Набат 1

Два полуночных ангела летели от амьенского собора Нотр Дам в Вену, где ждал их великий Людвиг ван Бетховен. Композитор был глух и призывал помощь свыше…

Над немецким городом Трир их оперенья коснулся дьявольский холодок, и пришлось им, чтобы Ариман не обесчестил Божьего дара, искать защиты на шпиле знаменитого собора.

— Что это было? — спросил неискушенный ангел.

— Мерзавец родился, осквернитель Божьей благодати, — ответил другой.

Тихая майская ночь. 1818 год. В Вене рождалась божественная «Лунная соната». В Трире, в еврейской семье пуговичного мастера, — Карл Маркс.

1 — 1

Озорные водные горки!

Блестящий никелированный желоб и водный поток. Сияющий металл не режет глаз, вода не холодна, не горяча, она ощутима едва, как все тут, среди беззвучного света, и Судских несся по желобу, переполненный радостным ощущением свободы и невесомости — чувства, знакомые отпускникам по первому свиданию с южным морем, солнцем и безудержному желанию жить.

В кои-то веки он сбросил бремя обязанностей, подобно волу не идет тупо и заведенно по служебному кругу, где нет тихих радостей, где ночь — всего лишь забытье перед постным пробуждением: жвачка, смирение, подчинение долгу и пост, пост, пост… На посту не дремать, не отвлекаться, а поститься, как предписано свыше, каждому, живущему в миру реальных иллюзий.

Судских не ощутил вхождения в воду. Инстинктивно он готовился к этому моменту, самому яркому на водных горках: подскок вверх и — купель! А тут въехал неощутимо во что-то неосязаемое, и облапила ватная тишина, словно под воду ушел и там остался.

Особо он не удивился и тому, что занял вертикальное положение, хотя под ногами тверди не обнаружил. Сделал пробный шаг — держит. Другой — нормально. «A-а, вот оно, в чем дело, — пришла догадка. — Молочная река, кисельные берега. Я в раю».

И это открытие ни радости, ни печали не принесло, будто остались мажорные чувства там, в начале водных горок.

«В раю так в раю», — подумал он. Сделал еще шаг и, как само собой разумеющееся, спокойно сделал очередное открытие: в этой новой среде двигаться без тверди под ногами и вверх и вниз, ускорять движения и замедлять можно.

В раю так в раю. На том свете. Субстанция, значит.

— Приветик, дядь Игорь! — услышал он и сразу увидел перед собой материализовавшуюся Марью, сидящую будто бы на тол-стом поваленном стволе. Его как такового не было, он воображаем, исходя из позы Марьи: одной ногой покачивает, другая — под самый подбородок коленкой. И одежда воображаема, и тело под этой одеждой видимо. Нереальность реального.

— Здравствуй, — ответил Судских нейтрально вежливо, будто расстались они только что на территории Сорокапятки. Ничему не удивлялся Судских. — Какие новости?

Она сидела вольно, без стыда, платьишко ее сбилось, задралось на сторону, и трусишки сбились, и обоих это не смущало. Едва Судских прищурился, воображаемый ствол исчез, но он отвел глаза, чтобы не видеть оголенной плоти.

«Выходит, и я голый?» — машинально подумал он и оглядел себя. Да, если прищуриться, ничего нет, кроме телес, а под обычным взглядом на нем болталась не то ночная рубашка до пят, не то хитон или галабея.

— Ой, дядь Игорь, — засмеялась Марья, логично истолковав смущение Судских. — Какие тут новости? Тут ничего нет, понимаете? Ни-че-го. Даже ни вас, ни меня. Мы вроде как в том самом райском коммунизме. Малахольная радость.

«А как Марья сюда попала?» Он — понятное дело, его Мастачный в упор расстрелял, а кто убил Марью?

— Нас нет?

— Грамотный вы, дядь Игорь, где не надо. Да в коме мы оба! Я ударилась, когда в Зоне приземлялась, сынулю спасала, вот… а тебя недострелили. И оба мы, как говнецо в полонке, ни там, ни здесь. Понятно, товарищ генерал в битве недобитый?

Судских прищурился, совсем глаза в щелочки свел:

— Вот оно как…

Если прищуриться плотнее, тогда окружающее переставало быть вдохновенно спокойным, обступала серятина, зато отчетливо прорисовывались любые изъяны. Марья под прищуренным взглядом повзрослела, стала изнуренной женщиной небольшого росточка, с морщинами вокруг глаз, с грушками отвислых грудей.

— Теперь еще молоко из-за вас пропадет…

Что-то похожее на угрызения совести кольнуло Судских пронзительно и настойчиво. Он не вынес пытки и пошире открыл глаза. Стало легко и отчетливо. Марья улыбалась, сидя на стволе, покачивая ногой. Тик-так, тик-так — маятник.

— Вот так.

— Все будет хорошо, Марья, — сказал Судских добродушно.

— Дай бы Бог, — столь же добродушно откликнулась она. — День-два я продержусь: поваляюсь без сознания.

Про себя Судских похвалил ее за разумность. Он слегка прищурился, будто оценивал эту ее мудрость:

— А откуда ты все наперед знаешь? И про меня, и про себя. Я как-то не уразумел сразу, где я, как сюда попал.

— Вы, дядь Игорь, толстокожий, закондованный, значит, до вас с трудом и доходит. Вы все там были как куклы заводные, нам жить мешали, хотелось вам, чтобы все в ногу шли, тогда все получится, а ведь чепуха это и даже опасное дело: когда все в ногу ходят, можно планету с орбиты сбить. И про Бога чепуха, все не так, как попы поучают — они ж его не видели! Вранье для слабоумных. И про жизнь врут. Вот у вас тромб вот-вот оторвется, сердце остановится и попадете в никуда. Весело?

— Нет, не весело, — простодушно ответил Судских, а заведенный уклад земной жизни сложился в привычную фразу: — Жизнь — штука сложная.

— Ага, — ухмыльнулась Марья. — А Восток — дело тонкое.

— Восток? — не уловил юмора Судских. — Почему?

— Потому, что коммунизм — это советская власть плюс электрификация, а хочешь мира — борись за мир плюс химизация. От всего этого жизнь сложная. Ее усложняют козлы, созданные для отпущения, а козлодои подхватывают. С козла-то молока нет, а кушать надо.

Судских будто другими глазами увидел Марью. Перед ним сидела юная женщина, красивая и уверенная. Таких рисовали в эпоху Возрождения, когда возрождался здравый смысл. И никаких морщин.

— Прощаемся? — спросила Марья и сразу превратилась в девочку-подростка. — Не выходят меня, чую. Вы тут один останетесь. Остальные либо там, — указала она глазами вверх, — либо там, — глаза вниз. — Вы сейчас и тех, и других можете встретить. Я уже с кем только не виделась, по заказу_? как в ресторане. Сталин, думала, в преисподней, а он расхаживает на верхнем уровне, трубочку посасывает, с Гитлером общается. Чудеса, а? А мы его в злыдни записали. А вот Эйнштейн в относительном мире. То размажется до минус бесконечности, то сожмется до атома. На Менделеева смотреть страшно — за что его Всевышний покарал?.. Говорят, уже тут дел натворил, с Всевышним спорил. И вы не залупайтесь, дядь Игорь, тут спокойненько надо, здесь революции не проходят. Загадку знаете? — спросила она с хитринкой. — Залупились и висят. Думаете — желуди? Нет — декабристы…

— Так где я? — недоумевал Судских, чувствуя свою неуклюжесть.

— Вот непонятливый какой! — всплеснула руками Марья и соскочила со ствола. — На том свете! В приемном покое! Что себе нарисуешь, то и будет. Никакого рая и ада нет, есть тот свет и то ненадолго, пока между жизнью и смертью. Когда мы живем, мы усложняем все, в придумки играем, хотим выше себя прыгнуть. Амуниции, амбиции, а уходим из жизни ни с чем.

— А память о нас, Марья? — во все глаза смотрел на нее Судских, боялся, что исчезнет, а он не познает главного.

— Это совсем другое дело, — возразила она по-взрослому. — Вы тут, дядь Игорь, осмысливайте, пока вас в госпитале оклемать пытаются. У вас пулька в черепной коробке застряла.

— А меня спасут?

— Сами выбирать станете.

— Почему?

Вопрос будто повис в пространстве, где только что сидела Марья, умненькая, красивая. Он ощущал толстоватость своей кожи.

«Все проходит», — сделал вывод Судских, потоптавшись на месте. Толстокожесть мешала ему, как спасающий от непогоды плащ.

«Надо сбросить», — подумал он машинально и так же машинально встряхнулся. Опять безотчетно его окружили тихий ниоткуда свет и беззвучие. Он прищурился, и сразу пронзила острая мысль:

«Как же я не расспросил Марью о ребенке, о дискетах? Какой-то я стал в самом деле толстокожий, химерический, разве такой способен вернуться в нормальную жизнь?»

Условности реальной жизни — что-то делать, двигаться — не оставили его. Он потоптался на месте, потом забрался выше на три воображаемые ступени. «Может, какое начальство тут есть, гиды-поводыри…» «Еще никогда не было, чтоб никак не было», — пришла на ум мудрость солдата Швейка, выходящего из любого положения бравым и неунывающим.

Судских огляделся, прищурившись. Из мглистой округи проступали очертания человеческих фигур. Мужских попадалось больше, только они, покопошившись, исчезали быстро. Женские фигуры таяли медленно, как снеговики, сохраняя достоинство.

«Ну да, войны, катастрофы», — убедил себя Судских.

Щуриться надоело. Он пошире открыл глаза. Видения человеческих фигур исчезли, зато появился некто, идущий к нему.

«Наверное, здешний», — подумал Судских.

— И тамошний тоже, — ответил внятно пришедший, указав пальцем наверх. — Свыше.

Судских оглядел подошедшего. Конечно, это воображение дорисовало на плечах латы, панцирь на груди, на ногах поножи, на голове шлем и плащец-тунику, сколотую на правом плече значком. Судских пригляделся: в середине значка была славянская «веди», заостренная вверху и внизу.

«А если я его в эсэсовскую форму одену?» — прищурился Судских. В голове кольнуло ощутимым электрическим разрядом. Однако подошедший не переоделся в воображаемый наряд. Почему?

— Потому что я воин Сущего, — кратко изрек он. — Иди за мной к архангелу Михаилу.

Судских будто разъязвило:

— На пряжках немецких солдат было выбито: «С нами Бог», — с мягкой интонацией Штирлица — Тихонова пояснил Судских.

— Какой? — грубо спросил пришелец.

— Сущий, думаю, один…

— Пошли, — прервал его воин Сущего.

«Почему он не объясняет ничего?» — размышлял Судских, топая за провожатым.

— Сам додумывай, — бросил из-за плеча посланец. — Мы — воины.

«Оно и верно, — покладисто согласился Судских. — Человек предполагает, а Бог располагает. Самый тупой эсэс-ман никогда не поверит, что Штирлиц — настоящий немец, какой уж там бригаден-фюрер. А нам сгодилось. Не верили, а умилялись, божка создали, русоволосого бестию… Настоящий воин под дурачка не работает».

Вроде бы усмехнулся из-за плеча провожатый. Короткая туника колыхалась перед глазами Судских в такт его размеренных шагов.

Постепенно мга расступилась. Они вошли в пространство, где со всех сторон струился отчетливый голубоватый свет. В середине пространства восседал сам архангел Михаил, Судских никогда не видел изображения святого, он решил так.

— Иди ближе, — позвал архангел спокойным голосом Воливача, когда тот собирался откровенничать. Провожатый сделал несколько шагов через голубоватое свечение и исчез. — Садись…

Судских непроизвольно поклонился архангелу и сел. Ощутил кожаные подлокотники кресла в кабинете Воливача.

— Увиделись, — разглядывал Судских архангел. — Не хотел, а увиделись. Живой ты поинтереснее.

Судских видел перед собой необъяснимое лицо: то черты легендарного Фрунзе проступали, то фельдмаршала Кутузова, то доброе лицо погромщика тамбовских крестьян Тухачевского, то почившего давно генерал-фельдмаршала Голицына — Михаилов-воителей хватало, и Судских смущался оттого, что не мог признать архангела Михаила.

Выдержав паузу, архангел спросил:

— Не придумал?

Судских пожал плечами. Сидящего перед ним его прорисовки образа не мучили, интереса не обнаружилось на лице архангела.

«Но зачем-то он меня звал?»

— Для дела звал, — ответил на мысли Судских архангел Михаил. — Ведомо все наперед и могу сделать, как знаю. Только Сущий не велит ладить всех по образу Его и подобию. Вы ничтожны на пажитях Сущего и мелки помыслами в естестве своем и одинаковы потому, но ты отличный от других росток — вот ты и здесь. Ты знаешь о грядущем более многих. Это хорошо и опасно. Ты преуспел дальше Нострадамуса — это радует, но ты откровеннее Иоанна Богослова, а это и есть опасность: как ты станешь распоряжаться знаниями о грядущем? Мы не боимся — время идет.

— Я об этом не задумывался, — ответил Судских, будто после встречи с архангелом ему предстояло выйти от Воливача, уехать к себе в Ясенево додумывать разговор. «Да я ведь между небом и землей!» — отчетливо осознал Судских.

— Вот именно, — кивнул архангел Михаил. — Ты пробудешь здесь ровно столько, сколько потребуется тебе решить: возвращаться в свой мир или не возвращаться вовсе.

«Конечно, возвращаться!» — воскликнул в уме Судских.

— Выберешь сам. Это не просто, как ты предполагаешь. Здесь у тебя не останется сомнений от неизвестности, от невозможности быть откровенным там ты огражден. Здесь ты можешь увидеть естество человеков, познаешь их мелочность, возведенную там в сверхъестественную степень мыслить за других. Ты можешь измениться и не захочешь возвращаться.

— Тогда я попаду в ад?

Архангел Михаил усмехнулся:

— Нет ни рая, ни ада. Есть места, отведенные каждому до следующего появления.

«Выходит, инкарнация возможна», — подумал Судских.

— Не для всех.

— По делам нашим?

— Это в пределах других измерений. Когда ты берешь кучу зерна для посева, ты не можешь выбрать лучшие, ты выбираешь приблизительно. Это и есть несовершенство мирское. Ты отбираешь зерно по виду его. Вам так удобно. И здесь вы пребываете в придуманном естестве. Один мучается, не имея возможности раскаяться, а грехи придуманы, другой не познает раскаяния, опять готов сражаться за глупую идею, которой нет. Какие райские кущи, какие муки ада? Ради чего росток стремится вверх? Отдать себя ради жизни нового, ради Сущего.

— Но если есть Сущий, архангел Михаил, дьявол…

— Не продолжай, — остановил Судских архангел Михаил. — Я плод твоего воображения, часть тебя самого. Поэтому я пред тобой. И запомни: ты мелок, пыль бытия, мешающий всеобщему движению, когда противишься, но мелкий муравей никогда не захочет стать человеком — ему привычнее свой придуманный мирок, а твой отвращает. Ты для него несуразица, злое божество. Злое, но божество. Ветер — божество, дождь — они злые, а солнце доброе.

— И все же, — начал Судских, но архангел Михаил жестом руки остановил:

— Не продолжай. Есть Сущий. Весь мир естественного. Увидишь. Придумавший Бога невидимым хотел подчеркнуть свою недосягаемость для остальных, грозным — свою воинственность, добрым — миролюбие. Ты сам каков? Каким считаешь, так и ответь.

— Н-не знаю, — ответил Судских правдиво. Его тяготила пустота восприятия. Рушились картины прочных фантазий.

— Таким и увидишь Сущего. И еще запомни: ты сейчас наедине со всеми, тебе нечего прятать свое эго и другие не спрячут его от тебя. Не всех, правда, отыщешь, но знать о них будешь все. Найди тех, кто изуродовал твою жизнь, узнай цели, которые сделали тебя очерствевшим. От этого зависит твое возвращение и твой мир, куда ты вернешься. Сущий утомлен его несовершенством, Он ищет помощников, пестует их, а совершенства не наступает. Эх, люди, люди, неужели у вас нет других забот, насущных, зачем растрачивать жизнь на фантазии, неужели попы и муллы вам не объяснили, что на всех небесных площадей не хватает? Тут без вас теснота, столько вы всего нагородили! И что интересно, — заговорил архангел Михаил голосом всезнающего Гриши Лаптева, — чем умнее и совершеннее, стало быть, человек, тем дальше уходит он от церковных догматов; его в храм, так сказать, Божий, силком не заманишь; чем глупее создание Божье, тем крепче цепляется оно за Божьи вериги, тем ближе ему хочется стоять к таинствам. А нет их, понимаешь? Есть знания и незнание. Знания дают уверенность, а незнание порождает уверенную глупость. Чем уверенней ее утверждает глупец, тем больше сомневается человек думающий, а сомневаясь, теряют время для утверждения подлинного совершенства. Много вы там верили умствующим глупцам? Явлинскому? Гайдару? Хитрецу Черномырдину? А верили, теряя себя. Тут недавно побывал Илья Триф — знаешь такого, верно? — Судских рассеянно кивнул. — В нашей канцелярии он задолго до появления был распределен для инкарнации. Так он с первой минуты возопил о грехах своих, требовал немедленной отправки в ад, раскаялся, дескать, в содеянном, готов испытать все неземные муки. И что?

Судских ничего не спрашивал, лишь вопрошал глазами.

— Отправили.

— Так нет ада, — вспомнил Судских.

— Для таких придумывают. Теперь мучается и доволен.

Дурак…

— Выходит, все придумано людьми?

— Правильно понимаешь, — ответил архангел Михаил, туже обтягивая поножи. — И кого, ты думаешь, он встретил там? Сталина? Ельцина? Гитлера? — Не дождавшись ответа от Судских, архангел Михаил закончил возиться с боевой амуницией и выпрямился. — Нет. Подобных себе: Галилея, Менделеева, Пилата.

Судских нахмурился и почувствовал жжение в висках.

— А где же названные первыми?

— Адик переписывает начисто «Майн кампф» и ждет перевоплощения, Сталин злится на своих бывших соратников и при случае сгоняет их в нижние ярусы, его боятся по-прежнему, этим он жив. Бориска ваш глушит воображаемую водку и после каждого стакана твердит: «Нет, я прав». Они не раскаялись, им нечего бояться. Они не были мудрецами, но знали, чего хотят. Мерзавцы, конечно, и Сущий знает это. Поступают жалобы, он решает их судьбы. Не торопится. Дерьмо необходимо для добрых урожаев.

— Это несправедливо, — с неожиданной твердостью сказал Судских. Он насупился, стало обидно за чужие судьбы обманутых.

— Докажи, — спокойно произнес архангел Михаил.

— Они виновны перед людьми. Они разрушители.

— Не более чем Галилей, разрушивший строгую догму. Или их вина в уничтожении себе подобных? А ты видел муравьев, разрушающих собственный муравейник? Не видел. Действия муравьев логичны и последовательны, поэтому их эволюция за миллионы лет не превратила их в обезьян или в людей и не затронула главного — своего дома. Эволюция — не революция, а человеки ничего до сих пор не придумали с пользой для дома своего, всюду сиюминутность, вред потомкам. И кому больше надо каяться — Сталину или академику Александрову? Игнатию Лойоле или Ноберту Винеру? Я подскажу тебе: за поступки отцов отвечают дети — такова воля Сущего. Выше наказания нет. Худой муравейник должен погибнуть.

— Это жестоко.

— Этого достаточно. Необдуманными действиями человеки могут разрушить Вселенную, а Сущий не допустит этого. Вы у себя богами слывете, а муравьям вы ни к чему. В любом муравейнике есть и законодатели, и строители, и воины, и разведчики съестного. Все вместе они делают общее дело, но без обмана, не ссылаются на божественное происхождение птиц, коров, людей. Они не хотят быть людьми — понятно? Лягушкам хорошо быть лягушками, хотя их давят ногами люди, коровам — коровами, хотя их люди доят и режут. Всем хорошо в своем естестве, только человекам тесно в собственной шкуре. Богов придумали, таинства… В космос летают! Мне пора, — резко сказал он и повернулся, чтобы уйти.

— Обожди! — остановил его Судских. — Но нам нельзя без веры в божественное! Мы создали Бога не только для обмана! Бог — это стремление к чистоте помыслов.

— А кто запрещает? — оглянулся архангел Михаил.

— Это мучительно сложно: одна вера, другая…

— Иван, не помнящий родства, — укоризненно сказал архангел Михаил. Судских обиделся:

— Я Игорь.

— Не велика разница. Ты вот ключ мой разыскивал. Подсобные нашел, а главного нет. Вот он, мой ключ, — торжественно произнес архангел и вытянул свой меч острием к Судских.

— Огнем и мечом… — пробормотал тот.

— Будь внимателен, не уподобляйся лжепророкам, — с нажимом сказал архангел. — Зри на острие.

Судских пригляделся, сощурившись, и ахнул: лезвие, если смотреть прямо, оказалось фигурным, удивительно напоминавшим букву, которая осталась в памяти.

— Уяснил? — вернул меч на пояс архангел Михаил. — Вставляю во врата и… А «огнем и мечом» придумали там, у вас. Буквица эта — напоминание славянам о местах, откуда они вышли. Разменялись на чужеверие и забыли о естестве. Для меня Аримана придумали со зла, теперь биться с ним надо…

Он сделал несколько шагов по воображаемым ступеням и исчез за голубоватым свечением.

У Судских сильнее заломило в висках, появилась тянущая боль в пояснице. Появление боли сопровождалось необъяснимой тревогой. То ли уход архангела был симптомами их, то ли его слова, только он естественно сопротивлялся ощутимой власти, которая пыталась вынуть его из этого блеклого пространства с болью и насилием, как дантист, тянущий зуб, тянущие его медленно, беспристрастно, не заботясь о причиняемых муках.

«Да здравствует коммунизм — светлое будущее всего человечества! Нет уж, — упирался Судских ладонями в невидимую опору. — Не выйдет! Я вам не подопытное животное! И муравьем быть не желаю! Тогда кем? — размышлял он, сопротивляясь боли. — Я вспомню все. Я обязан узнать все. Я здесь для этого».

1 — 2

Юрий Толмачев стянул марлевую повязку с лица.

— Ни хрена не получается! — выругался он, тыльной стороной ладони сбросив пот со лба. — Сил моих дамских больше нет! Ищите профессора Луцевича! Он начинал, пусть и заканчивает!

Человек пять присутствующих в реанимационном блоке потыкались туда-сюда, словно противовесы в инверсионной установке в момент обесточивания, и замерли в нелепых позах. Шеф разозлился крепко, мог уволить без выходного пособия, и куда потом? Дуб, всяк знает, а падающий дуб ударит больно.

— Под мониторы и до следующего случая, — распорядился Толмачев, все облегченно вздохнули. — Я не Бог…

Поспешность последних слов не уняла его нервозности. Да, симптомы указывали на готовность пациента выйти из состояния комы, необходимая подготовка проведена строго по предписаниям ведущего специалиста профессора Луцевича; однако мониторы, понервничав резкими пиками и пиканием, успокоились, и опять, подобно размеренным каплям, капала жизнь в невидимый сосуд.

— Ну не хочет он, не хочет! — запоздало оправдывался Толмачев: полгода комы могли сегодня закончиться возвращением пациента с того света, и вот…

Занять этот пост Толмачеву помогли вовсе не знания и слава искусного врача, а житейские обстоятельства. Одних нет, а те далече… Когда он прозябал рядовым хирургом в Центре эндохирургии и литотрипсии, куда попал с вульгарным аппендицитом грозный Воливач. Операцию доверили восходящему светилу Альке Луцевичу, зато реабилитацию проводили под присмотром Толмачева. Тут уж Толмачев случая не упустил: гнулся и ломался, как в песне: «до сама ваты-на». Впрочем, он так и не знал, что такое «ватына» — хохлацкие, видать, прибамбасы, но Воливач послушных любил. В смутные времена светила умотали за бугор, исчезли с горизонта, а Толмачеву даже на билет в тот конец не хватало, он остался и дождался своей звезды — Воливач распорядился с его назначением: в президентском центре реанимационный блок считался классом люкс.

Но что сказать Воливачу, ожидающему результатов? Пациент не желает выходить из комы? Слабая заживляемость после операции? Отговорки. Перед собой Толмачев отчитывался кратко: грамотешки не хватает. Чего-то не учел, не просчитал ситуацию, не держал Бога за бороду, как умел это Луцевич. Да, он завидовал его таланту: и хирург экстра, и мужик люстра. Но жить-то — жить! — всем хочется.

«Что-нибудь придумаем», — вздохнул Толмачев, присаживаясь к столу. Как всегда, ему приходилось выходить из положения.

— Юрий Аркадьевич, — обратился он к одному из хирургов, — передайте Виктору Вилоровичу: еще ничего не потеряно. Случай оказался сложным. Оснастите медицинскими терминами…

— Вы уж сами, Юрий Семенович, — ответил тот. — Вам проще, вы главврач, а я не особо хочу выслушивать матюки по поводу нахлебников на шее народа. Про анкетно-паркетных специалистов.

Пришлось Толмачеву отправиться в свой кабинет и звонить своему благодетелю, выросшему до главы государства.

Войдя, он присел в кресло, включил телевизор, обдумывая нужные слова о единственном пациенте, ради которого создали этот блок, о генерале Судских. Ничего на ум не шло.

Заканчивались последние известия. Из уха в ухо не вылетело одно сообщение: изнасиловали и избили молодую женщину.

«А с чего начинать? — размышлял он. — В лоб не дашь, трусов не снимешь. Интересное дело: оно под тобой чмыхает разбитым носом. Это не секс. А если полюбовно, тогда зачем морду бить? Ну и мыслишки!» — спохватился он, берясь за телефонную трубку.

Случилось странное. Воливач не орал, не обзывал нахлебниками. Выслушал, не перебивая, весь монолог с каскадом терминологии, спросил: не надо ли чего лично для блока реанимации? Не готовый к милостям, Толмачев стушевался, поблагодарил Воливача за помощь и сочувствие: пока имеется все и в лучшем виде, а Судских…

— Еще не время, — благодушно позволил Воливач. — Жив, и слава Богу. За состоянием здоровья следите внимательно.

Судских занимал много места в мыслях одного из глав Совета Безопасности, но сейчас голова болела о другом. Судских подает признаки жизни — это хорошо, какое-то светлое пятнышко в кромешной российской неразберихе. И где-то в ней растворился Мастачный. Ситуация изменилась: нынче партизанить пришлось ему. Далеко не сбежал — это плохо. Отсиживается на Украине, и чутье подсказывает Воливачу: есть у него интерес в России, есть… Трусит, но хочет чего-то и не решается. Правопорядком в стране верховодит Гречаный и делает это грамотно, а Мастачный казачков Гречаного дюже побаивается. Выполз бы, поймать, мозолит крепко.

Зато в державе уважают казаков. Не боялись, как стихийного бедствия или архаровцев Мастачного, а уважали. Как электричество. С младых ногтей всосавши правило обеих рук: пальчиков в розетки не совать — бо-бо… Люди Гречаного отслеживали Мастачного, вили петли тут и там — в одну из них он рано или поздно попадет, тогда найдется о чем поговорить. Много знает Мастачный.

Осторожная политика е Мастачным диктовалась вовсе не хитроумными планами поимки преступника: вместе с ним исчезли Марья и Гриша Лаптев — исчезли причастные к дискетам Судских, а возврат их — это что-то для страны, поднимающейся с четверенек. При всем при том, что богатые соседи не спешили помочь России занять достойное положение.

Воливач занимал апартаменты прежнего хозяина страны. Он вернулся в народ, откуда вышел. Основные зачинщики путча были преданы суду и казнены по приговору Чрезвычайного трибунала, президент такой участи избежал. Посягнуть на жизнь избранника народа никто не решился. И зачем? — рассудил мудро третий глава Совета Безопасности Гуртовой. — Это не самодержец Николашка, не Борька-алкого-лик, возомнивший себя царем. Прямо с Лобного места его отпустили восвояси, снабдив документами на право бесплатного проезда по стране, кроме такси, бесплатного питания и лечения. Но без права выезда за рубеж. Простенько и с умыслом. Родичи экс-президента смылись загодя, и осиротевшую знаменитость с удовольствием угощали во всех пивных. Сохраняя былое величие, он не чурался подношений и цирроз печени воспринял как атрибут власти сильных мира сего. Пустозвона Мишку Меченого в народе не любили, а экс-президент рассказывал за кружкой пива холодящие кровь штучки про коммуняк и иже с ними. Верен был расчет Гуртового, иезуитский. Самоубийственный.

А ведь как жарко спорили недавно о судьбе путчистов! Всех без исключения коммуняк — на плаху! К ответу! К стенке! Пол-России? И Воливач, и Гречаный входили в эту половину, и оба настаивали на крутых мерах. Беспартийный Гуртовой воспротивился: «Страшен черт, когда его малюют». «Заново простить? Заразу не вытравить? — Наливались кровью глаза Воливача. — Хватит с нас прохвостов!» «Угомонись, Виктор Вилорович, — остужал Гуртовой. — Твое отчество на слуху, отечество и тебя не забудет позже. Все мы родом из народа, Сталин — наш отец».

Окончательное решение отложили, приняв временное «О роспуске всех партий в переходный момент». В России временное прочно.

Воливач усмехнулся тогдашней шутке Гречаного: «И водить нам, трем Моисеям, сограждан по пустыне лет сорок». Гуртовой тогда не улыбнулся: из моисеев был только он. Раскрылось. Старался не выделяться. Вообще старался.

Относительная стабильность в России напоминала затишье перед новой бурей. Внутренние проблемы не раесоса-лись сами по себе: безработица, бескормица, безвременье. На займы из-за границы не надеялись. Давали плохо и кочевряжились. Требовали оплаты старых долгов, лезли с советами. Перебивались на поставках нефти, газа, ископаемых. Ничто не ново. Опять население жило на голодном пайке, на пособия и карточки. Пытались привлечь капитал новых русских, обещали три года на безналоговое развитие. Посулам никто не поверил. Пробовали выпустить госзайм — вспомнили обманщика Никиту Хрущева. Назначить новую приватизацию — попрекали прохвостом Чубайсом. А если продать землю населению? Напомнили о татаро-монгольском иге. Более всех возмущалась патриархия. Тогда Гуртовой предложил опубликовать подлинные данные о приватизации во времена второго пришествия Антихриста. Оказалось, Церковь владеет двумя третями пахотных и ухоженных земель. Сюда же относились наделы частников, то бишь паствы. Сельсоветам принадлежали участки только вокруг самих контор. Невымершие колхозы и совхозы всего лишь арендовали землю у государства. Данные публиковать не стали. По статистике выходило: яичко ко Христову дню произвело динозавра.

«Любая власть с семнадцатого года, — намекнула газета «Коммерсантъ», оставляет пришедшей на смену клубок проблем. На сей раз мы имеем не сам клубок, а хвостик его, за который даже не ухватиться».

Гуртовой предложил узлов не распутывать, клубок не разматывать, а оставить все как есть. Как будто ничего не произошло. В частности, декрет Совета Безопасности гласил: «Любая семья, из расчета один человек плюс один, имеет право получить по желанию земельный надел в любом месте страны, кроме территорий населенных пунктов, безвозмездно и любой площади, если семья в состоянии обработать этот надел. На каждого несовершеннолетнего и каждого новорожденного надел удваивается, независимо от возможности обработать его». Россия зашевелилась, прорезалось что-то путное вместо голых обещаний. Зашевелилось и новое русское зарубежье. Многомудрый «Коммерсантъ» откликнулся карикатурой: идет Гуртовой, ведет за руку младенчика, а малый в руке веревочку держит, к ней привязана не то овечка, не то черепашка, маленькая такая головка торчит с надписью: «См. стр. 2». Всю эту страницу занимал динозавр, с головой на первой странице.

Земля действительно отдавалась бесплатно, а оформление и сертификат обходились владельцу в триста условных единиц, то бишь баксов. Выдавалась безвозвратная ссуда — за оформление еще триста баксов. К ней можно было оформить кредит. Еще триста с процентами на покупку сельхозтехники. Правительство Гуртового проявило выдумку, население тоже. Заняв деньжат или покопавшись в чулке, выкупали сертификат, а безвозвратной ссудой рассчитывались с долгами. Объединившись с соседями, покупали трактора и строительные материалы. Холостяки срочно женились и заводили спешно потомство, хотя услуги загсов прилично выросли в цене. Зато выдавалась ссуда на новорожденных. Занимали деньжат — рожали — рассчитывались ссудой. Патриархия — ни гу-гу. «Коммерсантъ» откликнулся карикатурой: динозавр в позе роденовского «Мыслителя».

Ко второй весне новой власти намечались президентские выборы и товарный овощ на рынках. Казаки Гречаного на всех рынках устроили коновязи. «Коммерсантъ» — карикатуру: коновязь с надписью: «Только для лиц лошадиной масти». Заметно поубавилось кавказцев, русские тетки зычно зазывали вкусить тамбовской капустки и нежинских огурчиков. Мясцо завелось недорогое… Народ зауважал Гуртового. Его понимали. Юмористов поубавилось. Фоме Сосуманско-му кричали «але» в далекий Израиль. Зато день-деньской можно было слушать прямые включения с заседаний кабинета министров. Так себе, маловато юмора. Жалели о разогнанной Думе — вот где были именины души! А министры… То ли поумнели, то ли жалели их за отмену льгот, пайков и спецтранспорта. Русский человек жалостлив. А что больше всего надобно русскому? Правильно — уважение. Политика — область туманного, простому смертному трудно познать ходы-выходы, он хмелеет от секансов-консенусов, его интересует одно: ты меня уважаешь? Гуртовой уважал. Массы уважали Гуртового за уважение к ним. Как бы своя власть. Одним словом, страной руководила директория накануне прихода Наполеона. Триумвират: Воливач, Гречаный, Гуртовой. Они ладили. Пока.

Воливача заботило здоровье Гуртового. Без постоянных инъекций он шагу не мог ступить. Каждый справлялся со своим кругом обязанностей; случись непредвиденное — круг Гуртового нести некому. Чего стоило подобрать чиновников на ведущие посты! Вороватый госаппарат дал знатную поросль — дебилов и бездарей. На ком уж там женились детки партийцев, только осеменение шло в основном внутри самой популяции, а та вырождалась сама по себе. В девяностые годы родители понакупали детишкам дипломы престижных академий, устраивали чад в министерства и банки, откуда их позже гнали в шею по причине полной умственной несостоятельности. Где же брать умных чиновников? С улицы нельзя… Пробовали принимать в госаппарат на конкурсной основе, изобрели тесты — безрезультатно. Детишки ничего не ведали, ни во что не верили. Хотя все с модными крестиками на шее. Церковь заняла выжидательную позицию. Не пристало ей после скандальных разоблачений последних лет наставлять кого-то на путь истинный. Да и какой прок от такого помощника, который талдычит какую-то глупость о терпении, о сыне Божьем и непорочном зачатии? Вот заниматься зачатием и водку пить детишки освоили хорошо, взрослым сто очков вперед давали, а работали как дети. Гуртовой плюнул на все тесты и дипломы, распорядился брать на службу беспородных, возродив традицию Петра Первого. Зачисленным в штат платили минимальную зарплату. Показывали себя — набавляли. Пошло дело. Столица потешалась над Вовкой Цигилеевым, который пятнадцати лет от роду возглавил департамент образования и разогнал напрочь заматеревших от глупости специалистов. В свои пятнадцать он щелкал интегралы как орешки, говорил на трех языках и с тупыми сговориться не мог. Гуртовой раскошелился, а Вова Цигилеев ввел в средних школах компьютерные системы обучения. Забастовали родители. Тогда Совет Безопасности принял указ: родители неуспевающих детей лишались части заработка. Быть грамотным стало престижно. Стонущая от принуждений Россия села за парты. И стар и млад. Времена Леньки Брежнева называли святыми. Подростки забросили секс, денег на презервативы не хватало, а просто так поумневшие девочки давать не хотели, а если уж давали, то круглым отличникам, а какой из отличника трахалыцик? Молодец Вова!

Вова молодец, а Гуртовой чах на глазах, Все чаще он брал тайм-аут, отлеживался, все реже он появлялся на заседаниях Совета Безопасности. Остро не хватало Судских.

Внутренние проблемы с грехом пополам утрясались, организм державы кое-как справлялся с аритмией, как всегда, за счет диеты и наработанной веками способности к выживанию при любых царях и временщиках; язвы на теле переставали саднить, но сами по себе они не могли пройти, и дышать, как перед бурей, стало труднее: не хватало дыхалки, ее умно перекрывали доброжелатели. Бедный русский плох: дел натворить может, богатый — тем более.

«Не любит нас Европа и никогда не полюбит, — раздумывал Воливач. — Но хвост этой сучке прижать стоит».

Вошедший помощник доложил о прибытии Гречаного. Воливач кивнул и посмотрел на часы: без пяти двенадцать. На полдень назначена встреча с верховным комиссаром НАТО, Сегодня встреча без Гуртового. Отлеживался.

— Не грустишь? — спросил, входя, Гречаный. В штатском костюме он напоминал преуспевающего дядю из Америки. Пожали руки.

— А чего грустить? Как будут качать права, знаем, как ответить — научены, — ответил Воливач.

— Тускловато без Леонида, — напомнил Гречаный. — Как он?

— Плох. До весны не дотянет. Плохо, Сема, стало выживать евреям на Руси, — ответил он без сарказма.

— И чего мы такие невезучие, — поддакнул Гречаный его тону. — Только дракона с тремя головами сварганили, одна не прижилась. Отдраконилась. Судских не хватает.

Сообщили о готовности к встрече.

Прошли в зал президентского Совета. Синхронно через дверь напротив впустили сановного визитера с сопровождающими лицами. Вспышки блицев, улыбки, обмен любезностями. Камней за пазухами вспышки не высветили. Тогда фотобратию выставили из зала и сели за стол переговоров. Прямо с камнями, чего там…

— Начинай ты, — из-под руки шепнул Гречаному Воливач. Раньше подобную миссию выполнял Гуртовой, умевший под видом любезности выговаривать гадости в ответ на подобные с той стороны стола. Сам Воливач высказываться не любил и не умел, а Гуртовой для иностранных гостей считался «намбер ван», и верховный комиссар не мог скрыть своего недоумения по поводу отсутствия Гуртового: с ним договариваться было проще. Только у Воливача и Гречаного всегда оставался осадок после таких переговоров. Ничего Гуртовой не уступал, никому не проигрывал в разногласиях, но выглядело это как-то раздражающе: вроде гнали гостя, не покормивши. Отпугивали.

Гречаный в отсутствие Гуртового сменил тактику:

— К нашему общему сожалению, господин Гуртовой нездоров. Однако это не помешает нашим переговорам быть плодотворными.

«Ладно излагает», — успокоился Воливач. Он любил оставаться на вторых ролях, ощущая притом все нити в руках собственных.

Верховный комиссар, адмирал флота США Горт недолго прикидывал, что сулит отсутствие премьер-министра. Три вояки вместе — откровенная драчка, пусть и словесная. Русские генералы неуступчивы, к тому же один из них представляет пугающее всех казачество, которое возродилось в России напористо.

— Господа, — обратился Горт к обоим представителям триумвирата, — отсутствие господина Гуртового меня опечалило и озадачило одновременно. Есть вещи, которые лучше обсуждать в его присутствии.

— Какие, например? — спросил Гречаный.

— Месяц назад представители НАТО обговорили с ним условия и сроки компенсации за урон, нанесенный падением ракеты «Свирель».

Был такой случай. Опытный образец ракеты «Свирель» запускали с Тавдинского испытательного полигона в сторону острова Виктория в Баренцевом море. Уточнили координаты места падения, хотя находилось оно в пределах границ России и несудоходном районе. Любителей поглазеть набежало много. В пределах допустимых границ, разумеется. В назначенный срок, пролетев тысячу миль, ракета засеклась корабельными радарами. Нашими и не нашими. Корабль НАТО, ракетный крейсер «Пензанс», по чистой случайности отдрейфовал ближе к месту падения, а «Свирель» по чистой случайности разворотила носовую часть «Пензанса». Крейсер притоп на мелководье. Обмен нотами, угрозы, газетная шумиха про агрессивных русских, в конце концов Россию принудили платить компенсацию. За нанесенный ущерб. Основная причина: ракета средней дальности и сопутствующих параметров не может причинить такой ущерб. Вышло, может. Это и сделало руководство НАТО нервозным. Взыскивать три миллиона долларов взялся сам адмирал Г орт. С вояками без Гуртового дело усложнялось. Сам такой.

Неожиданно Гречаный обнадежил его:

— Мы и без господина Гуртового разберемся.

— Когда же начнется погашение долга? Вчера истек срок, а господин Гуртовой лично заверил меня оплатить ущерб вовремя, — настаивал Горт. — Мне пришлось лично приехать.

Премьер-министр упустил в договоре важное место: «Если российская сторона не докажет принадлежность ракеты «Свирель» к классу ракет средней дальности, она обязана…» и так далее. Мы готовы прямо сейчас доказать это.

— Проволочки! — чувствовал себя уверенно Горт. — Это вам не поможет. Штрафные санкции оговорены.

— Ошибаетесь, — вежливо увещевал Гречаный. — Мы готовы.

— И я готов! — весело отвечал Горт. — Мой персонал отлично разбирается с любым вооружением. Ни удивить меня, ни запугать русские не смогут. Нечем!

Воливач скептически хмыкнул и подал знак рукой. В зал внесли иглу метров трех длины и диаметром не более стандартной кофейной кружки с причудливо завитым хвостовым оперением.

— Это невозможно, — сохранял уверенность адмирал. — Я видел кинопленку в замедленном показе. Ракета раза в три больше: заряд, топливо, система избирательного наведения.

— Это по другой причине, — ухмыльнулся Гречаный. — У страха глаза велики. Мы готовы повторить запуск в присутствии ваших специалистов. Господину адмиралу всего лишь надо выбрать точку наблюдения. Хотите у старта? Или у финиша?

— Предпочту старт, — сухо иронизировал Горт. Ракета была та самая, стоившая «Пензансу» любопытного носа. Адмирал надеялся, что русские не рискнут показывать засекреченное оружие.

Оговорили сроки новых испытаний, уговорили Горта подписать соглашение незамедлительно, без перерыва перешли к следующему вопросу, пока адмирал внутренне оплакал уплывшие миллионы.

— Правительства стран, входящих в НАТО, обеспокоены строительством бомбоубежищ и бункеров в России, — скрипуче излагал Горт. — Это заставляет нас повысить боеготовность. — Он поднял руку, и помощник за спиной адмирала вложил в нее папку. — Господа, мы не хотим ссориться, но обстоятельства вынуждают. Полюбуйтесь.

Перед Воливачом и Гречаным развернули карту подземных коммуникаций по России. Москва и Петроград значились отдельно. Оба переглянулись. Сверились по памяти. Сходилось в точности.

— Отсутствует только последний этап трассы, по которой драпала Борькина семейка с прихлебаями, — сквозь зубы молвил Воливач Гречаному и погромче: — Если раньше на карте России можно было смело писать: «воруют», теперь добавить: «и шпионят».

— Да, все в точности, — подтвердил Горту Гречаный.

— И вы не станете утверждать, что здесь выращивают шампиньоны, господа?

— Не станем, — подтвердили оба.

— Как прикажете поступить нам? — подбоченился адмирал.

— Обследовать коммуникации не прикажем, — тянул время Гречаный. Был повод.

— Один — один? — поинтересовался Г орт.

— Два — ноль, однако, — вмешался Воливач. — Карта изготовлена в июле, а еще в мае НАТО приступило к развертыванию систем первого и второго удара вдоль морских и сухопутных границ России. В Польшу завезены ядерные боеголовки, в Эстонию, Чехию. Это не соответствует статьям Договора безопасности. Или у НАТО была более ранняя осведомленность?

— Была, — безапелляционно ответил Г орт.

— Тогда три — ноль, — в тон ему ответил Воливач. — По нашим сведениям, НАТО куда спешней надо строить бомбоубежища, чем готовиться к превентивному удару по России.

— Это прямая угроза! — хлопнул ладонью по столу Горт. — Мы сворачиваем переговоры!

— Не спешите, господин адмирал, — остановил его Гречаный. — Успокойтесь. Господин Воливач начал со слов: «По нашим сведениям…» Это охладит вас?

— Я бы хотел уточнить сведения, — взял себя в руки Горт. — Ваши многочисленные гадалки и прорицатели поставляют «их? Космическая помощь от инопланетян?

— Вы почти у цели, — сказал Гречаный, и Горт со смехом хлопнул в ладоши. — Однако терпение, господин адмирал. Во-первых, увеличением легиона магов и гадалок мы трудоустроили бывших райкомовских проституток и шарлатанов из госаппарата. Вероятно, вы знаете, штаты чиновников сократились на четыре пятых. Только по Москве остались безработными около пятисот тысяч человек. Будьте сострадательны к участи вчерашних лоботрясов, господин адмирал. Во-вторых, после землетрясения в Японии и последнего в Сан-Франциско в России разработана уникальная система счисления глобальных катастроф. Мы заранее предупредили вас о трагедии в Турции, вы не поверили, продолжая политику запугивания и шантажа. Именно эта система вынудила нас строить подземные убежища и коммуникации…

— Я не верю, — прервал Горт. — Вы блефуете. Обнародуйте данные. Это будет и гуманно и снимет подозрения. И насколько известно, генерал Судских работы не закончил.

— Мы не хотим ошибиться, — вставил Воливач. — Иначе нас обвинят в запугивании. Вы не хотите верить России по другим соображениям, вас устраивает наша изоляция. Чего вы добьетесь? Россия много раз доказывала всему миру способность выходить из самых сложных положений самостоятельно.

— Что вы предлагаете? — начал сдаваться Горт.

— Сворачивайте войска и системы превентивного удара, мы публикуем данные сейсмических исследований.

— Никто на это не пойдет! — резко ответил адмирал.

— Мы тоже, — кивнул Воливач. — Запугивать нас бесполезно. Начинать нам не с руки, но ответим достойно.

— Мы не собираемся нападать на Россию, мы только хотим не допустить конфликта, — диктовал Горт. — А вы совершенно недвусмысленно продемонстрировали сверхмощную ракету наступательного характера в хрущевском духе.

— Никак нет, — возразил Гречаный. — Мы недвусмысленно дали понять, что нас на колени не поставить, лучше дружить.

— Что же было в-третьих? — сменил тему Г орт. — Русские готовы остаться без штанов, но с бомбой. Китайская стратегия, — вполголоса обронил он заместителю справа и поднял голову.

— Четыре — ноль, — ответил Гречаный.

— Как это? — не понял Горт.

— Молча, — отвечал Воливач. — Мы надеемся, что страны НАТО не станут препятствовать России самостоятельно разрешить кризисную ситуацию внутри страны. Хотя бы не мешать, — подчеркнул он.

— И все же, почему вы записали себе четвертое очко? — осведомился генерал. Он явно был недоволен ходом переговоров.

— Оставим на будущее, — учтиво ответил Гречаный по-английски.

— Не стоит, — веско заметил Г орт. — Меня в таких делах устраивает гамбургский счет, если вам выгодно видеть меня в посредниках.

— Хочется верить, — поклонился ему Гречаный, сделал поклон и Воливач. Оба переглянулись.

— Господин адмирал, — начал Воливач и остановился.

— Давай, — подбодрил Гречаный.

— Мы установили контакт с Зоной.

— Реально? — свел брови к переносице Горт. — Ваши люди побывали там?

— Нет. Им сбросили приемопередатчик и передали сообщение о делах в стране. Через неделю они откликнулись.

— Погрешности связи? — уточнил Г орт.

— Видимо, они решали, стоит ли иметь дело с новыми властями.

— А каков ответ?

— Несколько позже мы опубликуем его, — уклонился от прямого ответа Воливач. — Обязательно. Главное, ни они к нам, ни мы к ним пока попасть не можем.

— Это потрясающая новость, — оценил информацию Г орт. — Я могу поделиться ею?

— Конечно.

— А представляете, какой переполох начнется? Сначала люди боялись неизвестности об этой «черной дыре», теперь контактов.

Время от времени все газеты, радио и телевидение муссировали тему «черной дыры», Армагеддона-2. Демонстрировались даже фото, сделанные из космоса. Это были те самые фотографии, которые некогда президент показывал Судских. Как они попали на Запад и в Штаты, никто не знал, скорее всего их выкрала президентская дочка и выгодно пристроила, сбежав из страны. Мир узнал о событии экстраординарном. Россию обвинили в искусственном культивировании заразы, требовали доступа к очагу. Смешанной комиссии разрешили побывать в Зоне, предупредив заранее, что это очень и очень небезопасно. Пять человек в специальных для такого случая скафандрах погибли на подходе к Зоне, так ничего и не сообщив. Связь с ними оборвалась, едва они минули чистый кордон, И вот сейчас обитатели Армагеддона-2 смилостивились, пошли на контакт в будущем.

— Не думаем, что начнется переполох, — ответил Гречаный, — не с чего пока.

— Очень надеемся, — добавил Воливач, — что страны НАТО наладят с нами в конце концов добрые отношения.

— Да, но долги России, долги прежних правительств, вы должны оплатить их, — забеспокоился Горт.

— Не отказываемся, — уверил Гречаный, — всего лишь просим отсрочки. Проценты по кредитам выплачиваем практически регулярно. И к чему вам, адмиралу, брать на себя такую ношу? — с дружелюбной улыбкой спросил Воливач.

— Вы правы, — согласился адмирал. — Но это первопричина недоверия к вам. Вы разорвали выгодные контракты, вам отказали в новых кредитах.

— Нам их навязывали, пытаясь загнать в угол, — уточнил Гречаный спокойно. — И наше решение непреклонно: больше в Россию ни один контейнер с ядерными отходами не попадет.

— Пока не попадет, — дополнил его Воливач.

— Что стоит за этим уточнением? — заинтересовался Горт.

Этот вопрос — радиоактивные отходы, которых изрядно скопилось в тесной Европе, — выпрямлялся в гвоздь и его вбивали в гроб с любыми соглашениями: не возьмете отходы — не дадим денег. Со времен окончания путча Россия непреклонно отвечала нет. Теперь вот верховный комиссар НАТО зондировал почву.

— А вот что, — открывался Воливач, — в не столь отдаленном будущем мы согласимся принимать отходы на переработку.

— На конкурсной основе, — подчеркнул Гречаный. — А кто будет сегодня ставить нам палки в колеса, тот рискует не выиграть его.

— Так… — обдумывал новость адмирал. — Это как-то связано с Зоной? Откройте карты.

— Вполне возможно, — не спешил Воливач.

Верховный комиссар облегченно вздохнул. Он мог считать свое подвижничество результативным. И не так уж это не дело военных. Бизнес делается в любых одеждах. Однако надевать хитон миротворца ему незачем. Бедный русский, богатый русский — одинаково неинтересно. Как говорит его переводчик: хрен редьки не слаще. Политику НАТО к России на сегодня менять нет смысла.

Выехав на собственном лимузине из Кремля, он сказал своему секретарю:

— Джордж, пора потревожить Папу. Не нравится мне все это.

— Что именно, сэр? — уточнил секретарь.

— Русские готовят какую-то бяку. На переговорах они не выглядели ущемленными и уязвленными. А эта «Свирель»? Представляете, Джордж? Оставшись без дальней бомбардировочной авиации, без шахтных ракет, они обзавелись жупелом похлеще: карманные атомные бомбы! А что еще у них за пазухой?

— Да, сэр! — подхватил секретарь. — Это очень и очень настораживает!

— В России пока есть одна действующая оппозиция нынешнему Кремлю. Вы понимаете меня?

— Охотно, сэр!

— Великий Бисмарк побаивался воевать с Россией, хотя вояка был неустрашимый. Христа подготовили для тихой войны задолго до него, зато Маркса и Ульянова благословил лично он. Так и надо действовать. Лоб в лоб нам не выиграть драчки.

— Извините, сэр, но Бисмарк с Ульяновым не встречался.

— Какая разница? Для Германии Бисмарк один, для России Ульяновых не меряно, паршивые овечки всегда найдутся. Мне, Джордж, вся эта возня вокруг прихода мессии не по душе, русской Церкви особенно. Новая власть в данной ситуации может дать дорогу старой русской религии — ведической. Зачем этой стране мессия? — указал он в окно, где перебегал улицу человек прямо под носом лимузина: — Нечесаный, немытый, тупой.

— Да, сэр! — охотно согласился секретарь.

Человек действительно был не брит и не причесан. Перебежав улицу, с тротуара он показал язык сидящим в лимузине.

1 — 3

Призрак этот появился неожиданно среди мги. Он стоял и ожидал, когда Судских приблизится. Одетый в хитон до пят, он мало походил на того, чей образ знаком каждому сызмальства.

«Но я хотел увидеть Иисуса Христа», — недоумевал Судских.

— Вы Иисус Христос?

— Не похож? — вопросом на вопрос ответил человек.

Судских сразу не решился отвечать утвердительно и еще раз исследовал его лицо. Частые крупные оспины среди волосьев жесткой бороденки, глаза навыкате, кривые крупные зубы, безобразие довершал скособоченный крупный нос. Весь он был какой-то линялый, местами рыжий, местами пегий. При ближайшем рассмотрении он походил на брата Чубайса Игоря: великий прохиндей был рыжим на все сто — внешне и внутренне, братец в масть не пошел… Судских припомнил, точно такое описание давал Илья Триф в «Мифе о Христе» — плутовство пополам с уродством и печалью.

— Не похож, — наконец решился он на утверждение.

— Ясно, Кто в такого верить будет? — с тоской хмыкнул тот. — Сказочку красивой делают, я не подходил. Нос мне сломали, когда я проповедовал в Галилее, зубы выбили в Капернауме, ногу повредили соплеменники в Самарии. Меня часто били. Так и забили.

— За что же вас? За проповеди?

— Нет. Остался я без пропитания и украл лепешку.

— И били за воровство?

— Били за проповеди. Не принимали меня иудеи как проповедника: не от Хама род мой, не от Сима, близких по родству иудеям, я от Иафета, сына ноева, от него славяне пошли. Потому о нем иудеи умалчивают. Когда я отлеживался после Самарии, вместо меня появился предприимчивый иудей из Назарета. За проповеди и врачевание мне деньги давали, пищу — это поначалу. Я говорил людям не о царе израильском, потомке Давида, — о Сущем я говорил! — о вере, искони православной, идущей от прародителя Ория, а назаретянин смекнул, как ручонки погреть, и стал себя за Иисуса выдавать, а проповедовал в пользу иудеев. Ведь я это исцелял прокаженных и увечных, я накормил голодных семью рыбами. Гипноз называется. Стали меня бить по его наущению.

— Кого же тогда распяли на кресте?

— Никого. Подстроено это. Пилат испугался. Подержали назаретянина на кресте, вервием привязанного, а гвоздочки фальшивые были, а когда луна спряталась, сняли его. Пилат наказал ему строго-настрого из Иудеи убираться. Он исчез ненадолго, а потом объявился, за старое взялся. Ночью его римляне схватили, побили и утопили в море. Отец Небесный больше за него не вступился, чтоб знал, каково мессией работать. Сам понимаешь, дело сделалось нужное, неловко переиначивать.

— Тогда почему Всевышний дал дорогу не религии Ория, а христианству?

— Не ко времени затеял я проповеди, не о том они были: с Востока надвигались исчадия дьявола, и Сущий стоял перед выбором: или христианским мечом вооружить живущих, или арийским щитом. Меч — он повнушительнее щита для того времени был. Со временем он затупится, тогда можно арийскую религию возвращать. Люди поумнеют и воевать не с кем будет, выжить бы оставшимся, — пояснил он и замолк, потирая искалеченную ногу.

— Скажите, вы действительно были сыном Божьим? — решил спросить Судских.

— Присядем вначале, — потянул его за рукав Человек, и словно током хватило Судских. — Чувствуешь, да?

Судских кивнул. Они сели.

— Враки. Ты умный, Судских, Илюшка все правильно описал: как можно из ничего сотворить нечто? Зевс, тот любил это дело, всех подряд трахал, не брезговал Рама этим с девочками баловаться в юности, а Единый — н-е-е-т. Не Божье это дело — с бабами водиться, хлопот без них хватает. Я нормальный, девять месяцев ношенный, от плотника и порядочной женщины, и не еврей я! В давние времена евреи изгнали нас из отчих мест; подаваться к родичам, которые изначально с Иафетом ушли, поздно и далеко, и другие там условия и язык. А так нормальный я, но искусство врачевания от матери перенял, древнюю религию — от отца.

— Выходит, Сущий не завещал им эту землю?

— Нет, милейший, как раз отдал, это чистая правда. И ковчег Завета истинный, и скрижали истинные. Только не в том месте и не в то время. Он Ною завещал землю, где ковчег пристанет, а высадился Ной с сыновьями у горы Арарат.

— В Армении?

— Какая там Армения! В Африке это! Там и жили поначалу. После смерти Ноя и изгнания Иафета хамовы потомки перебрались в Междуречье, а симовы остались из-за лени. От голода пухли, а двигаться не хотели. Потом сын исааков Иосиф перетащил всю семейку в Египет, где евреи быстро заняли все хлебные места и помыкали египтянами, коренным населением. А кому это нравится? Вот они и устроили им красивую жизнь с ежедневным мордобоем да сисястых евреек портили. А это кому нравится? Стали евреи просить фараона отпустить их на все четыре стороны. А он им: нет, ребята, сначала поработайте, рассчитайтесь за свои пакости. А где ты видел еврея-трудягу? Строить не любят, пристраиваться — пожалуйста. Решили бежать. Моисей присоветовал им наворовать у своих хозяев золотых и серебряных вещей. Господь, видишь ли, ему присоветовал. Это ж надо такое! Отца Небесного наводчиком сделали! Простил их Сущий по бедности и помог уйти. Думал, они в одну сторону пойдут, а они в другую, где дома построены, все растет, тепло и мухи не кусают. И работать не надо! Тогда у Сущего с Моисеем вышел неприятный разговор. В общем, повелел он поводырю слепцов этих хитроватых: «Ты эту кашу заварил, ты и расхлебывай! А за то, что меня подставил, будет твой народ вечно гонимым». Взмолился Моисей: «Не обижай нас, Папаша небесный, отмолю и другим накажу, я лично от тебя подозрения отведу». Сущий поверил. Смотри, говорит, если обманешь, по полной мере всем всыплю. Придумал Моисей трюк со скрижалями и Пятикнижие написал. Видел бы ты, как гневался Отче. Ох и гневался, сказывают. И водил он евреев по пустыне сорок лет, а не Моисей, чтоб прочувствовали, каково скитаться обездоленным. Думаешь, помогло? Не фига, всюду выкрутятся. Но мстил им кознями Сущий за искажение слов Ория, в плен отдавал то одним, то другим. А уж когда римляне взяли их в оборот, решили евреи новую религию сладить, «умаслить Сущего, а предисловием взяли свою Тору, не обошлись без паскудства. Вот, мол, правоверные и левоверные, Господь нам повелел отнять земли у аборигенов, их рабами своими сделать. А мы тут ни при чем, и Господь наш вроде как не тот, а свой собственный. Все уши и развесили. Понял?

— А вы в корне другую веру проповедовали? — соображал Судских.

— Да она везде корневая! Одна. Только всяк ее на свой лад переписывает. Суть ее в том, что Царство Божие в каждом присутствует и всеобщим оно станет снова, когда люди на одном языке заговорят. И не смешивал Сущий языки. Это случилось тогда, когда умники пытались расшифровать текст Основного Завета. Одни говорят, надо так читать, а другие — иначе. Вот и тарабарщина началась, каждый свое наречие отстаивал.

— Вы говорите о зашифрованном в Библии тексте?

— Да нет же! — рассердился Человек на непонимание Судских. — Вы добрались только до первого слоя, а Основной Завет идет двенадцатым по счету. Описание Вавилонской башни помнишь?

— Смутно.

— А зря. Это и есть многослойная шифровка. А вот смекай: помнишь, у Лаптева текст не выкраивался вначале?

— Конечно, — кивнул Судских. — Помучились.

— Вот. А мучились потому, что евреи в Писания древних христиан, ариев, понимай, всунули свою Тору, и, чтобы спасти зашифрованный текст, пришлось переписывать его начисто. Таково было повеление Сущего. Первоначально Писание излагалось не так. И человека из-за этого пришлось перекраивать.

— Вот бы не подумал, — удивился Судских.

— Рановато, значит, — ухмыльнулся Человек. — До потопа он выглядел иначе. Как инопланетянина изображают. Когда Сущий разгневался на людские гадости, Он людей переделал и Ноя отправил в странствие обновленным. Живущие ныне думают, будто пошли они от Адама и Евы. Нет, милейший, читай Писание внимательнее: в первой главе описано создание людей вообще и только во второй о поселении Адама в райских кущах. Да лабораторию Он создал там! Прикидывал, как изменить человека, ангелы подручные и подмастерья наколбасили и никак не могли жевало пристроить к Адаму. Время идет, а новый человек не клеится ладно. Заглянул Сущий в лабораторию, разгневался на скудоумных подмастерьев, схватил скальпель и одним махом проблему решил. Посмотри на себя, меня — у нас не пасть, а рот. Сущий надрез сделал, плоть развернулась, куда Сущий жизнь вдохнул. Сожми рот плотно — вот тебе и образец перед операцией. Понял? Скороспелая работа. Злился он на людские штучки, однажды и уничтожил, а Ною дал Основной Завет, чтобы человечество развивалось само и в нужном направлении. И отправил восвояси. А душа-то болит: несовершенный человек получился. Вот он и решил за топорную работу подмастерьев покровительствовать роду Ноя. Ну а евреи случая не упустили: стянули одеяло на себя, избранным народом объявили. Понял, да?

— Забавно, — улыбнулся Судских.

— Ты не очень, не очень! — остерег его Человек. — Сущий не любит этого.

— Учту, — убрал улыбку Судских и сменил тему: — А откуда вы Трифа знаете, Лаптева, в нашей жизни разбираетесь?

— Это не вопрос, — отмахнулся Человек. — Тебе ж архангел Михаил пояснял: что хочешь, то и увидишь. А мне интересно, как вы там до истины докапываетесь; время бежит, а вы только-только макушку зацепили. Сущий-то надеется, переживает. Помнишь, как Алла Борисовна пела: «Что с нами сделал ты?» Сущий даже прослезился. Очень Он эту песню уважает. Алле Борисовне любые прихоти разрешил: Филиппа выкатил, золотой унитаз к свадьбе подарил, даже Кристю суперзвездой сделал.

— Скажите, а того Иисуса можно встретить?

— Запросто. Только это неинтересно. Сам увидишь.

Он привстал, огляделся, сунул два пальца в рот и свистнул:

— Эй, где ты там, агент-двойник!

Из мги вышел знакомый по картинкам человек. Приближался он степенно, голову нес важно, глаза держал в задумчивости.

— Красавчик, — не скрывал иронии и зависти Человек. — Приветик, земеля…

Взглядом нетленной печали оглядел их подошедший.

— Не стыдно, а? — спросил его собеседник Судских.

— Мир вам, — ответил подошедший, осенил знамением и пошел мимо, не изменив величавой позы.

— Понял, да? — подтолкнул Судских Человек. — Вжился в образ, и все тут. Это мы его таким сотворили. Сущий его жалеет как блаженного, подолгу с ним беседует. Хочет его второй раз на землю послать, а Иисусик не хочет.

— Почему?

— Боится, что на этот раз его в самом деле гвоздями к кресту приколотят за обман, стоивший людям двух тысячелетий. Кому охота? А недавно Сущий нашел ему замену.

— Сына Марьи?

— Точно. Смышленый пацан растет. Этот евреям спуску не даст.

— А как там в Зоне? Мы ведь не знали ничего.

— Забудь о ней, — насупился Человек. — Сущий не одобрил этот поступок оставшихся там. Возомнили себя равными Ему. Давай прощаться, — решительно встал Человек. — Пойду Папулю проведаю.

— А когда я перед ним предстану?

— Когда сподобишься возвращаться. Сначала общайся со здешним народом. С Гуртовым пообщайся обязательно. Это рыба еще та, не скажу какая. Сущий тебя не велел торопить. Слишком много на тебя надежд возложено. Ты, пожалуй, один, кому дозволено в Книгу Бытия заглянуть. Хочешь?

— Не знаю, — откровенно ответил Судских.

— Умница, — похвалил Человек. — От ума всегда одно горе. Но ты загляни, Всевышний благоволит к тебе. Заглянешь и решай, как поступить. Тонкое это дело.

Человек развернулся и пошел прочь от Судских. Не попрощался напоследок, а Судских не успел поблагодарить его.

Встреча с ним дала ему прилив непонятной энергии. Он отчетливо стал видеть за мгой разнообразные сменяющиеся ландшафты, города, ближе он различал людей, многих он узнавал и не спешил окликать их, затевать беседу.

Происходящее с ним фиксировали приборы в палате реанимационного блока. Самописцы дергались, их перья вычерчивали пики, он даже застонал, но медсестра спала, примостившись на кушетке, несмотря на строжайший запрет Толмачева.

Очередной пик достиг крайнего уровня, и включилась мигалка чрезвычайной ситуации. Как раз в этот момент медсестре снилось самое приятное. Ее бывший шеф, красавец профессор Луцевич, согласился наконец провести с ней вечер. «Я сейчас перенесу пациента, — сказал он, — подготовим ложе любви». Как пушинку, он перенес Судских на массажную кушетку, тот лишь слегка вздохнул. «Тихо, тихо, — успокоил профессор. — Ты на том свете, а на этом жизнь движется размеренно, размножение продолжается обычным способом». «Согласился! Согласился!» — лихорадочно раздевалась медсестра. Она была мила и упруга телом, она хотела его любви, а он вожделенно разглядывал ее. «Я твоя!» — рвалось из ее губ. И тут сработал сигнал чрезвычайки. На самом интересном! Медсестра вскочила как ошпаренная. Профессор исчез. Хорошо хоть Судских перенес на место. Одного ее взгляда на приборную панель было достаточно для ужасающего вывода: она продрыхла целых десять минут от перехода ситуации из серьезной в критическую. Приказ Толмачева гласил немедленно вызывать дежурного врача и самого Толмачева.

Не случайно в соннике сказано: раздеваться во сне — это не к совокуплению, а к стыду и крупному скандалу.

Первая беда стояла перед ней в виде дежурного врача. Сигнал чрезвычайки поднял его из своего кабинета.

— Заспалась, сучка! — заорал он и рванул к Судских.

Пациент пытался заговорить. Лицо порозовело, губы двигались.

— Чего стоишь? — зашипел он. — Вызывай Толмачева!

Медсестра кинулась к телефону, дежурный врач остался у постели Судских.

— Ну, милый, успокойся, — приговаривал дежурный врач. — Мыс тобой еще на танцы походим, девочек снимать будем…

— Обязательно, — промолвил пациент, и дежурный врач лишился дара речи. Дальше было еще хуже. Судских отчетливо сказал: — После танцев я с Гуртовым встречусь.

— Невероятно, — едва двигались губы дежурного врача. Фамилия одного из лидеров государства сделала для него ситуацию из чрезвычайной обвальную. Это он позволил медсестре поспать в обмен на какие-то любовные утехи. Спору нет, медсестра Сичкина слишком хороша для него, завоевать нечем, только право начальника можно использовать. Платят здесь хорошо и спецпаек положен…

Лишиться спецблаг теперь мог и лично дежурный врач. Толмачев не помилует ни Сичкину, ни его, засранца.

