На южном фронте без перемен

Глава 1

Нас бросили на Старый Ачхой. Где-то впереди развернулась пехота. А наша минометная батарея, как положено, несколько позади. Андрей все пытался определить — дострелим ли мы до поселка с этого места, или надо будет быстро перемещаться вперед. По всему получалось, что недострелим.

Из-за этого комбат заметно нервничал. Одно дело все спокойно заранее к стрельбе подготовить, и совсем другое — развертываться сходу, делать все бегом и в спешке, с неизбежными ошибками личного состава и всякими неприятными происшествиями.

Вскоре и до нас дошла первая плохая новость за этот день. У Франчковского в роте при чистке оружия случайно застрелили солдата. Никаких разборок и темных историй — исключительно случайно. Но пятно на ротного, конечно, легло не хилое. Да и солдата, как ни крути, было жалко. Не боевые потери самые неприятные. Ни за что погиб боец. Вот ни за что!

Убийцу оставили в строю, но Армян мне шепнул, что сослуживцы приговорили его идти везде первым. Так что если он доживет до дембеля, ему сильно повезет. Но это вряд ли…

Можно сказать, что едва только лунный свет сменился предутренней дымкой, а потом встающее солнце красной лентой окрасило горизонт, как доблестная пехота двинулась вперед. Наша батарея также не отставала, перемещаясь по заранее намеченному маршруту к месту развертывания для боя и непосредственного ведения огня. Вместе с пехотой отправился арткорректировщик из артиллеристов, так что на этот раз обошлись без меня.

Стрелять нам пришлось фактически с закрытой огневой позиции, и пришлось изрядно помучиться — и мне, настраивая буссоль, и сержантам — наводя прицелы по точке наводки.

Найданов наметил цели — это были противоположные нашему наступлению окраины поселка — и рассчитал приблизительные установки прицелов — дальность и доворот. Обнадеживало меня то, что здесь — на равнине — сюрпризов с траекторией мин, в отличие от гор, быть, по идее, не должно. А беспокоило — больше всего — правильно ли мы определили месторасположение нашей батареи на местности? Привязывались мы от школы в Старом Ачхое, но точно ли это была школа? Потому Андрей и выбрал в качестве первоначальной цели обратную оконечность поселка — боялся попасть в своих. А так перелет через нашу наступающую пехоту нам был гарантирован. А там… Там, главное, засечь разрывы. И все остальное уже — дело техники. Здесь мы очень надеялись на корректировщика, и Андрей поминутно заставлял нашего радиста выходить на связь с ним.

В конце — концов радист передал наушники самому Найданову, и тот лично услышал от корректировщика, что тот его уже достал! После этого наш комбат на время успокоился.

Еще через какое-то время мы получили приказ на открытие огня, и Андрей, заметно волнуясь, скомандовал «Огонь»! После этого он отобрал рацию у радиста и сам решил послушать результат. Ответ его обескуражил — корректировщик наши разрывы не увидел.

Мы дали еще не один, а два залпа. Последовал неуверенный ответ, что вроде разрывы засечены, и можно бы их метров на двести сдвинуть к нам.

Я рассчитал поправки и отдал приказ. С грехом пополам это было сделано, и мы опять дали залп. Ответом было — «Продолжайте в том же духе»! Мы отправили в Старый Ачхой еще по две мины на миномет, и тут Найданов махнул рукой на прекращение огня. Наши прорвались к поселку, и мы реально могли попасть по своим.

Все, для нас бой фактически закончился. Где-то через полчаса поступил приказ на свертывание и выдвижение в поселок.

По дороге я снова увидел несколько подбитых боевых машин, но они были ржавые. Это явно был результат боев еще прошлого года. А вдоль дороги тянулась линия брошенных окопов. «Неужели тут столько чехов было?» — подумал я, удивляясь их длине. — «Или они тут сидели по человеку на километр»?

Наша батарея остановилась как раз возле школы — все-таки мы не ошиблись, и карта была права. Я поздравил Андрея, и сказал, что привязка была правильной. Поэтому, похоже, мы попадали примерно туда, куда и целились. Он пожал мне руку, и мы обнялись.

На школе белой краской была сделана огромная надпись — «Да здравствует бессмертная крепость Старый Ачхой!».

— Почему по-русски? — подумал я вслух. — Почему не по-чеченски? Для нас, что ли, писали?

Пехота устремилась вперед, преследуя противника, так что на окраине, похоже, остались мы одни. Во всяком случае, ни соседей справа, ни соседей слева, я не только не видел, но даже и не слышал.

Чем должны были заняться наши доблестные бойцы? Угадайте с трех раз! Ну, конечно же, исследованиями и поисками.

Для начала почти все полезли в школу, Зерниев почему-то в какой-то сарай, а я пошел немного в сторону. Там стоял полуразрушенный двухэтажный коттедж, и он чем-то привлек мое внимание.

Пробравшись по грудам битого кирпича и щебня, я прошел внутрь не через двери, коих, как мне показалось, и не было, а через пролом в стене. Бетонная плита перекрытия между этажами от попадания снаряда в дом рухнула одной стороной вниз, перебив и разрушив все, что было в двух из трех нижних комнат. А вот третья комната была полностью цела.

Я осмотрелся. Ничего ценного и интересного. Полупустой шкаф с какими-то тряпками, довольно старое облезлое шатающееся трюмо. Я посмотрел на себя в зеркало и поморщился. Вид, как у профессионального бандита, только армейский головной убор резко контрастировал с остальным обликом. Хотя, впрочем, он уже успел прилично запылиться, так что существовал вполне реальный шанс, что и он вскоре гармонично вольется в общую картину.

В отличие от большинства наших бойцов, я не стал бить зеркало — в чем оно виновато? — а отошел к бывшему окну. На окне я обнаружил стеклянную фигурку олененка. Мне она показалась очень милой и забавной, и, секунду поколебавшись, я все-таки забрал ее с собой. Незачем ей здесь впустую пропадать.

Те, кто полез в школу, оказались крайне разочарованы. Это было совсем не то, что в Белготое. Там и парты, и стулья были еще на месте, на стенах висели портреты и пособия, а на школьных досках можно было еще даже писать мелом.

Здесь же школа была практически пуста, как будто отсюда все давно растащили то ли по домам, то ли по машинам, то ли спрятали в лесу или зарыли в землю. Да еще половина перекрытий от обстрела рухнула вниз.

Зерниев нашел в сарае какие-то тюфяки, но они были до того старые и грязные, что немного поковырявшись с ними, наш боевой хоббит плюнул на них, и предложил сжечь.

— Ну, жги, — сказал Найданов. — Тут и так все горит. Одним пожаром больше, одним меньше…

План Зерниева не удался только по одной причине — никто не захотел давать на это дело свои дефицитные спички, а своих у маленького бойца не было.

