На темной стороне Луны

— Удостоверение с вами? — спросил кадровик.

Халматов достал из верхнего кармана пиджака красную книжечку, ту самую, которую так берег столько лет, из-за которой иногда вскакивал ночью — на месте? Цела? Протянул кадровику:

— Пожалуйста…

Кадровик спрятал удостоверение в конверт, подшитый к личному делу Туры.

— А это вам, — он передал Халматову военный билет вместе с трудовой книжкой и пенсионным удостоверением, потом встал и сказал церемониальным голосом: — И еще… Надо бы, я понимаю, провести это в зале, в торжественной обстановке. Но вы знаете, там готовятся к панихиде. Личный состав занят, не до торжеств. Поэтому я прошу вас зайти на минуту в канцелярию. Женщины заварили чай. Нам еще надо кое-что вам вручить…

«Ухожу в неприличной спешке», — подумал Тура.

— Хотели что-нибудь сказать? — спросил кадровик.

— Нет, ничего, — быстро, почти испуганно ответил Тура. И подумал: «Меня принимали в милицию полгода, а выгнали за два часа!»

Кадровик улыбнулся, сочувствующе-вежливо уступил дорогу, довольный собой, повел Халматова к дверям.

К полудню Тура был уже ветераном, ушедшим на заслуженный отдых, обладателем японского хронометра «Ориент», купленного на средства коллег — по указанию Назраткулова — из фонда конфискованных вещей, подлежащих реализации через торговую сеть.

Памятный адрес Назраткулова ему решили не вручать.

Тура спустился в вестибюль. Остановился около светящегося аквариума, заглянул в его зеленую мелкую мутную бездну. Немо уставились ему в глаза ненормально яркие рыбы. Потом лениво разбрелись по закоулкам своего вяло бурлящего царства. Наверно, они поняли, что это не Эргашев. А с уволенным Турой не о чем было молча разговаривать.

Неслышно подошел к нему хромой Халяф, постоял рядом тихо и стал ссыпать через стеклянный борт корм. Отряхнул ладони и протянул руку лодочкой Туре:

— Будьте счастливы!

Впервые! За все годы! Будто дожидался, когда Тура перестанет быть начальником. А может, ждал, пока Халматов станет обычным человеком? Кто его знает — он ведь очень странный тип, этот хромой Халяф. Урод, фигура в управлении неприкосновенная.

Говорили, множество лет назад Отец республики, Великий Сын Мубека во время очередного приезда на родину высадил после тяжелого обеда из-за руля шофера-охранника и сам погнал по улице бронированный лимузин. Еще не были построены развязки, и на повороте в кишлак, недалеко от старой школы — одной из первых еще туземных школ, построенных в этих краях, поддел он хромированным бампером плотника Халяфа — тот летел метров тридцать, все кости переломал. Выжил. Но стал хромым и странным.

И Эргашев, наверное, посоветовавшись с рыбами, решил вопрос ко всеобщему удовольствию — взял хромого Халяфа в управление, дал звание старшины милиции и приставил к аквариуму — пасти и холить тропических рыб.

Не забывал и Отец-Сын-Вдохновитель хромого Халяфа. В каждый приезд спрашивал:

— Как там этот чудак, что бросился мне под колеса?

Эргашев отвечал:

— Такой бравый служака стал — не узнать!

Халяф гордился формой, ценил должность, безмерно любил Эргашева и ни с кем ни о чем никогда не разговаривал…

— …Будьте счастливы!.. — за долгие годы впервые услышал Тура надтреснутый сиплый голос Халяфа.

В тазу лежало несколько пиалушек, здесь мыли посуду. Старые заварные чайники чернели жестяными протезами, заменявшими отбитые «носики». В неудобном закутке с ковром во всю боковую стену стоял унылый парень — помощник Сувона.

Чайхана, побеленная изнутри мелом, была похожа на фельдшерский пункт.

Сувона видно не было, спрашивать его Тура не хотел, но ковер висел на месте. Большего Халматову не требовалось.

— Лепешки есть?

Юнец цокнул языком.

— А хлеб?

— Хлеб есть. Вчерашний.

Помещение было полно мух, с металлическим звоном бились они в пыльные стекла. Сама по себе популярность чайханы Сувона для многих оставалась загадкой. Обычно сюда ходили шоферы-»дальнобойщики», «короли дороги». Вечерами здесь было не протолкнуться, пили не только чай. Толковали о резине, о перевалах, о ценах на ранние фрукты, овощи и горючее. Иногда голоса спорящих достигали критической черты, накал спора приобретал багрово-фиолетовый цвет, назревала драка, от нетерпения дрожали ножи. Тогда из кухни появлялся Сувон, поднимал отсутствующие глаза — страсти увядали, крики прекращались. Все шло своим чередом. Никто не слышал, чтобы Сувон произнес несколько связных предложений. В этом и не было необходимости. Поглядев на чайханщика, каждый сразу понимал, что он должен делать, и всегда понимал правильно. Никто не видел, чтобы Сувон кого-то ударил. Но, видно, этого и не требовалось.

Тура знал, что Сувон болен редкой болезнью — акромегалией. Таких, как Сувон, никто в здешних местах не видел, и внешность его производила устрашающее впечатление — сорок восьмой размер ноги, ладони величиной с совковую лопату, жутко разросшаяся челюсть, нос, уши, тяжело нависшие надбровные дуги — настоящий каменный идол Аку-аку. Завсегдатаи чайханы слыхом не слыхали про патологию гипофиза — они только представляли, как должен быть ужасен в гневе этот идол. Никому не приходило в голову, что он может умереть в любой миг.

Халматов вышел из чайханы, подумывая, куда теперь направиться. Он был абсолютно свободен. Хозяйство Сувона находилось в самом центре — с одной его стороны был центральный проспект, с другой — детский парк. Один из прежних руководителей области — о нем вспоминали и после его вынужденной отставки — мечтал наполнить парк аттракционами для мубекской детворы. Сейчас здесь осталось только колесо обозрения. Сбоку к парку примыкал ресторан «Москва», занимавший двухэтажную пристройку — продолжение ювелирного магазина «Нарус», чуть дальше был мост через Сарсен — горный сай, широко разливавшийся весной и полностью прекращавший свое существование летом. Здесь же, у моста, высилась другая новостройка — центральный универмаг — ЦУМ с прилепившимся к нему киоском «Дары природы».

Подумав, Тура зашел в ЦУМ. Внутри было тихо и сумрачно. Несколько человек, по-видимому, приезжие, неторопливо пересекали пустой зал-этаж.

Объявление у входа призывало посетить выставку-продажу шляп. Тура шагал вдоль витрины и читал названия моделей: 191 — «Вече», 219 — «Фигаро», 205 — «Верховина», «Старт», «Новинка»…

Тура подумал, что он может купить шляпу с любым звучным названием, и люди, знающие в этом толк, будут смотреть на него как на дикаря.

Последние 26 лет 3 месяца и 17 дней он мог надеть что угодно, кроме шляпы. Здесь, в Мубеке, сыщик в шляпе — это зрелище странное, как поп в галифе.

Не исключено, конечно, что, став пенсионером, он привыкнет ходить в шляпе, как привык к форменному пальто, введенному однажды взамен шинели, широкому — с клапаном несуществующего правого кармана, который и нужен был только затем, чтобы рука могла скользнуть в кобуру, висевшую тогда на поясе.

Тура вернулся на проспект, абсолютно пустой на всем протяжении.

Только на автобусной остановке изнывала от зноя молчаливая толпа. Такая же толпа медленно кремировалась на другой стороне улицы. У «Даров природы» шофер патрульной машины 13–47 разговаривал с мясником. В выгоревшей траве на разделительной полосе посреди проспекта шуршали суслики.

«Пак никогда не упоминал „Чиройли“… — подумал Тура снова. Он все время об этом думал. — И официантка, и повар заявили, что никогда не видели его раньше…»

От высотной гостиницы показался автобус.

«Удостоверения нет, — вспомнил Тура. — Сколько меня раз оштрафуют, пока я привыкну покупать билеты и компостировать?»

— Угрохали деньги, — сказал, ни к кому не обращаясь, желчный невысокий мужичок, которого Тура перед тем видел в чайхане. — Миллионы положили на небоскребы да на транспортные развязки, а чай попить негде…

Жена гладила в большой комнате. По стенам вились зеленые нити глициний. От груды выстиранного белья шел запах свежести. И ощущение прохлады. Тура любил, когда дома гладят белье.

В прихожей он снял и повесил на плечики пиджак, и только тут наткнулся на пустую петлю кобуры, и это прикосновение к легкому пустому кожаному футляру для оружия больно ударило в сердце — на мгновение он испугался, что пистолет потерян, еще не ушла многолетняя привычка. В следующий миг вспомнил, чертыхнулся и подумал, что теперь сам стал похож на эту кобуру — пустой, поношенный, никому не нужный. Он снял брючный ремень, стащил с него плечевые лямки кобуры и закинул ее на шкаф.

Услышав мужа в прихожей, Надежда выключила утюг, пошла навстречу. Ткнулась тяжелой грудью в подставленные ладони.

— Переживаешь? — спросила тихо.

Утром накоротке Тура успел рассказать ей о случившемся.

— Но Андрея все равно не оживить. Правда? Ты видел его?

— Да. Я с ним уже попрощался. Как Сайда?

— О чем ты говоришь? Я только от нее. Там сейчас Назраткулова с невесткой. Ты куда-нибудь сейчас заезжал?

— Выбирал себе шляпу. Сколько я знаю пенсионеров, все в костюмах и шляпах.

— У тебя и костюма нет. К Алишеру на свадьбу одеть нечего.

— Теперь уже неважно.

— Ну что ты ешь себя? Ты такой молодой и уже можешь не работать. А мне еще трубить и трубить. Ну хочешь — уедем к моим родителям! — Это было ее давней мечтой. — Лес, зелень. Осенью полно грибов. Дожди. Никакой жары. А захочешь работать — в Можайске рабочие руки всегда нужны. Можно в Поречье устроиться. Поближе.

— А жить?

— У наших! Дом ведь большой, свой. Места хватит… — Она не отпускала его, прижимаясь все сильней. Тура невольно взглянул на часы, она перехватила его взгляд: сын был в городском пионерском лагере, скоро должен был возвратиться. — Сколько раз они нас приглашали!

— Ты забыла, — Тура осторожно отстранился. — У нас, узбеков, не принято двум мужикам жить в одном доме. Хозяин должен быть один. Меня засмеют друзья.

— Один из них уже звонил.

— Кто?

— Силач.

— Валька Силов! — удивился Тура.

— Ну да, Силов, — спокойно сказала Надежда, будто ничего особенного не было в этом звонке — подумаешь: звонил пять лет назад, теперь позвонил сегодня. Кто считается? Тем более что жил он здесь же, в милицейском доме, в соседнем подъезде.

— Валька уже знает про меня?

— Весь дом знает.

— Что-нибудь просил передать?

— Нет. Спрашивал — как ты?

— А что — как я? Я — в порядке. Завтра у меня занятия в университете правовых знаний, — сказал с усмешкой Тура.

— Ты же больше не работаешь!

— Какая разница! Я в уголовном розыске не работаю…

Надежда отодвинула его от себя на длину вытянутых рук и, полыхая своими разными глазами — один зеленый, другой синий:

— Я живу с тобой пятнадцать лет. Но все равно не понимаю…

— Спроси — объясню, — с готовностью согласился Тура.

— Убили твоего друга, тебя самого вышибли с работы. А ты собираешься к своим недоумкам в университет — объяснять про косвенные доказательства. Как это можно понять?

Тура прижал ее к себе и тихо, ласково, почти шепотом сказал:

— Я давно чувствовал, что им нужен только повод освободиться от меня. Это рано или поздно должно было случиться…

— И что?

— А то, что в моей служебной аттестации написано — «лично скромен». Это неправда…

— Почему? Уж кто тогда скромен, если не ты?

— Слушай, что говорю. Кроме тебя, нет на свете человека, которому я мог бы это сказать. Это ошибка! Я только внешне скромен. Я бы сказал — скован. Это недостаток воспитания. Я воспитанный человек — он всегда одинаково раскован. Даже с незнакомыми людьми. Я вовсе не скромен — во мне, видимо, бушует огромная тайная гордыня…

— В чем? В чем она выражается?

— В самомнении. Помнишь, пишут на циферблатах часов — «на 17 камнях». Я думаю о себе, что я — анкерный камень, незаметный, нерушимый камешек, на котором закреплен механизм. Если эти камни расшатаются и выпадут, часы можно выбрасывать. Я хочу быть анкерным камнем, и я не дам себя просто так выковырнуть…

Надежда снова посмотрела на него, и глаза ее наполнились слезами боли, досады и любви:

— Эх, ты, Турень-дурень! Любимый мой дурак… Ты знаешь, что тебя за глаза называют «нищий начальник»?

— Знаю. Жалко, что нет такого значка. Я бы носил…

— К сожалению, его бы еще раньше перед тобой выхлопотал себе Равшан Гапуров… Или Назраткулов…

Тура часа два крепился, а потом не утерпел, позвонил в отдел. Старший оперуполномоченный Какаджан Непесов обрадовался:

— Рад слышать ваш голос, устоз… Как вы? Как ваша семья? — Они словно и не виделись утром в управлении. Традиционные вопросы приветствия звучали у Какаджана сердечно. — Как настроение?

— Все в порядке, спасибо. Как вы?

— Тоже все нормально.

— Что нового по «Чиройли»? — спросил Тура. — Сдвинулось?

— Нет. Пока все на том же месте. Нечем порадовать.

— У Пака в рабочем плане значится «Чиройли»? Смотрели?

Непесов помялся, потом, приглушив голос, быстро сказал:

— Нас предупредили, устоз, — не давать никакой информации никому. Приехал следователь по важнейшим делам с бригадой. По вам…

— По мне?

— Я слышал. Так говорят в управлении… А «Чиройли» в плане Пака не значится. После обеда к нему должен был заехать Атаходжаев из Учкувы, но Пак отменил встречу, передал, что будет занят…

— Мне хочется вам помочь.

— Я знаю, устоз. Пак скорее всего в этом кафе никогда не был. Пока никакой ниточки к «Чиройли».

— А к Сабирджону?

— Артыкову? Тоже. Нигде в бумагах он не упоминается.