— Он выехал, — сообщила медсестра.

— Что ты ему нагородила?

— Сказала, что клиент подает признаки жизни.

— Клиенты в бардаке, дура, — скривился дежурный врач. Подумал и добавил: — То, что он заговорил, никому ни слова. Поняла? По инструкции при появлении признаков жизни мы обязаны включить магнитофон. О котором ты и не помнишь. Поэтому — молчок.

Сичкина отлично понимала дежурного врача. Раньше магнитофон включался на запись автоматически, как и прочие приборы, которые обслуживали специальные техники из госбезопасности, но медсестрам надоело переставлять кассеты, где могло сохраниться нечаянное словцо ни к месту, и автоматика по их просьбе к техникам испортилась. Нужды в маг-нитозаписи пока не случалось.

— Поняла, — ответила Сичкина, с отвращением разглядывая лысоватого врача: это не красавец Луцевич. Не удержалась, вытерла губы.

Самописцы успокоились.

Судских сделал несколько шагов по воображаемым ступенькам и очутился в квартире Гуртового на Рублевском шоссе.

— Проходите сюда, — позвал его из спальни Гуртовой слабым голосом. В квартире густо спрессованы запахи лекарств.

Судских вплотную подошел к постели Гуртового. Черты лица заострились, резче обозначился кадык.

— Плохо выгляжу? — осведомился он.

— Можно подумать, Леонид Олегович, я выгляжу лучше, — нашел вежливый и успокаивающий ответ Судских.

— Все под Богом ходим. Как там? — показал он глазами на потолок. — Жить можно?

— Вполне прилично, — ответил Судских. — Могу заверить: ни рая, ни ада нет, мы их придумали сами.

— Чуть подробней, Игорь Петрович, — попросил Гуртовой. — Я человек верующий и впечатлительный, а мне нужно покаяться перед смертью.

— Полно вам, Леонид Олегович, в чем вам каяться? Вы совершаете невозможное, Россия вам благодарна.

— Спасибо, Игорь Петрович, я всегда считал вас человеком тактичным. Но политика — это не реверансы и па в кадрили. Я мыслю жесткими категориями: выгодно или невыгодно.

— Выходит, выгодно, — мягко успокаивал его Судских.

— Кому? Корешки всегда можно подменить вершками, и наоборот. Помните сказку, где мужик обманул медведя дважды?

— К чему это, Леонид Олегович?

Судских не хотелось, чтобы серьезно хворающий человек напрягался. Выглядел тот прескверно, а Судских захотел встречи с ним, чтобы запастись опытом на будущее, только для этого покаянных речей он не собирался выслушивать. Намеку настоящего Иисуса Христа о закулисном Гуртовом он не внял: мало ли через какие призмы смотреть на мир!

— Игорь Петрович, — продолжил в прежнем ключе Гуртовой, — вы далеки от политической жизни, хотя вам пришлось знать многое, но свою работу вы исполняли по схеме «причина — следствие — факт», личности проходили мимо вас и уходили. Вас не озлобил этот грязный мир, вы сумели не замарать главного — своей души.

— Были и у меня ошибки…

— Это не те ошибки, — остановил его Гуртовой. — Вы остались служить Богу, а не дьяволу. Это ваша суть. Я скоро предстану перед Всевышним и не знаю, каков будет Его суд. Перед вами я хочу быть откровенным. Скажите, вас, руководителя УСИ, не удивило мое быстрое восхождение по иерархической лестнице?

— В нашем управлении удивляться не принято. Аналитика, а не эмоции, — веско напомнил Судских. — Вас поддерживал патриарх, ценили Воливач и Гречаный, вы были необходимой фигурой. Ваши деньги, связи в деловом мире, оборотистость…

— Это вторично, Игорь Петрович, это вершки, корешки выглядят иначе. Я всегда считал, что мое досье более других известно вам.

— Заверяю вас, там не было ничего предосудительного.

— Верю вам. Однако до самого разговора с Гречаным вы не доверяли мне интуитивно. Признайтесь. Мне в этом мире скрывать уже нечего, а вам моя откровенность пригодится.

— Я и сейчас вам не доверяю, — решил быть откровенным Судских, раз Гуртовой настаивал. — Воливач учил меня: чем чище анкета, тем гадливей подноготная.

— Спасибо за откровенность. Я не обиделся. А почему не доверяете? Результат ваших аналитических исследований?

— Прежде всего ваше положение до путча. Президент вас откровенно недолюбливал, а держал первым советником. У партаппаратчиков это не принято, и здесь ни Воливач, ни патриарх вам не заступники. Выходит, ваш заступник значительно сильней и недосягаем. Я думаю, это группа могущественных финансистов плюс ваша родословная. В нашем управлении было не принято делать разработки без команды сверху, и в полосу моего внимания вы попали с приездом Дейла. Воливач разрешил предварительную разработку. А вскоре мой разговор с Гречаным, путч и…

— Да, вы бы раскопали все. А цели, вам понятны цели? Меня очень интересовали ваши с Трифом исследования: переживал я очень, боялся, что вы узнаете искомое место катастрофы.

— Мы установили его: США. Момот, правда, указывал несколько предполагаемых точек. А чего вы боялись?

—Воливач и Гречаный — ярко выраженные антисемиты, вы же делите всех на умных и тупых. Рас и национальностей для вас нет. Если бы Воливач и Гречаный знали искомую точку катастрофы, они могли не препятствовать предсказанию.

— Вы говорите загадками, Леонид Олегович.

Гуртовой приподнял руку над одеялом:

— Одна из целей — уничтожение Израиля. «Буря в пустыне» проходила при моем непосредственном участии. Хусейну не дали произвести ядерный удар по Израилю. Советские военные отлично подготовили Ирак, однако израильская разведка получала секретные сведения из первых рук. Вас это не смущает?

— Не все расследования поручались УСИ. Делом Горбачевых занимался первый отдел Воливача.

— Сошло с рук. Не понятно почему? А вас не интересовали истоки чеченской войны, а еще раньше афганской?

— В общих чертах. Не было смысла копать то, что стало историей. УСИ не поручались глобальные исследования.

— А сами как считаете?

— Интриги и амбиции первых лиц высшего эшелона власти.

— Вы мыслите грамотно, и мне лучше прояснить для вашего полного понимания картину. Афганскую интригу сплел не Брежнев, не Андропов, а Устинов от безвыходного положения. Личные дела. Но за афганской войной упрятали усиление антисемитизма в стране. Война в Чечне также отвлекала народ от главных причин ухудшения жизни. Ее развязали партократы, чтобы устроить передел власти.

Судских хотел возразить, но пожалел ослабленного Гуртового.

— А власть, — продолжал он, — прежние ошибки сваливает на ушедших и умело подсовывает массам идеологические корешки. Сейчас, похоже, кампания выживания евреев из России набирает ход. Воливач потворствует, а Гречаный везде насаждает казачество. Казаки практически оттеснили милицию, диктуют свои обычаи…

— Послушайте, Леонид Олегович, болезнь обострила ваши эмоции. Я думаю, погромы и черные сотни возродить невозможно. И ответьте мне на главный вопрос. Вы что, еврей?

— Нет. Хотя малая толика еврейской крови во мне есть. В ком ее нет? — печально отвечал Гуртовой.

— Тогда из каких соображений вы ратуете за них? — Тут уж Судских зацепился за внешне гладкий рассказ Гуртового. «Рыба, не скажу, какая». И как-то он ушел от чеченского вопроса…

— Как и вы, я делю всех на умных и тупых.

— Леонид Олегович, я не собирался вас исповедовать, вы настояли, так будьте искренним до конца!

— Игорь Петрович, я предельно откровенен, я не хочу тратить время нашего разговора на побочные темы.

— Чечня, по-вашему, побочная тема? Ее как раз я исследовал по заданию Воливача. Установили круг лиц, причастных к ее истокам. Ваше имя среди них. Пусть косвенная причастность, но очевидная. И не говорите о родстве с евреями, это установлено. Корни ваши из потомственных дворян.

— Зачем я стану наговаривать на себя? Я на смертном одре, Игорь Петрович, мое желание — помочь несчастным. Катастрофа в критической зоне «А» изменит многое, очень многое, евреям некуда будет податься. Преданным служением России я всеми силами старался остановить грядущую этническую катастрофу. Не истратив ни единой копейки, я возродил сельское хозяйство, люди охотно едут в деревню. Ради этого я перепланировал все поступления в бюджет, изыскал разумные средства, чтобы не ослаблять укрепление экономики, но прежде всего я утверждал миролюбие, чтобы национальный вопрос не заслонял усиление стабильности государства. Я враг русского народа?

— О какой этнической катастрофе вы говорите? — дождался Судских окончания эмоционального монолога. Он решил выслушивать все ради поиска истины, а Гуртовой, кажется, не спешил каяться. И в чем? Судских недоумевал. — Поясните, Леонид Олегович.

— Это целая программа, Игорь Петрович, о ней знают немногие. Всем евреям в Израиле тесно, действия террористов в последнее время заставляют коренное население покидать Израиль, а в Америке не сегодня завтра случится страшное. О грядущей катастрофе мы знаем давно и загодя готовили переселение в Европу, в частности в Россию. Свободных территорий хватает веем, а большинство эмигрантов — выходцы из России.

— Кто это мы? — подвигал Судских Гуртового.

— Обездоленный народ, Игорь Петрович.

— Может, международное масонство?

— Ну о чем вы говорите! — жалобно воскликнул Гуртовой.

— Ладно, — оставил тему Судских. — Простите, Леонид Олегович, при всей моей терпимости к вероисповеданиям и национальности я не уверен, что главы нынешней России и население с восторгом примут ваш план. Такое переселение вызовет открытую враждебность. Я не думаю, что эмигранты повезут в Россию средства со своих зарубежных счетов — это первое, а второе — в Сибирь на неосвоенный массив они нс поедут. Расселение будет идти но прежней схеме: один зацепился в столице, поможет остальным.

— Я это знаю, — слабо промолвил Гуртовой. — И готовил щадящий вариант.

— Не поможет, — твердо заверил Судских. — Выезжали евреи незаметно, прибывать будут массой. Представляете, что это будет? Красная тряпка для толпы. И ни одна страна в мире не примет массового потока переселенцев. А Церковь? Ей подобная конкуренция ни к чему. А сами коренные американцы, наконец? Евреи уезжают, а остальные хоть пропади? Вы же умный человек!

— И вы умный человек. И должны понять меня.

— Все могу опустить в данном случае, но что от меня зависит? Меня нет. Понимаете? Я на том свете!

— Вы будете жить. Обязательно. Вы станете руководить страной.

— Уважаемый Леонид Олегович, в мою бытность шефом УСИ меня знакомил Воливач с перспективками других служб.

О деятельности еврейского лобби собирались самые тщательные сведения. Массовое заполнение им СМИ не ушло от пристального внимания; вывоз, отмывка средств, скупка недвижимости тоже. Внедрение дешевенькой масс-культуры — тоже, пособничество наркомании — тоже. Правительства менялись, режимы, а планомерная работа шла своим чередом. И вы думаете, все это готовилось ради любопытства? Существует меморандум, подписанный Лениным, Сталиным и Бухариным. Он передается для прочтения новому главе страны шефом специальной службы госбезопасности в числе самых секретных документов. Не знаю, не видел, но он есть.

— Ах, любезный Игорь Петрович, для вас теперь не существует секретов! — воскликнул Гуртовой с жаром, собрав, видимо, все силы для этого. — Представляю, сколько там гнусности.

— Не знаю, не знаю, — буркнул Судских. — Вам плохо? — спросил он, взглянув в посеревшее лицо больного.

— Да, кажется, я скоро увижусь с вами на том свете. Дел много осталось, всех не переделать, но я рад, что предначертанное мне выполнил. А как же вы, где дискеты? Их так и не нашли…

Судских кивнул, обдумывая ответ.

— Скорее всего их выкрал Мастачный, — ответил он медленно. Лгать Судских всегда приходилось с большим трудом. — А к Мастачному я пока не вхож.

— Не огорчайтесь, — по-своему истолковал задумчивость Судских Гуртовой. — И дискеты найдутся, и Мастачный. Разведка контролирует его передвижения, это я вам сообщаю абсолютно точно, — заверил он. — Разведка выжидает, когда он сделает то, ради чего не сбежал подальше. До встречи, Игорь Петрович.

Так в задумчивости Судских и покинул Гуртового. Дискеты, Мастачный, они мало его волновали. Но почему Гуртовой оетался с ним неискренним? Анализируя ход их беседы, он мог поклясться, что в начале ее Гуртовой был настроен абсолютно иначе.

«Может, моя откровенность настроила его на иной лад?»

Может быть. Судских понял: есть иные силы, способные даже на смертном одре заставить умирающего унести тайну с собой.

«Опять же, он еще там, всего лишь в бреду…»

После ухода Судских Гуртовой полежал в некотором оцепенении, потом, собравшись с силами, принял лекарство и взял телефонную трубку. Патронажная сестра приходила три раза в день, охрана всегда находилась снаружи, Гуртовой так распорядился, и его не оспаривали. У каждого свои причуды. Если это причуды…

Он с паузами набирал цифры нужного номера. Передохнув, поднес трубку к уху.

— Алло. Я это. Версия подтверждается. Дискеты у Мастачного.

1 — 4

Хоронили Гуртового погожим октябрьским днем. Людей собралось довольно много. Эксцессов не случилось, и казаки практически бездействовали, многотысячная процессия повода не дала. И не с чего. Гуртрвой в памяти россиян остался незлобивым, невороватым, успевшим сделать для них нечто конкретное, и прощались с ним с тихой печалью, тихо переговаривались в тихий день осени.

Процессию до самого кладбища возглавляли Воливач и Гречаный. Шли неторопливо, словно обдумывая прошедшее и будущее.

— Хреновато будет без Гуртового, — сказал Гречаный Воливачу, когда процессия расползлась по аллеям Кунцевского кладбища и охрана пропустила к месту погребения только ближайших соратников.

— Справимся, — ответил Воливач, думая о вещах существующих.

На лице его не отразилось ничего, кроме покорности судьбе — обычная кладбищенская мина, а внутренне он благодушествовал: ушел из жизни претендент номер один на президентское кресло.

Гречаный и тем более Воливач проигрывали в популярности Гуртовому. Первый искренне жалел человека, благодаря которому Россия сумела избежать на этот раз безумных трат перестроечного периода. Он толково распорядился малыми финансами, малым недовольством, хорошо разобравшись в психологии россиян советского образа мышления. Ему не нужны были дворцы и загородные виллы, к чему стремились, мало-мальски оперившись на государственных харчах, бонзы, ему не приходилось выводить в люди кодлу разномастных родственников. Обреченный на смерть, он оставался в большом деле и тем снискал уважение.

Воливач не видел в Гуртовом конкурента. Чутьем опытного гэбиста он распознавал в нем не только качества бессребреника, были и другие, которые оставались в тени от простого люда. Часто в прошлом он ощущал нажим на себя, если речь заходила о Гуртовом: требовалось сказать нет, а из него вытягивали да. Какие силы? Да никакие. Один звонок, другой, третий, и как бы между прочим излагалось мнение, но мнение одного плана: надо бы сказать да. Кто-то стоял могущественный за спиной Гуртового? Да никто не стоял, под лупой не обнаружишь: мнение формировалось из обычного движения в воздухе, от дуновения ветерка. Скажешь нет, можно поднять бурю — мешают хорошему человеку.

Молодым гэбистом в пору начала правления Брежнева довелось Воливачу принимать участие в задержании главаря крупной ростовской банды. Им оказался простой сапожник на рынке. Никакой атрибутики главаря, никаких сберкнижек, а повиновались этому бессребренику и крупные обкомовцы, и заправилы торгов, и милицейские чины, не зная его в лицо. Идейный противник советской власти? Никаких следов. Он исчез бесследно, едва поступил приказ свыше рубить концы. Будучи руководителем" ведомства, вспомнил о нем Воливач, велел разыскать концы закрытого дела. Погибло несколько его опытных работников, а результатов повторное расследование так и не дало. И звонок был сверху: «Вам что, нечем заниматься?» Такие вот дела со скромными и честными бессребрениками. Воливач всегда вспоминал ростовского сапожника, едва речь заходила о Гуртовом. Не любил он его. Помощь принимал и в любой момент ожидал подвоха. С Гречаным он не заводил разговора о нем, не хотел навязывать свои убеждения, еще не хватало ссориться из-за предубеждений.

А назревал такой разговор. Как-то Гречаный обронил фразу, когда речь зашла о Судских: «Отмеченных печатью высоких качеств рано или поздно находит дьявол и не отпускает их никогда». «Кто это сказал?» — заинтересовался Воливач. «Великий магистр ордена тамплиеров Яков де Моле». «Его потом казнил какой-то король, подчистую его сторонников вырезал, — припомнил Воливач. — Толковый мужик был». «Толковый? — усмехнулся Гречаный. — Этот толковый мужик, давший обет бессребреничеству, основал гигантскую финансовую империю. Масон! Его преподнесли нам как мученика, а на его руках крови побольше, чем на руках Филиппа Красивого, казнившего де Моле. Это на масонские денежки вскормили Маркса и Ульянова, а этот толковый мужик еще тогда повелел выделять умных и талантливых, всеми средствами привлекать их в масоны, в слуги, понимай, дьявола».

Обоим судьба Судских была не безразлична, каждый по-своему они пеклись о нем, выражали симпатии.

Пока Воливач и Гречаный ладили.

— Недостает нам Игоря, — завершил неожиданно свои долгие размышления Воливач. Будто смерть Гуртового связана с жизнью Судских. Будто завещание Великого магистра ордена тамплиеров несет смерть и хаос.

— Скопытился педик несчастный! — по-своему реагировал на смерть Гуртового Мастачный. Будто теперь для него открывалась верная дорога к намеченной цели.

Ему лично от этого ни холодно, ни жарко. Сработал магистральный клапан души людей подобного сорта: мелочь, а приятно. Из класса лимитчиков. Мастачный через всю жизнь пронес духовную лимиту. Была бы жрачка. Лично ему Гуртовой нигде дорожку не перебегал, зато его кончина внесет коррективы в чью-то игру, и у Мастачного появится возможность побанковать, сорвать банчок.

Свое нынешнее положение он не считал безвыходным. Обосновавшись в приграничном украинском сельце, он и жил пограничной жизнью, готовый в любой момент перейти границу в ту или другую сторону, с ружьецом или торбой, как масть пойдет. Почти все было готово для новой жизни: семья давно перебралась в Канаду, лишь он довершал кое-какие делишки. Дельце первое: любимая дочь вот-вот закончит ковыряться в своих компьютерах. Дельце второе: еще не все денежки собраны для жизни, какую он наметил для себя и похвастался Судских перед его смертью. Дельце третье: отвязаться от старых долгов.

Казацкие разъезды почти ежедневно наведывались в сельцо, в рань и темень стучались к Мастачному, вынюхивали углы, искали что-то, да Мастачный не промах. Бумаги на этот случай выправил давно, еще когда сияла его генеральская звездочка. И на этот случай, и на другой, и на всякий разный. Именно для этого случая хату заранее купил, усы отрастил — сам вылитый казак, только переселенец из Казахстана. И заспивать с гарними хлопцами, и чарку выпить может, да вот беда с денежками, на стол выставить нечего, чем Бог послал, гости дорогие, снидайте, не взыщите…

Уходил Мастачный из Москвы простенько. Сто первая воздушно-десантная входила в столицу с севера, а он «ижачок» с коляской оседлал — и на юг в неприметных одежках, с документами на имя Петра Ивановича Бядули, который больше года обивал пороги на предмет получения гражданского статуса. Дочу старшую любимую оставил в Москве под чужой фамилией, в чужой квартире, где компьютеры втыкать в сеть сподручнее. Кичился, конечно, он перед Судских, что всего припасено у него на будущее, тип-топ, однако на поверку выявилось: берут на лапу всюду и знатно берут, не хуже Мастачного, и канадское гражданство тоже выходить надо. Одним словом, новая родина обошлась дорого, и, если не поднатужиться, грыжи не наживешь, но жить неинтересно. Когда это выяснилось, кормушки уже закрылись для генерала Мастачного. И паленым ощутимо пахло. Вот тогда он и поставил на кон свой вывернутый карман: востребовал к себе Портного из «Русича», а ему — кровь из носу найти Гришу Лаптева. Работа штучная, оплата наличной зеленью. Портно-ву, после прокола с Сонечкой Матвийчуком, пришлось за работу браться, как ни дурно она пахла. Разыскал он Григория Лаптева в госпитале и сдал Мастачному.

— Мне туда, Василий Гаврилович, соваться не с руки, а вашим архаровцам можно спокойно.

— Ты полегче! — заорал он на Портнова. — Еще наша власть! Где он, чего выдрючиваешься?

— Деньги вперед, — твердо стоял Портнов. И ему деваться некуда.

И Мастачному некуда: казаки и войсковые части, перешедшие на сторону Комитета национального спасения, блокировали Ярославль, Калугу, Смоленск, открытых путей не оставалось. Что делать?.. Открыл Мастачный сейф, вынул неприкосновенный запас.

— По-честному? — сощурился он.

— По-честному, — ответил Портнов без угрызения совести.

— Поедешь со мной, — избрал ход Мастачный. — Возьмем Лаптева, отпущу на все четыре стороны.

— Отпустите почестному. Он в Мытищинском госпитале.

— Нет, братец, засветись напоследок. Шибко честным нельзя…

После этих слов Мастачного совесть кольнула Портнова. И ладно бы только совесть: его появление в Мытищах бесследно не пройдет. Взял от мучений души и Эльдара.

Вылазка Мастачного на охраняемый казаками госпиталь получилась самой дерзкой. Там он потерял весь свой «гвардейский корпус» и практически зазря: Лаптева он захватил, только довез еле живого. Какие там усиленные меры воздействия? Шальная пуля в живот, истек кровью по дороге, привезли чуть тепленького. Один путь — в Москву-реку…

И отправлял его в последний путь один. Портнов сбежал заблаговременно, не успел даже смертельно раненного Эльдара увидеть.

Перед тем как сбросить тело в воду, Мастачный тщательно обыскал пижаму Лаптева. И нашел три листочка, исписанные мелкой цифирью и непонятными значками. Что там, с этим разберется его доча, зато для Мастачного зашифрованный текст таинственностью своей напоминал пирамиду с глазом, изображенную на американском долларе. Путь в иной мир, на зеленые райские лужки.

В Москве, едва за цифирью открылся этот путь, Мастачный снабдил дочь всем необходимым, спрятал получше и велел расшифровать, днем и ночью трудиться не покладая рук.

— Папуля, — взмолилась послушная дочь. — Давай уедем, пока не поздно, я все сделаю дома.

— Дома? — удивился Мастачный. — Пока, доча, твой дом здесь. Вдруг еще что-то понадобится? Из Канады неблизкий путь…

Она пыталась доказать ему, что необходимое есть, другого не потребуется, картина ясна; он стоял на своем, как любой лимитчик: маешь вещь, хворобы нету.

Пришло время тикать, и Мастачный укрылся в пограничном сельце. Прислушиваясь к себе ночами, он определял, жив ли в нем упрямый норов, дающий удачу.

Вчера он наконец расслабился, крепенько попив с казачками самогону, сам выгнал первачок, и те от прилива полковых чувств предложили ему: чего перебиваться с отрубей на мякину, если ему, мужчине в самом соку, самое то в урядниках служить. «А то?» — расхорохорился Мастачный. И так ему идея пришлась, будто в седле сызмальства сидел, нагайкой помахивал, и Канады не надо.

— Браты! — прослезился Мастачный. — Быть тому.

— Тогда пиши заявление на имя районного головы, через день-другой бумаги наказной атаман завизирует, в Москву пошлет, и через недельку-другую накрывай стол, господин урядник, — уверил его старший на гулянке подъесаул. — Любо!

И еще добавили за новоиспеченного урядника.

А затеял Мастачный гулянку вовсе не из-за посул: доча весточку прислала, телеграмму: «Дядя Петя, наша мама нашлась». Как договаривались. Открылась тайна! Он выгадал!

Выгадывать Мастачный любил. И там за четвертью буря-кового самогона не прозевал выгоды, какая давалась ему в руки с предложением казаков поехать с бумагами прямиком в столицу. Охранная грамота на опасную дорогу! Эх…

— Браты, — сказал он прочувственно, когда шум поздравлений улегся. Налил полный стакан, встал. — У меня сегодня еще одна радость, племянница из Москвы весточку прислала, сестренка моя нашлась единственная. Пропала среди беженцев из Казахстана и вот нашлась. Не могу, как видеть хочу. — Настоящая слеза капнула в стакан. — Выпьем, браты, за то, что не покупается, не продается — за наших родных!

Все поднялись, с чувством выпили и загалдели разом с новыми поздравлениями, и подъесаул предложил немедля отправиться с нарочным в столицу.

Чудесный выдался денек и вечер! Битый небитого везет… Браты маху не дали, опорожнили всю четверть и спать завалились кто где сидел. Спал Мастачный сном убиенного. Лишь под утро привиделся ему Григорий Лаптев. Вышел из воды и посмеивается:

— Попался?

— Не замай, — отодвинулся подальше Мастачный. — Кто попался?

— Ты, дурень! Я записи только для себя делал, все расчеты составлял с поправкой. Понял?

— С какой такой поправкой? — почувствовал сомнение Мастачный.

— Ас такой: для меня картина гладкая, а для дочери твоей выйдет искаженная, как в кривом зеркале. У меня ангелы, у тебя черти. Тебя ведь папа с мамой тоже с поправкой делали, с выгодой, время на любовь не тратили, вот чучелом тебя и сканировали.

— Не замай родителей! — закричал Мастачный. — Про шифр давай!

А тут еще Судских появился.

— Вот, Игорь Петрович, — обратился к нему Лаптев. — Нас нет, а этот урод морально-материальный процветает. Почему?

— Возможно, это он живет, как положено, — задумчиво ответил Судских, — а мы беспутно, мечемся по жизни. Он жрет, убивает ради этого слабых и даже сильней себя. Не закон ли это жизни?

— Но мы ведь мыслящие! И ему мозги даны, чтобы думать!

— Откуда мы знаем, что думает чайка? Мы упростили мир остальных живущих, себя считаем избранными. Мы себя уважаем, их нет. Помнишь, Гриша, как лет пятнадцать назад посеяли демократию, а проще — вседозволенность, и выросли тупицы-рэкетиры, безголосые певицы, лакеи стали избранниками народа, ворье — банкирами и главами правительства, и все они презирали людей, умных и честных. Выходит, они соль земли, а мы придатки?

— Выходит? Нет, Игорь Петрович, так ничего не выйдет. Бросим его как есть. Я не дам ему стать царем природы.

Они ушли, а Мастачный прошептал:

— С нами крестная сила!

И проснулся. Приподнялся на локте, оглядел похмельное товарищество. Видок не отрезвляющий. Поднялись невпопад, толклись по хате в поисках похмельного.

Сложные картинки подсунул ему буряковый самогон. С такого напитка и у профессуры академической шарики за ролики зайдут. Рассольца бы, рассольца, сканируй его, Господи!

Кое-как похмелились, после обеда с горем пополам выехали. В армейский газик вместо положенных пяти человек набилось семеро, Мастачный восьмой. Зажатый на заднем сиденье, Мастачный угрюмо сопел. Никто из пассажиров его не знал, на попойке их не было, и почтения к Мастачному они не выказывали, но винищем в закрытом газике несло изрядно. Умеющий крепко выпивать, Мастачный сивушных запахов не переносил. Настрадался он страшно.

До Москвы добрались в пятом часу утра. В кромешной темени взрезывая асфальт лучом дальнего света, промчались сквозь центр. Мастачный удивился: ни один разъезд не остановил газик. Странно…

— Куда это мы? — забеспокоился Мастачный. Москву он знал досконально. — Браты, мне бы на Бережковскую набережную, — попросил он робко.

— Нарочного доставим, потом тебя завезем, — ответили ему.

«Наверно, тот на переднем сиденье», — решил Мастачный о худощавом юноше, сидящем рядом с водителем, и затосковал даже о временах, когда сам сиживал на переднем сиденье.

Неожиданно улица показалась ему знакомой. Очень знакомой.

— Приехали, братан, — сообщил водитель. — Лефортово.

И защемило, засосало, засвербило во всем организме Мастачного. Покорно подставив запястья под наручники, он выбрался в яркий свет прожекторов. Чего-то не докрутилось в его хитрых планах.

С противоположной стороны в квадрат света вступил коренастый мужчина в спецназовской форме. Он пожал руку худощавому юноше, сидевшему в газике на переднем сиденье. Они, улыбаясь, переговаривались. Блеснули вставные зубы. Мастачный узнал коренастого. Бехтеренко. Подвели к нему.

— Набегался, дружок заклятый? — почти ласково спросил Бехтеренко, разглядывая помятого и пришибленного гостя.

— Я не бегал, — буркнул Мастачный.

— Мы за тобой тоже. Сам прибыл, куда положено. Ведите, — сказал он конвойным. — Иди, обживайся, места, чай, знакомые…

— А кто это? — в силу укоренившейся привычки работать под дурачка спросил Мастачный.

— Топай, топай, — засмеялись конвойные. — Таких людей знают в лицо. Пиздюк… Министра не знать. Может, шлепнем его прямо здесь за непочтение? — И заржали оба.

«Бехтеренко стал министром внутренних дел?» — ужаснулся Мастачный. Такого поворота в самых страшных снах он не представлял. Его место занял тот, кого бы он вовсе не встречал больше.

Бехтеренко уехал тотчас, едва увели Мастачного. Он на самом деле не собирался уделять время арестованному. С таким все просто: трибунал, расстрел по законам военного времени. Никаких смягчающих обстоятельств. С его дочерью вовсе никаких проблем. Она с толком рассказала о проделанной работе, так и не поняв ее назначение. Ее сразу оставили в покое, взяв подписку о невыезде.

В этот ранний час Бехтеренко действительно ждали дела поважнее. Он возвращался к себе на Огарева, в бывшую резиденцию всевластного Щелокова из брежневских времен. Вернулись прежние времена? Нет, задачи стали другими, и здоровенного здания куликовской поры не потребовалось. Но Мастачный угадал: Бехтеренко был министром внутренних дел.

Среди забот, возложенных на нового министра, исчезла основная: охрана общественного порядка. С этим успешно справлялись казаки Гречаного, и население — в кои-то веки! — с почтением относилось к их пониманию гражданской дисциплины. Некого стало облаивать: «Менты поганые!» Казаки всем своим видом отрицали прежний антагонизм. Папахи и лампасы вошли в жизнь россиян естественно, словно самим Господом благословлен их приход, а само население с их приходом ровно засупонилось туже. Штаты милиции, автоинспекции, прочего и прочего подведомственно раздутого сократились в десять раз, само министерство занялось наконец тем, чем ему и надлежит заниматься — внутренними делами. «А это не бытовуха», — поучал Гречаный Бехтеренко в день назначения на пост министра.

— Я не справлюсь, — решительно отрицал Бехтеренко. — Я оперативник!

— Прекрасно! — посмеивался Гречаный. — Орудовать нагайкой мои хлопцы умеют получше.

— И тебе, наследнику Судских, — резюмировал Воливач, — надо перенять его методы работы. УСИ нет, а МВД есть везде и всегда.

Никто из них не употребил термин «политический сыск», что пришлось додумывать самому Бехтеренко.

Его первым делом стало упорядочение деятельности партий и движений. Не разгон и карательные меры, а развенчание догм.

В посткоммунистической России движения и партии возникали с появлением лидера-говоруна. Исчезали они также, едва краснобай, наговорившись, насытившись и набив карманы, отползал в тень или отбывал к солнцу. Не прививались идеи, не складывался и монолит. Живучими оставались коммунисты и сектанты, сама Церковь не желала отдавать взятых позиций. На встрече патриарха с руководством страны закрепили главное: Церкви — Богово, власти — кесарево. С отменой всех привилегий, данных ей коммунистами. Патриарха возмутило посягательство на церковные земли, он пригрозил поднять против властей верующих. Гуртовой на все увещевания владыки о притоке верующих, об усилении власти Церкви, о пожертвованиях и крепости Христовых заповедей решил разом поставить точку:

— Владыка, если вы докажете мне, что приток верующих от большого ума прихожан, от их благополучия, клянусь, съем собственный галстук. Согласитесь, святой отец, паства Церкви увеличилась за счет обездоленных и ущербных, брошенных стариков и страдающих от безденежья пенсионеров — им некуда податься, их некому возлюбить. Золоченых куполов на копейки бедноты не вознести, купола крыли ворованным золотом ворье и аферисты, а вы им отпускали грехи. Удобно. Коммунисты использовали ваш авторитет для возврата упущенной власти и льготы, данные Церкви ими, отменили бы сразу, едва укрепившись. Давайте упорядочим труды наши и посмотрим, что ближе людям: тот свет с райскими кущами или этот в теплом доме с райскими птичками?

Владыка обиду снес, галстука есть Гуртового не заставил, но на его похороны никто из генералов Церкви не пришел, отпевания не было, а множество людей, пришедших на похороны Гуртового, еще более заставили досадовать патриарха на свою промашку. Он досадовал и на ускользающую власть, и, скованный догматами веры, ничего противопоставить не мог, и ничего изменить самочинно не пытался. Церковь, как никакая другая структура, жила обособленно, затевать в ней перестройку равносильно ереси и последующему отлучению. Богу — Богово. Есть Бог, пусть он и разбирается со своими служителями и служками. По отношению к новой власти Церковь повела политику воинствующего нейтралитета.

Другое дело — коммунисты. Подобно грибам-поганкам, они цеплялись за любой подгнивший ствол, за любую возможность внести брожение в массы. Их догмат — победоносная теория коммунизма, счастье в будущей жизни, а прежде терпение и труд, — столь похожий на церковный, выжил. В политике вакуума нет, пустыри захватывают моментально чертополохи. Появились коммунисты-троцкисты, брежневцы, ельцинисты и даже На-на коммунистическая партия. Все вместе они ратовали о будущем народа, все задницы мыслили о его благе. А розги запрещались. И нелегалы плодились.

Вот такое хозяйство и получил в наследство Бехтеренко. При жизни Г уртовой учил его науке мягких шлепков по умственным задницам с обязательным снятием штанов:

— Святослав Павлович, разберись с корнем коммунистических идей, провентилируй их догмы. Ничего нового там нет, кроме наглого обмана. Смущая людей, они выживают.

— Но почему именно мне заниматься ахинеей? — возмущался Бехтеренко. — Я ни одной философской книжки не прочитал!

— Вот и хорошо, — увещевал Гуртовой. — Судских понятия не имел о разведке, а как дело поставил? Ваши руки не заняты ловлей воров и преступников, с этим успешно справляются казаки Гречаного, вы не обременены философскими знаниями, вы просто человек, вот и осваивайтесь на целине, отстраивайте новый дом.

— Я настрою… А у кого учиться?

— У казаков лучше всего. Взгляните: казаки не заводят уголовных дел, они оберегают покой граждан, только и всего. Они отвергли философию буржуазных методов: украдут, убьют — будем ловить. Они же пресекают подобную возможность в корне. Напился — выпорем, чтобы худого не случилось; без дела шатаешься — вором станешь; для начала нагайкой пригрозят. И делается все без соглядатаев и стукачей, решением городских сходов. Это мораль, Святослав Павлович, которой у нас пока нет. Создавайте.

Легко сказать… Для начала Бехтеренко зарылся в «Капитал» Маркса. Все правильно, все по полочкам. Почитал ленинские труды. Тоже все правильно. И ничего не понял. Ознакомился с «Майн кампф». Убедительно. Если бы Гитлер не стал живодером. «Может, Библию прочесть?» — подумал Бехтеренко. Открыл ее, одурел за полчаса и решил идти за советом к Гречаному. Рассказал о наставлениях Гуртового. Гречаный посмеялся над его муками.

— Перед смертью не надышишься, — сказал он. — Ты студентом был? Ночь перед экзаменом помнишь?

— Курсантом был.

— Еще чище: к Уставу по ленинскому приставу. Святослав Павлович, любое учение верно, если не затрагивать причин, его породивших. Зри в корень.

— Гуртовой тоже про корень…

— Корни бывают всякие: живые и мертвые. Про один я тебе могу рассказать. Коммунистическую идею придумали антикоммунисты.

— Зачем? — Бехтеренко подумал, что его разыгрывают.

— Когда Карл Маркс опубликовал свой «Манифест Коммунистической партии», Россия вышла из мрака крепостничества и стала догонять цивилизованную Европу. Достойный появился конкурент, точно? — Бехтеренко, не понимая, куда тянет Гречаный, недоуменно пожал плечами. — Чтобы не делиться с ней пирогом, надо загнать ее обратно в крепостничество, решили господа, считающие пирог целиком своим. А в России за долгие годы мрака выросли от безделья говоруны-разночинцы. О чем же им талдычить, если светло? На них и поставили противники российского развития. В семнадцатом году их неустанный труд увенчался успехом — к власти пришла бесштанная команда, ведомая авантюристами. Семьдесят лет крепостничества России было обеспечено. Транжиря богатства недр, то есть приданое наших внуков, богатства дедов-промышленников и, главное, разнося порочную и пустую идею по свету, мы кое-как телепались за Европой и Штатами, делая ракеты и перекрывая Енисей. А за это время произошел финансовый передел мира, где нам места не осталось. Теперь ты понял, какой пирог отняли у нас?

— Слушай, Семен Артемович, ты так просто и складно обсказал эту штуку! — прозрел Бехтеренко. — Чего же Гуртовой не объяснил?

Гречаный хотел было сказать что-то, увлеченный просветленным Бехтеренко, но будто тучка пробежала мимо его лица.

— У него, Святослав Павлович, крыша поехала от многотрудных забот. Ты уж прости его, мужик пашет чересчур много, болен…

Бехтеренко не придал значения последним словам, заботила своя участь, тоже не сладкая.

— Боюсь, дров наломаю. С чего начинать, не пойму.

— А зачем их ломать, а? — улыбался Гречаный. — Умный колет их, ломает придурок. А нарубленных дров подкинем. Ничего не ломай, строй да строй…

«И этот про строительство», — подумал Бехтеренко.

В штате министерства по всей России у него трудилось столько народу, сколько раньше в одной столичной штаб-квартире. Самих министерств поубавилось, столица почти обезлюдела без чиновников.

«Куда ж подевался этот сброд?» — раздумывал Бехтеренко, решив начинать копку под коммунистов со столичных бездельников. Заказал справку и получил ответ: чиновный люд, привыкший протирать штаны в конторах, рассосался по деревням. Почти у всех нашлись домики и грабельки. Штаны стали беречь. Гуртовой придумал выкупать у отъезжающих квартиры. Мало кто противился: штаны покупают раз в год, а кушать хочется каждый день. Выкупались квартиры фондом «Новые русские», которые мало-помалу возвращались назад. Плохонькие здания сносились, на этом месте разбивали цветники и парки, дома получше отдавались новым русским, как лучшим представителям народа, за хорошие деньги. Вопрос о въезде начинался с покупки жилья. В Москве стало просторнее, не понадобилось эстакад и дорожных развязок, уменьшилось дачников на тазиках, тазики перестали биться друг о друга. И гаишников не стало. Увы…

Бехтеренко заказал другую справку: сколько в столице, областных и прочих центрах проживает населения, не занятого трудом? Ответ получился обескураживающим: не считая живущих на пособие, монахов и домохозяек, — члены коммунистических партий. Таких набралось с лишком.

Третья справка: кто кормит партийцев?

Ответ: домохозяйки.

Запрос: кто кормит домохозяек?

Ответ: партийцы.

— Где же тумбочка? — потребовал исчерпывающий ответ Бехтеренко.

Ответ: нету.

«Будем искать тумбочку», — уяснил он. Впервые ему хотелось похвастаться перед бывшим шефом: «Вот, Игорь Петрович, цели ясны, задачи определены, за работу!»

Этим и объяснялось его благодушие при встрече с Мас-тачным. Кто такой Мастачный? Лимита по духу и природе, генеральские погоны сущности хозяина не изменили, его будущность определена, а вот тумбочка… Поискать ее для Бехтеренко — сущее удовольствие. Тут он на коне, подлинный казак.

В свой кабинет он вошел в восемь ноль-ноль, каким его привыкли видеть всегда. Стало быть, ничего нигде не случилось.

Из прежних сподвижников Судских с Бехтеренко остались Иван Бурмистров, Леонид Смольников и команда мэнээсов без Гриши Лаптева. Они составляли ядро министерства. В отдельных чертах они знали о последней работе Лаптева, однако мозаика в панно без него не складывалась. Сам Бехтеренко поисками дискет не занимался, не мучил его и поиск мессии. Он остался реально мыслящим земным быком по гороскопу и убеждениям. Вот тумбочка — это реально.

— Леонид Матвеевич, — обратился он к Смольникову, едва тот явился по вызову, — как ты считаешь, где у партийцев тумбочка?

— Тумбочка? — переспросил Смольников и осмыслил термин. — Я думаю, прежние запасы и подпитка извне, аналогичная нацистской.

— Пожалуй, — согласился Бехтеренко. — Но вряд ли их станут подкармливать новые Морозовы и боевики типа Камо. Поищи?

Смольников кивнул в задумчивости. Ответил:

— Как это Петефи написал:

— Прозой объясни, — попросил Бехтеренко без язвительности: Смольников и в новом месте носил кличку «Литератор», хотя и в полковничьих погонах.

— Я думаю, всегда найдутся желающие помочь злу, несмотря на то что оно может стать всеобщим. Тут библейское: «Избави нас от друзей наших, а от врагов мы сами спасемся» — используется полно врагами усиления России. Свое, скажем, финансовое чрево они предоставляют чертополоху в соседнем огороде.

— Собирай команду и ищи тумбочку, — оборвал литературные изыски Бехтеренко.

У самых дверей он неожиданно для себя окликнул Смольникова:

— Леонид Матвеевич, не по форме, а по содержанию, объясни мне, откуда начинается зло? — Смольников не понял вопроса, и Бехтеренко пояснил: — Гуртовой учил меня зрить в корень и Гречаный тому же. Только у Гуртового корень какой-то математический получился, а у Г речаного простой, но крепкий, как у чертополоха. Такой запросто не вырвешь, но зло инстинктивно ощущаешь. Вредитель, одним словом.

Он пересказал своими словами рассуждения Гречаного.

— Зло? — помедлил Смольников.

— Оно самое. Зараза, эпидемия, татаро-монгольское иго…

— Его в природе нет, как нет чаще всего чистых химических элементов. Оно входит в соединения, его надо выделить…

«Ну вот, завел литератор», — поморщился Бехтеренко, но стоически слушал: манеры Смольникова не изменить.

— А вот вам зло в чистом виде, полученное лабораторным путем: наши спортивные комментаторы принесли вреда спорту больше, чем татаро-монголы Руси. Знаменитый Николай Озеров, пара спортивных бабушек — Нина Еремина и Анна Дмитриева…

У Бехтеренко глаза поползли на лоб:

— Шутишь? На святыни замахиваешься?

— Не шучу, — оставался непреклонным Смольников. — Вы просили подготовить записку о возрождении массового спорта. Я установил, что тягу к спортивным зрелищам первыми отбила эта троица, монополизировав репортажи о ведущих соревнованиях. Их комментарии были ленивыми донельзя, будто всезнающие академики не хотели стараться для тупых студентов. В них не было энергии, так заряжающей болельщиков. Не стало болельщиков, умер массовый

¹ спорт. В Китае, например, чтобы стать спортивным коммен татором, нужно произнести тысячу слов в минуту о проходящем соревновании. Почему же Озеров стал ленивым? Брежнев читал по бумажке. Отсюда зло. Партия жила показухой, показушничали массы. Вылетели в трубу и те, и эти.

— Даешь, — воззрился на Смольникова Бехтеренко. — И как ты решил возродить массовый спорт? Задача, почитай, первостепенная.

— Гнать умных бабушек из кабинок комментаторов, несмотря на заслуги. В спорте бегать надо, а не спать на лаврах.

— А вот, скажем, — заинтересованно спрашивал Бехтеренко, — литература? Индивидуальный труд…

— Как любой другой. Что посеешь, то и пожнешь. Вы ведь не станете покупать гнилые помидоры?

— Но скармливают именно гнилые! — возразил с лету Бехтеренко.

— Будет задание, подготовлю записку.

— Не увиливай, — прицепился Бехтеренко. — Одной фразой.

— Ладно, — сдался Смольников. — Раньше читали на ходу, что под руку попадется, лишь бы время убить. Писатели приспособились, спецзаказ определился, такой и музыка была, и песни…

— Стоп! Про музыку спецзаказ потом. Я понял: с книгой бегать не надо, а думать.

— Мораль нужна, вера…

— Не торопись, — хитро посмотрел на Смольникова Бехтеренко. — Сначала тумбочку найдем, глядишь, еще что-то сыщется…

Он лукавил. Был уже разговор, где он присутствовал. Воливач и Гречаный были обеспокоены плодящимся сектантством.

1 — 5

Арсений, митрополит Мещерский и Коломенский, имел пренеприятнейшую аудиенцию у патриарха и вернулся в епархию не в себе. Патриарх, разгневанный последними событиями, связанными с похоронами Гуртового, возмещал убытки на нижестоящих. Он собрал сановитых, вплоть до настоятелей и протоиереев, на Синод и при новом главе Синода епископе Ануфрии устроил всем нахлобучку. Скрипучим высоким голосом он выговаривал за отход паствы от Церкви, попущение сектантам, бездуховное житие в монастырях, за малый доход во вновь отстроенных храмах. Больше всех пострадал от патриаршего гнева митрополит Арсений. Всуе причин не было, почему именно Арсения патриарх избрал в козлы отпущения, у него как раз епархия жила благополучно, а подспудно всяк понимал, что «черная дыра диавола» в епархии Арсения бередит патриарха сильнее прочих причин. Все чаще доходили до него слухи о мессии, который появится именно из мещерских краев.

Растерянный митрополит покидал стольный град зело удрученным. Столкнувшись на выходе с главой Синода, он растерялся того боле.

«Не случайно, не случайно», — пришептывал он дрожащими губами, готовый заплакать от несправедливости. Обладавший мелкой плотью среди осанистых и тучных митрополитов и епископов, наказание свое он переживал горше, словно поскребышек в большой семье.

Епископ Ануфрий был велеречив, но в этот раз обратился к Арсению надменно:

— Полагаю я, паства разбегается не от грядущего нашествия диавола, а по причине полного нерадения пастырей в изобличении оного. А он под боком разбрасывает семена уд-ручения нашего.

— Матушка, — жаловался митрополит дома, — в чем же моя вина-то? Наша епархия куда чище других, доходная, кружка церковная не скудеет, и неправда это, что прихожан меньше; у других поболе убыло. В чем же вина-то?

— Ой-я! — крестилась испуганно матушка, округляя глаза и прикрывая ладошкой столь же округлившийся ротик. — Диавола-то почто тебе вчинили с боку?

— Неведомо, матушка, — вытер проступившие слезы митрополит. — Везде он и грядет неотвратно…

— Ох, отец мой, это неспроста Ануфрий затеял разговор с тобой, — смекала матушка проворнее. — Это ж он умудрился от кафедры быстрее тебя к выходу доскакать.

— Неспроста, неспроста, — кивал Арсений и учащенно крестился.

— Так я и думаю, — торопилась матушка не упустить мысли. — Знает Ануфрий, что говорить, имеет повеленье. Сразись с диаволом, уничтожь его и прославишься.

Ночью вздыхающий митрополит коленопреклоненно творил молитву, обдумывая слова Ануфрия и наставления матушки. Поутру он не изменил своего решения, принятого во время ночной молитвы: он отправится в Зону, и Бог обережет его.

У первого ряда колючей проволоки он распрощался с настоятелями приходов. Снял опорки и босыми ногами, в одной епитрахили под фелонем, потопал в Зону, распевая псалмы Давида во славу Господню.

Лежал снег, одетый продувными ветрами в панцирь изо льда, держащий поверху тщедушного митрополита; январская поземка уносила в неизвестность пение одинокого человечка, ветер расчесывал его редкие волосы на непокрытой голове. Дальше и дальше удалялся Арсений от оставленных им на границе бытия и небытия.

На вторые сутки пути изнуренный ходьбой и пением Арсений почуял тепло и прилив бодрости. Восславив Господа, он с новым рвением устремился дальше и через полчаса приблизился к столбу с покосившейся дощечкой и грозной надписью: «Хода нет!» — и ниже от руки: «Возврата тоже». У этого столба он молился так, как никогда в жизни, с просветленным лицом и неистовым желанием увидеть лик Господень.

— Иди, — услышал он глас с небес и поднялся с колен.

В полном молчании он достиг дороги под уклон. Снега не было, не встречалась грязь и пыль, словно кто-то продул и вычистил эту дорогу в ад, вымостил светлой галькой, удивительно похожей на пышные оладушки, которые ласкали его босые почерневшие ступни, грели их любовно.

Пологая дорога привела его в карьер.

— Мир вам, отче! — услышал он неожиданно. И так же вдруг пред ним очутился человек.

— Мир вам! — не позволил себе улыбнуться Арсений: на все воля Божья, принимается все от благодати или гнева Божьего.

— Пойдемте со мной, — поклонившись, предложил человек. — Вы устали с дороги. Надо подкрепиться и отдохнуть.

— Воля Божья в твоих словах, — с поклоном ответил митрополит. — Не премину ее, коли всех так встречают.

— Вас первого, пришедшего к нам.

— Что же, дорога трудна или опасна? — спрашивал Арсений, а ставшие зоркими глаза высматривали округу.

— Раньше это было невозможно. Мы сделали невозможное.

Арсений перекрестился несколько раз. Идущий рядом провожатый никак не воспринял этого.

Навстречу вышли другие люди. Как и провожатый, они были одеты легко, вели себя непринужденно и открыто радовались приходу незнакомца. Арсений заметил, что люди эти неуловимо отличались от тех, в оставленном мире. Как будто встретили его пришельцы из космических глубин или, наоборот, пещерные обитатели, те и другие начисто лишенные злобы. Не задавая вопросов, он старался установить причину различия самостоятельно.

Пищу перед ним поставили грубую, но обильную: хорошо пропеченный хлеб из муки грубого помола, сыр кусками, овощи и зелень на глиняном блюде, молоко в крынке и сотовый мед.

«Нет мяса, — смекнул он, — а молоко водится».

Красивая полногрудая женщина подала ему на десерт гроздь крупного винограда. Их руки соприкоснулись нечаянно, и Арсений почувствовал легкое жжение в кончиках ее пальцев. То, что он увидел при этом, отвлекло от жжения: руки женщины излучали свечение. Арсений перекрестился и теперь уже нарочно коснулся руки женщины. Эффект повторился: жжение и свечение.

— Не бойтесь, отче, — улыбнулся провожатый. — Это не знак дьявола, худого с вами не случится. Мы здесь насквозь ионизированы, это наша защита от радиации.

— Но что будет со мной? — забеспокоился Арсений. Защищает его Бог или нет, вкушение сытной пищи вернуло к земле и мирским волнениям.

— Ничего не будет, — отвечал провожатый. — Мы знали, что вы идете к нам, и открыли проход. Здесь радиации нет, но мы защищаемся от неожиданностей, как раз от козней дьявола извне.

— Вы хотите сказать, не Всевышний охраняет меня? — разумно соображал митрополит.

— Именно Всевышний, — утвердительно отвечал провожатый. — Как иначе объяснить, что вы прошли такой долгий путь по холоду, босиком и не заболели? Как объяснить, что мы здесь живем и наперекор всему здоровы? Только волею Создателя.

Арсений перекрестился и кивнул согласием.

— Я не вижу ваших детей, — сказал он, оглядываясь.

— Увы, — отвечал провожатый. — Это наша беда. Всевышний сохранил нам жизнь, но детей не дал. Значит, вера наша еще не крепка и время ее не пришло. Радеем трудами, чтобы улучшить мир.

Арсений обдумал сказанное и заговорил:

— Изначально для вас опора ваши знания, ученость, помощь техники и только потом вера во Всевышнего. Это неверно. Господу неугодно, чтобы человеки вторгались в промысел Божий раньше отпущенных сроков. Вера в Создателя изначальна!

— Отче, но вы не отрицаете достижений человека в науке, технике и, разумеется, пользуетесь этим, — возразил провожатый.

— Я не о том хочу сказать, я говорю о вас, живущих здесь по недоразумению, — говорил митрополит мягко, но голос набирал крепость. — Вам кажется, будто вы на пути к совершенству, на самом деле без вашего участия это давно заложено Творцом. Святой Григорий Нисский, живший в четвертом веке, еще тогда писал: «Правящий всем Бог предусмотрел достижение полноты человеческого рода, и тогда кончится сей способ рождения детей; а тогда кончится и время, и совершится обновление Вселенной, а с изменением целого последует и переход человечества от тленного и земного к бесстрастному и вечному».

— У нас не было другого выхода, — печально ответил провожатый. — Нас бросили на произвол судьбы.

— Поэтому вы убиваете все живое в округе, мстя за причиненное зло? — спросил митрополит строго.

— Нет, отче, — твердо возразил провожатый. — Это не месть. Нам не дали даже здесь жить спокойно, пытались уничтожить много раз, и мы стали защищаться. Но мы хотим единения с остальным миром. Неделю назад вы бы не смогли попасть сюда.

— На все воля Божья, — смиренно произнес митрополит. — Что же будет дальше с вами? Вы хотите выйти или по-прежнему остаться взаперти?

— Нам приходится оставаться. Мы, как рыбы, можем жить только в этой среде. Но мы здесь живем ради оставшихся там. Мы ускорили опыты, чтобы они служили всему человечеству.

— А не будет ли это дьявольским наваждением? — настороженно спросил Арсений, и проводник ответил:

— Судите сами, отче. Если мы почти готовы спасти мир от чумы прошлого столетия — радиации, дьявол руководит нами или Творец?

— А кто воспользуется вашими трудами первым? Вы подумали?

— Знаем, — уверенно ответил собеседник. — Достижение станет ничьим. Однажды утром остановятся атомные реакторы, везде прекратится выработка оружейного плутония, радиоактивные элементы прекратят свое существование. Наступит чистая эра.

— Как же вы заблуждаетесь! — схватился за голову Арсений. — А вы подумали о том, что случится, когда большая часть периодической системы рухнет? О последствиях вы подумали? В Божьем мире нет ничего лишнего, взаимосвязано все, и вы действуете по наущению дьявола! Господи, останови! — простонал Арсений.

Голова его упала на стол, он прикрыл ее руками, дрожащие растопыренные пальцы ощупывали ее всю, словно стараясь прикрыть место, которое будет поражено первым.

Его не торопили, не помешали сотворить коленопреклоненную молитву. Он молился больше часа, и больше часа стояла пустая тишина. Она была никакой: ни гнетущей, ни напряженной. Пустота. В этом закрытом мире тишина была без звуков, и, когда митрополит заслышал новый звук в пустоте, словно колоколец тенькнул, он остановил молитву и прошептал:

— Слышу тебя, Господи, на тебя уповаю.

Необычный звук услышали и люди. Подняв головы, они искали источник его. И снова тенькнуло в небесах.

— Жаворонок! — воскликнула одна из женщин и указала пальцем ввысь. Туда же повернули головы все и Арсений с ними.

— Это ласточка! — поправил он, забыв на миг свои мучения.

С высоты небес в карьер опускалась скорыми кругами ласточка. Это было удивительным. Стояла зима за стенами карьера, а первая ласточка сулила скорую весну. Как она здесь оказалась?

— Ты внял моей молитве, Господи! — воздел руки Арсений. — Иду к Тебе, Единый и Святый! — запел псалом: — «Боже отмщений, Господи, яви Себя! Восстань, Судия земли, воздай возмездие гордым», — и зашагал босыми ступнями по дороге, которой пришел сюда. Его не окликнули, не остановили, всех увлекло появление ласточки. Идущий прочь митрополит воспевал проклятия, а отверженные люди радовались чуду.

Лишь провожатый его смотрел во след Арсению с укоризной, пока он не растворился в туманной дымке, какая стелется над полями в час пробуждения земли.

Митрополит Арсений шел и шел, не разбирая пути.

Перед Судских он появился неожиданно, проникновенно распевающий псалом. Судских очень хотелось окликнуть его, ведь шел митрополит из Зоны, чего он не знал, но что-то подталкивало его изнутри: вот идет человек, которым тебе необходим. Он не стал делать этого, настолько проникновенно и самозабвенно пел человек, босой, идущий к престолу Всевышнего. Можно ли останавливать такого в миг его просветления?

Блуждая неприкаянно в дымке, выходя на освещенные места, Судских повидал множество поднимающихся снизу. Обычно они не задерживались, проходя свой путь без остановок, сосредоточенно, готовясь к встрече с Творцом. Не стал он заговаривать с Мастачным, даже с Гришей Лаптевым не стал, понимая, что будет другое время разыскать их, а сейчас нельзя. Наученный горьким опытом, он не лишал идущих сомнамбулического состояния: так он окликнул бредущую Марью, и та превратилась в яркую вспышку, в облачко, исчезла, и больше он не встречал ее. Общаясь другой раз с архангелом Михаилом, он спросил о Марье.

— Ты никогда больше не встретишь ее. Она исчезла совсем. Никогда больше не окликай идущих оттуда, — отвечал архангел. — Остановишь, лишишь их инкарнации, душа эта не появится вновь в человеческом обличье на земле, вместо нее дьявол отправляет вниз своего ставленника. И меня понапрасну не беспокой. Надо что, кличь своего ангела-храни-теля.

— Я виноват, — почувствовал угрызения совести Судских. — Мне так жаль Марью. Прости…

— Бог простит, — сурово ответил архангел. — Ты лучше познавай пришедших, а не идущих. Земля готовится к перерождению, а ты пока не решил, чем будешь полезен лю> дям. Познавай минувшее, — кратко закончил он и ушел прочь, позвякивая мечом о поножи, уверенным шагом пехотинца.

«Земля готовится к перерождению, — осело в памяти Судских напоминание архангела. — Как это произойдет? Бескровно и без потерь вряд ли наступит обновление, и какие жертвы последуют… Он не зря подчеркнул: полезен людям…»

Размышляя, Судских непроизвольно спускался вниз.

«Но ведь возможно! Верую!» — пришли на ум слова экс-президента, когда Судских объяснял ему, из-за чего не повезло работам с нейтрино. «Конечно же! — осенило его, — обновление каким-то образом связано с обузданием радиации, и мне следует полно узнать причины, связанные с торможением данных работ».

Он спустился довольно глубоко. Здесь царил полумрак и висела липкая мга кисейной завесью. Сквозь нее Судских едва различал какие-то снующие тени, поежился: не довелось раньше сходить в подобные глубины, а ноги вели его ниже и ниже.

Постепенно развиднелось, как бывает в пещере, которая освещена костром или факелами.

Он и увидел на малой площадке отблески костра. Вокруг него полулежали в охотничьих нарядах люди. Судских пригляделся. Никого не узнал, кроме одного, по известному всей планете взгляду с усмешкой человека, обремененного многими тайнами, уверенного в своих дьявольских силах.

— Дмитрий Федорович, — позвал Судских.

Человек не пошевелился, усмешка не исчезла. Судских не знал, как поступить. Заводить разговор прямо здесь, среди посторонних, как-то не с руки, а маршал не замечал его.

«Что ж делать-то?» — озадачился он. Подошел ближе. Его опять не замечали. Что-то подсказывало Судских, что эти люди военные.

— Боевая тревога! — выпалил он.

Никакого эффекта. С таким Судских встретился впервые.

«Ладно, — решил он, отходя прочь. — Подъедем с другого бока. Если военные не реагируют на чувство долга, значит, это высшие чины, воинская знать, живущая не долгом, а самосохранением».

Он поднялся выше просто из желания лучше разглядеть эти непонятные места и ощутил вдруг, что ноги вязнут будто в трясине. Стало не по себе, и самописцы в реанимационном блоке отразили причудливой пляской его состояние. Дело происходило днем, и тотчас у ложа Судских собрался весь персонал.

— Расступитесь! — крикнул Толмачев, протискиваясь к Судских. — У строили цирк…

Судских двигал ногами, шевелились губы, сжимались и разжимались пальцы.

— Ой, мама! — вскрикнула медсестра Сичкина.

— Что мама? — разозлился Толмачев, не зная, как поступать в нестандартной ситуации.

— Эй, ангел! Хранитель! — услышали все отчетливо, и никто не двинулся с места, остолбенело выжидая продолжения, но Судских расслабился, затих, и будто ничего не случилось в палате, набитой до отказа медперсоналом.

— С меня хватит! — вытер липкий пот со лба Толмачев. — Пора начальству докладывать, — как бы искал он поддержки среди окружающих. — Пусть вызывают профессора Луцевича, ему и разбираться.

Присутствующим все было до лампадки, лежи здесь хоть сам святой. Одна Сичкина затаила радость в себе от упоминания имени Луцевича. Пусть приезжает быстрее, пусть!..

Судских выглядел обычным уснувшим человеком. Исчезла восковая бледность. Он был недвижим, а всем хотелось ради любопытства, чтобы он задвигался снова, встал и пошел. А то Луцевич, Луцевич, можно подумать, ангел-спаситель…

Ангел-хранитель появился вовремя.

— Ты больше так глубоко не забирайся, — помогал он Судских выбраться наверх. Подросток, а сильный. — Даже мы без предупреждения не делаем этого. Здесь дьявол пошаливает, гадкие места…

Когда посветлело, они остановились. Только тут Судских передохнул и успокоился.

— Спасибо тебе, — поблагодарил он парнишку, разглядывая его.

— Не за что, — беспечно ответил тот. — Для того я и ангел-хранитель. И только твой, конечно.

Парнишка был одет в коротенькую юбчонку, вернее, охвачен куском легкой материи с прорезью для головы и стянут пояском по талии. Получалась юбчонка и безрукавка одновременно, и это было удобно для крылышек, трепыхавшихся у него за спиной.

— Как тебя зовут? — спросил Судских.

— Тишкой, — свободно ответил он.

— Тишкой?

— Вообще-то я Михаил, но я — это ты в прежней жизни.

— Ничего не понял, — затряс головой Судских.

— Да все просто. В прежней жизни ты дожил до двадцати четырех лет, грехов за тобой не водилось и Всевышний назначил меня твоим ангелом с переходным именем Тимофей.

— И когда же я жил в прежней жизни?

Судских поразили черты лица Тимофея. Они удивительно напоминали ему сына с фотографии, сделанной в день поступления в мореходное училище. Такое же открытое для грядущих событий.

— Да-а-вно! — охотно отвечал Тишка. — Я тут засиделся, поджидая тебя. Четыреста лет назад. Мало ты прожил, но здорово!

— И кем я был? — заинтересовался Судских.

— Воеводой-ратником. Михаил Васильевич Скопин-Шуйский. Сам Всевышний тебе место царя-объединителя прочил. И не получилось… Дьявол козни строил, людской беспечностью усыпил.

Судских задумался, вспоминая, что слышал он о Скопи-не-Шуйском. Практически ничего. Действительно, иваны, родства не помнящие. Огорчение проступило на его лице, и Тишка сказал:

— Не огорчайся, княже. Ты был хорошим полководцем, освободил Москву от тушинского вора. Тебя все любили. Ты был удачлив. Ты и сейчас удачлив. Всевышний оберегает тебя.

— А что же лет так мало отпущено было в прежней жизни?

— Тебя отравила жена бездарного твоего родственника. Сущий выжидал четыреста лет, чтобы дать тебе новую жизнь. И опять ты не уберегся. Но сейчас Он не может ждать, и ты поэтому жив. Сам архангел Михаил тебе потворствует, оберегает. А ты без меня нигде больше не расхаживай. Тут небезопасно, в хлябях нижних.

— Спасибо, Михаил Васильевич, — не смог Судских назвать своего охранителя Тишкой, своего именитого предка…

— Не за что, — опять беспечно ответил Тишка. — Только ты называй меня, как положено, Тишкой, Всевышний велел, чтобы сглаза не было, и мы еще поговорим, как от злых женщин обороняться. Я тебе всегда помогу, за четыреста лет многое ведаю, тебя ожидаючи.

— Тогда объясни, почему со мной внизу не разговаривали? Сам Иисус разговаривал, а эти — нет.

— Это просто, — охотно взялся пояснять Тишка. — В том ярусе Всевышний собрал всех, кто пренебрегал разумом ради сиюминутной пользы. Творец возложил печать молчания на их уста. У нас ведь тоже и волнения здесь, и битвы. В нижнем ярусе вроде заложников. Они пособники Аримана. Победит Отец наш, их выпустят. А случается, их меняют на ратников архангела Михаила. Тебя, к примеру, на Илью Трифа разменяли.

— На кого? — не поверил Судских.

— На Трифа, — обыденно повторил Тишка. — Он в ад запросился, его и отпустили. Насильно мил не будешь. Теперь он служит Ариману по знаниям своим, а они-то посильнее, чем у тех, кого ты встретил в нижнем ярусе… Триф — фанатик.

— Печать молчания? — переспросил Судских, и Тишка кивнул. — Но мне надо знать о том секретном заседании Политбюро! Как же познавать тайны, если владеющие ими молчат? А Брежнев, Андропов?

— Все намного проще, — не находилось тупиков для Тишки-ангела. — Андропов там же, а Брежнев, хоть и не там, ничего не знает. И что ты хочешь узнать от вождей? Они никогда не говорят правды, обеляют свои поступки, ссылаясь на государственные интересы. Зато ближайшие помощники знают все и охотно раскрывают тайны. Пошли со мной, найдем такого…

Они двинулись вверх легким шагом. Развиднелось лучше, кисея посветлела, перестала липнуть к Судских.

— Майор! — позвал Тишка.

Появился высокий человек с непроницаемым, надменным лицом и стал по стойке «смирно!», одетый, однако, в спортивный костюм.

— Слушаюсь! — ответил он, глядя в упор на Судских. Маленькая дырочка в правом височке кровоточила.

— Это самоубийца, — шепнул Тишка. — Они здесь бесприютны и остаются такими всегда с последней каплей жизни. Возврата им нет, Всевышний не прощает самоубийц. Говори с ним.

— Представьтесь, — сказал Судских, как обращаются старшие по званию к младшим. Майор отрапортовал:

— Офицер для специальных поручений, майор ГРУ Толу беев! Имел доступ в отдельный секретный архив Министерства обороны. Покончил жизнь самоубийством.

— Почему? — оставил начальствующий тон Судских.

— Мне было поручено уничтожить сопроводительные документы к секретной записке Харитона и Зельдовича по проблемам нейтрино. Я не исполнил приказа.

— Расскажите подробней.

— Слушаюсь! — сделал полупоклон майор. — Харитон и Зельдович подготовили записку министру обороны Устинову, где говорилось об исследованиях на секретном объекте Арзамас-2. Выводы следующие: работы с нейтрино преждевременны, их практическое воплощение делало нашу оборону уязвимой.

— Почему?

— Мы лишались главной мощи, того наступательного оружия, которое создавалось под руководством Харитона и Зельдовича, а ранее Сахаровым.

— Но как я понимаю, ядерного, термоядерного и нейтронного оружия лишались все в мире.

