал мир. Солнце над Титовыми сопками. Голубое небо. Летящие голуби. Стучали каблуки чьих-то сапог по деревянному тротуару. Кто-то курил махорку и едкий дым тянулся между деревцами…

Васин, обдумав происшедшую беседу с Фёдоровым и согрев ладонью щёку, попросил генерала принять его. Тот согласился. Сжато рассказав о мерах, направленных на прикрытие от посторонних стройки в Распадковой, сообщил о своём впечатлении от встречи с капитаном.

— Для Фёдорова, как для всякого дилетанта, много знать, много говорить, много видеть — своего рода удовольствие. Пока удовольствие! Он ещё не осознал, что практика нашей службы создаётся из сознательных недомолвок в словах и разумной ясности в действиях для достижения цели…

Чугунов слушал сосредоточенно. Полное лицо его выглядело так, будто бы его опахнуло жёлто-серой пылью.

— Фёдоров мучается, как я полагаю, от непознанного, неизведанного в тонкостях своего дела. Он и мы обречены на страдания, добывая истину из фактов. Каждый день для нас сплошь загадка! Это следует учитывать, Климент Захарович!

Васину было приятно, что генерал разделял его точку зрения на суть офицеров, призванных из запаса, как Фёдоров. Давно зная Чугунова, он полагал, что у Тараса Григорьевича какие-то неприятности, и желал скорее завершить визит.

— Климент Захарович, помню, меня призвали в ВЧК, а я — ни в зуб ногой! — Чугунов тяжело опустился в кресло и долго молчал. — Седло да шашка, шенкеля да подкова — весь груз знаний. Два коридора да один класс ЦПШ при нашей сельской церкви…

Тарас Григорьевич повертел шеей, словно освобождаясь от тугого воротника кителя. Вздохнул, потирая крутой подбородок.

— Вы, кажется, перед войной вернулись из строевой части в особый отдел?..

— Если тюрьму считать строевой частью!

— Извини старика! Ну и повозились тогда со мною в ЧК. Самому тошно сие. Старик-рубака из конной армии снова и опять за своё. Да-а, все мы в деле набираемся сноровки, товарищ майор!

Васин ждал, когда Чугунов выскажет сегодняшнюю боль. А генерал перемежал слова молчанием, перебирал листки настольного календаря, ровно пересчитывая их с начала года. Потом рывком выдернул один.

— Вот он, роковой! — Тарас Григорьевич показал Васину листок за понедельник 17 июля. — На улицах Злочева…

— Юрий? — догадался Васин.

— Смертью храбрых…

Климент Захарович потянулся через стол, сжал руку Чугунова.

— Ваше горе — моё горе, Тарас Григорьевич.

Климент Захарович потерял жену во время конфликта на Халхин-Голе. Ушла в агентурную разведку за Керулен — не вернулась. Его родители остались под Ярцево. Деревенский холуй донёс немцам: у стариков сын энкеведист! За околицей на дубу повесили. Не сказал Васин обо всём этом генералу. И про брата своего не сказал: пропал без вести в августе сорок первого западнее Вязьмы. Не сказал! У всех своё, и у всех общее — война!

— Тамара Тихоновна пишет?

— Реденько. По моим соображениям, уже в Польше, с полевым госпиталем. Ума не приложу, как уведомить. Юрий у нас единственный. Да вы же знаете!

Генерал вынул из канцелярского шкафа початую бутылку и два гранёных стакана. Васин сторонился водки, но стакан принял. Постояли без слов. Выпили молча. Чугунов вернул бутылку и стаканы на полку. Листок календаря спрятал в карман кителя.

— В лазарете был? — Тарас Григорьевич указал на припухшую щёку Васина.

— У меня теперь свой рецепт! — Климент Захарович рассказал о совете Фёдорова насчёт свиного сала за щёку.

— Землемер-знахарь! — Чугунов трудно усмехнулся. — Приживётся у нас? Что дала твоя проверка?

— Замечаний по профилю нашей службы не поступило. Куйбышевские коллеги не имеют претензий ни к нему, ни к его родителям, ни к его тестю. Правда, из части, где служит жена Фёдорова, пока ответа нет.

— Похоже, вы компромат готовите? Просвечиваете до седьмого колена?

— Бдительность, в моём представлении, это не слова!