Полдня мы еще шарахались на этом пятачке, а к вечеру прибыл сам Санжапов, приказал продвинуться немного вперед, и развернуть батарею.

Что же! Это дело привычное.

Мы проехали вперед — на другую окраину поселка. Многие дома по ходу нашего движения были разрушены, многие горели. Может быть, это был результат и нашей боевой работы. Кто знает?

В указанном нам месте мы, во-первых, переломали все заборы между огородами, чтобы они не мешали нам передвигаться, выставили минометы, назначили дежурные расчеты, а машины загнали в соседний двор. Тут явно жил какой-то не бедный местный житель, потому что двор был большой, забор — солидный, а дом — высокий и просторный, с большим подвалом. В подвале было несколько кроватей.

— Боевики спали! — сразу констатировали наши бойцы.

Внутрь дома никто не пошел, потому что он горел. Даже подходить к нему было жарко.

— Ночью точно не замерзнем! — пошутил Андрей.

— Ага! — поддержал его я. — И костер всю ночь будет. Прямо пионерский какой-то! Или Новогодний!

За домом шла линия окопов, выкопанных в полный профиль. Упиралась она в мастерскую, полную ржавых запчастей, болтов, гаек и инструментов. Причем их было очень много.

— Хорошо, Чорновил не видит! — присвистнул Армян. — А то бы сейчас ласты склеил от жадности. Это же все в одну «шишигу» не влезет.

— Зачем оно ему? — меланхолично прокомментировал я реплику своего водителя.

— Вы что, старшину нашего не знаете? Да на всякий случай! Добро-то халявное!

К вечеру, когда солнце уже явно начало скатываться к горизонту, я увидел чудо-чудное, диво-дивное. К нам пожаловали телевизионщики. На камере были крупные буквы — «РТР». Два парня смотрели как-то смущенно. У меня создалось такое впечатление, что им было явно неуютно. Чего они боялись? Чехов? Так не было тут никаких чехов. Или они нас боялись?

Так чего бояться нас? Это же вроде не из НТВ ребята. Вот у тех, как я наделся, действительно, могут быть крупные проблемы. По крайней мере, сколько я в прошлом году не смотрел телевизор, грязью нас в основном поливали именно оттуда. А по «РТР» я такого что-то не помню. Хотя… Может, я просто плохо смотрел? Может, они-то сами как раз очень даже чувствуют, что какую-то гадость сделали? Не знаю.

Интервью они брали у Франчковского. Я-то ожидал, что ротный напыжиться, раздуется, и начнет стучать себе пяткой в грудь… А он, совсем наоборот, как-то даже усох от внимания средств массовой информации.

Стоял, и блеял что-то невнятное. «Мы наступали с левого фланга», «противник отступил», «мы его преследовали», «они рассредоточились и ушли». Причем каким-то чужим деревянным голосом. Ну, если не знаешь, что сказать, хоть бы эмоций поддал в свою речь, что ли!

Те же самые слова, но сказанные на эмоциях, да еще с добавлением не вполне парламентских выражений, да еще с соответствующим выражением лица!… Какая картинка была получилась! По крайней мере, живой человек, а не бормочущая кукла… Или он боится, что его тогда по телевизору не покажут? Ну не покажут, ну и что? Жизнь остановится? Да этот сюжет небось в новостях промелькнет за несколько секунд, и на этом все и закончится.

Наконец, репортеры оставили бледного Франчковского в покое, и начали снимать отбитое у боевиков оружие. Я тоже подошел посмотреть. И что-то мне подсказало, что я это уже где-то видел… Не все, но часть точно… Ага! Блин! Ну, точно. Это же из Агишбатоя! С собой возили, может даже, взяли просто так, из запасливости, а вот и пригодилось.

Хотя кое-что я точно не видел. Самодельный гранатомет на станинах — этого не было. Может быть, это и вправду отбили именно здесь. Подошедший Найданов шепнул мне, что это какая-то хрень из десантного комплекса, только немного переделанная. Я ничего об этом не знал, а потому поверил Андрею на слово. Да и какая мне разница-то?

Репортеры ушли куда-то дальше вместе с Франчковским, а я вернулся во двор. Постоял около вяло горевшего дома, а потом пошел в кухню. Ничего здесь не было интересного, если не считать сваленных под кроватью книг. Из-за них-то я, правду сказать, и зашел. Была у меня слабая надежда, что есть здесь что интересное.

Но нет. Какая-то техническая литература, советские романы 70-х годов, которые и тогда-то мало кто читал, а сейчас, здесь, на войне, они вообще были совершенно неуместны, стихи какие-то — местных поэтов. Но уходить с пустыми руками было вообще жалко, и я взял с собой историю Мюнхенского сговора. Научно-историческая книжка о сдаче Чехословакии Бенешем Гитлеру. Написана она была таким научно-политическим языком… Да ладно! Я в институте еще и не такой ужас читал. И как-то переваривал, и понимал, и простыми словами переписывал. Так что и с этой заумью справлюсь в полпинка.

Тем более, как я читал где-то до войны, нетренированный мозг усыхает. А я этого совсем не хотел. И хотя моего тестя-управляющего небольшим отделением небольшого банка с работы в прошлом году выпихнули, а с ним и мою жену, и тещу, которые там из-за тестя-то и работали, я все равно надеялся найти какую-нибудь приличную работу. Просто теперь надо было рассчитывать исключительно на свои силы — вот и все.

Честно говоря, я не хотел быть обязанным чем-то тестю. Может оно и к лучшему, что надеяться на его помощь не нужно?

Я бросил книжку в кабину, а сам обошел еще раз нашу позицию, посмотрел, как поставлены минометы, полазил по окопам противника, побродил среди готовивших себе на кострах ужин бойцов, и пошел спать.

Глава 2

«Ах, Федечка — Антихрист»!

Блатная музыка, лившаяся всю дорогу в кабине Армяна, меня изрядно утомила. Песенка о Феде Косе просто достала. Единственное, что по большому счету, мне нравилось — это «За тех, кто с нами был всегда. Кто помнит наши имена»… Вот это мне нравилось. Да еще — «Мой номер — двести сорок пять! На телогреечке — печать»… Ну, то же терпимо. Остальное…

Но слушать-то больше все равно было нечего. А моему водителю явно нравилось.

На выезде из поселка мы увидели никем не сбитый, и не сорванный плакат, гласивший — «Дембеля! Добро пожаловать в Ад»! За спиной немедленно выразили удивление, и зашептались, откуда чехи знают, что они — дембеля. Я не удержался, и объяснил подчиненным, что не надо быть такими тупыми. В рядах нашей армии полно дембелей. Так что ошибиться, делая такую надпись, невозможно. И если бы там было написано — «Духи! Добро пожаловать в Ад»! — это тоже было бы в какой-то мере правдой, потому что и духов у нас в войсках тоже полно.