— Так точно. Однако за неделю до этой записки у министра побывал адмирал Горшков и довольно резко настаивал на перекройке бюджета. Министр не соглашался, напомнил, что Горшков получает львиную долю из оборонных ассигнований и наш флот не уступает военно-морскому флоту США. Тогда адмирал Горшков вспылил и сказал, что наши разработчики двигателей для военных кораблей поставляют сущее говно, и сами корабли говно, и весь флот показушный, не сможет соперничать с американским. Когда корабли в боевом дежурстве, они жгут котлы, гоняясь за американскими, а те беспрепятственно уходят от них. Котлы и паровые турбины наших кораблей устарелого образца, выдыхаются при сорока узлах, в то время как на однотипных американских фрегатах ТЗ. А — турбозубчатые агрегаты — дают крейсерскую скорость до пятидесяти узлов, выдерживают двойные и тройные перегрузки. Министр тоже вспылил и ответил ему: «Ты, Сережа, сам настаивал на установке таких котлов, а я из-за тебя не хочу получать головомойку на Политбюро. Представляешь, какой хай поднимется, если я скажу, что наши корабли говно, петух ты разноцветный!» «Это твои огрехи! — возражал Горшков. — Ты утверждал проекты заведомо хилые, без необходимых сплавов, ты покрывал своих старых дружков, ты отдавал заказы тем заводам, которым давно пора кастрюли делать! Ты провалил всю программу модернизации флота! Ты обабился в своем сраном Политбюро и настоящим мужиком, офицером никогда не был!» Министр выгнал его. В тот же день он подписал приказ о промышленном производстве систем наземного базирования новейшего образца, хотя ранее предполагалось ставить их на боевых кораблях исключительно. Это и стало основной причиной поддержки Харитона и Зельдовича, а не разработчиков Арзамаса-2. Возобладай их проект, у нас бы практически не осталось флота, способного нанести сокрушающий удар по противнику. Не строились авианесущие единицы, артиллерийские крейсера для обстрела побережий и бухт с базами противника, а главная сила — новейшие подлодки с титановым корпусом — лишалась и двигателя, и оружия.

— Зато мир мог освободиться от ядерного дьявола еще тридцать лет назад, — огорченно заметил Судских.

— Не могу знать, — сухо ответил майор.

— Почему? Вы ведь явно читали сопроводительные документы?

— Да, читал. Я обязан был сделать это согласно служебному соответствию и распоряжению Андропова.

— Почему Андропова?

— Наш отдел негласно подчинялся ему, любой документ, направляемый в Политбюро, не проходил ранее мимо Андропова.

— Из-за них вы застрелились?

— Точно так. Я по образованию ядерщик, доктор физических наук. В сопроводительных документах вкратце было следующее: би-кварковая теория поглощения радиации имеет ряд неисследованных мест, а в Арзамасе-2 игнорируют это. Да, там в течение года могли создать промышленные установки, способные прекратить текущий ядерный процесс. В Арзамасе-2 не учли явление экстраполяции, их увлекло одно: радиация будет обуздана. Сторонники усовершенствования ядерного оружия сразу нашли этот изъян и постарались очернить арзамасцев.

— И ради этого стреляться?

— Совсем нет. Непосредственно перед распоряжением министра уничтожить все документы к сопроводительной записке Харитона и Зельдовича я получил приказ выехать на производство, разобраться на месте с деталями и подготовить его на деятельность «ноль», то есть консервацию. Арзамасом-2 руководил мой товарищ по институту. Я поведал ему о предстоящей консервации и передал копию документов. Ознакомившись с ними, мой товарищ не расстроился, а обрадовался. То есть арзамасцы получали для своих разработок недостающее звено, которое выполнили для них помимо воли специалисты-ядерщики. Таким образом, я стал соучастником преступления.

— Но почему преступления?

— Да, преступления. Добейся разработчики успеха — человечество погибло бы. Я застрелился.

— Послушай, майор, — не принимал доводов Судских. — Ты поспешил. Во-первых, другим путем мы обнаружили, что радиация исчезнет, но не человечество, и станет оно развиваться иным путем.

— Это так, но сначала оно исчезнет.

— Боже праведный! — терял терпение Судских. — Откуда ему взяться, если неоткуда?

— Дитя получается из ничего. Видимо, так.

— А ты забыл? — услышал Судских откуда-то свыше. Глас проникал в каждую клетку его тела. — Ты для этого звал меня?

— Вспомнил, — прошептал Судских. — И кто не был записан в Книгу Жизни, тот брошен был в море огненное. Прости, Господи…

— Отпусти майора, — снова услышал он глас свыше. — Он не может знать больше меня.

— Прости его, — подняв голову, смиренно попросил Судских.

— Не тебе просить за отступников. Что знаешь ты о них?

— Ты прав. Но он помогал твоим деяниям.

— А что знаешь ты о моих деяниях? — Глас сверху стал скрипучим. — Он рядится в праведные одежды, а ты веришь.

— Он искренен. Он ответил честно на мои вопросы.

— Только на вопросы. Ты не спрашивал ничего другого.

— Всевышний, — терпеливо испрашивал Судских. — В Книге Жизни говорится также, что несчастные из Зоны ценой своих жизней помогли человечеству возродиться. Они бы могли властвовать в мире.

— Потому и записаны в Книгу Жизни. А майора оставь.

Судских подождал. Ни слова. Тогда он позвал Тишку-ангела, и тот сразу очутился за его плечом.

— Почему Всевышний не может простить несчастного майора?

— О, княже, его отказ от жизни не покрывает содеянного, — охотно объяснил Тишка. — Он сторонник дьяволистов, масон.

— Никогда бы не подумал, — опешил Судских.

— Таких и завлекают в ложи. Студентом Толубеев увлекся дочерью профессора Граве, а она ввела его в масонскую ложу. На кафедре Граве Толубеев сделал отличную карьеру, но ему предложили работу в разведке, согласно его компетентности. Женой Толубеева дочь Граве не стала, но они встречались регулярно. Возглавлял эту ложу твой старый знакомый Гуртовой.

— Вот оно что, — постигло жестокое разочарование Судских.

— Застрелился Толубеев, когда обнаружились в Израиле копии документов по Зоне. Бойся красавиц, княже…

2 — 6

Заново осваиваясь в рамках нынешней ипостаси, напрочь лишенный оперативной работы, Бехтеренко нашел занятие, которое назвал страстишкой: ему понравилось заказывать справки, сводки, графики и по ним, как по кирпичикам, складывать сооружение. Министр так и не сдружился с компьютером, да и времени на дружбу не оставалось. После смерти Гуртового Воливач и Гречаный теребили его часто. Того не подозревая, они превратили МВД в статистическое управление. Сказалась, быть может, тоска Воливача по УСИ.

Поиски тумбочки оставались на совести Бехтеренко и созданной для этого команды. За месяц притирки и составления базы данных Смольников не мог похвастаться результатом. Выяснилось, правда, что прибывающие из-за рубежа ввозят неучтенную валюту. Выяснилось, чаще всего ее везут не новые русские и старые евреи, а командированные и выезжающие на отдых. Среди них преобладали служители культа и бывшие чиновники, выезжающие проведать деток. По таможенным правилам такие суммы конфисковывались государством.

Смольников предложил пометить изъятые ассигнации, а потом, якобы разжалобясь худой жизнью, вернуть их хозяину. Для этой цели выбрали монаха, пенсионера и папу юриста Моисея Ароновича. Уже через день помеченные купюры обнаружились в обменном пункте: валюту монаха и пенсионера принесли их жены-домохозяйки, а Моисей Аронович менял купюры сам.

— А ведь еврейского следа нет, — говорил Смольникову Бехтеренко, прочитав докладную о дальнейшем движении рублей, меченных в обменных пунктах: деньги монаха обнаружились у двух членов партии коммунистов-гитлеристов, пенсионерские тратили в ресторане два папенькиных сынка, а Моисей Аронович вложил свои в покупку цемента для строительной фирмы «Моисей и Финько». Зять то есть.

Решение напросилось само: выверить контингент монашеского люда. Благо монастырей от прежней власти осталось много. В дела церковные по привычке никто не вторгался, советов, как обустроить Россию, не давали, а святые отцы от мирских советчиков держались особняком, хотя особняки их ничем хуже памятников новорусского зодчества не выглядели.

Выверили. Порадовались за крепость монашеского корпуса: четыре пятых его состава — из бывших коммунистов и националов.

— Вот и тумбочка нашлась, — потер руки Бехтеренко через два месяца от начала поиска и отправился на доклад к Воливачу. — Тумбочка со столом и кроватью, скатертью-самобранкой и зеленью.

Воливач выслушал его, просмотрел скрупулезную цифирь, поцокал одобрительно языком. Засмеялся:

— Слушай, Святослав Павлович, да ты прирожденный главбух! Надо ж такой талант скрывать…

Бехтеренко смолчал, чтобы не отвлекать Воливача от чтения документов, а про себя припомнил, что курсантом увлекался восточными единоборствами и времени, стало быть, на прочие науки оставалось в обрез. Тогда он разработал собственную методику обучения, на занятиях не дремал, строчил карандашом, позже переносил записи в тщательно разграфленные тетрадки и отдельно в картотеку. Допустим, на одной стороне: установка «Град». На другой — тактикотехнические данные. Или турбореактивный двигатель, 4300 км дальность полета, 6340 кг боекомплект. Что это? Ясно: тяжелый палубный штурмовик ВМС США А-5А «Виджи-лент». Сгодилась метода!

— А это что за картограмма? — привлек его внимание Воливач: картофель, овощи, мясо…

— Это соотношение выращенного на монастырских огородах, — подсказал Бехтеренко. — Вверху помечено: таблица № 8 сводной карты. Здесь же соотношение производимого и продаваемого, съедаемого и отдаваемого другим монастырям.

— Интересуемого и познаваемого много! — заржал, подначивая его, Воливач. — Ну, не обижайся, какая контора, таков и язык. Выходит, — перешел он на серьезный тон, — монахи содержат себя полностью, несмотря на партийную принадлежность. Еще и на рынки вывозят до 60 процентов…

— Это еще не все, — выложил Бехтеренко другую таблицу. — Вот сведения о гончарном производстве, стекольном, кузнечном…

— Такие таланты в партийцах, сплошь рабочие и крестьянские специальности! А они дурака ломали…

— Раскупаемость полная, — подтвердил Бехтеренко.

— Но делать-то что? — озабоченно сказал Воливач. — Собирались пригласить патриарха, попенять ему, а тут — хвалить надо. И много. Подскажи, бухгалтер, как поступить?

— А чего голову ломать? — прямолинейно отвечал Бехтеренко. — Давайте жить дружно: вы нам овес, мы вам коней.

— Да? — сузил глаза Воливач. — А перекачка средств из церковной кружки в партийные кассы? Этого в твоих таблицах нет, а ФСР предоставило. А то, что в монастырях оружие находят? Это не лимоны да груши, а лимонки да «узи».

Бехтеренко покраснел, обиду получил незаслуженно. Получалось, ему дали неполное задание, а выговаривали за халатность.

— Виктор Вилорович, моя контора пишет, а ФСР карандашами не делится. У них штаты прежние, а у нас на министерство пять автомашин, да списанных из парка ФСР. Справедливо?

Несправедливо. Обиду Воливач уловил, но отреагировал в своей манере:

— Не плачься. И по монастырям тебя шарить не посылают. У тебя ребята Судских работают? Вот и давай мне классику. Овощи раскопал, найди и фрукты. — Тут он смягчил тон. — Распоряжусь, чтобы делились с тобой информацией.

— Проще контору прикрыть, — вставил Бехтеренко.

— Додумался, — сделал кислую мину Воливач. — Нигде больше не ляпни. Казаки — казаками, а милиция — милицией.

«Ясно, — уразухмел Бехтеренко, — чего-то не поделили вожди».

Впрочем, не его это собачье дело.

А размолвка Воливача и Гречаного произошла вот из-за чего: разведданные подтверждали интерес Пентагона к Зоне. Разумеется, США располагали высококлассным оборудованием, открыли ряд новых лабораторий для исследований природы би-кварков, чего Россия не могла себе позволить. Зато обладала самой Зоной. А тут еще исчезновение митрополита Арсения. Наблюдатели видели его выходящим из Зоны, и вдруг он растворился. Шум поднялся неимоверный, опять русских обвинили в притеснениях Церкви, будто Воливач заставил его ходить в Зону… И никто не знал, куда подевались дискеты Лаптева, где Марья? В смерти Лаптева Мастачный сразу признался, а исчезновение Марьи с дискетами осталось загадкой. Сотрудничать Зона отказывалась, попросту не подавая признаков жизни. Еще и расшифровка лаптевских записей ничего не дала. Ко всему прочему Гречаный настаивал поручить расшифровку записей МВД, а Воливач отдал их ФСР. Обнажились ведомственные интересы: Воливач опекал разведку, Гречаный — МВД. Бехтеренко разрывался между обоими, чего не случилось бы при Гуртовом. Случилось. Почувствовав ослабление власти, подняли голову сектанты. От них отпихивались и разведка, и милиция. Гречаный предложил травить заразу дедовским методом, Воливач хотел иметь противовес для Церкви. Кое-как сошлись на регистрации культовых обществ. Ну и что? Зарегистрировались. А слухи о грядущем светопреставлении разрослись до громадного оползня. И было на что сослаться: над Штатами разрастались озоновые дыры. Аналогичные доедали Австралию. Оказались чепухой доводы о происхождении дыр из-за производства фреона. Просто изобретатели аэрозолей с наполнителем вытесняли конкурентов. Но дыры-то были! Как результат человеческой деятельности. Но какой? В прежние времена к озоновым дырам относились снисходительно: дыра и дыра, теперь сытая Америка зашевелилась. Потеря озонового слоя разрасталась в глобальную катастрофу.

Первыми Америку стали покидать преимущественно евреи.

«А эти после долгих скитаний насиженных мест не бросают», — прикидывал Воливач, как расположить к себе обиженного Бехтеренко и подбросить ему задание: хорошо это или плохо для России? «А чего мудрить? — по принципу Бехтеренко решил и Воливач. — Если он с кормами разобрался, пусть о едоках подумает».

— Святослав Павлович, в Штатах миграция набирает силу.

— А я при чем? — хмыкнул Бехтеренко.

— И очень даже, — стал совсем добрым Воливач. — У нас на въезд ограничений нет, а не пора ли планочку поднять? Господь их так долго в одном месте не зря собирал, не дать же им заново расползаться? Ты бы дал команду дебет с кредитом свести? А я тебе десяток новеньких джипов выделю…

«Вот, — опять хмыкнул Бехтеренко, — мир на глазах разваливается, а у нас его по-прежнему лошадиными силами измеряют».

— Чего молчишь?

— Да вот думаю, стоит ли из-за десятка джипов глобальную историю перекраивать?

— Не обижу. Работаешь на меня, статус особый будет.

«Быстро я взлетаю, — подумал Бехтеренко. — От другого берега удаляюсь. Как бы крылышки не обломать…»

И как когда-то Судских, он мог твердо рассчитывать на поддержку Воливача. Не обидеть бы и Гречаного…

— Подумаем, — согласился Бехтеренко.

— Только недолго. Ждать некогда. Евреи — народ шустрый, как тараканы, глазом не моргнешь, уже на березовых дровах мацу готовят.

— Тогда — готово.

— Что готово?

— Лекарство — антимацин. Запрет на въезд. В Штатах-то выявили непонятную болезнь с симптоматикой СПИДа. Только непонятно, как она передается без половых контактов. В основном заболевают дети.

— Да-а-а, — протянул Воливач и тотчас схватился за решение: — Вот под эту марку пусть их санконтроль дробит на въезде.

— И дробить не надо. Никто из Штатов, приезжающий в Россию на постоянное жительство, иммунологический тест не выдерживает. Когда джипы забирать?

— Обожди с джипами, — придержал его Воливач. — Все или только евреи не выдерживают?

— Все. А причину знаете? Нет. Так вот она в чем: наши мэнээсы, то бишь Судских, делали сравнительный анализ экологических продуктов из Штатов и местных и обнаружили, что высокая очистка уничтожает и полезные бактерии. Развивается дисбактериоз. Его излечивают, а после него появляется сама эта болезнь. А мы ломали голову, почему Штаты предлагают нам экологические продукты почти даром… Так когда джипы забирать?

— Прохвост ты, Святослав Павлович! — расхохотался Воливач. И уже серьезно добавил: — А жаль, что ты в другую команду перешел. Но я помню о тебе.

Гречаный вовсе дожидаться запретов не стал: велел перекрыть аэропорты под предлогом карантина. Таможня также находилась в его ведении. Про себя Воливач похвалил его за сметку, а вслух выразил неудовольствие: они, мол, договаривались о коллективных действиях.

— Витя, — отвечал Гречаный, — не дразни гусей. В стране относительный порядок, а ты хочешь взорвать его? Москва едва дышать стала свободно, а эмигранты скупают по три — пять квартир на одну семью. Родичей волокут человек по тридцать. Опять теснота и обида? Нет уж, сразу заслон нужен.

— Охолонь и ты, — разгорячился Воливач. — Трудно было меня в известность поставить?

— Прости, батюшка-царь, очень быстро старались, раде-ючи за державу, не вели казнить.

— Ты это зачем? — нахмурился Воливач.

— Сердишься, значит, понял. Оставь обиды. Мы клялись друг другу не делать худа России. Кого угодно спроси, правильно я поступил или нет? Или ты поступишь иначе?

— Казацкие штучки. Чуть чего — за нагайки, — буркнул Воливач.

— Россия за нас. А чтобы из-за бугра не доставали, скажем: страна готовится к референдуму. Есть такой дурацкий, дорогостоящий, но безотказный прием.

— На это уйма времени уйдет.

— А что в принципе произошло? Создают панику, а нам ее расхлебывать? — воззрился на него Гречаный. — Европа возмущена? Пусть принимает переселенцев. Африка негодует? Пусть растворяет снега Килиманджаро своими слезами, а не нашими. Я жил в Штатах, учился, и все их приколы по поводу веротерпимости мне до одного места. Нам копейки никто не дает в долг без хороших процентов, а платочки из вторсырья для наших слез продают по цене скатертей. Эта земля принадлежит не нам, а нашим детям и внукам, вот от их имени я и велел перекрыть аэропорты. А там посмотрим. Руку — на отсечку, ты бы поступил точно так. И не будем ругаться из-за этих туристов. Там поживут, туда поедут…

— Чертово семя! — ткнул его кулаком в бок Воливач. Глаза не поднял. Совсем вжился в роль главного распорядителя, и было стыдно, что его поставил на место единомышленник.

Референдум объявили и по его результатам сообщили: практически все население сказало нет эмигрантам. Края, области, автономии. Даже приморские малочисленные орочи были против. Только чукча думал. Так и записали: можно обживать районы Крайнего Севера. Мир застыл оледенело от такого референдума, и следом — горячий шквал осуждения, где термин «интернациональная наглость» был не самым громким, но довольно обидным. В шумихе никто не упомянул, из-за чего сыр-бор разгорелся.

Собрали Ассамблею ООН. От России приехал Гречаный, достаточно злой для отповеди. Вышел на трибуну в прекрасно сшитом костюме, а всем почудилось, в папахе, бурке и обязательно с нагайкой. Бочком облокотился и повел речь:

— О чем шум, господа? Когда вы получали беспрепятственную возможность ввозить в Россию радиоактивные отбросы, это считалось хорошо. Когда мы сказали твердо нет, это воспринялось плохо. Мы объявили режим беспрепятственного въезда в Россию, и вы восторгались широтой русской души, мы решили временно приостановить въезд, и нас обозвали «интернациональными наглецами». Но кто удосужился спросить: почему из Америки выезжают люди, причем не коренные жители? Это ли не обычная вульгарная наглость? А причина кроется в следующем: без согласия стран Организации в Штатах более пяти лет проводятся исследования би-кварковых полей, что и породило расширение озоновых дыр. На чашу Организации брошены амбиции.

Огромная чаша заседаний вскипела.

— Вот документы, господа! — повысил голос Гречаный и поднял над головой плотную папку. — Здесь зафиксированы места испытаний, сами эксперименты и тщательный анализ последствий. Ваши независимые эксперты согласились с ними. Мир еще никогда не стоял так близко к своей кончине. Это не интернациональная наглость чванливой сверхдержавы, это — международное преступление. Не зная броду, не суйся в воду.

В этом зале со времен «матери Кузьмы» и батьки Никиты Хрущева не случалось пока подобного эффекта немоты, как упоминание мелководья, которое вроде бы есть и вроде бы нету. Ступор называется. Онемение длилось достаточно долго, чтобы почувствовать холод космической дыры. Громадная чаша зала с рассеянным светом больше всего подходила для сравнения с апокалипсической купелью. Каждый осознал свою ничтожность перед хладом неизвестности. Лишь представитель России, будто похлопывая нагайкой по сапогу, которых вроде бы нет и вроде бы есть. Он был спокоен и зал отогрелся его спокойствием.

— Господа, вернитесь в бытие, — услышали в зале слегка насмешливый голос. — Я ботинком стучать по трибуне не обучен.

После таких слов зал прорвало. Председатель долго успокаивал представителей и отключил наконец все микрофоны. Случай беспрецедентный, как и услышанное потом.

— Я хочу спросить представителя великой державы, — услышали все голос председательствующего, а Гречаный с удовольствием незаметно загнул палец, как отмечают очко выигрыша: давненько Россию не называли великой державой. Зал утих разом. — Может ли Россия помочь миру в решении этой мрачной проблемы?

— Может, — уверенно сказал Гречаный, и зал облегченно выдохнул. — Но не сразу. — Зал вздохнул и напрягся. — Мы сами еще не знаем подлинной причины грядущей катастрофы. — В зале опять дохнуло холодом. — В самом ближайшем будущем она будет решена. — В зале потеплело. — С вашей помощью! — закончил Гречаный весело, и каждый был готов отдать свой бумажник немедленно.

— Какая нужна помощь? — спросил председательствующий.

— Нормальная, — без рисовки ответил Гречаный. — Сначала мы упорядочим режим въезда эмигрантов и обязательно с переводом всех средств в российские банки, — подчеркнул он. — Если народы России сочтут возможным принять ограниченный контингент. — Зал молчаливо согласился. — Международному сообществу следует также пересмотреть кредитную политику по отношению к России. Не стоит мелочиться в преддверии общей опасности. — Зал проглотил и это, хотя попахивало интернациональной наглостью. — И в заключение скажу, что мы надеемся на помощь заинтересованных стран в решении древнейших несоответствий.

В зале никто не рискнул выяснять, что же это за «древнейшие несоответствия».

«Нью-Йорк Таймс», наиболее полно освещавшая ход Ассамблеи, прояснила новый термин вполне доходчиво: «После господина Гречаного слово взял представитель Израиля. Он был необычайно краток: «Мне понятны затруднения России. Мы готовы устранить финансовые несоответствия и от мифов перейти к реальности. Время требует этого». Мы можем строить предположения, что имели в виду оба джентльмена, — сообщала «Нью-Йорк Таймс», — но что оба поняли друг друга — это однозначно. Пожатие их рук скрепляет надежду, что мир не провалится в озоновую дыру Штатов и черную в России».

— Видишь, Леонид Матвеевич, — щелкнул ногтем по статье в газете Гречаный, обращая внимание Смольникова. — Нас теперь принимают и понимают так, как нам того хочется. Спать ложимся вроде пешки, просыпаемся ферзем. Высоцкий пел когда-то.

— Очень мило преподнесли, — согласился Смольников. Он выезжал на Ассамблею в штате Гречаного. За рубежом впервые, ситуация необычная, а он, как всегда, спокоен и даже снисходителен к подарку судьбы. Подумаешь, пятикомнатный люкс в шикарном отеле, еда в номер по желанию, лакеи в маршальских ливреях, в баре, занимающем одну стену гостиной, штук пятьсот бутылок и бутылочек — все это он читал в книжках тысячу раз и увидел почти знакомым.

— По этому поводу не сообразить ли пару коктейлей? — спросил Гречаный, и Смольников взглянул на ручные часы: обычная русская «Слава», он на «ролексы» не разменивался.

— Десять минут в запасе, — ответил он. — Я пока приготовлю на троих, если гость пожелает.

— Это по-нашему, — согласился Гречаный.

Ждали международную знаменитость — профессора Лyцевича. От его визита зависело многое. Есть множество уникальных специальностей, в своей Луцевич был уникумом, единственный в своем роде. Хирург Божьей милостью и знаток эзотерических доктрин. Ни одну он не исповедовал, но биметалл физики и метафизики пригодился для уникальных операций на спинном мозге, где центры души, и на головном, где обретает разум. В разгульные дни братания Христа и Антихриста он выехал прочь: в отечестве, как всегда, не признавали уникумов, и богатенькие буратино предпочитали выезжать на лечение к тем же евреям или туда, куда перебрались господа уникумы.

Звонок посыльного, и на пороге возник именитый профессор. Неизменно обаятельный и веселый, предмет воздыхания студенток и медсестричек. Неизменное приветствие:

— С нами прародитель Орий!

Гречаный и Смольников впервые встречались с Луцевичем не на журнальной обложке. Смольников воспринял гостя с вежливым спокойствием, он ничему не удивлялся, а у Гречаного загорелся глаз: с таким напарником не грех прошерстить кое-что, кое-где и не кое-как. Он сам понимал толк в искусном и не принимал искусственного — ни дружбы, ни презервативов, а с одногодком-профессором хотелось общаться с вожделением, он и руки протянул к нему, как тянутся они к запотевшей от холода бутылочке пива и росинки прохлады на боках желаннее всех драгоценностей мира. Кто не ценит прекрасного в любых радостях, зря жил, кто не просыпался в тягости, не поймет.

— Bот это красавец! — обнял Луцевича Гречаный. — Белокурая бестия, настоящий ариец!

— Малость полинялая, — обезоруживал улыбкой Луцевич.

Перезнакомились по-простому, без экивоков.

— Ленечка, приготовь за встречу. Чего? — вопросительный взгляд на Луцевича.

— «Тайную вечерю», — ответил профессор, оценив внушительный арсенал вдоль стены. Луцевич понаблюдал, как с достоинством взялся Смольников готовить выпивку. Уважительность он заработал отсутствием вопросов. Гречаный же не удержался:

— Леня, друг ситный, что это за смесь?

— Кагор, немного спирта и крекер. Опреснок, так сказать.

— Вот так я попал! — вытянулось лицо Гречаного. — Нет уж, на «тайные вечери» я не ходок, мне водочки или джина, — замотал он отрицательно головой.

— Говорю тебе, прежде нежели пропоет петух трижды, отречешься от меня, — насмешливо процитировал Луцевич.

— От тебя — нет, а от кагора сразу. Олег Викентьевич, выпутай меня из дурацкого положения.

— Без проблем, — ответил Луцевич и прошел за стойку. — Я все же кагорчиком причащусь, а вам «казачка» сделаю. Джин, ложечка лимонного сока и перчик. Леонид Матвеевич, у нас есть перчик?

— Вот, — раздобыл из-под стойки стручок перца Смольников. — Модный нынче коктейль, все приготовлено. Кайенский.

— Мой напиток, — облегченно вздохнул Гречаный. — Горилка бродвейская!

Разговор завязался после первого глотка. Луцевич был готов.

— Случай особый, как и сама личность. Я оперировал его, но тогда нельзя было извлекать пулю из-под черепа. Может быть, поэтому у него не просто коматозное состояние, это состояние самой души больного. Он попал на стремнину российского половодья безгреховным, оттого и неподготовленным. Можете верить мне, у генерала Судских синдром Лазаря или болезнь Ильи Ильича. Лазарь был наиболее любимым Христом, на тайной вечере он возлежал на его груди. Если помните, после воскрешения в Вифании он стал его учеником. Судьба Лазаря глубоко таинственна и несравнима с судьбами прочих апостолов. Он стал провозвестником мистерии Голгофы и возвестил человечеству тайну нового пришествия Христа. Он — крестнесущий. Наиболее близок русским его прообраз, Илья Муромец. Как помните, до тридцати лет он маялся ногами, не ходил из-за паралича, а болезни эти были ниспосланы ему не за грехи родителей, рода или самой Руси, а ради сохранения сил для грядущих битв во славу Руси, освобождения ее от непротивления злу. Народ русский не противился царям, вождям, и сейчас он на пороге истинного обновления, очищения души от скверны. Примерно в таком положении находится и Судских. Как мне кажется, час его пробуждения не наступил, но близок. Вмешательство скальпеля ничего не даст. Не тот случай.

— А как скоро наступит пробуждение? — нетерпеливо спросил Гречаный. — Проснись он, и многие наши проблемы отпадут, как эта самая скверна.

— Семен Артемович, вы зря уповаете на пробуждение Судских. Он может вернуться абсолютно другим человеком. Станет, например, замкнутым, отчужденным, мир привычных ценностей обретет для него иное содержание. Случиться может все. — Он усмехнулся после этих слов. — Я внимательно следил за ходом Ассамблеи, и ваша речь свидетельствует о том, что вы самостоятельно очищаетесь от скверны. Вечная надежда русских на чудо рождает терпение, но не импульс к свершению чуда рождает терпение. Сейчас наконец что-то меняется в их сознании.

— Вашими устами да мед пить, — сказал, прихлебнув из своего стакана, Гречаный. — Бодрящий напиток. — И без перехода: — Так вот, хотелось бы просить вас приехать на Родину, посмотреть, как оно там, а заодно обследовать Игоря Петровича. Он уже подавал признаки пробуждения, однажды заговорил даже, так медсестра-вертихвостка проворонила.

— А, Женечка, — понимающе усмехнулся Луцевич. — Помню…

Гречаный пропустил последнее мимо ушей.

— Как вы относитесь к предложению?

— В общем-то положительно.

— Дорогу, расходы, гонорар оплатим, — поспешил заверить Гречаный. — По высшей ставке.

— Семен Артемович, обижаете, — как ребенок засмущался профессор. — Я нынче как магараджа существую.

Смольников проницательно взглянул на Луцевича и оценил, какое значение он вкладывает в слово «существую».

— Тогда милости просим, — с поклоном сказал Гречаный.

— Где-то в июне-июле. Через месяц то есть. Пожертвую Канарами.

— Спасибо, Олег Викентьевич, — поблагодарил Гречаный, не выторговывая ближних сроков. Он провожал гостя с сожалением.

— Мне такие всегда нравились, — сказал под впечатлением от встречи Смольников. — Незапятнанный он, как Судских.

Гречаный походил по гостиной, молча обдумывая сказанное. Чему-то усмехнулся, хотел даже перевести разговор в иную плоскость. И не случайно он брал с собой в ответственную поездку Смольникова: тому обкатываться надо в верхних слоях, — проверен испытаниями, пора в лидеры. Уклоняться от нужной темы нет нужды.

— Судских, говоришь? Отличный мужик. И схож с Луцевичем. Они, Леонид Матвеевич, оба освоили ремесло, стали мастерами, и знаешь, какая дальше ступень развития?

— Наслышан немного, — учтиво ответил Смольников. — Демиург?

— Верно. Воливач присмотрел Судских давно и пестовал для будущего. Это уже политика, Леонид Матвеевич. Так?

Смольников не привык комментировать то, от чего он далек. Лучше слушать. Поняв тактичность Смольникова, Гречаный закончил:

— Судских нужен Воливачу для проведения своих действий, но мозговой трест он не собирается создавать. Воливач — сам мозг, осознающий, какие перемены требуются для России: прежде экономических требуется разрешить проблемы идеологические, а как это делается, ему осознать сложно и боязно. Он способен только перелицевать прежнюю идею. Воливач поручил Судских досконально разобраться с исследованиями Трифа. Потянули за веревочку и вытащили на свет Божий здоровенного мастодонта в виде зачатков новой религии. Воливачу она не нужна, вообще никому не нужна из бывших. А она неотвратима и нужна.

Смольников слушал монолог несколько отстраненно, будто сквозь вату приходил к нему бархатный баритон с напевным украинским «гэ», некий голос за кадром, озвучивающий гротескные картины, потусторонние пейзажи, отчего видения приобретали реальный вид. Новая религия? Он и без прежней живет не тужит…

— Вернись на землю! — с мягкой усмешкой позвал Гречаный. — Свежо предание, а верится с трудом?

Смольников откашлялся в кулак.

— Я как-то об этом не задумывался, — покраснел он.

— Все мы в основе своей сиюминутчики. Вожди наши, мы за ними. Схватывались с пожитками, словно поезд уходит, выкладывались, догоняя идущйй вагон, вскакивали на ходу и, отдышавшись, понимали: не тот поезд. А казаки, считаешь, случайные гости в нынешней России? — вопрошал он с прежней мягкой улыбкой.

— Нет, — сосредоточенный на своем, отвечал Смольников. — Это сила в нынешней России. Пожалуй, всегда была.

— Вот… Ты сказал. Казаки на пороге третьего тысячелетия оказались тем самым гегемоном, о котором талдычил Маркс и поддакивал Ленин: рабочий класс — гегемон революции. Ну да, — сам себе кивнул Гречаный. — Булыжником в зеркальную витрину — это гегемонично. Пролетариату, кроме своих цепей, терять нечего, а казаку есть чего. Казак свободолюбив, но уклад жизни оберегает ревностно. Как понимаешь, казаки в путче горшки по супермаркетам не били. Выбили нечисть — и по куреням. Новая служба их вполне устраивает, и людям покой. Я прав, Леонид Матвеевич?

— Особых разночтений не вижу, но хотелось бы глубже копнуть.

— Ты прямо мои мысли читаешь. Именно разобраться глубже я хочу тебя просить. Нужен глубокий философский труд. И это будет даже не фундамент, а ложе новой веры. Все архивы станут работать на тебя. Особенно разберись с письмами Свердлова, Троцкого, Бухарина. В их нелюбви к казачеству погребена истина. Казаки ведь не просто служивые люди, не ратники, а ратиане. Наш бог Ратиан, или Орий по славянским древним книгам. Включайся… И повтори-ка мне «казачка». Душевно потребляется.

Смольников направился к бару, и тут заверещал ненавязчиво телефонный аппарат.

— Делай, делай, — махнул ему рукой Гречаный и взял трубку.

Звонили из бюро охраны, к ним хотел подняться некий Тамура.

— Встреча не планировалась, у нас есть не более получаса. Если господина Тамуру это устроит, пусть подымается.

Протягивая коктейль Гречаному, Смольников смотрел на него вопросительно.

— Кто такой Тамура? Это японский Триф, — отвечал Гречаный. — Он в Японии тоже чего-то накопал, за что угодил под надзор психотерапевтов. Триф работал без помпы, а Тамура нашумел изрядно. Начинал нормально, точно определял места землетрясений. Он ведь сейсмолог, — пояснил Гречаный, — и фигура в этой области приметная. А его отец — финансовый магнат. С год назад его самого залихорадило, несколько раз он предсказывал конец света. Твой однополчанин Иван Бурмистров заинтересовался им, и Бехтеренко пригласил его в Россию, но японцы не отпустили. Тогда порешили встретиться с ним здесь. Интересный товарищ…

Бой в красной ливрее впустил гостя и степенно удалился.

Одного взгляда Смольникову было достаточно, чтобы признать в Тамуре душевнобольного. Смольников недоумевал, почему Гречаный согласился встретиться с таким человеком. Педантичный прагматик Смольников не принимал отклонений от нормы.

— Господин Тамура, это господин Смольников, — представил Гречаный своего помощника. Он делал это с большим уважением, будто не замечал нервного возбуждения гостя.

— Очень приятно, — ответил гость неожиданно низким голосом, что не вязалось с его росточком и поспешностью движений.

Г речаный жестом руки предложил всем сесть.

— Тамура-сан что-нибудь выпьет?

— Спиртного не надо. Закажите, пожалуйста, зеленый чай со льдом. Я буквально на полчаса. Мой самолет через два часа.

Голос его, смутивший Смольникова силой, теперь воспринимался прочным. Разница есть. Пришло на ум: «Иерихонская труба».

— Что так? — спросил Гречаный. — Мы собирались обсудить многие вопросы.

— К сожалению, я обязан вернуться. Обязан, — повторил он, и Гречаный не стал выспрашивать гостя. Цель, раз пришел, обскажет.

Принесли зеленый чай в керамической чашке. Тамура опустил над ней голову. «Как же так, — недоумевал Смольников, — времени нет, а он медлит?..». Гречаный уловил эту восточную тонкость и не торопил: японская философия несравнима с любой другой.

— Чайки покинули мыс Суносаки…

— Это начало чьей-то хайку? — спросил Смольников, желая блеснуть эрудицией, но больше, чтобы расшевелить гостя.

— Нет, господин Смольников, это конец.

— Чего конец? — вмешался Гречаный.

— Если быть точным, это — начало конца всего мира.

«Иерихонская труба, — опять подумал Смольников, теряя интерес к гостю окончательно. — Сумасшедший…»

2 — 7

Дня Мастачного Судских ждал, как никакого другого.

«Вот он!» — чуть не вскрикнул он, и дрожь мщения пробежала по всему телу. Бренное осталось при нем даже здесь.

Ко Всевышнему поднимался Мастачный. Он брел отрешенно, как делают это люди, лишенные последней надежды. Вертухай, ловчила, плут, мерзавец, не вышедший в крутые, мечтавший малыми, но грязными потугами перехитрить всех и создать себе большое и светлое, брел определяться на последнее пристанище.

Судских страстно захотелось громко окликнуть Мастачного, узреть эту ослепительную вспышку, подобно салюту в честь завершения правого дела, и он набрал в легкие побольше воздуха…

— Не надо, — остановил его появившийся за правым плечом Тишка-ангел. — Не разменивайся, княже. Ему уготовано опуститься ниже последнего яруса, в самые стоки. А перед этим Всевышний заклеймит его. Самое страшное.

— Для чего заклеймит? — спросил Судских, провожая с сожалением во взгляде Мастачного.

— У нас тут несколько нижних ярусов бытия и на каждом располагается своя община. Греховная, понимай. Чем ниже ярус, тем тяжелее грехи. В каждой общине свой уклад: вожди, свита, лакеи…

— Как в обычной тюрьме, — понял Судских. — Но что-то не видел я, как компания Дмитрия Федоровича утруждалась.

— Правильно, княже, — усмехнулся Тишка. — Не видел. Когда тебя нет, они тянут жилы друг друга поочередно.

— Ас клеймением что? — поторопил Судских.

— О, — трепыхнулись Тишкины крылышки. — Мастачного отправляют в лояльный ярус с клеймом Всевышнего «Невозвратный», и беседовать там ему вместе со всем родом.

— Зря не окликнул, — пожалел его Судских. — Какой ни есть он мерзавец, а потомков жалко. Это из-за меня?

— Не жалей, — отвечал Тишка. — Потомки клейма не носят, у них есть возможность подниматься ярусами выше за примерное поведение, когда-нибудь они смогут вернуться на землю. А клеймил его Всевышний по другим причинам. Он строг, но не зол и клеймит тех, кто заведомо творит зло. Дантес, например…

— Точно, Тишка! — оживился Судских. — Вот какие стихи есть:

— Здорово, Игорь свет Петрович! От Бога стихи… А хочешь взглянуть на нижний ярус?

— Ты говорил, это опасно, даже тебе нельзя.

— Я ведь не сказал — пойдем, а взглянем.

— Давай! — загорелся Судских.

Ангел за руку увлек его за собой. Судских казалось, что они будто перемещаются по эскалатору вниз. Светлая мга вокруг серела, тяжелела и в то же время наливалась изнутри багровым цветом. Видимость не ухудшилась, но Судских сказал бы — удручилась зловеще.

— Где мы? — спросил он настороженно.

— На месте, — ответил Тишка. — Это включилось твое воображение. Но встретить и говорить с каждым ты вполне можешь.

Неожиданно для себя Судских стал обонять запахи. Впервые. Здешний запах был мерзостно-приторным. Он усиливался с уплотнением багрового цвета. Проявлялись очертания скрюченных сталактитов и сталагмитов, которые шевелились подобно щупальцам, что-то капало, хлюпало, подтекало и вздыхало, как бульки в плотном кипящем вареве, было жарко, и Судских нервно ожидал, что он свалится в это болото и никогда уже не выберется.

Самописцы в реанимационном блоке нервно дергались, гармошка прибора искусственного дыхания сокращалась учащеннее, мигали сигнальные лампочки на табло экстренной терапии, персонал переполошился, мельтешил в палате без пользы.

— Господи, — шептал перепуганный Толмачев. — Да когда же это кончится! Хоть бы скорей Луцевич приехал! Не могу больше…

Сичкина плакала, до боли сжимая грудь.

— Успокойся, княже, — увещевал Судских Тишка. — Ты же режиссер, а это твой театр. Переплюнь Виктюка!

Усилием воли Судских превозмог отвращение к запаху. Боязнь пасть в болото исчезла, но запах мерзости остался.

— Прибыли, — шепнул Тишка.

Судских различил колыхание теней.

Потом тени стали воплощаться в фигурки людей. Были они до боли жалкими, безутешная печаль проступала на лицах.

Судских стал узнавать знакомых. Знаменитый полководец грузно проколыхался почти рядом.

— За что он здесь? — спрашивал неполным голосом Судских.

— Много наших положил себе под ноги. Цель святая, средства неоправданные. Гордыне служил. До сих пор беспричинно убиенные молят Всевышнего об отмщении. За простого солдата Всевышний наказывает очень жестоко.

— А этот почему? — кивнул Судских на согбенного старика с зализанными на одну сторону липкими волосами.

— Этот-то? — переспросил Тишка. — Он потом заработанные народные деньги переправлял в Африку полудикарям. Скажут те — мы коммунисты, капают им денежки и капают, как пот… Вообще-то члены Политбюро практически в полном составе прямиком отправлялись в нижние ярусы, хотя клейменых среди них почти нет. Даже Каганович. Он — слуга дьявола, и Всевышний разменял его на Данте.

— На Данте? — удивился Судских.

— Чему ты, княже, удивляешься? Данте описал закрытый мир с помощью дьявола. Всевышний простил его. Теперь он подыскивает кандидатуру для Гете, зачинателя чеченской войны ждет.

— Но я не вижу здесь ни Ленина, ни Сталина…

— И даже батюшки Петра Алексеевича нет, хотя он более других повинен в закрепощении русской духовности. Хитрец Церетели с умыслом расположил памятник Петру Великому вблизи храма Христа-спасителя. Ленин — никто, штафирка, его сделали таким. Он стал несчастным заложником системы, которую сам создал, будучи безнадежно больным психически. Психов не судят, сам понимаешь, это грех. Здесь только те, кто дергал за веревочки в ужасном Театре бытия.

— Но Сталин, Сталин!

— Игорь Петрович, Сталин был, как это сейчас говорят, спонсором. Он заказывал представленья. Кто мешает артистам служить не Мамоне, а Искусству? Деньги проедаются с зубами, а слава скомороха — забвение. Сталин столп, на котором предупреждающая надпись: «Не влезай! Убьет!»

— Все равно не понимаю, почему его здесь нет, а выдающийся полководец попал.

— А разве маршал не мог устранить спонсора? Мог, но не сделал этого. Чего он испугался? Потому что сам был слаб духовно. На нижних уровнях почти все вожди декабристов. Есть правило: замахнулся — бей! Всевышний карает не за удар, замах наказуем.

— А это справедливо?

— Что ты говоришь! — заверещал Тишка с опаской, но было поздно: будто пророкотал пробравшийся сюда гром.

— Не усомнись во Мне! — услышал он глас. — Думай!

Самописцы в реанимационном блоке замерли, прервав пляски святого Витта, покой напугал персонал больше, чем паника приборов.

— Так, думаю, — справился с собой Судских. — Любое законченное движение ненаказуемо по полной мере потому, что оно состоялось.

— Правильно, — похвалил Тишка. — А подталкивание к движению наказуемо крепко. А прерванное…

— Усиливает незавершенность эволюции, — закончил Судских.

— Только не перемудри, княже. Люди не поймут. Будь проще. Как тебе Марья про декабристов сказала? — Судских кивнул. — То-то.

Тишка дернул Судских за рукав и зашептал:

— Не отвлекайся. Вот кто тебе нужен для осветления мозгов. Ты хотел знать, кто повинен в афганской войне. Это не Брежнев, не Андропов, не Устинов. Вот он…

— Кто это? — не узнавал Судских. Человек был жалок, подобно всем здесь встреченным, лишь подлая усмешечка скользила на его губах. Судских узнал его и дорисовал полно: высокого роста, с фигурой, ладно скроенной, но не спортивной, с лицом, скрывающим плута за правильными чертами, привлекающими к себе как разлитый мед, и становится бедствием, едва жертва расслабится и утонет в этом меду.

— Да это же… — догадался Судских. Тишка одернул.

— Правильно, — похвалил он. — Не называй имен, о присутствующих не говорят. Побеседуй с ним, — подтолкнул Тишка.

— Не думал увидеть вас здесь, — обратился к человеку Судских.

— Я вас не знаю, и мне это незачем. И там, и здесь мы на разных уровнях.

— Вы клейменый?

— Из этого я тоже извлекаю выгоды, — ответил он, а Тишка шепнул Судских:

— Он собирает вместе падших девок и заставляет их проделывать мерзости для пребывающих в этом ярусе.

— Зачем?

— Пугает, что прикоснется к ним, а это равносильно клейму. Удивительно, право, но падшие низко падают еще ниже даже здесь. Ты выспрашивай, княже, выспрашивай, А еще лучше, смотри ему прямо в глаза и увидишь всю картину…

Судских последовал совету. Он собрался внутренне и вошел через нагловатые глаза в нутро.

Окружающее неуловимо изменилось. Остались запах, серость, слякоть, однако твердь под ногами появилась. Потом развиднелось, очертания предметов окрепли, и он оказался в просторной квартире с высокими потолками. Как же дышать стало легко и привольно! Судских выглянул в окно — Кутузовский. Он походил по квартире, с удовольствием притрагиваясь к вещам, мебели… Даже затосковал, что раньше не обращал внимания на окружающие предметы, которые сейчас дали ему неизъяснимую радость. Подойдя к бару-холодильнику, он заглянул внутрь: пиво «Викинг», кока-кола, севен-ап. Не удержался, вскрыл бутылочку пива. В былой жизни равнодушно проходил мимо, а тут посчитал себя на седьмом небе от блаженства.

— Папа, ты должен мне помочь. Это мой друг, и я не хочу, чтобы трепали его имя, — услышал Судских и сконфузился: как же неловко брать чужое… — Сделай так. Я хочу! — нажал голосом говоривший, и Судских снова огляделся. Никого… А казалось, что он чувствует дыхание, когда проходит у кресла, гниловатый запах изо рта и видит даже, как продавливается кожа в соседнем: кто-то ерзает.

— Ты в другом измерении, — подсказал Тишка-ангел. — Тебя нет в этом доме, а движение пространства и времени сохранено. Помнишь? Две прямых рано или поздно пересекаются…

— Сын, ты толкаешь меня на святотатство!

— Папа, не говори того, что тебе несвойственно! Ты ведь не «Возрождение» собрался писать.

— Я хороший человек, а твои дружки — мерзавцы!

— Я твой сын. И это главное.

— Но куда ты меня толкаешь?

— Никуда я тебя не толкаю. Порешай, как ты любишь выражаться, концепцию и топай к генсеку. Подсказал ему мелиорацию, подскажи и маленькую победоносную войну в Афганистане. Папа, ты только скажи ему, что нам пора ножки мыть в Индийском океане. Скажи, весь порабощенный мир умоляет вождя и первого ленинца возглавить поход под знаменем мировой революции. Пора, папа, засиделись…

— Что ты говоришь! Что ты говоришь! — Кресло стало продавливаться энергичнее, подлокотники сморщились от сжатия.

— Что слышишь, — открылась дверь холодильника, и джин из бутылки забулькал в стакан.

— Да как ты мог посягать на святость!

Джин единым всплеском исчез.

— Ой, опять ты Божий дар с яичницей путаешь!

— Афганистан — первая страна в мире, признавшая СССР!

— Признали? Хорошо. Теперь мы им принесем блеск зари пробуждения на своих штыках. А если ты такой святой, зачем голеньких девочек в замочную скважину разглядываешь? Может, тебе сосок-профессионалок нанять? Не стесняйся, я выберу лучших.

— Гос-по-ди! Это мой сын! Это мой сын!

— Правильно, папа. А разговор о моем друге, который в беде.

— Вы уроды! Из-за дерьма готовы отца родного продать!

— От урода слышу. Папа, давай проще. Лёнька тебя любит и прислушивается. Поэтому ты помаракуй и создай новую советскую доктрину о хождении за три моря.

— Если ты любишь упрощать, зачем такая усложненность?

— Почему не я Лёнькин советник? Где б мы были!

— В наркоте и разврате! В рабах и развалинах!

— Вот там и оставайся. А я хочу жить нормально. Все вы коммунистическим мирром мазаны и громоздите одну ошибку на другую. Так сделай еще одну во благо сына.

— Но зачем, зачем?

— Папа, ты дурак, но я тебе все популярно обскажу.

— Не хочу!

— Папа, не надо так. Иначе я маме скажу, что ты развлекаешься с дочкой твоего зама, а ей всего двенадцать лет.

— Да она развращена почище ее матери!

— Дети идут дальше родителей. А хочешь, я тебе про сестренку расскажу? Ты ведь ее к Лёньке посылал…

— Прекрати! — Кожа на сиденье дернулась слева направо.

— Тогда слушай. Самые большие деньги в наше время намываются самым грязным способом — наркотой. Но даже самый узенький ручеек давно контролируется другими. Нас туда не пускают и не подпустят. Что надо сделать? Правильно. Ты самый умный мелиоратор: надо прорыть канал и запустить золотоносный поток по этому руслу. Назовем его каналом имени Ленина. Он, кстати, очень сморчками баловался, импотенцию, как и ты, заработал на воображалках. Так вот, вторжение в Афганистан под любым предлогом даст возможность построить желанный канал. Тебе — красный орден за теорию, мне — зеленый навар за практику. А польза стране? Скольких изможденных водкой пацанов утешит наш товар, а? Ширнулся — и счастлив. Хочешь быть рыцарем без страха и упрека, отправляйся на войну.

— Сын, но при чем тут война? Зачем такие нагромождения?

— Ага, ты уже торгуешься, — новые бульки джина в стакан, одним всплеском долой. — Это здорово, папа, берем тебя в долю. Ты на охоту как добираешься?

— На какую охоту?

— На сайгаков, к примеру? Вертолетом? А вертолеты со звездочками, а военных ни одна штатская швабра не проверяет. Вот и вывоз.

— Я не стану заниматься этой грязью.

— Правильно, папа. Это не твое занятие. Тебе цветочки, нам ягодки. Но операцию в твою честь назовем… «Черный тюльпан». Ты ведь уважаешь свой новый унитаз из черного оникса?

— Скажи мне, сын, скажи честно, ты тоже замарался?

— Я бы не расставлял акценты в таком ключе. Мой дружок задолжал своим американским дружкам более полумиллиона баксов. Его прижали: если должок не взыщат, в ГэБэ станет известно о проделках его папы. А это отставка, Лёнька не любит аморальщиков. Тогда он пришел ко мне и сказал: если я не помогу ему, станет известно о моем папе. А мой папа — самый любимый и умный, поэтому я пришел к нему со слезами жалости.

— Какая жалость! — Передернулась кожа на сиденье кресла.

«Какая гадость!» — про себя повторил Судских и почувствовал огромное желание выбраться на свежий воздух. Затошнило. Настиг его другой голос, голос Ефима Копеляна за кадром: «Швейцария. Берн. Резиденция ЦРУ. «Гарри, я слышал, ваш план с обработкой двух советских балбесов удался?» — «Да, Джек, теперь Советы лет на десять увязнут в афганском болоте». — «Поздравляю, Гарри. А вы учли круги от брошенного камня?» — «Джек, пока волна доберется к нам, много воды утечет. Нынче пора разбрасывать камни». — «Я стар, Гарри, не доживу, а вам еще предстоит выплывать. Чужая война подмоет и чужой берег, и наш».

Судских выслушал всю беседу, хотел было уходить, но голос, знакомый уже по квартире на Кутузовском, заставил его слушать дальше:

— Таким образом, после провала модернизации флота нужна сухая война… Учитывая ситуацию в Афганистане, революционное брожение, мы можем твердо надеяться на присоединение еще одной советской республики к дружеской семье народов СССР.

Судских затряс головой от возмущения. Послышался звук, словно кто-то перематывал пленку, не выключив звук магнитофона. Он замер, и снова Судских услышал голоса из квартиры на Кутузовском:

— Поздравляю, папа! Ты гений! Ты гений и стратег!

— Как мне больно, сын, что ты связан с наркотиками…

— Папа, твой сын их не употребляет. Сыну нужны деньги, а деньги не пахнут. Пойми, чем больше сдохнет быдла от наркоты, на войне ли, тебе же легче будет управлять этим сбродом!

— А ты уверен, что мы выиграем эту войну?

— Вы? Папа, не хочу тебя обижать, но войны выигрывают не импотенты, а крепкие душой и телом воины. Я, например.

— Ты растлен. Какой ты воин?

— Я тайный воин, папа. В этой стране побеждают только такие.

— Ты шш-шпион?

— Это не твое дело, папа. Придержи язык.

— Да я!.. Я…

Голос Копеляна за кадром: «Нескончаемая вереница людей к гробу покойного, большую утрату понес весь советский народ…»

— Выбрался? — встретил Судских Тишка-ангел.

— Ну и мразь… Хочу еще раз увидеть его.

— Вот он, спрашивай, княже…

Та же нагловатая усмешечка, уверенность пресыщенного мерзавца.

— ЦРУ убрало?

— Что вы, Игорь Петрович, мне сделали операцию на спинном мозге, после чего жить стало неинтересно. Я пошел и повесился.

— Кто делал операцию?

— Знаменитый швейцарский врач Луцевич. Это не наше быдло.

— Поклон ему до самой земли, от такой дряни избавил! Пошли, Тишка. За один раз достаточно.

Они стали подыматься наверх по неосязаемому эскалатору.

— Выходит, под видом убитых в гробах вывозили наркотики?

— Да, княже. Операция «Черный тюльпан» зафиксирована всеми разведками мира, только в советских архивах ее нет. Потому, что почти весь первый эшелон власти был причастен к ней. Воливач тоже.

— И Воливач? — не поверил Судских.

— Ужель ты думаешь, что Воливач безгрешен?

— Но не до такой же степени! Он был молод, высоких постов не занимал…

— Но хотел занимать, такова истина. Помнишь, княже? «Человек зачат в грехе и мерзости».

— Слышал, — буркнул Судских.

— А я поведаю тебе, почему о царе природы сказано такое. Мне будет трудно обойти правило не срамить Сущего — и в мыслях такого нет, мне было указано Им, что я могу лишиться своих крылышек.

— За что, Тишка?

— У Всевышнего не бывает ошибок. Человек вышел таким из-за оплошности подручных.

— Мне это первый Христос уже рассказывал.

— Не мог он знать все. Только архангелы и ангелы знают, приближенные Сущего. Помнишь, в Писании сказано, что Бог создал человека и отдыхал. Во время сна Антисущий вполз змеем в Эдем, где Сущий с подручными проводили опыты на Адаме. Змей украл семя.

— Зачем?

— Чтобы не появился беспорочный человек. Сущий проснулся за полчаса до оплодотворения семени восходящим солнцем и… у подручных осталось маловато времени, чтобы содеянное Антисущим исправить и сотворить лоно. А сущий никогда не ошибается.

— Я понял тебя, — с грустью сказал Судских, выслушав выверт Тишки. — А каким мог быть человек, не вмешайся Антисущий?

— Как растение, которое двигается. Он получился бы, как там у вас принято сейчас говорить, экологически чистым. Сущий недаром сначала создавал рыб, птиц, животных, лучшее отбиралось для человека. Эх, если б подручным хватило времени… Из-за ошибки их Сущий решил уничтожить людей. Теперь он готовит другой потоп. Новый человек сможет совладать с дьяволом Ариманом. Тебе Он хочет поручить миссию нового Ноя. Пока все для тебя…

Тишка дал понять, что не хочет больше распространяться на эту тему, но Судских придержал его:

— Скажи, Тишка, почему часто употребляется срок — полчаса?

— Из-за ошибки подручных Сущего, — нехотя отвечал Тишка, — срок сократился наполовину.

— И если новая ошибка… времени не останется совсем?

Тишка не ответил.

Самописцы в реанимационном блоке замерли.

Медперсонал, как обычно, не знал, какие действия предпринять: пациент неординарный, его состояние — того чище, но Толмачев изо всех выходов из чрезвычайности лабиринта выбрал один и, слава Богу, правильный — ждать. Дуракам везет. Судских стонал, двигался всем телом, мог лежать без движений, а самописцы рисовали крутые пики. До Толмачева дошло: с пациентом все в порядке, что-то происходит там, в неведо» мом мире, где находится Судских, куда им, грешным, не попасть и лучше не пытаться. Есть травка, солнышко, молочко и плотские утехи. Ждать.

Ждали профессора Луцевича со дня на день. Светило. Луцевич мог внести полную ясность: жить Судских или… Нет, ждали, что жить. Ждали его как царя небесного. До приезда именитого профессора из Швейцарии оставалось дотянуть неделю с хвостиком. Труднее всех было Женечке Сичкиной. И она ждала профессора как царя небесного. Сидела на диете, ходила на шейпинг и в церковь. Свечки ставила во все места. На всякий случай. Случаи бывают всякие…

Отец Ануфрий, наоборот, ждал посланца земного. Уже сообщили из Шереметьева, что самолет, слава Всевышнему, приземлился и высокий гость будет в течение часа. Официально прибывал теософ и богослов Бьяченце Молли, неофициально прилетал тот же Бьяченце Молли, но вовсе не теософ и богослов, хотя к церковному промыслу он имел самое непосредственное отношение: синьор Бьяченце Молли ведал казной в международном Совете церквей и ехал в Россию по очень неконфиденциальному делу.

Принимать его выпало епископу Ануфрию, главе Синода. Он поубавил в весе и страстях, стал суше в речах и теле.

Патриарх поступал мудро, доверяя Ануфрию столь важный пост. Одних власть развращает, другим дает стержень. И годы не те, и отойти в мир иной Ануфрию хотелось бы величаво, будто и не было греховодства. Теперь Ануфрий карал других за грехопадения, делал это сурово и в один присест. Самые большие моралисты получаются из пресытившихся развратников, лучшие домохозяйки выходят из бывших проституток. Оно и понятно.

Епископу Ануфрию было вверено вести переговоры с представителями других конфессий. Ведомы ему были познания в слове Божьем, которые он мог излагать к месту и с хладной страстью отстоять догмат Православной церкви превыше других. Католики, протестанты, англикане и другие, исповедующие христианство, приспособились к велению дня, зазывали в храмы мягче, с заискивающими ритмами извращенного слова Господня; одна Православная церковь стояла несокрушимым утесом, заимствований не принимала, перестраиваться не желала и не считала это нужным. Насильно не зазывала. Как ни крути, а жизнь складывается в круг, проще стоять на месте. То рыбка заплывет, то денежка звякнет. А умением доказывать истину Божью в преломлении с догматом Православной церкви Ануфрий обладал полно. Спрашивали его как-то, пытаясь изощренностью знаний смутить, он остался слугой верным: «Отец Ануфрий, почему первым праздником после Рождества идет обрезание Господне, ведь мы не иудеи?» — «Что гадостного нашли вы в этом? Обрежьтесь во славу Божью, если так хочется, вера ваша от этого обряда не изменится». — «Но зачем?» — «Зачем же вы обрезались? Князь Владимир, иудей по матери, крестил русский народ в водной купели и на крайнюю плоть не посягнул. Это дело вкуса, а не Божье».

С таким человеком, разносилась весть по церквям и весям, дело иметь можно: внимающий звону колоколов да услышит и звон монеты на цели Господа нашего, Иисуса Христа…

Звоном денежки веяло от приезда Бьяченце Молли. С полгода согласовывали визит, неторопливо и продуманно, чем напрочь разожгли нетерпение посылающих монсеньора. Кто не спешит, тот в силе. Опять в Первопрестольной оказались правы, и епископу Ануфрию оставалось только скрепить печатью на шнурке договор о сотрудничестве с Советом церквей против сектантов и осквернителей Христовой веры. А для этой борьбы нужны компьютеры и полиграфическое оборудование, рулоны бумаги и краски, пусть и дьявол приложил руку к их созданию. Зато задаром — гуманитарная помощь.

Монсеньор Бьяченце Молли неплохо знал русский язык, поскольку женат был на русской красавице. Эта особенность подсказывала епископу Ануфрию, что разговор пойдет не только о гуманитарной помощи. И патриарх напутствовал на переговоры: «Бди, Ануфрий, красочкой дармовой не черни чистого лика пресвятой матери Божьей». Эко… С тех времен, когда генерал Судских опоил его бессовестно, дьявол во плоти, выпытал у него нечто важное и позволил тем самым дьяволу смущать души людские, отец Ануфрий промашек боле не давал. Негде было. Его забыли. И лишь патриарх помнил о нем, а о цели Судских не ведал. Отмолил Ануфрий свой грех, стал осторожным, и надо ли нынче Ануфрию опускаться до мирских утех и болтовни? Это в светской власти так: чем выше поднимается раб, тем непристойнее поступки.

Излечившись полно от хламиды, Ануфрий дал зарок Богу забыть о блуде, стал суров к себе и ближним.

Монсеньор Бьяченце Молли знал об Ануфрии практически все и надеялся использовать иные сведения для достижения успеха в переговорах, которые, как обусловлено, должны проходить с глазу на глаз и без протокола.

Повышенный интерес папы к России и подспудные заботы были ведомы патриарху. Для себя патриарх цель уже определил, для верующей России, стало быть, и только полная осторожность побуждала его еще раз присмотреться к позиции католиков, за которой явно проглядывались интересы иудеев. Глас Всевышнего он воспринял, и час пробуждения Православной церкви назначен.

Мелкий промысел патриарх отвел Ануфрию.

Епископ Ануфрий дожидался монсеньора в малом притворе только что отстроенного храма Благодати Божьей. Он встретил посланца стоя, со скрещенными под грудью руками.

Обмен первыми любезностями напоминал похаживающих по кругу борцов до первого притрога. Покрутились в одну сторону, в другую, оба не спешили открываться и выказывать силы.

Поговорили о пицце. Здесь монсеньор выказал большие знания и умение готовить ее. С грибами, моллюсками, мясом. Ануфрий пиццы не ел и не любил, но выслушал монсеньора внимательно и один рецептик записал в альбомчик, лежащий под правым локтем. От пиццы перешли к винам, и здесь Ануфрий перехватил поводья по пути от кьянти до мозельского и не упускал их до полного изнурения Бьяченце Молли. Он и смотрел на него с видом, каким учитель глядит на отрока: что ты, малец, знать можешь больше наставника?

— Такие познания, досточтимый Ануфрий, в книжках не вычитаешь, — стал выплетать первую ниточку Бьяченце Молли для перехода к основной теме. — Тут практика.

— Не без этого, — милостиво позволил Ануфрий. — Гос-подь наш почитает виноградную лозу рядом с хлебом, и знать о том надобно, и в молодости я числился в искусных вино-черпиях.

— Откуда же мозельское в монастырских подвалах? — съехидничал монсеньор Молли.

— Из подвалов рейнских, — не моргнув глазом ответил Ануфрий. — Сие не возбраняется, когда к патриаршему столу приглашен знатный гость-католик. Мозельское ваше, а стерлядочка, простите уж, в Рейне спокон века не водилась. Может, нам, если высокий гость никак не разговорится, откушать чего? — с невинным видом закончил Ануфрий.

— Сначала поговорим, брат мой, — стал строже монсеньор. Его предупредили: сядет за трапезу, осененную крестом, пусть ставит крест на целях переговоров.

— Тогда приступим, собрат мой. Здесь покойно, подслушивающего не держим, а ваши заботы — наше пристрастие, — легонько поклонился Ануфрий, одновременно включая потайной диктофончик под рясой.

— Правильно, — ответно поклонился монсеньор Молли и включил свой диктофончик.

Одновременно с противным комариным писком включились оба антиподслушивающих устройства. Ануфрий отключил свое, а Молли свое. Оба диктофона продолжали крутить пленку в одеждах собеседников дальше.

— Не люблю я этого, — кивнул Ануфрий на свой антирадар, который выложил на стол. — Не по-людски.

— Противный писк, — выложил свой монсеньор.

— По диктофончику? — вежливо осведомился Ануфрий, выложив свой из рукава рясы.

— Теперь протокол соблюден, — удовлетворенно сказал монсеньор Молли и выложил свой диктофон.

Ануфрий отодвинул оба на край стола. Монсеньоровскую технику он выключил, свою не стал. Монсеньор это отметил и включил стирающее устройство, спрятанное в рукаве пиджака.

— Ведомо ли вам, брат мой, — приступил к основной теме Молли, — что в запретной Зоне подрастает малец, которому суждено изменить многое, что принесет неисчислимые беды и Православной церкви, и Католической?

— Ведомо, — серьезно подтвердил Ануфрий. — Ведомо и то, что с Зоной установлена прямая связь. Об информации неведомо.

— Мы полагаем, что дискеты генерала Судских находятся в Зоне и нынешняя власть в лице Воливача и Гречаного установила это.

— Возможно. Однако предмет сей не является тревожной заботой нашей, — ответил Ануфрий.

— Почему, брат мой, такое небрежение?

— Потому, собрат мой, что в любом газетном киоске можно купить самые разные подделки. Люди начитались гнусного чтива, и скажи им: вот подлинник, они не поверят. И нас это некасаемо.

Еще как касаемо! Ануфрий попросту отводил от себя и Церкви подозрения, поскольку производством «гнусного чтива» руководил лично он, избрав метод фальшивок самым действенным для обороны от происков дьявола.

— А чему верят люди? — поинтересовался монсеньор. — Вы занимаетесь прогнозированием?

— В полную силу и прогнозами именно. Людишки от храмов в деревни побежали, и Церковь снабжает их календариками с прогнозами погоды, — ворчливо отвечал Ануфрий. — Какая вера от сытости?

— И все же, брат мой, опасность существует, — вернул Ануфрия к прежней теме монсеньор Молли.

— Нас это некасаемо, — упрямо повторил Ануфрий.

— А касаемо ли Православную церковь упорное стремление новой власти не считаться с вашими заботами? — пожестче спросил Молли.

— По сути событий, Воливач и Гречаный намереваются использовать появление мессии в своих корыстных целях. Параллельно со всякими фальшивками в свободной продаже есть книги по антропософии, о мистериях Грааля, о Скифиане, якобы прародителе всех славян, и, наконец, Ригведа, с полным описанием славянской религии дохристианского периода, запрещенной Владимиром после крещения Руси. Это наиболее опасно, — высказался Ануфрий и скосился на свой диктофон: «Мотается пленочка, мотается…»

«Не пишется, отец Ануфрий, не пишется», — хихикнул про себя Молли и ответил вслух:

— Понятна озабоченность ваша, брат мой. Мы устоявшиеся конкуренты, и новый передел нам не нужен. Нам не ночь до утра пережить, наши вотчины меряны не одним днем. Вы понимаете меня?

— Вы предлагаете совместные усилия? — не стал вилять Ануфрий.

— Именно поэтому я здесь.

Чесался язык у Ануфрия, почему именно Бьяченце Молли, иудей по вероисповеданию, здесь. Но какая разница, кто именно раскошеливается на нужды Православной церкви, нужды благие? Христова вера всеобъемлюща, ее враги — мусульманство и сектанты, поэтому нет разницы между обрезанными и не обрезанными христианами. А уж отбить потуги иудеев на приоритет в России Ануфрий сможет.

Начинался торг.

— Чем подкрепите заботу свою? — спросил Ануфрий.