Чугунов тяжело вздохнул, потёр ладонями щёки, словно избавляясь от серости и налёта желтизны на лице.

— Уважая вашу, Климент Захарович, исполнительность, должен признаться, что меня не покидает предощущение бесполезной траты времени на сие занятие. Так как, по-вашему, товарищ майор, годится или не годится Фёдоров для несения секретной службы?

— Оботрётся! — Ломая в себе желание дать ход докладной о служебном несоответствии капитана, Васин покривил душой. Ломал себя и Чугунов. Известие о гибели сына подкосило его силы и он не мог сосредоточиться. Беспричинно вспомнил об информации, полученной из Главного Управления военной контрразведки «Смерш».

— Не забыли Гияса Исхаки, татарского литератора, Панисламский конгресс в Харбине?

— Который ратовал за создание Идель-Урал штатов?

— Он самый. Знаете, где объявился? При министре по восточным территориям Розенберга. В Берлине издаёт журнал «Идель-Урал».

— Взял бы винтовку в руки да против фашистов!

— Не тот человек! Носит же земля выродков! Власов, Семёнов, Исхаки — паразиты, как на подбор. Вот после Люшкова хлебаем дерьмо… А мальчишки гибнут.

Васин оставил генерала в печальных переживаниях. Разговор с Чугуновым вернул Климента Захаровича в недавнее прошлое.

В 1937 году капитана Васина, оперативного уполномоченного особого отдела в 5-м авиадесантном полку, арестовали и бросили в каменный мешок.

— Почему допустил измену в полку? Почему не разоблачил?

Командира и комиссара полка объявили «пособниками врагов народа». Васин знал их хорошо. Комиссар — участник штурма Зимнего. Командир за отличие в боевой и политической подготовке личного состава был отмечен маршалом Блюхером, награждён орденом «Знак Почёта» в 1936 году. Мастер парашютного спорта…

В одиночку к Васину поместили лейтенанта госбезопасности Константина Николаевича Стрелкова. Знал Васин его как сотрудника разведотдела краевого Управления НКВД. Он сопровождал Люшкова на границу. Измена Люшкова вулканическим извержением прокатилась по высшим эшелонам руководства НКВД страны. И нашли «стрелочника» — Стрелкова: «Почему способствовал предательству? Почему не задержал на границе?».

После полугодовой изоляции Васина вернули в органы военной контрразведки «Смерш». Облысевший. Со шрамом на лбу.

Оставшись в одиночестве за столом, Тарас Григорьевич перебирал в уме разговор с Васиным. На памяти держалось свежее донесение гарнизонного уполномоченного по Распадковой. В нём немало суждений о жизни офицеров и солдат воинских подразделений. Есть строки и о Фёдорове. Не очень лестные. Дескать, не противится вводу эшелонов днём к месту выгрузки. В личное пользование берёт газогенератор. В землянке создаёт излишние удобства…

Острее всего воспринял генерал строки о личных симпатиях, личных расположениях, дружеских отношениях — в писанине Голощёкова всё приобретало оттенок криминала. А ведь это естественные свойства человеческого общежития. Людские сердца так же не одинаковы, как и лица. И это — отменно! Вот он, генерал Чугунов, поверил Фёдорову с первой встречи. Честность, открытость в плоти и крови этого волгаря. Они сильнее его самого. Вера в человека прибавляет твёрдости и самому. Разве такие качества характера лишние для сотрудника госбезопасности? Человеческие слабости и пристрастия, здоровое начало в быту, увлечённость и ошибки — вся гамма реалий жизни красит как индивидуума любого чекиста. Иначе он — автомат без души и чувств, и допускать его до службы в органах «Смерш» рискованно…

Мысли Чугунова постепенно переключились на вседневность отдела «Смерш». Появление тайного гонца в Наушках — первый звонок всплеска усилий противника на этом участке границы. Из имеющихся в отделе данных, полученных от закордонных источников, собранной информации пограничников, некоторых материалов, присланных Главным Управлением военной контрразведки «Смерш» циркулярно, следовало, что японская разведка занята гвоздевым сегодня вопросом: начнёт ли советская сторона войну с Японией? Сведения по Распадковой могли в какой-то мере поднять занавес неизвестности…

Итогом размышлений генерала явилась его уверенность: вражеских агентов нужно опасаться именно в Распадковой!