— Как он характеризуется?

— Противоречиво. Соседи говорят, что был хорошим парнем. А он публично днем пытался украсть машину…

— Может, угнать?

— Квалифицировали как грабеж. Еще кража кассетника. Вы слушаете?

— Да! Да! Где он жил? Почему мы его не знали!

— В Сырдарье. Потом в Урчашме. Сейчас туда поехали Хурсан с одним из следователей. Его мать — Мухаббат — приехала сюда из Урчашмы, к родственникам. Он прикатил к ней.

— Знакомые у него есть? Какие-то связи?

— В Мубеке? Никого.

— Что он делал после того, как освободился?

— Нигде не работал. В основном находился дома. Или разъезжал по друзьям.

— А вчера? Собрали что-нибудь?

— Неизвестно. Соседей не было. Мухаббат с утра ушла к младшей сестре, та сломала ногу. Сидела с племянницей. Сабирджона не видела.

— Выпивал?

— Нет.

— Где он купил коньяк? Установили?

— Нет. Марочный коньяк в Мубеке не продавался. Алишер запросил Сырдарью и Ургут, куда ездил Артыков…

Какаджан резко замолчал и продолжил деловитым тоном:

— Ну, я, пожалуй, буду собираться. Мне надо опросить владельцев автотранспорта…

Видно, кто-то из начальства вошел в кабинет.

— Извини, Какаджан! — сказал Халматов. — Я, кажется, увлекся. Спасибо тебе.

— Не за что… Завтра я дежурю с утра. Может, зайдете?

Прибежал Улугбек, сбросил кроссовки в прихожей.

— Папа, ты дома? — Лицо сына было злое, а глаза — красные.

— Дома, сынок, дома, — Надежда ничего не заметила — доглаживала в столовой кружевную, с жабо, любимую кофточку. — Теперь папа будет бывать с нами чаще… А то у других отцы — все праздники и все вечера дома, — Надежда повесила кофточку на стул, вышла в прихожую, — а наш — все на службе…

— Значит, это правда?!

— Что правда?

— Нашего папу выгнали! И еще посадят! — крикнул Улугбек. — Потому что из-за него убили дядю Андрея!

— Что ты такое мелешь? — взорвалась Надежда. — Откуда ты взял?

— Бахтиер Яхъяев сказал! А ему — его отец! Вся площадка уже знает!

— Адып Яхъяев?! — Тура тоже вышел в переднюю. — Директор ресторана, что ли?

— Папа ему сказал, что ты — нищий начальник! Что у нас дома как после пожара — ни системы, ни машины. Что ты под всех копал, а теперь сам попался…

— Вот я пойду к его отцу! — Надежда разъярилась не на шутку. — За клевету можно и к ответственности привлечь!

Халматов положил мальчику руку на плечо:

— Сынок! Ты слышал когда-нибудь, чтобы твой отец врал? Струсил? Или поступил недостойно?

— Нет.

— Обидел кого-нибудь? Бросал слова на ветер? Чтобы тебе было стыдно за меня?

— Нет, нет, — Улугбек начал постепенно успокаиваться. — Но мне стало очень обидно…

— Пойми, просто закончился срок моей службы. Я прослужил в уголовном розыске 26 лет 3 месяца и 17 дней. Это ведь немало! А теперь я ушел на пенсию. На заслуженный отдых.

Своим объяснением Тура только все испортил. Улугбек взвился:

— Но ты же молодой! Пенсионеры такие не бывают! Они старенькие, слабые. Им места уступают в автобусах, они во дворе играют в шашки и в нарды. А ты отжимаешься по пятьдесят раз!

— Ну вот еще! — пресекла его мать. — Взял моду — требовать отчета от старших. Мой руки и садись за стол. Нет бы обрадоваться, что отец дома… Ладно, хватит болтать. У меня обед готов…

Тура прошел в свою комнату, подумав, достал из стола трудовую книжку, которую ему вручили утром в управлении.

Трудовая книжка была совершенно новая, все записи сделаны одним аккуратным каллиграфическим почерком:

«Предыдущая работа — „Отделение Среднеазиатской железной дороги — ученик монтера пути, монтер пути околотка третьей дистанции“».

Вся остальная жизнь Туры, его надежды, падения и взлеты, благодарности и взыскания, охота, которую он вел, и та, что вели на него, — все соединилось в две короткие невразумительные строчки — «стаж службы в органах внутренних дел составляет…». Сбоку стояли две даты с номерами приказов и подписью.

Он поднялся, прошелся по комнате. «Почему я не у дел? Именно сейчас, когда я больше всех нужен, чтобы раскрыть убийство Корейца?!»

Зазвонил телефон. Тура снял трубку, и после долгой паузы незнакомый голос спросил:

— Сидишь дома? Не скучно?

Халматов выжидающе помолчал.

— Ну, давай, давай! Привыкай… — В трубке натуженно хохотнули — Надо и отдохнуть! Правда? Как считаешь?

Потом послышались короткие гудки.

— Кто это? — спросила Надежда.

— Так, одна девушка, — усмехнулся Халматов. — Приглашает на свидание.

— Вот и сходи. Развейся. Все равно нас с Улугбеком вечером не будет.

— А вы куда?

— Халида приглашала… — подруга работала вместе с ней в областном отделе статистики. — На девичник…

Через несколько минут опять раздались телефонные звонки.

— Может, мне лучше подойти? — заволновалась Надежда.

— Алло, — Тура уже снял трубку.

Снова была пауза, Халматов хотел нажать на рычаг, но неожиданно знакомый, такой близкий голос вдруг сказал:

— Т-тура… — Силач слегка заикался, произнося «т» перед «у». — Я так и думал, что тебя застану.

— А где же нам, пенсионерам, быть еще? Дома, на завалинке. А ты уже все знаешь?

— Знаю. Ну что — жалеешь себя?

— Есть маленько…

— А ты в эти моменты думай о Корейце — его жальче. А все остальное не бери в голову…

— Стараюсь. Как ты?

— Все нормально.

— Как Автомотриса?

— Бегает…

Силач ездил на развалюхе, неопределенного происхождения и марки. Каждый раз на техосмотре в Госавтоинспекции возникали сложности: давать талон? Не давать? Знакомый Силачу инспектор, сидевший на картотеке, предложил зарегистрировать ее как «автомотрису» — самоходный железнодорожный вагон с двигателем внутреннего сгорания. Прозвище так и осталось.

— …Вечером пойдем на бокс? — спросил Силач.

— На бокс? — удивился Тура.

— Конечно — первенство зоны для юношей. Ну и покалякаем маленько. А что у тебя — другие планы?

— Никаких. Заезжай…

Из газет:

Тура сел в машину, захлопнув за собой дверцу, неуверенно протянул руку Силову:

— Привет…

Силач крепко сжал его ладонь и, не выпуская руки, сообщил:

— Плохо держишь удар — у тебя лицо чрезвычайного и полномочного посланника к едрене-фене…

— А какое у меня сейчас может быть лицо? Меня ведь действительно послали к едрене-фене, — слабо усмехнулся Тура.

Силов отпустил его руку, хлопнул по плечу — кость треснула, весело пообещал:

— Пройдет! Это у тебя с непривычки! У нас, выгнанных и пенсионеров, масса своих радостей. Так сказать, шальная жизнь на темной стороне луны. Привыкнешь…

Тура помотал головой:

— А я и не собираюсь привыкать…

— Ого! — удивился Силов и завел мотор. Его развалина затарахтела и медленно покатила в сторону Дворца спорта. — Сейчас в тебе оскорбленное самолюбие бушует болезненно и опасно, как ущемленная грыжа…

— Дело не в самолюбии, — грустно сказал Тура. — Теперь моя судьба покатится на доживание…

— Ну-ну-ну! Меньше патетики! Больше юмора…

Тура шевельнулся, но и рта не успел раскрыть, как Силов крикнул:

— И не вздумай только жалобно блеять о том, что мне хорошо рассуждать! Что я это все давно пережил, а твоя рана свежа и кровоточит соплями! И не забывай никогда: ты — почтенный пенсионер, заслуженный ветеран, а я сомнительный субъект, выгнанный из милиции с «волчьим билетом»! За недоверие! Так что с тобой наш фараон Эргашев поступил еще по-божески!

Они помолчали, и Тура, сглотнув тяжелый ком в горле, спросил:

— Ты меня для этого вызвал? Чтобы это сказать мне?

— И это тоже! — кивнул Силов. — Твое счастье, что в наше время честных людей — как эритроцитов, два-три в поле зрения. И они по ошибке посчитали тебя честным и тихо выперли…

— Знаешь что, останови свой тарантас, я выйду. Иначе я тебе дам в морду, — сказал негромко Тура.

— И то и другое невозможно, — засмеялся Силов. — Останавливаться на Великой Транспортной развязке запрещено. А если дашь мне в морду, мы свалимся с эстакады, и завтра Назраткулов со скорбным ликованием похоронит нас в обнимку — друзья до гроба, дураки оба. Перечислит наши действительные и мнимые достоинства и скажет: «Работу нашу, проведенную с Халматовым и Силовым, прошу признать удовлетворительной…» И примется за Энвера или Какаджана… Поэтому, если хочешь разрядиться — дай лучше в морду себе. Это будет убедительнее и справедливее. Ведь это ты меня предал, когда на меня навалилась вся общепитовская шайка, а не я тебя…

Тура сидел молча, прикрыв глаза, прислушиваясь к реву гоночного мотора. Да, Силач прав. Сейчас уже и не придумать даже, что должен был сделать Тура, когда свора накинулась на Силача, — вступить в бой с Эргашевым, или лететь в Москву, пробиваться к министру, посылать на самый верх телеграммы, или уйти вместе с Силовым. Но Силов ушел один. А он был друг и подчиненный Туры, и он его не прикрыл. Подергался, потрепыхался, поскулил и пришел к общему выводу — сила солому ломит. Против власти не попрешь. Никому ничего не докажешь. У генерала везде все схвачено. Он младший друг и дальний родственник Отца-Сына-Вдохновителя. Да и Силач тогда будто обезумел — никому в голову не могло прийти так разговаривать с Эргашевым. В присутствии всей коллегии он ему сказал:

— …Вы здесь, как египетский фараон — повелитель всего, что есть и чего нет…

Все зажмурились от ужаса. А Эргашев свистящим шепотом сказал:

— Чтобы ноги твоей здесь больше не было…

Силов козырнул и ответил:

— Слушаюсь, чтобы ноги здесь больше не было… — сделал стойку на руках и на руках прошел через весь кабинет к выходу.

А Эргашев, оцепенев от такой неслыханной дерзости, повелел немым свидетелям:

— Больше чтобы я никогда его имени не слышал…

И больше имя Силова никогда в управлении не называли.

Но в тот вечер Тура примчался к Силачу и начал:

— Мне совесть не позволяет…

Силач его решительно остановил:

— Не говори ничего! Совесть — это доброта, выношенная страданием. Твоя совесть проснется после большого страдания…

И захлопнул перед Турой дверь.

Силов — странный человек, он всегда читал книги. И никогда нельзя понять — говорит он из своих книг или из себя…

Тура открыл глаза и спросил устало:

— Чего ты добиваешься? Чего ты хочешь?

Силач счастливо засмеялся:

— Сущих пустяков! Я хочу дождаться раздачи всем сестрам по серьгам. Или нашим бандитам — по ушам!

— Боюсь, долго ждать тебе придется, — покачал головой Тура.

— Ничего! — сразу согласился Силов, — Я надеюсь, что как бы ни было долго ожидание, оно окажется короче срока моей жизни. А больше мне ничего не надо…

Когда уже подъехали к Дворцу спорта и Силач парковался на маленькой неудобной стоянке, Тура спросил его:

— Ты из-за этого не уехал из Мубека?

— Ага! И из-за этого тоже… У меня тут многовато долгов осталось бы…

Тура любил обстановку боксерских состязаний — заполненные почти сплошь мужчинами ряды, пыльный саркофаг ринга в середине, белые костюмы арбитров, свет прожекторов и мощное многоголосье «ур» — «бей!» — с трибун.

Соревновались вчерашние чемпионы среди школьников, воспитанники школ олимпийского резерва. Многие знали друг друга, поддерживали своих. То и дело вспыхивали споры, особенно когда решение арбитров и симпатии зала не совпадали.

Зал, естественно, болел за мубекских боксеров, все давали советы с мест.

— Ур-р! Бей! Спокойно работай… — неслись с трибун указания — очень искренние, но весьма противоречивые. — Держись на ближней дистанции, не вяжись!.. Ближе, ближе подходи!.. Навязывай ближний бой!..

Страсти все больше накалялись. После победы одного из приезжих над мубекским боксером начался скандал. Очередной бой пришлось прервать. Тренер, недовольный приговором арбитров, вопреки правилам, подошел к жюри. Его жестикуляция была очень понятна, фактически он апеллировал к зрителям. Судьи, возмущенные нарушением этикета, демонстративно отворачивались. Тренер отходил и вновь возвращался к столу жюри. Зал свистел и топал ногами.

Силач свистел и топал ногами вместе с другими. В руках он сжимал списанные стальные наручники — память о службе в розыске, которые постоянно таскал с собой. Ключи от них были давно утеряны. Тура его предупреждал: «Защелкнешь — будешь ходить в браслетах, пока не найдешь ножовку!»

— Рефери на мыло!.. — зал лопался от возмущения. Еще позавчера это шумное столпотворение захватило бы и Халматова. И у него были в прошлом короткие эти секунды в раздевалке под грохот и свист зала, когда кажется — вот сейчас судьи исправят ошибку, назовут твое имя, объявят другое решение…

А сейчас эти пустяковые страсти его раздражали, отвлекали от сосредоточенной погруженности в свои заботы.

«Интересно: что там сейчас у Равшана? Может, нашли свидетелей? Что ответили Сырдарья и Ургут по поводу марочного коньяка? — Незаметно он вернулся к тому, о чем думал все это время. — Сейчас, может быть, я там нужнее всех. А я смотрю, смотрю бокс. Сумасшествие какое-то… Кроме этого коньяка, у них и зацепок нет…»

Он поднялся, тронул Силача за плечо.