По-видимому, я разъяснил ситуацию достаточно доходчиво, потому что некоторые покраснели. Надеюсь, иногда теперь они станут сначала думать, а потом говорить, а не наоборот, как обычно.

От Старого Ачхоя мы продвинулись снова к какой-то реке, и встали на излучине. Я снова отправился купаться. А наши бойцы — ловить рыбу. По берегам развернулась гигантская стирка.

А Солоха, не знаю уж почему, (может полагал, что только я могу оценить), похвастался находкой, сделанной в Старом Ачхое.

— Вот что я нашел! — гордо сказал он мне, протягивая руку, на которой лежали серебряный Николаевский рубль 1897 года, и два советских полтинника 1924 года.

— Ого! — сказал я. — Откуда? Знатная находка… Я бы от такой не отказался.

Солоха хитро улыбнувшись, спрятал монеты во внутреннем кармане.

— В одном доме, там, в Старом Ахчое, зашли — там в шкафу шмотки. Я по карманам полез, в одном, в пиджаке, вот они, лежат.

— Везучий ты! — сказал я Солохе. — То машина на тебя трофейная валится, то сокровища находишь!

Я не стал говорить ему, насколько я сам считаю опасной такую везучесть. Я придерживаюсь теории мелких неприятностей. Пусть будут мелкие неприятности, пусть их будет даже несколько. Главное, чтобы не было одной большой. Пусть мелкие отвлекут от меня крупную.

Так же и с мелкими удачами. Мелкие удачи, во-первых, не позволят прийти удаче крупной, а, во-вторых, могут навлечь одну большую неприятность.

Все это, конечно, вилами на воде писано, но я отношусь к этому осторожно. Солоху же, очевидно, такие философские рассуждения ни мало не занимали, и он был весел и беспечен.

— Похоже, последняя остановка перед Бамутом, — сказал мне Найданов, разглядывая карту. — Вот тут мы. Вот река, вот отсюда, мы, похоже, приехали… Вот там — Бамут… К Бамуту нас направят, не иначе.

Да, Бамут — это звучало не очень весело. Как мне казалось, нас могут ждать там большие неприятности. Видимо, высшее командование, которое, (что меня страшно поразило), как оказалось, не раз уже выражало полное удовлетворение состоянием и действиями нашей части, решило, что мы созрели для настоящих сражений. А то, что Бамут придется брать, я даже не сомневался. Интересно только, какова будет наша роль — минометной батареи? Отправят вместе с пехотой, или опять оставят тылы охранять? Первое — смертельно опасно, второе — смертельно стыдно.

Я поделился своими соображениями с Андреем. Он засмеялся, а потом кивнул.

— Что скажут, то и будем делать! — ободрил он меня.

У меня же впервые мелькнули в голове какие-то мрачные предчувствия. Как-то все-таки достаточно гладко прошел мой поход по Чечне, не считая, конечно, нескольких крайне опасных ситуаций, из которых удалось достаточно благополучно выпутаться. Однако там никто не требовал от меня наступать, и сохранить жизнь было несколько легче. А вот если придется идти вперед…

Осталось совсем немного до дембеля… И все может так запросто оборваться… Вот где самая скользкая точка службы по призыву. Когда идет большая война, со всеобщей мобилизацией, то такие мысли в принципе невозможны. Будешь воевать — пока война не закончится. Значит, и колебаний никаких.

А когда начинаешь думать, что «мне вот немного осталось, как бы так перекантоваться» — то тут и боевой дух снижается, и думать начинаешь о собственной шкуре, больше, чем о деле.

Плохо это. И эту заразу я начал ощущать в себе самом. Стыдно, но так оно и было. В конце — концов, усилием воли я заставил себя выкинуть все эти мысли побоку, и вернуться в привычное пофигистское состояние — «будь что будет»!

В таком настроении я прибыл вместе с нашей батареей под Бамут.

Глава 3

То, что привычный порядок вещей изменится, все поняли еще в самый первый день.

Наша часть разворачивалась по привычке. Минометную батарею кинули на левый фланг, где мы уперлись в хорошо оборудованный блокпост внутренних войск, артиллерия расположилась в глубине, а пехота развернулась поротно, выдвинув вперед БМП. Грузовой автотранспорт нашей части встал за пехотой, на уровне артиллерийской батареи.

Это нас и погубило. Я шел по дороге к блокпосту по поручению Гришина, который почему-то решил, что нам надо развернуться не справа от блока, а слева, когда услышал резкий, совершенно незнакомый свист. В тот самый момент, когда я повернул голову, один из наших «Уралов» взлетел на воздух.

— Ракета! Ракета! — закричали вокруг.

Через пару минут наши «шишиги» и «Уралы» рванули в тыл, а артиллерийская батарея открыла огонь по той части леса, откуда, как показалось многим, управляемая ракета и вылетела.

Не знаю, насколько это было эффективно, но стрельбы в нашу сторону больше не было. (Да и зачем ему — этому стрелку. Он свою задачу выполнил, свою цель поразил, и пошел, наверное, получать свои честно заработанные фальшивые доллары). Да и хорошие цели, в виде наших грузовиков, все исчезли.

Тем, кто был в «Урале», сильно повезло. В кабине в этот момент никого не было, а в кузове сидел лейтенант Тищенко с двумя рядовыми и прапорщиком. Так вот их в момент взрыва выбросило из кузова, вследствие чего они все остались живы. Все, что было в «Урале», включая и личное оружие, сгорело дотла. Сам Тищенко был нашпигован мельчайшими, крохотными осколками, как сало перцем. Но он был жив, а все осколки настолько малы, что никакой опасности для его дальнейшего существования не представляли.

Примерно тем же самым отделались и рядовые. И только прапорщика так ударило головой об землю, что он сразу потерял сознание и был немедленно отправлен в госпиталь в довольно тяжелом состоянии.

Бойцы нашей минометки пребывали в глубокой растерянности. Все то, что составляло основу их быта, укатило вместе с «шишигами» достаточно далеко, и они сидели у минометов, не зная, что им теперь делать. Ни воды не попить, не поесть, ни поспать толком. Меня же беспокоило то, что в машинах был наш основной боезапас. Хорошо, с одной стороны, что выстрелили не по нам. А то бы мало не показалось никому. Но, с другой стороны, стрелять-то чем-то надо? Получается, надо идти к «шишигам», к начальству, чтобы нам разрешили подогнать технику к позиции, чтобы хотя бы выгрузить побольше ящиков с боеприпасами.

Я прикинул, сколько придется идти пешком, и мне взгрустнулось. Хотя… С другой стороны… Не так уж все это и далеко, а ходьбой меня не напугаешь…

Однако все разрешилось гораздо более удобно, чем я предполагал вначале. Сначала мимо меня по дороге прокатили, обдав меня с ног до головы облаком пыли, танки, которые вышли к Бамуту и открыли по нему огонь, потом по лесу вокруг города отбомбилась авиация, а потом к нам на позицию приехал Гришин, вместе со всей батарейной техникой, и сказал, что чтобы мы занимали блокпост. А вэвэшники, которые там сидят, из-под Бамута выводятся.