Тарас Григорьевич допил бутылку. Долго измерял шагами свой кабинет. Сел за стол и принялся за письмо жене.

— Разрешите, товарищ генерал? — В кабинет вступил офицер секретно-шифровального отделения, приземистый мужчина с овальным лицом.

Чугунов молча отложил ручку, кивнул головой, разрешая докладывать.

— Криптограмма! — Офицер подал генералу папку. Чугунов поставил в журнале время приёма донесения, расписался и отпустил сотрудника.

— Вот и продолжение наушкинского эпизода! — вслух подумал Тарас Григорьевич.

Вошёл порученец, подтянутый малый, чуб — копной.

— К вам капитан Фёдоров!

— Пусть заходит. — Чугунов вложил в папку шифрограмму, вернул очки в футляр. Генералу представлялось, что майор Васин своей проверкой бросает тень не только на Фёдорова. В тех подразделениях, куда шли запросы из Читы, наверняка сложится мнение о засоренности и неблагополучии в отделе. А если об этой канцелярской возне узнает капитан? Какой из него работник после такого?.. Голощёков шлёт цидули о всяких слабостях Фёдорова. Васин, исполняя инструкции, затеял вселенский сыск. А что капитан?..

— Изучили справки об эмиграции, Семён Макарович? — спросил Чугунов, когда Фёдоров сел за стол.

— Как приказано, товарищ генерал! Изуверившиеся там люди. Зверствовали в злобе на свою судьбу. Тешили себя зыбкой надеждой вернуть прошлое.

— Все мы вылеплены прошлым, Семён Макарович. Оно даёт о себе знать, хотим мы этого или нет.

— Если в открытую, жаль мне всю тамошнюю шатию-братию, товарищ генерал!

— Такой вывод?!

— А что выводить? Найдётся десяток отъявленных мерзавцев, способных поднять руку на свою мать. Что ж теперь, поставите против них все войска округа?..

— Признаться, Семён Макарович, ошарашили вы меня. Мы хлопочем об усилении бдительности, напрягаем силы для скрытия стройки в Распадковой — выходит, зря?..

— Так я ж, товарищ генерал, вообще оцениваю, исходя из материалов архива. — Фёдоров, заметив досаду Чугунова, встал. — По Распадковой мы с товарищем майором отстолбили самое нужное на первый случай. Или дали маху?..

— Извините, Семён Макарович, вы, как жена фокусника: всё знаете, но ничего пока не умеете. Не обиду хочу вызвать, нет! Что вы хорошо умеете, так загадывать загадки. Поступают сигналы, что вы не ладите с Голощёковым, не во всём находите общий язык с Васиным.

— И на старуху бывает проруха, товарищ генерал. Ну, судите сами, начну я копаться в открытках, письмах, собирать сплетни из области ГОБ — говорила одна баба…

— Стоп! Военная цензура зудит: «Фёдоров в письмах несдержан». Пишете жене о багульнике и омуле. Это куда ни шло. И то не рекомендую. Или вы считаете, что во всём правы? — слушая ответ капитана, Тарас Григорьевич вспоминал, как его самого дрючили на первых порах в ЧК за излишнюю открытость в переписке.

— Вот и с вами трещина, товарищ генерал! — Фёдоров развёл руками. — Не приживусь в «Смерше». Один выход — на фронт! Из вороньего гнезда не дождётесь куриного яйца!

Чугунов признался мысленно: а ведь Фёдоров-то как раз и годен в контрразведку. Не обременён грузом уложений и инструкций, не оглядывается на начальство, не всегда поступает по канонам тайной службы, но разумно. Он не играет в поддавки — в том его самость! Сильные волевые люди нередко бывают непонятными окружающим, порой даже загадочными…

— Вы, капитан, шагаете как-то широковато. Штаны не порвёте?

— Я поберегу казённое имущество, товарищ генерал! — Фёдоров лукаво глянул на Чугунова. — А если штаны узковаты — фабрика такие сшила. Разрешите, товарищ генерал, отбыть в расположение части?

— Советую, капитан, не посчитать, что генерал простит вам подобные вольности в будущем. Просто у меня сегодня такой день. — Чугунов тяжело вздохнул.

— Да уважаю я вас, Тарас Григорьевич! Ей-ей, не вру! — Фёдоров осмыкнул гимнастёрку, чётко повернулся через левое плечо и строевым шагом пересёк кабинет до двери.