— Выйду проветрюсь…

Стены огромного вестибюля Дворца спорта были увешаны портретами выдающихся спортсменов, диаграммами роста числа значкистов ГТО в период, предшествующий Московским Олимпийским играм. Под всей этой наглядной агитацией прогуливались курильщики. У двери ближайшего сектора Тура увидел Сувона. Чайханщик смотрел на него чужим безразличным взглядом.

«Знает, что я уволен, — подумал Халматов. — Значит, он свободен от своего обязательства…»

Тура сделал несколько шагов, остановился, поискал по карманам, взглянул на чайханщика, щелкнул пальцами. Сувон, не говоря ни слова, достал зажигалку, молча протянул Халматову.

— Спасибо, Сувон, — Тура прикурил, повертел зажигалку в руке. — «Сделано в Гонконге». Приятная вещица… — Возвращая, сказал: — Имей в виду: с моим увольнением ничего не изменилось.

Сувон не удивился, спросил только:

— Ты никуда не послал свою бумагу?..

Он был судим, но сведения об этом в Зональном информационном центре по какой-то причине отсутствовали, Тура раскопал их в МВД СССР и показал Сувону. Чайханщик предпочел бы, чтобы справка о судимости никогда не появилась на свет. Но это было не в его власти.

— …Где она? В общепите только и ждут, чтобы начать молоть языком: «Судимый — завпроизводством…»

— В надежных руках… — Халматов счел небесполезным повторить то, что он как-то уже сказал. — Она в Москве, у моего друга. Если со мной что-нибудь случится, ей дадут ход…

— Что может с тобой случиться! — Сувон явно опечалился. — Ты вон какой молодой, сильный. Теперь государство тебя взялось содержать…

— Хоп! Ладно, — Тура прервал его. — Ко мне тесть приезжает. Коньяк у тебя в чайхане есть? Только чтоб хороший, марочный.

— С коньяком сейчас плохо. Люди заранее разобрали, на свадьбы…

Они не договорили. Из всех дверей в коридоры, на лестницы хлынул народ. Арбитры сочли за лучшее объявить перерыв.

Халматов вернулся в свой сектор. Силач ждал его на месте.

— Генерал Эргашев приехал, — он показал на ложу по другую сторону ринга. Начальника управления, ярого болельщика боксерских состязаний, сопровождали несколько человек — проверяющих.

— Приятно, когда комиссия — они же твои гости, — заметил Силач.

Напротив в проходе появился постовой милиционер в форме, другой сотрудник прошел в судейскую.

— И уголовный розыск здесь, — Силач показал на кулису. Халматов увидел Алишера Гапурова — молодой оперуполномоченный внимательно, как его учил Тура, процеживал взглядом толпу. — Ты к нему приглашен?

— На свадьбу? Конечно… Слушай, как ты смотришь на то, чтобы уехать? — предложил неожиданно Тура.

Переговоры арбитров затягивались, над рингом с целью экономии погасили огни.

— Ну, если поединки восходящих мубекских звезд оставляют вас равнодушным… — Силач развел руки.

Когда они вернулись, Надежда с Улугбеком были уже дома. Мальчик готовился ко сну. Надежда сидела у телевизора. Увидев Туру с Силачом, она приглушила звук:

— В какое время, Тура, тебе завтра на занятия?

— С самого утра. К девяти.

— Я не знал, что ты учишься, Тура-ака, — почтительно заметил Силач.

— Я не учусь. Преподаю. На общественных началах.

— Где? Позволительно спросить?

— В университете правовых знаний.

— Тогда правильнее — «преподавал». Я думаю, ты уже освобожден по собственному желанию. Приятно, что когда нас выпирают с работы, то одновременно отовсюду сразу.

— Туру-то ушли на пенсию, — заступилась жена.

— А меня — в народное хозяйство. Какая разница? Важно, что поперли!

Надежда промолчала. Считалось, что Силач уволен из органов за проступок, граничивший с преступлением.

Было так. Группа продавцов, приторговывавших «левой» водкой, обратилась с жалобой на то, что старший оперуполномоченный Силов вымогает у них взятки, пытается обложить помесячным налогом. Силов и в самом деле преследовал их с непонятным ожесточением, таскал в дежурную часть, штрафовал — всячески мешал жить. В один прекрасный день, когда один из подписавших жалобу, Шамиль, с конвертом в рукаве вошел в кабинет Силача, сразу следом за ним появилась инспекция по личному составу — на милицейском сленге «черная кошка».

В конверте оказалась крупная сумма, Шамиль доказывал, что он принес ее по требованию Силача, Силач настаивал на том, что его пытались спровоцировать.

Оба взаимных обвинения рассматривались одновременно.

Установить истину не удалось. Да и не очень старались. «Инспекция по личному составу» и в том, и другом случае мудро истолковала каждое сомнение в пользу обвиняемого. Шамиля отпустили. К уголовной ответственности за взятку Силача не привлекали — но с учетом его дерзкого поведения при разбирательстве вышибли с треском в 24 часа как «утратившего доверие администрации». И ничего доказать за пять лет он не смог…

Лучший сыщик, которого знал когда-либо Тура, работал сейчас в какой-то недостоверной шарашке, в странной должности «инженера по организации социалистического соревнования».

— Я ведь, если ты помнишь, Тура, тоже был тогда в университете. Правда, слушателем.

— Слушатель — другое дело, — заметила Надежда.

— Пойдемте на кухню, — позвал их Тура.

Чай он заварил сам. Предварительно обдал посуду кипятком, налил первый раз в пиалу, опрокинул содержимое назад, в чайник.

— Чойни кайтаринг[6], — механически прокомментировал Силач. — Между прочим, я этого сукина сына — Шамиля первые месяцы почти каждый день встречал. Идет, улыбается: «Как дела, Валентин Устинович? На работу еще не устроились?..»

— Кстати, а легко устроиться на работу уволенному из органов? — с усмешкой спросил Тура.

Силач достал из кармана наручники. Снова сунул в карман:

— Я в трест Мубекирмонтаж пришел, а кадровик, которого я однажды в вытрезвитель доставлял, а потом ему на работу не сообщил, пожалел мерзавца, повертел в руках мою трудовую книжку, говорит: «Извините, но вы думаете, только вам надо в лапу, потому что с „левым“ товаром прихватываете? А другим как жить? Сходите и подумайте!» Я с непривычки просто онемел, а он мне сочувственно поясняет — «…и вообще, товарищ майор, я бы с вами в разведку не пошел, чтобы на пустом месте зубами щелкать!» — «А я бы с тобой пошел, — говорю. — Чтобы тебе пулю там влепить в лоб, прохиндею».

— Плюнь, — постарался успокоить его Тура. Силач уже не мог остановиться.

— Ну да, я вот посмотрю, как ты поплюешься! Слюней не хватит! Вот ты пойдешь устраиваться, и выяснится интересная картина. Одни не берут потому, что ты бывший мент, который их прижимал, штрафовал, не давал жить. Для других ты — потенциальный стукач, лучше не связываться. А для третьих — не вызываешь административного доверия. Между вами — стена. Милиция обо мне забыла — я уволенный! Следовательно, скомпрометировал себя! Но кому-то должно же быть до нас дело?..

— Может, хватит все-таки? — попросила Надежда.

— Хватит, — согласился Силач. — Все! Когда я начинаю думать об этом, моя язва двенадцатиперстной сразу обостряется. Мне и в госпитале главный хирург сказал: «Или забудьте об увольнении, или готовьтесь под нож…»

Тура налил по обычаю чай сначала себе; потом гостю и жене, меньшие пиалы каждому — в знак уважения.

На пороге появился Улугбек, который давно отправился спать.

— Папе звонили, чтобы он завтра пришел в управление к следователю…

— Что же ты молчишь?! — возмутилась мать.

— Я не молчу. Я забыл. А сейчас вспомнил. «Завтра в первой половине дня…»

Силач показал головой:

— Поздравляю! К нам приехал ревизор.

— Забавно, что именно с меня начинают, — пожал плечами Тура.

— Конечно, с тебя! — сказал Силач. — Ты не нужен! Непочтителен! И неприлично любопытен. Глубоко копаешь — неизвестно, что выкопаешь. Ну останется убийство Корейца нераскрытым — так зарегистрируют несколько раскрытых краж! Смотришь — по проценту раскрытия особо опасных преступлений и вылезли!..

Из газет:

Университет правовых знаний размещался рядом с театром, в одном из отстоящих далеко друг от друга выстроенных по индивидуальным проектам новых зданий, олицетворявших Большой Мубек.

Проспект был пуст. Рядом с университетом на мачтах был воздвигнут огромный транспарант:

Тура прошел вдоль фасада, к театру. В розарии били фонтанчики. Тура нагнулся, смочил ладони. Здесь же, между кустов, виднелись фонари, решетчатые, похожие на клетки для птиц. Афиши висели еще майские, старые — «Майсаранинг Шин», музыкальная комедия в двух действиях, и «Хает юлдузи». На лето театр уезжал на гастроли.

Откуда-то из-за девятиэтажных домов громко, на всю улицу замычала корова. Тура заглянул в киоск «Союзпечати» — хотел купить удобную книжку для записей.

Но записных книжек не было. И блокнотов не было. Пересохшие, искривившиеся от жары пластмассовые ручки и выгоревшие на солнце школьные тетради с загадочным призывом на обложке: «Дети! Берегите молодь осетровой рыбы!» Непонятно, как могли дети беречь эту молодь, поскольку рыба водилась по всей округе только в аквариуме Эргашева. Тура подумал, что такую тетрадь надо было бы подарить хромому Халяфу.

Потом пошел в аптеку.

В аптеке в огромном зале с потолком и стенами лепной работы тянулись полупустые витрины, заставленные спринцовками и грелками различных калибров вперемешку с пакетами толокнянки, тысячелистника и дубовой коры. Под узорчатыми лепными сводами Тура был единственным покупателем, гулкое эхо перекатывалось в пустом зале.

— Не страшно? — спросил Тура у пожилой женщины провизора.

— Привычка! — махнула она рукой. — Мы тут давно обходимся одним рабочим окошком.

Халматов купил жене цитрамон, мельком отметил, что многочисленные кассы ликвидированы за ненадобностью, а лепка на потолке разрушается, вышел на улицу и неспешно, пешком вернулся через розарий снова к театру.

Как Тура ни тянул время, он все равно появился в своем правовом университете ни свет ни заря. Раньше него оказалась на месте лишь ректор университета Роза Каримова — симпатичная молодая женщина, единственный в Мубеке кандидат исторических наук.

— Тура Халматович! — обрадовалась она и смутилась одновременно. — У вас все в порядке? Все здоровы? А мне вчера позвонили из управления, сказали, что вы больше не сможете у нас работать. Я уже вызвала Рахимова из коллегии адвокатов…

Следователь носил батник — недавно появившуюся модификацию сорочки с коротким рукавом и нагрудными карманами. Загорелые руки лежали на бумагах легко, уверенно. Следователь был немолод — потемневшее от солнца лицо покрыто сетью маленьких, едва заметных морщинок. Смуглая малоподвижная маска, сквозь прорези которой поблескивали едкие, живые, как ртуть, глазки.

— Нарижняк Анатолий Николаевич, следователь по важнейшим делам Прокуратуры республики… Включен в следственную группу Прокуратуры СССР, — представился он Халматову. Руки, однако, не подал. — Располагайтесь поудобнее. Разговор предстоит долгий.

Для работы ему предоставили кабинет первого зама начальника управления — с кондиционером, длинным приставным столом, портретами Брежнева и Щелокова в простенках. Синий китель Нарижняка с золотыми звездочками в петлицах висел на стуле.

— Если не против, придется временно отказаться от курения, — предупредил важняк.

— Я это сделал лет двадцать назад, — сказал сухо Тура.

— Замечательно! Итак, я прошу вас вначале свободно изложить все, что вы считаете возможным сообщить в связи со случившимся.

Тура молча смотрел на него, и Нарижняк сразу же уточнил вопрос:

— Вы были руководителем отдела уголовного розыска, то есть непосредственным начальником погибшего Пака?

— Да, — Халматов кивнул и, не торопясь, стал объяснять. — Пак отвечал за город, я за область в целом. На мне также раскрытие преступлений, направленных против личности. Убийства, изнасилования. Кроме того — борьба с наркоманией…

— Кто из вас отвечал за учет преступлений?

— За соблюдение инструкции о регистрации преступлений отвечал мой заместитель, — пояснил Тура и подумал: «Этот не будет заниматься узко — только раскрытием убийств в „Чиройли“! Он двинется широким бреднем. Речь пойдет о ревизии моей и Пака оперативной работы…»

— У вас неразбериха с учетом преступлений.

— Наверное. Не больше, чем везде.

— Разговор пока идет о Мубеке. Часть нераскрытых преступлений не регистрируется. Искусственно завышается процент раскрываемости… — истово врезал Нарижняк.

Халматов не выдержал:

— Вы, безусловно, слышите об этом впервые. Прокуратура ведь не отчитывается другими цифрами?

Ртутные глазки. Нарижняка превратились в мерцающие капли.

— Не советую вам говорить со мной в таком тоне, — медленно сказал он.

Тура пожал плечами:

— Нам — профессионалам — говорить всерьез о проценте раскрываемости стыдно. Каждый знает, что это липа, но предпочитает помалкивать. Не считаете же вы, что я или Пак лично заинтересованы в проценте?

— А почему нет? — Голос Нарижняка сломался. — Именно работникам уголовного розыска идут премии за раскрываемость!

Спор об этом можно было вести бесконечно. Нарижняк быстро понял, что Тура тут его переиграет:

— Мы проверим все досконально. Поднимем приказы, это я обещаю. А пока, поскольку вы так говорите…

Тура посмотрел на его руки. Загар с предплечья переходил вверх под короткие рукава.

«Приезжий, — подумал Халматов. — Из Москвы или Киева. Не наш, а только включен в следственную группу…» Местные не добивались загара, ничего не делали, чтобы почернеть.

— Можете вы конкретно назвать руководителя, который дал указание повысить процент раскрываемости преступлений за счет укрытия некоторых из них от учета?

— Нечестная игра, — развел руки Тура.

— В чем вы ее видите?