— Сегодня же, как и замыслилось, мы подпишем договор о гуманитарной помощи в виде пятидесяти самых современных передвижных типографий. Бумагой снабдим в нужном количестве. Финансирование строительства новых и реконструкцию старых храмов Совет церквей берет на себя из разумных побуждений фифти-фифти.

— Что взамен? — без стеснений спросил Ануфрий.

— Давайте обсудим, — ближе к столу придвинулся монсеньор Молли и нечаянно отключил стирающее устройство.

«Воистину Господь на стороне православных», — скажет потом епископ Ануфрий с облегчением.

— Нам хотелось бы получить копии дискет генерала Судских.

— У нас их пока нет, — ответил Ануфрий без сожаления.

— Нужно повторить вхождение в Зону, подобно митрополиту Мещерскому. Если желающих войти туда объявится много, живущие там не посмеют убивать христиан.

— Не нужно, и монсеньор ошибается, — на этот раз Ануфрий сказал с полным сожалением. — Владыку пригласили в Кремль после трагедии с братом нашим Арсением, да упокой Господь его душу, и вручили ему бумаги с описанием защиты Зоны. Эта система действует независимо от желания живущих там. Она прекратит существование в тот день, когда радиация станет жуткой сказкой прошлого. Воливач настоятельно просил владыку не устраивать провокаций, иначе он обнародует материалы их встречи. Патриарх согласился.

Монсеньор Молли не сдался сразу.

— Почему бы нам не подключить оппозицию?

— Кого именно? — прояснил для записи Ануфрий. О какой оппозиции идет речь, он понял сразу.

— Коммунистические партии. Им все едино, кого посылать в Зону на верную смерть. Лишь бы не лидеров. Мысль убивать нельзя.

«Надо ли откровенничать?» — подумал Ануфрий и решил: не надо.

— Не выйдет. Власти никому больше не позволят входить в Зону. Ни пеше, ни мыслящих. Тут другой подход надобен, — постарался разжечь любопытство гостя Ануфрий и попал в точку: монсеньор Молли не хотел убывать назад с пустыми руками. Точнее говоря — с опустевшими.

— Какой? — спросил он, стараясь не выказать особого желания.

— Если Совет церквей действительно волнует будущее сфер влияния, если он готов пойти на материальные затраты, то…

— Говорите, брат мой, — ерзнул гость.

— То следует заранее готовить меры противодействия. Мессия будет. Но как второе пришествие Христа. А тут интересующие вас партии окажут нам действенную помощь. Пройдемте подпишем договор и протокол о добавочных мерах помощи, — закончил и встал Ануфрий, протянув руку к своему диктофону.

— Э, брат мой, не спешите, — поймал ее Молли.

— Вы же согласитесь со мной? — недоумевал Ануфрий.

— Я не о том, — удерживал его монсеньор. — Материальная помощь будет увеличена в два раза, не это волнует пославших меня. Очень настоятельная просьба — помочь в столице открыть еще две синагоги. Это никак не повредит Православной церкви.

«Хитер», — чуть не наложил на чело усмешку Ануфрий и ответил почти постно:

— Не проблема это, собрат мой, хотя отсутствие Гуртового сказывается. Беру на себя заботу вашу. Идем подписывать бумаги?

Он без стеснения забрал свой диктофон и, не прячась, выключил его. Монсеньор Бьяченце Молли согласно хлопнул ладонями по столу, и включилось стирающее устройство. Уже за спиной Ануфрия он отключил его. Дело сделано.

Разумеется, не только договаривающиеся стороны обладали прекрасной техникой и антитехникой: через час расшифровка всей беседы лежала перед Воливачом. Через полчаса он закончил ее прочтение и сказал:

— Вторая часть мальмезонского балета.

Слова эти не относились к находившемуся в кабинете человеку, хотя он слегка опустил голову, якобы желая познать суть их.

— Отче Пармен, это я так просто. А вам спасибо за помощь.

— Я не отче, — возразил человек. — Я обычный монах-чернец…

2 — 8

В чистом дневном небе священная гора Фудзи просматривалась как на ладони, вызывая в каждом японце беспечное ощущение покоя и уверенности. Занимаясь обыденными делами, большими и малыми, жители Токио теперь всегда видели этот символ среди голубизны, разглядывали его, если выпадала свободная минутка. В других странах так разглядывают фотографии любимых, теребят нательный крестик или перебирают четки.

Старики помнили знаменитый токийский смог, плотно облепивший дневной Токио, маслянистую грязную воду в заливе Урага, промышленную вонь и чад, а молодежь иначе не могла представить Японию, страну-курорт, обеспеченное будущее и беспечную жизнь под крылом богатых и мудрых родителей. Это они, лидеры японской промышленности и бизнеса, вывезли прочь из страны вредные производства, раскрепили финансы за рубежом, превратив Японию в страну-рантье.

Семидесятилетний Хисао Тамура с полным основанием относил себя к числу мудрых рулевых Японии. Его банк «Хиэй Гинко» процветал не первый десяток лет, возглавляя мощную финансовую корпорацию. С двадцатого этажа здания корпорации Тамура с удовольствием разглядывал Фудзияму, главную святыню Японии.

Все в жизни нравилось Тамуре и шло по его велению, лишь старший сын огорчал. Он носился по свету с немыслимыми расчетами, смущая окружающих. По его предсказаниям, Япония должна погибнуть уже в этом десятилетии, исчезнуть с лица земли со дня на день. Ему не могли не верить, поскольку сын известного банкира Хироси Тамура был не менее известным сейсмологом. И верить не хотели. Последнее время его чаще встречали молящимся в Гинкакудзи, нежели в Кацуура, где располагался сейсмологический центр дальнего оповещения. Раньше его называли волшебником, теперь шутом…

В буйное помешательство сына старик Хисао не верил. Какая муха его укусила? — занимало многих. Хисао Тамура навел тщательные справки, перепроверил прогнозы сына без скидок на самый негативный результат. Группа маститых сейсмологов втайне от посторонних проверила расчеты младшего Тамуры. Неделю назад Хисао Тамура получил данные. Да, отвечали специалисты, на девяносто пять процентов расчеты верны. Однако подобные пророчества делались и ранее, а Фудзи стоит, и Токио — вот он, входя в счастливые пять процентов.

— На чем покоится утверждение моего сына, почему он безапелляционен? — спросил Тамура ученых, прочитав доклад.

— Ваш сын, авторитет которого мы никоим образом не умаляем, пользовался другими методами расчетов, нам они не известны, — лаконично ответили ему.

— Почему? — настаивал Тамура.

— Тамура-сан, — с поклоном отвечал старший группы, — метод приближенного исчисления известен всем, точное исчисление — это ноу-хау. Портной никогда не покажет вам своего лекала, пивовар не раскроет рецепты своих добавок. Ранее мы пытались спрашивать вашего сына, он отказался, сославшись на секретность источника, будто бы открытие тайны повлияет на развитие всего мирового сообщества.

— Ему остальной мир дороже Японии?

— Вы ошибаетесь, — заступились за младшего Тамуру ученые. — Он детально обсказал все сейсмологические подвижки. Одна цепь землетрясений проследует через Тихий океан на американский материк, сильная, другая — на Австралию через Океанию, слабее, и третья, затухающая, через Приморье, Китай и Сибирь. Центр этих подвижек — Япония. Причины известны одному господину Хироси Тамура.

— Если мне поговорить с сыном?

Ученые молча поклонились, что означало согласие.

Попрощавшись с учеными, Тамура распорядился найти сына и доставить к нему. Его нашли в Нодаима, где он скрывался последнее время от окружающих в скромном домишке. Хироси меланхолично пил неподогретое саке и слушал песни жанра «энка». На просьбу поехать к отцу он встал и с отсутствующим взглядом ответил:

— Поехали…

Перемены в сыне разочаровали отца. «Он потух», — отметил Хисао Тамура. Раньше ему нравилось видеть в сыне самого себя в молодости, энергичного, напористого, он гордился им, хотя и сожалел, что наследник не пошел по отцовским стопам. Хироси мотался по белу свету, взбирался на конусы вулканов, опускался в океанские глубины; из газет Хисао узнавал маршруты сына и достижения. Даже в Японии он предпочитал дневать и ночевать на дальних станциях, чем в доме, который он подарил сыну к свадьбе.

Да, именно перед самой свадьбой с сыном произошло нечто. Последователь христианства, он собирался венчаться по христианскому обычаю. За день до свадьбы у него побывал какой-то монах, как доложила прислуга, после чего Хироси исчез на неделю. Свадьба расстроилась, оскорбленные родители невесты увезли дочь в Европу. Больше о женитьбе отец с сыном не заговаривали, полагая, что выбор невесты не пришелся по сердцу Хироси. Старший сын у Хисао оставался единственным после гибели в авиакатастрофе младшего, и отцовское сердце вмещало только Хироси, терпеливо дожидаясь внука.

Однако с расстроившейся свадьбы изменился наследник. Некоторое время его имя звучало по инерции в научных кругах, постепенно перемещаясь в разряд скандальной хроники.

Подыскивая ключ к разговору с сыном, Тамура остановился на одном:

— Хироси, что поведал тебе монах накануне свадьбы?

— О кончине мира, — односложно ответил Хироси.

Отец поморщился, постарался выдержать линию спокойствия:

— Кто это был?

— Я не знаю его, отец. Он пришел ниоткуда и ушел в никуда. Он поведал мне тайну и предупредил, что Господь Великий запрещает разглашать тайны богов.

— Как же ты поверил незнакомцу?

— Он не дал повода усомниться. Я провел серию исследований, сравнил с христианскими мифами и убедился, что мои расчеты полно совпадают с легендой о конце света.

— Какая же это тайна? Это сказка, — старался быть искренним Хисао, не отторгать сына насмешкой или недоверием.

— Мои расчеты точны и подтверждаются фактами. Я хотел предупредить японцев о беде, получилось, — мне верить не желают; зато моими расчетами воспользовались чужестранцы.

— Кто именно? Ты отдал документы?

— Только выводы. Я разослал их во все страны, которые, по моим расчетам, оказались в зоне критической сейсмичности. Ни в Америке, ни в Австралии моими прогнозами не заинтересовались, не ответили, даже не поблагодарили. Только Россия, которая меньше других может пострадать от землетрясений, проявила живейшее участие. Что происходит, отец? Мир вот-вот вывернется наизнанку, а мои соотечественники вообще не хотят знать о каких-то бедах. Им сытно, беспечно, они перестали думать, стали заводными куклами!

Аккорд отчаяния послышался в последних словах Хироси. Что-то стронулось в зачерствевшем сердце банкира. Он тоже относился к сытым и беспечным, но интуиция финансиста быстро нашла необходимые ходы, способные в критической ситуации не только увести от убытков и разорения, но и заработать дивиденды. Не было бы счастья, да несчастье помогло.

Он понял отчаяние сына и поверил ему.

— Когда это начнется? — спросил он хриплым голосом. Хотелось прокашляться, но он сдержался.

— В любой день, отец. Кризис в верхней точке. Токио стал нереальным.

— Ясно. Я верю тебе. Уезжай из Токио, завтра встретимся в Сэндае. Я жду тебя.

— Я не уеду.

— А со мной?

— И даже с вами, — покорно склонил голову Хироси.

— Ладно, — не стал уговаривать он сына. — Поступай, как знаешь. Только помни: ты у меня единственный сын.

Он говорил это, а его заботило уже совсем другое.

Проводив сына до дверей кабинета, он стремительно вернулся к столу и вызвал секретаря-референта и двух ближайших помощников. Не присев, он расхаживал по кабинету уверенной и несколько деревянной походкой старика, диктуя распоряжения:

— Двумя тренчами переведите из нашего цюрихского филиала в осакский десять триллионов иен, из нью-йоркского забирайте все десять миллиардов долларов. То же самое проделайте с Брюсселем, Мюнхеном, Парижем и Римом. На бирже немедленно приступайте к продаже акций ведущих сталелитейных компаний и скупке строительных, цементных, деревоперерабатывающих…

Его распоряжения были похожи на команды «Наполеона» в сумасшедшем доме. Помощники именно так воспринимали их с примесью ужаса. Он видел это и не обращал внимания. Перечить ему никто не мог, акционеров он не ставил в известность, обладая правом решающего голоса.

Подойдя вплотную к референтам, он больно уперся в грудь одного из них указательным пальцем:

— Сегодня вечером я хочу видеть на первых полосах всех ведущих газет сообщение: «Хироси Тамура прав: Токио скоро погибнет! Япония — тонущий корабль!» Делайте, как хотите. Все.

Последнее «все» прозвучало подобно «Спасайся, кто может!», и референты стремглав кинулись прочь из кабинета.

Тамура вернулся к окну и любовался видом Фудзи несколько минут, не обращая внимания на стрекот телефонов.

Фудзи затягивалась полуденной дымкой, будто выхлопы орудийных залпов окутывали поле боя, возвещая о начале битвы.

Стрекот не прекращался.

«Задвигались!» — со злорадством подумал он о компаньонах.

Он вызвал личного секретаря и велел готовить свой вертолет.

Через пять минут с крыши здания «Хиэй» вертолет взлетел и взял курс на восточное побережье. Тамура смотрел вниз, на лежащие под ним кварталы, и с тоской думал о бренности живого.

Он поймал себя на мысли, что его мало волнует предстоящее землетрясение, жертвы, которые, несомненно, будут в большом количестве, разрушения, и разрушения громадные. Он жил в мире привычек, вековых укладов, свой возраст воспринимал обязательным течением жизни вместе с сопутствующими недомоганиями и, подобно заведенному механизму, включил аварийную систему защиты так, как делал это автоматически и раньше: за разрушениями последует возрождение, а это деньги, а деньги должны работать, иначе финансовая корпорация «Хиэй» потеряет хорошие проценты, а ее главе, потерявшей нюх, пора на покой. Он знал, что своей ретивостью разоряет десяток крупных банков и тысячи мелких компаний, но проклятий не услышит, поскольку его реакция быстрее, сведения точны и действия просчитаны. Пусть неудачник плачет…

Нежелание сына уехать вместе с ним он воспринял естественно. У того своя голова на плечах, он ему не нянька, сын вполне отвечает за свои поступки.

Хисао Тамура жил в сытом мире и воспринимал его обычным придатком к своему организму.

Землетрясение началось с утра. Сразу во многих местах: в Токио, Нью-Йорке, Лондоне, на всех биржах мира. Хисао Тамура оказался мощным сотрясателем, даже в цюрихских подвалах забегали гномы в поисках спокойного места. Началась паника — причина всех землетрясений.

Через день в родовом поместье, на побережье залива Иси-номаки, он прочитал с телетайпа все биржевые новости на этот час, усмехнулся, прочитав сводку поступлений в свой банк, удовлетворенно кивнул и отправился прогуляться к морю.

Светило солнце, лаская пологие волны у песчаных пляжей, в легком домашнем кимоно Тамура беспечно шествовал по влажному песку вдоль кромки воды, наслаждаясь покоем природы.

«И чайки не гомонят», — подумал он и повернул к дому. Пора обедать. И никакого землетрясения, никаких встрясок.

Он подносил палочки ко рту, когда заикающийся слуга вбежал в обеденный зал и выпалил о трагедии:

— Токио! Весь!

— Я знаю. Вон отсюда… — бесцветным голосом велел он и вернулся к прерванной трапезе. Он любил на обед плавники окуня судзуки со специальным соусом, который делали только для него.

После обеда, неторопливо читая газеты, он нашел сообщение о том, что маститый нейрохирург Луцевич дал согласие приехать в Москву, чтобы вернуть естественное состояние генералу Судских.

«А, спящий русский, — вспомнил Тамура. — И спал бы себе…»

У Луцевича был прилив раздражения. Он вылетел из Цюриха в Москву, не имея за душой ни цента, так как банк приостановил выплату по счетам вкладчиков как раз с утра в день отлета. Вчера он поленился сделать это, полагая по пути в аэропорт заехать в свой банк, работавший стабильно, как знаменитая «Омега» или «Лонжин». Сбой в анкерном ходе в выверенной веками швейцарской финансовой системе обескуражил. Он не слышал последних известий, не знал о панике на мировой бирже, и только в аэропорту из телевизионных сообщений узнал новость номер один. Как ни странно, это сообщение вернуло ему нормальное состояние духа: совковая система нестабильности добралась до Швейцарии — так вам и надо, купчишки и фарисеи, а мы улетаем и все свое берем с собой…

В Шереметьево Луцевича встретили прямо у трапа и сразу повезли в клинику. Толмачев сбивчиво рассказывал по пути о Судских: вторые сутки пациента ровно заклинило, он пребывает в коллапсе, хотя все приборы отмечают внутреннее состояние стресса.

— Посмотрим, — спокойно ответил Луцевич. Раздражения или торопливости не было, он с большим интересом разглядывал природу по обеим сторонам скоростного шоссе и почти не слушал Толмачева. Тот не внушал ему уважения раньше, а сейчас его треп о налаженной лично Толмачевым терапии был вовсе не интересен. Лучше увидеть самому и сделать выводы.

Москва изменилась сильно, но как, Луцевич долго не мог понять. Допустим, автомобили носились в обе стороны. Ага, нет загаживающих воздух грузовиков. Спросил: почему? Водитель охотно ответил, что все грузовые перевозки теперь совершаются с пяти до девяти утра, а любые отклонения от нормы выхлопа токсичных газов караются строго. Стало просторнее. Почему? На месте снесенного старья новостроек не затевают, только газоны, и вообще ее собираются переносить не то в Нижний Новгород, не то в Самару. Зачем? А Бог ее знает…

— Промобъекты убрали за стокилометровую зону, стало чище, зеленее, — отвечал словоохотливый водитель. — Может, народу не осталось в конторах сидеть. А дышится-то как!

«Как в Японии прихорашиваются», — с некоторой завистью отметил Луцевич: он пока в гнилой Европе живет…

— Да, кстати, не успел дослушать новости: что там в Японии еще случилось? Про Токио слушал.

— Черт его знает. Трясет и контачит. Будто бы тряхнуло их там, народу много погибло, разрушения. Япония — она и есть Япония.

Толмачеву надоело слушать водителя, он вмешался, желая поставить его на место:

— На Хоккайдо произошло землетрясение силой до восьми баллов. Разрушены города Саппоро и Муроран. Много жертв. И главное — вышел из строя реактор на АЭС.

— Японский Чернобыль? — спросил Луцевич, и водитель перехватил комментарии:

— Похлеще. Хоть реактор получше нашего был. От толчка он, сказывали, в защитную ванну опустился, как в кокон, а ванна-то треснула, утечка большая… А тут еще грунтовые воды выперли от толчков, и соприкасаются они с отравленной водой. У них там все скважины артезианские, так сейчас вообще дело дрянь.

«Вода, вода», — задумался Луцевич, сплетая обрывки информации, но водитель подтолкнул его раздумья:

— А что у вас в Европе с водицей происходит? Якобы гниет она, воду танкерами возят из Норвегии, Финляндии…

— Ах да, — вспомнил Луцевич. — Ухудшается качество питьевой воды не по дням, а на глазах. В Швейцарии еще терпимо, в других странах пьют только фасованную, пищу готовят на привозной. Во Франции и Германии совсем беда: ванны чернеют, никакой чисткой не взять, кожные заболевания начались. Мы пока моемся, — закончил Луцевич с грустным юмором.

Простота сказанного выдавала в нем человека, прошедшего школу выживания в России: толкотню в очередях, вечный дефицит, хождение по кабинетам за дурацкими справками, ущемление гражданских прав. Европа вопила от ужаса — воды нет, вода кончается! — а русский человек стоически воспринимает ниспосланное судьбой. Подумаешь, воды нет… Сосед троячку брал на пару дней и второй месяц не отдает — вот это беда так беда…

— А мы как парились, так и паримся, — продолжал словоохотливый водитель. Толмачев пыхтел от злости.

— А как там болячка ваша? — спросил Луцевич, разумно полагая из слухов узнать что-то новенькое. Вмешался Толмачев:

— Никто толком не знает, — тоном осведомленного человека завел он. Пора внушить профессору о причастности его к большим людям и знакомстве с государственными тайнами. — Но я знаю точно от Воливача: есть обмен по правительственной связи. Из Зоны сообщили, что опыты завершаются, положительный результат есть, как только закончим, сразу дадим знать.

— Что закончим? — не понял Луцевич.

Толмачев важно помедлил:

— Управляем процессом. Сначала они хотят разрешить свои собственные проблемы, лишь потом открыть Зону для входа и выхода.

Луцевич мало что понял. Он хотел разобраться, но вмешался водитель:

— Хотят с приплодом выйти. Как, говорят, первая баба у них забеременеет, так объявляют готовность ноль.

— Но у многих преклонный возраст!

— Значит, молодеют, и опыты продолжаются! — захохотал довольный шуткой водитель. — Мне верный товарищ сказывал: у них там такая потенция, днем и ночью… — с хитрецой посмотрел он через плечо на Толмачева. — В общем, делать детей могут со страшной силой.

Луцевич слушал с интересом. Толмачев — с недовольным видом: ничем не обуздаешь русской простоватости.

— У обитателей Зоны изменилась генная решетка. Соответственно кровообращение и ДНК, — наставительно произнес Толмачев.

— Точно! — поддакнул водитель. У светофора он уточнил: — В клинику едем?

— В клинику, — подтвердил Толмачев страшно недовольным голосом, и водитель не раздумывая махнул на красный свет.

— А, собака! — выругался водитель, резко тормозя.

— Доездился! — съязвил Толмачев.

— Что случилось? — не уловил причины Луцевич.

— Любви не получилось, — ответил водитель зло.

Их нагнал мотоциклист. Луцевич разглядел на шлеме эмблему: галопирующий конь. Мотоциклист, не останавливаясь, шлепнул бумажку на ветровое стекло и поехал дальше.

— Видели? — повернулся водитель к Луцевчу. — Теперь клей казацкий не отодрать. Во че удумали: какой-то клей хитрый составили и клеют квитанцию прямо на ветровое стекло. Штраф нормальный и без волокиты, а клей ничем содрать нельзя со стекла. И надо у них покупать разовый тюбик с антиклеем. Дорогой, собака! А если блямбу не смыл, тебе еще штраф налепят. Вот такое у нас ГАИ, с казачками не поспоришь, да они и не разговаривают. Зато и мозги не компостируют. Езжай себе и езжай. Раньше Москву дивизия взяточников в плену держала, теперь не видно гаишников и не слышно, если, конечно, и тебя не видно, не слышно.

Луцевич с удовольствием засмеялся, а Толмачева передернуло. Так и не довелось ему умно обсудить с ним кое-какие вопросы…

В клинике Луцевичу дали возможность умыться, переодеться и повели в палату Судских. На правах хозяина Толмачев шел первым, но Луцевич придержал его:

— Сергей Алексеевич, позвольте я один.

— Как пожелаете, Олег Викентьевич, — напрочь обиделся он.

Луцевич посмотрел на него ободряюще.

— Не обижайтесь, — наклонился он к Толмачеву. — Мне важно первое впечатление. Я ведь когда-то помещал сюда генерала…

У двери он легонько ущипнул медсестру Сичкину за бочок, и та зарделась от прилива чувств.

«С Богом!» — напутствовал себя Луцевич и шагнул в палату.

За годы, прожитые вдали, он частенько думал о необычном пациенте. Хируг-ювелир, человек эрудированный, Луцевич не слыл набожным, хотя верил в провидение Господне и силу Божью не отрицал, верил в границы реального и мира иного, где существуют другие правила, где есть то, что в этом мире вызывает мистический испуг. Когда он оперировал, ему помогал опыт и всякий раз индивидуальный подход к пациенту. Он ощущал токи живого тела, настраивал себя, как подбирают звучание инструмента под камертон. Им был пациент. Случалось, он отказывался от пациента: не слышал звука. А ему необходимо было услышать звучание в унисон.

В тот год он откликнулся на предложение Гуртового немедленно приехать в Россию. Зубную щетку — в кейс, пару носков, и через три часа он переодевался уже в операционную робу. Судских доставили в клинику с большой потерей крови, закоченевшего, практически не жильца, но Луцевич услышал его камертон, как сигнал эхолота подводной лодки, плывущей слепо в толще воды. Сдвоенный писк и тишина. Писк и тишина… Немедленная операция. Луцевич колдовал над телом. Четыре пули он вылущил из груди и правого предплечья, пятая из подлой очереди вошла в висок и застряла у темечка. Он мог достать ее, пуля не задела жизненных центров мозга, но что-то подтолкнуло его: остановись… За неделю состояние Судских улучшилось, раны затянулись, но в сознание он не приходил. Луцевич готовился к новой операции и опять отказался вторгаться в черепную коробку. Он переругался с Воливачом и Гуртовым, лишь Гречаный понял его. Нельзя! Почему? Не знаю… Но нельзя. И уехал.

Никто другой за Судских не брался. Уезжая, он созвонился с Гречаным: придет время, он лично сделает операцию.

Сейчас Луцевич заново разглядывал Судских. За эти годы он не изменился, будто время услужливо дожидалось его. Судских брили, умывали, делали массажи. Это был уставший спящий человек, никак не живая кукла, лишь тени каких-то снов горько опустили уголки его губ. Луцевич неожиданно позавидовал Судских: где он там блуждает, в каких местах, куда простым смертным путь заказан…

— Ну как вы, Игорь Петрович? — спросил Луцевич, вглядываясь в лицо Судских. — Не пора ли нам пора?

Веки Судских дрогнули.

Луцевич замер.

Ни звука.

Луцевич просмотрел показания приборов: Судских жил, и жил бурной жизнью. И опять Луцевич почувствовал легкую зависть: сам по себе случай уникальный, но сколько найдется пациентов с уникальностью этого генерала?

— Будем вынимать дурочку, Игорь Петрович, — сказал Луцевич. — Вы не против?

Губы Судских шевельнулись.

— Так и запишем, — чуть дрогнули губы Луцевича. — Наш генерал согласен на операцию…

— Как он? — первой встретила Луцевича медсестра Сичкина. Толмачева и тут опередили. Щадя его самолюбие, Луцевич обратился к нему:

— Сергей Алексеевич, насколько помню, пуля залегла возле гипоталамуса?

— Именно так, — важно поддакнул Толмачев. — Надо трепанацию делать, я распоряжусь готовить инструменты…

— Обойдемся без, — остановил его Луцевич. — Пуля прошла через мягкие височные ткани. Мы вытянем ее прежним путем. Пришло время. Мне уже доводилось делать подобное, — уверил он все более изумляющегося Толмачева. — Готовьте операцию на завтра.

Не спорить же Толмачеву… Вернув себе важный вид, он согласно кивнул. Умно кивнул.

На обычные разговоры времени не оставалось: появился дежурный офицер из Кремля и просил настоятельно ехать с ним. Воливач и Гречаный приглашали отужинать вместе в загородной резиденции. Уважительно пожав руку Толмачеву и подмигнув Сичкиной, Луцевич уехал. Толмачеву прибавилось важности. Сичкиной — бессонницы.

Приглашение не явилось неожиданным. Еще в Нью-Йорке в первое визуальное знакомство Гречаный и Луцевич условились встретиться вместе с Воливачом, и Луцевич понимал, что Судских будет не самой главной темой разговора. Вещи куда более сложные волновали нынешних лидеров России. Страна довольно-таки удачно вышла из полосы кризиса, хотя это не означало конца потрясений. Церкви явно не нравился отток верующих, вызванный политикой новых властей. Какой ни худой союзник был у нее, а прежде Церковь возвеличивалась, и вдруг нажитое с таким трудом ставилось под сомнение: какому такому Богу служат россияне? А потворство властей прочим культам раздражало особенно. Генералы Православной церкви были не против прочих религий, но православие должно быть главным. А власти не собирались выделять его в привилегированное положение. И пресса распоясалась: нет-нет и намекнет, что кот староват и ленив, спит да спит на ветхом половичке в прихожей, проснется, вымяукает вкусненького и опять за старое, а ты его обходи, на хвост не наступай, оскорбится. Бог создал, обсуждать не моги…

Луцевичу довольно часто приписывали нечеловеческие способности, якобы Божий дар или дьявольские силы помогают ему. Чем хуже был хирург, тем чаще он талдычил о сатанинстве. О костерке намекал ось. Худые языки числили его и в масонах, и в жидах, а он всего-навсего обладал талантом провидца в обычном понимании этого слова. Он не пророчил глобальных перемен, как это любят делать недоучки, а разумно домысливал. Был то есть умным от опыта и разумным от знаний. Он не выпячивал ни то, ни другое, и понять, где Луцевич шутит, а где серьезен, было трудно.

Гречаный воспринимал Луцевича нутром, Воливач — опытом. Первый видел в нем товарища и умницу, этого достаточно для мужской дружбы; второй хотел бы заполучить этого умницу в команду и для начала прощупывал Луцевича.

За столом серьезных разговоров не вели, серьезных по отношению к главной теме — какой духовный путь нужен России в будущем, — зато вдоволь обсудили и кошмарное наводнение в Польше, и японские потрясениями озоновые дыры в Штатах, и уж мировые финансовые дыры с удовольствием: теперь России этот путь не заказан, она могла полноправно участвовать в международных проектах.

Исподволь добрались до основной темы. Как бы между прочим, Воливач направил разговор в духовное русло. Посетовал на несговорчивость попов, зашоренность православных догм, на засилье в стране прочих религий, а Луцевич все не говорил ни да ни нет. Не выходил на откровенность.

— Олег Викторович, — в очередной раз прояснял позицию Воливач, — вы охотно соглашаетесь, что путь России пролегает через духовность и в то же время православие вас не устраивает. Где логика?

Уже перешли от обеденного стола на открытую веранду пить кофе, Луцевич благодушно созерцал главу государства, который, как мальчик, доискивался логики там, где ее нет.

— Логика в другом, Виктор Вилорович, — отвечал Луцевич. — Одного желания забеременеть недостаточно. Мужик необходим. Я бы сказал, необходимо насилие со стороны мужчины. Для духовности насилие исключено. Любовь нужна.

— Да, но князь Владимир применил насилие, крестив Русь.

— И пошла она к нему, как в тюрьму, — пропел Гречаный строчки песни Высоцкого. — Что хорошего обрела Русь в новой вере? — спросил он серьезно.

— Как что? — сказал Воливач. — От язычества Русь перешла к письменности и религии, которую исповедовала большая часть мира.

— Ошибаешься, Виктор, — возразил Гречаный. — До насильственного обращения в христианство у русичей были и письменность и религия. Ведическая. А она постарше будет христианства и иудаизма.

— Византийский патриарх Фотий, после того как русские надрали византийцам задницу в 860 году, сказал так: «Надо нам надеяться не на силу оружия и крепость рук своих, а надобно овладеть и господствовать над русскими с помощью Всевышнего». И было это сказано за сто двадцать лет до насильственного крещения Руси и уже тогда был назначен глава русской церкви из византийцев, — вставил Луцевич, отчего Воливач стушевался:

— Где это сказано?

— У Константина Багрянородного, — отвечал Луцевич. — При этом византийском императоре участь русских людей была решена — рабство. Не имея потенции сделать нас физическими рабами, они сделали нас импотентами духовными, заставив отказаться от своих богов, поработив нашу духовность.

Воливач был сбит с толку. Не верить обоим он не мог, Луцевич и Гречаный были образованы куда сильнее, чем он, но зато он, зная многие тайны, чего ле знали они, о простейших вещах, о том, что должно отскакивать от зубов, слышал впервые. Слышал: куда-то там Олег хаживал, щит прибивал на вратах Царьграда, где-то, в Болгарии, кажется, русские кому-то крепко набили морду, еще какие-то подвиги проступали смутно из глубины веков, даты путались, сто лет туда, сто лет обратно — какая разница?

«Вот это и есть иваны, родства не помнящие», — подумал он, но так быстро, будто боялся даже в мыслях признаться в профанации.

Надо выпутываться. Воливач сдаваться не умеет.

— Как можно поработить духовность? Тем более такого народа, как русский. В истории его путь знаменит победами и завоеваниями, рабы за ярмо сражаться не будут.

— Сильный довод, Витя, им же я тебя и раздолбаю. После Куликовской битвы как раз новое ярмо получил русский народ — ужесточение поборов, подушные подати…

— Ближе копни, а то еще от пещерного века начнешь, — раздраженно заметил Воливач. В тех временах он плохо ориентировался.

— Да пожалуйста, — усмехнулся Гречаный. — Бородино, взятие Парижа и подавление инакомыслия. Знакомо?

— Знакомо. И про декабристов наслышаны, — отмахнулся Воливач.

— Прекрасно. Декабристы хотели отмены крепостного права, а результатом стало его усиление. Да что там далеко ходить! Русские выиграли последнюю войну, Сталин величал их братья и сестры, а после войны — опять лагеря и террор.

— Сеня, не умничай, — скривил усмешку Воливач. — Я могу вспомнить и снижение цен, и быстрый подъем из разрухи, а в лагеря ссылали засранцев, которым хотелось пить, есть и умничать. Вершков нахватались, а решили, что Бога за бороду держат. Не умничать надо, а трудиться!

— Это и есть рабство, — вставил Луцевич. — Но, друзья мои, мы долго будем выяснять, хорош Сталин или плох, мы же заговорили о духовности и, подобно кухонным политикам, погрязли во второстепенных проблемах. Сталин, я бы заметил, продукт своей эпохи, ничего нового для духовности не сделавший. Сильный и умный. Но диктатор. А вы, как мне кажется, хотите видеть Россию свободной от диктата и насилия, хотите скрепить нацию изнутри, а не снаружи. Для этого, братие, сначала надобно решить уравнение первого порядка: почему иудаисты общаются со своим Яхве напрямую, мусульмане обращаются прямо к Аллаху, буддисты — к своему Будде и только христиане не сподобились такой чести, ведут свои переговоры с Богом через посланника Иисуса Христа.

— И что? — не выдержал Воливач. — Какая разница между ахинеей с Яхве и Буддой? Я реалист и пути выбираю подальше от мифической зауми. Россия поумнела, религия стала вроде театра.

— А вот и ошибаешься, Виктор Вилорович, — вмешался Гречаный. — Религия еще долго будет играть главенствующую роль в судьбе России. Наше дело — ветхозаветной морали противопоставить новейшую, чтобы наши боги жили не на Сионе, а на Поклонной, скажем, горе.

— Верно, Семен Артемович, — согласился Луцевич. — И тогда можно перейти к уравнению второго порядка: почему русские менее других боятся Бога и чаще других поминают Его?

— Ответ заложен в уравнении третьего порядка, — не стал умничать Воливач. В дебри залезать он не намерен, а вот разумное зерно готов взять. — Так как оно звучит?

— На фига попу гармонь?

— А понятней? — не принял юмора Воливач.

— О неприменении лицами духовного сана кнопочно-клавишных инструментов. Давным-давно попы музыки не заказывают, а живут припеваючи. Потому что любая идейная борьба крутится вокруг христианства — низвергают его или поднимают до золотых куполов. Церковь отделена от государства, ну и пусть себе живет, если ей безразлична политическая судьба русского народа. У вас в руках все рычаги власти, есть время, появились средства, вот и проповедуйте подлинно русских богов, а не заемных!

— Сим победиши, — заключил за Луцевича Гречаный. — Витя, он прав. Чувство достоинства мы в людях разбудили. Так дадим же им возможность самим выбирать богов!

— Согласен, — попыхтел Воливач. — Однако Олег Викентьевич предложил подконтрольный вариант.

— Не совсем так, — решил уточнить Луцевич. — Я предложил выборы из двух кандидатов. И вам понятно, что Церковь от своих догматов не отступит. В наше время пугать загробным миром — бесполезное занятие. Библию не читают, и никто не разбирается в церковных канонах. Венчание, отпевание, свечку поставить — это приемлемо. А соблюдать посты, к примеру, не хочется. Тут самый резон противопоставить кондовому христианскому учению, которое сплошь из запретов, веру светлую, истинно славянскую. Скажу более понятнее: все религии брали корни из ведической веры, арийской. Фашисты приспособили ее к своей теории, испохабили само слово «ариец», чему способствовали иудаисты и христиане. Ариец стало синонимом расиста. Ваша задача объяснить людям истину.

— Ох, Олег Викентьевич, наговорил, разбередил, — задвигался Воливач и принялся расхаживать по веранде. — Но если ты такой грамотный и переживаешь за судьбу русских, что ж ты в Швейцарии обосновался? — прямиком спросил он.

— В самую точку, Виктор Вилорович, — разулыбался Луцевич. — Времена чванливого и тупого Антихриста минули, и ноне прошу вашего разрешения покорнейше дать мне возможность вернуться к своим пенатам и разделить дальнейшую судьбу с народом моим.

— Вот завел! — глянул на него Воливач с укором. — Гражданство сменить надо? За час решим!

— Я остался гражданином России, — мягко напомнил Луцевич. — Всего лишь прошу власти разрешить вернуться…

2 — 9

Зачем спрашивать вождей? Они либо врут, либо ничего не знают.

Это наставление Тишки-ангела Судских запомнил хорошо. Случай с Устиновым и дальнейшая встреча с майором Толубеевым, так вульгарно открывшиеся корни афганской войны и многое другое дали возможность Судских самостоятельно искать ответ на мучившие вопросы и поиск истины. В мире по-прежнему правили корысть, ложь, добро подменялось злом, мнимые ценности подменяли подлинные и мало было мудрецов, способных найти различия. А дальше? Все равно мир походил на муху в сетях жадного паука.

Будучи в живых, он имел исчерпывающую информацию о персонах видных, относился к ней обыденно, если такой попадался в разработку, информацию относил к штрихам для портрета героя, отталкивался от нее и рисовал портрет дальше. Но кто расскажет о себе чистейшую правду до последнего штриха? Каждый приукрашивал себя, очернял других, а Судских нуждался именно в мелочах, но на мелочи «портреты» не разменивались, и нутро героя не высвечивалось полно. Зачастую мелочи дорисовывали побочные персоны. Эти явно перебарщивали, кидая на полотно черные сочные мазки. Приходилось отмывать полотно, оставляя по разумению необходимое.

Здесь, между прошлым и будущим, лукавить было некому. При желании Судских мог получить подробный срез любого происшествия и выстроить подлинную картину. Зачем это?

— Корни, Тишка, — говорил он своему ангелу. — Если мне суждено вернуться, я смогу предугадать начало болезни.

Тишка не соглашался. Главное, считал он, русским надо вернуться к естеству, к своим корням. Вот в его время…

— О чем ты? — возмущался Судских. — Не тебя ли отравили? А не бояре ли привели к власти Лжедмитрия, а другие свергали? А деление на смердов и благородных? Это как тогда: есть чистота для рабов отдельно и для князей? Говорят еще, татары нам кровь подпортили, а евреи — естество, навязав иную веру. Чепуха. Подобно другим, мы строим себя и разрушаем.

— Ты не понял, княже, — учтиво возражал Тишка-ангел. — Подлость и коварство присущи отдельным людям, весь народ назвать подлым негоже. У всех имеются гордость и честь, но каждый понимает их по-своему. Для одних гордость — завоевать чужие земли, для других отрадней взращенная нива. В нашей истории хватало и подлости, и коварства, брат истреблял семью брата ради власти, тверичи потешались над псковитянами — гордыня, выходит, обуяла, а новгородцы кичились мошной пред москвичами. Не обеляю родичей, не оправдываю славян. Под Богом они ходят издревле и заповеди знают. Ранее греков и римлян поклонялись Перуну, те от нас узнали о Юпитере, а греки о Зевсе. В Священном писании сказано о Потопе и выходце Ное, но ничего нет о третьем сыне его — Иафете, прародителе славян. Еще ранее Библии существовала «Славная книга», которую по приказу киевского князя Владимира сожгли. В ней было записано уложение для славян и завещано спокойствие во всех испытаниях.

— Подобное есть и в Библии, — возразил Судских.

— Нет, княже, — не принял довода Тишка, — Иисус Христос, а следом и Православная церковь призывали к терпению, унижая русский дух. Так было удобнее повелевать гордым народом. Терпение унижает, а спокойствие возвеличивает. Бьют по щеке — подставь другую? Ты видел такого русича? В мое время не водилось. Стоячий давал сдачи, лежачему было все едино, куда бьют, но стоял он до последнего.

— Скажи тогда, почему в наше время ни один мудрый не пробился к власти?

— Ох, княже, то ли ты не знаешь, что без умных прожить можно, а без послушных никогда. Да много ли побывало мудрых после княжения Ярослава Мудрого? Не это власть и не вождь определяет ее, а окружение. Нужное окружение принимает старший. А не примет, удавочка в ход, ножик острый. В твое время стало того менее мудрых потому, что духовность была растоптана полностью и к власти пробивались самые бездуховные. Лучше врешь, дальше пойдешь. Отпетые мерзавцы! От Хрущева до Горбачева. Сущий отвел им место в самых хлябях, нет им оправдания и возврата.

— Давай взглянем, а? — загорелся Судских.

— Спокойствие, княже, — не торопился Тишка. — Мне туда ходить не след, а воина Сущего попроси. Только неинтересно это: увидишь в погадка и мерзости тех, кто возомнил себя владыкой.

— Скажи хоть, кто там?

— Называй. С трех раз не ошибешься, Сущий зачтет тебе.

— Никита Хрущев…

— Верно. Сталина опорочил, а пользовался его методами. Мощи сталинского образа не имел, скоморошничал только.

— Мишка Меченый….

— И это так. Российское добро бесстыдно транжирил, наживая себе популярность. Совсем плохой был скоморох. И еще одного?

— Борька-алкого лик!

— Молодец! — загнул третий палец Тишка-ангел. — Этот был вообще пародией, хуже всех. Вот, княже, ты говоришь, как любой русич думает. А терпит и унижается, а униженный теряет спокойствие.

— Скажи, Тишка, а Ленин там?

— Нет, княже. Этот был болен, а на больных не обижаются. Он в третьем от нижнего ярусе, где Сущий бредовых собрал.

— Больной? — не поверил Судских. — Последствия сифилиса?

— Вовсе нет, Игорь свет Петрович. Он был психически больным от рождения. Затмевающееся сознание. Грассирующее «эр» — один из признаков этой болезни. В старину так проверяли поступающих на государеву службу. Скажет «Русь» чисто — далее проверка, а не скажет — дыба. И не ходи к нему, он был запутавшимся исполнителем чужой воли. Я тебе лучше присоветую сходить к племяннику Вильгельма Второго, он-то тебе и поведает, откуда взялся Ленин.

Отпрыск Гогенцоллернов появился сразу. В виц-мундире, по-прусски подтянутый и тощеватый, с отточенными ‘манерами, за которыми одновременно угадывался служака и завсегдатай дамских салонов.

— Готлиб Заксен фон Шен, — представился он, кратко склонив голову и щелкнув каблуками. Судских даже удостоверился, нет ли на них шпор. Были, с зубчатыми колесиками. — Чем могу служить?

— Э-э, — подбирал уровень вежливости Судских. — Скажите, милейший, вы были знакомы с Владимиром Ульяновым?

— Не имею чести знакомиться с проходимцами, — высокомерно ответил фон Шен. — Однако мне довелось руководить отделом секретной агентуры моего дяди Вильгельма, поэтому имя Ульянова мне известно.

— Он был вашим агентом?

— Нет, но секретными агентами были Инесса Арманд и дочь польского еврея Крупского Надежда Крупская. Позвольте начать с предыстории?

— Пожалуйста.

Судских понравилось, как обстоятельно, на прусский манер, излагает фон Шен.

— Начало всей истории лежит во встрече Вильгельма Второго, моего дяди, и русского императора Николая. Если вы знаете, это он внушил слабовольному кузену устремить взор на Восток, чтобы развязать себе руки в Европе. Кайзер был наставником моего дядюшки и перед смертью предупреждал его не затевать войны с Россией, последствия которой были бы губительны для молодой Германии. Дядюшка умело убедил Николая прекратить экспансию японцев в Юго-Восточной Азии. Николай поддался, однако должным образом не подготовил армию и флот, и русско-японская война была им бездарно проиграна. В России началось революционное брожение, прекратить его нельзя одними репрессиями — запретный плод сладок, — требовалась глубоко спланированная операция, чтобы раздутый глупым Николаем пожар не перекинулся в Европу. Эту операцию дядя поручил мне.

В Европе тогда благодаря коммунистической теории Карла Маркса укреплялись позиции еврейского меньшинства, был создан еврейский Бунд, в противовес этой теории в России созрела плехановская теория народовластия с идеей возврата к древней русской вере. Георгий Плеханов раскусил авантюру Маркса под видом призрака коммунизма внедрить хаос в мире. Он разгромил статью Маркса «Еврейский вопрос», усилив тем самым позиции антропософии и сторонников древнего Богодержавия. Число их росло, назревала реформа веры.

Для немцев последнее имело губительное значение. Николай мог склониться в любую сторону, в эту его склоняли пособники Григория Распутина при дворе; Россия из союзника могла стать врагом. Война на два фронта могла обескровить Германию.

Дядюшка поторопил меня с операцией.

От Инессы Арманд я впервые узнал о некоем Ульянове, человеке амбициозном, решившем отомстить за смерть своего брата-народовольца. Он не пользовался авторитетом среди членов «Народной воли», разругался с ними, решив создать собственную организацию. Он завидовал Плеханову, заискивал перед ним и внутренне ненавидел за глубокий ум. Плеханов же осмеивал Ульянова за бредовые идеи марксизма, иначе как жидо-мокшей и недоучкой не называл.

В пору первой эмиграции Ульянов познакомился с членами отколовшейся от народовольцев организации террористов, промышлявших в основном бандитизмом. Тогда у меня появилась идея внедрить к ним своих агентов из еврейского Бунда. Выбор пал на Лейбу Троцкого, эрудита по содержанию и авантюриста по натуре.

За несколько лет он сумел из недоучки Ульянова сделать подлинного революционера-марксиста и попутно расширить организацию за счет членов Бунда. Большую роль в перевоспитании Ульянова сыграла Крупская. Привлечь ее в мою агентурную сеть не составило труда: ей пришлось отрабатывать грехи отца, который под видом русского офицера содействовал отделению Польши от России. На самом деле он был выходцем из польских евреев.

Буквально накануне войны дядюшка отказался подкармливать партию Ульянова. Бундовцы не обиделись. К четырнадцатому году марксистские идеи окрепли в России, а они занимали уже видные посты в партии; Плеханов утратил лидерство, идеи древнего Богодержавия сошли на нет, при дворе усилилось масонство, и Николай стал союзником Франции и Англии.

Дядюшка вспомнил об Ульянове только в семнадцатом году, когда свергли кузена. Все три года ульяновцы успешно разлагали русские войска, а сам Ульянов ни в чем не принимал активного участия, хотя многие документы от его имени распространял Троцкий. Ульянов занимался сугубо своим здоровьем из-за усилившегося психоза, связанного с маниакальной депрессией. Ехать в Россию он отказывался наотрез, к тому же лидерство в партии целиком перешло к Лейбе Троцкому. Амбициозный и обидчивый Ульянов встал в позу.

Мне стоило больших трудов через Арманд и Крупскую вдохнуть новую жизнь в Ульянова. Троцкому было категорически приказано оставаться на вторых ролях, прекратить агитацию за усиление еврейской прослойки в России и партии большевиков в частности. В конце концов обработка увенчалась успехом. Ульянов возомнил себя спасителем России, был посажен вместе с бундовцами в поезд и укатил творить новейшую историю, разыгранную по моему сценарию.

В 1918 году моего дядюшку свергли и практические контакты с большевиками прекратились. Через два года, находясь в эмиграции, стесненный в средствах дядюшка вспомнил о деньгах, истраченных на большевиков, и потребовал взыскать долг. Инкогнито я отправился в Россию. Крупская и Арманд посоветовали Ульянову рассчитаться в обмен на секретный архив. В 1921 году обмен состоялся. В общей сложности золотых вещей и предметов искусства было на пять миллионов шведских крон. Я закончил.

Судских выслушал весь монолог зачарованно. Большей откровенности о прошлом Ульянова он не слышал. Приходилось верить. Этот мир намного откровеннее земного — скрывать нечего.

— И неужели никто не знал об этой сделке?

— Сталин и его ближайшие соратники знали. Только какой смысл давать ход нелицеприятной истории? Позже он уничтожил всех причастных к ней, а Ульянова-Ленина велел поместить на Красной площади, чтобы и тени не пало на зачинателя рабоче-крестьянского государства. Прием в мировой истории не нов. Довольно часто тираны возвеличивали слабохарактерных властолюбцев, их именем творили беззаконие.

История эта всплыла неожиданно в 1940 году. Загнанный местью Сталина в Мексику Лейба Троцкий перед смертью успел передать некоторые секретные документы гитлеровской разведке. Фон Риббентроп, по личному распоряжению Гитлера, напомнил о них Сталину. Сталин был разгневан на подобную нечистоплотность, так как считал Гитлера себе подобным. Риббентроп успокоил его: отдавая все документы, он передал и просьбу фюрера — поддерживать его политику по уничтожению евреев. Сталин согласился и, несмотря на коварство Гитлера, слова не нарушил.

— Почему же Гитлер не обнародовал эти документы? Ведь это могло сыграть решающее значение в отходе населения от большевиков и начале новой гражданской войны?

— Вы наивный человек, прошу прощения. Гитлер мог распространить куда более могущественные документы. Например, о прошлом Сталина, о деятелях коммунистической партии, но кто этому станет верить, когда идет война и Гитлер уже скомпрометировал себя в глазах русского народа? Рауль Валленберг поплатился жизнью за опрометчивость. При нем обнаружили копии этих документов и предсмертные записки Троцкого, чем он подписал себе смертный приговор, и самая высокая защита не спасла его от мести Сталина. А знаете ли вы о причинах смерти Ульянова?

— Не хотел бы знать, — скривился Судских. — Это противно.

— Прошу прощения, зря. Только под конец жизни он узнал, кем на самом деле была его верная подруга. Однажды Крупская пожаловалась мужу на высокомерие Сталина. Ульянов-Ленин стал по телефону выговаривать ему. Сталин прервал его и сказал: «Спроси свою проститутку, на кого она работала. И помалкивай совсем». Он бросил трубку, а с Ульяновым случился удар. Больше из этого состояния он не выходил. Потеряв дар речи, он так и не узнал этой грязной тайны.

— Достаточно, — сжав зубы, процедил Судских.

— Как угодно, — сделал короткий кивок фон Шен, щелкнул каблуками и растворился.

Желание встречаться с кем-либо из вождей у Судских пропало начисто. Да и что он мог узнать у них или о них? Только сейчас он вполне уяснил выражение: «Политика — грязное дело». Вождей пачкает мутный поток перемен, желание очиститься заставляет их выбираться на берег, но брызги потока достают их всегда, как бы круто они ни взбирались.

— Погано тебе, княже? — спросил из-за плеча Тишка-ангел.

— Да уж… — нехотя ответил Судских. Копаться в грязи он не хотел, но необходимо до возвращения узнать многое. Иначе он сам станет добычей мутного потока, перемажется по недомыслию и не отмоется больше. Ему не станут верить, а охочие до чужих тайн людишки убьют его еще при жизни. Политический труп.

— Куда бы хотелось, княже? — напомнил о себе Тишка.

— Дай подумать, — ответил Судских.

Он размышлял о том, как выведать, у кого золото партии. Эта история покрыта мраком и трупами, возможно, его нынешние сторожа готовы пойти на сговор с кем угодно, лишь бы дальше сеять смуту в России, не давая ей подняться с колен.

Он вспомнил одного такого.

Воливач поручил УСИ покопаться в поднаготной банкиров. В стране раскручивался скандал, связанный со скупкой акций жизненно важных объектов зарубежными монополиями. Были замешаны в нем Черномырдин, Немцов, Чубайс, ниточка вела к крупным коммерческим банкам и дальше, к маститым дирижерам закулисного бизнеса. К Джорджу Соросу, например.

В поле зрения УСИ попал неприметный вначале банковский клерк. Долговязый, с вычурными манерами комильфо, деловыми качествами он не блистал. Порассуждать о политике, о ходе больших денег он любил, впрочем, как умеют делать это мелкие сошки. В конце восьмидесятых он, на зависть окруженцев, из рядовых попал в заведующие отделом валютных операций за рубежом. В начале девяностых продвинулся дальше, стал офицером Госбанка в Швейцарии. В девяносто седьмом возглавил крупнейший коммерческий банк. И неожиданно исчез, процарствовав одну неделю. Под лупой УСИ проступили штрихи его прежней деятельности, и выяснилось, что не так он глуп и беден. Имел роскошную дачу в Барвихе, приличный счет в Швейцарии.

С роскошной дачи потянулась ниточка. Однако в прошлое.

Выяснилось, на дачу в прежние времена заглядывали крупные партийные бонзы, когда ее владелец был еще мелкой сошкой. УСИ разыскало его в Швейцарии, и Судских настоял перед Воливачом вывезти его в Россию. За сутки до начала операции пришло сообщение: погиб в автомобильной катастрофе. Судских тогда очень ударствовал: обрывалась очень нужная ниточка.

Теперь они могли встретиться.

— Здравствуй, Толик, — почти с отеческой лаской приветствовал он долговязого мужчину неопределенного возраста. Возможно, эта неопределенность происходила от увлечения теннисом. Судских подобная жилистость была знакома у хороших теннисистов.

— Здравствуйте, Игорь Петрович, — вежливо ответил он. — Не скучаете? — спросил Толик Судских как старого знакомого, хотя виделись они впервые.

— Не удается.

— А я без активного спорта скучаю. Мне передали, Игорь Петрович, что после встречи с вами я смогу попасть в средний ярус, если буду откровенен. Я ни в чем дурном не замешан, был прилежным семьянином и набожным человеком. Всего лишь жертва. Спрашивайте, Игорь Петрович.

— А вы многое знаете? — прикидывал Судских, откуда начинать.

— Очень многое, — с медлительной уверенностью отвечал Толик. — Притом давнее. Я был внебрачным сыном Михаила Андреевича, стал его доверенным лицом. Об этом никто не знал, а мне распространяться не следовало. Я понимал и ценил его доверие.

— Когда началась перекачка партийных денег на зарубежные счета? При Горбачеве?

— О, любезный Игорь Петрович, следует сделать экскурс в более ранний период, когда начался эшелонированный отход партии на заранее подготовленные позиции. Хотите послушать?

— Время позволяет, — согласно кивнул Судских.

— Началось это в последние годы жизни моего батюшки и при его непосредственном участии…

Как-то осенью семьдесят девятого он приехал на дачу, которую подарил мне. Был он расстроен и не в себе. Приезжал он не часто и было не принято спрашивать его о причинах. В этот приезд он начал разговор сам. «Плохие дела, Толик, — сказал он угрюмо, — сил не осталось». Я знал о его болезни и спросил: «Может, вам побыть на природе? Уехать на пару недель в деревню и отдохнуть?» Он рассердился: «О чем ты говоришь! При чем тут мое здоровье? Страна разваливается, разворована, зреет массовое недовольство партией, а наверх поднимаются любимчики, блатники, сплошные трепачи и недоучки!» Он очень недолюбливал Горбачева, обманулся в нем, и в этот раз тому крепко досталось от батюшки. Он говорил, что Горбачев и ему подобные из молодежи дела партии сводят к суесловию, их больше интересуют собственная карьера и материальные блага. «Петухи! — кричал он. — А Леониду абсолютно безразлично». Я попытался успокоить его, мол, перемелется, мука будет, а он посмотрел на меня строго и спросил: «Ты неглупый человек, как бы ты поступил, если большое дело, за которое ты отвечаешь, может рухнуть?»

Его откровенность была понятной. С кем он мог еще поделиться, как не со мной? Любое неосторожное высказывание могло стоить ему поста, наверху не любили говорить о недостатках, больше прожектировали их преодоление, хотя каждый в аппарате ЦК знал подспудную картину надвигающейся катастрофы.

Что бы я сделал? О неминуемом вторжении в Афганистан я знал: были заморожены афганские авуары в нашем банке — это всегда говорит о политических переменах. Министерство обороны запросило дополнительные средства, их дали немедленно, а батюшка неделей раньше проговорился: святая троица принимает безответственное решение, а расхлебывать кашу придется всем.

Батюшка не был догматиком, его интересовало живое движение теории, воплощаемое в действительность, и я понимал, в каком трудном положении он находится: его толкали на идеологически не обоснованный поступок. Положение складывалось хуже, чем в период отставки Хрущева. Его риторическую просьбу я воспринял как обращение за советом. Он хотел сверить свое мнение с посторонним и сделать коррективы.

Сначала, сказал я, требуется спрятать необходимые для восстановления средства. Одновременно следует подумать о кадрах, которые придут на смену старым, Их надо адаптировать в нынешних условиях, но на обновленных идеях.

Батюшка оживился, стал расхаживать взволнованно.

«Ты совсем прав. Именно так», — промолвил он и с этой живостью уехал вскоре. Сами понимаете, Игорь Петрович, всяк сверчок знай свой шесток. Я не имел права поучать батюшку сверх дозволенного. Он имел светлую голову, был искушен в интригах и детали продумывал тщательно. В целом мы сошлись во мнении.

— А он специально не помогал вам делать карьеру?

— Да, Игорь Петрович. И меня карьера не интересовала. Мне хватало на жизнь и оставалось время на любимое занятие — коллекционирование спичечных этикеток. Я был счастлив малым, а покровительство батюшки ощущал сердцем. О нашем родстве не знал никто, а наши редкие свидания на даче были обставлены тщательно и просто: я даю уроки тенниса Михаилу Андреевичу. На даче был теннисный корт, и увлечение батюшки окружение посчитало старческой причудой. Если мы не разминались на корте, охрана, считала, будто мы заняты досужими разговорами. К тому времени я стал кандидатом экономических наук. Юрий Владимирович запретил кому бы то ни было проявлять интерес к личной жизни батюшки. Он был единственным в Политбюро, кого батюшка уважал. Они познакомились в Прибалтике на партийной работе, и батюшка, старше Юрия Владимировича на десять лет, покровительствовал ему и однажды спас Андропова от гнева Иосифа Виссарионовича. Юрий Владимирович добро помнил.

На следующий год я мог заметить, что план батюшки претворяется. Меня к тому же повысили по службе. Мой отдел занимался проводкой валюты на зарубежные счета, расчетами за поставленную иностранными фирмами продукцию. Среди них были, конечно, и партийные деньги. Мы ведь помогали многим зарубежным коммунистам. Так было всегда со времен Коминтерна, и теперь я мог проследить, куда и какие переводятся деньги, отправляется золото в слитках или предметы искусства. Суммы были значительными, золото — тоннами. Через некоторое время я убедился, что через сеть квазикоммерческих фирм средства стекались на несколько счетов в швейцарских банках. Именно этой проводкой мне было поручено заниматься.

— Как много было переведено средств? — спросил Судских.

— За десять лет, пока я был заведующим отдела и позже, через наш отдел прошло шестьдесят семь миллиардов долларов и триста шесть с небольшим тонн золота. На эти деньги можно было дважды покрыть национальный долг или построить сеть автомобильных дорог по всей стране.

— Да, — кивнул Судских. — В России две напасти: дороги и дураки. В эту категорию я отношу и ловкачей, из-за мелочной корысти подрывающих мощь державы. Продолжайте.

— Благодарю, — поклонился Толик. — Далее, что меня еще больше убедило в реализации планов батюшки, — это неожиданное предложение Юрия Владимировича. Он пригласил меня к себе домой и, смущаясь, попросил об услуге личного плана. Дескать, он пишет стихи, а публиковать стесняется. Не соглашусь ли я выдать их за свои? Я смутился того сильнее: такой человек просит меня о явно неординарной услуге! Наверное, на лице моем отразились все персонажи картины «Последний день Помпеи». Юрий Владимирович рассмеялся. «Вы не волнуйтесь, — успокаивал он. — Признают вас поэтом — значит, это ваши стихи, охаят — никакой просьбы не было, ручаюсь, не вмешиваться. Что-то не нравится — смело правьте».

С тяжелым сердцем я согласился. Дома я прочитал подборку стихов, и груз мой стал еще тяжелее и горше. Имея кое-какой опыт в сочинительстве стихов, я сразу определил, что за подобные стихи автора расстреляли бы без суда и следствия в кошмарных тридцатых. Упаднические стихи, сплошь пронизанные пессимизмом, отвлеченные от реальной жизни. Править было нечего, надо переписывать их набело… Так я и поступил, сделав стихи читабельными.

Накануне Олимпийских игр в Москве собиралось Совещание молодых писателей, третье по счету. ЦК партии придавало подобным мероприятиям большое значение. Это уже была линия, план батюшки в действии. Я получил приглашение принять участие в одном из семинаров.

Меня никогда еще так много и язвительно не ругали. Мир литературы особый, друзей нет, есть завистники, клеветники. Способ заработков литераторов весьма сложный, и за каждый кусок хлеба они готовы перегрызть горло кому угодно. Не по-думайте, что я озлоблен. Я был обеспеченным человеком и то, что я услышал и увидел, светлым поэтическим миром назвать не могу.

Я выслушал о себе все в самых мрачных красках. Кто-то из семинаристов сказал даже: нет на меня Маяковского и ЧК. Вот так… Однако у меня были и союзники и, надо сказать, сильные. Первой за меня заступилась Белла Ахмадулина, ее поддержал Евтушенко и совсем неожиданно сам Георгий Мокеевич Марков, первый секретарь Союза писателей. Еще можно понять заступничество Ахмадулиной и Евтушенко, но Марков был из другой компании и защищал меня по другим причинам. Одним словом, несмотря на отрицательное мнение семинаристов, я попал в обойму талантливых поэтов и в лауреаты премии Ленинского комсомола. Тогда она считалась очень престижной.

— А как воспринял ваши успехи Юрий Владимирович?

— Знаете, Игорь Петрович, мы ни разу больше не виделись, никто и словом не обмолвился о его стихах. Один батюшка заметил: не заносись, книжек не печатай. Примут в Союз писателей — этого достаточно. А вообще у тебя другая стезя.

Действительно, меня приняли в Союз писателей через год и где-то в это время меня пригласили на любопытное собрание молодых талантов человек до тридцати. Перед ними выступили генералы от литературы, партийные функционеры, и завершал выступления сам заведующий отделом культуры ЦК Шауро. Мы, сказал он, собрали вас по крупицам со всей России. Здесь те, кому ее будущее не безразлично. Мы для вас сделаем все, ваша задача только писать правдиво, с болью в сердце о русских людях.

Надо сказать, состав присутствующих был однороден — русофильско настроенные молодые люди, прослеживались и христианские мотивы. Батюшка отругал меня за соблазн. Позже я мимоходом узнавал о судьбе участников того собрания. Они выезжали в зарубежные поездки, бывали в доме-музее Рериха, слушали церковные хоры и ложечников и стабильно публиковались. Ряды этой тридцатки заметно поредели, я не удивился, когда многие стали депутатами парламента и заняли видные посты в общественных и прочих организациях.

Мой двоюродный брат, как и я, попал в обойму перспективных литераторов, но он был военным, служил во флоте политработником. Он считал меня посвященным и рассказывал без утайки, как молодых офицеров собирали на всевозможные семинары, собрания, поездки, водили в храмы и музеи, связанные с прошлым России. Из этих лейтенантов батюшка не увидел полковников, однако уверенная рука, помогающая им двигаться по служебной лестнице, ощущалась.

— Не иначе Егор Кузьмич помогал, — предположил Судских.

— Что вы, Игорь Петрович! — возразил Толик. — Лигачев относился к самым догматическим аппаратчикам, был ограничен до самодовольства, на молодежь смотрел как на второсортицу, чванился. Не случайно с приходом к власти коммунистов-христиан ему места не досталось, зато я нашел в руководящих органах немало своих знакомых русофилов, а мой двоюродный брат к новому двухтысячному году получил генерал-полковника. Толку-то, Игорь Петрович? Их охристианизированная мораль была скороспелой и сгнила быстро. Кстати, это мой двоюродный брат вводил войска в столицу.

— Это был ваш брат? — не поверил Судских.

— Да, Игорь Петрович. Родня наша многочисленна, и батюшка познакомил нас в середине семидесятых, когда он был курсантом военно-политического училища.

— А кто посягнул на вашу жизнь?

— Я считаю, вы лучше меня это знаете…

— Ошибаетесь, Толик, — спокойно ответил Судских, вины за ним не водилось. — УСИ планировало вывезти вас из Швейцарии, не более. Неужели вы не узнали этого здесь?

— Узнавал, — кивнул Толик. — Я запомнил лицо человека, которого дважды встретил у своего дома в Лозанне. Здесь я нашел его. Он ответил мне, что приказ о ликвидации отдавали вы лично. Мне обидно было это слышать, Игорь Петрович, но таковы государственные интересы, — учтиво ответил Толик.

— Клянусь, я никогда не отдавал подобных приказов! УСИ этим не занималось!

— Хочется верить вам, Игорь Петрович, и я верю вам. Здесь ложь исключена. Или молчание, или откровенность. Забудем…

— Нет, не забудем, — твердо возразил Судских. — Я обязан знать правду. Как найти того человека?

— Все насильники-убийцы собраны в правой галерее нижнего третьего яруса. Я боюсь туда ходить.

— Тишка, — позвал Судских, и тотчас появился ангел.

— Надо найти убийцу этого человека'.

— Зачем искать? Вот он…

Судских захлопал глазами в недоумении:

— Миша Зверев? Глазам не верю!

— Я, Игорь Петрович, — пристыженно отвечал он, переминаясь с ноги на ногу.

— Миша, ты всегда был честен и знаешь, что я не отдавал приказ убивать этого человека.

— Игорь Петрович, вы должны помнить, что я заранее выехал по вашему распоряжению в Лозанну, где встретился с группой прикрытия. Старший, подполковник Сумароков, сообщил мне, что по вашему распоряжению этот человек должен быть немедленно ликвидирован.

— Не понимаю, — пожал плечами Судских. — Сумароков никогда не числился в УСИ. Я даже незнаком с ним.

— Не числился, — подтвердил Зверев. — Он входил в спецгруппу Воливача.

— Еще веселее! — вовсе изумился Судских. — Он здесь?

— Нет, княже, — ответил Тишка. — Подумай, кто из сослуживцев знаком с Сумароковым и может оказаться здесь.

— Так-так, — перебирал в памяти имена Судских. — Спецгруппой командовал генерал-майор Лемтюгов. Нет ли его?

— Я знаю Лемтюгова, — вмешался Толик. — Борис Владимирович был жив и здоров до моей смерти, жил по соседству в Лозанне, но он никогда не служил в органах.

— Среднего роста, седой, нос горбинкой? Ключи на указательном пальце крутит? — уточнял Судских.

— Все сходится, Игорь Петрович, — подтвердил Толик.

Зверев кивнул и добавил:

— Он вышел в отставку накануне двухтысячного, а куда исчез, я не знаю.

— Веселые дела, — что-то вычислял Судских. — Тогда попробуем Хаустова. Он точно погиб во время путча.

Хаустов не появился.

— Стало быть, — резюмировал Тишка, — в списках Всевышнего пока не значится.

— Смотри, что делается, — удивлялся Судских. — Живые числятся мертвыми, а мертвые живыми. Давай, Тишка, майора Вешкина, бывшего адъютанта Воливача. Этот точно погиб в автомобильной катастрофе.

Майор появился сразу.

— Как дела, Вешкин? — без обиняков спросил Судских. Этого хмурого майора он уважал за расторопность, молчаливость, пытался сманить к себе.

— Наши дела, Игорь Петрович, как сажа бела, — он огляделся. — А знакомых лиц-то сколько!