Все обрадовались, погрузились в машины, и отправились на блок.

Из самого дальнего блиндажа вышел на свет божий какой-то офицер — видимо, командир блока — приставил ладонь к козырьком к глазам, и принялся нас не без интереса рассматривать. Из нашей головной машины вышли Найданов и Гришин, и подошли к нему. Начальник артиллерии протянул вэвэшнику какую-то бумагу, тот взял ее в руки, посмотрел, и просветлел лицом.

Я не стал безучастно сидеть в кабине, а тоже выпрыгнул из нее, и подошел к руководству.

— Ну, это здорово! — говорил улыбающийся начальник блокпоста. — Мы тут уже несколько месяцев сидим. Я уже и не чаял, что поменяют! Вот, блин! Теперь домой поедем! В цивилизацию! Отдохнем, погуляем!

Я вполне понимал его радость. Я и сам бы не отказался поехать хотя бы в тот же Темир-Хан-Шуру. Искупаться, пожрать по-человечески, той же водки выпить, а лучше — пива. Чистое одеть. По-настоящему чистое — свежее и глаженное. От вшей избавиться. И вылечить свои язвы. Они особо не болели, не чесались, но гнили, и их становилось все больше. Я знал, что это стрептодермия, но обращаться к врачам из-за такой фигни считал ниже своего достоинства.

— Рота, строиться! — закричал бородатый вэвэшник, и изо всех щелей посыпались его бойцы, очень быстро образовав в центре блока правильный прямоугольник.

— Парни! — совсем не по-уставному обратился начальник блокпоста к своим подчиненным. — Мы честно послужили, и, наконец, мы можем отдохнуть. Нас сменяют!

— Ура! — закричали бойцы, и этот крик был искренен.

Это, прямо скажем, меня немного удивило. Потом я поразмыслил, и пришел к выводу, что, видно, место гиблое. Если сидеть на одном месте несколько месяцев, и если в тебя постоянно стреляют, то, видно, действительно хочется сменить место дислокации. Наши бойцы как-то не горели желанием вернуться обратно. Хотя…

Хотя вот Армян, что удивительно, (от него я этого не ожидал), захотел обратно в часть. Не знаю уж, что его так достало, но он, узнав, что мне, возможно, скоро можно будет вернуться в Темир-Хан-Шуру, попросил меня подойти к майору Бабаяну и передать ему, что бы он его отсюда забрал. Как оказалось, у Армяна и майора были то ли какие-то общие хорошие знакомые, то ли вообще родственники, так что на содействие командира нашего дивизиона мой водитель рассчитывал отнюдь не без оснований.

Конечно, я пообещал. Что мне, жалко, что ли? Если я вернусь в часть, уже ясно, с целью сдачи дел и отправки в гражданскую жизнь, то почему бы мне и не выполнить просьбы тех, кто здесь останется? А пока…

А пока вэвэшники выкатили свои БТР, погрузились в них, и отчалили, оставив весь свой комплекс нам. Кстати, Гришин уехал с ними. А мы с Найдановым остались.

Осмотрев внимательно то, что нам досталось на халяву, я пришел в решительный восторг. Ей-Богу! Это фантастика. Видно, люди здесь и правда жили! Потому что устроились они капитально.

Во-первых, здесь было четыре просторных блиндажа. Наши бойцы быстро поделили их между собой, но командирский блиндаж занял Найданов, ну и, условно, я.

Почему условно? Потому что я все-таки предпочитал ночевать в кабине. И дело даже не в том, что привык к этому, нет. Поспать на полу, вытянувшись во весь рост, а не скорчившись в три погибели, было очень заманчиво. Но в блиндаже я не контролировал ситуацию. В кабине, даже только проснувшись, мне было видно решительно все. Любую ситуацию можно было бы мгновенно оценить, и тут же начать реагировать. Из блиндажа ничего не видно, да и пока из него выберешься… Может я и не прав, но подсознательно мне все это не нравилось.

Во-вторых, окопы с ходами сообщения были вырыты по полному профилю, причем обшиты бетонными плитами, а на каждом из четырех углов блокпоста было сделано что-то вроде башни, с бойницами и удобными скамейками.

В-третьих, у самых ворот был насыпан достаточно высокий курган, на котором оборудован наблюдательный пост.

В-пятых, здесь имелся довольно цивильный деревянный туалет.

В-шестых, почти для каждой из наших машин нашлось место для укрытия. Не нашлось места для нашей с Армяном «шишиги». Мы загнали ее в тыльную сторону блока, поставив около одной из башен, а чтобы ее не было слишком заметно, накрыли маскировочной сеткой.

Ну и, самое главное, здесь была подземная баня! Из двух отделений — парилки и душа, обшитая деревом, обложенная камнями. Знаете, такую баню не было бы стыдно иметь и у себя дома. Одно было плохо. Своей воды на блокпосту не было. Баню обеспечивал огромный бак, находящийся над ней и зарытый в землю, но воду в этот бак нужно было откуда-то доставить.

Андрей немедленно связался по рации с нашим старшиной, и тот пообещал приехать к вечеру с водовозкой.

— Блин! — сказал Найданов. — Есть шанс на баню!

У меня в груди сладко заныло. Баня! Настоящая баня!

Все прекрасно было на блокпосту. Одно только, как изречение «моменто море», не давало расслабиться окончательно, и полагать, что мы находимся на курорте. В одном из ходов сообщений была прилеплена самодельная табличка, извещавшая, что именно здесь от рук снайпера погиб такой-то боец.

Найданов, на всякий случай, собрал сержантов, и предупредил их, чтобы на посту не курили. Потому что огонек виден издалека, и можно легко получить пулю в лоб.

Сержанты, которые видели таблички так же ясно, как и мы, пообещали и сами не курить, и подчиненных проконтролировать.

Я недоверчиво вздохнул. Однако, к счастью, на этот раз ошибся. Ночью, обходя посты, я обратил внимание, что подчиненные курили на дне ходов сообщения, не высовываясь. Я еще раз, на всякий случай, похвалил их за это, и напомнил, что все это делается исключительно в их же собственных личных интересах.

Глава 4

«Нет ничего нового в этом подлунном мире». Папоротник с водой нас, естественно, кинул. Вместо бани мы опять давились сухим пайком, а с водой вообще была полная задница. У нас было два полуполных термоса с чаем, но согласитесь, что чай — это все-таки не вода.

Обозленный Найданов в конце — концов потерял таки терпение, снова нашел по рации Чорновила, и наорал на него.