— Вы же знаете — никто прямо не скажет. Никто открыто не прикажет: «Приписывайте хлопок, молоко, масло!» Наоборот, я сто раз слышал на всех совещаниях: «Товарищи! Пусть встанет тот, кого наказали за то, что он не смог раскрыть преступление! Никого нет? А за укрытие преступлений от учета мы наказывали и будем наказывать впредь. Вплоть до направления материалов в прокуратуру! Так почему же вы не жалеете себя? Почему вы укрываете преступления?»

— Вот видите?

— Что «видите»? Спектакль! С того, кто не обеспечит высокий процент раскрываемости, шкуру сорвут! Найдут любые предлоги. И благостные слова никого не могут обмануть. Все правильно поймут, за что наказали. А вы это сами знаете!

— Мы отвлеклись… — Нарижняк уже пожалел, что затронул скользкую тему. — Я имел в виду вопросы в контексте совершенного преступления… Меня интересует, мог ли ваш заместитель отбыть во время работы, не поставив никого об этом в известность?

Халматов цокнул языком:

— Нет. Даже после службы каждый из нас обязан сообщать, где он предполагает находиться.

— Даже так?!

— На случай вызова. У нас здесь довольно сложная оперативная обстановка. И Пак должен был обязательно поставить кого-то в известность о том, что он отбывает.

— Я так и думал! — Голос следователя был ломкий, казалось, Нарижняку все время хотелось откашляться. — А потому, уезжая достаточно далеко — в «Чиройли», Пак должен был, наверное, не просто поставить кого-то в известность, но и получить согласие? Не так ли?

— Да.

— А согласие начальника — уже равносильно приказу! Следовательно, Пак должен был получить приказ ехать в «Чиройли». Правильно?

Тура подумал, кивнул.

— Итак, приказ! Чей?

— Меня не было в Мубеке. Еще ночью я уехал в Урчашму.

— И до обеда не поинтересовались, что происходит без вас в отделе? — Следователь улыбнулся вежливой пустой улыбкой человека, привыкшего не верить на слово. — Вряд ли…

— Около полудня я разговаривал с дежурным…

— Допустим. А с замом?

— С Паком поговорить не удалось.

Зазвонил телефон. Нарижняк снял трубку:

— Извините…

Следователь отвечал по телефону, не спеша и внимательно глядя на Туру, будто сличая свои впечатления с телефонным сообщением:

— Да, да… Халматов сейчас у меня… Да как сказать… Не знаю…

Положив трубку, он объявил…

— Хочу предупредить вас, что я выделил в отдельное производство материал о том, как вы заставили начальника Мубекирмонтажа снять с агрегата новый двигатель и поставили на вашу оперативную машину. Это звонил следователь, который занимается данным эпизодом. Милиционер-водитель сказал ему, что действовал в ваших интересах. То есть опять согласие, ставшее для подчиненного приказанием.

— Я не имею к этому никакого отношения, — сказал Тура.

— Трудно поверить. Но проверять будем. Вернемся к «Чиройли» — Пак убит в кафе, где никто его не знал. Если бы ваш заместитель хотел развлечься, то скорее всего выбрал место, где он обычно бывал…

— Что вы хотите сказать? — набычился Тура.

— То, что его послали в «Чиройли» с какой-то целью…

«Та же версия, что и у Эргашева, — будто я послал Пака в кафе…» — подумал Тура.

Нарижняк заканчивал допрос, когда из глубины здания послышались скорбные звуки оркестра. В актовом зале начиналась панихида по Корейцу.

— Читайте, подписывайте, — Нарижняк подвинул исписанные страницы. — У вас есть что-нибудь ко мне в связи с делом? Просьба, ходатайство?

— Да, — на мгновение Халматову удалось поймать ускользающий быстрый взгляд следователя, но тут же он его потерял. — Я хочу быть полезным в раскрытии убийства в «Чиройли». Лучше меня никто не знает преступников в Мубеке — их личности, повадки, «окраску», взаимоотношения враждующих групп. Я мог бы вам помочь.

Нарижняк беззвучно рассмеялся:

— Вот этого я как раз и прошу вас не делать. Не советую вмешиваться, — теперь тон его был официален. — Не надо влиять на ход следствия… И никуда не уезжайте. На этом я делаю перерыв до девяти часов завтрашнего дня.

Тура не пошел на панихиду — не хотел, не мог слушать, что там будут сейчас говорить. Тура не сомневался — деловитый Назраткулов не даст пропасть приветственному адресу, он с печальным лицом зачитает его как прощальное слово Большому Корейцу. Туре не нужно было церемониальное прощание с Паком — он с ним попрощался. А тризну еще, даст Бог, справит.

Все шли вниз, в актовый зал, а Тура поднялся на четвертый этаж.

В уголовном розыске Тура обнаружил только Какаджана Непесова. Тура так и не видел его после того, как заходил к Равшану Гапурову и застал там стоящего навытяжку Непесова.

— Ты мне и нужен!

— Слушаю, Тура Халматович…

— Сначала скажи, как вы все? Как Энвер?

Друг Какаджана, еще один воспитанник Туры, тоже был не из местных, на обоих меньше оказывали давление традиции, дружеские и родственные узы. Оба были выпускниками Омской школы милиции и, как большинство получивших высшее образование вдалеке от дома, о многом судили свободнее и шире.

— Все в порядке, устоз. Энвер на задании, все крутятся. Мне скоро на дежурство заступать. Жаль, у Алишера не побываю…

— Рапорта? — Халматов кивнул на бумаги.

— Приходится…

— Я думаю, тебя, Какаджан, с твоей памятью Гапуров использует как ЭВМ. Ты все помнишь, знаешь…

Непесов улыбнулся:

— Что-то я этого не заметил, устоз.

— Удалось установить, где Сабирджон Артыков провел последние часы перед смертью?

— Нет. Этот день — сплошное белое пятно.

— Свидетели по «Чиройли» вспомнили что-нибудь? Подруга иранца?

— С ней больше пока не разговаривали. Если следователь только… Нашли свидетеля, который подвозил Сабирджона к «Чиройли».

— Интересно…

— Артыков подсел за магистральным каналом. Видно, тот, кто его первый подвозил, свернул на Янгиер. Мы дали задания по всему региону, но пока — тишь.

— Как себя вел Артыков в машине? Что водитель?

— С Чардары. Завмаг. Ничего особого не заметил. Кроме коньяка. Попросил продать — Сабирджон отказался. Сказал, что не может. У «Чиройли» попросил остановиться. Все.

— Сабирджон сказал, куда едет?

— Нет. «Здесь, — говорит, — недалеко».

— Он ехал в «Чиройли», — Тура задумался, не сразу заметил, что Какаджан спешит. Понял только, когда Непесов спросил:

— Как вы поживаете, Тура Халматович?

— Ничего, спасибо. Меня смущает еще одно. Я говорил в КПЗ Урчашмы с Умматом…

— Кража у Анарбая Маджидова из райпотребсоюза…

— Да. Мне помнится, шприцы, «дурь» — не по его части…

— Абсолютно. Но на всякий случай лучше убедиться, — Какаджан подошел к шкафу с выдвижными ящиками — картотеке МУРа, как их называли, Мубекского уголовного розыска. — Минуту… Уммат… — Непесов быстро отыскал карточку. — Судимости… Связи… Ничего такого — с душком. Квартирный вор. Это все.

Халматов договорился встретиться с Силовым на проспекте, напротив чайханы Сувона. Окно закута, где унылый юнец, ученик чайханщика, мыл в тазу пиалушки и кормил мух, было незавешено. Через дорогу было видно, что ковер висел на стене, на своем месте.

— Эй, ты, подозреваемый, тебя зачем вызывал следователь? — услышал Тура, оглянулся и увидел, что Силач бесшумно — на выключенном двигателе — подъехал к нему.

— Я дал подписку о неразглашении, — усмехнулся Тура, усаживаясь в его тачку.

Они проехали по Великой Транспортной развязке, заканчивающейся у гостиницы «Мубек», свернули с шоссе.

Улица выглядела пустой, пыльной. К вечеру, когда жара спадала, городу возвращался обычный чуть белесый серый цвет выжженной земли, отступавшей Голодной степи.

— Дома бесполезно красить, — сказал Тура. — У них, как у людей, у каждого свой — данный ему от рождения цвет…

— Наверное, возможно, — рассеянно заметил Силач. — Когда свадьба у Алишера?

— В эту субботу.

— В ресторане?

— В кишлаке. Хочешь — поедем вместе, — предложил Тура.

— Хочу, — сразу согласился Силач. — Я большой любитель погулять на халяву. Интересно, закупили ли родственники Алишера марочный коньяк.

— А ты простой, не марочный, не пьешь теперь?

— Ни за что! Язва не позволяет. Бушует и спрашивает — откуда все-таки бутылка у Сабирджона Артыкова?

— Я думал, ты забыл о ней давно, — удивился Тура, упомянувший один раз вскользь в разговоре, что найти место, где Артыков купил коньяк, так и не удалось.

— Я о таких вещах не забываю, — засмеялся Силач. — Дело в том, что у нас с тобой не профессия — это диагноз. А чего все-таки хотел от тебя следователь?

— Мне кажется, он полагает… — развел руками Тура. — Нет, не утверждает! Он не уверен. И вообще, тысяча разных версий! Не исключает, что я могу быть причастным к убийству Корейца.

— Потрясающая версия!

— Заодно он считает, что уголовное дело по обвинению меня и милиционера-водителя в том, что мы принудили Мубекирмонтаж отдать нам новый двигатель, должно расследоваться отдельно.

— Тоже дельная мысль. Что полагаешь?

— Идиотизм, порожденный паникой, безрукостью и желанием быстрее отчитаться, что виновные наказаны…

— Ну нет!

Силач резко и точно затормозил. Крыша Автомотрисы оказалась в тени старого раскидистого тутовника.

— Нет и еще раз нет! Разве ты не видишь, что происходит?

— А что происходит, Силач? — Как можно спокойнее спросил Тура — ему было мало своего профессионального опыта, он знал, что ни один врач себя не лечит, просто было необходимо услышать от Силача подтверждение своей оценки ситуации. Или опровержения. Или совета.

— По-моему, ты недооцениваешь хищное быстромыслие этих злобных скотов, — покачал головой Силач.

— А в чем оно проявляется?

— Да вообще-то в пустяках. Сначала вас с Паком подставили. Затем в вас стреляли. Потом выгнали. Сейчас ты и оглянуться не успеешь, как тебя посадят!

— Побереги себя, Силач. Тебя предупредил главный хирург?! С этим не шутят!

— Я тебе не до конца передал его мысль. Он сказал, что есть два способа лечения двенадцатиперстной. Не вспоминать, как тебе плюнули в лицо, и успокоиться. Или попробовать голову им оторвать…

— А ты не боишься, что, как только ты шевельнешься, тебе самому оторвут голову? — серьезно спросил Тура.

— Боюсь, конечно. Ничего не боятся только психически ненормальные. Но я решил. Теперь решай ты. Я в твоем распоряжении. Не может быть, что два таких хромых батыра не уконтропупили Назраткулова вместе с Равшаном!

— А почему с Чингизидом?

— Кто был начальником горотдела, когда меня уничтожали? Равшан Гапуров. Кто сейчас стал начальником областного уголовного розыска? Чингизид! Тебя отправили на пенсию, потому что решили твое место отдать ему. Пак убит, ты на пенсии — чем-то вы сильно насолили… Это всех устраивает.

— Что ты предлагаешь?

— Дать им бой по всем правилам! Нам надеяться не на кого. Придется защищать себя самим. Как у тебя с Равшаном?

— Меня вышибли с такой скоростью, что я не успел с ним поговорить. А разговор есть. Как раз сегодня я говорил об этом с Какаджаном.

— А что там?

— Квартирная кража в Урчашме. На месте преступления вор оставил шприц со следами наркотика. Кровавый кусок бинта. В краже признался Уммат, несколько раз судимый. Он возместил ущерб. Четыре тысячи.

— При чем здесь Гапуров?

— Сдается мне, Уммат кражи не совершал. Все дело в этом шприце. Ни Уммат, ни потерпевший Маджидов — не из тех, кто сидит на игле, я снова проверил по картотеке.

— Зачем же ему возмещать ущерб?! А главное, откуда взял деньги?!

— В этом все дело. Деньги, возвращенные Умматом, вручал сам Равшан.

— Любопытно, — протянул Силач. — Когда тебя вызывает следователь?

— Завтра в девять.

— Может, попробуешь с ним поговорить?

— Да брось ты! Жалобное блеяние двух выгнанных раздолбаев! К тому же — с подозрительными на чистоту руками…

— Вот-вот! — Силач выжал сцепление. — Все правильно сказали, товарищ бывший начальник! Остается одно…

Он не договорил.

— Да, — кивнул Тура. — Надо самим найти убийцу Корейца.

Нарижняк допрашивал Халматова в том же кабинете. Окна были закупорены, работал кондиционер. В помещении казалось прохладно.

«Допрос возобновлен в 9 часов 12 минут…» — «Важняк» сделал отметку в протоколе, аккуратно положил на стол китайскую, с золотым пером ручку, удобно откинулся к спинке кресла.

Халматов снова обратил внимание на его загорелое лицо, худые, высоко открытые руки.

«Хорошо выглядит. Наверное, лет на двадцать моложе своих лет, — подумал Тура. — Он, видимо, лет на десять старше меня, а выглядит на добрый десяток моложе». Старая профессиональная привычка точно определять возраст собеседника жила уже за пределами служебной необходимости.

Хотя Нарижняк накануне и предупредил Туру, что дело о вымогательстве двигателя ведет другой следователь, а допрос все-таки начал именно с этого эпизода.

«Он на меня давит, — подумал Халматов. — Он меня не уважает».

— Ваш водитель признался, что в разговоре с начальником треста Мубекирмонтаж намекнул ему — либо он передаст новый двигатель на вашу служебную машину, либо весь автотранспорт хозрасчетного участка милиция осмотрит с пристрастием. И тогда…

— Пусть ваш коллега спросит водителя — знал ли я что-либо о двигателе вообще? Кроме того, я никогда не видел, не говорил и не знаком с начальником треста.

— Я знаю. Достаточно того, что водитель разговаривал от вашего имени. Это и повлекло известные последствия — изъятие нового двигателя с электроагрегата АБ-17… — Нарижняк что-то поискал в нагрудном кармашке. Тура понял, что он отнюдь не спешит. — Это уже злоупотребление служебным положением. Преступление.