Толик охнул, прикрывая ладонью рот. Судских заметил:

— Вы знакомы?

— Николай Ильич, если не ошибаюсь? — спросил Толик, и Вешкин криво усмехнулся. — В начале девяностых я передавал ему спецгруз под роспись.

— Вешкин, рассказывай, — совсем запутавшись, Судских махнул рукой.

— Рассказ недолог, Игорь Петрович. По линии органов вывоз спецгруза курировал лично Воливач. Для этого была создана спецгруппа. Я попал в нее в девяносто первом.

— А Сумароков, чем занимался он?

— И сейчас занимается тем же в Цюрихе и Лозанне, — опять угрюмо усмехнулся Вешкин. — Отлавливает таких вот банкирчиков-невозвращенцев и отнимает у н^х награбленное. Тем же занимается и Лемтюгов во Франции и Бельгии.

— Куда дальше поступают деньги?

— На закрытые счета партии.

— А почему приказ о ликвидации исходил от меня якобы?

— Прости, Игорь Петрович, так распорядился Воливач. А мертвым все едино.

— Я пока не мертвый, — зло ответил Судских. — Кто знает шифры счетов?

— Только Воливач. Никто больше, — ответил Вешкин.

— Вот так партия из одного члена! И никто не занимался этим в среде партийцев?

— А кто знал об этом? Вы вот только что о себе узнали, — с мягкой укоризной сказал Вешкин. — Вы бы лучше спросили, почему я очутился здесь?

— Ответь, коль не шутишь.

— Аутодафе мне устроили из-за вас, Игорь Петрович, по личному распоряжению Воливача.

— Такого обвинения не заслуживаю, — грубо ответил Судских.

— А в УСИ переманивали? Тут Воливач и посчитал, будто вы знаете о зарубежных счетах и под него копаете.

— Не виноват я, Вешкин, — устало ответил Судских. — Ты был мне симпатичен, хотелось работать с тобой.

— И вы мне, Игорь Петрович. Только воля наша огорожена колючей проволокой. А деньги партии шли на дела партии, никакая демократия Воливачу не нужна. Я Воливача хорошо изучил. Был он нутром партиец, им и остался. Просто ему старье не нужно, проще новый кафтан сшить. Консулом он стал, всех перехитрит, но станет императором, а империю создаст собственную, с колючей проволокой.

— Скажи, Вешкин, кто-нибудь еще знает шифры счетов?

— Интересный вопрос, Игорь Петрович. Раньше шифр складывался из двух половинок, которые по отдельности знали двое партийцев. Операция по расшифровке могла происходить только в присутствии доверенного Воливача Лемтюгова. Со временем Воливач ликвидировал обоих, и секрет шифра стали знать только он и Лемтюгов. У них на этот счет своя договоренность, и пока ни один подступиться к деньгам не может. Но Воливач на то и Воливач: увлечет всех и всех перехитрит. Они с Лемтюгозым — два сапога пара, вот последний и жив пока…

— Друзья мои, — вмешался Толик, — вы так утомительно и долго открываете секрет полишинеля, что я не выдержал. Я знаю все коды сейфов и все номера счетов.

— Это хорошо, — усмехнулся Вешкин. — Поэтому вы здесь.

На Толика было больно смотреть. Глубоко обиженный, он готов был заплакать.

— Я ничем не смогу помочь…

— He торопись, — утешил его Судских. — Я еще жив. Но почему ты молчал раньше, не трубил во все трубы? Ты же знал, что делается в стране? Или ты не русский?

— Не мучайте, Игорь Петрович, — заплакал все же Толик. — А вы разве не знали? Мы все знали!..

Закрыв лицо руками, он ушел во мгу. Его никто не окликнул. Заложники этой жизни никого не упрекали, а Судских только ненадолго задержался. Зачем это бесполым существам, зачем им волнения другой жизни, в которую нет возврата? Не пора ли и ему отмахнуться от всего?

Судских ощутил, будто неведомая сила уволакивает его вниз помимо воли. Он не мог опереться на невидимую твердь, которая раньше служила опорой, сейчас он соскальзывал вниз, и с каждой секундой спуска нарастала тревога, Вместе с ней пришел страх: сейчас он расслабится, поддастся, и тогда исчезнет возможность вернуться в реальный мир, помочь ему в трудах и бедах.

«Не хочу», — отчетливо решил он.

— Не хочу! — отчетливо сказал Судских, и непонятное падение прекратилось. Он увидел людей, склоненных над ним. В одном он признал Михаила-архангела, из-за его плеча выглядывал Тишка. Лица других прятались в белом мареве, он видел только глаза. Еще он хотел спросить у них, что случилось, почему переполошились все, но сам уже очутился среди белого марева, и Тишка-ангел тронул его за плечо:

— Очнись, княже…

_— Что-то накатило, — ответил Судских, тряхнув головой.

— Нет, — оттянул маску со рта Луцевич. — Проводить операцию не следует.

— Но как же! — разволновался Толкачев. — Результатов ждут наверху, Воливач уже звонил…

— Да пусть хоть сам Господь Бог! — с треском стянул резиновые перчатки Луцевич. — Коллега, а вам какой звон милее — погребальный или за упокой?

— Ах, бросьте вы, Олег Викентьевич, — с досадой отвечал Толмачев. — Скажите, не готовы делать операцию…

— Не готов, — охотно подтвердил Луцевич. — А больше меня не готов Судских, и я не вижу причины резать по живой душе.

— Мистифицируете…

— Смотрите, — раздался взволнованный голос Сичкиной. — Он вспотел!

Она стала промакивать пот со лба Судских, будто это он оперировал и руки были заняты.

«Что же удерживает тебя в непонятном твоем состоянии?» — разглядывал Луцевич Судских и размышлял.

— Выйдите все, пожалуйста, — неожиданно даже для самого себя попросил профессор Луцевич. Все молча повиновались.

— Генерал, — склонился он над головой Судских. — Вы дадите знать, когда соберетесь в этот мир? Откройте и закройте глаза в знак согласия.

Судских открыл и закрыл глаза.

— Пулю из головы я вам удалил, — будто с обычным пациентом разговаривал Луцевич. — И думаю, нет нужды копаться в спинном мозге. Я прав?

Опять глаза Судских открылись и закрылись.

— Вы дадите знать, Игорь Петрович?

— Тишка, это не Всевышний зовет меня? — спросил Судских.

— Нет, княже. Тебе еще рано к престолу. Это снизу вас звали, нужны вы им очень…

2 — 10

Хироси брел вдоль берега. Влажный песок съедал отпечатки ступней, едва он делал очередной шаг. Приятно было ощущать прохладу и ускользающую ласку песка. Он ни о чем не думал. Погрузился в волглую зыбкость раздумий, как ступни в песок, и пребывал в небытии. Сам себе он казался нереальным.

В день токийского землетрясения он долго бродил в улочках за Гиндзой и сознавал свою никчемность в этом сумасшедшем городе. Беспечные люди не замечали его. Одному прохожему он специально подставил плечо, тот даже не обратил внимания. Раньше извинялись… Он сел в электричку, уехал в Нодаима и чрезмерно напился. Очнулся он от резкого света солнца в глаза и сразу не понял, где находится, будто у чертей в аду…

«Вот так нажрался…»

Приподняв голову и щурясь от боли, он увидел, что от его ложа начиналось ничто. Ничто! На пятнадцать метров вниз земля опустилась, черный отвесный провал зиял перед ним.

Не было электричества, не работал телефон. Включив приемник на батарейках, он услышал страшную новость: Токио не существует.

В состоянии полной прострации Хироси выбрался наружу, брел наугад, пока не наткнулся на отряд спасателей. Его узнали и разглядывали с ужасом. От помощи он отказался, лишь попросил доставить его до ближайшей железнодорожной станции…

— Вы доберетесь сами, Тамура-сан? — участливо спросил старший команды.

— Не беспокойтесь, — ответил Хироси. — Меня уже нет…

Хисао Тамура сообщили о происшествии с сыном. Отец послал за ним лимузин к поезду. Хироси отказался ехать сразу домой и попросил отвезти его к побережью, пообещав быть дома к обеду.

Он с малых лет любил эти места и частенько убегал к морю. Отец страшно ругался на слуг, если они упускали его из виду. Рассказы о коварных волнах-тягунах «тоенами», зыбучих песках «цунадзя» не пугали, именно хождение к границе сверхъестественных сил тянуло маленького Хироси. Может быть, поэтому он стал сейсмологом. Он улавливал ток этих неведомых сил, они переселялись в него, тогда стоило больших трудов и напряжения, чтобы не поддаться искусу и не перевоплотиться в дьявола. Вот этого — не вернуться назад — он боялся.

Песок стал подбираться к щиколоткам, Хироси отрешился от раздумий. Странно, подумал он, влажная граница наката служила ему тропинкой, он не уклонился в сторону ни на дюйм…

«Я попал на полосу «цунадзя»?»

Инстинктивно он отступил влево. Там песок был суше, но уходил из-под ног с легкой вибрацией.

И тогда он почувствовал дрожь в самом себе. Она поднималась от ступней.

«Нет, — унял он желание убежать отсюда. — Спокойно».

Однажды еще студентом университета Васэда, он был на островке Инамба в пору землетрясения, готовил отчет за практику. Хироси испытал тогда это чувство, но другое явление осталось отчетливым: когда начиналась вибрация в ступнях, передавая дрожь телу, небо меняло цвет от голубого к синему и дальше к фиолетовому. И тогда его осенила мысль: он находился в середине радуги, в конечном отрезке разноцветной цепи — где сидит фазан, а с красного цвета начинается светопреставление, начинается дьявольское таинство…

Небо налилось синевой, фиолетовые подпалины охватывали горизонт.

«Быстрей, быстрей!» — толкал его страх, а разум изо всех сил выдирал ноги из зыбучего песка, и он, как краб, боком уползал от моря. Ноги уже вязли по голень.

Фиолетовый цвет победил, дьявольски зеленело снизу, перемена лихорадила Хироси. Он устал сопротивляться. Закрыв лицо руками, он ждал, когда его засосет с головой, лишь бы спрятаться от зеленой напасти. Мыслей не осталось, было предчувствие смерти.

«Я сам предсказал это, — шептал он. — Это я дьявол. Я умер давным-давно, и все вокруг придумано мною… Прощай, отец».

Ноги уперлись в твердь, и следом какая-то сила стала выдавливать его из песка. Перемена вернула ему разум, он отнял руки от лица, закрутил головой во все стороны, отыскивая причину своего спасения, а неведомая сила поднимала его над песком, и вновь вернулся страх. Песок ссыпался с Хироси, и он заорал: смерть снизу отдавала его в руки смерти наверху.

Подъем прекратился, и Хироси завис высоко над ходившими ходуном волнами песка. Случайно глянув под ноги, он увидел, что неведомая сила оказалась всего лишь остовом деревянного корабля, занесенного песком, без мачт и снастей, и сам он стоит на юте этого дряхлого создания, которое стихия отторгнула из недр, как некогда захоронила его там.

Толчки усилились. Стараясь удержаться на ногах, Хироси пробрался к середине и вцепился там в торчащий из палубы огрызок бруса. Оглядываясь по сторонам, он не различал, где гуляют волны, где хороводит песок, а яично-желтое небо смеялось над ним, и оранжевые сполохи метались в вышине, завывали ветры, что-то трещало и гулко выстреливало, и он орал непрестанно на одной ноте отчаяния.

Что-то резко свалилось на него, он отпрыгнул, не чувствуя боли; удар пробудил в нем человеческий голос.

— Отец! Отец! — закричал он и намертво вцепился во что-то.

Отчаянный крик стоил ему остатков сил.

Очнулся Хироси среди беспорядочных всплесков воды. Огрызок бруса, в который он вцепился на корабле, держал его на плаву. Из-под красного покрывала пробивался неживой цвет, подобно мертвенной коже тела, не видевшего солнца. Море вокруг чернело и пузырилось. Хироси будто варился в холодном месиве дьявольской похлебки. От оцепенения он снова лишился чувств.

Второй раз он пришел в себя от постукивания бруса. Хироси открыл глаза и прямо перед собой увидел нагромождение камней, похожих в голубовато-белесом свете на брошенные исполином кубики. Твердь… Хироси решился оставить ради нее спасительный брус. Пальцы не хотели разжиматься. Он заплакал.

Минут через пять оцепенение отпустило, и он очень медленно стал взбираться к верхушке нагромождения.

Громадные кубики оказались тесаными камнями из основы отцовского дома. Он стоял на развалинах. Часть суши перед ним съехала на дно, а сзади чернела безжизненная земля. Родовой дом Тамуры был единственным каменным строением в округе.

— Отец! — тихо позвал Хироси с глубокой болью. Окружающая пустота добивала. Он сел на камень и разрыдался.

Похоже, день перевалил на вторую половину. За голубоватой взвесью угадывался оранжевый солнечный блин. Он был за его спиной, оглядываться не хотелось. Какая разница, день или вечер, если земля стала ночью…

«Что мне делать? — с острой печалью подумал он. — Неужели я один-одинешенек?»

Хироси чутко прислушался, стараясь среди хаотических в. сплесков воды и посвистывания ветра различить хотя бы один живой звук.

До него донесся стон, исходящий снизу. Хироси прилип к щели между камнями. Оттуда тянуло хладом, оттуда доносился стон.

— Отец! — что есть сил закричал Хироси. — Отец!

— Это Мисаки! — услышал он приглушенно. — Я здесь один.

Мисаки был личным секретарем отца.

— Где все, где отец? — кричал в щель Хироси, стараясь всем своим существом проникнуть туда, пока жива надежда.

— Никого нет. Я не знаю. Господин Тамура был на задней террасе. Я находился в нижнем зале. Помогите-е-е!

Слова отчаяния подкрадывались к Хироси, он почти потерял сознание. Спасительным оказался стрекот лопастей вертолета. Он вскочил, замахал руками.

— Здесь я! Здесь! — возвращалась в его крике реальность.

Из голубоватой взвеси показался размашистый силуэт. Вертолет обследовал новообразование суши, а Хироси казалось, что это к нему спешит помощь.

Но его заметили. Вертолет завис над ним, прямо на голову стала опускаться люлька аварийного подъема. Поймав ее край, Хироси крикнул наверх:

— Подо мной живой человек!

— Поднимайтесь быстрее! Сюда пошлют команду спасателей!

Увиденное с высоты поразило Хироси еще страшнее. Золотистое прибрежье исчезло, прямо от рваной кромки воды начиналась чернота, без единого кустика, лишь далеко к северу что-то зеленело.

— Кто вы? Как вам удалось спастись? — спросил спасатель с нашивками сержанта Сил самообороны.

— Я Хироси Тамура, сейсмолог!

Лицо сержанта исказилось.

— О вас писали все газеты! Вы дьявол! Вы накликали эту беду! — бросил он обвинения сквозь стрекот вертолета через открытую дверцу.

Только сейчас обескураженный Хироси вспомнил, что ни разу в своих злоключениях он не помянул Бога. Он не знал, что отвечать сержанту, а тот, сжав кулаки, придвигался к нему, будто собирался вытолкнуть через открытую дверь.

Хироси испугался этого.

— Я предупреждал! Я ничего не накликал! Я предсказал беду! — дрожа, кричал Хироси. — Я ученый. Это ваша беспечность!

Спасатель как-то обмяк, и Хироси увидел крупные слезы в его глазах. Когда сержант заговорил вновь, это был уже другой человек.

— Весь северо-восток Хонсю поглотило море. В юго-запад-ной части большие разрушения. После Токио пришел черед Осака и Киото, Кобэ в мгновение накрыло прибрежной возвышенностью. Нигде нет электричества, пожары, не работает телефонная связь, нет воды, изуродованы все дороги…

Куда же мы летим? таким же пустым голосом сиро сил Хироси.

— На военно-воздушную базу Фурукава. Там пока обошлось… — сказал сержант и сел в кресло, забыв о Хироси.

Присел и Хироси, огляделся. Он сразу опытным глазом оценил высокочувствительные сейсмические приборы в рабочем блоке салона. Картина происходящего внизу фиксировалась в мельчайших подробностях. Новые подвижки намечались на севере Хонсю, красные огоньки сейсмоуловителей вспыхивали на схематической карте, похожие на пал в степи. Получалось, с севера Японию методично пожирал дьявол.

«Господи, помоги!» — вспомнил Хироси свою принадлежность к христианам, от которых отказался в день свадьбы. Он вспомнил о могущественном Саваофе от испуга…

Тогда явился монах. Сказал, что пришел из далекого Тибета и несет ему страшное известие: Хироси Тамура — отступник от веры предков, его отступничество несет Японии страшную беду. Хироси не дал себя запугать:

— Подтверди, что ты посланник неба.

Криво обнажив зубы, без слов монах выставил ладонь. На внутренней стороне Хироси увидел наколотый красной тушью значок, похожий отдаленно на иероглиф «день».

— Почему именно я повинен в этом? Мало ли христиан в Японии?

— Ты не имел права, боги даровали тебе великий дар предупреждать о несчастьях. Теперь тебе не будет веры, тебя будут обвинять в них, — бросил монах и немедленно ушел прочь.

«Господи, единственный! Прости меня, хотя я ни в чем не виноват! Клянусь остаток жизни посвятить спасению моих сограждан!» — шептали его губы. Сейчас, как никогда, он верил в Бога.

Вспыхивали огоньки на карте, вертолет летел своим курсом. Слегка покачивало. От незнания своей вины Хироси было горько на душе. «Плохо быть умным», — подумал он отрешенно.

Какая-то деталь насторожила его, когда он перебирал в памяти свои расчеты: цифры выпирали настойчиво, складываясь в непонятную закономерность, еще и цвета радуги о чем-то подсказывали, сбивая: красный-оранжевый-желтый-зеленый-голубой-синий-фиолетовый… По опыту он знал: если какой-то фактор заявляет о себе настойчиво в его мозгу, значит, неспроста.

— Какое сегодня число? — спросил он, оставаясь во власти размышлений.

— Двадцать первое августа.

— Как двадцать первое? — переспросил Хироси. Он хорошо помнил, что брал билет на экспресс «Хикари», который прибывал в Сэндай двадцатого.

— Так двадцать первое, — ответил немногословный сержант, занятый своими делами.

«Выходит, я боролся со стихией целые сутки и в беспамятстве?» — стучало в голове. Хироси схватился за виски.

«…И видел я Ангела… В руке у него была книжка раскрытая, и поставил он правую ногу на море, а левую на землю. И воскликнул он громким голосом, как рыкает лев».

Апокалипсис. Он знал его наизусть.

«…И когда он воскликнул, тогда семь громов проговорили голосами своими».

Семь громов, семь цветов радуги…

Хироси потер виски с силой. Разгадка где-то рядом…

«…где сидит фазан».

Где сидит фазан?

«…И когда семь громов проговорили голосами своими, я хотел было писать; но услышал голос с неба, говорящий мне: скрой, что говорили семь громов, и не пиши сего».

«Каждый охотник желает знать, где сидит фазан».

Красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый. Спектр…

«…И сказал мне Ангел: тебе надлежит опять пророчествовать о народах и племенах и языках и царях многих».

— Дайте мне, если можно, калькулятор, — попросил Хироси.

— Что? — не понял сержант.

— Калькулятор! — крикнул Хироси. — Я нашел!

По лицу Хироси сержант догадался, что ученый на пороге нового открытия, которое может спасти Японию. Он живо поднялся со своего кресла у монитора компьютера и сказал Хироси:

— Садитесь сюда, пожалуйста.

Хироси привычно защелкал клавишами, быстро восстанавливая в памяти свои расчеты. Экран монитора густо заполнился цифрами. Хироси интуитивно выбирал нужные из колонок и, как в компьютерной игре с лабиринтами, дальше и дальше пробирался подземными коридорами, навстречу тайне, навстречу новой опасности.

Глубоко вздохнув, он нажал клавишу результата, и на экране высветилась надпись: «Карта ЗЕТ. Причина катастрофы в критической зоне «Я» в искажении модуляции в полярном пространстве этого радиуса. Эффект отражения. «Китайский синдром».

Хироси отпрянул от монитора с ужасом. Из кабинки пилота возвращался сержант, и он поспешно стер информацию.

— Господин Тамура, — обратился к нему сержант учтиво. — Мой командир запрашивает: сможете ли вы прямо на борту вертолета рассчитать дальнейшее распространение бедствий?

Хироси пришел в себя. За недолгие секунды перед ним пробежала вся его жизнь.

— Я знаю их давно, — устало ответил Хироси. — Немедленно запросите начальство, есть ли у них новые сведения о Зоне русских «Армагеддон-2», известно ли им о голубом свечении в окрестностях Зоны?

Сержант мало что понял, но сказанное Хироси запомнил.

— Сию минуточку. — Чтобы сгладить свою давешнюю вспыльчивость, он добавил: — Если ваш досточтимый отец остался в живых, он сейчас самый богатый человек в мире…

И ушел в кабину пилота.

«Вот так и сидит фазан», — подумал Хироси, отключаясь заново от реальности. Проделанные им расчеты и результат выбили из сил напрочь. Богатства мира не заменят пустоты души.

О новой трагедии в Японии мир узнал с небольшим опозданием. Удивительно, однако землетрясение не породило цунами, будто часть Хонсю размягчилась и растворилась в морской воде, а сегмент другой части поглотил все живое и неживое на этом участке. За этим сегментом простиралась вполне пригодная к жизни территория. Казалось, язва разъела землю, такой страшной выглядела она. Безжизненное пространство.

Просьбу японцев о Зоне рассматривали Гречаный и Воливач лично. Запрос неспроста.

— При чем тут свечение? — недоумевал Воливач, прочитав запрос. — У них земля из-под ног уходит. Нашли время…

— Не скажи, Витя, — по-своему рассуждал Гречаный. — Связь, я думаю, нащупали между нашей Зоной и своей трагедией.

— А что должно светиться-то?

— Люди, например, предметы обихода, сама земля в Зоне.

— Кто отвечает за связь с Зоной?

— Теперь Бехтеренко, — ответил Гречаный и усмехнулся: знал Воливач о Зоне все досконально, и Бехтеренко поручили Зону по его личному распоряжению. С его, разумеется, согласия.

Бехтеренко вызвали в Кремль со всеми документами по Зоне.

— Согласие на водовод даем? — вернулся Гречаный к прерванной до того теме. Страны Европейского Содружества обратились с просьбой наладить водоснабжение из России в Европу. Катастрофа с водой стала не менее ужасной, чем японское землетрясение.

— Даем, — кивнул Воливач. — Проект соглашения ты читал с моими поправками?

— Читать-то читал, — хмыкнул Гречаный. — Только не уверен, что господа хорошие одобрят твои, мягко скажем, yсловия: предоставить то, наладить сё… Это ультиматум, Витя.

— Никакой не ультиматум. В протокольном отделе сгладят мой солдафонский стиль, и получится очень мягкая бумажка: нам бы хотелось просить вашего согласия на участие в переоснащении водозаборников, очистных сооружений и так далее. Понимаешь, да? — Гречаный с улыбкой кивнул. — Мягкая бумажка? Пусть и подтираются. А еще надо бы заложить пункт очистки наших могильников и зон заражения.

— Ох, круто! — сделал дурашливую мину Гречаный. — Водовод из Сибири до европейской границы им и без того влетит в копеечку.

— Это их проблемы, — отмахнулся Воливач. — У них деньги есть, у нас нету, зато вода имеется.

— Стало денег не хватать, — возразил Гречаный. — Японский синдром сработал почище землетрясения. Господин Хисао Тамура на сегодняшний день весит больше всей Швейцарии.

— Стой-ка! — поймал мысль Воливач. — А не увязать ли нам просьбу японцев с европейским соглашением? Японцы гасят наши кредиты в Европе, а мы им — сведения о Зоне?

— Резонно, — согласился Гречаный. — А если они опять Курилы запросят?

— Мы же подписали договор. Вопрос о Курилах закрыт.

— Ты не понял, — закипятился Воливач. — Переселенцы, беженцы, то да это…

— Давай дождемся реакции, — согласился Гречаный. — Но ход твоих мыслей мне нравится.

— В чужом пиру похмелье, Сеня.

Доложили о прибытии Бехтеренко.

Он вошел стремительно. Бывший полковник УСИ мало изменился. Ни солидный пост, ни сидячая работа не прибавили ему чиновничьей солидности. Переодень в камуфляж — и старший группы захвата готов на выезд. «Что за спешка? — читалось в его взгляде. — Забот хватает, а тут еще — срочно с бумагами по Зоне, где ничего не случается…»

— Святослав Павлович, — начал Воливач, — у тебя в бумагах нигде не проглядывает голубое свечение в Зоне?

— Давно зафиксировано. С полгода как. Дневная аэрофотосъемка показала наличие светящихся движущихся объектов, надо понимать, людей; ночью голубоватое свечение по всей территории карьера. Я ведь докладывал лично вам.

Гречаный слушал Бехтеренко отстраненно, словно его это не касается, но на самом деле он ловил каждое слово и следил за реакцией Воливача.

— Ладно, ладно, — остановил Бехтеренко Воливач. Конечно же, перемотал в голове пленочку до конца. — Данные о природе свечения есть?

— Есть, — спокойно ответил Бехтеренко. — Вам устно или письменно?

— Устно.

— Есть. Голубоватое свечение указывает на избыток электрического заряда в слабом электрическом поле. Так перед грозой в воздухе пахнет озоном. Если такой заряд направленного действия, происходит разряд и в обратном направлении. Примерно как происходит выброс газа при выстреле гранатомета. Хуже, когда такой разряд отклонился. Тогда происходит эффект пробоя обмотки конденсатора…

— Не усердствуй, Святослав Павлович, — понял его Воливач и подобиделся. — Что еще по существу?

— В контрольном докладе за прошлую неделю сделан вывод: сползание части острова Хонсю в море напрямую связано с происходящим в Зоне.

Воливач быстро переглянулся с Гречаным.

— Вот, — сказал Воливач, — мы тут голову ломаем, а Бехтеренко давно решил глобальную проблему.

— Это не я, это подчиненные.

— Умничаешь? — выражал неудовольствие Воливач. Разумеется, в Японии станет известна истинная причина их трагедии, и приятный планчик привлечения японских денег может провалиться, не начавшись. Махнув рукой на конспирацию, Воливач спросил прямо при Бехтеренко:

— Как выкручиваться будем?

— А зачем выкручиваться, Виктор Вилорович? — спросил Гречаный. — Давай временно придержим отчет, ничего, мол, не знаем.

— Но знаем же! Наш недогляд!

— Не наш, а общий. Зона — общечеловеческая беда. О ней знали все, только, подобно кроликам с морковкой, грызли и отмалчивались, авось Россия провалится к бениной маме в эту Зону, а мы с морковкой останемся. Мне смысл ясен: в Зоне производят эксперименты с би-кварками и что-то наработали. Я прав, Святослав Павлович?

Бехтеренко кивнул и добавил:

— Счетчики на всех уровнях вокруг Зоны показывают мизерную радиацию, хотя две недели назад в десятикилометровом поясе их зашкаливало.

— Обождем с ответом, — сделал заключение Гречаный. — А с Зоной надо связаться и сказать, каким образом их эксперименты сказались на бедных япошках.

— Согласен, — поддержал его Воливач. — А ты, Святослав Павлович, больше не скрывай от меня таких сведений. Сразу ко мне.

— Мы с вами уже месяц не встречаемся, Виктор Вилорович. А в письменном виде вы распорядились экстраординарные сообщения не посылать. Я звонил вам. Вы сказали — некогда, — неторопливо выгородил себя Бехтеренко. Воливач хотел вспылить, дескать, он весь в мыле, а подчиненные полеживают, но министр внутренних дел имел наготове отрезвляющее сообщение:

— Уровень воды в Байкале понизился после японского землетрясения на тринадцать миллиметров и ежесуточно опускается на два миллиметра.

Воливача поразила немота, а Гречаный привстал в кресле:

— Зато оживились ключевые воды по всей Сибири. Водичка сласть какая…

— Сознательно издевается, а? — повернулся к Гречаному Воливач и потом к Бехтеренко: — Ты, Святослав Павлович, отправляйся с глаз моих, но орден я тебе дам.

— И на том спасибо, — хмыкнул Бехтеренко в кулак: Развернулся и направился к двери. Гречаный крикнул вслед:

— И звание войскового атамана от меня лично!

Бехтеренко развернулся, поклонился, снова четко развернулся и без слов вышел.

— Видишь, какой аналитик вырос? — сказал Гречаный Воливачу насмешливо. — Судских школа… А ты твердил: оперативник…

— Да, круто изменился, — почесал затылок Воливач и опять досадовал про себя, что не сманил Бехтеренко на свою сторону.

Через сутки Бехтеренко докладывал: из Зоны пришел ответ, что японское землетрясение произошло не по вине их экспериментов, а из-за аналогичных в Лос-Аламосе — эффект пробоя обмотки конденсатора, а непосредственно их опыты закончились благополучно еще полгода назад, о чем они ставили правительство России в известность. Тогда это выразилось слабыми подземными толчками в Приморье и на Курилах. В Зоне меры предосторожности соблюдают, чего не сделали в Штатах. Просили также на высоком уровне выразить протест Соединенным Штатам за скороспелые эксперименты. Сначала они стоили американцам расширения озоновых дыр, теперь пострадали другие.

— Зажрался народец, — позлорадствовал Воливач, выслушав доклад Бехтеренко. — Как там в Библии, Святослав Павлович? — и Бехтеренко охотно процитировал:

— «Пойдем, я покажу тебе суд над великой блудницей, сидящей на водах многих; с нею блудодействовали цари земные и вином ее блудодеяния упивались живущие на земле…»

— Да имеющий ухо услышит, — подхватил Воливач. — Бездуховная она вся, эта Америка. Треску много о демократии, а толку-то? Привыкла садиться на ежа чужой задницей, а тут поджарила собственную — обломчик вышел. Помнишь, Святослав Павлович, сколько шума было, что фреон виноват в озоновых дырах? — Бехтеренко кивнул. — Даже ребенку понятно, что озон стягивается перед электрическим разрядом! — выпалил Воливач и только потом сам удивился своим гениальным предположениям.

Он был удовлетворен сообщением из Зоны. Вины России нет. Складывалась крепкая ось Европа — Россия — Япония. А это масса приятных моментов: финансы, оборудование, специалисты, которых Россия разбазаривала задарма в чужие страны, сама оставшись на бобах. Теперь станут возвращаться блудные сыны…

Но это и назревающий конфликт, Соединенные Штаты могут применить силу, а защищаться России сложно.

Со времен распада империи и вновь созданного союза славянских народов российская армия прозябала. Гуртовой делал упор на развитие экономики и финансовой системы, морщил нос при виде перечня нужд Министерства обороны. Курировал его Гречаный, и только ему в заслугу можно поставить модернизацию вооружения и возможность солдатам сносно питаться. Военные стали получать стабильное жалованье, а главное — вели боевую подготовку без показухи. Армия похудела, но стала подтянутой.

Но армии на всю Россию не хватало. Сказалось поколение дебилов, дистрофиков, сачков. Зато отказались от рекрутчины.

«Случится конфликт, будет туговато», — размышлял Воливач и пожалел, что в свое время не поддержал Гречаного, когда тот предложил содержать сто тысяч сержантов вместо миллиона первогодков, как делали это в Японии. Обученный сержант — это отделение взвода при всеобщей мобилизации.

— Готовим ноту Америке? — спросил Воливач.

— Безо всяких, — ответил Гречаный не задумываясь. — Мы им не страусы.

— А если конфликт с последствиями?

— Да и хрен с ним! Я до миллиона казачков поставлю под ружье.

— Ружье не локатор, — осторожничал Воливач.

— Локаторы для армии, а казаку гранатомет — мать родная, танк и БТР коня заменит.

«Не так все просто», — размышлял Воливач.

«Не так все страшно», — думал Гречаный, а вслух сказал:

— Витя, не получится у них это. У них флот есть, у нас нету, армия есть, у нас нету, зато мы жить начинаем по-на-стоящему, а тут мы имеем на два минуса здоровенный плюс. Еще бы с Церковью замириться да коммуняцкую шушеру в распыл пустить…

Воливач не ответил. Между ними установилась нейтральная зона, когда речь заходила о мерах покруче к оппозиции. Годом раньше Воливач думал иначе… Сейчас Гречаный затронул тему сознательно. Воливач вырос среди них, изменить его мышление сложно. Оставь его одного наверху, он править начнет прежними методами.

Слова Гречаного задели его.

— А ты знаешь, как партия уходила на заранее подготовленные позиции? — спросил он, будто нащупывал путь к Гречаному.

— Могу и сам порассказать, — отвечал Гречаный. — Перекачали денежки за бугор и нынче подкармливают на эти средства обормотов. Мы отмахиваемся от них, а они борзеют.

— Это видимая часть айсберга, Сеня. Отступление начиналось под водительством Суслова, Брежнев одобрил его. Он на публике под дурачка работал, а идеям марксизма-ленинизма служил трезво. В его годы фундамент экономической базы был построен, сознание людей запаздывало. Вроде как войска на марше, ушедшие вперед без тылов снабжения. Суслов, Андропов и Устинов разработали стратегический план перехода к обороне. Вывоз кассы, — поморщился Воливач, — это веники, хотя и очень нужные, сохранение кадров — вот была задача. Мишка Меченый и Борька-алкаш как по нотам разыграли спектакль на восемнадцатой партконференции, а народ, глупый, изголодавшийся, наживку и заглотил. Вот он, наш спаситель, против засилья коммунизма восстал! А спаситель пригрел соратников на хлебных местах и кормил за счет дураков. Кадры были спасены. И если б не этот недоумок Триф…

Воливач замолк, а Гречаный услышал в этих словах сожаление. Воспитанный на других идеалах, он считал коммунистическую идею всеобщим обманом. Воливач или сознательно, или специально проговорился: он сожалел об утраченных позициях.

— Бодливой корове Бог рогов не дает, — насмешливо сказал Гречаный, будто не заметил высказанной печали Воливача.

— А и ладно, — с легкостью согласился Воливач и перевел разговор на прежнюю тему: — Так ты считаешь, Сеня, Америка хвост не подымет?

— Убежден. И не оттуда ждать агрессии надо. Она под боком.

— Церковь? — насторожился Воливач.

Будучи прирожденным атеистом, он не считал попов разрушительной силой. Привилегии у нее отняли без особого шума, народ потихоньку отходил от религиозного обмана. Какая ж тут агрессия?

— Церковь, — подтвердил Гречаный. — У меня, почитай, все казаки богобоязненные. Бить коммуняк им в охотку, а выбирать между нами и Церковью не пристало. Книжек они читают мало: если рассказывать о насильственном охристианивании Руси, слушают настороженно. Громить попов они не станут.

— При чем тут громить? У меня и в мыслях не было, чтобы рушить храмы! Они сами уйдут. Театр людей мало привлекает. И никто не позволит попам возвыситься снова.

— А они поступят проще. В человеках уже давно идет брожение из-за слухов о приходе нового мессии спасать землю. Уже давно судачат, где, кто и когда видел мальчика писаной красоты, который говорит умнее взрослых. И церковные генералы не упустят шанса назвать это вторым пришествием Христа, и никто не заметит, что мальчика выплеснули вместе с единоверием. Мы очень слабо ведем пропаганду, Витя. Мы ничего не добьемся, если оставим все как есть. Настоящая свобода начинается с открытых выборов Бога. Вот тогда мы сможем говорить о раскрепощении народа.

— Ну, ты завернул, — озадачился Воливач. — Да убрать к чертовой бабушке всех попов, и дело с концом!

— Казаки на это не пойдут, — напомнил Гречаный.

— Ладно, что-нибудь придумается, — отмахнулся Воливач. Дебри, нарисованные Гречаным, его не манили, наоборот, отталкивали. Он просто не вмешивался в потуги Гречаного пропагандировать ведическую религию, считая это пустым занятием, а какому Богу поклоняться, пусть каждый выбирает сам. И помалкивает.

3 — 11

С необычным заданием Гречаного Смольников справился в срок. Книжным червем он себя не считал, но добросовестно перерыл архивы, мемуаристику, беллетристику и подготовил записку пяти неполных листов.

— Это все? — удивленно поднял брови Гречаный. — Манифест Коммунистической партии раз в двадцать больше, о Библии вообще не говорю. Я же просил тебя создать основополагающий документ о переходе к новой вере, — выговаривал он, тыча пальцем в листки Манифеста новой веры.

Смольников послушно внимал, ожидая паузы для своего соло. Гречаный остановился. Подобное внимание говорило о возражениях, и он не стал уподобляться детсадовскому воспитателю. Вспомнилось, как Бехтеренко держал в заначке изюминки к докладу.

«Учтивый какой Смольников, видать, ошарашить собирается…»

— В моей записке сказано, что патриархальный уклад жизни казаков новой веры не примет, более того, они первые станут источником новой смуты. Такой пример в истории был — стрельцы. Стрелец — один из синонимов зашифрованного слова «ратианин». Если в России слухи о втором пришествии Христа перерастут в поборничество, а мы станем насаждать силой новую веру, гражданской войны не миновать.

— Вот так порадовал ты меня…

— Извините, Семен Артемович, я не закончил. Данные программных исследований показывают, что православие в течение минимум двухсот лет будет набирать силу благодаря внешним и внутренним факторам, станет наиболее почитаемой и агрессивной.

«Нашел я себе теоретика», — с досадой подумал Гречаный.

— Тогда скажи мне, Леонид Матвеевич, труд Судских был напрасным, а Илья Триф молол чепуху?

— Что касается Ильи Натановича Трифа, он всего лишь развенчал божественное происхождение Христа, но христианства как такового не отрицал. Более того, он акцентировал именно на догмате христианской веры, доказав убедительно, что оно в скором времени обретет новое рождение. Что касается работы Лаптева по расшифровке внутреннего текста, это особый вопрос. Если вы располагаете временем, я вас введу в курс.

— Давай уж, — хмыкнул Гречаный. — Обедню мне ты уже испортил.

— Более тщательное исследование записок покойного Лаптева показало, что строится расшифровка на основе теории микросенсорики. То есть к любому произведению можно подобрать ключ. Допустим, концерт для скрипки с оркестром Мендельсона в ключе ми минор.

— А если это картина художника?

— Тогда за ключ берут преобладание одного какого-то тона.

— А литературное?

— Часто употребляемые автором слова. Вы составляете программу для поиска алгоритма, чтобы найти непосредственно ключ. Затем этим ключом отпираете портрет автора и что именно он оставил за рамками произведения.

— Ну-ка, не понял, — заинтересовался Гречаный. — Повтори.

— Перейдем непосредственно к Библии, чтобы понятней было, — не стал метать бисер заумный Смольников. — Для чего составлялась Библия? Чтобы доказать обоснованность божественного происхождения евреев, которых все изгоняют. Это Ветхий завет. Далее появляется Христос, символ обновленной еры. Для чего же он понадобился? Чтобы убедить людей в миролюбии этой веры. Но для чего тогда в начале Библии заложена еврейская Тора, а в конце — Апокалипсис? Чтобы всяк живущий не замахивался на возлюбленных Богом. Это алгоритм произведения. Но автор всегда проговаривается о себе. Так и в Библии. Довольно сложно ответить на вопрос: если вы такие хорошие, почему вас отовсюду гонят? Это как раз смысл произведения, его ключ. Микросенсорика позволяет путем математических преобразований вычленить из основного текста подтекст — его душу. Если душа больна, микросенсорика определит происхождение болезни и назначит лечение. Точно так поступил Григорий Лаптев. Разложил текст Библии на математические составляющие, определил несостыковки — в данном случае определил скрываемые черты характера больного — и получил ответ, из которого следует, что человечеству навязывают болезнь, а лечить ее надо так-то и так-то.

К такой откровенности Гречаный не был готов. Как и многие, он полагал, что кто-то зашифровал текст, знал неведомое, а умница Лаптев нашел его и определил дальнейшее развитие мира, как делал это до него Нострадамус.

— Выходит, шифра нет? — спросил он с разочарованием.

— Есть, Семен Артемович, только никто ничего не зашифровывал специально. ДНК — это своего рода шифр человека.

— Как же тогда Нострадамус без компьютера проведал о тайне?

— Он пользовался древними книгами, в которых были заложены знания, утраченные ныне.

— Ты хочешь сказать, о новой вере там ничего нет?

— Почему нет? Есть. Но я не программист, я подошел к задаче эмпирическим путем, без помощи математики. Прочитал труды по данному вопросу и сделал выводы.

— Тогда объясни, Леонид Матвеевич, как создается новая вера, чистая и реальная, как преподать ее людям, чтобы они не блуждали в потемках и придуманных таинствах? Как сделать людей реально мыслящими? — спросил Гречаный, задетый за живое. Последние слова он произнес по слогам, подчеркивая значимость для него. Он вынашивал в себе, ровно дитя, заботу о людях, а мыслящий Смольников в самый неподходящий момент ударил его в самое лоно. Его не возбудили откровенные слова Гречаного, он продолжал говорить ровным голосом:

— Ответ прост: есть спрос, будет и предложение. Новая вера уже создается. Времена у нас неустойчивые, самая пора для шарлатанов и лжеясновидцев; она еще и становление новой духовности.

— Тогда почему преуспел князь Владимир, насильно крестив Русь? — отстаивал Гречаный свои убеждения.

— Тогда радио не было, Семен Артемович, и телевидения. Темно было, люди верили в непознанные силы, а в газетах не писалось, что религия — откровенная мишура. Попробуйте сейчас пятиклассника убедить в том, что земля плоская и лежит на трех китах. «Дядя перегрелся», — подумает он и вернется к своему компьютеру, взламывать защиту секретной информации.

«Не поспоришь, — про себя согласился Гречаный. — А надо».

— Религия — мишура. Не спорю. Но люди в любом возрасте обожают игрушки. Женщины — брошки, колечки; мужчины — значки и ордена. Игра нужна, человек не бездушный робот, люди всегда будут верить в чудо.

— Но вы сами говорили о реально мыслящих людях.

— Не отрицаю. Однако я говорил и о реальности веры, ее чистоте. Впервые в России появились реальные условия для нормальной жизни всех без исключения. Не было бы счастья, да несчастье помогло. А без объединяющей идеи наши возможности растают как мираж. Коммунисты и Церковь припишут заслуги себе и в конце концов устроят новую свару. Пойми ты, нам нужно знать, как поступить, чтобы этого не случилось. Понял? Ты говорил, что возможна гражданская война. И с этим не спорю. Но я-то от тебя хочу получить другой ответ: как поступить, чтобы этого не случилось? Понял?

— Понял, Семен Артемович. Но почему я должен определять то, что не по силам целому институту?

— Институт — это множество мнений, а мне нужна одна, пусть и ошибочная теория. С чего-то надо начинать.

— Искусственно взращенное долго не проживет, — упрямился Смольников, и это раздражало Гречаного.

— Не переживай, — перешел он на сарказм. — Взращенное в твоей колбе останется жить в колбе. Будем размножаться прежним путем, не искусственным.

Смольников обиделся, но словами этого не выразил. За подобное качество Гречаный уважал его, за умение находить другие решения.

— А если связаться с Момотом? Он автор микросенсорики…

О Момоте Гречаный слышал. Но среди многих дел упустил возможность подключить известного ученого с мировым именем к важной работе. Во всяком случае, Смольников дал нужное решение.

— Умничка, Леонид, — похвалил он. — Договаривайся с Момотом, приглашай от моего имени. И поспешай. Промедление смерти подобно. До президентских выборов нам надобно идею выковать, иначе вылетим в трубу со всеми благими начинаниями.

«Поспешай». С этим мотивом проходила и другая встреча — патриарха с главой Синода Ануфрием. Патриарх чувствовал немочь и торопился оставить после себя надежного преемника. Ануфрий явно не пройдет, упомнят ему многое из прежних грехов, зато другого такого догматика и теософа нет.

— Как мыслю я, Ануфрий, ты ведаешь и печали мои понимаешь, но куда как важно в мире нонешном поспешание, дабы опережать события. На то и столпы наши миру дадены. Переживая гонения и трудности, Православная церковь не потеряла и малости в своих канонах, почему теперь возможно говорить от имени Господа нашего Иисуса Христа и прославлять второе пришествие Его на землю святой Руси.

В отличие от Смольникова, надежды Гречаного, отец Ануфрий не проявлял кондовости и мыслил резвее. Если требовалось поступиться принципами, уяснял это без многотрудных борений рассудка и сердца.

— Все смекаю, владыко, и поспешаю уверенно, — отвечал он. — Паству развратили еретики, отступники, шарлатаны, от имени Единого прикрывающие корысть. Ведомо мне, каким путем идти, какими силами укрепить паству.

— Скор, — оценил расторопность Ануфрия патриарх. — Токмо не спеши силой похваляться.

— Ни малой толикой! — тотчас уверил Ануфрий. — Сохранить в неприкосновенности дары Божьи — моя первейшая задача. Малыми силами века выстояли, а ноне сам Господь надежду нам дает и распорядимся ею прибыльно.

— Скор, — повторил патриарх, и трудно было понять, хвалит он Ануфрия или выражает недовольство. Он пережил многих сильных, пережил их умением выстоять между да и нет. Пожурит за насаждение секса в школах и — будет. Выразит недоумение о передаче церковных земель обратно государству и — станется. Державным посохом никогда не стучал вроде, на колючие глазки отступников не нанизывал, кары небесные не призывал на головы обидчиков. Добрый дедушка!

Отец Ануфрий был его достойным учеником, избранником стал вопреки наветам и зависти. Прочие к власти рвались, осеняя себя крестом, но пряча под рясой собственную выгоду, а отец Ануфрий не личной власти жалел, а власти креста Божьего, власти Ордена избранных. Он отменно источил свою плоть в свальных деяниях, а душу сумел сохранить, и что ему плоть, если еще в семинаристские годы избрал для себя твердо, какой власти отдать себя безоглядно? Потому и патриарх закрывал глаза на многие вольности Ануфрия, видел в нем стержень неиссушимый. Переиграла плоть, вышел достойный слуга Господа.

Оттого и произнесенное «скор» воспринял похвалой Ануфрий.

— Не судите строго, владыко, ибо надо поспешать. Из пещер докладывают братие, что малец подрос и развивается быстро. Подкоп, что провели оне…

— Тихо! — зыркнул глазками патриарх. — Много знаешь? Я этого не знаю, а ты и подавно. Божья благодать лежит на младенце, и в мир он явится, когда будет на то Божья воля. И нет уз сильнее православных. Понял?

— Отменно, владыко! — перевел дух после патриарших наставлений Ануфрий: не туда занесло. Мало ли чем сильнее Церковь светской власти. Пусть кичится до поры….

— А поведай лучше, как там генерал полеживает этот? — спросил патриарх вполне милостиво, сменив тему, будто имя Судских ему неведомо.

— Полеживает, — степенно кивнул Ануфрий. — Признаки жизни подает, скоро из блаженного состояния выйдет.

— Выйдет, — согласился патриарх.

По этому согласию Ануфрий осознал, что противиться возвращению Судских нужды нет и не опасен он ноне, проспал время.

— Что же брат наш? — спросил патриарх, и Ануфрий уяснил чутко, о ком печется владыка: имя Бьяченце Молли никогда не произносилось в освященных стенах, но помнилось обоим как «Отче наш». При общей угрозе раздоры прочь.

— Есть у него задумка малая, — степенно излагал посвященный Ануфрий. — Возвращение генерала блага не даст ныне царствующим, но посеет смятение в умы, ибо длань Божья коснулась его чела.

— Мы знаем, мы знаем, — торопил патриарх, желая не слышать от Ануфрия лишнего.

— А коли случится такое, быть ему изгнанным из пределов Православной церкви, дабы не смущал рабов Божьих.

— Ох, Ануфрий, — колюче хихикнул владыка. — И не тяжко тебе с Божьим посланцем тягаться? Как утверждают еретики — негоже по лебедям палить.

— В том и есть Божий промысел, что испытания Господа велики и затейлив смысл проявления. Только искушает он нас, а в твердости православного духа и есть правда.

— Велеречив, — теперь уже полную похвалу выразил патриарх и закрыл глазки, показывая утомление долгой и плодотворной беседой с понимающим Ануфрием.

Ануфрий поклонился и вышел, неся скрещенные руки на груди.

Войдя к себе, он звякнул в колоколец, призывая служку. Затем дал ему задание разыскать чернеца Пармена и стал дожидаться.

И не в том правильность его поступков была, что потрафил он владыке — это полдела: от беседы с монахом Парменом зависела она полно. Чернец пользовался уважением владыки и не Ануфрию поверял он сокрытое глубоко. Ревнивый Ануфрий добился всего, только не любви патриарха.

Пармен появился, будто вышел из стены. Всякий раз, призывая его, Ануфрий вздрагивал и всегда упускал момент появления чернеца, оттого и вздрагивал. О Пармене перетолков ходило много, приписывали ему чудные дела, но числился он у владыки на особом счету, уклад соблюдал и дурного не совершал. Его не трогали, как стараются не касаться раскаленной печи, на которой можно приготовить пищу и погреться возле. Зачем же приносить себе вред? К тому же высокого сана Пармен не удостоился, и Ануфрий мог побаиваться чернеца в тайне, а на виду заноситься.

— Расскажи, брат Пармен, какие новости в миру, какие ветры дуют, как опять собираются перестраивать светскую обитель свою недоумки? — спрашивал Ануфрий игриво., У владыки расслабляться не след, а с чернецом вольности возможны.

— Выборы грядут, — взялся рассказывать Пармен. — Людям опять захотелось президента. Троица распалась, упряжка порвалась, нужен коренник. Воливачу и Гречаному вдвоем стало тесно.

— Однако умный был еврей, — вспомнил о Гуртовом Ануфрий и хлебнул кваску из лафитника. Пармену не предложил. Он пил особый квасок с нужными травками, залечивающий загубленную в прежние годы простату. Монашки поболе путан трипперком болеют.

— Умный, но не еврей, — кратко сообщил Пармен.

— Сказывали.

— Врут.

— Тогда зачем же?

— Дьяволу служил. Под еврейством его прятал. Малое выказывал, чтобы о тайном никто не проведал.

— Вон оно как… — уразумел ответ Ануфрий и ушел от опасной темы. — А чекистов на цекистов получится заменить?

— Сомнительно. Заново Церкви их не вскормить, а кассу их, воровской общак, троица изрядно выгребла. Это забыть надо. Тут другое должно заботить. Гречаный поручил Смольникову подкоп под Церковь делать.

— Это кто такой?

— Книгочей, сказывают, — пояснил Пармен. — Безо всяких машин разобрался с Писанием. У Бехтеренки служит, в любви у Гречаного. А подкоп этот должен узаконить приход мессии не Иисусом Христом, а возвестником ведической веры. Полковник Смольников, из УСИ.

— Вон оно как… — опять соображал Ануфрий. Всем новостям новость. Пармен не соврет. — Ладно, подумаем, — кивнул он, предлагая этим Пармену продолжить рассказ.

— У Смольникова жена молодая и блюдет себя не строго, однако грехи в церкви замаливает исправно. Не постращать ли?

Пармен не случайно заканчивал вопросом: Ануфрий запрещал настрого вторгаться в мирскую жизнь, как бы ни лукавилось плохо лежащее, не подвигало вмешаться в естественный ход событий. Власть Церкви превыше житейских мерзостей. Знай, но не испытывай.

— Сам решит этот полковник, как с женой разобраться. А почитать бумажки его хотелось бы, — намекнул Ануфрий.

— Даст Бог, — уклонился от прямого ответа Пармен. — Зато о подготовке к выборам известно много. Слух пошел, что Воливач не против побрататься с партийцами, только живя в душевном заточении своем, товарищей верных для исполнения не имеет.

—> Надо бы сыскать, — подсказал Ануфрий.

— Хитер Воливач. Кроме Судских, никого к себе не допускал.

— А вот как Судских оклемается, будет он верным Воливачу? — проверял на Пармене свои догадки Ануфрий.

— Ни Боже мой! — возразил Пармен. — Он в путче самостоятельно карты Воливачу смешал, отчего пришлось тому изображать демократа. Двуликий Янус. Надежен, но упрям Судских…

— И я то думаю. А свара будет. И дела нет нам до мирских ухищрений, — говорил Ануфрий, искоса карауля Пармена.

— На все есть воля Божья, — поддакнул Пармен.

«Бога поминает, а не крестится, — не первый раз отметил Ануфрий. — Маленький, хиловат даже, а жилы крепкие…»

— А Гречаный победит? — вильнул он опять, давая новый курс — Богу он угодней.

— Ошибаешься, брат Пармен. Хорош был бы Воливач на этом месте. Жаль, товарищей нет. В таком разе нужно лучше казачков к Церкви привязывать. Гречаный еще не казачество. Только не прост он.

— Вестимо, — согласился Пармен. — Его доверенные люди по куреням доставляют неугодную Православной церкви литературку. О вере древней, о богах прежних…

— Замолкни! — гаркнул Ануфрий не свойственным себе голосом. — Скверну сеешь!

— Что слышал, — не испугался Пармен.

— Так препятствовать надо!

— Не пускают братию в курени и слободы.

— Способный ты, где Ануфрий сам может, а когда еще подсказывал, за пределами слобод подвергать сомнению еретические измышления, — диктовал Ануфрий. Пармен слушал вполуха.

— Не моя забота. Синоду решать, ему и делать.

Ануфрий не возразил. Пармен прав, тягаться с ним не стоит. Еще и от владыки нагорит…

— Иди и думай, — нашел он начальственный выход.

После ухода чернеца Ануфрий поразмыслил над беседой с Парменом, прихлебывая травяной квасок из лафитника. Независим Пармен. Не уличен в мерзостях и независим. Прощает ему владыка независимость.

«А по что? — вздыхал Ануфрий. — Я догмат ведаю, уважения сподобился, а чернец этот таинствами, надо полагать, обладает. Вон как патриарха седьмой год от хвори спасает, давно бы без него преставился, прости Господи», — резво закрестился Ануфрий за содеянное в мыслях зло.

Ввечеру он долго молился, увязывая помыслы свои с молитвою. Так хотелось ему власти полной, чтобы не себя, а Православную церковь укрепить, сделать ее державной и славной подлинно, чтобы карать отступников, искоренять неугодное…

Укладываясь, он еще долго вздыхал.

«Двойственной жизнию проживаю отпущенный Всевышним век и в обеих жизнях Божье начало едино и непреложно», — успокоил он себя. Уже засыпая, двойственность его дала знать о себе самым неподходящим образом: плоть крайняя зашевелилась и восстала.

— Господи, обереги! — сорвался Ануфрий с постели, кинулся к образам. — Не хватало мне заново в блуд сорваться…

Отвлекая себя не столько молитвой, сколько делами ушедшего дня, он припомнил и беседу с Парменом:

«Кого это Гречаный по куреням посылает, такого умного? Язви тя в душу… Сказывали, где побывает, народец блюсти православие перестает, отпадает от Церкви…»

С тем и заснул. А Гречаный в сей поздний час как раз принимал такого посланца, Ваню Бурмистрова. Ходил он уже в казачьих полковниках', а звали его по-прежнему Ваней. Без намеков на простоватость, ласково, хотя действительно простоты общения он не растратил, но изменился существенно. К прежней общительности прибавилась молодцеватость, какую дает особая форма военного человека.

Красовался Ванечка в полевой форме донцов с полковничьими погонами да еще и с нагайкой за правым голенищем сапога. Был он вполне доволен и формой своей, и переходом в казачество, раскопав в биографии принадлежность прадеда к донцам.

Выполнял он особую миссию не столько личного посланца атамана Гречаного, сколько Божью: разъезжал по слободам со товарищи и рассказывал о древней русской вере, которую князь Владимир попрал, охристианив народ, о казачьем Спасе, охраняющем казака от напастей, о славянах вообще, кому чести и храбрости не занимать, а чужой веры тем более.

— Ну, как работалось? — улыбаясь, спросил Гречаный. — Гляжу, нагаечкой обзавелся?

— Нагаечка — это особый случай, а работалось славно, Семен Артемович. Казаки целиком идею принимают, еще и меня просвещают. Вы меня наставляли: поаккуратней с православными, а люди без нас, оказывается, несостыковки церковных канонов нашли. Спрашивают: чего вдруг мы петь должны «Коль славен наш Господь в Сионе»? А постоянное упоминание еврейских обычаев? Мы, говорят, ко всем без исключения настроены одинаково уважительно, однако это не означает, что можно русскому на голову сесть вместе с пришлым Иисусом. Мусульмане с Аллахом напрямую общаются, буддисты вообще со всеми богами запанибрата, евреи никого к своему Яхве не подпускают, а всех русских вроде как в прихожей держат, через посредника заставляют общаться. Почему?

— Полмира таким образом, — добавил Гречаный, не убирая улыбки.

— Семен Артемович, а чего ради я за полмира отвечать буду? Нравится им в рабстве быть, пусть живут, а нам хватит. Я потому с большим удовольствием ваш наказ исполняю. И понимают правильно.

— Нагаечки не требуется? — со смехом спросил Гречаный.

Иван сел, подбоченясь, и в, свою очередь, спросил серьезно:

— Семен Артемович, а что вы знаете о нагайке?

— Особо не задумывался, — пожал плечами Гречаный. — В прежние годы революционных болтунов и смутьянов по спинам охаживали.

— Ан нет, господин атаман, промашечка у вас, — с удовольствием дождался своего момента Бурмистров. — Как поучал меня потомственный казак, писарь войска Донского Сивогривое, нагайка не кистень, а казак не омоновец. Не отрицаю, что верно, то верно: на большевичков в свое время казачки страху нагнали крепко. Лейба Троцкий не простил им того страха, какой пережил в молодости от нагайки. Когда он писал, что «казаки должны быть уничтожены как народ, способный к самоорганизации», он сознавал, что в 1905 году дорогу к власти большевикам закрыли не казацкие нагайки, а их организованность. Это он, Свердлов, Каганович и прочие лейбы распустили слухи о казачьих зверствах, чтобы народ боялся своих же граждан, чтобы извести под корень свободолюбивых казаков, единственных в те времена живущих не по рабским законам. И нагайка в большевистских мемуарах вырастала до мощи омоновских дубинок РП-73.

«Гляди, как складно излагает, как живо и точно! — дивился Г речаный, слушая Бурмистрова. — А Смольников так и не докопался, почему такая ненависть была у большевистских лидеров к казакам».

— С чем сравнима нагайка? — переспросил он, прослушав последние слова. — С РП-73?

— Абсолютно верно, — кивнул Иван. — Эта омоновская дубинка обладает силой удара в тонну, а узаконенная нагайка, имея сто пятьдесят граммов веса, всего лишь седьмую часть. И кто страшнее?

— Как понимать — узаконенная? Твоя вот нагайка мала, а я сам в харьковском музее видел образец: цепь с полметра и гирька граммов на двести в конце. Так и написано под ней: сердечник казацкой нагайки.

— Так музей-то коммунячий! — счастливо отвечал Бурмистров. — А Сивогривов показал мне «Приказ по военному ведомству № 125 от 27 мая 1895 года», где есть описание конского снаряжения с принадлежностями для нижних чинов, гвардейских, прочих конных, казацкой артиллерии, кроме собственного Его императорского Величества конвоя. О нагайке в этом приказе сказано: «Плетенка должна быть одной четверти вершка в диаметре, рукоять из дерева одной четвертой вершка толщиной и не более десяти вершков длиной. Вес полной нагайки тридцать пять золотников». Это около ста пятидесяти граммов.

— Ну, Ваня, заматерел! — довольным смехом закатился Гречаный. И уже серьезно спросил: — Но нарушения ведь были? Утяжеленные нагайки делали? А сабли наголо?

— Это где вы, Семен Артемович, в армии вообще видели рядовых, которые своевольничали, а сержанты потворствовали? Представьте строй, а один солдат с расстегнутым воротничком. За это, сам помню, два наряда вне очереди и к маме не ходи. А тут казаки, где старшина ни родства, ни заслуг знать не хочет, лишний сантиметр шинельки за версту увидит и пороть велит безо всякого, а тут — нестандартная нагайка… А про сабли наголо — вообще вранье. Казацкое правило: шашку без нужды не вынимай, без славы не вкладывай — во все времена исповедовали. Военное правило. А зачем шашки нужны, если подстрекатели будоражили народ безоружный? Да казак сроду на сопливого юнца или чахлого студента оружия не подымет! Оплеуху или нагайкой вдоль спины, куда ни шло.

— А боевики? Не чахлый был народ, не трусы…

— В самый корень, Семен Артемович. Чтобы защищаться от боевиков, вооруженных, кстати, револьверами и стальными прутьями, казакам-сверхсрочникам разрешалось — понимаете? Разрешалось! — вплетать в кончик две пули. Такой удар успокаивал боевика минут на пятнадцать — двадцать до подхода жандармов и полиции. Казаки о смутьянов руки не марали, этим жандармы занимались.

— Так утяжеляли все же нагайки? — для себя прояснял картину Гречаный, Ивану он доверял всецело.

— Объясняю, — важно отвечал Бурмистров. — Казака призывали в полк двадцати одного года от роду, а нагайки с пулями доверяли только сверхсрочникам. Потому что молодой казак еще не имеет сострадания к чужой боли, может погорячиться и грохнуть обидчика насмерть. Это у нас восемнадцатилетние омоновцы орудуют дубинками без сожаления. И без духовности в первую очередь. Нам, омоновцам, что водка, что пулемет — лишь бы с ног валило…

— По-твоему, казаки взяли большевиков в 1905 году на испуг? — перевел разговор в прежнее русло Гречаный.

— Святая правда. Их боялись как организованную нравственно и духовно силу. И сейчас боятся. Вот еще что важно: люди Воливача стали пугать народ казаками, и коммуняки пугают. Смотрите, Семен Артемович, едва шушера всякая и жидво стало под демократов маскироваться, Дзержинскому петлю на шею враз надели, с постамента сбросили, а памятник, где озверевший якобы казак порет нагайкой безоружную ткачиху, по сей день стоит, чьи-то подлые ручонки цветочки к нему носят. Явная промашка. А ведь Дзержинский добра много русским сделал, воевал с контрой, а расстреливать дворян, государевых чиновников и прочий зажиточный люд велели чекистам лейбы да наши тупорылые типа Зиновьева и Каменева. И не они ли потом селились во дворцы, обставляясь награбленным? Каменев, сучара, один с бабой дворец занимал, а простым смертным отдавали такой человек на пятьдесят: коммуналка, видите ли, народ сплачивает, а мне, мол, думать надо за всех смертных. Правильно Сталин им бошки поотрывал, это не коммунисты, а прихлебатели из миски Карла Маркса.

— Ой, Ваня, — шутливо схватился за голову Гречаный, — уезжал ты по станицам тихо…

— А чего, Семен Артемович? Я только теперь стал погоны свои с достоинством носить, формы не стыжусь, как прежде, и превращать казака из защитника Отечества в опричника не позволю.

— Не позволяй, — серьезно ответил Гречаный, а про себя думал: добрый помощник вырос. С удовольствием думал.

— У прадеда были награды? — спросил он.

— Еще какие! — разом воспрянул Бурмистров. — Полный георгиевский кавалер! Я ж откуда род свой исследовать стал — в списках на стене Георгиевского зала фамилию Бурмистрова нашел!

— Имеешь право носить награды прадеда.

— Не буду, Семен Артемович, — спокойно ответил Иван. — Пока не имею права. Это я для себя так решил. Мой прадед Степан Сильверстович на Шипке первого Георгия получил, под Плевной второго и под самым Стамбулом третьего. Боевые награды, хотя и дадены за освобождение братского болгарского народа. А мы пока не воюем…

— И слава Богу, — серьезно ответил Гречаный, поднимаясь. — Спасибо, Ваня, за службу, а за науку особенно.

— Не за что, — беспечно ответил Бурмистров.

— А как приживается новая вера?

— Пока никак. Пока наш Смольников из пальца документ высасывает, старая как жила, так и живет.

— Сложно переход делать, — оценил его слова Гречаный.

— Это вы не о том, Семен Артемович. Русских и славян вообще дважды православными сделали. А старая вера — ведическая. Ребята развозят по куреням «Ригведу», и что удивительно, прочитают люди и говорят: вот это подлинно православная вера, а иисусик примазался к ней, и церковь с тех пор голову нам морочит абсолютно не русским духом, а жидовским.

— Иван Петрович, — мягко, но полуофициально сказал Гречаный, — настрой у тебя хороший после этой поездки, лишь одно слух режет: больно ты на евреев ополчился.

— А чего с ними миндальничать?

— Обожди, доскажу, — жестом руки остановил Гречаный. — Искать свои беды в чужих происках — последнее дело. Мы ведь сами позволили сесть на голову себе, а потом завопили, что дышать тяжело. В «Ригведе» нет призыва к уничтожению людей людьми, и не злоба накопилась от наших бед, а величие. Понимаешь?

— Хорошо понимаю, — кивнул Иван. — У вас получается так: если евреи нам дыхалку перекрывают — это одесский юмор, а если мы их на место ставим — это антисемитизм. Я не призываю истреблять их, я перед Ойстрахом шляпу всегда сниму, поклон до земли отвешу Ростроповичу, а Ротшильдам кланяться не обязан и засилья мойшев на русской земле терпеть не собираюсь. Пусть Ойстрах услаждает русский слух во славу своего народа, а «зеленые попугаи» пусть на своих шестках рассаживаются. И знают это…

3 — 12

Толмачев первым заметил изменение цвета кожи Судских. И не это было удивительным, а другое: каждые четыре дня он розовел, бледнея постепенно, и снова розовел. Каждые четыре дня профессора Луцевича ставили в известность, он приезжал, однако чуда не происходило. Подобно заре, цвет кожи постепенно бледнел и на третьи сутки принимал обычный восковатый оттенок, чтобы утром четвертого дня стать розовым.

Луцевич пожимал плечами и уезжал. Симптомов пробуждения не было, кроме непонятных этих.

Как правило, ограниченные люди недоверчивы, и Толмачев стал искать подвох, а не исследовать симптоматику. Вышло, что изменение цвета кожи приходится всякий раз на ночное дежурство Сичкиной.

— Сичкина, — прищурившись, допрашивал он, — почему именно ваше дежурство знаменательно?

Женя Сичкина за себя умела постоять. Будь Луцевич на месте Толмачева, она бы принялась мямлить, краснеть и в конце концов плакать, а Толмачев ни в один из разрядов мужчин по ее классификации не входил, и она отвечала кратко:

— Есть дежурный врач, его и спрашивайте.

Дежурный врач обычно спал, если не случалось происшествий, поэтому отвечал также уверенно:

— Все в норме. Приборы регистрируют, мы отслеживаем.

И демонстрировал контрольные ленты.

Ничего не добившись, Толмачев все же сделал вывод: Сичкина знает причину. Однако доказать не мог. Пусть Луцевич думает…

Зато каждое утро после дежурства Женя Сичкина могла видеть обожаемого профессора. Влюбленность не проходила. Мужчины у нее не переводились, естество требовало, а обладать богом оставалось мечтой желанной.

Потихоньку стал о чем-то догадываться и Луцевич, приехав в очередной раз через четыре дня. Внимательно посмотрев на медсестру, он ничего не сказал, а Сичкиной позже пришлось пить валерьянку.

Еще раз Луцевич исследовал каждое показание, все диаграммы, осмотрел участок головы, откуда выводили злополучную последнюю пулю, и ничего сверхважного не нашел, но велел подготовить для себя уголок. Каждое четвертое дежурство он будет оставаться в реанимационном блоке вместо врача.