Ошарашенный прапорщик был так удивлен, что даже испугался, и пообещал вечером быть.

Однако до вечера я волей — неволей познакомился с еще одной стороной моих неутомимых и многогранных бойцов.

За насыпью, ограждавшей наш бастион — в сторону от Бамута — привольно раскинулись заросли могучей конопли. Я-то не обратил на это ровным счетом никакого внимания, а вот Восканян и Боев обратили. Да еще как! Я, олух, еще хотел просветить их путем распространения соответствующей литературы о наркотиках и их последствиях для организма! Боюсь, что они сами скорее могли просветить автора книги по указанным проблемам. Во всяком случае, о таком способе приготовления дури, которым смогли воспользоваться наши военнослужащие, я раньше ничего не слышал.

У кого-то из моих расчетов в загашнике, как оказалось, было сухое молоко. Воду они достали, собрав остатки из фляжек всех участников шабаша. Этого было немного, но на изготовление зелья хватило.

Поступили они очень просто — сварили коноплю в разведенном сухом молоке. Боев и Восканян пришли ко мне, и предложили попробовать то, что у них получилось. Я был тронут такой чуткой заботой, но вежливо отказался, сказав, что продукта очень мало, и я не хочу отнимать у личного состава те крохи, которые им удалось произвести.

Они удовлетворенно кивнули, и отправились «заряжаться» к себе в блиндаж.

Не знаю, то ли приготовили они неправильно, то ли зелье получилось слабоватое, но особого кайфа бойцы — наркоманы не получили. Так, протащились в дремоте часа два — три, и не более того.

Зато занятную штуку выкинул Кабан, который, вообще-то, в процессе варки и употребления конопли участия не принимал. Уж не знаю где, но он раздобыл какие-то таблетки, и все их выпил. Высыпавшие со всех своих укрытий наши минометчики с хохотом наблюдали, как Кабан, у которого глаза свелись в кучу, стоял, покачиваясь, у борта «шишиги», потом уронил автомат, а потом и сам упал носом в пыль.

Маразм! Найданов приказал убрать тело куда-нибудь подальше в укромное место. Данилов и Рамир уволокли Кабана в блиндаж, и бросили там на пол.

Андрей произнес речь, сводившуюся к тому, что такие идиоты как Кабан могут погубить всех. И что, строго говоря, от противника нас отделяет не такое уж и большое расстояние. Пройдут, и пьяных или обкуренных вырежут!

Личный состав потупился, (не все), и довольно быстро разошелся. Эффект от коноплевого варева можно было бы оценить хотя бы тем, что Андрей вообще ничего не заметил. На фоне Кабана Восканян и Боев, например, выглядели олицетворением разумности.

В общем, я смотрел на все это сквозь пальцы. Сухое молоко у них точно кончилось, а можно ли приготовить коноплю к употреблению как-то по-другому, я не знал. Но подозревал, что в наших условиях почти невозможно.

— Товарищ лейтенант! — обратился ко мне водитель Савиновских, (то, что меня повысили в звании, он не знал, а на мне знаков различия, само собой, не было — да и ладно), — спасибо за книжку! Знаете, здорово написано!

Ну да, точно. Я прочитал «Два капитана», и отдал ее Савиновскому, так как он оказался ближе всех ко мне в момент окончания чтения. Да и выглядел он посерьезнее остальных. Очень напоминал мне моего одноклассника — Валеру Питерскова. Такой же небольшой, угловатый и мрачный.

Что ж! Можно сказать, сработало… Савиновских проникся хорошим интересным текстом романа, и, как я надеялся, хотя бы в одной душе прорастет что-то доброе и вечное…

Сегодня Бамут опять обстреливали и бомбили, но на такие мелочи, давно ставшие чем-то вроде привычного фона, давно уже никто не отвлекался.

К вечеру на блокпост прибыли и Чорновил с водовозкой, и рота Логвиненко, и командир батальона.

— Привет! — сказал мне Логвиненко.

Я давно его знал, еще со времен Харами. Так что знакомиться нам нужды не было.

— Я вместо Тищенко, — пояснил он. — Тищенко в госпиталь забрали, а меня срочно выдернули из части, на машине в Хасавюрт, а оттуда — на вертолете сюда.

— Еще кто прилетел сюда? — спросил я.

— Да, Зариффулин прилетел.

— Вместо кого?

— Да Нелюдин улетел, у него срок службы вышел. Все — полетел документы оформлять на увольнение.

Логвиненко сказал это так, спокойно — про между прочим. Конечно, откуда ему было знать, что мы с Серегой в Темир-Хан-Шуру прибыли вместе, в один день, в одном поезде ехали.

Если он улетел увольняться — то что я здесь делаю??!

На минуту меня захлестнули зависть и обида. Но только на минуту. Я чуть усмехнулся, но ничего по этому поводу не сказал. Тем более что Санжапов не стал терять времени на всякие глупые предисловия, а рванул с места в карьер:

— У вас тут, говорят, баня отличная? Вот, водовозку вам пригнали, давайте, обеспечивайте!

Андрей покачал в задумчивости головой, и пошел обеспечивать. Логвиненко отправился размещать своих бойцов, а я остался с Санжаповым один на один. Благодаря Молчанову, с Санжаповым я был знаком не слишком близко, конечно, но в достаточной степени, чтобы задать волновавший меня в данный момент вопрос, и получить на него правдивый ответ.

— Товарищ майор! — обратился. — Логвиненко сказал, что Нелюдин улетел увольняться. А мы ведь с одного института, в один день в Темир-Хан-Шуру на службу приехали… Я-то что?

— И ты мог бы, — честно сказал комбат. — Но вертолет срочно улетал. А Нелюдин был рядом. Да и замену ему прислали, если ты в курсе.

Я кивнул.

— А за тобой и времени посылать не было, да и с Найдановым оставить некого… Некем тебя менять!

— Все ясно, — немного подумав, ответил я, — конечно, приятно чувствовать себя незаменимым, с одной стороны… А с другой… Ну, ничего. Потерплю сколько надо. Куда мне торопиться!

В моих словах не было иронии, и Санжапов ничего мне не сказал. Только похлопал по плечу…

Вечером у нас была баня. Самая настоящая. Мы вчетвером лежали на полках, периодически поплескивая воду на камни, сложенные у котла. Небольшое помещение тут же окутывалось паром, а я чувствовал, как из меня вместе с потом выходит вся та дрянь, которая накопилась за время долгого похода. Когда становилось совсем невмоготу, я выходил в душевую, и обливался холодной водой. А потом снова шел в парилку.

Никогда больше, ни до, ни после, (даже в замечательной частной финской сауне), не получал я такого фантастического удовольствия!

Однако все заканчивается. Пришлось покинуть подземное помещение, и париться начал личный состав. А мы пошли в беседку. (Да, на блокпосту была беседка!).