«Вот и произнесено это слово, — подумал Тура. — Сколько раз и я им легко пользовался. Оно, оказывается, как клинок с односторонней заточкой — нехорошо тому, с чьей стороны острие».

— …Но сейчас поговорим о другом. Какого рода разговор состоялся у вас с Паком накануне его поездки в кафе «Чиройли»?

— Если можно, я предпочел бы закончить с Мубекирмонтажем. Как быстро вы собираетесь разобраться с этим делом?

— С перестановкой двигателя на служебную машину? Очень скоро. Я в этом сам заинтересован. Может быть, больше, чем вы. — Нарижняк как-то легко рассмеялся, и от этой легкости Халматову стало не по себе. Ему было ясно, что следователь имеет о нем уже сложившееся впечатление.

— Мне будет предъявлено обвинение?

Следователь ответил не сразу, снова что-то поискал в нагрудном кармашке.

— Скорее всего да. Не будем, однако, опережать события. Всякому овощу свое время…

Из газет

Было уже темно, когда они добрались до кишлака, где Алишер праздновал свадьбу. Повсюду вдоль заборов виднелись припаркованные «Москвичи» и «Жигули». По обе стороны дороги скользили быстрые тени. Кишлак был полон людей — по обычаю съехались на свадьбу сотни гостей.

Время от времени старший брат Алишера — Джурабай, показывавший дорогу, останавливался, знакомил с соседями и просто уважаемыми людьми. Халматов почти никого не запомнил, а Силач и не пытался это сделать.

Шли довольно долго, пока у небольшой чайханы под старым тутовником не блеснули очертания новеньких черных лимузинов; рядом с патрульной машиной райотдела толпились дружинники.

— Сюда, — Джурабай оказался уже позади гостей. — Просим!

За темной чертой забора звучала мелодия. Тура часто слышал ее по радио. Тот же знакомый женский голос страстно вел ее сейчас в душной черноте южной ночи. Было совсем тихо, лишь время от времени в невидимые деревья за стеной словно бросало с размаха мощные порывы ветра, и сразу открывалось, какая огромная аудитория собралась во дворе!

У входа, загораживая путь, стояло несколько мужчин. Туру и Силача Джурабай познакомил с каждым, после чего передали они свой подарок — электрогриль. Родственники Алишера степенно поблагодарили, подарок понравился, но, по обычаю, вроде бы не придали ему большого значения:

— Стоило тратить деньги! Спасибо, что смогли приехать! Такая радость для нас всех!..

Тура и Силач попали за общий стол не сразу — сначала их приняли несколько ближайших родственников жениха, подчеркнув этим уважение.

На полу в большой комнате, убранной коврами, каждому предложили традиционный набор сластей, быстро раскупорили бутылку французского коньяка «Камю».

— Как поживаете? Как доехали? — наливая в пиалу Туре «Камю», обратился седой коренастый старик, сидевший напротив.

— Спасибо, — поблагодарил Халматов. — Все хорошо. Как вы?

«Лично я предпочел бы французскому коньяку марочный грузинский „KB“. — подумал Тура. — Надо будет при случае осмотреть место, где хранится спиртное… Перекинуться словечком-другим с раисом или виночерпием. В нашем деле никогда не знаешь, где найдешь…»

— Как настроение? — Старик напротив дотронулся до пиалы с коньяком.

— Спасибо, — Тура повторил жест.

— За ваше здоровье! Долгих лет!

— За молодых!

Как и положено по правилам гостеприимства, хозяева готовы были просидеть с уважаемыми гостями всю ночь, но прибыла другая группа таких же почтенных гостей, и в сопровождении Джурабая Халматов и Силач спустились с крыльца.

Огромный, под открытым небом, освещенный гирляндами огней сад вмещал несколько сот человек, сидевших рядами вокруг грубо сколоченных длинных столов. В центре, рядом с помостом для наиболее почетных гостей, помещалась эстрада с микрофоном, там выступала певица. Малика Истамбаева! Тура вспомнил ее имя. Как только стихли аплодисменты, певицу сменил красавец киноартист — с микрофоном в руке он шел вдоль столов, исполняя обязанности тамады. Отпускаемые артистом в микрофон анекдоты и соленые шутки вызывали взрывы оглушительного хохота.

Места Туры и Силача оказались поблизости от помоста, наискосок от жениха и его полностью закрытой фатой невесты.

— Видишь, и здесь социальный прогресс подвинул традиции, — шепнул Силач.

Жестким обычаям на этот раз было сделано послабление — невеста никогда не появлялась на свадьбе в доме жениха, как и женщины вообще.

Алишер увидел Туру, поклонился, показал рукой на столы, изобильно уставленные едой. Дежурные с нарукавными повязками разносили яства, наблюдали, чтобы тарелки перед гостями не пустовали. Вереницы дежурных непрерывно, муравьиной цепочкой, двигались от котлов к столам.

Тура осмотрелся. В центре почетных гостей на помосте красовался величественный всесильный Рахматулла Юлдашев, бессменный директор облобщепита, прямой родственник Отца-Сына-Вдохновителя, еще крепкий, зорко поглядывавший вокруг старик. Здесь же, в непосредственной близости от него, восседали генерал Эргашев, Назраткулов, двое проверяющих, прибывших с комиссией, преемник Туры — Равшан Гапуров, еще более важный, с неподвижной шеей, косивший черным красивым глазом. Здесь же сидело несколько человек в обычных партикулярных костюмах, но с депутатскими значками. Председатель облпотребсоюза, управляющий торгово-закупочной базой, директор ресторана «Москва» Яхъяев, сын которого первым принес маленькому Улугбеку новость об изгнании Туры со службы…

Начальник управления торговли, директор хлопкоперерабатывающего завода, зав. горкоммунхозом, руководство бытового обслуживания, управляющий «Водоканалом», несть им числа…

— Ну что ж, можно заодно провести сессию облисполкома, — сказал Тура Силачу. — Это что, друзья Равшана?

Силач засмеялся негромко. В любой компании мгновенно находивший собеседников, он уже пошептался с соседом.

— Алишер-то, знаешь, на ком женится? — спросил он Халматова вполголоса. — Кто там сидит под белым покрывалом, знаешь?

— Нет пока.

— Это внучатая племянница Рахматуллы Юлдашева. Вот тебе и твой Алишер, скромница!

— Н-да, — покачал головой Тура. — Действительно сюрприз!

Усиленный динамиком голос тамады произнес:

— Я передаю микрофон одному из наших самых почетных гостей — многоуважаемому полковнику Назраткулову…

— Пусть живут молодые тысячу лет, как чинары… — зычно начал Назраткулов. — Молодые люди — это крона. Она зелена и здорова, если крепки и здоровы корни, если тянутся корни, переплетаясь, далеко на всех уровнях, добывая влагу из плодородной, но засушливой земли. — Голос его больше и больше набирал силу. — Пусть будет вечно здоров, счастлив наш дорогой Учитель — наш Отец…

— …Мудрость, доброта и справедливость — вот закон, по которому он живет и велит всем остальным жить так же! Его закон не в мятых книжечках, а в его огромном любящем сердце и светозарном уме. Если все его добрые дела прорастут одной травинкой, то он умрет через сто лет в цветущем саду, название которому — рай на Земле!

— А-а-а! А-а-а! А-а-а! — Казалось, взрыв любви и ликования затопил двор, кишлак, область и теплой волной признательности докатился до ушей самого Отца-Сына-Вдохновителя…

Улучив момент, Тура вышел из-за стола.

Во всеобщем веселье наступил небольшой перерыв. Силач сбежал еще раньше, его хрипловатый смех некоторое время еще доносился откуда-то за несколько столов, потом и вовсе пропал. Невесты на месте не было. Алишер с ближайшими родственниками, артистами и почетными гостями тоже на время удалился.

Двор был освещен. Неказистые снаружи жилые постройки тянулись углом, занимая большую часть двора. Внутри, за закрытыми ставнями, шла и сейчас невидимая посторонним жизнь. Хозяева отдавали должное аксакалам, людям постарше и позаслуженнее, которые не обошли вниманием такое радостное событие в их доме.

Тура знал обычаи узбекской свадьбы. На этот случай заранее готовились памятные подарки — от тюбетеек и сорочек до ботинок «Саламандра», пальто и пыжиковых шапок; заранее узнавали вкус «высоких» гостей, их рост и размеры.

Двор был полон людьми, вместо певицы крутилась магнитофонная кассета. С высоты — из динамика, установленного на старом тутовнике в центре двора, доносился голос Артыка Атаджанова.

В дальнем конце двора у огромного казана с пловом хлопотали повара. На мангалах сладко шипела молодая баранина, ароматы лука и свежей зелени носились в воздухе тропическими облаками. Сотни свежих лепешек, выпеченных с утра, лежали покрытые сверху цветными шалями.

Именно лепешки снова напомнили Туре о Корейце. Преступник нес пистолет на лепешке. Под салфеткой. Убийца знал Пака и понимал, что иначе не успеет выхватить оружие — Кореец управится раньше.

Тура и теперь подумал о Паке, как о человеке вооруженном, избравшем войну своей профессией. В этом случае происшедшее с Паком воспринималось как событие, которое рано или поздно могло произойти и с ним самим.

Оно поддавалось анализу. Это был не несчастный случай, не смерть в результате продолжительной долгой болезни, в нем не было неотвратимости — Пак допустил какой-то прокол. Но где? В чем?..

Люди, разносившие выпивку, двигались размеренной чередой, каждый нес в руке по бутылке вина и водки. Начало цепи находилось в хозяйственной постройке под болхоной. Там управлялся со всем один-единственный человек — с гладким жизнерадостным румянцем, какой может быть только у истого трезвенника.

— Что вы хотели, ака? — сразу же вежливо обратился он к Халматову.

Тура пошутил:

— О, волшебник-кравчий! Устроитель радости и веселья! Из-за тебя в магазинах исчез мой любимый коньяк. Весь ушел на сегодняшнюю свадьбу.

— Какой коньяк? — серьезно осведомился виночерпий. Он взглянул куда-то позади себя. — «Дагестанский», «Белый аист»… «Армянский» три, четыре звездочки. «Двин…» — пока он разговаривал, движение носильщиков прекратилось, помощники терпеливо ждали.

— «KB». Грузинский, — сказал Тура.

— «KB» у нас нет, — развел руками руководитель выпивки… — Мы еще с прошлой осени начали запасаться, но «KB» не попадался.

— Ака! — Один из носильщиков, молодой мужчина, по виду такой же трезвенник, как и виночерпий, тронул Халматова за руку. — Вы посмотрите на столах. Один из гостей подарил ящик с «KB». Я только не уверен, тот ли это коньяк, что вы желаете…

— Высокие бутылки. «KB» — большими буквами.

— Он. Его в дом внесли. Целый ящик. Хотите, я узнаю для вас?

— Да нет, спасибо!

— Тура! Ты здесь? Вот уж не думал! — раздался позади голос Силача. Силов был слегка навеселе. При его комплекции это о многом свидетельствовало. — Пойдем, ребята хотят с нами посидеть.

— Какие ребята?

— Ну, наши, из розыска, кто смог приехать. Пол-отдела разъехались по командировкам: Сырдарья, Навои…

Они вернулись к дому. Тура держался ближе к окнам. Кое-где в просветах между створками ставен кое-что можно было увидеть.

— А кто из наших приехал?

— В основном новенькие… Непесов дежурит…

Тура тянул время, давая пройти людям. Перерыв — чтобы дать артистам отдохнуть — заканчивался. Все снова потянулись к столам.

— Секунду! Есть дело… — Когда никого вокруг не было, Халматов заглядывал по очереди в освещенные окна. В узкой длинной комнате на ковре сидели аксакалы, перед старшим стоял заварной чайник с одной-единственной пиалой.

— Что там? — спросил Силач.

— Так. Ничего.

Подаренного ящика с грузинским «KB» не было видно. Тура прошел мимо виноградных корней, поднимавшихся прямо у окон.

— Стоп! — Он рукой подозвал Силача — Смотри!

Против окна сидели трое. Халматов видел их впервые.

Все трое находились в сильном подпитии. На маленьком столике — тохтахоне — стояла недопитая бутылка, вторая такая же — непочатая — стояла ближе к окну на полу.

— «KB», грузинский, — удивился Силач.

Люди, сидевшие за столом, не выглядели ни пожилыми, ни солидными. Предоставленную им хозяевами возможность кейфовать отдельно, в доме, на курпачах, было трудно объяснить.

Тура шепнул:

— Я на секунду придержу дверь, а ты попробуй умыкнуть эту бутылку, у окна.

— Будет две, — ухмыльнулся Силач. — Алишер передал нам «Посольскую», в экспортном исполнении…

Тура взошел на крыльцо, распахнул дверь с пьяным развеселым криком: «Алишер, Алишер, ты тут, что ли?» Три пьяные физиономии обернулись к нему, и Тура увидел, как за их спинами, Силач, словно на скачках, легко, почти до земли, перегнул со двора через подоконник свою семипудовую тушу, выпрямился и исчез в темноте.

Тура прижал руку к груди:

— Извините, друзья… — и закрыл дверь.

В динамиках, развешанных на деревьях, ритмично застучал барабан. На крыльце появилась Малика Истамбаева; с порога, виляя стройными бедрами, ступила крохотными позолоченными туфельками на расстеленный посреди двора огромный ковер. С другой стороны — из под старой шелковицы — показались солисты знаменитого вокально-инструментального ансамбля. Вылетевший из сотен глоток беззвучный вздох шквалом зашевелил ветви деревьев.

— Кого я вижу?! Халматов! — навстречу шел по дорожке директор ресторана Яхъяев. — Ассалом-алейкум! Как дела? Как настроение?

Он радостно улыбался и протягивал ладонь для искреннего дружеского рукопожатия. Тура с интересом рассматривал эту протянутую ладонь, будто нес в ней Яхъяев птицу. А когда сошлись вплотную, Тура, не торопясь, очень спокойно убрал обе руки за спину.

С открытой террасы спускался достопочтенный покровитель невесты — славный Рахматулла Юлдашев с родственниками, они тоже приостановились — все, как на подбор, в новеньких английских «тройках», в строгих галстуках, в туфлях на высоких каблуках. Сзади держался сопровождавший их повсюду — официант-не официант, гулям-не гулям — красивый молодой парень с салфеткой на руке, с подносом, заставленным сосудами и закуской.