Женя Сичкина задохнулась от соблазнительных картинок совместных дежурств. Она добилась-таки своего!

— Женечка, вы скрасите мое ночное бдение? — спрашивал Луцевич, разглядывая вены на руках Судских. И ладно, что так, иначе бы ей потребовался нашатырь, и, возможно, не видать тогда Сичкиной прелестных картин наяву. Она почти прошептала в ответ:

— Все бдения, Олег Викентьевич.

— Думаю, достаточно будет одного.

Сичкина чуть не умерла.

— Вот и чудненько, — произнес Луцевич. То ли вены Судских ему понравились, то ли покорность медсестры. — А дежурить мы с вами будем очень интересно, — продолжил Луцевич, и Женя сомлела от сладостных картин. Луцевич выпрямился и повернулся к Сичкиной. — Никакого секса. А страдать будем оба.

— Как страдать? — не смогла сдержаться Сичкина. — От любви?

— От нервов. Как все болезни. Один сифилис от любви.

— Я порядочная женщина! — вспыхнула Сичкина: созданный мир соблазнительных утех рушился на глазах.

— Не сомневаюсь. Только в нынешнем мире творятся чудеса. Вот, к примеру, последний случай. Юноша загибается от СПИДа, хотя девственник и даже импотент.

— Как же это? — испугалась Сичкина. Ей всегда было жаль недолюбивших и не любивших вообще.

— Никто не знает. Однако выяснилось, папаша был изрядный ловелас и премерзко обращался с женщинами. Женский батальон в полном составе взывает о мщении и сыплет проклятия на голову папани. Оральный, выходит, способ заражения. С небольшой разницей.

Сичкина разницы не уловила, но едва устояла на ногах. Слава Богу, Луцевич вернулся к Судских и не заметил перемены в Сичкиной.

— Как там, Игорь Петрович, не пора ли нам пора то, что делали вчера? — воззрился он в лицо Судских, ожидая ответной реакции.

— Тогда пошли, — сказал Судских, будто они вели перед этим долгую беседу.

Профессор округлил глаза, Сичкина свои закрыла. Ей стало плохо.

— Куда? — спросил Луцевич, преодолев недоумение.

— Тебе виднее, — ответил Судских. — Пошли к твоим гуриям, коль Всевышний, как ты говоришь, не препятствует этому. А к нему?

Сичкина ойкнула.

— К нему еще рано, — отвечал Луцевич. — Сам позовет.

Луцевич понял: Судских разговаривает с кем-то в ином мире, и от него, реального, требуется дать точный ответ, чтобы не взбеленились самописцы приборов и процесс восстановления шел естественным путем.

— Он сам нас найдет, — решился Луцевич.

После этих слов наступило заметное облегчение для всех. Судских больше не говорил. Луцевич уяснил картину и был доволен, а Женю Сичкину перестало трясти.

— Женечка, вы расскажете мне, о чем вы беседовали с Судских? — подступился к медсестре Луцевич.

— Клянусь, Олег Викентьевич, ни о чем мы не говорили, — защищалась Сичкина. По обыкновению, Луцевич просил оставлять его один на один с Судских, лишь сегодня он специально оставил медсестру, почему и разговор складывался откровенным.

— Тогда чем занимались? — как о прогулке спросил Луцевич.

— Ничем, — стояла на своем Сичкина.

— А все же?

Женя собрала всю свою решимость:

— Если проводите меня домой, тогда расскажу. Для науки это важно.

Луцевич другими глазами посмотрел на нее и сделал вывод: влюбленную женщину ожесточать нельзя, иначе Судских не жилец.

— Что ж, — решился и он. — Если это важно для науки, я даже поднимусь к вам. Какой этаж?

— У нас скоростной лифт! — возликовала Сичкина.

— Вот и правильно, — уже без них промолвил Судских. — Пойдем, Тишаня, прогуляемся. Может, Его встретим… А ты видел Его?

— Единожды. Только в яви Его не увидать. Как сон это. Будто идешь по луговине, и вдруг выплывает пред тобой образ. Видеть видишь, а потрогать нельзя. И видеть Его можно живым только раз в жизни, в момент рождения души.

— Души?

— Души, — подтвердил Тишка-ангел. — Когда человек появляется на белый свет, его душа живет уже девять месяцев и Сущий присутствует в момент ее зачатия. Всегда. Не случайно древние народы считали день рождения человека с учетом девяти месяцев в утробе, а мать знает точно, когда ребенок зачат…

— А как Он везде поспевает? На земле в одну секунду рождаются тысячи душ.

— А зачем ему торопиться? — засмеялся бестолковости Судских Тишка. — Мы в Нем живем, Он в нас и всегда с нами, если мы не продали душу дьяволу. Ты бы, Игорь свет Петрович, о другом задумался: почему человеку отведено девять месяцев до появления?

— Процессы, думаю, такие нужны. Кроликам полтора месяца отведено, кошкам — три, человеку — девять, а слонам — того боле. Почему?

— Про слонов ты, княже, хорошо вспомнил. Стало быть, не человек самый-самый, а слоны?

— Тишка, давай рассказывай, чего томишь? — вслед за своим ангелом рассмеялся Судских.

— Расскажу, княже, слушай. Действительно, на земле одни слоны дольше человека вынашивают плод потому, что они остались жить после Потопа. Несколько изменились только. До Потопа женщина вынашивала дитя полтора года, так в древних ведических книгах было записано, и жил тогда человек лет под тысячу — это и в Библии есть. Потом изменилась сама жизнь, изменилась и наследственность.

— Генетический код, — подсказал Судских.

— Он самый, — поддакнул Тишка уверенно. — Наслышаны. И чтобы зародилась душа, заполнила все клеточки тела, стало хватать всего девяти месяцев.

— Получается, — озадачился Судских, — если случится новая катастрофа, мы превратимся в кроликов?

— Ты очень прав, княже, — серьезно подтвердил ангел. — Не допусти этого…

Они поднимались выше и выше по белесым ярусам. Светлело. Так высоко Судских еще не взбирался. Сердце предчувствовало необычное — предчувствие легкого сна, после чего все сбывается. Его ангел был рядом, за его спиной умилительно подрагивали крылышки, похожие на стрекозьи в теплом летнем мареве…

— Остановись! — прозвучал твердый голос.

— Ох ти мне! — присел от неожиданности Тишка.

Пред ними возник архангел Михаил в своем греко-римском облачении, и крылья его не в пример Тишкиным выглядели по-военному внушительно и крепко.

— Рановато засуетились, — строго произнес Михаил.

— Извините, — пробормотал Судских. — Мы прогуливались.

— Немножко, — добавил Тишка.

— Ты, малец, ступай в казарму, — обратился к нему Михаил, — ас ним я сам займусь.

— Началось, — с тоской прохмолвил Тишка.

— Что началось? — не понял Судских.

— Ариман нарушил условия, кончилось перемирие.

— Дьявол сошел на землю, — пояснил Тишка. — Битва грядет. Прощевай пока, Игорь свет Петрович. Остерегайся, но я завсегда рядом, если в беду попадешь, хоть и в ратники ухожу.

Судских подивился превращению легкокрылого ангела своего в ратоборцы: с мечом у пояса, на ногах поножи, панцирь на груди светлого металла, как и меч, прочный и даже крылья стали крепче.

— Не рассусоливай! — грубо напутствовал архангел Михаил, и Тишку будто ветром сдуло.

Едва он исчез, Михаил спросил строго:

— Что тебе надо от Всевышнего?

— Решать пора, вернуться или остаться.

— Так решил, в какую сторону?

Судских видел по лицу архангела, что ему явно некогда, а его ответ не готов.

— Я, кажется, чего-то еще не знаю, — ответил он честно.

— Не кажется. Это так. Пойдем. Времени в обрез. Пока Симон и Гавриил готовят ангелов к походу, я уступлю тебе. Пошли.

— Куда? — естественно, спросил Судских.

— Сам должен увидеть, во что Всевышний оценил раздвоение души. Тогда и делай вывод. А на будущее скажу, если без меня возвращаться будешь: ты можешь перенести свою встречу с Господом на следующий раз.

— Я не хочу на следующий раз.

— Помолчи. Не твоего ума дело. Тогда с тобой в этот раз не случится смерти. Что бы ни случилось.

Он говорил на ходу, и Судских вслед за ним спускался ниже и ниже по темнеющим с каждым шагом ярусам.

— Смотри, запоминай и ничего не спрашивай. Только со мной ты можешь пройти все ярусы и не подвергнуться притяжению нечистой силы. Тишка слаб, а ты подавно…

Судских припомнил слова Тишки: «Даже со мной нельзя туда попасть. Зело гадкие места».

Они прошли через галерею, где бывали с Тишкой. На миг он увидел лицо с затаенной усмешечкой и догадался: молчаливый маршал влачит свою судьбу дальше, и не освободиться ему от тяжкого груза. Много знал он, за многое ответчик… В галерее было темновато, лишь багровые блики вырывали из темени отдельные тени. На миг он увидел знакомый лысоватый череп, склоненный над огоньком.

— Владимир Ильич? — невольно воскликнул Судских.

— Я, батенька, — грустно ответил унылый человек в мешковатом костюме. — Сморчки вот подвариваю, лечусь…

Судских разглядел спиртовый примусок и кастрюльку-ма-нерку.

— У меня очень болит голова, а сделать хотелось бы еще много.

— А где ваши экстраврачи?

— Врачи? Меня еще в Швейцарии напичкали гадкими снадобьями, превратили в наркомана, я боялся говорить о главной, надеялся успеть и обмануть время.

— Сифилис?

— Кто придумал эту глупость? — возмутился он. — Я с пятнадцати лет импотент, последствие вульгарного онанизма, это не важно, а страдал я от наследственной нейроцирку-ляторной дистонии, и все об этом знали. Но я был одержим идеей, и всем это нравилось. Я сгорел от чрезмерного труда выглядеть сильным и здоровым. Голова болела всегда и теперь болит.

— А за Россию она у вас болит?

— При чем тут Россия? Я мыслил глобальными масштабами. Россия — испытательный полигон, вожди ей теперь не нужны. Один покой…

— Не задерживайся! — грубо поторопил архангел Михаил. — Этот плут даже здесь придуривается, врет, боится попасть ярусом ниже, а объясняет свое плутовство на обычный манер: хотелось, как лучше, извините, не получилось. Всевышний распорядился держать всех плутов вместе. Нет от них проку ни там, ни здесь…

Пока он говорил, увлекая Судских по наклонной галерее, промелькнули в каморках, словно в купе ночного экспресса, Бухарин, Троцкий, Менжинский, Свердлов, еще кто-то с намасленными плешами и столь же масляными улыбками учтивости. Здесь они улыбались, там обрекали на смерть и голод людей. Каждый что-то варил на примуске или спиртовке, помешивал что-то в кастрюльке или мензурке. И что-то пога-ненькое было во всем этом действе. Бывшие вожди прихватили с собой заботу о чреве, никак не речи и манифесты, их естество осталось земным — пожрать. Ради жратвы они готовы были маскироваться под кого угодно и даже под порядочных людей.

«Здесь только наши?» — подумал Судских, и архангел Михаил ответил, будто читал его мысли:

— Здесь те, кого ты хотел увидеть, кому не доверяешь.

Ярусом ниже багровые блики исчезли, гниловато-зеленое свечение заменяло свет. Тени здесь не передвигались, а текли медленно из стороны в сторону.

— Боже! — приглушенно воскликнул Судских, и архангел Михаил оборвал его резко:

— Молчи! Молчи и наблюдай.

Мимо проплыла тень, размазанная в плоскости. На следующей Судских сосредоточил внимание, отчего тень подобралась, поджалась, стала узнаваемой, как и его деяния познались после его смерти.

«Никита! — догадался Судских. — Вечный Иуда, недоучка, дилетант, возомнивший себя пупком земли. Так тебе и надо!» — не стеснялся Судских.

Размазанной медузой проплыл Борька-алкаш, к нему в ноги пристроилась некая рыжая личность, за ними скользил ужом Мишка Меченый. Они даже не скомпоновались при звуке твердых шагов архангела Михаила. Слабые там, здесь им вовсе не хватало усилий.

— Последний нижний ярус, — напомнил архангел.

Они двигались в кромешной темноте. Судских ощущал, что сверху каплет, снизу подсасывает и мерзкое зловоние превращает низ и верх в единую неживую субстанцию. Он не различал лиц, хотя тени роились вокруг плотно, буквально наталкивались на них в торопливой поспешности высказать немую просьбу или пожаловаться на кого-то.

«В самом нижнем ярусе те, кто способствовал подлым», — вспомнил Судских Тишку-ангела. Он не различал их, не знал прежде, может, некоторых. В жизни они промелькнули и забылись живущими, хотя от них во многом зависела жизнь людская. Они обвешивали мыслящих, подкручивая весы Фемиды, сладко ели и пили, переводя добро в дерьмо, не заботясь о наследии, плодя себе подобных, кичливых от наличия для них созданного болотца. Они были ничем и всем одновременно, скрепленные диффузийными связями, мешая сильным выбираться наверх. Они застолбили себе места на престижных кладбищах, и все равно их не хотели знать живущие.

«Что же такое жизнь? — отвлекал себя от гнетущих картин яруса Судских. — Ради чего она дается, и нужно ли свершать, осиливать бытие, поднимаясь над себе подобными?»

— Таков закон вечности, — услышал он голос, не принадлежащий архангелу Михаилу.

«А если я не хочу жить в болотце, значит, я другое существо из другой среды, где чище и просторней?»

— Вот-вот, — прозвучал тот же голос с усмешкой в лад мыслям.

«Выходит, Всевышний создает нас в болоте и хочет, чтобы мы самостоятельно выбирались из него?»

— Эволюция мироздания, — подытожил прежний голос. — Выживают сильнейшие, осваивая новую среду.

«Выходит, Адам…» — блеснула догадка в голове Судских. Кстати, стало светлеть впереди: архангел Михаил вел его наверх.

— Про Адама не надо, — остановил его тот же голос, но Судских не внял предостережениям, вспомнился старый спор с Гришей Лаптевым по поводу библейского происхождения человека: «Не так все было, читайте Библию внимательней! Сначала Бог создал людей в последний день своего бдения, сказал им: плодитесь и размножайтесь. Потом он лег отдыхать и, выспавшись, взялся творить Адама, а позже Еву. Была попытка создать пару чистых и… не получилось».

— Не твое дело, — пророкотал прежний голос. — Посмотрю, как ты справишься со своим. Считай, доверяю тебе создать чистых.

Усмешка при этих словах была ощутимой и язвительной.

— Пошли отсюда, — буркнул архангел Михаил. — Покажу тебе сильных.

В новом ярусе, наполненном голубоватым свечением, фигуры двигались неторопливо, естественно или сидели в степенных позах, занятые самими собой. Никто ничего не готовил на примусках и спиртовках. Судских уже обратил внимание, что в каждом ярусе фигуры и тени живут отдельными жизнями, даже сталкиваясь или сплетаясь, они двигались куда-то без цели, не замечали преград, в голубоватом ярусе перемещения были наполнены степенством, заранее предупреждались столкновения.

Никого из увиденных Судских не признал. Какой-то плечистый мужик в крестьянской поддеве показался знакомым, но смутно.

— Ты спрашивай, здесь можно, — подбодрил архангел.

— Кто эти люди? — тотчас слетело с языка Судских.

— Видишь как? — без веселости улыбнулся Михаил. — Слона и не приметил… Я специально привел тебя сюда, чтобы вспомнил ты, кому обязан родом. Тот простоватый в поддеве — Минин.

— А Пожарский? — спросил Судских, привыкший сочетать эту пару в целое.

— Здесь чистые души, соль земли. Пожарский — князь, он в другом ярусе, он венчал дело. Это разные вещи. Всевышний распорядился дать ему другую жизнь. Если сможет, очистится.

— А это кто с бородищей?

— По сану борода, — подчеркнул архангел. — Ослябя. Вопреки обету взял меч на Куликовском поле, не убоялся гнева Всевышнего ради Отечества. Всевышний отпустил ему грех.

— Здесь, однако, воители собраны?

— Догадливый, — похвалил архангел. — Только не совсем. Здесь ратиане, кто в неровный час ремесло на меч меняет. А Пифагора здесь нет потому, что он не защитил своего ремесла, хотя Всевышний даровал ему ярус просветленных. Нет и братьев Ползуновых потому, что задумку с паровой машиной воплотили, а грамоте учиться не захотели, уповали на одну милость Всевышнего. Вот российский паровоз позже других и прибыл.

— А чем лучше этот ярус, чем для просветленных?

— Живые они. Только забытые. Вспомнят о них, вернутся снова на землю и пользы принесут много.

— А христоносная душа, почему ее здесь нет?

Архангел Михаил глянул на Судских из-за плеча, усмехнувшись:

— Тебя здесь тоже никогда не будет. Кесари с самой чистой душой сюда не вхожи. Здесь только жившие в простоте помыслов, без лукавства, а восхождение в помыслах — лукавство. Но не грех.

— А я с чего лукавый? — слегка обиделся Судских.

Михаил явственно ухмыльнулся:

— Ты еще никакой. Отмеченный печатью Всевышнего, и только. А что из тебя получится, сам пекарь. Тайну моего ключа и меча знаешь, а умудришься щитом моим прикрыть чистые души, быть тебе моим соратником.

— Вот даже как… — непонятно расстроился Судских. — А мне хотелось прожить спокойную жизнь.

— Всем хотелось. Я в архангелы не с дружеского пира попал.

Голубизна яруса еще больше посветлела, а фигуры стали попадаться реже, и двигались они не навстречу, а поодаль вместе с ними. К престолу Всевышнего своей дорогой. Глухого Бетховена Судских узнал сразу, узнал Мусоргского и Льва Толстого. Многих, обгоняя, не узнавал. Хотелось спросить архангела, но он опередил:

— Здесь расстанемся. Пора. Крикни Тишку, если нужен.

— Он ведь там нужен, — заупрямился Судских.

— Княже, — мягко промолвил архангел Михаил. — Ты нам больше нужен, помни это.

— Тогда…

— Не спеши. Успеешь. Тебе надо встретиться с троими в день последний. Выбери сам. Я все же отошлю к тебе Тишку сразу.

Архангел растворился в свете, и тотчас Судских услышал разгоряченное дыхание своего ангела за спиной.

— Ты бился?

— Нет пока. Мы западни воинству Аримана строили. Чем лучше придумаем их, тем меньше дьявольских сил сойдет на землю.

— Тишка, я могу увидеть свою мать?

— Конечно. Здесь она, неподалеку от престола. Добрая женщина, хоть и грешница.

— Как грешница? — остолбенел Судских.

— Спроси у нее сам, — отвел глаза ангел.

Они чуть спустились в зеленоватый коридор, и Судских сразу увидел бредущую навстречу мать.

— Здравствуй, сынок, — первая приветствовала она и замерла, опустив руки. — Прости меня…

Другого свидания он ожидал. Судских уже разбирался в условностях этого мира — чувствам было здесь место, а встреча с матерью расстроила его.

Отец умер, когда ему исполнился годик, он помнил его сквозь кисею младенческого взгляда. То пропадал в видениях, то появлялся, а мать всегда была рядом. Его не отдали в садик, он тихо дожидался ее возвращения с работы, придумывал тихие игры и тихо радовался ее приходу. И она радо-валась встрече, но не громко, словно за стенами их комнатки в коммуналке радоваться громко запрещено. Она выкладывала все происшедшее за день, когда смеялась, когда сердилась, и всегда будто испрашивала совета Игорька. То про собрание, где постановили отработать субботник в честь первого космонавта, то про Витьку Пахомова, который врет и взятые метчики в кладовую не возвращает, то про стеллаж, который вот-вот оборвется, а мастеру участка дела нет, и еще про подружку, которая обещала йодарить ношеное платье, да все не дарит… Про отца не вспоминала, только, засыпая, слышал он: «Вылитый отец». Он умер от воспаления легких, промучившись месяц в районной больнице, постоянно отхаркиваясь мокротами, и, как догадался Игорек, на слова прощания сил у него не осталось. Мать умерла когда он после третьего курса поехал с однокашниками копать картошку в область. Его вызвали поздно, едва разыскали соседи. Он приехал уже на поминки. Плакал горько первый и последний раз. Хотел бросить университет — кормиться как-то, — выручил доцент с их кафедры, поселившись у него. Весело прокуковали на картошке с крупной солью, на хлебе и чае, в спорах о кибернетике и философских началах, а там Игорю диплом дал свой хлеб, а доценту новая женитьба принесла просторную квартиру и домашние прелести.

В день получения диплома он побывал на могиле матери.

«Вот я и выучился, мама. Что же дальше? Ты так хотела видеть меня сильным и образованным…»

Тогда он и не подозревал, какие силы увлекут его в круговерть событий, какие пути пересекутся с обидчиками матери. Тогда он быстро вышел в люди и был счастлив малому достатку, но спокойной жизни. Женился, как все, завел детей, как все, копил на машину…

— Здравствуй, мама, — ласково ответил он, а приблизиться также не решился.

— Какой ты… Красивый, сильный…

— Я уже старый, мама, какая тут красота!

— Нет, Игорек, ты очень красивый, как отец. Господь велел рассказать о нем. Тогда не смогла, тебя рядом не было.

— Я разве не знаю о нем? Хороший человек, добрый и молчаливый.

— Нет, сынок. Петр Алексеевич на мне с жалости женился, он на «Фрезере» нашем в литейке работал, отчество тебе свое дал и любил тебя очень маленького. Я на третьем месяце была, когда он позвал к себе жить. Честь по чести сразу расписался… А отец твой не из наших был, норвежец, с делегацией на фестиваль молодежи приехал. Красивый такой, как ты, а я тогда в инструментальном техникуме училась заочно, сборщицей на «Фрезере» работала. Молодая была, веселая, а в пятьдесят седьмом фестиваль в Москве был; радостно было, жить хотелось празднично, вот и влюбилась в норвежца. И он хороший был, обещал к себе увезти. Только счастье наше с фестивалем и закончилось. Вызвали меня в Комитет и застращали, грозились в лагеря отправить на десять лет за связь с иностранцем. Я смолоду сдуру испугалась и отказалась от любимого. А он обещание исполнил, вызов прислал и сам приехал, только я отказалась. А ты уже наметился…

Судских выслушал горькую исповедь матери. Горечь испытал не за слова печали, а за изломанную жизнь. Вспомнились остро тихие свои посиделки в запертой комнате.

— Какой же это грех, мама? Ты любила, это не грех.

— Ой, сынок, спасибо тебе, — потянулись к нему руки матери. — Теперь мне легче станет с твоим прощением. Помоги и другой грех с души снять.

— Что-то еще приключилось?

— Расскажу, все одно. Тебе два годика было, Петр Алексеевич с год, как помер, легкими маялся, а меня снова в Комитет вызвали. Следователь опять давай меня мучить, стращать, намекал, чтобы, значит, мне вчистую от следствия уйти, — от него моя судьба зависит, и техникум и завод. Что ж с меня молодой взять можно? Поддалась…

— Прости меня, мама, за эту тайну. Ты не виновна ни перед кем. Я знать того мерзавца не хочу. Бог ему судья.

— Ох, княже, светел ты помыслом без умысла! — услышал Судских за спиной всхлипывающие притоптывания Тишки.

При этих словах мать его засветилась изнутри светом и растворилась в голубоватом эфире.

— Мама, обожди! — протянул к ней руки Судских. Только счастливую улыбку ее поймал в волнах свивающегося марева.

— Не надо, княже, не мешай, — потянул его Тишка. — Она ко Всевышнему отправилась. Он ей новую жизнь дарует. Ты встретишь ее, встретишь! Обязательно… Лукавый не искусил ее, тобой жить будет.

— Тишка, скажи, а отца родного я могу видеть? — взволнованным голосом после свидания с матерью спросил Судских.

— Его здесь нет, княже, он среди живых.

— А кто он, как найти его?

— Это тебе никто не скажет. Только в Книге живых его имя, а ты пока не сподобился заглянуть в нее. Только Всевышний. Не кручинься. Даст Бог, ты его на земле найдешь.

— Да-да, — рассеянно отвечал Судских.

— Кого еще лицезреть хочешь, Игорь свет Петрович?

— Кого? — задумался Судских. Ему в последний день можно увидеть только троих… Многие имена всплывали в памяти, кто-то услужливо листал будто список перед ним. Нет… Судских стер этот список перед собой. — Хочу видеть приемного отца своего, он мать пожалел в трудную минуту…

— Так, княже… — необычно теплым голосом ответил ангел.

Судских первым пошел навстречу Петру Алексеевичу.

— Дружок Минина, — шепнул вдогонку Тишка, — вместе они…

— Здравствуй, сынок…

Усталое лицо Петра Алексеевича сразу понравилось Судских. И сразу встала на место недостающая деталь его портрета, которую он в младенчестве не смог запомнить: удивительно спокойные глаза. В такие заглянуть — и нет своих тревог, там защита и уверенность в тебе самом. Глаза без утайки. Что бы ни случилось…

— Спасибо вам, Петр Алексеевич, за мать.

— Тебе спасибо, сынок. Нужным человеком вырос. Как же я хотел этого… Живи и дальше в чести и правде. Будь счастлив. Тебе пора.

Судских не ожидал столь скорого расставания.

— Не его вина, княже, хоть и недоговорено много. Сын тебя очень видеть хочет, — постарался успокоить Тишка.

— Мой сын Севка здесь? — взволновался Судских, сразу забыв о происшедшем. — Что случилось?

— Пока не случилось, поспеши в свое пространство. Он между смертью и жизнью, как и ты…

Он увидел сына, спешащего к нему в светлой тропической форме моряка торгового флота. Вид портила кровь, стекавшая из пробитой головы на рубашку с погонами, аксельбантом нелепого случая свисающая от правого погона с золотым шитьем на грудь.

— Что с тобой, Севка?

Он не видел его с самого окончания Владивостокской мореходки. Три золотых шеврончика говорили, что Всеволод уже старший помощник капитана.

— Папа, наш контейнеровоз «Аделаида» захвачен группой террористов, я оказал сопротивление, и мне проломили голову. Я еще жив, меня бросили в подшкиперскую. Помоги нашим.

— Кто захватил судно?

— Мы вышли из Петрограда, имея на борту полторы сотни сорокафутовых контейнеров и десять человек пассажиров, сопровождающих груз. Назначение — Лагакия, сельхозмашины, — четко докладывал сын, будто не отцу, а начальнику пароходства. — В Бискайском заливе нас потрепал шторм. У двух отдельно стоящих контейнеров были повреждены створки. Я принял меры по дополнительному креплению и обнаружил, что внутри их пусковые установки и боевые ракеты. Я доложил капитану, после чего капитан отстранил меня от несения службы, а старший сопровождающих взял командование судном на себя. Экипаж возмутился. Сопровождающие оказались вооруженными, загнали весь экипаж в трюм, двоих убили. Я без сознания в носовой подшкиперской.

— Кто такие сопровождающие? Иностранцы?

— Наши. В Питере судно провожал человек из окружения Воливача. Ты его должен знать.

— Как он выглядит?

— Небольшого роста, седой, нос горбинкой, ключи на пальце крутил. Именно он распоряжался посадкой сопровождающих.

— Г енерал Лемтюгов! — с досадой воскликнул Судских. — А будто за границей жил… Выплыл! Зачем в Сирию везли такой груз?

— О нем ничего не было известно. По документам только сельхозмашины, и до Биская никто не предполагал, что в контейнерах.

— А капитан?

— Штатного капитана сменили за час до отхода. Новый часто запирался со старшим сопровождающим в своей каюте. Мы думали, водку пьют…

— Княже, — вмешался Тишка-ангел. — Место схождения на землю дьявольских сил у города Хайфа, в земле израильтян. Мы там плотную оборону готовим.

— Так-так, — машинально кивнул Судских. — Сева, а ракеты могут выполнить боевой пуск? Как считаешь?

— Могут, — подтвердил Всеволод. — Во-первых, я понял, что сопровождающие — специалисты-ракетчики. Во-вторых, контейнеры не стандартные, с убирающейся верхней крышкой, из-за этого в шторм разошлись створки. И вот еще важное: в море мы дважды проводили учебные тревоги: экипаж расходился по своим местам, а сопровождающие спешили к этим двум контейнерам на корме, хотя отвечали за все сто пятьдесят штук.

— Понял, — кивнул Судских. — Твой контейнеровоз хотели использовать как плавучую пусковую установку. Предположительная цель — Израиль. Провожал Лемтюгов. Нити сходятся к Воливачу. Тишка, ангел мой, мне пора возвращаться. — Повернулся к сыну: — Когда судно полагает быть возле Хайфы?

— Через двое суток приблизительно. Четырнадцатого апреля.

Судских задумался, поднял голову вверх. Со Всевышним он встретиться так и не успеет. Что важнее?..

Неожиданно снова появился сам архангел Михаил.

— Провожу тебя, — сказал он. — Возвращайся, княже, ты там нужнее, Господь оборонит тебя. Еще раз взгляни на острие моего меча, — добавил он и поднял меч на уровне глаз Судских. Острие искрилось голубоватым пламенем, четко выделялась причудливость формы. — Вбери его силу, — приказал архангел.

Обеими руками Судских коснулся острия. Он ожидал удара тока, ожога, ничего не случилось, лишь голубоватое свечение поблекло перед его взором, устремленным вверх, и все заполнил полумрак с рассеянным светом в изголовье.

— Сева! — позвал он, приподнимаясь на локте. Никто не ответил. Где-то рядом слышался смешливый мужской голос, его перебивал игривый женский. — Что это? — ничего не понимая, Судских отлеплял с тела датчики, будто заурядный налипший сор. — Севка! — позвал он громче.

Музыка и голоса оборвались поспешно, и на пороге возник плечистый, осанистый мужчина в белом халате. Из-за плеча выглядывала женщина.

— Я здесь, Игорь Петрович. Меня зовут Олег Викентьевич.

Мутная пелена сползла с глаз Судских. Он стал мыслить реально:

— Какое сегодня число?

— Двенадцатое апреля, — сказал мужчина.

Сичкина позади Луцевича до боли сжимала грудь и кусала губы, крупные слезы пополам с тушью пачкали белоснежный халат. Она понимала, что ее так поздно начавшийся праздник кончился рано, и все же она сказала сквозь слезы:

— С возвращением вас, Игорь Петрович…

3 — 13

По пятницам всегда Москва разгружалась от служивого люда. Новый век не стал исключением, хотя усилиями новых властей она достаточно разгрузилась от лишних забот и нахлебников, воздух стал чище, и можно было дышать свободно в городских квартирах, но куда все же лучше расслабляться на природе. Связь работала отменно, транспорт не подводил, дороги без колдобин, и ради чего надо рваться в центр, если решение можно принять, обирая куст малины или полеживая в гамаке? Еще эмоции, конечно, однако эмоциональных недоучек постепенно вытесняли исполнительные прагматики.

Воливач и Гречаный не были исключением. На одного работали органы контрразведки, на другого — казацкое министерство охраны йорядка. Оба имели полнейшую информацию по стране, необходимые меры принимались заранее, и вряд ли какое-то происшествие могло испортить их загородный отдых.

Весть о возвращении Судских к нормальной жизни застала Воливача на полпути к даче по Рублевке, а Гречаного наполовину раздетым перед освежающим душем в Серебряном Бору. Случилось-таки происшествие из ряда вон: Воливач велел развернуть машину в столицу, а полуголый Гречаный связался с клиникой по радиотелефону, опередив Воливача на пол минуты.

За пять минут до отъезда Гречаного люди Воливача перехватили джип с Луцевичем и Судских и приказали водителю следовать в Кремль. Тот заартачился, сослался на распоряжение Гречаного везти пассажиров в другое место и вызвал казачье подкрепление. Контрразведка вызвала вертолет. Встреча намечалась шумной, до которой Луцевичу и Судских не было интереса. Первому потому, что предчувствовал соперничество, а второй был абсолютно не в курсе перемен. В сгустившихся сумерках Луцевич увлек Судских в придорожные кусты, а там лесом до электрички.

— Оставим кесарево кесарям, — объяснил Луцевич. — Давай-ка огородами и — к Котовскому, то бишь к Жене Сичкиной. Тебе, Игорь, для начала надо кое в чем разобраться, чтобы не перегрузить мозг дурными заботами меж двух огней.

Доверительный тон Олега успокаивал Судских. Они сразу перешли на ты, и Луцевич взялся просвещать Судских на тему дня, и как ни будоражили яркие картины того света, впадать сразу в гвалт событий он не хотел. На дворе весна вела свои хороводы, неожиданный симпатичный товарищ был по душе, немного прийти в себя не помешает, решил Судских. Начинались приключения, до которых он соскучился, да и получить непредвзятую информацию куда лучше назойливых уверений в любви.

Женя Сичкина в этот вечер кое-что подстирывала у себя в Строгино и была во власти новых переживаний, связанных с пробуждением Судских. Теперь любимый профессор отдалится от нее.

Неожиданный звонок в дверь обескуражил ее. В глазок она увидела перед собой вполне бравого ожившего генерала в джинсах и теплой безрукавке, а сбоку обожаемого — профессора и обескуражилась напрочь. Она в замешательстве выжимала и выжимала трусики, а с той стороны жали и жали кнопку звонка.

— Увы, — промолвил Луцевич. — Даже к влюбленной даме не следует ходить без приглашения.

И тут дверь стремительно распахнулась вместе с халатиком Сичкиной, а профессор мог констатировать непроходящую любовь медсестры к нему. Вон и трусики уже в руках…

— Желанные мои! — воскликнула Женя, не заботясь о вольном виде. — Входите быстрей!

Исчезновение важных персон обнаружилось сразу. Тут и казаки и, разведка проявили прыть, а обе службы подстегивали звонки обоих шефов. Кто вперед? Обе службы скоро и просто вычислили медсестру Сичкину, и спустя десять минут после прибытия беглецов наряды уже неслись с обеих сторон к страдалице Сичкиной в Строгино.

Тиликнул звонок телефона, связь стала на прослушивание. Судских не забыл прежние времена и сообщил об этом Луцевичу.

— Тогда сматываемся, — тоном молодца в чужой спальне сказал маститый профессор, выпросив у остолбеневшей Сичкиной денег взаймы, и увлек Судских к скоростному лифту.

Обе службы подкатили почти вместе и застали одну заплаканную Сичкину, а оба беглеца продолжали накручивать детективный сюжет в Столешниковом переулке, где проживала кое-какая пассия прежних лет Альки Луцевича. Любил он это дело.

Любвеобильное сердце профессора вмещало внушительную картотеку доверенных лиц, на которых благодаря отзывчивости и вечной памяти он мог всегда положиться. Ни мудрые чекисты, ни хмурые казаки такими килобайтами памяти не обладали. След беглецов потерялся. Гречаный, сам любитель пощелкать птицу счастья по клювику, успокоился скоро, разгадав намерение Луцевича дать передышку Судских; к полуночи он спал, а Воливачу шлея под хвост попала, и он бесновался до последних теленовостей в четвертом часу утра, полагая, что Гречаный охмурил его.

Миловидцая пассия Луцевича в крупных очках сразу сообразила, что визит любовной ночи не даст, и стыдливо предложила гостям располагаться в большой комнате. Одевшись, она пожелала им спокойной ночи и отправилась ночевать к маме в соседний переулок.

Луцевичу хватило полбутылки водки из холодильника пассии и трехчасовой обстоятельной беседы, чтобы шарики в голове Судских вошли в надежный контакт с роликами. Судских не стал пока рассказывать о своих потусторонних видениях, зато получил полное представление о делах в России на сегодняшний день — тринадцатое апреля, три часа сорок минут утра.

Но кровь из разбитой головы сына была настоящей, и где-то в море шел своим курсом контейнеровоз «Аделаида»…

— А это выясним, — бодро заверил Луцевич. — По прежним временам телефон диспетчера Балтийского пароходства остался. «БМВ» как-то мне из Бельгии пароходом привезли, — пояснил он.

Через двадцать минут они знали местонахождение «Аделаиды».

— Вчера на восемь утра они прошли Тунисский пролив…

Судских просчитал про себя и сказал:

— Сейчас они где-то на траверзе острова Крит… Значит, в считанные часы откроется возможность свободного залпа. Надо как-то действовать.

— Сложно, — призадумался Луцевич. Хотя все происходящее он воспринимал истосковавшимся по авантюрам сердцем, грядущая опасность настраивала его на серьезные поступки.

Из записной книжки он выковырял-таки телефон коллеги в израильском центре «Рамбам» Арнольда Гольдштейна и позвонил ему без предубеждений.

— Шолом, Ноля, — приветствовал он коллегу. — Не возражай на приветствие, — осек он охающего спросонку друга. — Я не из Швейцарии звоню, и дело не в этом. Если твоя МОССАД или какое другое еврейское ЦРУ не возьмут под неусыпный надзор контейнеровоз «Аделаида» под флагом Либерии, тогда твой Цахал не проснется наутро в своих казармах. Перезвонить не смогу, Ноля, это серьезно. Больше говорить не могу.

Он положил трубку и вопросительно посмотрел на Судских: как генерал-комитетчик оценит его старания?

— Ловко, — оценил Судских. — Я бы не додумался напрямую в Израиль звонить.

— Они там все патриоты, если дело касается безопасности страны. А другого не оставалось. Надо помочь братьям евреям. Для меня вообще не существует ни белых, ни красных, ни цветных, ни чукчей. Есть нормальные люди и засранцы. Засранцев разделяю по немытым шеям и засранным мозгам, — поспешил определиться в щепетильном вопросе Луцевич.

— Я того же мнения, — согласился Судских. — Порой тебя брат русский чище иноверца боднет.

Проговорив еще часа полтора, они благополучно допили и остатки хозяйкиного шерри-бренди, продрыхли до обеда. Разбудили их запахи с кухни: вернувшаяся хозяйка готовила борщ. Его аромат для русского, что крик муэдзина для мусульманина. Время — без пяти двенадцать. Оба тотчас припали к экрану «Самсунга». Ничего. Упросили хозяйку принести «чего-нибудь» из ближней винной лавки. Кое-как поели. Хозяйка обиделась: двое мужиков, о любви ни слова, еще и едят из рук вон плохо. Наскоро извинившись за отсутствие аппетита, удалились в большую комнату, томились неизвестностью, каждые полчаса слушая новости. И так почти весь день, который считается выходным.

Только в семнадцать ноль-ноль прозвучала ожидаемая новость:

«Три часа назад в юго-восточной части Средиземного моря подвергся нападению русский контейнеровоз «Аделаида» под либерийским флагом. Капитан успел дать сигнал бедствия, а также информацию о террористах. Это позволило израильскому отряду быстрого реагирования провести контроперацию по освобождению экипажа. Судно и груз спасены, есть убитые и раненые с обеих сторон. Сейчас «Аделаида» под командованием старшего помощника капитана продолжает рейс в Латакию в сопровождении катеров израильской береговой охраны».

— Само собой, по стопке, — развел руками Луцевич.

— Интересно подана информация, — хмыкнул Судских. — Умный капитан заметил террористов в море-окияне, дал СОС, и примчались доблестные израильские омоновцы.

— Мы умываем руки.

Хозяйка, уяснив, что настроение гостей повысилось благодаря теленовостям, расщедрилась и выставила бутылку шампанского. Сразу появился аппетит. Только подняли фужеры, диктор, прервав передачи, появился на экране:

«Экстренное сообщение. Только что нам передали о ядер-ном ударе по территории Израиля. Удар нанесен неопознанной подводной лодкой из Средиземного моря двумя ракетами класса земля — земля. Территория поражения захватывает также Ливан. Есть разрушения, о жертвах пока не сообщалось».

— Вот так отпраздновали, — огорошенно произнес Луцевич, ставя фужер на стол. Огорчился и Судских.

«Как я ни препятствовал, дьявол на землю сошел. И все же что-то в сообщении не то…»

Луцевич пытался заговорить с ним, но Судских показывал пальцем: обожди, думаю. Наконец он произнес:

— Это был обычный ракетный удар, а не ядерный. Террористы пуск осуществили в момент захвата «Аделаиды» спецназом, но удар оказался фальшивым. Не сработали боеголовки.

— Хорошо хоть так, Игорь, дай Бог, что так, — поддержал Луцевич. — Но рука Москвы видна отчетливо. А тут еще неизвестно, куда подевался знаток многих тайн, генерал Судских…

— Завтра свяжемся с Воливачом и Гречаным, я скажу, что профессор Луцевич предложил мне курс адаптации и я разумно ему подчинился. Отлежался, меня промассажирова-ли китайским методом, сейчас я в полной форме, готовый служить стране дальше. Больше ни о чем ни слова.

— Мужчины, минуточку внимания, — вмешалась в разговор хозяйка. — Кажется, это вас заинтересует.

Она тактично покинула их сразу и показалась теперь из другой комнаты, предлагая послушать новое сообщение:

«Как нам стало известно из компетентных источников, неизвестный позвонил из России в Израиль, судя по всему, по первому попавшемуся телефонному номеру и предупредил о ядерных ракетах на борту «Аделаиды». Поднятый по боевой тревоге отряд морского спецназа вооруженных сил Израиля осуществил скрытный захват судна. Пуск ракет с установок, помещенных в двух контейнерах, произошел в момент высадки спецназа.

Как выяснилось, под видом сопровождающих террористы попали на «Аделаиду» еще в Петрограде. Старший помощник капитана Всеволод Судских, сын известного генерала, первым обнаружил несоответствие документов и груза, о чем доложил капитану. После этого террористы выказали свои истинные намерения. Часть экипажа под руководством старпома оказала сопротивление. Старший помощник был брошен в карцер, весь экипаж загнан в трюм. Примечательно, что капитан сопротивления не оказывал и выразил согласие управлять судном дальше. Сейчас нам известно, что штатный капитан был списан с судна за час до его отхода в рейс. При захвате «Аделаиды» спецназом никто из экипажа не пострадал, но капитан судна был убит одним из террористов, которые отстреливались до конца. При опознании трупов установлено: двое террористов принадлежат к реакционной партии «Братья мусульмане».

Израиль выразил ноту протеста России, хотя в этой истории еще много невыясненных вопросов. С комментариями и разъяснениями по делу о захвате российского контейнеровоза «Аделаида» в нашей программе — Виктор Вилорович Воливач», — завершил сообщение диктор, и на экране возник покровитель Судских.

Пока он отмежевывался от обвинений, приводя массу контрдоводов, Судских мало вслушивался в слова, стараясь получше разглядеть черты лица.

Воливач держался уверенно, обида на незаслуженные обвинения сквозила в его речи. Россия, мол, сама пережила недавно дьявольское нашествие и теперь желает жить в мире с другими странами. Приписывать ей террористическую деятельность нелепо и форменная провокация, очередной виток холодной войны в тот период, когда Россия сама несет помощь Европе. Ведется следствие, преступники и пособники будут найдены и понесут заслуженную кару.

«В заключение от имени всех россиян, от имени тех, кто пережил ужасы Чернобыля, хочу выразить глубокое соболезнование пострадавшим от варварской бомбардировки».

— Ты понял! — воскликнул Судских. — Он уже знает, что удар не состоялся! — Он вскочил, обдумывая еще что-то. — Вспомни Олег, он сказал: «Россия сама недавно пережила нашествие дьявола».

— Что-то вроде, — согласился Луцевич.

— Не вроде. Фраза далеко не для красного словца. Он имел в виду нечто, имеющее место. Воливач, по моим убеждениям, — опять во главе какого-то заговора с далеко идущими последствиями.

Он машинально перевел глаза на хозяйку, так и стоящую в дверях. Она зарделась, вспыхнула стеклами очков, будто застигнутая на месте преступления. Судских смутился еще больше: отвык, расслабился, выбалтывает серьезные вещи при посторонних. А проговорился он крупно… Опять его несет куда-то течение, помимо разума. И ведь не во власти он обстоятельств, вольный человек.

«Я просто не осознаю пока реальности! Все еще во власти химерических сновидений! И начинаю творить глупости. Я передоверился Луцевичу?»

— Игорь Петрович, — донеслось до него мягко и настойчиво. Говорил Луцевич.

— Да? — очнулся Судских.

— Прежде всего давай разложим фишки по кучкам. Здесь мы в абсолютной безопасности. — Он сделал поклон в сторону хозяйки, и она опять зарделась. — Это мой товарищ со студенческих лет. Что она знает, в ней умерло сразу. Дальше: события последних часов мы предотвратили, и лучше это никто не смог бы сделать. Пусть израильский спецназ приписывает себе новую победу. И террористы, возможно, хотели нанести удар по другой цели, по Иерусалиму, например, — в спешке плохо сконтачило. Далее: причастность Воливача к истории с «Аделаидой» очевидна, а перехват он никак не мог предположить. Отсюда следует, что твой товарищ правильно составил диспозицию и в самом начале предложил тебе тайм-аут, чтобы вскрылись чужие карты.

— Мужчины, я вас покину, — вмешалась хозяйка. — Это не для моих ушей. Я ухожу к маме.

Луцевич привстал, попытался протестовать, но она остановила его одной фразой:

— Луцевич, не крути сразу эротическое кино и документальный фильм.

Откуда-то из банки с мукой она достала литровую бутылку «Метаксы», выставила на кухонный стол и направилась к дверям. Они проводили ее с благодарностями за уход и терпение. Едва щелкнул дверной замок, Луцевич продолжил прерванный разговор, явно с воспитательным подтекстом:

— В прежние времена у вас с Воливачом были дружеские отношения?

— Вполне. — Судских решил полностью довериться Луцевичу. Он обязан ему жизнью: есть другой критерий доверия? — Однако я не все принимал на веру. Воливач — вещь в себе. Его планов никто не знал. Он всегда вел сложные игры и всегда выходил сухим из воды. При царях и диктаторах. Он сам по себе.

— Если не секрет, ваше ведомство занималось масонами в России? — неожиданно спросил Луцевич. Вопрос, словно чья-то физиономия из-под одеяла, застал Судских врасплох.

— Нет.

— Почему?

— Других дел хватало.

— И ни разу не сталкивались? — пытал Луцевич.

— Как-то не получалось. А вообще-то… — припомнил Судских, — в девяносто восьмом сталкивались. Вышли на организацию со всей атрибутикой масонов. Дальше ею занимался второй отдел Воливача. До того ли было… Хватало явных вредителей без масонов.

— А разговоров с Воливачом никогда не возникало на эту тему?

«Чего он меня допрашивает?» — ело внутреннее раздражение, но Судских будто следовал за поводырем, минуя крапиву.

— Было два раза, — кивнул он уверенно. — Воливач как-то поведал мне, что христианство как таковое отслужило свою службу, а масонство как раз трактует свободу в выборе веры.

— И навязывает свою, — дополнил Луцевич.

— А второй раз, — пропустил мимо ушей Судских, — не помню, по какому поводу, он обронил: «Знатный из меня вышел бы мастер ложи». Я не придал этому значения.

— И зря.

— Подчиненные не задают вопросов, нарушающих субординацию.

— Не обижайся, Игорь. Могу сделать вывод, что Воливач представляет масонскую организацию, и в довольно крупном ранге.

— Никогда, — отрицательно покачал головой Судских. — Олег, в Европе заклинились на масонах, в России человек такого ранга не станет размениваться на княжество, если у него царство в руках. Выбрось из головы. Гуртовой — поверю. Воливач — нет.

— А Гречаный?

— Тем более. Казаки на нюх распознают нечисть. Если подноготной человека не знают, никогда не бывать ему атаманом. А он не опереточный, а настоящий. — К Судских возвращалась способность взвешивать слова и поступки. Луцевич развивал прежнюю тему:

— Обрати внимание, Игорь, события, приведшие к власти коммуняк, развивались не исподволь. Развал экономики, невыплата зарплат, коррупция, безвольный президент-марионетка — все это вылилось в бунт и возврат прежней власти. События смоделировались из-за кулис. Но победа американской партии оказалась пирровой. Кто же мог дирижировать хаосом прилюдно? Общество возмущалось засильем евреев, а танец «Семь сорок» не кончался. Такое под силу только крепкой, финансово устойчивой организации, с мощным лоббированием из-за рубежа. Какой?

— Допустим, масонской.

— Только ей.

— Тогда зачем Воливачу идти на столь гнусную провокацию?

— Ну прежде всего подобным методом лучше всего спровоцировать громадный скандал, восстановить против русских весь мир. Никогда и никому не нравилось, чтобы Россия встала с колен. Либо пусть молится, либо кланяется, вымаливая подаяние. Масоны вначале старались пробудить гражданское самосознание русских, а дальше бунт становился неуправляемым и вел к диктатуре. Так появился дедушка Ленин, так пришел дядька Борька, а там очередь господина Воливача. Возможно, Воливач не состоит в масонской организации, могу согласиться, но во все коммунистические времена за спинами лидеров оказывались их жены. Вели своих послушных телков из райкомов в обкомы, из цека в чека, и во все времена жены цезарей были вне подозрения. И зря.

— Воливач — вдовец, — машинально ответил Судских, раздумывая над словами Луцевича.

«А вообще-то разумное зерно, — отметил он. — Бабы делали своих мужей, дергали их потом за ниточки, а выбирать ниточки им помогали тайные духовники за кулисами. И никакие политбюро не стоили дороже часа кроватных исповедей. Долго ли внушить мужу провести эту линию, а не ту? И ведь, как правило, жены лидеров в лучшем случае были русскими наполовину».

Мысли, похожие на его блуждания на том свете, неожиданно привели Судских к вопросу:

— Олег, а ты не случайно появился в моей жизни?

— Хороший греческий коньяк делает свое дело, — улыбнулся Луцевич. — Надеюсь, в масоны я не попал? — Судских сделал вид, что выковыривает из блюдечка маслину. — Меня к тебе другой магнит притягивает. Ты нестандартная фигура. Умных нынче еще хватает, а разумных маловато. Любимчик богов, я бы сказал. И ты коснулся тайн, до которых пока никто не дотянулся среди ныне живущих. Ты, Игорь, был там, где мало кто побывал. Надеюсь быть тебе другом и помощником. А вообще-то тебя мне сам Бог послал.

— Спасибо, — кратко ответил Судских. Комплиментарность всегда смущала его. — Что дальше делать будем?

— Утро вечера мудренее. Коньяк перед нами, пропьемся штыками и десять маслин не пустяк. Послушаем последние известия, а там видно будет. Суетиться не в моих правилах, чего и вам желаю.

— А мне не терпится связаться с Гречаным. Воливача надо обезвредить. Есть у меня кое-какие подозрения.

— Из них шубу не сошьешь, — возразил Луцевич. — Воливач — изощренный игрок, играет по-крупному, к неожиданностям готов, за ним бессмертное ведомство сыска. Готов ли Гречаный?

— А если готов, и мы зря просиживаем время?

— Допустим, — стал рассуждать Луцевич. — Ты встречаешься с ним, рассказываешь о вещем сне и так далее. Первая его мысль: у тебя не все ладно с головой.

— Но факты?

— Вторая мысль: Судских на кого-то работает.

— Почему?

— Третья мысль: до выяснения подробностей Судских задержать.

— Явный перебор, — поморщился Судских.

— А помнишь, сколько Хрущеву по секрету передавали о готовящемся перевороте? Люди жизнью рисковали. И хоть бы хны. Вожди из другого теста, чем простые смертные, они живут в заоблачных высотах, отдельно от нас. Пойми, Игорь, пока ты отсутствовал, в этом мире изменилось многое, неизменными остались ложь, корысть и предательство. Роль туза в крупной игре тебе пока не отводится, но всем хотелось бы иметь тебя в качестве джокера под рукой. Я внимательно осмотрел все приборы в реанимационном блоке. Назначение некоторых вызвало удивление. Я никого не расспрашивал, но хотелось бы знать, зачем нужны высокочувствительные сенсорные устройства, которые регистрируют деятельность твоего мозга? Их в мире-то единицы, и совсем не для медицины… — Он сделал паузу, явно подбирая определение. — Проще говоря, кто-то мог смотреть кино, где ты был участником. А наблюдал за этой аппаратурой явно не дежурный врач и уж не Женя Сичкина. Очень аккуратно у Толмачева я выведал, что каждое утро человек Воливача менял барабаны с перфорированной лентой и уносил их. Толмачев — тупица, его знания не выше арифметических: вот этот прибор контролирует кровяное давление, этот дыхание, тот почки. Удивительно, почему столько заботы вокруг генерала Судских, а главврач откровенный тупица? Его лично назначал Воливач. Я пришел к выводу, что от тебя загодя хотели получить некую конфиденциальную информацию.

«А получили совсем другую», — про себя отметил Судских и спросил открыто, понимая, о каком приборе идет речь:

— Олег, а ты не подумал, что твое вмешательство может привести к ненужным последствиям?

— Еще как подумал. И заранее соломки подстелил. Мы с Гречаным старые знакомые. Я доверяю ему.

— Этого в такой ситуации мало. Сам сказал: вожди живут за облаками, — не согласился Судских.

— Давай проще, раз моя интуиция тебе не нужна. На Воливача у тебя зуб есть?

— Есть, и немалый. Мой сын из-за него пострадал.

— А на Гречаного?

Судских приподнял плечи:

— Симпатичный мужик.

— Ну и кто лучше? С кем кашу варить?

Судских сдался: «Вообще-то он прав. Если я не доверял Гуртовому, его натура в конце концов проявилась…»

Запиликал телефон. Судских и Луцевич переглянулись. Олег предупреждающе поднял указательный палец и снял трубку.

— Не паникуйте, это я, — услышал он голос хозяйки. — Вы явно с кухни от «Метаксы» так и не ушли, а по телевизору новости специально для вас…

— От «Метаксы» — к «Самсунгу»! — скомандовал Луцевич и первым кинулся в большую комнату.

Конец фразы заставил их протрезветь:

«…встретите этого человека, просим сообщить по указанным телефонам».

Судских они были знакомы, как родные.

— Не тебя ли ищут? — спросил Луцевич.

— Вполне возможно…

— А давай-ка пощелкаем, может, на других программах найдем, — предложил Луцевич и взялся за дистанционный пульт.

По одной программе пели про новомодный вибрирующий инструмент «кунгус», заменивший осточертевшие гитары. По другой шла развлекательная программа — суббота никак. По третьей зацепились за хронику: показывали картины разрушений. Из текста за кадром стало ясно: места между Израилем и Ливаном.

— Ну и что я говорил? — восторжествовал Судских. — Никакого ядерного нападения!

— Действительно, — разглядывал экран Луцевич. Разрушен какой-то каменный сарай, воронка среди оливковых деревьев, зато много негодующих.

— Сорвалась провокация! Не без участия Божьих сил, — весело сказал Судских, и это заставило Луцевича внимательно взглянуть на него. Неспроста упомянул он о Божьих силах. Но он и близко не собирался видеть в том психическое расстройство у Судских.

«Шестьдесят четыре страны прислали ноты протеста, — сообщал диктор. — США и страны НАТО привели в боевую готовность флоты и эскадрильи бомбардировщиков. Вернемся в зал, где только что началась пресс-конференция лидеров нашего государства…»

За длинным столом, утыканным микрофонами, сидели Воливач и Гречаный. У Воливача руки не дрожали, как некогда у Янаева под музыку Чайковского из «Лебединого озера»: выглядел он вполне спокойно, и все же что-то сумятилось в нем. Что-то… Судских знал привычки бывшего шефа.

К зрителям обратился Гречаный:

«Мне трудно сейчас отрицать или брать вину за происшедшее, — говорил он, — но абсолютно известно, что «Аделаида» вышла из Петрограда с грузом сельхозмашин. Выяснилось также, каким образом на судно попали ракеты с ядерными зарядами. Арестованы причастные к этому. Налицо заговор против мирового сообщества с целью компрометации миролюбивой политики России. Не скрою, нам грозят ответным ядерным ударом возмездия. Прошу россиян сохранять спокойствие потому, что в мире происходят очень серьезные перемены. Подтверждение тому — не ядерный удар по Израилю, а обычный. Это доказано и хорошо видно из кинодокументов».

Он кивнул кому-то в студии, и перед тем как телекамера переключилась на другой эпизод, ни от кого не укрылась деталь явно не по сценарию: Воливач дернулся. Всего лишь секундное замешательство и — другая эпоха. Как с гробом Леонида Брежнева.

На экране появился легко одетый человек с микрофоном в руке:

«Говорит и показывает Зона. Мы вынуждены вмешаться в естественный ход событий. Стало известно, что на планете может вспыхнуть ядерная война. Со всей ответственностью готовы заявить: не тщитесь, Зона обладает всеми средствами, чтобы этого не случилось, и всеми средствами нападения, если потребуется. Просим проявить благоразумие. Инцидент в Израиле предотвращен нашими усилиями», — завершил он.

— Ничего себе! — в сердцах всплеснул руками Луцевич. — Только зажили — и на тебе!

— Олег, дела серьезные закрутились. В Зоне шутить не станут. Они в самом деле обладают серьезным оружием.

— Игорь, дорогой мой, при чем тут все эти ракеты и гэ-бэшники, если с хорошим человеком не дают отдохнуть? Женя Сичкина соком истекла — не соблазнился: мужская компания дороже, на столе божественная «Метакса» из коллекционных запасов, за углом молдавский магазинчик открыли с шикарным винцом, сейчас попили бы всласть — не дали. А ты говоришь, бомбы… В душу нагадили — вот что русскому человеку горше всего!

3 — 14

Однажды пили за здоровье Воливача в тесной компании, и Гречаный сравнил его с отечественной гордостью — автомобилем ГАЗ-24 «Волга»: «Наш любимый долгожитель, дорогой автомобиль!» Шутка и шутка, а Воливач затаил обиду, прочитав подтекст одесской подначки.

24-я была своеобразной моделью, в ней как в зеркале отразилась спесивость и порочность коммунячьей системы вообще. Пока «Волга» возила партийных боссов, была приписана к горкомовским и обкомовским гаражам, поедала высококачественный бензин, ее огрехи не вылезали наружу. Едва ее списывали при малом пробеге, новый хозяин мог сразу убедиться, что подвеска быстро изнашивается и стучит, поршневые кольца проедаются быстрее молочных зубов, и, набирая ход, «Волга» зло тужится, едва выжимает сотню километров, и все вокруг для нее погано, особенно сытые владельцы, имеющие возможность непатриотично покупать иностранные авто, выбирать лучшее, а не обязательное.

Эксперимент Немцова с пересадкой чиновников на отечественные машины с треском провалился, а «Волги» по-прежнему тужились, доказывая, что именно они образец патриотизма.

Народ не обманешь, и в первом туре президентских выборов Воливач проиграл даже объединенному кандидату от коммунистов и христиан. Политическая карьера Воливача закончилась, так и не развернувшись вширь. Списали «Волгу» прямо с конвейера.

Второй тур, назначенный на осень, свел к борьбе за кресло президента Гречаного и Лемтюгова, бизнесмена-промышленника. Гречаный снискал уважение наведением порядка в России, Лемтюгов прославился производством мини-сельхозмашин, пожертвованием на строительство сельских школ и православных церквей.

Порядок — это хорошо, вздыхали, судача, россияне, порядок можно и без казаков поддерживать, да только Лемтюгов к десятому году обещал построить дороги по всей стране лучше, чем в Штатах и Европе. И деньга у него есть. Другие доказывали: деньги Лемтюгова — это украденные у россиян их же деньги и сам он — бывший генерал ГБ. «Мы все служили в СС», — добродушно улыбались сторонники Лемтюгова.

Скандал с «Аделаидой» мало его затронул. Даже фото, где Лемтюгов провожает «Аделаиду» в рейс, которое попало во все газеты, как компромат ничего не дало. Лемтюгов дал интервью по этому поводу, и стало так, будто он поскреб лопатки, драконьи наросты отпали и выросли ангельские крылышки. «Да, — сказал он, — я лично провожал «Аделаиду» с сельхозмашинами на борту и больше других радовался тому, что наши трактора и косилки вновь покупают иностранцы и Россия вышла из небытия, и горе тому, кто миссию добра сделал прикрытием для варварской провокации. Мировое сообщество мудро рассудило и выявило подлинных зачинщиков — мусульманских фундаменталистов, а трюк господина Гречаного с суперменом из Зоны остался трюком. И совсем уж зря использовать в корыстных целях бывших преступников, людей больных, выдавая их за ясновидцев. Генерал Судских — пытошных дел мастер, известен всем своевластием, он расстреливал безвинных милиционеров в дни кровавого путча, и надо бы очень разобраться, чем занималось пресловутое УСИ в годы анархии».

Это был увесистый булыжник в огород Гречаного, больно ранивший Судских.

— Неужели все сначала? — сокрушался Гречаный. — Столько крови пролито, столько трудов положено, и все насмарку! Опять посредственность правит бал…

Судских расстроился больше Гречаного. Он ожидал каких угодно обвинений, только не этих. Теперь любое его действие может рассматриваться как злонамеренное. А он собирался выдвигать обвинения Воливачу… Кто поверит сумасшедшему? УСИ отнесли к инквизиции, промашки Судских раздуты до неузнаваемости, громко стали раздаваться голоса вскрыть язвы прошлого и наказать виновных.

— Первый раз попал к мерзавцам на язычок? — участливо спросил Гречаный. — Это политика, Игорь, от пирога отсекают чужих.

Вслед за нападками на Судских началась кампания против казаков. И строговаты-де, и пора бы прежние порядки вернуть. А Воливача жалели, после первого тура отнесли к безвинно пострадавшим, как повелось на Руси жалеть юродивых. Ельцинский синдром.

— Вот посмотришь, — предрекал Гречаный. — В драчке мы передавим друг друга, а Воливач под занавес выкинет трюк и станет президентом. Честно ему не выиграть, а в закулисной борьбе он силен и промашки не даст.

Судских не мог не согласиться.

Предстоящие выборы провели размежевание сил.

Судских с женой Гречаный поселил на территории казацкого городка в районе Сходни. Из Индии приехала погостить дочь с тремя внуками; она постаралась окружить отца повышенной заботой, а он нет-нет и таращился на дочь в цветастом сари, с оголенным плечом и красной блямбочкой во лбу, соображая, где происходит дело. Внуки, скачущие вокруг, больше напоминали чертенят, чем ангелочков, ни слова по-русски, еще и обижаются на деда, который ни бельмеса их не понимает. «Глупого» деда оставили в покое сразу, и дочь перебралась на первый этаж коттеджа, там же обосновалась сердобольная русская бабка, а Судских проводил время наверху в вынужденном безделье.

Луцевич разместился в коттедже рядом, но он был по горло занят разнообразными делами, успевая еще и оперировать. Оказываясь дома в не позднее время, он появлялся у Судских. К нему и дети бежали, и дочь льнула, и жена обращалась за советом, а хозяин сычом сидел на втором этаже.

— Не раскисать! — взбадривал он Судских.

Появлялся и Гречаный. Навещал его, а скорее сам приезжал зализывать раны в кругу близких. Из символа выздоравливающей России он мог превратиться в политический труп. Луцевичу проще, почему он на все смотрел упрощенно: он мог в любой момент выехать за пределы России — профессора с мировым именем ждали везде.

Изредка сходились втроем.

— Олег, твой взгляд стороннего наблюдателя свеж, как бы ты поступил? — спросил Гречаный. — Мы опять рискуем впасть в гражданскую войну.

— Если разговор о войне, следует нанести удар по тылам противника. В лоб их не взять, проверено, — ответил Луцевич.

Они расположились на открытой веранде коттеджа. Угрюмый Судских сидел, сгорбившись, Гречаный расхаживал, а Луцевич, в кресле нога на ногу, попивал новомодный напиток «зельц» — йогурт с шампанским.

— И кто там отсиживается? — спросил Гречаный.

— Церковь. Выборы показали, что верующие целиком на стороне Воливача и Лемтюгова, а тебя поддержали только казаки. Русским наскучило жить в тихом омуте и достатке. Попили, поели, а тут ни драк тебе, ни погромов, убийства перевелись, страдать не за кого. Вся история России — войны и мятежи.

— Но Церковь-то проповедует миролюбие? — сопротивлялся Гречаный.

— Истинно так, — согласился Луцевич. — Но в монастырях завсегда прятали одних, чтобы потом они искореняли других. Вспомни петровские времена, вспомни гражданскую, последний путч. Белые рядились в рясы и давешние их обидчики, райкомовские суки. И ведь не секрет, почему Церковь поддерживает бывших, хотя антагонизм налицо.

— Церковным генералам выгодней сохранять прежние позиции, чем становиться на новые, — неожиданно вмешался Судских.

— Согласен, Игорь Петрович, — поддержал Гречаный, даже не подал виду, как его радует реплика Судских. — Боится она новаций. Так что там о тылах, Олег? — обратился он следом к Луцевичу.

— Обнародовать переговоры Православной церкви с католиками.

— А откуда это известно? — насторожился Гречаный. О переговорах с Бьяченце Молли знал ограниченный круг лиц.

Луцевич усмехнулся:

— Мой атаман, все крупные зарубежные информационные ведомства пусть кратко, но еще с год назад сообщали о таинстве причастия православных вождей Церкви к католическим денежкам, и прямо ставился вопрос, какой урод от такого скрещивания получится. Цивилизованной Европе абсолютно безразлично, какой: обычное любопытство сытых, а вот российским властям имеет смысл страусиную голову из песка вынуть и оглядеться.

— Грубая шутка, — не принял намека Гречаный.

— Грубая не эта, — был начеку со своим юмором Луцевич, — а другая. Представляете, на коктейль-пати подхожу к шапочно знакомому дипломату и шепчу на ухо с заговорщицким видом: «Оглянись вокруг себя». Дипломат осторожно оглядывается. А я ему шепотом в другое ухо: «А не трахнет кто тебя?» И ведь не обиделся, хохотал, минут через пять другим нашептывал и веселился, а русскому едва намекнешь на страусиную политику, он сразу медвежью позу принимает.

Судских угрюмо усмехнулся и ничего не сказал, зато Гречаный прямо вспыхнул:

— Олег, оставь фауну в покое. Есть что сказать, говори.

— Я уже сказал, а детали Бехтеренко додумает. В чем смысл кампании? Верующие считают свою Церковь истинно православной, за это прощают ей анахронизм, а самое время сказать: в борьбе за первопрестольность святые отцы ничем не брезгуют, как любой средневековый орден. Доходчиво? А по осени к выборам можно считать цыплят, оперившихся с вашей помощью.

Гречаный оттаял, обдумывая ход.

— Дельно, — сказал он. — Но это открытая война с Церковью.

— Не думаю. При неопровержимых документах попы пилюлю проглотят, с обидой, разумеется, на светскую власть, позволившую вмешаться в их автономию писакам-журналис-там. Они ведь отстаивают непререкаемый авторитет, чего дав-ным-давно нет.

— Эх, Игорь Петрович, — аккуратно подъезжал к Судских Гречаный со щепетильным вопросом, — а шутки ради, кого Господь поддерживает? — Его кивок наверх был вполне серьезным.

— Никого, — без обиняков ответил Судских. — Станет Всевышний осуждать коричневых москитов в угоду лесным муравьям, что ли? Есть добро и зло. Уничтожение любых тварей — зло. Мирный исход предпочтительнее и предопределен. Попробуйте взглянуть на Землю из космоса. Здесь могут идти войны, греметь катастрофы, а планета летит по своей орбите и летит.

— Почему же ты рассказывал, что Гитлер и Сталин неплохо устроились, а Хрущев с Борькой-аликом размазаны напрочь? — возразил Луцевич, уточняя позиции.