— Ну, что! — начал Санжапов. — Я прибыл не с пустыми руками! Смотрите!

Он куда-то сходил, и вернулся с двумя бутылками водки.

— Ого! — воскликнули мы с Найдановым, и, в свою очередь, отправились за закуской.

Все, что у меня было, это банка тушенки, которую я хранил на всякий случай. И вот этот случай настал. Андрей оказался богаче. (Наверное, раскулачил своих сержантов). Он принес две банки — тушенку и две каши, а также луковицу и посуду. Логвиненко принес две луковицы и сайку настоящего хлеба.

Мы сами разложили все по тарелкам, разлили водку по колпачкам, и «вздрогнули».

Теплота прокотилась куда-то вниз по пищеводу, и мне, отвыкшему от спиртного, с ходу захорошело.

Нет, воистину сегодня был удачный день!

Мы выпили еще раз, и еще. Ну и что мы после этого должны были делать? Конечно же петь!

Мы пели и «Ой, то не вечер, то не вечер…», и «Тонкую рябину», и «Вечерний звон», и «Броня крепка, и танки наши быстры». Не буду скромничать, петь я любил, и репертуар был у меня приличный.

Конечно, сбегать в ларек за добавкой здесь было невозможно, и когда водка закончилась, закончились и наши посиделки.

Спал я на этот раз не в машине, а вместе со всеми — в командирском блиндаже. О чем-то мы еще долго говорили, смеялись. Анекдоты, кажется, рассказывали… Но все это я помню довольно смутно.

Глава 5

Я трясся на броне вместе с пехотой, и никакого душевного подъема почему-то не ощущал. Совсем наоборот, у меня были довольно нехорошие предчувствия.

Вообще, весь вчерашний день как-то не давал особых поводов для оптимизма.

Сначала, утром, наши системы залпового огня почему-то ошиблись в одном залпе, и он пришелся недалеко от нашего блокпоста — за задним валом. Слава Богу! Если бы «Грады» попали прямо в блок!…

Я стоял в этот момент вместе с Армяном у кабины, и уже только по необычному звуку понял, что надвигается нечто крайне опасное. А потому я, а за мной и мой водитель, чуть ли не в прыжке кинулись под укрытие башни. В эту секунду я пожалел, что башня не сплошная, и в ней довольно много дыр и открытых мест. Еще больше пожалел об этом Армян, так как в момент разрывов что-то ужалило его за ухом.

Дело было ранним утром, почти все наши бойцы спали, но после залпа все как один выскочили из своих блиндажей и прочих укрытий. Выскочил и Найданов.

Я подошел к нему, надеясь, что больше стрелять по нам не будут, и рассказал все, что видел и слышал сам. Вместе со мной подошел Армян, и сказал, что ему что-то попало в голову.

Андрей, как мне показалось, не очень-то ему поверил, но отправил меня с Армяном к врачу. Мы съездили на ПХД, и у моего водителя извлекли из-за уха осколок. Такой маленький и не страшный, но…

Но это был реальный осколок, и у меня в животе появился холодок, когда я представил, что ошибка могла бы быть чуть больше… И все!

Перебинтованного Армяна отправили обратно, и, вернувшись, он с горькой усмешкой принялся раздувать эту историю среди сослуживцев.

А Найданов и Логвиненко в восторг от новости не пришли.

— Этак в броннике придется спать! — заметил Андрей довольно ядовито.

— «Град» бы тут все перепахал, — уныло возразил Логвиненко. — Так что одевай бронник, не одевай…

Весь этот день Бамут бомбили как-то особенно интенсивно.

— Штурмовать, что ли, будут? — ни к кому конкретно не обращаясь, скорее самому себе, задал вопрос наш комбат, рассматривая в буссоль красивые разрывы среди живописных лесов, окружавших город.

— Бомбят по горам, — заметил он нам. — Проходы расчищают пехоте…

Как в воду глядел. Под утро в стекло моей кабины заколотили. Я мгновенно проснулся, увидел Андрея, и понял — «что-то очень серьезное».

— Быстро собирайся! Возьми у меня «Арбалет». Вот частота. Прыгай к Логвиненко на «бэшку», пойдешь корректировщиком от нас. Наступление на Бамут сегодня… Так что давай!

Собираться мне было не нужно. Все мое было на мне. Я мог бы вступить в бой хоть прямо сейчас! Единственное, пришлось идти в блиндаж к Найданову за рацией.

Кругом было довольно темно, и, судя по всему, (ведь часов у меня так до сих пор и не было), времени было часа три ночи. На горизонте появилась тонкая, еле ощутимая полоска зари, а небо было не черным, а, скорее, темно-серым. Поэтому я твердо решил, что сейчас не меньше трех и не больше четырех.

Однако, в конце — концов, какая мне разница?

Логвиненко был довольно мрачен, резок, и весьма зол. Глядя не него, мое настроение упало совсем. Твою же мать! Вместо тихого и спокойного ожидания очередного вертолета отправка в наступление. С самыми непредсказуемыми последствиями. Меня пробило на дрожь, и, надо думать, это была дрожь не от холодного предрассветного ветерка.

Стыдно так себя вести? Наверное. Но я не показываю вида, и этого вполне достаточно. А изображать из себя супергероя я не люблю. Я не супергерой. Я просто честно исполняю свой долг — не больше и не меньше…

БМП взревели, меня качнуло, я непроизвольно ухватился за ближайшего пехотинца, чтобы не упасть.

— Вы, товарищ лейтенант?

Я присмотрелся к бойцу:

— О, Калиев! Какими судьбами?

— Да я давно уже здесь в пехоте. И вас давно видел… Вы меня не видели.

Это был боец из нашего второго артдивизиона. Как я понял, почти все из них попали-таки в пехоту. Кто-то раньше, кто-то позже. У Калиева вообще были проблемы — он находился под подозрением из-за хищений в нашей батарейной каптерке. Потом обвинения сняли — за недоказанностью, но на губе парень посидел изрядно.

Когда я уезжал в Хасавюрт, он еще сидел там. Видно, выпустили, реабилитировали, и отправили в действующую армию.

— Как дела? — спросил я, (а что еще спросить?).

— Нормально, — ответил Калиев, но прозвучало это не очень, кстати, нормально. «Нормально» таким голосом не говорят.

Впрочем, мне было не до психологических изысков. Наша колонна машин шла на соединение еще с двумя такими колоннами. Похоже, все три роты нашего батальона должны были участвовать в наступлении.

Впереди пылил разведвзвод. Мне казалось, что я различаю крепкую фигуру Сабониса.

— Привет землякам! — махнул я рукой замполиту Жиркову, которого увидел на соседней боевой машине. Он вяло махнул в ответ.

Конечно, знал я его плохо. Знал, что замполит, знал, что уроженец нашей области, слышал, что недалекий. Но здесь надо пояснить. Слышал я это от Тищенко и его друга Мартынова. Они рассказывали, как разыгрывали этого замполита, и как он все время на это велся.