— Даже на свадьбе не отдыхаешь… — вздохнул Яхъяев, приблизив к Халматову рыхлое, будто непропеченное лицо. — Все ищешь! Шучу, конечно! Работа твоя привычку родила — узнавать да вынюхивать…

— А я вот смотрю на тебя, шутник гороховый, и думаю — чем же я так тебе помешал? Я ведь не обэхаэсник, я уголовным розыском командовал, воровать тебе не мешал. Где же я тебе дорогу перешел?

— А теперь это уже неважно, потому что ты — никто, — только сейчас Тура рассмотрел, что Яхъяев уже сильно пьян. — Видишь, как получилось, целую жизнь ты шнырял, вынюхивал, ловил, людей по тюрьмам сажал, а потом тебе: «Спасибо, больше не нужны. До свиданья». Но ты не огорчайся, я тебя сейчас рассмешу анекдотом. Один другого спрашивает: «Где должен милиционер носить нож?» А тот отвечает: «В спине…»

Слушатели зашлись от хохота. Подходили новые люди, спрашивали о причине такого бурного веселья, просили пересказать анекдот, слушали и тоже начинали хохотать.

Тура, ковыряя спичкой в зубах, дожидался неторопливо, когда немного утихнет буря веселья. Потом обратился к всемогущему Юлдашеву:

— Мне горько, почтенный Рахматулла-ака, что ваш гость совершил кощунство в доме празднества. Он сглазил свадьбу вашей племянницы. Ее жених — милиционер…

Пала ужасная тишина, мучительная и вязкая, как немота. Тура поклонился и пошел к накрытым столам.

Пиршество продолжалось, но бездумно наслаждаться красочным зрелищем Туре не пришлось. Его перехватил со своим микрофоном раис-ведущий, уже проинструктированный кем-то:

— А сейчас я попрошу сказать несколько слов нашего достопочтенного гостя, который приехал позже других, и мы не успели сразу дать ему слово. А приехал он поздно потому, что у него такая работа… — С лица актера не сходило глуповато-счастливое выражение, которое много лет подряд делало его одним из популярнейших комиков. Стоило ему открыть рот, как слушатели вокруг сразу начинали смеяться, какую бы чушь он ни нес. — А работа у подполковника милиции Туры Халматова, друзья, такая. Он говорит — уважаемые, у вас от забот болит голова. А ну-ка, выкладывайте все лишнее — дачи, машины, золотишко, наличные — все, от чего болит голова. А я вам обеспечу беззаботную жизнь — бесплатное помещение, нары, физический труд и двухразовое питание в сутки на тридцать четыре копейки…

Застолье грохнуло от смеха. Дурацкое кривляние обеспечивало полный успех любой глупости. Глумливо хихикающие морды.

— Но сейчас, ходят слухи, Туре Халматову самому сказали — отдохни, дорогой! Не надо волноваться. Зачем? Жизнь одна и так удивительно хороша, как заметил поэт…

Алишер с ближайшими родственниками проводил его до ворот:

— Вы огорчены, устоз. У вас плохое настроение… Все пройдет! Поверьте!

— Конечно, пройдет, сынок, — согласился Халматов. — И ты тоже устал.

— Вы грустны!

— А грустен я сейчас из-за тебя, — Тура безотчетно симпатизировал младшему Гапурову. — В жизни мы все равно рано или поздно обрастаем пороками. Может быть, в милиции — особенно. И все-таки работник уголовного розыска — это особая статья! Голубая кровь милиции. Кого тянет к богатству, тот у нас не удержится. Пойми! Слишком много соблазнов!..

На обратный путь Равшан Гапуров дал Туре и Силачу патрульную машину, возвращавшуюся в Мубек.

Кроме них и водителя-сержанта, на заднем сиденье в углу дремал второй патрульный — круглолицый, с несколькими волосками на подбородке, не знавшем бритвы.

Усаживаясь, Халматов молча сжал товарищу руку. Силов легонько оттолкнул его:

— Да ладно! Жену учи щи варить…

За всю дорогу никто не проронил ни слова.

Номерной знак патрульной машины был «43–17».

Тура не мог ошибиться — он уже дважды встречался с ней: ночью после разговора с генералом и утром другого дня, когда выходил из чайханы Сувона.

«Как он сказал, этот кретин-конферансье? — вспомнил Тура. — „Отдохни, дорогой. Не надо волноваться. Жизнь одна и так удивительно хороша…“»

Тура сидел на переднем сиденье, опершись спиной на дверцу — развернувшись полностью в сторону водителя.

Пронзительный неслышный звон тревоги переполнял его — беспричинное ощущение опасности властно скручивало его в мощную пружину, готовую в любой момент распрямиться в разящем наповал ударе.

О, это ужасное, мучительное состояние безоружности!

Никаких зримых причин беспокоиться пока не было, но Тура безошибочно и твердо верил своим предчувствиям. Это не была нервозная пугливость, а тренированная интуиция, обостренная реакция охотника на подкрадывающуюся опасность.

Через открытое окно врывался тугой жаркий ветер пустыни, он был сплетен из черноты ночи и теплоты дня.

Ветер ласкал разгоряченную спину, трепал ласково волосы. Вокруг на многие километры не было видно ни одного огонька, и только толстые снопы света от фар таранили перед мчащимся в ночи автомобилем стену темноты, и казалось все время, что, как только машина вламывается в этот пролом, тьма смыкается позади, и ждет лишь, чтобы машина остановилась хоть на миг, и тогда она ее заглотит окончательно.

И Тура думал о том, что, если водитель захочет остановиться в пути, он не даст ему этого сделать — в тесноте кабины Тура и без оружия не даст ему никогда вынуть пистолет. А если они остановятся… Кто его знает, может, действительно, мгла сомкнётся. Как она сомкнулась над Паком.

Но водитель, ни разу не тормознув, гнал через степь, через духоту и ночь «Москвич», и стрелка спидометра мерно покачивалась между «100» и «120».

Въехали в Мубек поздней ночью. Милиционер-водитель не спрашивал у Туры, где он живет, где — Силач. Кратчайшей дорогой, словно возил их всегда, подъехал к дому.

Может, когда-нибудь видел, когда привозил Равшана, или слышал, подумал Тура, выходя из машины. Силач одновременно с ним захлопнул дверцу. Тура наклонился к открытому окошку шофера, сказал:

— Спасибо… Вы, наверное, устали?

У сержанта было запоминающееся лицо — лоб и подбородок выдвинуты вперед, а середина лица, переносье, нос, рот вдавлены, будто однажды на сумасшедшей скорости налетел мордой на шлагбаум и вмял в череп центр физиономии.

Не поворачивая своего раздавленного лица к Туре, водитель сказал:

— Я за баранкой никогда не устаю…

— Тогда спокойной ночи…

Не договариваясь, Тура и Силач поднялись к Халматову. Тура отпер дверь, сбросил в прихожей туфли. Силач тоже остался в носках. Осторожно ступая по вздыхающим половицам, прошли в кухню.

— Ну! — нетерпеливо скомандовал Тура.

Силач вынул оттягивающую ему полу пиджака бутылку, гордо водрузил на стол.

— Я считаю, что, отказавшись от «Посольской», которую нам подарил Алишер, в пользу «KB», я обязал тебя в смысле закуски…

— Безусловно.

— Как я понимаю, нас интересует емкость, в которой находится коньяк… Читаю: «KB». Коньяк марочный, выдержанный. Из высших сортов винограда. Выдержка 10 лет».

— Не могу утверждать, но похоже, бутылка действительно из той же партии, что была у Сабирджона. И мы можем предложить свой вариант: через винный отдел, где ее приобрели на свадьбу, — к Сабирджону.

— Что будем делать? — поинтересовался Силач.

Он взял с окна пистолет Улугбека, подержал его; как человек воспитанный, курок взводить не стал, молча положил игрушку на место.

— Я ставлю чай, — сказал Тура. — Потом мне надо будет позвонить.

— Так поздно?

— Там не спят…

Наливая воду в чайник, Тура взглянул в окно:

— Иди посмотри: патрульная машина все стоит!

— Может, следователь установил за тобой наблюдение?! — иронически спросил Силач.

— Или Равшан!

— Все может быть. Иди звони. Я посмотрю за ними…

Халматов позвонил в управление, трубку взял Какаджан Непесов.

— Слушаю, Тура Халматович! Уже вернулись? Как свадьба?

— Свадьба как свадьба… «Кто не сватает девушку, тот не пьет кумыса…»

— А вы знаете новость? Алишер у нас в розыске больше не работает.

— Действительно новость! Он ничего мне не сказал.

— Алишер теперь в райотделе заместителем начальника отделения БХСС. Обслуживает Мубек.

— Почему?

— Равшан к нам перешел. Неудобно: близкие родственники вместе…

— Почему в ОБХСС?

Какаджан замялся:

— Так уж начальство решило… — Он тактично увел разговор. — Кстати, устоз! О том квартирном воре, которым вы интересовались…

— Об Уммате?

— Да. Признался еще в одной краже. Вы ее помните. Мы тогда еще вместе с вами побегали… У артиста ташкентской филармонии…

— «Панасоник», теннисная ракетка и деньги, — вспомнил сразу Тура.

— Вы еще говорили мне: «Сынок, ну чему тебя учили там, в Омской высшей школе…»

— Слушай, Какаджан, Уммат признался в краже, когда его допрашивали там, в Урчашме? Или в Мубеке?

— В Мубеке. Следователь райотдела отличился. Перехватили записку, которую Уммат послал в сигарете с сокамерником. Речь шла о «Панасонике». Так что…

— «Панасоник» нашли? А ракетку?

— Ничего не нашли.

— Понимаю, Уммат обязался возместить ущерб.

— Кажется, так. Я узнаю.

— Молодцы… — Все это было странным, словно придуманным нарочно — записка, упомянутый в ней, но в действительности отсутствующий японский стереомагнитофон, и снова — обязательство возместить причиненный ущерб.

И уже под конец разговора, как бы между делом, Халматов поинтересовался:

— Дружок, не можешь сказать, как там поступили с бутылкой, которая была в сумке Сабирджона? Ее, наверное, надо показать во всех винных точках в Мубеке…

Какаджан удивился:

— Разве вы не знаете, устоз? Бутылка разбилась при перевозке.

— Что-о? — протянул Тура. — Вещдок разбили?

— В мелкие осколки! Ничего не собрали.

— Ну ладно, будь здоров, — попрощался Халматов и, возвратившись в кухню, спросил: — Как патрульная машина?

— Немного постояла, потом отъехала. Может, вернется еще — он же не устает за баранкой. Что в управлении? Какие неприятности? Обычные? Особые?

— Для нас, пожалуй, обычные. Между прочим, Алишер переведен заместителем начальника ОБХСС в райотдел…

— Этого следовало ожидать, — Силач все еще находился под впечатлением свадебного стола и не прочь был пофилософствовать. — Меня удивляет другое. Я не считаю, что скромному юноше из кишлака не под силу разбить сердце племяннице Всесильного Рахматулла-аки Юлдашева. Но, согласись, это странно. Она, я слышал, учится в Москве, в консерватории. Говорят, правда, путь мужчины к женщине и путь птицы в небе следы не оставляют… Между прочим, я должен сказать, Тура, что ты ловко вбил клин между Яхъяевым и Рахматулла-акой. «Сглазил свадьбу вашей племянницы…» Рахматулла-ака не должен Адылу это простить.

Тура несколько секунд сидел, уставившись в стену перед собой. То, о чем поведал Какаджан, существенно меняло дело. Все выглядело не так просто, как казалось вначале. Потом Тура поднялся, достал штопор. Силач наблюдал. Когда Халматов открыл сервант с посудой, Силач, с интересом следивший за ним, не смог не одобрить:

— Это ты правильно решил. Хрусталь — как раз то, что нужно…

Сдвинув в сторону ряд хрустальных стопок, Халматов достал красивую, из-под индийского чая жестянку, в которой жена хранила лекарства.

— Следи за тем, что я сейчас буду делать.

Тура вынул из банки три небольших пузырька, откупорил их и вылил содержимое в раковину. Затем принялся полоскать пузырьки с мылом и горячей водой.

— Поясняю. Я дезинфицирую емкости, прежде чем влить в них драгоценное содержимое бутылки, которая так дешево тебе досталась, — у Туры поднялось настроение.

— Дешево?! А бутылка «Посольской», от которой я отказался?!

— Следи внимательно и не возражай! Я хочу поделиться с тобой одним секретом, Силач. Запоминай: стекло — это твердый прозрачный материал, который находится в распоряжении человека с незапамятных времен… Ты слышал об этом?

— Отчасти. Впервые стекло, по-моему, было получено в Египте.

— Возможно. Этот прекрасный материал имеет очень важный недостаток — он хрупок и имеет привычку разбиваться на мелкие осколки. Вдребезги… Понимаешь? Так ничего или абсолютно ничего не остается ни от сосуда, и от содержимого.

— Постой, постой!! — щелкнул пальцами. — значит, это ты называешь обычными неприятностями? Бутылка, которая была у Сабирджона, разбилась? Совершенно случайно, как я понимаю?

— Ну конечно же!

— Просто сама выскользнула из рук…

— Натурально.

Халматов подержал пузырьки над гудящей газовой конфоркой, осторожно раскупорил «KB» и наполнил каждый пузырек коньяком.

— Учитывая это, я решил, что нам следует послать коньяк на исследование… С этого мы начнем розыск.

— Все правильно. И, приняв во внимание хрупкость материала, послать…

— …В нескольких сосудах. Один разобьют, второй потеряют, третий останется…

— Целиком тебя поддерживаю…

— Значит так, Силач, — Тура закупорил пузырьки, аккуратно обтер каждый, затем так же аккуратно закупорил бутылку. — Завтра…

Силач перебил:

— Знаю! Каждый из нас возьмет по пузырьку и отправится к знакомым специалистам-химикам…

— С пузырьками пойду я один. К моему другу Мусе. Ты встретишься со знакомыми шоферами, попробуешь узнать, кто из гостей привез на свадьбу в подарок «KB». Мне кажется, это мы с Корейцем, сами того не подозревая, крепко сели на хвост торгашам… — Тура прошел по кухне, остановился — поправил пузырьки с коньяком. — Но каким образом? Мы ведь не занимались ни коньяком, ни торгово-закупочной базой, ни рестораном. Это — линия ОБХСС! А наш хлеб — наркотики!