— Гитлер и Сталин превращали иллюзию в реальность путем селекции особей — нацизм это и панславизм, и Богу это угодно потому, что он сам занимался селекционным отбором, создав вначале всех людей, а затем затеяв эксперименты с Адамом. Позже Он Адамово семя уничтожил, оставив каждой твари по паре для нового эксперимента, но без вмешательства со стороны, проще говоря, махнул рукой на все человечество. А Хрущев и Ельцин из-за собственного скудоумия заведомо сеяли семена зла, за что Всевышний наказывает особо жестоко. На людей он рукой махнул, но вотчину за собой оставил.

— Ого! — не сдержал эмоций Гречаный.

— Что «ого»? — без особого энтузиазма спросил Судских. — Гитлер и прочие тираны до и после не стеснялись переть на красный свет ради превосходства своей идеи над иными, своей расы над чужой, что ведет к диктату де-юре и единоверию де-факто. С такими Бог. Вожди ложные чаще всего продолжают политику истинных до поры. Они разуверились в ней ранее, поскольку чаще всего были приспособленцами. Это являлось торможением на пути к единоверию. Хрущевская оттепель — и возврат к косности, горбачевская перестройка — и ГКЧП, ельцинская бравада — и возврат коммунистов. За подобными деяниями стоит дьявол, надеяться им на Божьи милости не дано, а народы, призвавшие ложных вождей, наказуемы. Наказуемы и россияне, если позволят вернуть себя на пройденный путь.

С искренним изумлением Гречаный и Луцевич выслушали Судских и переглянулись.

— Не считайте меня спятившим, — понял он. — Я был там и не хочу больше служить вождям ложным.

— А кому? — сдержав дыхание, спросил Гречаный.

— Богу. Мой Бог — Россия.

— И слава Богу, — одновременно перевели дух оба. — Нашего полку прибыло.

Гречаный спросил:

— Может, со Смольниковым поработаешь?

— Как-то не с руки идти к бывшему подчиненному, — без обиды, но веско возразил Судских. — Я стал пятым тузом в колоде. Теперь вот крапленым. Я сам определюсь, — заверил он.

С ним не спорили: сначала он должен выздороветь. Попросится куда-то — помогут.

В своем добровольном заточении Судских обдумывал позицию Гречаного. С противной стороны выступала все та же шайка приспособленцев от политики ли, от рэкета ли, от моральных уродов — все едино: Россию считали куском пирога, полигоном для своих корыстных целей. Казаки — еще не вся Россия, понимал он, а без признанных лидеров, без соратников завоевать доверие россиян сложно. Гречаного стали принимать за добра молодца: приехал на лихом коне, освободил от нечисти — поклон до земли, и давай; дальше мы сами разберемся. Стало раздражать россиян и казацкое вмешательство повсюду. Зрело недовольство, их особый статус был бельмом на глазу, требовали вернуть МВД утраченные права.

Судских решил действовать.

Спустя неделю после их встречи появился сенсационный материал в «Гражданской газете» за подписью «Обозреватель» о тайне партийных денег. С разъяснением выступал сам Воливач: никакая это не тайна, он лично сохранил России миллиарды, о чем знают те, кого россияне хотят видеть своими лидерами, а его, Воливача, заслуги известны, он чист перед ними. Залп оказался холостым.

Второй материал о расследовании дела с ракетами на «Аделаиде» вовсе выглядел пасквилем на порядочных людей.

Третий материал о подпольной деятельности церковных митрополитов породил возмущение. Читатели хотели знать, кто скрывает авторство за подписью «Обозреватель».

«Наш всероссийский сумасшедший, — тотчас пояснили Воливач и Лемтюгов. — Неймется генералу Судских».

Требовали суда над ним, Воливач ответил: на больных не обижаются.

Гречаный сознавал, что с каждым днем его позиции становятся шаткими и надежд на улучшение нет. В который раз россияне предали забвению своих спасителей. В который раз тень ползучего бунта накрыла Россию…

До выборов оставалось три месяца.

Неожиданное происшествие заставило насторожиться враждующие стороны: простудился и в три дня угас патриарх. Ни у кого не вызывало сомнений о единственном преемнике патриаршей митры, и сам Ануфрий при живом владыке открыто примерил патриаршие одежи, любуясь митрой на своей голове.

Вызов к владыке он воспринял уже ненужной обузой, с раздражением: не хотелось перед торжественным обрядом бередить душу былыми проступками: а владыка не преминет попенять ему, постращать на будущее. Ну зачем это? Господня воля на то: один возносится к престолу Всевышнего, другой занимает престол усопшего. Свят, свят, свят…

Ануфрий шел к патриарху через силу.

Колючие глазки встретили его с порога опочивальни. С киота предостерегающе грозно караулил Ануфрия острый зрак Спаса-нерукотворного. Он смиренно опустил свои.

— Я не за тем позвал тебя, — сразу понял душонку своего одессного патриарх. — Смог отрешиться от буйства плоти, и слава Создателю. Я своего решения не изменю и некому боле занять мой престол. Аминь. Иди.

Ануфрия изумила краткость напутствия, но едва он повернулся к выходу, озадачился сильнее изумления: из полутьмы опочивальни выступил чернец Пармен, давая понять, что у владыки остались дела поважнее.

Побаивался Ануфрий Пармена, Вслух о нем не высказывался, как и другие, лишь братие семинаристы окрестили Пармена «отцом-инквизитором».

«Стало быть, Пармену, а не мне отдаст владыко на сохранение святая святых…» — защемило сердце у Ануфрия. Будет он всего лишь временщиком. Зело опечалился Ануфрий, испортил владыка ему праздник…

— Присядь у изголовья, брат Пармен, — тихо проговорил патриарх. Говорил он четко, раздельно, дышал с большим трудом.

Пармен примостился у самого верхнего краешка постели, ухом изогнулся к самой голове владыки, карауля каждое слово.

— В служении Творцу, — говорил патриарх, — единожды я взялся властию своей решать самочинно превеликое дело, потому лег на меня превеликий грех и кара ждет превеликая. А грех мой в том, что я самочинно благословил союз Святой церкви с Антихристом и до сей поры способствовал этому. Смекаешь, брат Пармен, ради чего это содеяно? — спросил владыка и передохнул.

«Ради приумножения богатств и власти Церкви», — про себя отметил Пармен и лишь чутче пододвинул ухо свое к изголовью.

— Нет, Пармен, богатства наши не в великолепии храмов, тугости мошны церковной, не в землях и умножении приходов. Знай же, выбрал я из двух зол меньшее. Дав согласие на поддержку проклятых коммунистов, я тем самым закрыл доступ иноверцев к российским верховьям. И ты помогал мне в том. Знай же, Пармен, нам нечего делить с католиками, а мусульмане никогда не будут владеть Русью. Знай же, Пармен, злейший враг Православия — иудеи, перечитай в моей библиотеке письма пресвитера Александрийского Ария и «Пир» его. Книга сия древнее Писания, потому и отнесена к ереси.

Пармен сразу отметил, что владыка не назвал Ария ересиархом, как прежде, и прежде он столь открыто не разрешал ему копаться в патриаршей библиотеке, где собраны книги ереси почище «Фалий» и «Пира» Ария Александрийского. Да и суть-то ереси сводилась от утверждения Арием, что Иисус Христос — творение Бога, а не как сын Божий и Бог. Вот это как раз изо всех сил притягивают за уши иудеи, а вслед за ними и Церковь.

Пармен внимал патриарху дальше. Тот передохнул и продолжал:

— Иудеи, подобно тле, проникают в наши ризницы, находят закутки в храмах и выжидают своего часа. Это и есть подлинный Антихрист. Коммунисты — это свои заблудшие овцы, их власть развращает мирян, она зыбка, и только в храм Божий они приходят рано или поздно. Они русские. А иудеям наше естество отвратно, они служат своему Богу, который повелел им плодиться и размножаться на земле нашей и сделать ее своей вотчиной. Вспомни, сколь исхитрялись они, чтобы не утерять власти при Леониде-нечестивце, вспомни, как торжествовали они, когда Бориска-алкоголик потворствовал им, А после? Я один, взяв непростительный грех на душу, воспротивился им. А помогал мне в том генерал Шумайло опальный, он один вел тайный список козней иудейских. Мною он воздвижен на высокий пост, не мною жизни лишен.

Знай же, Пармен, я ухожу, оставляя тебе наказ Всевышнего поддержать ратиан в их святом стремлении обуздать иудеев и дать Руси дышать свободно на земле, освященной древней верой ариев. Не отступи. Ануфрий — человек временный, ему не дадено знать святая святых, тебе передам… — совсем плохо дышал владыка, — и обереги Божьего человека генерала Судских. Я был строг к нему, но возлюблен он мною и Богом. Наклонись ко мне…

Пармен еще ниже склонил голову, почти касаясь головы владыки.

Он воспрянул прочь, едва патриарх прошептал ему три слова…

— Иди, Пармен, Господь с тобою, а мне пора готовиться предстать у трона Всевышнего…

Поразмыслив, Ануфрий ничего плохого не нашел для себя в том, что последние минуты владыка провел с Парменом. Видать, такова воля Господа, когда последние распоряжения следует отдавать отцам-инквизиторам, дабы жизнь шла своим чередом, а кары своим. Ему доверяется престолонаследие, ему и распорядиться, кому из братии занимать далее места у престола его…

Свершилось: сотворенная заупокойная молитва была песнью последней и началом первой.

Последнюю ночь перед ризположением Ануфрий долго не мог заснуть и, лишь испросив для себя ореховой настоечки, забылся неспокойным сном в третьем часу утра… Или ночи?

Шел час Быка.

Ануфрий, опираясь на патриарший посох, шествовал степенно в церковь ризположения. Почему-то один, а дорога пустынна, не мощена и грязна. Ануфрий забеспокоился: он-то полагал подъезжать на церемонию в патриаршем «роллс-рой-се», а тут и людишек не видно и посмердывает чем-то… Гос-поди! А это кто с бандитской рожей навстречу? Свят-свят-свят…

— Ну как, помнишь меня? — спросил, приблизившись, с кривой усмешкой ухарь.

— Изыди, дьявол! — стукнул посохом Ануфрий и перекрестился.

Ухарь не исчез. И кривая усмешка на месте.

— А помнишь, как бока тебе мял за наушничество? Забыл?

— Стосс кресс… Уйди! — возопил Ануфрий, замахнулся на ухаря посохом, слюной истек.

— Это ты уйди, — отвечал ухарь, поигрывая желваками, а кулаки у него сжимались не игриво. — Ишь, чего захотел, в главные духовники Руси наметился! Только попробуй! Мигом расскажу о твоих подвигах, мало не покажется.

— Прошло уже все, быльем поросло, забыто! Верой и правдой служу людям!

— Кому? Дьяволистам? С духовными врагами якшаешься, препятствия Богу чинишь. Я-то вот в генералы вышел, погоны свои верой и правдой заслужил, а ты с дезертирства начинал, в лоно Церкви от суда утек. Докажу! А того лучше — сам накажу!

— Не поминай имя Божье всуе! — все еще цеплялся за патриарший посох Ануфрий.

— Ну и хамло ты! Еще и дурочку ломаешь. Мы ведь без свидетелей говорим. Фиктивный ты и порченый.

Закрестился Ануфрий от ужаса одиночества.

— А ты у Бога заступы ищешь, — разил Ануфрия ухарь не столько словом, сколько кривой усмешкой, — то знать бы тебе надобно, что в трудные времена Господь Бог вселяет свой дух в человека и зовется он Лебедем. Понял? А я Лебедь и есть…

Ануфрий силился продавить внутрь тугой ком в горле.

— Откажись ты от патриаршей митры напрочь, таково Божье повеление тебе передаю. А возложить ее надобно на голову того, кто достоин. Понял?

Не понял Ануфрий сначала, то ли он в аду за прегрешенья, то ли дубасит его ненавистный обидчик детских лет Сашка…

Грохотал гром, оконные стекла секли молнии и тугие дождевые струи. Ануфрий присел на краешек постели и заплакал, размазывая слезы по лицу. Хотелось позвать служку, чтобы не быть в одиночестве, но испугался вдруг огласки. Обидно очень, слаб он был духом в отрочестве, но вырос ведь до патриаршего сана!

«А силен ли я духом сейчас? — прокралась в голову опасная мыслишка, такая опасная, что весь путь Ануфрия к патриаршему престолу превращался в ложь и обман, лишь бы спрятать от чужого глаза духовную слабость. — Ох, не имел я права на высоты всходить!»

Теплилась лампадка пред образами в золотых окладах, к ним потянулся Ануфрий, к единственным своим заступникам: я вам службу правил, вы обо мне все знаете, вам и разбираться.

«А что я!» — воспрянул духом Ануфрий и напрямую обратился к Саваофу. Чего мелочиться…

— Да, — бормотал он скороговоркой, словно изгоняя дрожь из тела, — грешил изрядно и отмаливал грехи изрядно, трудами многажды просил о всепрощении. На низкое шел, интриговал с отступниками и сектантами, но токмо ради возвеличения Православной церкви. Да, пил, ел скоромное всласть, зато постился в последние годы, как нищему семинаристу не снилось. Угодно ли Господу простить мои прегрешения и благословить на принятие сана?

Отбормотав, Ануфрий вслушался, ловя чутким ухом знак Божий. Он ждал и боялся больше всего, что грохнет сейчас за окном, и молоньей опалит его, и будет то знаком неприятия, и придется ему вновь ловчить и прикидываться сильным духом. Однако небо расслабилось, и только монотонный дождь лениво лапал оконное стекло.

«Молчание — знак согласия», — удовлетворенно воспринял он.

А вот тут и грохнуло.

— Господи, воля твоя!

Да так раскололо небеса, будто и опочивальня рассеклась надвое и ходуном заходила лампадка пред киотом.

Такой вот был безапелляционный ответ сверху.

Утром Ануфрия нашли в бессознательном состоянии под образами и увезли в ЦКБ. Тут уж не до святости. Диагноз земной — инфаркт.

Получилось как-то не по-людски: страна, пусть и наполовину состоящая из безбожников, иноверцев и прочих всяких шведов, осталась без пастыря. Поползли слухи, и статью о коммунистических проделках святых отцов прочитывали и воспринимали заново.

До выборов оставалось не так уж много, а еще более потрясающая новость взбередила россиян: самый богатый человек планеты сейсмолог Хироси Тамура, единственный наследник финансисту Хисао Тамуры, составил завещание, согласно которому все его средства, движимое и недвижимое имущество достанутся России, если:

1. Избранный президент будет достоин морали и чести.

2. Россия выделит часть неосвоенных земель для японских переселенцев, поскольку Япония медленно и уверенно сползала в воду, а другие страны отказались рассматривать этот вопрос.

Россияне трезво взвешивали кандидатуры, жалость отошла в сторону. Теперь о Лемтюгове стали говорить, что он — лошадка темная, а Гречаный — старый приятель Тамуры, в его чести и достоинстве не усомниться. И нет за ним ничего дурного. И время не то, и деньги не те, которыми можно швыряться.

Осталось утрясти вопрос, какие земли не жалко отдать бедным японцам. Коммунисты что-то жалко вякали о единой и неделимой от моря до моря, но большая часть россиян выражалась откровенно: «Да ладно вам талдычить о суверенности, в России нелегально проживают больше двух миллионов китайцев, корейцев и вьетнамцев, а мы не можем с добрыми людьми куском землицы поделиться? Чего там базарить, пусть хоть за Оймяконом селятся, а еще лучше — на Курилах, они нам хоть дороги путные вымостят, не то что Лемтюгов обещаниями. Пусть едут! И точка».

За месяц до выборов чаша весов удачи поплыла вниз под весом атамана Гречаного.

Атаман от дара судьбы не размяк, президентских одежей не примеривал до срока. Предвыборный штаб, руководимый Судских, успешно вел кампанию, казаки по городам и весям кричали «Любо!», прочие граждане, осоловевшие за десять лет предыдущих выборов-перевыборов и референдумов, соглашались с кандидатурой Гречаного молча, на сходах особо не задерживались, спешили на свои огороды и хутора, к мастерням и лавкам, которые давали стабильный прибыток. А выборы… Что выборы? Все равно в России не изберут кого надо, а кто ближе к власти. Гречаный, так Гречаный. А вот про Зону интересно послушать. Что там за уроды живут? Радиация им ни по чем, овощи растут круглый год, денег не надо… А правда, что у них какая-то штука есть, которой можно в один присест всю планету спалить, и к Проньке не ходи?

— Нет, россияне! — вещал очередной докладчик на сходе. — Там живут вполне нормальные люди, только доступ к ним пока невозможен из-за высокой степени облучения бета-лучами, которые они переносят безболезненно. Это загадка, но мы разгадаем ее со временем.

— А как же попы к ним шастают?

— Россказни! Единственный человек, митрополит Мещерский там побывал и сгорел от высокой дозы облучения.

— А вот и не россказни!

Случилось это на одном из последних предвыборных митингов в поддержку Гречаного, где присутствовал Судских. К трибуне протиснулся фермер в «ливайсовском» комбинезоне и повторил:

— Не россказни. Сам видел.

— Что видели? — смешался докладчик.

— Поутру я за тальником поехал, подстилку менять в телятнике, а перед Зоной знатный тальник растет, метелистый. Только я рубить приготовился, туманчик такой жидкий висел, солнце едва высунулось, гляжу, двое в сутанах из Зоны идут. Я их окликнул. Они переглянулись и прочь от меня. Я, значит, с секачом был и за ними. Они остановились. А как ближе подошел, перекрестились и говорят: «Не мешай нам, человече, творить Божий промысел, мы добро делаем». А я что? От изумления язык в зад сунул, с тем их и проводил взглядом.

— Может, у них нимбы над головой сияли или торчали рожки? — докладчик попытался обратить в шутку эту новость.

— Ничего не торчало, — серьезно отвечал фермер. — Ия их потом нигде не встречал. Что на это скажет уважаемый докладчик? Я ведь не только хвосты коровам крутить научился, в свое время физтех окончил и про бета-излучение сам могу порассказать много. Поэтому, если ответ есть, давайте, а лапшу вешать на уши не надо, у меня жена кулинарный техникум окончила.

И ответа ждет. И окружающие с интересом. А докладчик на образчик тупости стал походить. Тогда из-за его спины вышел представитель предвыборного штаба и сказал:

— Я Судских.

От трибуны и до противоположного края проплыла волна говора. То ли одобрительная, то ли предостерегающая.

— Вы обо мне наслышаны. Я ближе всех к этой проблеме, в свое время работал с выпускниками физтеха, чтобы прояснить картину происходящего в Зоне. О бета-распаде могу говорить уверенно.

Глухой говор подобрел, в России болеют как за своего, так и за соперника, лишь бы драчка была красивой. Тонкую шутку о физтехе и бета-распаде восприняли на уровне доцентов. Со смешком.

— Сразу после выборов я полагаю отправиться в Зону, — сказал Судских. — Если вернусь, принесу ответ, почему остались живыми ваши монахи.

— А как же невозможность вхождения в Зону? — въедливо спросил фермер.

— Есть прямая договоренность с обитателями Зоны. Чтобы все подряд не повадились там рубить тальник, а там помидоры пособирать, взять кое-чего для хозяйства… Опасно это.

— А может, попам Господь помогает? — держался фермер.

— А почему нет? Всякое бывает.

— И это говорите вы, человек грамотный?

— Да, это я сказал. Носите Бога в сердце, а в руках заботу о земле, а не наживу, тогда, глядишь, не придется далеко за тальником ездить.

Судских промолвил это спокойно, оттого убедительно в полной заинтересованной тишине. Лишь фермер, выслушав Судских, поцокал языком:

— Ловко!

Судских понял его. Все поняли. Других вопросов не последовало.

Позже Г речаный одобрил вмешательство Судских. Стоя у карты России, он подумал и все же поставил в центре Мещерского края оранжевый флажок. Наш, стало быть, округ, поддерживает.

Он раздумывал. Вовсе не над балансом сил в этом регионе, а о другом: до выборов месяц, а союзники напоминают кашу «дружбу». Множество мнений, каждая нужная, а единства нет. К тому же интеллигенты — люди обидчивые: едва отвергнут их мнение — уйдут к противникам. Назло кондуктору пешком пойду!

«Бесово племя!» — часто возмущался Гречаный такой позицией. Ни в одной другой стране такой прослойки нет. Есть специалисты, профессура, кастовые дельцы, профессионалы в конце концов, а в России, вишь ты, интеллигенция.

А что такое интеллигенция? Сборище недоучек, отовсюду понемногу знаний, в целом каша, которую скармливают дурачкам. Для роста, так сказать. Сталин не просто так сбил их в прослойку. Вроде пленочки в говядине. Была корова — есть прослойка; корова упитанна — шире прослойка; нет коровы — хозяйка, разделывая говядину, брезгливо срезает ее острым ножом. Ни сало, ни мясо, ни жир — прослойка.

«Нужен нам для остроты кампании Георгий Момот, — предложил Судских. — Чтобы народ не скучал».

Гречаный собрался уезжать из Кремля, засиделся, но застрекотал прямой телефон с Воливачом:

— Сеня, включи телевизор, госканал.

— Что там? — спросил Гречаный, чувствуя подвох. Последнее время они соблюдали нейтрально вежливый тон, былую дружбу унес ветер предвыборных круч.

— Мать моя женщина! — воскликнул остолбеневший Гречаный: на экране возник он сам собственной персоной, голяком и с завязанными глазами, хватающий хохочущих девиц. Тоже голых. Одна поймалась-таки, хотела пойматься, повязка с глаз долой — атаман Гречаный. Лишь угол экрана затемненный: там был Воливач.

Гречаный удержался от матюков:

— Что ж ты себя не высветил?

— Я уже отрезанный ломоть, — со смешком ответил Воливач.

— Витя, а ты все обдумал, давая добро на показ этого божемойчика? Это война, Витя.

— Снимай кандидатуры — не будет войны.

— А как нам с тобой разобраться?

— Зачем разборки, Сеня? У тебя казаки, у меня чекисты, никто не посягает на твое атаманство, командуй на здоровье, а Россия казакам не принадлежит. Евреизацию она прошла, хохлоизацию, а казакизации не будет. Круто замахнулся, атаман.

— Ты все же послушай, — заикался от возмущения Гречаный. — Твоя провокация была подлой и глупой. Мало нам крови? А ты подумал, что Лемтюгов никому не нужен, кроме вашей братии коммуняк, проходимцев и недобитков? А ты сосчитал, сколько ретивых голов ждут и не дождутся именно такого исхода, чтобы поквитаться с Россией? А Ирак, готовый расквитаться с Израилем? А флоты США под Владивостоком, Одессой и в Финском заливе? Ты что наделал? А миллиарды Тамуры? Лемтюгову гроша не дадут.

— Японцы нам не нужны вместе с их миллиардами, Сеня, — въедливо ответил Воливач. — Японизация России никак не предусмотрена. Снимай кандидатуру, Семен. Ты уже политический труп.

— Рано хоронишь, Витя. Хочешь пари, выиграю выборы?

— Интересно… Условия?

— Суд над тобой. Открытый трибунал.

— Уважаю казачка.

Ни да ни нет. Воливач положил трубку.

Вовсю тренькали другие аппараты, а в дверях стоял белый как полотно есаул, его адъютант.

— Что? — с перекошенным от злобы лицом спросил Гречаный.

— По прямому — начальник Генштаба.

— Пусть своему Воливачу докладывает! Что надо?

— Израиль нанес ядерный удар. По Италии.

3 — 15

Шалое желание Судских лично отправиться к Момоту ни в какие рамки не входило. Во-первых, как-никак, а бывший генерал УСИ неожиданно появится на форпосте НАТО в Литве, во-вторых, после сенсационного сообщения подозрительность к неожиданным визитерам усилится. Поездка инкогнито — того краше: не та фигура для вольного путешественника, и желающих познакомиться с загадочным генералом довольно много. Гречаный ревностно оберегал Судских.

И все же он настоял на поездке, доказав ее необходимость в критической ситуации: Момот нужен России как непревзойденный авторитет в микросенсорике, человек, способный решать задачи глобального масштаба. Ване Бурмистрову тяжеловато будет выполнить эту миссию. Тузы — к тузам, короли — к королям.

Гречаный понервничал и согласился. Поездку обставили классно.

Из Судских сделали коммивояжера, при помощи макияжа и новых документов, и обычным самолетом отправили в Литву. С негласными сопровождающими.

Момот по-прежнему проживал в своем коттедже над сонной рекой, где нашел его некогда Ваня Бурмистров. Ваня вышел в большие люди, а здесь жизнь текла обычно и размеренно. Момот отменно выучил литовский, был учтив со всеми, налоги платил исправно, властям не докучал и ничем не выделялся среди обывателей, хотя литовские органы безопасности знали, какая крупная величина избрала местом жительства Литву. Досье на него велось и догляд осуществлялся особый, но Момот сумел понравиться властям сначала работами по улучшению качества литовских сыров и пива, а потом отказом датчанам улучшить их сыры.

Приезд коммивояжера из России органами наружной слежки был воспринят как обычный деловой визит к господину магистру Аникщяя на предмет поставки мрамора и гранита для аникщяйского захоронения русских солдат времен второй мировой войны.

Иначе воспринял его Момот.

Позвонивший у калитки располагал и настораживал одновременно, как забытый мотив ранее слышанной песни.

— Лаба дене.

— Лабас…

— А я Судских, — просто сказал он после обмена приветствиями. — Не ожидали?

— Вот уж, — с немым восхищением развел руками Момот. — Хотя незваным гостем не назову. Не просто так прибыли, а, Игорь Петрович? — улыбаясь, впускал гостя хозяин. — Именины сердца!

— Приятно говорить с умным человеком, — отшутился Судских.

Они поняли друг друга с первой минуты. Тузы — к тузам…

В доме он проводил гостя в уютный холл с видом на сонную речку.

— Чай, кофе или устроим раннюю трапезу?

— Почаевничаем для начала, а там видно будет.

— Сразу вижу, что такому гостю я окажу прием по полной программе, — сказал Момот и крикнул по-литовски в глубь дома.

Судских отметил: не иначе старый холостяк женился. Вопросов не задавал, а паузу заполнил пояснениями о своем макияже. Момот понимающе улыбнулся. Что-то еще было в его располагающей улыбке…

С подносом перед собой появилась молодая женщина. Судских сидел лицом к вошедшей. Его всегда мало трогали женские данные, а тут будто перед глазами взорвался пышный фейерверк, и сама собой стала понятной загадочная улыбка Момота.

Она была в красном облегающем платье из рубчатого трикотажа, схваченном у пояса добротным кожаным ремнем, поднос держала точно на уровне пояса, давая возможность видеть высокую грудь и талию: лезвие подноса будто перерезало тело, настолько тонкой была она. Да еще груди буквально взгромоздились на поднос двумя кипящими чайниками, носики-соски…

Не будучи быком по гороскопу, Судских отреагировал на красное с повышенным сердцебиением.

Добравшись до ее глаз, он еле выбрался потом из этих затемненных пушистыми ресницами зеленых омутов.

— Моя племянница, — представил Момот, словно не присутствовал только что на фиаско Судских. — Лайма. А это, Лайма, знаменитый генерал Судских, который побывал там, — указал он на потолок.

— О, генерал. — Лайма сделала почти торжественный поклон и что-то вроде книксена, ставя поднос на стол, почти коснувшись одним коленом пола. Судских не успел отвести глаза: белая полоска тела над кромкой чулка ослепила.

— Да будет вам, — улыбался он от неимоверного стыда и смущения. К тому же он одеревенел. Лишь уход Лаймы дал ему возможность прийти в себя.

Разлитый по чашкам отменный ароматный чай дымился. Судских помешивал его ложечкой тщательно.

— А сахар? — насмешливо спросил понимающий Момот.

— Остужаю, — сказал, переводя дух, Судских. Наконец-то он взял себя в руки. Шок прошел. Без промедления он приступил к теме:

— Георгий Георгиевич, вам не хотелось бы съездить на родину?

— Смотря за чем, — выжидал Момот.

— Я буду прям. Гречаный просит вас возглавить свою предвыборную кампанию и кое в чем разобраться.

— Кое в чем? Думаю, это означает, надо куда-то с головой зарыться. Не нашлось других?

— Считайте так. Нужен профессионал сразу во многих областях.

— Каких именно? — выяснял Момот, скорее давал гостю возможность пооткровеннее высказываться. — Вдруг я не тот профессионал.

— Тот, уверенно ответил Судских. — Нужен человек, который нетрадиционными методами сможет объединить русскую самобытность, верования и текущий момент, чтобы в будущем воссоздать основу духовности. Вы понимаете меня?

— Очень хорошо, — ответил Момот с видом, по которому трудно определить, польстился он на предложение или оно ему ни к чему. Его вопрос поставил все на свои места: — Ловить рыбку в мутной водице для пана атамана?

Честный Судских ответил прямо:

— Работа не сахар. Зато можете выдвигать любые требования.

— А если луну с неба?

— На луну полномочий Гречаного не хватит. На все реальное хватит моих. Я уполномочен принять их.

— Прежде всего гонорар. На идею не работаю.

— Как сочинителю государственного гимна. Царский.

— Ого! — воодушевился Момот. — Зря я раньше не вернулся.

— Как насчет прочих условий? — вел свою линию Судских.

— Тоже царские, — оценивающе смотрел на Судских Момот. Торг ему нравился. — Сначала я хотел бы получить не-лимитированное право на искоренение гадалок, знахарей и сектантов. Разумеется, с приставкой лже.

Последняя категория не выбивалась из разумных мер, знахари и гадалки выпячивались.

— Чем они вам так насолили? — спросил Судских, понимая, что его вопрос выпячивается не меньше.

— Вы правы. Именно насолили. После моей благоверной, мир праху ее, на душе остался осадок. Он помог мне глубже вникнуть в построение паутины обмана, которую плетут всяк по-своему, но цельную. Ведь под маркой знахарства и ясновидения обывателю можно скармливать любую жвачку. Вот вам иллюстрация…

Он нагнулся к нише столика, где лежали журналы в ярких обложках, выбрал один на немецком языке и развернул по закладке:

— Послушайте: «В переходные периоды становления государств ослабляется иммунная система их граждан в прямом и переносном смысле. Ниоткуда возникают, подобно саранче или крысам, целые полчища прорицателей, юродивых, заклинателей. Казалось бы, их влечет к смятенным и страждущим жажда наживы, однако исследования Бернстайн-ской академии энерго-информационных наук показывают, что нажива в их устремлениях занимает третье призовое место. На первом — ипатия, нечувствительность к чужой боли, желание разбередить раны мятущегося человека, чтобы овладеть свободой его чувствований и мыслей. Вместо излечивающего лекарства ему предлагают наркотик. Статистика показывает, что лжезнахарей посещают в России более тридцати процентов взрослого населения. Ипатия знахарей и лже-колдунов вызывает апатию общества. На втором месте — элементарная тяга к титулам: лжепророки обретают статус владык со своей атрибутикой и затем диктуют своим клиентам и правила поведения, мораль, явно низменную, вкус пошлый, за которым стоит неуважение к закону. Одним словом, за чашкой чая гадалки диктуют нормы поведения. А каким багажом обладает сама гадалка? Как раз тем, какой навязывается клиенту, ибо в гадалки и ясновидящие попадает так называемая русская интеллигенция, неспособная себя прокормить из-за низкого уровня знаний, неудачники и авантюристы, не смогшие выпестовать собственное дело, но вместе с тем амбициозно агрессивные представители общества, его лакеи. Из опроса тысячи представителей этого полулегального бизнеса 7 процентов имеют степень бакалавра, 23 процента закончили школу второй ступени, 46 процентов — первой, 24 процента не учились вообще. Кстати, все 7 процентов выпускников высшей школы так и не смогли объяснить свою принадлежность к той или иной науке». Комментарии излишни, дорогой Игорь Петрович. Поэтому право не жестоких, а оригинальных мер к этой категории вредителей русского поля я выношу в перечень условий первым параграфом.

— Но не подымут ли шум представители коммунистических партий? Последнее время они ратуют за свободу вероисповеданий и выбор мышления, что узаконивает оккультные науки.

— Игорь Петрович, какие там к чертям собачьим коммунисты! Помните, появился термин «новые русские»? И много их там было, начинающих с нуля? Единицы! Как правило, бывшие коммуняки, их отпрыски, дядья, зятья, перекачавшие в свои карманы закрома Родины. Демократия была им ни к чему, стабильная власть — побоку, а вот затяжной кризис — самая лафа. Вспомните, сколько людям морочили голову Чубайсы, Гайдары, Немцовы, Лившицы и прочие ливенбуки? И что из этого вышло? Дружной командой они примкнули к коммунистам-христианам, дабы продлить нестабильность, еще больше набить карманы и опустошить матушку Русь, и сейчас продолжают мутить воду за спинами идейных голодранцев. Маркс выполнял особый спецзаказ Энгельса, представителя финансово-промышленной элиты, — дать дорогу в отсталых странах, в том числе и в дремлющей России, любителям хаоса, чтобы дольше держать в финансовом рабстве целые материки и дальше отодвигать от них цивилизацию. А вы говорите — коммунисты. Как видите, вдали от Родины мое зрение не испортилось.

— Прекрасный анализ, — подтвердил с улыбкой Судских. — Особо мне понравился экскурс в историю. Довелось познакомиться как-то…

Момот не задал наводящего вопроса, но понял Судских. И ушел от темы запредельного вовсе:

— А посему следует согласиться на первый параграф моих условий.

— Надеюсь, четвертовать гадалок не прикажете?

— А я не зря подчеркнул — оригинальных мер, а не жестоких. Всего лишь публичное посрамление лжепророков. Вы даете хлеб людям, я — зрелища. Наказания можно разработать. Конфискация имущества, например, ссылка на поселение за Оймякон, а сами трибуналы — заседания троек.

— Это не пройдет, — отрицательно покачал головой Судских. — Гречаный — сторонник гуманных мер удержания власти.

— Что вы говорите? — Насмешка сквозила в голосе Момота. — А переворот, где Гречаный был первым в тройке?

— Временная защитительная мера. Его вынудили занять наступательную позицию. Я лично настаивал применить силу.

— Вы полагаете, Гречаному дадут стать президентом, а переход власти осуществится законным мирным путем? Не верю.

— Поэтому я здесь, — остался непреклонным Судских.

— Не верю, — повторил Момот, не отводя глаз от Судских. — Поэтому я тоже еще здесь и согласия на выезд не дал.

Пока Судских раздумывал, Момот подлил свежего ароматного чаю. Судских поблагодарил рассеянно.

— Уважаемый Игорь Петрович, — ободрил его на положительный ответ Момот, — среди нынешних российских знахарей укрылось большое количество бывших и присно существующих стукачей, которые мало того, что разлагают общество, еще и стучат в контору Воливача. Хотите фактик?

Судских кивнул, а Момот развернул прежний журнал страницей дальше, нашел нужное место:

— «…Подопечные Воливача, замаскированные под гадалок и целителей, приносят львиную долю информации. Человек, исповедующийся в своих бедах, открыт, не замечает дьявольских капканов в невинных вопросах, заданных вскользь. Так, например, Центр магии Вивьены Штрок не что иное, как центр сбора компроматов на интересующих лиц, а посещающие его не ведают, что за перегородкой уютной комнатки с лягушачьей лапкой на столике, с распятием Христа-спасителя на стенке, вот за этой самой стенкой, где он поверяет душу пронырливой «бухеле», установлена записывающая техника и сидит дежурный офицер-контрразведчик, а знаменитая своими маршальскими и прочими экстравагантными мундирами Джуна Гемокливидзе ежедневно заполняла досье на высокопоставленных клиентов и раз в месяц получала зарплату на Лубянке, пока не исписалась до чертиков. Ради собственных прихотей гадатели идут на сговор с дьяволом, амбиции заслоняют от них мораль». Ну как?

— Откуда такие сведения у бульварного журнала? — осведомился Судских.

Момот развернул журнал статьей к Судских.

— Подпись знакома?

— Вешкин! Не подумал бы…

— Он и сам не подумал бы, — усмехнулся Момот. — Тут есть вступление к статье. Послушайте: «Данный материал, статистические данные нашему журналу предложила купить вдова русского разведчика Вешкина. Ее супруг до загадочной автокатастрофы занимал крупный пост в ведомстве Воливача, хотя крупного чина не имел. Очень просто: офицер по особым поручениям имел массу привилегий, обладал иммунитетом непосредственно от шефа. Вполне возможно, к его смерти приложил руку сам Воливач. Во всяком случае, «золото партии» сильным магнитом притягивает оба имени до сих пор.

Из телефонной беседы с вдовой Вешкина нам стало ясно, что предлагаемый документ реален, эксклюзивен, списки агентов подлинны и материал произведет сенсацию. Мы сошлись в цене и предложили госпоже Вешкиной посетить нас для заключения сделки.

Наше удивление было крайним, когда появилась не опечаленная вдова, а пышущая здоровьем и молодостью госпожа Давыдковская, проживающая в Дортмунде, о чем она без стеснений поведала. Для полной убедительности она назвалась Вешкиной, но документы у нее в самом деле убедительные. Госпожа Вешкина посещала ее в бытность гадалкой, платить ей было нечем, и тогда она сама предложила рассчитаться некими бумагами мужа. От позора Вешкину спасла неожиданная смерть мужа. После его смерти она выехала на жительство в Израиль, где пыталась продать документы покойного супруга спецслужбам, однако тех не устраивала цена, к тому же они располагали аналогичными. За умеренную плату их купила госпожа Давыдковская и, обладая чутьем гадалки, распорядилась ими куда прибыльней самой хозяйки.

У нас нет тайн от наших читателей, мы не раскрываем наших государственных секретов и с удовольствием печатаем этот документ с нашими комментариями.

В заключение мы хотим сказать, что любой из наших читателей может за умеренную плату приобрести у нас полный или частичный список российских гадателей и знахарей, чтобы пощекотать нервишки, попав на прием к ясновидящей-стукачке».

Закончив читку, Момот посмотрел на Судских с видом ребенка, у которого фокус удался.

— Двенадцать тысяч четыреста семьдесят один маг только по столице. Я выкупил полный список и очень недорого.

Судских только выдавил «д-да-а-а» и ответил:

— Я думаю, Гречаный примет ваше предложение.

— Думаю или согласится? — жестко уточнил Момот.

— Одобрит. Закроем тему, — решил Судских.

— Тогда перейдем ко второму параграфу. Хочу развязать войну с коммерческими банками. Их осталось немного в России, и все они похожи на объевшихся клевером коров, не давая России молока. Требуется коренная ломка.

«Момот зря войну не затеет, — отметил Судских. — Но Момот действует от частного к общему».

Опыт подсказывал Судских, что прежде, чем дать окончательный ответ, надо выяснить истоки причин. Конфетку можно завернуть в соблазнительную бумажку, а так ли вкусна сама конфетка?

— Если не секрет, что именно вы находите дестабилизационным в политике банков? — спросил он для начала.

— Коммерческие банки уже лет десять как выродились в закрытую систему, подобно церковной. Вроде бы они помогают юридическим и физическим мирянам, а на самом деле, испытывая давление мировой финансовой системы, сразу стали ее придатком. Нас как не пускали внутрь ее, так и не пускают, — охотно объяснил Момот.

— Но Гуртовой разработал план вхождения в систему, и она уже действует, — возразил Судских.

— Не говорите мне о Гуртовом, — поморщился Момот. — Он очень красиво обманул всех, прикрыв чирей слоем ароматной пудры. Вся мировая финансовая система создана еврейскими менялами, они тщательно разработали политику финансовой экспансии. Она была непобедимой до японской катастрофы. Хисао Тамура, мир праху его, одним махом разрубил хитросплетенный клубок, и, если Россия не заявит о себе как равная, не предложит разумный ход денег, а не рва-чески-меняльный под проценты, тогда опять повторится 1914 год со всеми вытекающими отсюда бедами. Вон менял из храма.

— А хватит ли сил победить колосса?

— Вполне, — усмехнулся Момот. — Одного удара по глиняным ногам хватит.

— Какого? — настаивал на прямом ответе Судских.

— Простого. Внутри системы никогда живых денег не было, а были финансовые обязательства. Все брали деньги в долг, а отдавали с процентами. Карл Маркс запутал всех, на самом деле мы у себя брали в долг, а проценты отдавали чужому дяде. Пора дяде на покой.

— Интересно, — одобрил Судских. — Верю вам. Гречаный подыскивает человека, способного провести реорганизацию банковской системы. Не вдаваясь в детали, скажу, что ваш план будет одобрен.

— Тогда в дорогу, — кратко резюмировал Момот. — Маленькая просьба: могу ли я взять племянницу с собой?

— Конечно! — помимо воли выпалил Судских. Их глаза встретились, оба испытующе смотрели друг на друга.

— Игорь Петрович, — отвел свои первым Момот, — эта женщина обязана мне жизнью, однако вольна распоряжаться собой.

Судских смутился. Подсознательный инстинкт оголил его.

— О чем вы? — пробормотал он, густо краснея.

— Я вам ничего не говорил. Точка. Мне надо смотаться в Вильнюс, оформить документы на выезд, а завтра вылетаем в Москву. Будьте хозяином в мое отсутствие.

— Все, однако, поедем, — предложил Судских.

— Зачем светиться? Генерал Судских — слишком известная личность, и его могут вежливо попросить задержаться при малейшем поводе. Не так ли, Игорь Петрович?

— Вы правы, — вздохнул Судских. Ему не хотелось подводить Гречаного и мало ли чего еще не хотелось или хотелось…

Момот стремительно встал. Судских подумал, что он позовет Лайму, велит ей собираться. Он действительно крикнул что-то по-литовски весело, и Лайма столь же весело откликнулась из другой комнаты.

Пока Момот прогревал мотор автомобиля в гараже, тянулось томительное ожидание. Судских извелся, разглядывая свои руки, не рискуя кинуть взгляд на вход в холл, куда скрылась Лайма. И не появлялась.

Звук автомобильного мотора стал удаляться. Спохватившись, Судских выглянул в окно. Момот выехал за ворота.

Когда он оглянулся, перед висюльками, закрывающими холл от других помещений дома, стояла пленившая его Лайма. Джинсовое платье-комбинезон ничуть не скрадывало ее ультраформ.

— Я занята обедом, — обстоятельно говорила она, как делают это литовцы. — А вы пока отдыхайте. Я покажу вам ванную, вашу комнату. Хотите?

«Еще как хочу!» — долбануло в голову. Судских встал и покорно двинулся за ней на второй этаж.

Она остановилась у открытой двери в комнату на антресолях, пропуская его вперед. Слишком близкое расстояние между ними и слишком опасное. Они не соприкоснулись всего на дюйм. Этого было достаточно, чтобы Судских ощутил горячий ток в теле. Он извинился и, опустив голову, прошел вперед. Она улыбнулась как мать при виде своего дитяти, делающего первые шаги.

Судских расхаживал по комнате, не пытаясь даже сосредоточиться. Такая важная информация от Момота заслонялась образом его племянницы, и племянница ли она ему в самом деле?

«Седина в бороду, черт возьми!» После такой самокритики он буквально с вызовом спустился вниз и занялся читкой журналов. Понемногу успокоившись, он сосредоточился. Ее голос опять застал его врасплох:

— Пойдемте обедать.

Судских сразу оторвался от чтения, поблагодарил.

— Где можно помыть руки?

— Это сюда, — кивнула она, приподнимая висюльки.

«Вроде отпустило», — подумал Судских, моя руки.

За обедом Лайма создала непринужденную обстановку, Судских старался вписаться в нее. Говорили о погоде, о жизни в столице, конечно, вспомнили и сообщение о ядерном ударе по Риму, который, судя по всему, оказался искажением фактов или глупой шуткой. Будто и не было слов Момота, что Судских «побывал там». Он выпил пару рюмок коньяку, она пригубила чуть из своей. Обед состоял вначале из роскошных салатов, Судских поражался фантазии хозяйки.

— А это что? — полюбопытствовал он, когда Лайма подала что-то в серебряных судках.

— О, это мое фирменное блюдо. Я готовлю его после каждого вещего сна, — охотно поясняла она. — Телятина с баклажанами и шампиньонами в винном соусе.

— Какого вещего сна? — Судских не интересовала телятина.

— Сегодня мне приснился сон, будто я ловлю рыбу. Я поймала огромного золотистого карпа.

«Это, пожалуй, к беременности, — вспомнил примету Судских. — Все же она Момоту больше чем племянница». Он даже огорчился, но виду не подал.

— Я так счастлива!

— За ваше счастье, — предложил Судских и налил рюмки до краев.

— Правда? Вы хотите мне счастья?

— Конечно. Вы достойны его. Вы красивы… Королева.

— За моего короля!

— С удовольствием!

Она чуть придержала свою, наблюдая, как он махом опорожнил рюмку, мельком улыбнулась глазами и тоже выпила до дна.

— Могу я задать вам не совсем скромный вопрос? — спросил он.

— Я готова ответить на любой, — стала вдруг серьезной Лайма, задержав вилку у рта.

— Георгий Георгиевич поведал, что спас вас от смерти…

— Да, это так, — Лайма отложила вилку. — Со мной приключилась какая-то непонятная болезнь два года назад. Я стала катастрофически худеть, и никто не мог поставить диагноз. Тогда я была плоской до ужаса, в пять раз весила меньше. Представляете?

— Не представляю, — искренне ответил Судских.

— Так было. Я побывала во всех клиниках, у известных экстрасенсов, и безрезультатно. У меня совсем не осталось денег, и я отчаялась. Ела одну овсянку на воде. Не могла работать. Продала все, что осталось у меня от родителей. Случайно среди писем я нашла адрес Георгия. Он на самом деле мой дядя. Я написала ему, он ответил, прислал денег и просил немедленно приехать к нему в Аникщяй. Что мне оставалось? Приехала из Брянска…

— А разве вы не литовка? Имя у вас не русское…

— Мой отец был литовец, дядя Георгия. Это он когда-то посоветовал ему жить в Литве и завещал старый родительский дом.

— Так-так, — кивнул Судских. — И дальше?

— Я приехала, он осмотрел меня, ничего не сказав. Потом сварил бульон и велел выпить. Там было много укропа и петрушки. Я ответила, что меня сразу поразит отек. Он сказал: пейте. Я выпила всю чашку… И ничего не случилось, — засмеялась она. — Через месяц на свой день рождения он разрешил мне бокал шампанского, и опять ничего не случилось, а два года назад у меня страшно распухало лицо от газированных напитков. Вот и все.

— Он кудесник?

— Да, он кудесник, — задумалась Лайма, сказав это. — Понимаете, магами не становятся, и магия — это естество человека. Я спросила: чем же я была больна? Он ответил — страхом. И немножко дисбактериозом. Он внушил мне смелость. Ну, конечно, он знает прекрасный массаж позвоночника, древний китайский. Суть его в изменении кровообращения, хотя в основе лежит философия. Затем он предлагает есть то или иное, в зависимости от заболевания. Мне нужен был укроп и прочая зелень.

— У него, наверно, множество пациентов? — спросил Судских.

— Нет. Очень мало. Он говорит, что настоящий кудесник не имеет права делать себе рекламу, навязываться. Терпеть не может, когда кто-то говорит глупости с экрана телевизора о своих необычных возможностях. Необычное в этом деле только одно: уметь подать свое тепло другому. И, конечно, знать точки для этого.

— Он вас обучил?

— Да. Я помогаю ему. Сейчас изредка врачую сама.

— Вот вы какая… — по-новому взглянул на Лайму Судских.

— Обычная, — ответила она, что не вязалось с ее ярким видом. — И все отдам своему королю…

У камина они скоротали вечер. И опять заговорили ни о чем. Судских не знал, как ему вести себя после таких откровений, она не задавала вопросов, слушала, хотя Судских нес околесицу.

— Я утомил вас, — спохватился он. — Спать пора.

— Да, конечно. Мне было так интересно. Примете ванну?

Судских не отказался. Принимая от Лаймы махровую простыню, он держался вполне трезво, ее присутствие уже не возбуждало его предательски и тянуло к ней иначе. Хотелось даже двусмысленно сострить. Судских воздержался.

— Если понадоблюсь, моя комната напротив.

Он кивнул и, перекинув простыню через плечо, поцеловал обе ладони Лаймы. Она с удовольствием подставила их, а глаза хотели еще чего-то.

«Будет, — сам себе приказал Судских. — Не живи, где то-то, и не то-то, где живешь».

Переодевшись в пижаму, он поднялся к себе и тотчас бухнулся в постель, не зажигая света. Сон пришел сразу, легкий и спокойный, как после чудесно проведенного дня.

Как пришел, так и ушел.

Среди ночи он проснулся от дикой головной боли в том месте, где остался шрамчик от злополучной последней пули Мастачного. Хотя с чего бы? Спиртного не смешивал, выпил малую дозу… Покрутившись с боку на бок, унимая боль, он встал и на ощупь спустился на первый этаж. Стараясь не шуметь, пробрался к холодильнику в надежде отыскать минеральной воды. Нашел перье и с удовольствием попил. Подождал у окна, разглядывая пейзаж за окном в меланхоличном лунном свете. Может быть, поэтому боль не прошла и даже усилилась. Судских приписывал ее луне. Он прижимал руки к вискам, боль отступала, убирал ладони, она возвращалась. Отняв ладони в очередной раз, почувствовал постороннее сжатие, горячее и действенное.

— Лайма? — спросил он.

— Кто же еще? — прошептала она.

Затворник Судских ощущал теперь не боль в висках, а руки Лаймы, их движение: по плечам, спине… Они спустились ниже, и он развернулся к ней, потянулся к ее губам. Истомленное тело потянулось к другому, до сумасшествия желанному. Промелькнули в спутанных мыслях золотистый карп, подушки, простыни; распущенные волосы Лаймы ловили его в сети, как поймали карпа; уводили в плен грез ее ароматы и запахи; и сладостный плен, казалось, будет вечным и отлетел, как сон, неожиданно.

Очнувшись, он приподнялся на руках и увидел ее лицо, грешное и счастливое. Из-под опущенных ресниц следили за ним ее глаза с изумрудной лукавинкой.

— Как ваша голова? — спросила она, как будто ничего не случилось, а он воспринял вопрос ношей, которую предстоит нести. — Это я заставила вас выбраться из вашей комнаты.

— Лайма — ведьма? — пробормотал Судских.

— Нет. Я добрая волшебница и очень хотела увидеть своего короля. И он пришел. Я хочу вечно принадлежать только ему…

Рассудок сопротивлялся недолго, и он снова упал в сладостные объятия.

3 — 16

Мир пришел в шок после ужасных последствий коварной атаки Израиля по Риму. Вслед за тем наступило оцепенение: поступали самые противоречивые сообщения. Поступок Израиля не входил в акт защиты: понятно бы Ирак, Сирия — и пресловутое еврейское коварство, но при чем тут Италия, напичканная теми же евреями?

За сутки с момента удара ни одно государство не высказало своего возмущения, а дипломаты третьих стран посмеивались, пожимали плечами — мало ли какие игры затевают от пресыщения великие державы, а там цепенели от шока родственники израильтян — мало ли какие кары предпримут теперь неевреи…

Занятый собственными чувствованиями с появлением Лаймы в его жизни, Судских прибыл в Москву к моменту выяснения обстоятельств, к их финалу: ничего ужасного не произошло. Повезло человеку познать приятное и не терзать себя несуществующими страхами.

В отсутствии радио и телевидения есть свои прелести.

По закрытым каналам страны-партнеры связывались с Израилем, и те упорно отвечали: «Мы ничего ядерного не предпринимали»: Как же так, если существуют прямые записи с момента пуска в пустыне Негев и до ядовито-яркой вспышки в центре Рима? Ваши ракеты? Наши, но это был обычный учебный залп, обычный тротиловый заряд, радиус полета ракет в пределах пятидесятимильной зоны. Специальная комиссия НАТО обследовала пусковую установку. Сомнений не осталось: Цахал использовал учебные ракеты.

Другая, независимая, комиссия обследовала участок поражения: сомнений нет, использовалось сверхмощное оружие, неизвестное доселе, сродни нейтронному. Здания уцелели, а весь Квиринал обезлюдел. Недопитые бокалы, недоеденные спагетти, а едоки исчезли.

Ровно через сутки едоки появились там, откуда их слизнула неведомая сила, целые и невредимые. Они принялись допивать и доедать заказанное под прицельным любопытством массы людей. От них они отличались одним: их часы отставали на полчаса. Этот феномен никто не смог объяснить.

Претензии к Израилю повисли в воздухе, в котором свершился дьявольский розыгрыш. Даже в странах третьего мира не пожимали плечами, не усмехались язвительно: будь то Иегова, Аллах или Саваоф, только Божья сила чудным образом дала сатане по башке, от чего произошел сбой в продуманной системе Всевышнего. Что предстоит дальше — холодило кровь.

Настал козырный час гадалок и прорицателей. Они не жалели красок на сочные картины Судного дня, и каждый доказывал, что именно он имеет карт-бланш на монополию будущего. Церковь призывала, как обычно, к терпению и посещению сугубо ее храмов, в мечетях требовали послушания сугубо Аллаху, в синагогах заунывно пели канторы о трудном цути еврейского народа, который выжил благодаря сугубо Иегове. Сектанты поступали наоборот: звали своих приверженцев не упустить случая единения с Богом, путем массовой самоликвидации уйти с этой бренной земли.

В истерию стали втягиваться атеисты, не находя ответа происходящему. Приток в их храмы и молельные дома сравним разве с массовой кампанией «Женщины, на трактор!» или там «Мужчины — на самолет!»

За неделю мировой переполох улегся, менялы на биржах подсчитывали кто приход, кто расход, фарисеи жалели тех и других, но больше себя за то, что не успели как следует пополнить карманы.

Смех смехом… Дьявол больше признаков жизни не подавал. У исчезнувших на сутки отклонений от норм не обнаружили, и сами они удивлялись, Бог или сатана убавил полчаса их жизни.

Впервые с серьезной оценкой необъяснимого факта выступил магистр оккультных наук Георгий Момот. Находясь в Москве по приглашению Гречаного, он созвал пресс-конференцию и заявил, что в Риме произошел элементарный схлоп. Революция, о которой так долго и упорно твердили ядерщики, свершилась.

— В Риме? — спросили из зала, едва прессе разрешили задавать вопросы.

— В России, — твердо ответил Момот. Вел он себя естественно, хотя перед широкой аудиторией выступал практически впервые. — Все самые серьезные потрясения последних лет приходятся на Россию, чего вы не можете отрицать. Мистики тут нет, это эволюционный ход событий в стране, где до сих пор длится борьба идеологий, естественно, за власть и нет уверенности в завтрашнем дне. Немудрено, что брошенные на произвол судьбы в Зоне нашли способ и выжить, и защищаться, и сохранить свое изобретение от корыстных целей власть имущих.

— Вы можете конкретно проиллюстрировать этот схлоп? Так и до беды один шаг…

— Думаю, любой физик-ядерщик объяснит это лучше меня. Я же могу прокомментировать практику, а не теорию. Израиль под шумок нанес ядерный удар по Ираку…

Зал негодующе загудел.

— Израиль нанес ядерный удар по Ираку! — отчеканил Момот. — Есть неопровержимые доказательства.

— Представьте их! — раздались голоса, требующие сатисфакции.

— Их даст командующий войсками ПВО. Выводы независимой комиссии в Израиле опротестованы на основе более точных данных!

Момот сделал приглашающий жест руки в сторону трехзвездного генерала за столом.

Ответ был исчерпывающим. Кто кого перехитрил: евреи — арабов или Аллах спутал карты Цахалу, только неразорвавшиеся части ракет демонстрировали присутствующим на видеопленке, здесь же давал пояснения представитель лаборатории НАСА, что именно эти ракеты несли ядерные заряды, запущенные с плато Негев.

— Но при чем тут Рим? Как ракеты попали вместо Ирака в Израиль? — не унималась аудитория.

Момот остановил шум и сказал:

— Как в Ирак, так милости просим, а в Рим — не положено? Продолжайте, генерал, — обратился он к командующему ПВО.

— На видеопленке справа даны таблицы наведения ракет. Первоначальной целью были Багдад и две военные базы — в Кербеле и Баакубе. Однако прямо со старта ракеты самопереориентировались на Италию. Не могу объяснить, как и почему увеличилась дальность полета для этого класса ракет. Не укладывается в голове.

— Нечистая сила решила, видимо, что происшествие в святом городе более заметно, чем в иракской пустыне, — уточнил Момот. Присутствующие приняли шутку, и следом он добавил серьезно: — А более точный ответ вам даст представитель Зоны. — И новый жест в сторону человека в штатском, сидящего за столом.

Зал притих. Вот он какой, этот представитель из Зазеркалья…

Человек приподнялся, поклонился залу, сел и сказал в микрофон перед собой:

— Судских Игорь Петрович.

Новый шок.

— По решению руководства страны на меня возложена миссия связи с Зоной. Задавайте вопросы.

Первым опомнился представитель газеты «Гаарец»:

— Скажите, генерал, почему именно вам доверена столь важная миссия? Благодаря вашему антисемитизму или психическому заболеванию? Не считаете ли вы оба проявления умственным расстройством?

Судских усмехнулся, прежде чем ответить:

— Поразительная способность вашей газеты все разом опошлять и тем самым прояснять позицию. Психических отклонений у меня нет, согласно медэкспертизе, а раз нет, в антисемиты я попал благодаря вам. У вас есть веские причины для этого?

— В свое время вы способствовали выдворению из России Мойзеса Дейла, предпринимателя, из-за чего сорвалось подписание взаимовыгодного контракта.

Судских решил сразу остановить словоохотливого корреспондента:

— Вам более известно, что Мойзес Дейл был кадровым разведчиком, а контракт, которым он прикрывал неблаговидные действия, оказался липовым. Отдельно для вашей газеты можно предоставить подлинные документы о личности Дейла. Ручаюсь, вы не станете их публиковать. Зоной же я занимаюсь с 1998 года по личному распоряжению президента и непосредственного начальства. И мне ли не знать происходящее там лучше других?

— Почему же Рим? — перехватил микрофон репортер «Иль джорнале».

— В Зоне научились отражать ядерные удары, делать их практически холостыми. Однако заряд рикошетирует после отражения и в какую сторону, никто не знает. Контролировать полет после отражения в Зоне пока не научились. Можно сделать вывод: за агрессора в ответе все.

Поднялся тучный представитель «Таймс»:

— Если я правильно понимаю законы баллистики, отраженный удар не вернется к посылающему его?

— Ошибочное мнение, — улыбнулся Судских. — Законы баллистики вы понимаете правильно, но эффект круглой комнаты не учли. Суть его в том, что привязка ракет устанавливается от неподвижной Полярной звезды и любая точка планеты может быть поражена.

Залу такой вывод явно пришелся не по вкусу.

— Господин Судских, — вмешалась энергичная корреспондентка Си-эн-эн. — Каким образом эффект смещения времени отражается на жителях Земли?

— Первый стоящий вопрос, — сделал кивок в ее сторону Судских. — В Зоне предупредили: попавшие в полосу схлопа теряют некоторые возможности человеческого организма.

— Какие?

— Потенцию, деторождение.

— Чем провинились эти люди? — торопилась задавать вопросы корреспондентка.

— Чем провинились арабы, которых провоцирует Израиль? Давняя вражда сохранилась. Зона предупредила: любой конфликт на этнической или религиозной почве будет пресекаться независимо от рас и вероисповеданий.

Зал заполнился гомоном, всех перекричал репортер «Га-арца»:

— Почему всегда одни евреи виноваты?

— Лично я этого не утверждал, — спокойно пояснял Судских. — В случае с «Аделаидой» никто не сваливал вину на Израиль, и я настаиваю на тщательном расследовании инцидента потому, что не верю в причастность «Братьев мусульман». Однако такой вывод очень устроил правительство Израиля. Почему? Задайте, господин репортер, этот вопрос своему правительству. Зато причастность Израиля к ракетной атаке, из-за которой пострадал не Ирак, а Италия, доказана.

— Г осподин Судских, — умело втиснулся в короткую паузу тучный представитель «Таймс», — вы были в Зоне?

— Да.

— И не подверглись облучению и прочим недугам?

— Нет. Согласно договоренности, в момент моего посещения открывался коридор. Я мог войти в Зону и покинуть ее.

— А как монахи проникали в Зону? С Божьей помощью или Зона принимала их с Божьей милостью?

— Монахи первыми догадались, что радиация не проникает на глубину более метра, и сделали подземный проход. Обитатели Зоны не уничтожили визитеров, но запретили им посещение впредь.

— А вас не обескуражило их смертельное изобретение? — спросил корреспондент журнала «Космополитен».

— Восхитило. Наконец-то на земле появилась сила, способная дать отпор любому агрессору, коварству, подавлению слабых сильными. Зона сразу заявила: «Мы не позволим». Одну минуту, — остановил он дотошного гаарца. — Я не закончил. Зона не несет ответственности за пострадавших от чьей-то необузданной политики. Зона контролирует работу всех ядерных реакторов. В случае повторения провокации они будут остановлены навсегда. А это, я бы сказал, не лучший выход из по-ложения: неизвестно, как отразится подобное вмешательство на Периодическую систему Менделеева.

— А почему же Зона не вмешалась в инцидент с «Аделаидой»? — гнул свою линию корреспондент «Гаарца». — Это откровенный антисемитизм!

— Ядерного удара не получилось, и вы это знаете. Что касается вашей излюбленной темы, займитесь исследованием еще одной щепетильной темы. Деньги на агрессию Гитле-ру давали еврейские банкиры. Он их использовал на массовое уничтожение соплеменников этих банкиров. Проверьте, не было ли тут сговора?

— Вам во всем мерещится рука Израиля!

— А вам рука Москвы, — парировал гаарца Судских. — Уместно вспомнить слова русского социолога Данилевского: «Европа не знает нас, потому что не хочет знать. Мы находим союзников в Европе лишь тогда, когда вступаемся за чужие интересы». Вижу, вы хотите возразить, что я цитирую певца панславизма. Тогда я приведу вам слова Достоевского, расшифровать которые некогда пытался небезызвестный вам Мойзес Дейл: «Нищая земля наша, может быть, в конце концов скажет миру новое слово». Все происходящее в Зоне и вокруг нее подтверждает пророческое высказывание.

— Генерал, — успела вклиниться в паузу корреспондентка Си-эн-эн, — Зона защитила человечество от превентивных ядерных ударов, с этим надо согласиться. А сможет ли она противостоять прочим нападениям — химическим, биологическим, просто обычным средствам вторжения на чужую территорию?

Зал мгновенно отреагировал тишиной. Судских поклонился:

— Благодарю и за этот умный вопрос. Пусть на него ответит господин Момот.

Момот приблизил к себе микрофон:

— Мне кажется, в мире всегда найдутся любители горяченького. Так, например, в США расконсервирован линкор «Миссури», тяжелые крейсера, не потерявшие артиллерийской мощи, «Сэйлем» и «Ньюпорт Ньюс», которые в составе седьмого флота движутся сейчас к берегам России. Что ж, пусть попробуют.

— Вы что-то знаете, — утвердительно сказала корреспондентка.

— Конечно, знаю, — согласился Момот. — Балладу о русском штыке. Если же мы перейдем к прозе, то не мешайте России провести подлинно демократические выборы.

— Какая же это демократия, если из всех кандидатов остался один атаман Гречаный? — язвительно спросил тучный представитель «Таймс».

— Ошибаетесь. Сегодня господин Гречаный издал рескрипт, дающий россиянам право пополнить список до трех кандидатов, и любой из них победит, набрав плюс один голос. Господин Гречаный мог в такой ситуации просто захватить власть, чего он не сделал.

— За кого проголосуете вы?

— К сожалению, я не гражданин России.

— Тогда в силу каких симпатий вам доверили возглавить предвыборную кампанию? — спросил гаарец.

— Не ломайте голову, здесь нет антисемитизма, панславизма и прочих измов, путающих карты. Я работаю за гонорар, я работаю за своего кандидата, но ни за какие шанежки я не стал бы представлять господина Лемтюгова.

— Все прорицатели и гадалки предсказывают победу атаману. Вы согласны с этим прогнозом?

— Целиком, — кивнул Момот. — Нынешние российские гадалки и ясновидящие — это проститутки, вышедшие в тираж, о чем говорят их одутловатые физиономии и тройные подбородки. Передозировка гормональных препаратов в пору беспутной юности ведет к ожирению, — пояснил он. — А стабильный заработок жриц любви целиком зависит от интуиции. Они уверенно распознают стоящего клиента.

Зал ответил понимающим хохотом. Лед недоверия таял.

— Каково же будущее планеты? — прозвучал вопрос, и смех оборвался. Спрашивающий не представился, никто не требовал этого. Вопрос затрагивал всех: и здесь, и сидящих у экранов телевизоров.

— Ничего сверхъестественного не произойдет, — ответил Момот и продолжил после маленькой паузы: — Если возобладает разум.

Разум… Где ж его взять и по каким полкам разложить гордыню, тщеславие, алчность, а еще и совести закуток нужен и чести…

«Что-то не получилось у Творца с образом и подобием, все больше засранцы возобладали. Отрекся от них Всевышний, а с Адамом эксперимент не пошел, не вышла чистая раса, на одного толкового Жванецкого до тыщи швондеров, которых среди шариковых не спрячешь, не растолкаешь», — размышлял у телевизора Пармен. Смотрел репортаж с пресс-конференции, пощипывал ржаную корочку и размышлял. Его побаивалась братия, хотя он форменным образом мухи не обидел: был справедлив, разумен. За эти качества приблизил его усопший патриарх. Ушел — возложив на Пармена тяжкую задачу.

Братие, побывавшие в Зоне, рассказывали о тамошних перерожденцах. Внешне похожие на людей, растеряли они коим-то образом желейный состав своего естества, который отличает человека от робота. Что греха большого в том, если человек приврет, незлобиво потешится над промашкой другого или в драку полезет, отстаивая правду? Утрачено это, ходульно выглядят превращенцы, хотя честны и справедливы, мир для всех живущих отстаивают…

«А еще сказывают братие, что суровы они, будто сползло теплое мясо с легких костей. Как у евреев получилось: «мак-бенах» — мясо от костей отделяется. Когда они хорошего человека грохнули и закопали тайно. От этого мак-бенаха масоны пошли. Как бы из Зоны еще чище секта не произошла. Глядеть братиям разрешили, а рта не открывать».

Второго дня послал Пармен верных людей к Гречаному порассуждать о грядущем на Руси. Велел Пармен намекнуть на помощь Церкви в правом деле. Гречаный толковал с ними на равных вроде, только от помощи отказался: православные каноны пора менять, иначе Россия опять в болоте утопнет.

«А без владыки тяжко. Был и нет, замены не дал другой, — вздохнул Пармен. — Епископы, митрополиты, архимандриты переругались, каждый норовил облить грязью более сильного в праве на патриаршество. Собор готовят, на кучки разбились друг против друга…

Злые, аки пчелы без меда, о величии забыли».

Наедине с собой Пармен ответствовал: не осталось святости ни в ком из высших избранных, и была ли она: единственного, назначенного владыкой, паралич разбил, лишил дара речи, и в том перст Божий.

«И как мне волю владыки, сиречь Божью, донести? — раздумывал над задачей Пармен. — К кому податься за благоволением?»

Приезжавший вчера и вчера же убывший несолоно хлебавши Бьяченце Молли внес большую сумятицу в стан Христовой церкви. Тут уж возопили едино: «Сами! Не надо ничего от католиков!»

«А на Поклонной горе иноверцы замыслили новую мечеть ладить».