Им было смешно, а мне — не очень. Шутки у них были злые, и такие… Как бы сказать, на грани откровенного издевательства. Что, сказать замполиту, что его вызывает начальство, которое этого не делало, а потом ржать над тем, как Жирков пулей вылетает из кунга или палатки? Очень смешно! Я бы тоже, наверное, попался бы на такой «розыгрыш».

Мне, например, Тищенко периодически втирал, что если «пиджак» останется служить в армии по истечении двух лет обязательной службы, то он автоматически понижается до прапорщика. Я, конечно, был абсолютно уверен, что это чушь. Но Тищенко говорил так убедительно… Можно было даже поверить. Особенно, если не знать, что к этому лейтенанту надо относиться с большой долей подозрительности и настороженности…

Ладно, все к черту! Сейчас не до этих глупостей!

БМП слегка покачивался, и я покачивался вместе с ним, иногда цепляясь за Калиева, который, в свою очередь, крепко держался выступ на люке.

Я проверил рацию. Связь с Найдановым была хорошая, и он пожелал мне удачи. Я сказал спасибо, и начал про себя читать молитвы. Хорошо, что я знал «Отче наш», и «Да воскреснет Бог». Какое — никакое успокоение, но мне стало полегче.

Я часто слышал, что ожидание боя много хуже самого боя. Да, правда, ожидание было довольно муторным. Все, что было со мной до этого, было по-другому. На нас или нападали внезапно, и терзаться было попросту некогда, или, как под Первомайским и Гойским, я находился на позиции, по большому счету, в укрытии, и все, что там от меня требовалось, это хорошо сделать свою работу. Или, как под Агишбатоем, мы занимали территорию, оставляемую отступающим противником.

В наступление на заранее подготовленную оборону, в рядах пехоты, я шел впервые.

Тут у меня в памяти всплыла одна из тирад Левченко, которую он выдал нам с Васей, когда мы выпивали зимой на Васиной квартире. Тогда он сказал, что все рода войск, конечно, важны, но пока матушка-пехота своей голой жопой на проволоке не повиснет, пока ее не порвет, и не займет территорию, бой выигранным считать никак нельзя.

Теперь я и сам чувствовал, насколько, оказывается, голая у меня жопа, и как больно будет висеть ею на колючей проволоке. Уж быстрее бы все началось, что ли? Тогда не будет времени на всякие душевные терзания…

Все, приплыли. БМП выстраивались в линию, дальше они не пройдут. Дальше пешком.

Перед нами был низкорослый лес. Не густой, деревья невысокие, все какие-то искореженные, пытающиеся расти не ввысь, а в ширь. Чего-то им не хватало здесь в почве? Или у них изначально сама природа такая?

Непонятно. Но проехать на боевой машине было действительно крайне трудно, если возможно вообще. Да и путь лежал на подъем, в гору.

Три наши роты, тремя колоннами одновременно двинулись параллельно друг другу. Я так и шагал вместе с Логвиненко. Впереди, в просвете между кустарником, мелькнула фигура Франчковского.

Шли молча, почти без разговоров. Но все равно, движущаяся масса бойцов волей — неволей создавала шум, как будто через лес скользила железная змея, обдирая стальной чешуей деревья, попадающиеся ей на пути.

За мной пыхтели два бойца, тащившие на себе АГС и боеприпасы к нему. Они тихо, шепотом, матерились — оружие было тяжелое, и нести его вверх по плохой дороге было не очень-то легко.

Мне казалось, мы идем уже довольно долго, и постепенно у меня в голове стала появляться мысль… Что, может быть, все не так уж и хреново. Что мы сейчас дойдем до какой-то точки, займем ее, окопаемся, и выкурить нас оттуда будет уже довольно нелегко. Потому что это уже тогда не мы будем наступать на пулеметы и АГС противника, а, наоборот, им придется это делать. Я заметно приободрился… А зря!

Впереди раздались крики, началась стрельба, а потом стрелять начали непосредственно в нас. Логвиненко откатился в сторону, я бросился за ним. За мной — два бойца с АГС.

Следующий боец не успел, он рухнул на землю, можно сказать, прямо перед моим носом. Забил ногами, и утих. Я откатился еще немного в сторону, и потерял Логвиненко.

Что делать? Я схватился за рацию… И понял, что, наверное, ей я обязан жизнью. Она была разбита вдребезги. Как я этого не почувствовал? Когда пуля попала в нее?

Стрельба впереди усилилась. Справа от меня заработал АГС. Куда он стрелял, я не имел ни малейшего представления. Взяв автомат, я высунулся немного из-за дерева, за которым прятался… И бац! Поля ударила в его ствол, почти на уровне моей головы.

Я резко отпрянул. «Черт! Мы окружены!». Мысли закрутились в моей голове как разноцветная карусель. Куда? Прорываться вперед? Идти назад? Или оставаться на месте и ждать? Чего ждать?

Оставаться на месте было так же страшно, как и двигаться. Я чувствовал, что снайпер ждет меня. Это было жуткое ощущение. Бах! Еще одна пуля попала в ствол. Нет, надо все-таки отползать куда-то? «Надеюсь, что хотя бы сзади никого нет»!

Ах, да! У меня же есть две гранаты! С перепугу я совсем забыл о них. Я нащупал одну у себя под животом.

«Надо кинуть ее вперед, а потом прорываться к Логвиненко».

Слева послышался сильный шум. Кто-то приближался. Я увидел вынырнувшего из-за дерева солдата, с перекошенным окровавленным лицом. Тут же он кубарем, словно ударившись о невидимое препятствие, покатился на землю.

Я бросил гранату вперед, и прыгнул в сторону от своего зеленого «спасителя». Я покатился по траве, свалился в ложбинку, и наткнулся на Логвиненко, вокруг которого было несколько человек.

АГС был разбит, около него, уткнувшись лицом в землю, лежал один из тех бойцов, кто совсем недавно еще нес его на своих плечах.

Еще несколько десятков секунд, и я увидел наши отступающие роты. Мы тут же присоединились к потоку.

Логвиненко зачем-то кинулся ему навстречу, и начал пробиваться вперед, а я влился в толпу отступающих. Рядом снова оказался Калиев. Он умоляюще взглянул на меня, потом колени у него подогнулись…

Я попытался остановить пробегавшего бойца — он оттолкнул меня, и помчался дальше. Тогда следующему я сразу врезал в морду. Тот упал. Я схватил его за шиворот, и приказал помочь мне. Он тупо подчинился.

Мы подхватили Калиева и понесли его, держа за руки. И хотя он перебирал ногами, но нести бойца было крайне тяжело.