Из газет:

Капитан Муса Аминов — приятель Туры, «последний специалист-химик в Мубекском экспертно-криминалистическом отделении», как он себя рекомендовал, — заварил чай в стеклянной реторте, установленной на спиртовке. Аминов категорически не признавал ни чайников, ни пиал, никакой посуды, кроме лабораторной. Изготовленное им питье, нежного цвета чистого дегтя, Муса разлил в мензурки, предварительно выплеснув в умывальник то, что в них прежде находилось.

— Может, предпочитаешь с сахарозой? — Он бросил несколько крохотных таблеток на стеклянную подставку под графин, где в изобилии лежали другие таблетки, стержни для авторучек, скрепки, огрызки старых ластиков и карандашей. — Как чай?

— По-моему, ничего, — осторожно похвалил Тура.

— Ничего! Да это, можно сказать, ханский чай! Собственный рецепт: краснодарский, трехсотый и фирменный грузинский…

Ему позвонили — кто-то интересовался количеством содержания алкалоидов в млечном соке опиумного мака.

— Начнем с морфина… — Муса был готов прочитать по этому поводу пространную лекцию, ибо любой сотрудник мог рассчитывать на его внимание и время, ничуть не считая себя обязанным. — Только в одном морфине содержится по меньшей мере до двадцати видов различных алкалоидов…

Едва лекция закончилась, позвонил кто-то еще.

— Только не «лясэ», а «ляссе» — два «с»… — терпеливо объяснял Муса. — Ударение на втором слоге. Это ленточка, которая идет от корешка книги. Закладка. Приходилось видеть?

Муса давал консультации не только по телефону. Дверь в лабораторию практически не закрывалась, в кабинет шли по делу и без дела, мешая Мусе заняться экспресс-анализом коньяка.

Муса давал объяснения различным проблемам, включая международные, консультировал любителей спортивных прогнозов, непрерывно прикуривал, запивал сигарету остывшим чаем, поднимался к реактивам, стряхивал пепел на брюки и на пол. Он делал тридцать три дела сразу.

Халматов напряженно ждал результатов анализа. Думал о своем. Прямо против него на стене висела оперативная карта, отражавшая особенности наркологической обстановки в Мубекской области. Тура часто пользовался ею при проведении занятий со своими сотрудниками — каждый оперативник, считал он, должен назубок знать состояние дел на этом фронте.

В северной и северо-восточной части Иссык-Куля в свое время были расположены принадлежащие государству посевы опиумного мака. Огороженные и тщательно охраняемые участки обслуживали специальные сборщики. С июня по начало августа ежедневно рано утром сборщики проходили контрольно-пропускной пункт, переодевались в рабочую одежду, которая здесь хранилась, и через вторую линию ограждений попадали к месту работы, где на высоких стеблях качались головки прекрасных цветов, изысканных, красно-лиловых, нередко украшающих собою обложки иллюстрированных журналов и вместе с тем содержащих сильнейший смертоубийственный наркотик.

В зеленой головке цветка наливался удивительной силой белый густой сок, который обещал людям избавление от боли и мук и одновременно — полный распад и страшную смерть.

Лекарство. Отрава. Исцеление. Безумие. Счастье воскресения. Корчи на дыбе. Жизнь. Смерть.

Особыми ножами сборщики наносили три глубоких пореза головкам мака, чтобы через сутки другими — серповидными — ножами соскрести в висевшие у них на шеях стеклянные банки выступивший из надрезов высохший на воздухе млечный сок.

Это и есть сырье для фармакологических заводов.

Опытный сборщик собирал ежесуточно 150–170 граммов — вчетверо больше любого новичка. Закончив смену, сборщики переодевались в оставленную ими на вахте одежду и после тщательного осмотра охраной возвращались домой.

Первый шаг за оградой плантаций был началом опиумной тропы. Здесь сборщиков ждали первые скупщики наркотика, самые мелкие, шушера, готовые купить 10–12 граммов. Они первыми начинали прокапывать русло ядовитого ручейка, которому суждено со временем влиться в черную реку людского страдания и гибели.

Установить, сколько опиума расхищалось прямо с плантации, почти невозможно — выпадающая за ночь обильная роса нередко уничтожает сырец, проступивший на головке мака, полностью. А на самую тщательную продуманную систему охраны всегда находился новый, неизвестный способ хищения.

Смертельная эстафета движения наркотиков проста: каждый покупает какое-то количество опия, чтобы тут же перепродать с наживой следующему — более крупному и находящемуся в некотором отдалении. С каждым километром цена наркотиков все больше растет, хотя и вблизи места сбора она поднимается до двадцати пяти тысяч рублей за килограмм. Один грамм — двадцать пять рублей. В конце тайной тропы — в руках наркомана — опиум стоит около 150 рублей за один грамм.

Особенностью Мубека считалось его местонахождение в центре традиционных опиумных троп, которыми наркотик тайно переправлялся с северо-востока на юго-запад. Крупные сбытчики отправляли его мелкими партиями по пять-шесть килограммов с проверенными курьерами. Основное обязательное условие опиумной тропы — ее расчлененность — курьер в лучшем случае знает только человека, которому он передаст груз, а чаще просто отдает неизвестному, который назовет условный пароль. Арест курьера просто прерывает цепь, и дело заканчивается — он и при желании никого не может назвать.

Цепь сбытчиков наркотиков действовала обычно с ужасающей точностью, оставаясь в течение многих лет нерасшифрованной. Тайна перевозок обеспечивалась не только солидным вознаграждением, но и грозившей курьеру-отступнику смертью.

Когда опиумное поле на берегу Иссык-Куля срыли, структура «подпольного синдиката» изменилась, но многое свидетельствовало о том, что тайная тропа через Мубек по-прежнему существовала.

И все-таки преступники все больше «клали глаз» на затерянные в отдаленных горных районах клочки земли, куда годами не заглядывала никакая проверка. Богата такими местами была и Мубекская область.

Разница — более чем в сто тысяч рублей на каждом килограмме опия — присваивалась в пути от маковой головки до шприца. Это была доля перекупщиков и всех тех, кто обеспечивал его охрану, кто предоставлял помещение для хранения.

Тура понимал, что часть огромных этих сумм шла тем, кто однажды дал на службе присягу бороться с распространителями наркотиков, а потом, присягнув и Моммоне, взял на себя обязательство не ловить курьеров с опием, не досматривать их багаж, предупреждать об опасности и приходить на помощь, когда торговцам и курьерам грозит опасность…

— Тура, — негромко окликнул его Аминов и подал конверт. — Я думал, ты задремал. Вот, что тебя интересует. Не пропадай, звони.

— Обязательно, — под взглядом нескольких друзей Аминова, зашедших в кабинет, Тура, не читая, сунул результаты экспресс-анализа в карман. — Спасибо.

В коридоре он нос к носу столкнулся с Какаджаном Непесовым. Как было заведено при нем, при Халматове, Какаджан после дежурства не ушел отдыхать, остался на службе. Тура и сам сутками, пока тяжкое преступление оставалось нераскрытым, не вылезал из отдела.

— Устоз! — Какаджан был искренне рад встрече. — Как здоровье? Как ваши?

— Все хорошо, спасибо, — он снова с сожалением подумал, что если Какаджан и станет начальником уголовного розыска какого-нибудь из районов области, то ему, Туре, все равно никогда уже не обговаривать вместе с ним общие дела, не утверждать его планы оперативных мероприятий. Никогда больше им не работать вместе. — Расскажи, какие новости. Что ребята привезли из командировок?

Они отошли к лестнице, остановились у лифта, который, сколько помнил Тура, никогда так и не был пущен, как и многие другие усовершенствования в Мубеке.

Однажды, несколько лет назад, Отец-Сын-Вдохновитель лично посетил управление. Подготовкой занимались всерьез, и когда лучезарный гость вошел в лифт, по рации передали команду в машинное отделение на крыше, где шесть дюжих милиционеров вручную — лебедкой — подняли кабину лифта на второй этаж, где находился кабинет Эргашева.

— Почти ничего, устоз. Сабирджон Артыков после своего освобождения сильно изменился. Со старыми друзьями, сверстниками почти не общался. Видели его как-то в солидной компании, в ресторане. Все были хорошо одеты, наели и напили на крупную сумму.

— А еще?

— Одежда у него импортная, вы заметили. Куплена на чеки. Нарижняк, следователь, на совещании сказал, что Сабирджона опознали продавцы магазина «Березка», он приезжал туда вместе с неизвестным мужчиной. Мы считаем, что Артыков был у него телохранителем.

— Как его характеризуют?

— Неровным. Но в целом-то парень был неплохой. Пробовал сочинять песни, играл на гитаре, писал стихи…

— Как там наши ребята в розыске?

— Все нормально, устоз.

— Ты чем-то расстроен?

Какаджан приблизил загорелое, с малозаметными оспинками, привыкшее оставаться бесстрастным, лицо, тяжело вздохнул:

— Новость для вас не очень приятная, но, думаю, лучше предупредить. На вас зарегистрировано уголовное дело…

— По поводу нового двигателя?

— Да. Насколько мог, я объяснил про вас Нарижняку, но ведь вы знаете: прокуратура! Им кажется, что мы в милиции все — одно целое, все заодно. Что вы, что Гапуров…

— Будем надеяться на лучшее, — пожал плечами Тура.

— Все же я беспокоюсь за вас, устоз. Следователь возбудил по сто сорок девятой части первой. Как злоупотребление должностным положением. Я слышал, как Равшан Гапуров водителю обещал, что его не возьмут под стражу, если он будет показывать, будто вы были в курсе. Но, как мне кажется, Алик держится пока. Вы бы сходили к Нарижняку. Мало ли как обернется? Хотите, я с ним поговорю, устоз? Прямо сейчас!

Тура спустился в вестибюль по боковой лестнице, остановился около аквариума. В бирюзово-мутной прорве тихо пузырилась, радужно вспыхивала яростной расцветкой тропических рыб, сопела и булькала немая жизнь. Интересно знать, чем пленили крутое сердце Эргашева эти юркие, ослизлые, пестрые существа с пугающе красными глазами водяных упырей?

Мимо ходило великое множество людей — озабоченных и праздных, смеющихся и встревоженных, рядовых и начальственных, но почти никто из них уже не замечал Туру, будто он накинул на себя плащ невидимки. Он был здесь чужой. И вполне нежеланный. Ну что ж, здесь свет клином не сошелся. Надо поискать, где же все-таки сходится этот пресловутый клин? И вообще — как он, собственно, выглядит — свет, сошедшийся наконец клином?

Тура оперся спиной на прохладное толстое стекло аквариума, достал из кармана конверт Аминова и быстро вскрыл его.

На официальном бланке — «Управление внутренних дел мубекского облисполкома. Экспертно-криминалистический отдел. Справка эксперта. К уголовному делу не подшивать» — было написано от руки:

«Т-щу Халматову Т.

Согласно результатам произведенного экспресс-анализа представленная на исследование жидкость не содержит характерных компонентов коньяка заводского изготовления.

Эксперт-химик ЭКО мубекского УВД капитан милиции М. Аминов».

— Тура-ака! — тихо позвали. Он обернулся и увидел рядом хромого Халяфа. — Генерал знает, что вы в управлении, приказал срочно подняться к нему.

Тура спрятал конверт в карман, усмехнулся:

— Я думал, Халяф, что у вас в управлении никто не работает. А вот, гляди, пять минут простоял тут — уже кто-то успел доложить…

Халяф молча смотрел ему в лицо — понять, о чем он думает, было невозможно. Тура легонько похлопал его по плечу и неожиданно для себя спросил:

— Халяф, а ты этих рыб любишь?

Халяф сморгнул и сказал без всякого выражения:

— Мы кормим друг друга…

— О-о, сердит ты на меня, — Эргашев прошел вдоль длинного приставного стола, вернулся к Туре. — Знаю. На свадьбе не подошел. Уехал, не прощаясь. Считаешь меня во всем виновным. Я, между прочим, не одобрил Яхъяева на свадьбе. Ни его, ни раиса. Сказал им: «Вы виноваты оба! Найдите Халматова. Втроем выпейте по сто пятьдесят — и чтоб без обид!» Мужики мы или кто? — Генерал поднял на Туру желтые яростные глаза. — Побежали тебя искать — тебя и след простыл…

Халматов промолчал.

«Рахматулла Юлдашев, видимо, не очень обиделся на Яхъяева за то, что тот унизил жениха в его же доме… Да и генерала, похоже, это не особо потрясло».

— Как живешь? Надежда переживает, наверное? — спросил Эргашев.

— Ничего. У меня жена — белоруска…

Эргашев усмехнулся, понимающе помотал головой:

— Зовет в Москву, наверное…

— Все бывает.

— Поедешь? Или как?

— Нет, — быстро и твердо отрезал Тура.

Генерал долго, внимательно смотрел на него, потом равнодушно заметил:

— Смотри сам. Улугбек учится?

— Да, все в порядке.

— Ты не думай — я не забыл о тебе, — вдруг очень сердечно сказал Эргашев. — Ты знаешь, я всегда считал тебя своим лучшим сотрудником. Что-нибудь сообразим. Дай мне только немного времени. Период сейчас такой. Насели на меня. Комплексная проверка по всем линиям. В каждую дырку лезут. И все хотят понять — на коне Эргашев или уже нет?

Генерал сел за стол, вынул из стакана шариковую ручку, подвинул к себе какой-то документ, чтобы расписаться, но ручка не писала. Он черкнул раз-другой по бумаге — шарик отказал. Генерал скрипнул зубами, переломил в кулаке ручку и швырнул обломки на стол.

— Черт бы их побрал! Ты думаешь, мне легко? — заорал он Туре. — Ты представляешь, как под меня копают, как сверху давят! Как за горло хотят взять! Но все у них напрасно! Это Мубек. Могут и по рукам дать пакостникам! Или тебе это уже безразлично?! С глаз долой — из сердца вон?

— Вроде бы нет, — Тура пожал плечами.

— А если не безразлично, то должен понимать: тут политика! И запомни — в политике, как в шахматах: не сделал нужный ход в соответствующий момент, сразу ухудшил свою позицию. Тебе это ничего не говорит?

— Даже не шепчет, — спокойно ответил Тура.

— А зря! Проверяющий по борьбе с наркоманией, эта толстомордая задница, все время у меня интересуется — может быть, Пак или Халматов располагали какими-нибудь дополнительными данными? — Эргашев пристально взглянул на Туру. — у обоих, мол, много друзей, обширные связи, могла пройти какая-нибудь интересная информация… Понимаешь? Было бы неплохо, если б я смог что-нибудь пообещать.

— Нет, — Тура спокойно выдержал его взгляд.

— Хотя бы на ближайший месяц, квартал! Это не Равшану, это мне лично нужно! Подумай, Тура, ты еще не видел человека, которого о чем-то просил Эргашев…

— Да, не видел, — кивнул Тура. — Но я ничем не могу вам помочь…

Он знал, что сейчас, в этом кабинете, решается его судьба. Упомяни он о Сувоне-чайханщике — и неизвестно, как все будет. И хоть в политике разбирался он мало, но в шахматы у Эргашева, случалось, выигрывал.

Чайхана с ковром, с мокрыми пиалушками в тазу, по соседству с центральным универмагом — ЦУМом и рестораном «Москва» больше для него как бы не существовала.

Забыть, забыть…

— Ты что? — генерал увидел, что Халматов хочет о чем-то спросить.

— Все знают — мне совершенно наплевать было, какой двигатель стоит на машине. Никогда ни к кому я не обращался по этому поводу! Инспекция по личному составу вам наверняка сообщила, что городские жулики называют меня «нищим начальником». Но с непонятным упорством меня хотят отдать под суд…

Эргашев вздохнул:

— Ты знаешь, что этим занимается прокуратура… Их хлебом не корми — дай возможность попугать нашего брата милиционера…

— Какой прок от этой истории? Воспитание? Наглядный урок остальным? Смотрите, мол, — Халматова, кавалера трех орденов, подполковника милиции, и то посадили?!

— Вопрос о твоем аресте пока не стоит!

— «Пока»! Могу я быть уверен, что управление сделает все, чтобы меня защитить?

Генерал вышел из-за стола:

— Ты бы устроился на работу, Тура. Куда-нибудь! Чтобы можно было доложить: так и так, мол, человек осознал, трудится… Хочешь, позвоню в тот же Мубекирмонтаж. Там, кажется, требуется юрисконсульт… Это хорошее место…

Халматов все понял:

— Спасибо. Я подумаю.

Он все-таки решил поговорить с Нарижняком, как советовал Какаджан. Поднялся выше этажом, постучал в дверь — следователь был один, что-то писал.

— Прошу… — с удивлением взглянул на Халматова. — Садитесь. Чем обязан?

Тура подвинул стул.

— Я отвлекаю вас, но все, о чем я говорю, слишком важно для меня…

Нарижняк безучастно смотрел на него, загорелые руки его шевелились, словно он что-то растирал в мягких подушечках пальцев.

— Я проработал много лет и знаю: у вас может быть один резон в привлечении меня к уголовной ответственности… Если вы хотите изолировать меня на время поиска убийцы Пака. Главная-то ваша задача, как я понимаю, раскрытие убийства в кафе «Чиройли»…

— Продолжайте.

— Я могу только повторить. Я бы мог вам помочь. У меня опыт. Я знаю здешних людей. Три года я работал в министерстве, занимаясь в основном раскрытием убийств…

Следователь хмыкнул:

— Извините, я вас должен перебить. Раскрытие убийств относится к компетенции органов прокуратуры. Милиция — орган дознания — не расследует убийств.

Тура грустно усмехнулся:

— Вы понимаете, о чем я говорю.

— Я-то понимаю. Это вы не хотите меня понять. Орган дознания выполняет поручения следователя! По делам, отнесенным к компетенции органов прокуратуры, следователь выносит постановление и посылает начальнику органа дознания. Странно, что вы до сих пор этого не знали. Никаких убийств милиция не раскрывает…

— Это уж точно! — согласился Тура. — Я вот не знал до сих пор этого и раскрыл тридцать два убийства…

— Не должен работник органа дознания заниматься тем, что ему не положено! Есть закон! — Нарижняк как-то сразу, по-детски, начал сердиться, но тут же взял себя в руки. Накрыл золотое перо колпачком, положил ручку в карман. Разговор все равно был безнадежно испорчен. — Может быть, потому вы так и работаете, что не знаете своих полномочий… Я тут смотрел недавно фильм — в нем милиция все время расследует убийства.

Тура развел руками:

— Извините. Выходит, все двадцать шесть лет я занимался не своим делом.

Из газет:

Тура прошел через малый двор. Вовсю цвели диковинной величины розы — подарок управлению от Отца-Сына-Вдохновителя в день возвращения его из Индии. Навес из виноградника сплошной зеленой крышей скрывал от солнечных лучей, во дворе всегда было чуточку сумрачно и прохладно. Журчал никогда не перекрывающийся водопроводный кран для полива.

У Халматова на секунду сжало сердце — показалось что он в последний раз идет по этому двору.

— До свидания, товарищ подполковник, — козырнул ему вахтер.

— Прощай, Садык…

Тура вышел за ворота, и на него сразу обрушился тяжелый мубекский зной, не сравнимый ни с каким другим, резко континентальный зной, объединяющий Голодную степь и пески Кызылкума в единое засушливое пекло.

Административный комплекс — одинаково серые, мало отличающиеся друг от друга унылые здания областной милиции, прокуратуры, суда и КГБ — казался безлюдным, полностью испепеленным солнцем, ни одной открытой форточки, ни одной отдернутой шторы.

Тура вспомнил, что обещал жене позвонить после похода в управление. Она сильно нервничала, стараясь изо всех сил не показывать этого.

— А чего звонить? — удивился Тура, пропадавший раньше из дома на недели.

— Хочу знать! Я хочу быть в курсе дела! — сердито ответила Надежда. — Мне надо знать хотя бы, где ты находишься…

— Надечка! — обнял ее Тура. — Что с тобой? Куда я денусь?

— Не знаю! — отрезала Надежда. — Мне кажется, что ты затеял с местными тонтон-макутами рискованные игры…

Вспомнил об утреннем разговоре, зашел в будку телефона-автомата, набрал номер. Трубка так раскалилась, что ее было больно прижимать к уху.

— Надечка! Это я, живой, здоровый и пока на воле…

— Смеешься еще?

— А что мне делать остается? Кто-нибудь звонил?

— Тебя Силач разыскивал. Просил, как только объявишься, срочно ехать к рынку. Он тебя будет ждать у палатки «Граверные работы»…

— Целую, родная, не грусти…

Тура обогнул Центр по начислению и выплате пенсий и пособий, а попросту говоря собес. Фасад его украшал огромный цветной транспарант:

Впереди был почти безлюдный проспект с тремя отстоявшими друг от друга на километр автобусными остановками.

— Н-да… — сказал себе Тура. — У пешехода совсем другие представления о градостроении, чем у человека в машине.

Автобусов видно не было. Редкие прохожие на гигантских пустых плоскостях проспекта казались дрессированными мышами, запущенными в игрушечный лабиринт.

Рядом с остановкой был установлен стол, весы. Вокруг — ящики с персиками и небольшая, выросшая тут же, у Туры на глазах, очередь. Ненадолго она привлекла его внимание.

Худой выпивший продавец не торопился, он лениво разговаривал с дежурным сержантом из горотдела. Оба вели себя, словно никого вокруг не было. Очередь беспрекословно ждала.

На стене автобусной остановки висел плакат:

Продавец по-прежнему разговаривал с милиционером, очередь ждала.

«Вежливость в их понимании, — подумал Халматов, — распространяется лишь на тех, кто стоит выше…»

Тура был уверен, что хамство торгашей как бы компенсирует их за необходимость унижаться, обвешивать, торговать гнилью, слыть жульем.

Но милиционер! В бытность начальником уголовного розыска ему почти не приходилось это наблюдать. Или он этого не замечал? Не хотел замечать?

Постовой вел себя как человек, обладающий полной и всеобъемлющей властью над горожанами.

— Товарищ сержант! — неожиданно для себя громко, по-милицейски приказал вдруг Халматов. Милиционер вздрогнул. — Идите на пост! Сейчас же! А вы приступайте к работе.

Сержант не спросил: «Кто вы? Документы?» У него не возникло ни тени сомнения в праве Туры приказывать.

— Вас понял, — он козырнул злобно, повернулся и медленно пошел вдоль проспекта.

— Вам персиков? — продавец тотчас подошел к нему, хотя Тура и не стоял в очереди. Люди молчали.

Тура кратчайшим путем пошел к рынку — вначале к гостинице по аллее, упиравшейся в памятник Отца-Сына-Вдохновителя — геометрический центр окружности из мраморных плит, поднятых над площадью.

Памятник убедительно смотрелся на фоне девятиэтажной гостиницы «Мубек», распахнутой, как книжка, перед мемориалом Славы. Сразу за мемориалом светился куполами банно-оздоровительный профилакторий — с комнатами для массажа, финской и русской банями и вынесенными наружу огромными фигурными люстрами — подарком директора хлопкоочистительного комбината.

Тура прошел мимо чайханы, бросил взгляд на окно. В свободной от занавески части стекла виднелся таз с мокнувшими пиалушками, несколько чайников-инвалидов с жестяными носами. Ковер висел на своем месте — на стене, сбоку от окна.

— Сапам, — приветствовал Туру Силач, сидевший в Автомотрисе. — Тебе Надежда передала, что я здесь?

— Да. Что случилось?

— Сейчас, — Силач поднял стекла, вышел из машины, запер дверцу. — Мне тут пошептали, что коньяк на свадьбу привез Яхъяев. А взял он его не у себя, а здесь, в диско-баре, у базара. Люди верные сказали, — он погремел в кармане наручниками, однако стальные браслеты так и не появились на свет.

— Так что — выходит, что дал Яхъяеву коньяк Шамиль? — спросил Тура.

— Вот именно, — довольно закивал Силач. — Перст судьбы! Шамиль, из-за которого меня выгнали! Заведующий диско-баром, он же старший бармен!

— У него еще есть коньяк?

— Да. За дверью в ящике. Мне объяснили, где. Шамиль сейчас вышел, скоро придет.

Они еще постояли у граверной.

«…Дорогая мамочка! Желаю Вам много радостей и улыбок, — машинально прочитал Силач каллиграфически написанный образец на витрине, — а все Ваши надежды и желания чтобы сбылись. С поздравлениями. Ваша дочь…»

Одна сторона граверной рекламировала работы «за здравие» — на подарках, поздравлениях, адресах, с другой висели надписи «за упокой».

— Ну что ж, если нас не уводят, то добыл ты информацию классную! Смотри! — Тура достал справку эксперта-химика. — Коньяк, оказывается, непростой…

Силач быстро пробежал справку глазами:

— Самодельный! Запальный! По-видимому, из спирта и чая. Ай да Шамиль! Ай да молодец! То-то мне сказали, что Шамиль наливает его только пьяным клиентам. Когда все равно, что пить. И конечно, продает чужим, проезжим. Здесь он налакался, а опохмеляться будет дома.

— Я думаю, что у Сабирджона в «Чиройли» был в сумке именно этот коньяк…

Они походили по рынку, но так, чтобы не терять из виду вход в диско-бар.

— «Опять я посетил печальный уголок…» — юродствуя, запел Силов, лениво прогуливаясь между торговыми рядами. — Именно здесь будет установлен памятник моей глупости с надписью: «Проходите мимо!» Именно здесь я наколол однажды Шамиля и сгорел на этом. Именно здесь на свою голову я стал «качать права» с мафией…

— А что ты должен был сделать?

— Пройти тогда сторонкой! Мимо! — Силач показал на женщин, торгующих срыком[7]. — Как, например, мы проходим сейчас мимо вот этого вернейшего средства от простуды и дурного глаза. Глядишь, все бы и обошлось…

— Не обошлось! — Халматов положил ему руку на плечо. — Было бы что-нибудь другое! Сбытчики фальшивого коньяка или шулера-гастролеры… Что-нибудь все равно было. Как говорят — «если судьба решила, гости обязательно заявятся». Результат был бы тот же… Вон, погляди… — показал глазами вдоль ряда.

— Я вижу.

Недалеко от них несколько цыганок в шароварах, в бархатных жилетах поверх платьев вовсю торговали дрожжами. У каждой в руках было не больше двух пачек — о спекуляции и речи быть не может! Продав их, выручку передавали огромной толстой «баронше» с медалью «Материнская слава» на жилете. Та сразу же совала в руки продавщиц все новые пачки дрожжей. Сколько их было спрятано у нее в шароварах? В бюстгальтере?

Встретившись с Халматовым глазами, «баронша» в первую секунду изменилась в лице, что-то тихо сказала компаньонке — высокая, с тяжелыми золотыми перстнями цыганка мгновенно обернулась, посмотрела на Туру и быстро ответила. Обе засмеялись — Халматов и Силач для них были уже не опасны.

Они вернулись к палатке со стороны, увешанной грустными тарелками с фотографиями для памятников. Сколько Тура помнил, на тарелках всегда писали три слова: «Любим, помним, скорбим…»

— Шамиль пришел, — сказал Силач, наблюдавший за входом в бар. — Пошли.

За дверью торговой точки, носившей непривычное название «Диско-бар», на них сразу обрушились раскаты музыкального грома. Казалось, внутри должны были плясать и бесноваться орды, наэлектризованные пугающими звуками Вселенной. Им надлежало орать, ломать мебель, стоять на ушах, разносить аляповатую постройку, воздвигнутую на краю Центрального базара и служившую некогда — на памяти Туры — рубочной мясного павильона.

Однако в диско-баре, как оказалось, сидело всего несколько пар. Зал был освещен еле-еле — система «интим». В потолке, задрапированном темной тканью, мерцало несколько круглых ламп, оформленных, как светлячки. Витрина за стойкой была декорирована финскими конфетными коробками, разноцветными бутылками виски, джина, аперитивов, яркими коробочками американских сигарет. У кофейного агрегата, сбоку, стояла голосистая японская дека, создавая музыкальный фон рок-парада. Во всем этом великолепии сидел Шамиль и, склонив чуть голову, закусив кончик языка от усердия, писал.