Впрочем, большое физическое напряжение словно убрало мой умственный паралич. Я снова начал ясно соображать, и замечать происходящее вокруг. Стрельба за нашими спинами стихала, а это могло означать, что нас не преследуют. Значит, скоро можно будет остановиться, передохнуть, и хотя бы попытаться восстановить боевой порядок.

Однако порядок остался только в том, что отступление стало чуть более спокойным, чуть менее походящим на откровенное бегство. Оно закончилось только тогда, когда наша пехота вышла к своей боевой технике.

Бойцы в изнеможении валились на землю. Водители из БМП тут же бросились к пехоте с расспросами.

Быстрее всех сориентировался замполит батальона. Он почти силой вернул двух водителей БМП на место, и в эти машины стали грузить раненых, которых удалось вынести с поля боя.

Я сдал Калиева с рук на руки, и вернулся обратно к лесу, ожидая появления офицеров. Ждать пришлось совсем недолго. Вышли и Логвиненко, и Франчковский, и Урфин Джюс, и Санжапов, и Жирков…

На Жиркове лица не было вообще. Он был белый как мел, я не преувеличиваю. Сколько раз я слышал это выражение, но только сейчас убедился, что это возможно самым буквальным образом. Лейтенант вышел из леса, и тут же бессильно упал на траву.

Франчковский потерял весь свой апломб. Как я узнал позже, пуля пробила ему бронежилет, но не смогла преодолеть пластину из бронника, которую ротный на всякий случай засунул себе в нагрудный карман. Франчковский с таким немым изумлением изучал эту пластину, как будто увидел ее в первый раз.

Впрочем, на этом, пожалуй, удачи и закончились. Я лично не видел медика Гаджи, который, как я точно знал, вошел в этот лес вместе со всеми.

— Ты не видел Гаджи? — спросил я у Логвиненко.

— Нет, я даже не знаю кто это.

— Капитан Гафуров. Медик.

— А… Нет, не видел. Не знаю.

— А ты, кстати, чего вперед-то побежал? — спросил я.

Ротный задумался.

— Надо было бойцов своих собрать, — сказал он. — Нехорошо, когда командир бежит впереди своих подчиненных.

— Логично.

Я оставил Логвиненко, и решился подойти к растерянным и озабоченным Санжапову и Урфин Джюсу, стоявшим недалеко от меня. В этот момент в то самое место, которое мы недавно так бесславно покинули, полетели артиллерийские снаряды. Комбат и ротный болезненно поморщились.

Но меня по-прежнему волновала судьба Гафурова.

— Вы его не видели? — обратился я с этим вопросом к начальству.

— Убит, — коротко ответил мне Санжапов.

Я сглонул:

— А как?… А что?…

— Пополз за ранеными, и ему в голову попали.

Позже, уже Жирков, рассказал мне, что голова колонны почти нос к носу столкнулась с чехами. Те быстрее сориентировались, и открыли огонь. Позиции у них были подготовлены заранее. В том числе и на высоких деревьях, для снайперов. Это точно, потому что как минимум одного такого снайпера, упавшего мертвым с дерева на землю, замполит видел лично.

Попав под огонь, наша пехоты ломанулась назад и в стороны, оставив на небольшой полянке несколько человек — убитых и раненых. У одного бойца на поляне остался двоюродный брат, и тот, конечно, пополз ему на выручку. В него сразу попали, но он сумел сам вернуться обратно.

Тогда на поляну пополз капитан Гафуров, и был убит. После него уже никто не решился на это.

Чехи стали обходить нас с флангов, а наша пехота, соответственно, стала отступать, довольно беспорядочно отстреливаясь.

Жиркова больше всего почему-то бесило то, что на его глазах бросили так и не развернутый к бою АГС. И ничего нельзя было сделать.

Отступление ускорилось, и постепенно стало похожим на бегство. Чехи не преследовали нас. Почему — не знаю. Но так и было.

В этот момент вернулся замполит батальона. Он привез приказ о продолжении наступления. Услышав это, Санжапов истерически захохотал.

— Попробуй, подними их! — показал он рукой замполиту на пехоту. Майор оглянулся. И попробовал.

Но это было бесполезно. После пережитого шока наши солдаты были в ступоре. Теперь можно было кричать на них, размахивать пистолетом, стрелять в воздух — все бесполезно. Они просто ничего не соображали. Поднять их в атаку в данную минуту было невозможно. Даже под угрозой расстрела.

А заградотрядов, на наше счастье, у командования не было.

Я же думал о тех бойцах, кто остался лежать на той поляне еще живой, и меня передергивало. Пошел бы я сам снова вперед? Я не знаю. Наверное, пошел бы, если бы пошли все офицеры. Мне было бы стыдно не пойти.

Но что мы там могли сделать без подчиненных, без бойцов? Мы же не Терминаторы!

Так, просидев у кромки леса еще полдня, к вечеру наша часть вернулась обратно — на исходные позиции.

Через три дня, после взятия Бамута, замполит отправился на ту самую поляну, и вывез все тела, которые там нашел. Он сказал, что чехи достреливали наших раненых, но на пытки у них времени не хватило. Наверное, им помешал тот самый артналет, который Санжапов вызвал по рации.

Когда начался огонь, чехам сразу стало не до наших. Так они и пролежали три дня под открытым небом.

После того, что он там увидел, замполит три дня пил горькую…

А с капитаном Гафуровым я проделал путь до самого его дома.

Сначала я вылетел на вертолете, который сделал остановку в Грозном. Там нам погрузили тело Гаджи. Затем, под Хасавюротом, капитана перегрузили в «Урал» из нашей части, и мы поехали уже к нему домой — в Махачкалу. Всю дорогу с нами в машине сидел родной брат покойного. Молча. Только желваки ходили по темному лицу…

Мы оба ехали домой. Я, и Гаджи. Только ехали мы по-разному. Я, больной, грязный и вшивый, но живой. Он — в блестящем пластиковом мешке, и мертвый. Я ехал к новой жизни, а он — к жизни вечной.

Меня Господь оставил на этом свете, а его — призвал на тот.

Почему так по-разному он рассудил нас? Может быть для того, чтобы я мог написать об этом? Я не знаю…

Вместо послесловия

Прошло уже немало лет.

Иногда мне снится Чечня. Мне снятся веселый Папен, ироничный Шура Эйнгольц, высокомерный Степан Бандера, почему-то Салий… Мне снятся Игорь Молчанов и Вася Рац. Я просыпаюсь на мокрой от слез подушке. Почему я плачу? Я и сам не знаю.

Но прошлое уходит. Эти сны все реже и реже тревожат меня. Многое постепенно совсем стирается из памяти…

Но вот что я вам скажу, господа. Вот сейчас, если бы я мог вернуться назад и изменить что-то в своей жизни, сыграть ее заново, то знаете, чтобы я сделал?.. Угадайте!..

Я не сел бы в тот вертолет на Хасавюрт…