Поразмыслив и дожевав хлебную корочку, решил Пармен вдругорядь не соваться к Гречаному, а довериться генералу Судских. Сказывали, в президенты предлагали — отказался.

«Странный человек, — готовился отходить ко сну Пармен, — владеет запредельными тайнами, а прост, высоким чином облечен, а скромен. Вот кому бразды власти, а не берет…»

Кто бы мог подумать, что Пармен отходит ко сну и не творит молитвы!.. В узкой келье стол, стул, кровать деревянные, тюфяк тощеват и одеяло солдатское, лампадка да иконка с едва различимым от копоти ликом. Ни Библии, ни требника. Чернец Пармен никогда ничего не заучивал и не запоминал так, как принято везде — от сих до сих. Он прочитывал нужное и сопоставлял с другим прочитанным. Зато в любое время суток мог ответить, кому принадлежат произнесенные слова, однако спросить — слов этих не повторит. От большого соблазна грызть сухой ржаной хлеб он периодически страдал язвой, стоически излечивал ее травами в Чудском монастыре, чтобы через полгода язва открылась заново. Не было у Пармена страстей, а страстишки отсутствовали по причине недоразвитой мошонки, из-за этого недуга он еще в молодости отказался от прихода, позже от сана, снискал наговоры о юродивости, а потому, что разуверился в Христе, неспособном излечить его недуг. А чтобы слабости не испытывать, выучился древнему русскому искусству обороны, несмотря на мошонку недоразвитую и язву. Присмотрел его усопший патриарх еще архиереем, да так и возил с собой, как возят книжку со многими необходимыми сведениями. Не толковый словарь, а записную книжку.

Дружбу с братией Пармен не водил, заговаривал с тем, на кого указывал владыка. Презирающие чернеца растворялись вокруг невидимыми, уважающие отшельника приходили сами.

Одного из таких Пармен просил созвониться с генералом Судских о встрече. Наутро встреча должна состояться, и Пармен спокойно выспался без молитвы, умылся в келье из медного тазика, пеше добрался до метро. Ржаной сухарик припас на потом, чтобы вознаградить себя за обременение мирскими заботами.

Судских просьбе Пармена не удивился, не раздумывал о причинах. По прежней работе он был наслышан о чернеце, которого выделял сам патриарх.

Пармена проводили на второй этаж коттеджа. Домочадцы уехали проведать сына Судских в Петрограде, и внуков чернец не испугал.

Судских встал навстречу гостю. По глазам монаха он понял, что визит особенный. Пахнуло запахом, который сопровождал Судских все годы в коме. Он не боялся визитера, какой ни мрачный вид был у того. Держался гость с достоинством, несмотря на худосочную фигуру.

«Тогда ему есть что сказать важное», — отметил Судских.

Пармен заговорил первым, и Судских не успел пригласить гостя на веранду. Да и гость не хотел, видно, мирских соблазнов. Стал вкопанным у дверей, так и началась беседа у порога.

— Исполняя волю усопшего владыки, хочу поведать его наказ, — сказал он неторопливо. — Вот знак облеченности моей…

До этих слов Пармен держал руки перед собой в рукавах сутаны. Он вынул левую и выставил перед Судских ладонь.

«Так я и знал, — увидел Судских «веди» с острой верхушкой. — Ключ архангела Михаила. — Мельком он вспомнил, что когда-то Орион до катастрофы имел точно такую форму. — Важный посланец…»

Пармен убрал ладонь в рукав сутаны и продолжил:

— Владыка завещал мне оберегать вас в миру. Всевышний доверил вам меч свой…

Судских хотел возразить, не нравились ему многозначительные высказывания, сродни комплиментарности, отчего он чувствовал неловкость, но взгляд гостя настойчиво просил слушать и верить ему.

— Владыка завещал мне способствовать тем, кто возвеличивает Русь, где бы он ни был.

Судских слушал учтиво и молчал учтиво, как ученик.

— Угодно будет Лебедю спросить что? — закончил Пармен неожиданно для Судских.

— Прежде всего спасибо за визит и заботу, — ответил Судских первое, пришедшее на ум. Теперь выжидал монах.

— Хватит ли нести такую ношу? — передал ему вопрос Судских.

— Что вам подсказывают раздумья? — парировал искренний монах.

Пришлось высказываться:

— Они подсказывают следующее: относясь с должным уважением к Православной церкви, я не могу довериться архаичности ее взглядов. Лучше будет каждому делать свое дело.

Монах не спускал с него вдумчивых глаз.

— Принимая помощь Православной церкви, — продолжал Судских, — я должен буду служить ей, вынося на первое место.

— Вы нашли другое пристанище своей душе? — спросил Пармен, не размыкая рук в сутане.

— Я верую в Бога и ни одной религии не приемлю.

— Я такой же, — неожиданно для Судских вставил монах. — Хотя и нахожусь в лоне Православной церкви. Подобно чернокнижнику Момоту, который преуспел во многих культах, силен безмерно и пришел на помощь ратианам.

— Ия пришел им на помощь, — испытующе смотрел Судских, монах отвечал таким же взглядом.

— Вот и достаточно для начала. Вы и я поняли наказ владыки, — бесцветным голосом подвел итог Пармен.

— В чем будет заключаться ваша опека? — откровенно спросил Судских. Обиняков достаточно.

— Могу повторить любой канон Пятого Евангелия. Оно известно мне давно благодаря наставлениям усопшего патриарха. Менее сложным путем я открыл его. Посему возвеличение младенца, как нового посланца Божьего, мне ближе, чем второе пришествие Иисуса Христа. — Опережая Судских, он спросил быстро: — Известно ли в Зоне о новом элементе с порядковым номером 108 и начале распада Периодической системы?

— Известно, — с грустным вздохом ответил Судских. — Мальчика заблаговременно вывезли из Зоны.

— Они смогут остановить распад?

— Смогут. Ценой собственных жизней. Они готовы к этому и поведали о своем решении спокойно.

— Они мутанты, лишенные человеческих чувствований.

— Они обычные люди, лишенные человеческой ласки, — твердо ответил Судских, и впервые за разговор Пармен отвел глаза.

— Пусть Господь станет им щитом…

Помолчали. Судских не знал, как повести разговор дальше. Все казалось мелочным, и надо ли теперь о мелочах, о чае, об удобных креслах, располагающих к задушевной долгой беседе!.. Все сказано.

— Аминь, — выручил его монах. Сделал поклон и развернулся к двери, так и не разомкнув рукавов сутаны. Судских отворил дверь.

На следующий день вышел рескрипт за подписью Гречаного о временном назначении капитула всех церквей и религий в России под главенством Православной церкви. Любая конфессия могла представить в нем своего посланца по собственному усмотрению, но возглавлять капитул будут три православных архиепископа, назначенных лично Гречаным. Наблюдение за работой капитула он возложил на Пармена, возведенного в сан епископа.

В России нет ничего более прочного, чем временная постройка.

Пожалуй, удар по Риму не вызвал такого шока, какой произвел рескрипт о духовном насилии. Весь мир ополчился против России, неверующие перевоплотились в истых прихожан, требовали самых жестоких мер против российских осквернителей свободы вероисповедания, узурпаторов духовности.

Союзники и сочувствующие стали врагами России. Она же никак не прореагировала на мировое возмущение, и внутри нее почему-то не случилось бунтов и гневных протестов.

Случилось то, что должно было случиться среди разноликих приверженцев веры: растеряв уверенность в пустой говорильне, они в решающий момент не смогли противопоставить смелому решению свое полное единство. Его попросту не было, а Православная церковь отмолчалась, получив старшинство, еще и надзирателя Пармена, которого откровенно побаивалась. Последующие события вовсе отодвинули рескрипт Гречаного на задворки мнений. Подумаешь, какие-то глупости, из которых кафтан не сошьешь, хлеба не купишь.

Безо всяких мер скрытности к русским портам на Балтике и Черном море двинулись флоты всех мировых держав, во-енно-воздушные силы приняли полный боекомплект, десантные войска выжидали время Че, и в приграничных районах накапливались танки.

Гречаный от имени всех россиян обратился к народам мира не делать поспешных шагов: рескрипт принят временно и сразу после выборов будет отменен. Принят он исключительно для стабилизации обстановки. С экрана телевизора он продемонстрировал оружие, изъятое в молельных домах, костелах и синагогах, и подчеркнул, что в мечетях его не оказалось, а в православных монастырях оно было сдано властям заблаговременно.

— Никто не узурпирует свободу совести, и никто не позволит вмешиваться во внутренние дела россов, которые не в пример зарубежным ревнителям веры отнеслись к рескрипту спокойно и с пониманием, — заключил Гречаный.

Россияне сосредоточенно ждали сообщений о начале блокады, были готовы взять оружие в руки, едва она последует, и сетовали о тех временах, когда Российский военно-морской флот был океанским. Не было флота — весь развалился. Не было авиации — вся испарилась, а «миги» и «Суховы» летали в чужих небесах. Не было армии…

Нет армии — нет России.

Но бабушка надвое сказала.

С первыми лучами солнца тяжелый крейсер «Сэйлем» стал на рейде Новороссийска. На крейсере нес флаг командующего флотом адмирал Г орт. С открытого мостика он снисходительно разглядывал в бинокль окрестные сопки, предвкушая радость первого залпа. Когда-то он начинал службу на этом крейсере энсайном, а позже командовал первой башней главного калибра «Сэйлема». Это Горт настоял ввести в строй «Сэйлем» для плотного артобстрела побережья. Вьетнамский опыт пригодился, и нынче все орудийные башни флота подчинялись ему, и ему решать, как размазать этих еретиков и непокорных дикарей.

— Джон, — не отрываясь от бинокля, он обратился к командиру крейсера, — давай-ка сделаем пристрелочный залп крайним правым орудием первой башни вон по той трубе… — указал он на трубу цементного завода.

— Сэр, а общий приказ? Мы должны вскрыть пакет через полчаса и… — командир взглянул на ручной хронометр, — пять минут сорок пять секунд.

— Вот и покажи мне, как твои канониры через сорок пять секунд снесут эту трубу для острастки.

— Слушаюсь, сэр, — не стал возражать командир «Сэйлема».

Послышались команды, и адмирал представил себя юным лейтенантом в первой башне. Он убрал бинокль и наблюдал за секундной стрелкой.

«Хорошо управляются ребята», — отмечал он по бегу секундной стрелки и репетованию команд. Едва поступило сообщение о готовности к выстрелу, стрелка зацепилась за последнюю секунду и Горт по-мальчишески крикнул:

— Залп!

Команду репетовали, захваченные мальчишеским озорством старого адмирала…

Залп грянул.

Когда говорит орудие главного калибра, голос его похож на бухнувший тяжелый молот: все, мол, нет больше сил, ставлю точку. А шелест болванки в воздухе после выстрела говорит несколько иначе: мол, бабушка надвое сказала и неизвестно пока, кому ставить точку. Вот если бы бухнуло и разом разорвалось — тогда другое дело, а тревожить Всевышнего посвистом болванки в воздухе грешно…

Наблюдающие за кораблем с берега могли рассказать все как один, что багровый шар из правого крайнего орудия носовой башни разросся во много раз у самого окончания ствола, поглотил крейсер и оплыл там же багровым свечением. Крейсера под ним не оказалось. Кстати, и болванки не нашли, один свист остался в памяти. А вслед за выстрелом море покрылось от края до края бухты похожим на пепел покровом, серыми стали флаги расцвечивания на сигнальных мачтах кораблей флота, сами корабли, белые катера на шлюпбалках. Пелена качнулась и исчезла. Исчезло все на воде. Лишь вода оставалась серой недолгое время. Люди с ужасом наблюдали, как пепельное море забурлило, закипело, превратилось в подлинно черное, как назвали его Бог знает с какого переляку, и стало исчезать в какую-то воронку. Омерзительно пахло сероводородом…

Черное море перестало существовать. Самое синее в мире…

Позже, комментируя невероятный случай, ученые пришли к выводу, что предупреждение о роковой роли сероводорода, залегающего слоем на глубине сорока метров, мало кого волновало всегда, теперь он вырвался на поверхность и «съел» воду. Возможно, роковую роль сыграли два фактора: В’ 1997 году болгарские цыгане набедокурили с урановыми изотопами, сбрасывая довольно много руды в Черное море, и появление элемента с порядковым номером 108. Домыслы, одним словом: ученым-теоретикам мало когда доверяли, а сейчас тем более. И зря.

Проливы пересохли, на месте Черного моря образовалась громадная котловина с поганым запахом оттуда. Постоянно посмердывало.

«…И поверг Ангел серп свой на землю и обрезал виноград на земле и бросил в великое точило гнева Божия».

Такие вот дела. Стало Черное море точилом Господним…

И неизвестно, когда вновь водичкой наполнится.

Ждали успокаивающего ответа от Гречаного во всем мире. Он появился перед миллиардной аудиторией на экране телевизора и сразу отмахнулся от вежливо-предупредительного вопроса ведущего программы «В последний час»: как, мол, дожили мы до жизни такой?

— Глухим обедню два раза не служат. Есть еще Балтийское море, Японское, а у наших политических противников катафалков на плаву богато. Может, довольно?

Посмотрел в телекамеру, хмыкнул и ушел.

— Дьявол! — вопили некоторые телезрители. Какие — не важно.

Подали заставку: задумчивый козел с пучком травы во рту смотрит в черную котловину перед собой. За ним арка с надписью: «Международная здравница Артек».

Чего с козлов взять…

4 — 17

Позвонила жена и короткой фразой выбила Судских из колеи:

— Немедленно выезжай в Петроград, сыну плохо, мерзавец ты эдакий…

Проснулись угрызения совести, медовый месяц с Лаймой заканчивался поганой нотой. В каком-то бесовском угаре он напрочь забыл, что отец и принадлежит к иерархии власти, что вся его жизнь как в аквариуме и скрыть от посторонних необузданную страсть невозможно. Жена с ним не миндальничала и за других сделала определение его поступка — мерзавец.

За долгие годы семейной жизни у них сложились ровные и несколько отчужденные отношения. По молодости она пыталась ревновать своего статного красавца к молоденьким лаборанткам, но вскоре это занятие прискучило ей. Судских не был гуленой, а свободное время любил проводить за чтением умных книг и размышлением над ними. С рождением дочери она и вовсе утратила интерес к персоне мужа: дети составляли весь ее круг, вписывается он в него или нет. Был, есть, зарплату приносит, сам приходит, вот мои руки, мое тело, а вот дети, Судских, которых ты видишь почти всегда спящими. Чего тебе надо, Судских? Ох, не будет из тебя путного старика!..

Заложница собственноручно созданного круга, она мыслила замкнуто: жить надо по-людски. Зарплату приносить, жену и детей любить, на других не заглядываться. Даже подъем мужа по служебной лестнице она измеряла увеличением денег в доме, и только. Его внутренний мир ее не интересовал.

Если она позволила столь категоричный тон, пришел к выводу Судских, значит, его выбрасывают из круга без объяснения причин. Развод, огласка… А сын? Отцовские чувства проснулись наконец из-за близкой опасности. Ехать надо к сыну.

Судских связался с Гречаным:

— Сын опять в госпитале, жена причин не объяснила, просила немедленно приехать.

Гречаный секунд пять молча дышал в трубку. К любовным выкрутасам Судских прибавилась болезнь сына. Лихой компот заварился.

— Ты горячку не пори, Игорь. Я по своим каналам свяжусь с госпиталем, выясню. Если дело срочное, дам вертолет и полетишь сразу. Полчасика подожди…

Через двадцать минут он перезвонил:

— Страшного ничего нет, но диагноз врачи поставить не могут. Лети, машину за тобой я выслал. Держи связь со мной.

Трех часов не минуло, а Судских уже вели по коридору к палате сына. Шаг быстрый, как на пожар, белым флагом развевается халат на плечах. Вровень спешащий главврач на ходу поясняет:

— Случай неординарный. Парень здоров, перенесенные им побои никак не отразились на нем. Понимаете, какая штука: все органы функционируют нормально, а парень сохнет на глазах. Настолько ослаб, что ходить перестал со вчерашнего дня. И ни на что не жалуется. Ничего понять не можем.

— Может быть, вирус какой?

— Все виды исследований проводили! Ничего не нашли.

— А как другие члены экипажа?

— Делали запрос, Игорь Петрович, — расторопно объяснял главврач. — Все здоровы.

Недоумения Судских не выразил. В подсознании пикал слабый сигнальчик, будто бы Судских знал причину болезни сына заранее, только не обнаружил пока в своей памяти.

У постели сына сидела жена. На входящего мужа она посмотрела отрешенно, поднялась со вздохом и отошла к окну. Будто бы и она знала причину заболевания, недоступную медикам и вообще посторонним, подобно ее мужу…

До пояса укрытый простыней, сын казался большой куклой, которую дети раздели догола и общипали на голове волосы. И тот же нездоровый цвет искусственного тела.

— Па, — приветствовал его сын, едва приподняв правую руку.

— Что ж ты, сынок, расхворался? — спросил Судских огорченно, а жена осуждающе повернула вполоборота лицо: вот так отец…

Сын едва скорчил гримасу улыбки. Это стоило ему усилий, и глаза закрылись.

— Игорь Петрович, — зашептал главврач, — достаточно. Сейчас он потеряет сознание.

Жена взяла Судских за рукав и просто выдворила из палаты. В коридоре она прижала его к стене: глаза — в глаза, ее были полны страданий.

— Я знаю, что у него. Севка не выкарабкается.

— Что у него?

— Дочь объяснила. Это не болезнь, не вирус. Это митра.

— Какая митра? — нахмурился Судских. Жена отстранилась и, горестно заплакав, опустила голову.

— Это расплата за деяния отцов-царей. Какой ты царь, Судских?

И опять слезы без пояснений.

Судских скрупулезно перебрал в памяти возможные случаи, где сыну пришлось бы отвечать за его поступки. Лайма? Всеволод — взрослый человек: если случится развод, он поймет его. На алименты, во всяком случае, подавать не придется…

«Господи! — обожгло его. — А злополучный рейс «Аделаиды»?»

Через пять минут, неуклюже ободрив жену, он звонил из кабинета главврача Гречаному:

— Семен, нельзя ли выяснить судьбу оставшихся в живых террористов?

— Уже знаю, Игорь. Знали спустя сутки после захвата по своим каналам. Считали даже, что израильтяне морочат нам голову.

— Тот же эффект?

— Тот. Их поместили в камеру и постоянно наблюдали через глазок. Лежат оба на нарах и лежат без движений. Вошли утром — обнаружили два трупа, кожа да кости.

— Севка, единственный из экипажа, кто прикасался к ракетам… Что такое митра, Семен? Только не головной убор. Не слышал?

— Слышал с пятое на десятое. Лидеры митраизма, осквернители Христа. По легенде, их дети иссушались подобным образом. Ты только не зацикливайся на сказках. Сказка — ложь…

— Я думаю, это связано с Зоной, ракетами и всей чертовщиной последних лет. Ладно, потом поговорим. Вернусь к вечеру.

Вошел главврач. Судских спросил:

— Сына можно спасти?

— Знать бы от чего, Игорь Петрович. А дочь ваша сказала, что ему дарована вторая жизнь. Не знаю, как отнестись к этим словам…

Не переспросив, Судских отправился в палату сына.

Едва ступив в палату, он резко ощутил отсутствие чего-то. Сын лежал с закрытыми глазами, на лице печатью застыла усталость. Жена плакала в его ногах.

«Душа отлетела, — остро почувствовал Судских. — Вот что исчезло». Недолюбил он сына, не защитил, не спас… Плечи жены сотрясали рыдания. «А я ни слезинки», — подумал он рассеянно: из-под дико саднящего сердца, от горя, колотящегося изнутри, не прорвалось естественное чувство — не облегчить комок души.

Сына хоронили в Москве на следующий день. После похорон дочь с внуками сразу засобиралась назад в Индию, уговорила мать.

— И ты приезжай, па. Оставь свою непонятную службу. У нас тебе все будут рады, места хватит, чего под старость лет куковать? Поехали, па? Я тебя многому научу…

«Какие у нее глаза, — рассеянно отмечал Судских. — Не русские. А были русские, с поволокой, теперь глубокие, полные непонятных тайн. Мне уехать в Индию? Что я там забыл?..»

Он до сих пор толком не знает, чем занимается его зять. Спросить стыдно. Ладно, как-нибудь потом…

Гречаный по-своему принимал участие в горе Судских: не давал раскиснуть, впасть в самобичевание. Для этого он приготовил ему интересные документы.

— Взгляни, Игорь, какие штучки твои бывшие мэнээсы накопали, — указал он на папку перед собой. — Случай твой печальный не единственный, оказывается, за последнее время. В Штатах, Китае, Израиле и у нас произошло шестьсот подобных случаев. Каждый из них прямо или косвенно связан с ядерным оружием. Треть — напрямую, у ракетчиков, производителей и коммерсантов, а две трети — у детей, чьи родители причастны к ядерному производству. Четыреста тридцать смертей — детские.

— Что же это за напасть? — рассеянно спросил Судских.

— Это еще не напасть. Твои умные ребята копнули глубже, составили программу для обсчета и выявили следующее: СПИД рожден на урановых рудниках Заира и только среди людей племени баконго, у тех, кто поклоняется богу Зуто, тайному носителю плаща бога Солнца. Тут, кстати, интересная деталь: плащ этот изображается удивительно схожим с грибом ядерного взрыва. Наскальные изображения имеют возраст более пяти тысяч лет. Так вот, СПИД зародился в Заире, и первоначально его носителем были вовсе не педики. Перебравшись в Европу и Штаты, болезнь стала поражать в первую очередь именно педрил, позже наркоманов, хотя многие из них этим делом не баловались.

— Семен, ты куда клонишь? — не вытерпел Судских. — Мой сын, понимаешь? Зачем ты мне это говоришь?

— Успокойся, ради Бога, выслушай вначале, — нажал Гречаный. — Через пять лет после распространения СПИДа с подобными симптомами стали умирать вполне здоровые и морально устойчивые люди. И знаешь кто? Не прими за бред — последователи секты Аум Сенрикё и некоторых других, где почитается культ самоубийства. Раньше никто такой статистикой не занимался, теперь твои ребята взялись за это основательно и расширили поиск подобных случаев и опять установили закономерность: кроме сект Муна, Аум Сенрикё, сатанистов и так далее, аналогичным заболеваниям с летальным исходом подвергаются дети тех, кто рьяно доверяется оккультным наукам, магии и знахарству. Вот как хочешь, так и связывай Божий дар с яичницей, а физику с философией…

— Чернобыль как-то связан с этим синдромом? — после раздумий спросил Судских.

— Ты прямо читаешь мои мысли… Связан. И напрямую. Только другим боком. Эвакуаторы и пожарники умирали от лучевой болезни, а те, кто их посылал, от СПИДа. Среди них пятнадцать партработников и пятьдесят два их отпрыска. Нашла Божья кара на коммуняк, но изуверским путем. Дети отвечали за сволочизм отцов.

— Не за уши ли притянуты эти факты? — засомневался Судских.

— Игорь, ты своих копателей сам взрастил и знаешь их хватку — помесь крота с бульдозером: если зацепились за факт, вынут на поверхность всю проблему, еще и решение подскажут. Прочти-ка их заключение, — раскрыл папку Гречаный и протянул Судских:

«Согласно обобщенным данным, можно сделать вывод, что болезнь с ярко выраженной симптоматикой СПИДа в первую очередь будет поражать детей тех, кто отступил от морально-этических норм поведения. В эту категорию попадают все слои общества, все расы и национальности независимо от вероисповедания. Уже сейчас можно определить геометрическую прогрессию распространения болезни. Мы назвали ее условно «мак-бенах».

Пока трудно говорить о методах лечения, не изучив энер-го-информативной подоплеки болезни. Однако исторические документы показывают, что подобные случаи отмечены ранее. Так, например, итальянской эпохе Возрождения предшествовало стихийное заболевание в Италии и повсеместно в Европе, которое отнесли к моровому поветрию и чуме. На самом деле симптоматика абсолютно схожа со СПИДом и действовал синдром «мак-бенах».

Что же на самом деле происходило тогда в Европе, на стыке XIII–XIV веков? Свирепствовала инквизиция, схоластика католицизма, проповедовался аскетизм. Болезнь разразилась после публичной казни невинных людей, отнесенных инквизицией к еретикам. Как пишет очевидец тех событий Лоренцо Валла, ученый-гуманист, буквально на следующий день после казни стали умирать те, кто присутствовал на площади аутодафе, и затем мор охватил всю Италию. Люди иссыхали на глазах и умирали в страшных мучениях. Разумеется, никакого лечения не оказывалось, а саму болезнь считали Божьей карой. Только за что — непонятно. Католическая церковь обвиняла распущенность нравов, однако в первую очередь смерть уносила как раз отцов-инквизиторов вместе с домочадцами и не касалась людей, мыслящих реалистично. Благодаря этому выбору природы произошло перераспределение слоев общества, образно выражаясь, умных стало больше на душу населения. Эти люди сформировали новое мышление общества. Одним из них был Данте Алигьери, автор знаменитой «Божественной комедии», но куда более сильное воздействие на умы окружающих оказали его биографическая повесть «Новая жизнь» и философский трактат «Пир». Последний остался незаконченным и ходил среди населения в записках.

Даже обычное исследование этого трактата показывает, что он перекликается с «Пиром» Ария и доказывает божественное происхождение человеческой души, и никак не Иисуса Христа, фигуры во всех отношениях мифической.

Мы считаем, это новое нашествие страшной болезни можно остановить прививкой духовности обществу».

Судских закрыл папку и задумчиво повторил:

— В чем же виноват мой сын? Виноват я?

Гречаному не хотелось корить Судских.

— Успокойся, Игорь Петрович. Ценой жизни твой сын спас многих людей. Ты ведь сам рассказывал, что привиделся он тебе?

— Было, — угрюмо повесил голову Судских. — А Воливача ребята не обсчитывали за его каверзы?

— Пока этот сукин сын, этот микроб коммунячьей чумы, на файле не обнаружен. Вычислим. Я лично им занимаюсь…

Воливач был не та фигура, которую можно сбросить с доски, как проигравшего ферзя. Следствие шло, а он разъезжал на персональном лимузине, летал собственным самолетом, восседал в своем кресле на Лубянке и давал распоряжения. Двоевластие, двоецарствие. И каждая сторона делала вид, что ничего не происходит странного. Вялое продолжение эпохи ельцинизма. И преступник Лемтюгов жил припеваючи. По городам и весям с рекламных щитов и плакатов призывали голосовать за подлинного демократа, кандидата в президенты Лемтюгова. Солидно седоватый, улыбчиво добрый дядя.

Так и жили пока. Слежка с обеих сторон и обоюдные улыбки. Бескровная вражда. Пока бескровная.

От внимания Гречаного не ускользнула поездка Лемтюгова в Сингапур. Выяснилось: в Сингапуре Лемтюгов тайно встречался с японскими парламентариями и представителями института старейшин Гэнро, куда входят самые почитаемые люди Японии, их авторитет высок. Обсуждался вопрос о переселении японских эмигрантов в юго-западные районы России. Скрытная запись беседы сохранила сочные эпитеты Лемтюгова: там яблоки — во, капуста — во! А коровы вообще по пять ведер молока дают в день. «А коровы не двухголовые?» — вежливо осведомились японцы.

— Забудьте о радиации! — отрезал Лемтюгов. — Во-первых, до этих районов Чернобыль не добрался, а во-вторых, она повсеместно испарилась. Газетки почитываете? Ис-па-ри-лась!

— Но атаман Гречаный не испарился, — дотошно отвечали японцы.

— С ним мы покончим довольно скоро.

Японцы выразили искреннее изумление.

— Мирным путем, — успокоил Лемтюгов. — Не переживайте. За нами вся Россия.

Сумму безвозмездного вклада за переселение японцев Лемтюгов оценил в двести миллиардов долларов.

Тамура завещал в три раза больше.

Японцы попросили время на обдумывание. Лемтюгов сообщил им, что гарантии будут предоставлены не позднее начала ноября.

— Знаю этих мерзавцев, — зло говорил Гречаный, прослушав запись переговоров. — Они любят приурочивать различные пуски и кровопускания к знаменательным датам. Из этого следует: переворот планируется на седьмое ноября. Дай сводку, Святослав Павлович.

Шло заседание Верховного казацкого совета, людей проверенных. Среди них были Судских и Бехтеренко, оба удостоены звания атаманов.

Бехтеренко зачитал сводку:

— Отряды коммунистической молодежи сосредоточены вокруг Москвы. Регулярные соединения ОМОН и СОБР, подчиненные Воливачу, на местах своего постоянного назначения. Экипированы полностью. Армия на агитацию не поддается, брожений не наблюдается.

— У нас всей армии миллион человек, — буркнул Гречаный.

— Зато оживились передвижения незаконно проживающих в России представителей Юго-Восточной Азии.

— Сколько их? — осведомился Гречаный.

— По нашим сведениям, около тридцати миллионов. Люди Воливача обещают им, в случае победы Лемтюгова, легализацию. Если они будут помогать победе этого кандидата.

— Что Воливач обманет — не секрет, что живем от путча до путча — также, — вставил Гречаный. — Пока казачьего войска хватает с перевесом, но информация своевременная. Опережаем. Спасибо, Святослав Павлович. Твои опасения?

— В Китае грядет голодная зима. Причины: засуха в самом Китае, неурожаи в Канаде и США. Полтора миллиарда голодных ртов.

— Хочешь сказать — три миллиарда кулаков?

— Вы читали донесение, — ответил Бехтеренко.

Читал его и Судских. Один из ближайших помощников Воливача выезжал в Китай. О цели визита данных нет, зато отмечено выдвижение китайских армий к нашим ближним рубежам. Сила китайской армии — численность. Когда-то в Корее американцы сдавали позиции не из-за трусости, не от нехватки боеприпасов: китайские солдаты накатывались волна за волной, и стволы пулеметов деформировались от безостановочного огня. Китаю пушечного мяса не жалко.

С горем пополам переварив Гонконг, обжегши глотку на Тайване, короткопалый китайский громила искал сатисфакции на сибирских просторах.

«Это не японские Силы самообороны, мобильные и прекрасно вооруженные, — думал Судских, — но полмиллиарда под ружьем чересчур».

— Что подскажешь, Игорь Петрович? — прервал его размышления Гречаный.

— Я думаю, надо попросить Луцевича пообщаться с Та-мурой.

— На предмет? — сощурился Гречаный.

— Предмет один. Против голодающих хороши страждущие.

Гречаный осмыслил и ответил:

— Дельно.

— Японцы хотели бы поселиться на Камчатке и Курилах, — напомнил Бехтеренко.

— Пусть хотят. Я обещаю.

— Но, Семен Артемович, — приподнялся со своего места атаман Дальневосточного казачьего округа. — Наши земли.

— Нашими и останутся, — отрезал Гречаный. — Если мясорубка начнется, мало не покажется. Ясно? А героям сражений привилегии.

— В свое время Линкольн пообещал неграм свободу, теперь в Штатах на одного белого десяток цветных, — сказал, будто вычитал из сводки, Бехтеренко.

— Пора плодиться лучше, — съязвил Гречаный. — Подготовлен Указ о семье, и на каждого новорожденного русского выделяется по тысяче долларов ежемесячно до пятнадцатилетнего возраста.

— Ого, размах! — подивился донской атаман. — А что ж в долларах? Чай не при Ельцине живем.

— Пусть за рубежом высчитывают эквивалент и смотрят, чья взяла.

— А хватит долларов? — хитровато спросил Бехтеренко.

— Найдем, — махнул рукой Гречаный. — Пора этот порочный круг разрывать. Бабы не рожают — мужики денег не приносят, не приносят — врачам платить нечем, нечем платить — бабы не рожают. Вот как…

Порой, как например сейчас, Гречаного по-атамански лихо заносило. Найдем не означало, что деньги есть. Их едва хватало на штопку кафтана, оставшегося в наследство от прежних правителей России. Прав был Гуртовой, когда зачинал кампанию переселения, что способствовало рождаемости. Он умел изыскивать дотации безболезненно для казны, чем поднял свой престиж и остался в памяти не треплом и ловчилой, подобно перестроечным реформаторам, а истинным патриотом России.

И каково же было изумление Гречаного, когда Момот назвал покойника не реформатором, а дезинформатором без стеснений:

«Вы дилетанты, а Гуртовой подсунул вам дорогостоящий проект и бесперспективный, обреченный на провал. Не верите?»

С мелком у доски в кабинете Гречаного он в пух и прах разнес план Гуртового и пояснил, как в пух и прах разлетятся благородные начинания вместе со всей финансовой системой России.

Присутствовали самые доверенные соратники Гречаного, так настоял Момот. Влезать в закрома банков подобно вторжению в трансформаторную будку без резиновых перчаток.

— Средства на переселение находили сами люди? — вопрошал он.

— Сами, — подтверждали почти хором присутствовавшие.

— И давали живые деньги. Правильно?

— Правильно.

— Худо-бедно, из карманов и чулков россиян вынули около ста миллиардов долларов наличными. Так?

— Так.

— Для этой кампании Гуртовым был создан пул из самых крепких банков. В названии каждого присутствует слово «русский» или «российский». Люди по-прежнему доверяют этикеткам и о закулисных играх банкиров не знают. А Гуртовой знал. Системой обязательств коммерческие банки повязаны со всей мировой финансовой системой, где железно действует правило ссудного процента, куда и направлялся отток российских денег, согласно прежним договоренностям. Никто не пытался вводить правило паритета, этой лазейкой и воспользовался господин Гуртовой для закладки мины замедленного действия. Люди приносили живые доллары и получали живые рубли. Доллары живьем уходили в чужие копилки, обогащая, кстати, и наши банки, а правительство запускало печатный станок для оплаты взятых перед населением обязательств. Какая бяка росла?

— Инфляция, — неохотно соглашались все.

— Но переселенцы только-только осваиваются, нужны деньги на расширение хозяйства, сельхозмашины, удобрения, на детишек. Значит, опять нужны средства, чтобы затраты в будущем окупились, опять включается что?

— Печатный станок, — уверенно отвечали Момоту.

— Нет, друзья мои, сначала включался подпольный насос мировой банковской системы, а мы были вынуждены запускать печатный. Вот, смотрите. — Момот развернул на доске диаграмму, прихватил ее защелками. На диаграмме лезла вверх кривая инфляции и падала вниз загогулина доходов. — Весь доход от водовода и экспорта съедают обязательства перед иностранными банками и необходимые импортные поставки. А люди выложили до последнего цента подкожные денежки, уехали в село в надежде на лучшие времена, а государство со дня на день скажет: выкручивайтесь сами, денег больше нет. Купил их Гуртовой посулами. И это накануне президентских выборов. Что может случиться в такой ситуации?

Все молча согласились. Момот казался всем злым волшебником, оплевавшим добрую сказку. Что случится? Бунт…

— Правильно. Сработает мина замедленного действия Гуртового.

— Что предлагает господин Момот? — нахмурившись, спросил Гречаный. Он ожидал подобной развязки, но сильна была надежда на стойкое русское «авось». Вот и Тамура дает миллиарды…

— Ответ прост. Провести ревизию деятельности коммерческих банков и установить, какую пользу принес каждый для восстановления России. Бьюсь об заклад, никто из этих зажравшихся епископов банковского бизнеса для подъема России не дал безвозмездно ни копейки, а проедать общее добро с выгодой для себя они помогали резво.

— А дальше что? — с прежним нахмуром спросил Гречаный.

— Лишить лицензий, — простецки ответил Момот.

— А дальше, дальше? — уже откровенно злился Гречаный.

— Боитесь войны с банками? — вкрадчиво спросил Момот.

— Я никого и ничего не боюсь! — вспыхнул Гречаный.

— А зря, — не испугался Момот. — Неподготовленной войны бояться надо. Предлагаю поэтапную кампанию. Сначала одновременная проверка всех банков с арестом активов, а по результатам проверки предложить расплатиться за право называться российским. Цену назначить высокую, и вряд ли эти жмоты на хорошие начинания согласятся. Теперь можно отнимать лицензии и заново создавать всю систему с вхождением в мировую на паритетных условиях. Когда-то надо разорвать порочный круг, созданный фарисеями.

— Создавайте чрезвычайную комиссию и — вперед, — буркнул Гречаный. Он понял затею Момота и продолжал злиться, что уподобился недогадливому студиозу, сразу не оценил смелого шага. Вот так и Церкви боятся все, непонятно почему. Боятся банки за то, что они не отдают данных напрокат денег? Своих кровных?

«А ведь не случайно Христос выгнал фарисеев из храма: свою, мол, создавайте церковь», — улыбнулся этой мысли Гречаный. Со смелостью Момота он и сказал сейчас: деньги на потомство найдем; и пойдут они дальше на врачей и учителей. Надо разрывать круг…

— О Европе, Семен Артемович, вмешался в приятную паузу Гречаного атаман Новокшонов, ответственный за при граничные с Европой территории. — Казачки за неделю человек до десяти участников диверсий на водоводе отлавливают. Что делать?

— Нагаек нет, Анатолий Матвеевич?

— Да пацаны все больше, лет по тринадцать — пятнадцать!

— Пороть вместе с отцами! — разозлился Гречаный: испортили настроение. Судских глянул укоризненно: охолонь.

— Святослав Павлович, — обуздав себя, обратился Гречаный к Бехтеренко, — согласуйте с Советом Европы. Вода им в первую очередь необходима, пусть сами предложат вариант наказания диверсантов. Водовод в сфере их юрисдикции.

— Они их водычку из Дуная и Рейна заставлют пить, — со смехом вставил кто-то.

— Пусть поят, — ощерил усы Гречаный. — Еще вопрос, Святослав Павлович: какую позицию занимает Церковь?

— Так сразу не определить. Выжидают святые отцы, — ответил Бехтеренко.

— А брат Пармен? Он за кого?

— Нейтралитет. И договор наш блюдет.

Чернец Пармен с возведением в сан епископа стал сразу нужным для всех. И Воливач понимал, что недавний монах этот играет первую скрипку в церковных верхах, хотя их музыке, говорят, не обучен. Беседуя с Лемтюговым, Воливач настаивал отрядить к Пармену посланца для беседы с глазу на глаз. Согласится «духовный надсмотрщик России» помочь им, Церковь возвеличится неимоверно. «А если нет?» — вопрошал Лемтюгов.

«Тогда ни вам, ни нам».

Для посылки избрали одного из подручных Лемтюгова. Не верил он ни в Бога, ни в черта, зато выбить дух мог из кого угодно.

В келье Пармена он появился как черт. Костюмчик черный, птичьи лапки рук, ужимки чересчур заискивающие.

— Здравствуйте, отец Пармен.

Пармен не испугался вторжения «сынка», не удивился его наряду и повадкам. Монах не может говорить, что незваный гость хуже татарина и права гнать в шею не имеет.

— Мир вам, — ответил он и добавил для прояснения: — Только не отец я ни братиям, ни мирским. Чернец я.

— Как же вас величать? — явно втирался в доверие пришелец.

«Сильный человек объясняется без ужимок, слабый по углам ужимается, а коварный ужимается для того, чтобы скрыть истинные намерения», — мельком отметил Пармен и ответил:

— Никак не величать. Монаха не величают. Зовите Пармен. С чем пожаловали? Назоветесь?

Пришелец уселся на край тощей кровати, руки спрятал меж колен.

— Зовут меня Иван Сыроватов и пришел я от хороших людей просить помощи.

— Какая помощь надобна? — спросил Пармен и опять мельком отметил: люди с такими повадками — наемные убийцы.

— Истинно верующим людям не по нраву отсутствие патриарха и особенно нововведения властей.

— Как же я могу поспособствовать? — понял Пармен, что гость из людей Воливача и его отказа не примет.

— Вы можете, — вежливо и с нажимом ответил гость. — Истинные христиане хотят, чтобы слуги Божьи сказали свое веское слово по поводу творимых беззаконий в государстве.

— Слуги безгласны, я и вовсе гласа не имею. Прояснитесь как-то.

— Вы скромничаете. Если я скажу, что вас хотели бы видеть во главе Церкви, то вы ответите: саном не вышел и стажем. Посулами смущать не буду, но знать ваш ответ надо.

— В державе двоевластие.

— Станьте на одну сторону.

— На какую?

— Нашу, вестимо. Мы всегда поддерживали Церковь, за помощь упрочим ее власть.

— Надо полагать, коммунисты ищут помощи?

— А кто такие коммунисты в вашем понятии? — стал перехватывать инициативу незваный гость.

— Антихристы, — высказал свою позицию Пармен.

— Мы — верующие. И не коммунисты, — отмежевался гость.

— В какого Бога?

— В Иисуса Христа.

— Это не Бог, а посланец Божий. Сейчас Православная церковь готовится объяснить верующим сущую разницу. Ибо веру эту навязали русским людям извне, а истинная вера была у славян задолго до этой.

— Язычество.

— Не знаете, не говорите. Еще три тысячи лет назад славяне имели собственную письменность, законоуложения, а князь Владимир, потворствуя наложнице своей Малке, велел уничтожить все книги по истории славян и запретил упоминать их повсеместно.

Незваный гость смотрел скептически на Пармена, а Пармен на него — угрюмо, всем видом своим выказывая упорство.

Пришелец, привыкший исполнять конкретные приказы, уступать не собирался.

— Вам виднее, конечно, а пока веру в Иисуса Христа никто не отменял.

— Веруйте, — пожал плечами Пармен. — Никто не запрещает.

— Хотите сказать, она вам безразлична?

— Вы русский человек?

— Сомневаетесь?

— Сомневаюсь. Уже три года, как истинно русские люди несут всем весть о заблуждениях их, развенчивают навязанную веру.

— И это говорит служитель Православной церкви? — скривил гримасу гость. — Еретик…

— Знаете, господин хороший, я говорил вам уже, что к служителям Церкви не отношусь и помочь вам не могу, ибо верую в истинно русских богов и в русские святыни, попранные и забытые, а вам бы лучше к другим обратиться.

— Я сам знаю, куда обращаться, — с угрозой произнес гость. — Я передал вам просьбу истинно верующих христиан помочь им. Отказываетесь, так и скажите.

— Так и сказал: помогу истинно верующим, а не заблудшим.

Пришелец вынул руки из промежности и поставил кулачки на колени. Положение для него оказалось без запятых, а санкцию свыше получить надо.

— Поедете со мной, — нашел он выход.

— Не бузите, — спокойно одернул его Пармен.

— Это вы бузите.

— Еще нет.

— Тогда пошли, — поднялся пришелец, а Пармен в ответ демонстративно повернулся к нему спиной. Не долго думая, гость сунул руки Пармену под мышки, намереваясь рывком поднять его на ноги. — К Судских хаживали сами, к нам — поможем.

Он даже не понял, что произошло в следующий момент. Монах чуть уклонился влево, железные тиски пришельца раздвинулись, а сам он обнаружил себя на каменном полу. Затылком он чувствительно приложился к каменной плите, лежал с пламенной искрой в глазах. Очухавшись, он вскочил, искря глазами, и встретил угрюмый сторожащий взгляд монаха.

— Не советую боле. Это и есть русская буза. Она покрепче будет кунг-фу и прочего, русскими богами дадена, потому и необорима.

Единоборство проиграно. «Испугался бесенок и к деду…»

Действительно, стоит доложиться обо всем Воливачу.

4 — 18

Воливачу никогда не удавалось скрывать эмоции. Он отменно разозлился на Сыроватова, орал, махал кулаками, обзывал его мудаком, которому не в чекистах служить надо, а за коровами лепехи убирать. Орал Воливач и матерился так, будто на дворе сталинская эпоха и мат с кулаками — первейшие двигатели прогресса.

Выгнав его из кабинета, он попутно вставил пару незаслуженных пистонов своим помощникам, велел оставить его в покое или он разгонит всех к чертовой матери, а то и засунет их в энное место у этой матери.

Отдышавшись от душившей злости, он присел на обычный стул у стола заседаний. Почему-то стало безразличным свое кресло и даже удобный диван в комнате отдыха.

Воливач впал в прострацию, понуро опустив голову. Дело его жизни давало ощутимую трещину. Столько замысловатых комбинаций проведено, столько хитрющих шагов сделано, и вот он весь голый на обозрении тех, кого дурачил. Переиграли его терпением.

Дело его жизни… Вряд ли кто догадывался, каких трудов стоило направить выздоровление страны в нужное русло. Гречаный может приписывать себе успехи, Гуртовой — себе, и только он, подобно кукловоду, знал любую веревочку, ниточку, за которые дергать в нужный момент. К чему слава, он перехитрил всех, быть режиссером интереснее, чем заглавным артистом. Мудрая сталинская школа.

В молодости он вывел для себя главное правило. Публика восторгается звездами кино и театра, певцами, танцорами и не желает знать тех, кто зажигает эти звезды. Актеры всегда декламировали чужие мысли. Чаще всего они были глупцами по жизни, скоморохами — кичливые кумиры толпы. Завороженная глупостью толпа движется в направлении, указанном умными режиссерами. Ведут ее скоморохи по велению невидимого Бога. Александр Македонский завоевал полмира не силой меча и умом полководца, он подчинился естественному ходу событий, подчинился гласу свыше.

Не труды философов повлияли на Воливача в юности, а слова профессора медицины, когда Витя Воливач надумал стать врачом: «Болезни предопределены! Одному уготовано маяться желудком, другому — почками, третий — потенциальный носитель рака. Случается, люди ничем не болеют или справились с целым букетом. Это исключения!» «Что же является правилом?» — спросил его любознательный первокурсник после лекции. «Каждым человеком управляет планета, его личная по гороскопу. Зная особенности ее, можно без труда рассчитать параметры предполагаемых заболеваний, грамотно сделать диагностику и профилактику. Болезнь лечат, когда ее еще нет».

Это запало в душу Вите Воливачу, но спросил он о другом: «А чем больна сама Земля?» Профессор посмотрел на него с особым вниманием: «Умный вопрос, юноша. — И за ответ профессор еще пять лет назад потерял бы голову, но была оттепель, конец пятидесятых: — Земля неизлечима, начало ее болезни прозевали с появлением христианства. До этого все почитали бога-Солнце всяк по-своему, и вдруг появился богочеловек. Если растение тянется вверх, это закономерно; принуждать жить его в темноте, значит, ослабить жизненные силы и продукт его роста будет ядовитым». «Но прогресс! Он ведет человека вперед! Вверх!» — захлопотали вокруг говорливые молодые умники. «Абсолютно верно! — остановил их профессор. — Скормите корове стебли проросшего картофеля и убедитесь в силе вашего прогресса». — «Она сдохнет!» — «Как и все мы», — развел руками профессор.

Его посчитали сумасбродом, одуревшим от свободы мнений, но Вите Воливачу его слова запали глубоко в душу. Он бросил институт, не дотянув до первой сессии, перевелся на астрономический факультет. Отец от души смеялся: «Звездочетов в нашей семье пока не водилось. Давай развлекайся. Все равно будешь топтать мою дорожку, такая у тебя судьба». Старый чекист, знаток сталинских интриг, отчего и умело выпутывался из них, определил путь сына заранее. Сын ушел дальше отца, познав орбиты звезд.

Россия болела своими болезнями, прочий мир своими, генерал Воливач разработал собственный метод лечения. К масонам он не примкнул, хотя намекали присоединиться, в партию вступил как положено: надо примыкать к какой-то партии сатанистов, чтобы стать богом. У него получилось буквально все: сложился круг нужных профессионалов, натоптались нужные дорожки, заложены тайники, проделаны хитроумные пасы, устранены одни, появились другие, нити оставались в его руках.

Случай… Происшествие с Судских было тревожным симптомом. Передозировка снадобья. Дальнейшее грозило утратой контроля. Так и случилось, помимо его воли.

Замахиваться на Божьи вериги никому не дано, если не пожелает этого сам Создатель.

«Что ж делать, как выпутаться?»

Воливач перебрал в уме возможные комбинации и остановился на одной: нужен очень мощный союзник.

Решение созрело.

Не поленившись, он вышел в приемную и с несвойственной ему вежливостью сказал дежурному генералу:

— Найдите Лемтюгова. Очень важно.

Лемтюгов отыскался через час. Оповещение получил сразу, а спешить не стал. Пока маникюрша управилась с руками, педикюрша — со своими конечностями, а минетчица — со своей.

По сотке он связался с генералом, его доверенным, которого Воливач как раз просил разыскать Лемтюгова:

— Сумароков, чего там бычку нашему надо?

— Бушевал. У Сыроватова, статься, не вышло с монахом.

— Чего ж не грохнули?

— Грохалка оказалась слабоватой.

— Вона как… Чего меня тогда?

— Шеф ход надумал.

— Так и ходильники сломаются. Ладно. Через полчасика доложи, выехал. Я пока с делишками разберусь.

Не подчиниться Лемтюгов не мог, а торопиться незачем. Сейчас Воливач никто без Лемтюгова, да и вчера был никто, и позавчера.

«А злить не стоит. Бык, он и есть бык».

Вполне послушным он предстал перед Воливачом.

— Вызывали?

— Не дури, Паша, без подначек тошно.

— Чего спешного такого?

— Чего… Того! Церковь нас не поддержит.

— Ну, бабушка надвое сказала. Сам говорил: Гречаный еще не казаки. А я добавлю: Пармен еще не Церковь.

— Поздно установки менять.

— Чего надумал?

— За подмогой хочу к соседям обратиться, — промолвил он медленно, изучающе глядя в лицо Лемтюгова: поймет с ходу или вынудит пояснить?

— Смотря к каким, — сделал мыслящую физиономию Лемтюгов.

— Паша, не придуривайся. К китайцам. Это последние наши союзники по партии.

— Они и без нас готовы.

— В чем заминка?

— Япошек опасаются.

— Так подтолкнуть надо! Смотаешься в Пекин?

— Чего я там забыл? Воззвание от народа вполне сойдет. Как в Афган въехали? То же самое. Народ, мол, просит. Дай команду нашим красноперым товарищам.

— Все мы красноперые.

— Ну не скажи. Я с прошлым порвал и возвращаться не хочу.

— А если опять красные придут? — подшучивал, но с толикой ехидства Воливач.

— Стрелять гадов буду за все хорошее. На хрен они: нужны? У меня прочное дело, народ верит — чего бы я с ними делился?

— А за помощь?

— Не смеши, Виктор Вилорович. Ты сам делиться будешь?

— Ладно, Паша, — надоело Воливачу. — Хватит глупостей. Надо обговорить с китайцами: кто, куда, зачем? Не так, как с корейцами в девяносто девятом. В Китае голод.

— Ясно. Давай в пару Сумарокова, в Иркутске с китайцами пересечемся. Всем приятно будет.

Воливач успокоился полностью. Лемтюгов не Судских, так где сегодня умных и честных найти? Не до жиру…

Через три дня Лемтюгов сообщил из Иркутска: «Товар продан, вылетаю в Москву».

Воливач дожидался Лемтюгова у себя на даче.

Была суббота, день показательных процессов над знахарской шушерой. Люди с удовольствием смотрели эту программу — «Из зала суда», вот это было поле чудес так «Поле чудес»! Момот лично выводил чудодеев на чистую воду, и, как ни жаль было Воливачу лишаться своих агентов, выступлениям обер-прокурора Момота он радовался по-детски. В субботу с двенадцати до трех часов дня практически все население России прилипало к экранам телевизоров.

— Скажите, уважаемая, — спрашивал подсудимую Момот, — какими пасами вы делали мощный приворот? — В черной мантии и четырехуголке, он выглядел внушительно и пугающе для подсудимых. Бабы млели от него, популярность была неимоверной.

Поначалу подсудимые артачились, намекали на Божьи силы или дьявольские, доказывали свое энергетическое превосходство надо всеми, включая самого Момота; некоторые грозились превратить его в лягушку или кузнечика, но однажды аудитория ахнула, увидев, как сама колдунья превратилась, перестаравшись, в козочку. Воливач не поверил и правильно сделал, так он на миллионы телезрителей единичка. И Момот единственный. Колдуньи писались прямо в зале…

Так о мощном привороте:

— Я делаю так, потом так, — руками показывала пожилая тетка этот самый мощный приворот, и Воливач сразу понял: эту глупую бабу, ради пары копеек пошедшую на охмуреж, Момот срежет сразу.

— А руки мыли перед пасами?

— Когда как, — простодушно отвечала тетка. — Тут чтоб душа, дух чтобы изошел, душа, она легкая, к ей особливо надо.

— Вы с грязными руками забирались в человеческую душу? — ужаснулся Момот вполне естественно и обратился к судьям: — Высокочтимый суд, трое клиентов подсудимой показали, что после общения с ней начали страдать острым расстройством желудка, двое нажили экзему, и масса заявлений, — потряс он над головой кипой бумаг, — показывают, что никакого мощного приворота не случилось, а троих пациенток даже избили мужья при-во-ра-чи-ва-е-мых, — закончил он по слогам.

«В Якутию на поселение», — вынес свой безошибочный приговор Воливач и не стал дожидаться конца этого дела. Пока начнут рассматривать другое, он сочку попьет, бутерброд съест перед новым спектаклем. Народ на гадалок доносил хорошо, требуя возмещения моральных и материальных убытков. Их возмещали. За счет гадалок, И хлеба получил народ, и зрелищ.

Вторая подсудимая оказалась классическим представителем черной магии: акульи глаза, тройной подбородок, короткая шея и мощные телеса под бесформенным хитоном с блестками. Подчеркивала наряд магэссы шикарная прическа. Воливач оставил и сок, и бутерброд: от таких магэсс был самый смак.

— Где это вы такую чудесную прическу делали? — задал первый вполне невинный вопрос Момот.

— Я посещаю салон Александра Тодчука. Я экстрамаг и могу доверить свою голову только экстрамастеру, — ответила она с глубоким значением.

— Надо же, — изобразил глуповатость Момот. — Я вот имею диплом Бернстайнской академии, а стригусь где попало. У вас тоже диплом Бернстайна?

— Подлинным магам диплом ни к чему, — холодно ответила магэсса.

«Ну, держись, — потер руки Воливач, — таких Момот стирает в порошок».

— А где ж это вы обучились экстрамагии?

— Я потомственный маг. Моему роду триста лет, — цедила магэсса, полагаясь на свои исключительные способности.

— Подсудимая, — начал атаку Момот, — перечислите род по отцовской линии. — Ни одна из гадалок не могла выстроить четкую линию своей защиты. Момот изыскивал всяческие лазейки.

— Это тайные имена, их в присутствии не называют, — выкрутилась на первый случай магэсса.

— Я помогу вам, — расщедрился Момот. — Ваш отец, Сквориков Николай Ильич, работал слесарем в жэке. Спился, попал под трамвай. Когда он успевал заниматься магией, если не просыхал?

— Как вы можете так о нашем горе! — давила на психику магэсса и лицо ее от холодно-надменного становилось более приземленным. — Папу слуги дьявола утащили, он самому Брежневу чакру направлял.

— А мунью? — грозно спросил Момот. — Почему он про мунью забыл? Кто ему дал право отделять чакру от муньи?

Магэсса ушло догадалась, что это издевка, и спрятала глаза в платочке, чтобы выиграть время.

— Вы будете отвечать за грехи отца. Земным судом или небесным наказанием?

Магэсса посчитала, что может переиграть Момота:

— Судите земным.

— Статьи нет. А за свои отвечайте сами. Кстати, ваш папа с пятнадцати лет стоял на учете в вендиспансере. Что ж этот маг себя от хронического триппера не излечил? — спросил Момот и деловито осведомился: — Перейдем к делу?

— Не надо, — раздалось глухо из-под платочка.

— Правильно, — удовлетворенно сказал Момот. — Дедушка всю сознательную жизнь стучал на ЧК, ГПУ, МГБ и КГБ. Кличка «Орел». С восьми утра до шести вечера он возвышался над прилавком магазина вторсырья. Если вы поведаете о его магических сеансах, готов выслушать. Суд зачтет вашу искренность.

Молчание.

«На десятку за Северным полярным кругом тянет», — отметил Воливач, весь в зале суда.

— Может, материнскую линию копнем?

Всхлипывание. Потом бормотание: «Безвинную судят, людям помогаю…»

— Тогда другой вопрос бескорыстной помощнице увечных и обиженных Богом: мочу для священного обтирания клиентов брали свою или посторонних? Может быть, святого Онания? Говорите правду, к вашим выкрутасам я готовился тщательно.

— Дочери, — зарыдала магэсса по-настоящему. Она поняла: десятка корячится и не прическу надо было готовить, а защиту.

Момот хитро обошел уложение об адвокатской защите: он выделил суды в разряд относящихся к не познанным полно энерго-информационным процессам и предложил называть их гражданским расследованием. Если подсудимый нарушал Уголовный кодекс, он автоматически подпадал под его статьи. Чаще всего так и случалось.

— Высокий суд. Вот справки из того же вендиспансера, где стоит на учете дочь подсудимой, которая от рождения страдает наследственной гонореей. Впрочем, и мать на учете…

Дали зал, зашумевший угрожающе.

— Тихо! — стукнул молотком по столу судья. — Удалю всех!

Ни в коем случае: попасть в зал заседаний стоило очень дорого, дороже концерта с первыми звездами. Установилась тишина.

— На лекарство же надо, будьте милостивы! — в голос поведала магэсса. За магию не наказывают, за триппер бьют нещадно.

— Вина подсудимой доказана! — Другой удар судейского молотка завершил и это дело, к неудовольствию Воливача.

«Эх, надо было поморить!» — досадовал он, как истинный рыбак на сорвавшуюся рыбину.

Третьей подсудимой стала молоденькая свистушка. Опрятно одетая, светленькая, держалась она очень мило.

«Дюймовочка!» — восхитился Воливач. Намечался комический спектакль: Момот умело готовил программу.

— Подсудимая, — обратился к ней обер-прокурор, — в чем заключались сеансы вашей магии?

— Я жрица любви, мой сеанс — минет. Что тут плохого? — искренне и вежливо отвечала она.

Момот даже стушевался:

— Не знаю, не пробовал…

— Это очень хорошо, господин прокурор, — отвечала девушка.

— Это в каком смысле?

«Во! — потер руки Воливач. — Самый смак!»

— В прямом, Георгий Георгиевич, — назвала она Момота по имени-отчеству, чем еще больше понравилась и судьям, и залу. — Это обычная магия экстаза. Я и объявления в газеты давала: даю радость и расслабление, магия храма Астарты. Никого не обманула.

«Давай-давай! — подбадривал Воливач. — Дави обер-прокурора!»

— Допустим, — отвечал, собираясь с мыслями, Момот. — Но вы нарушали Закон о запрете половых контактов по сговору вне соответствующих мест.

— Георгий Георгиевич, вы ошибаетесь, это не половой контакт, это французская любовь! И если бы хоть один мой клиент пожаловался, я готова понести суровую кару, — очень прочувственно произнесла она. Аудитория хотела не смеяться, а ликовать от прилива чувств. Мужчины — по-своему, женщины — от природной стыдливости, что они красиво демонстрировали.

— Но вы принимали и женщин…

— Да, многие хотели научиться. Я и учила. Глупых — на морковке, умных — на практике…

— Вы открыли школу разврата? — ужаснулся Момот.

— Не открывала, говорила учиться на мужьях и любимых. Мужчин надо любить и в непогоду, — наставительно ответила она, и мужская половина ответила гулом одобрения.

— В таком случае выбирайте, где будете отбывать наказание: Таймыр или Якутск?

— О-о, — испугалась девушка. — И там с этим плохо?

Зал взорвался хохотом, а Воливач схватился за бока от смеха.

— Тихо! — зычно остановил повальное веселье председатель суда. — Дайте слушать!

Зал притих не от угрозы выдворения: многих одолели колики.

— Так все же где? — едва сдерживался Момот.

— Где скажете, — ответила она, и зал торжествовал ее предстоящую победу: повинную голову меч не сечет. — А может, я останусь здесь? Я накопила денег, учиться пойду, работать…

— Это решит суд, — послышалось сочувствие в голосе Момота. — И если вы не станете больше работать осведомителем в конторе Воливача.

«Чтоб ты скис!» — разозлился Воливач. Не первый раз Момот планомерно бил его под дых.

— Меня заставил сам господин Воливач, — тихо ответила она, и Воливач выпучил глаза: убей Бог, он впервые видит эту свистушку!

— Как это случилось? — спросил Момот в напряженной тишине.

— Однажды он пригласил меня для услуг в офис, даже машину прислал…

— Воливач — в офис? — переспросил Момот. — Вы не ошиблись?

— На Сивцев Вражек, — подтвердила девушка. — Там другие девочки были.

— Обождите, — остановил ее Момот: Воливач славился своим пуританством. — Как он выглядит?

— Как Воливач. Седоватый, низковатый.

— Вы не путаете?

— Какая разница? Я фамилий не спрашиваю.

«Лжет, курва!» — вскочил Воливач.

Момот догадался.

— Вы раньше видели его? — спросил он.

— Только на плакатах к выборам.

— Деточка, седоватый и низковатый — это Лемтюгов.

— Ну и что? Я все равно больше не буду сотрудничать. Обещаю.

Настроение Воливача сразу испортилось, телевизор не пленял больше. Один праздник был в жизни, и тот испортили.

«Где же эта курва Лемтюгов запропастился! — сжимал от гнева кулаки Воливач. — Развлекается, сука, от моего имени!»

Разврата Воливач не терпел, за что многих подчиненных убрал с Лубянки без оправданий. Была нужда, ехал к постоянной любовнице. Жена умерла десять лет назад, еще при ней он завел этот порядок: жена страдала эрозией матки.

Позвонили по сотке: Лемтюгов прилетел, направляется к нему.

Сообщение оторвало от неожиданно печальных мыслей. Нелепо сложилась его семейная жизнь, нелепо погиб в Чечне единственный сын, и невестка увезла внука в Архангельск к матери, вторично вышла замуж за рядового таксиста…

«Черный вы какой-то, папа Виктор, изнутри черный. Оттого и болеют рядом с вами и беды», — откровенно сказала она на прощание, и Воливач не обиделся на северянку: она всегда была честной, под стать сыну… А у него трудная ноша, обижаться не пристало.

И нет его вины. Живет так, как понимает жизнь, а жизнь — процесс выживания. Заработал — потрать, лишнего не бери.

Несмотря на хохот с экрана, он к телевизору не вернулся. Полил любимые восковые плющи, дожидаясь Лемтюгова.

Встретил его без эмоций.

— Договор таков, — сообщал о поездке Лемтюгов. — Китайцы начинают наступление от Иркутска до Хабаровска, а мы начинаем освободительную борьбу от Питера до Екатеринбурга. Заверил твоим именем.

— Какое наступление? — ошеломило Воливача.

— Виктор Вилорович, ты чего невинные глазки делаешь? Сам послал договориться, я и договорился.

Воливачу показалось, что сейчас его спалит внезапный жар и пожрет дотла, голос перешел в рев:

— Ты что натворил!

— Ты чего орешь? — вскинулся Лемтюгов. — Как грязная работа — Лемтюгов? Чтоб ни пятнышка на тебе? Вместе заварили кашу, вместе отвечать будем!

— Под трибунал отдам!

— В гробу я тебя видел, — пренебрежительно ответил Лемтюгов. — Хватит тебе петлять.

— Ах ты… — двинулся на него набыченный Воливач. Лемтюгов выхватил пистолет.

— Стоять!

Реакция оказалась обратной. Вид оружия взбесил Воливача окончательно. Никогда в жизни в него не целились. Он взревел и прыгнул на Лемтюгова. Выстрел прозвучал. Не целясь, Лемтюгов вогнал пулю в лоб нападавшему. Непонимающая гримаса — и следом Воливач рухнул на пол.

Осторожно косясь на тело, Лемтюгов обошел его стороной, подумал, присел на корточки и пощупал пульс. На нуле.

— Натворил дел, дурак…

Лемтюгов обтер рукоятку пистолета и вложил его в ладонь Воливача. Не долго раздумывая, он вышел наружу и сообщил своей и охране Воливача:

— Воливач застрелился.

Охранники восприняли это спокойно. Похожего они ожидали последнее время. Король умер…

— Павел Григорьевич, как поступить?

— Вызывайте неотложку, милицию, чего там в таких случаях надо. Обычная смерть трусливого засранца.

Самоубийство шефа разведок Лемтюгов комментировал сам в вечерней программе. Внезапная смерть шокировала многих, но куда более ошеломляющим следовало сообщение потом:

— Самоубийство одного из высших руководителей государства не случайно. Последнее время Воливач вынашивал план захвата власти насильственным путем. Не последней в этих планах была иностранная интервенция. Чтобы этого не случилось, нашим службам пришлось проникнуть в самую гущу событий. Я благодарен всем, кто ценой собственной жизни предотвратил страшные последствия.

Выступление было чрезвычайным, вместе с Лемтюговым в студии находился Гречаный. Он сразу понял, что «ценой собственной жизни» расплатились с Лемтюговым участники переговоров. Концы в воду. Предоставленным документам Гречаный не поверил, как не поверил и вполне логичным доводам Лемтюгова, но случай сам шел в руки. Если подличают, прикрываясь, одни — можно использовать случай по назначению.

— Нас давно настораживали передвижения китайских войск вдоль российских границ. Зондаж по дипломатическим каналам пользы не дал. Зато сейчас могу сказать россиянам: завтра в Москву прибывает японская делегация во главе с премьер-министром для подписания мирного договора и договора о взаимопомощи.

Без комментариев. Смысл дошел до всех. Нос Лемтюгова опустился. Теперь его самого обвели вокруг пальца, его методом.

За день до подписания долгожданного договора в столицу приехал Тамура вместе с Луцевичем. Точнее, Луцевич из Швейцарии полетел в Японию и привез Тамуру загодя: Хироси Тамура официально входил в состав делегации — самый богатый человек планеты.

— Я не вижу моего друга Игоря, — оглядел встречающих Луцевич. Гречаный замялся, Бехтеренко потупился. — Не понял…

— Увидишь, — буркнул Гречаный. — Позже.

— Семен, говори сразу, — увлек его в сторону Луцевич.

— Да ничего особенного, — стыдился все же поведать правду атаман. — Влюбился козел старый. Отошел от дел.

— Только и всего? — оттаял Луцевич. — Это жизнь, а я-то о противоположном подумал.

— Какая жизнь? Мы на него так надеялись! Слушай, — зародилась идея у Гречаного. Он вообще-то целиком надеялся на приезд Луцевича. — Помоги вызволить мужика?

— Господи, да что за ведьминские дела!

— Ведьминские, — подтвердил Гречаный. — Такая краля выискалась! Игорь снял дачу в Карпово и безвылазно с ней, из дому не выходит, тощий стал!.. Еще и охрану выставляем, — жаловался он. — Племянница Момота, а Георгий за Судских и роман их вдвойне отрабатывает.

— Какое кайфовалище! — расхохотался Луцевич. — Замена есть, и генерал наш влюбился! Давай-ка, Сема, занимайся нашим японским другом, а я ненадолго к Игорю махну. Весело тут у вас: китайцы под боком, а Игорьку шлея под хвост. Исхудал, говоришь?

— Не то слово, — кивнул Гречаный. — Напрочь на семя изошел.

Гречаный доставил Тамуру в свой загородный особняк, предложил отужинать накоротке. Тамура выразил согласие. Гречаному он доверял, а известие о романе Судских воспринял тепло: еще один человек из его друзей не останется сирым.

Освежившись с дороги, Тамура вышел в гостиную к столу. Гречаный старался, был очень предупредительным.

— Давайте проще, — сказал Тамура. — Я ведь друг вам?

Гречаный без слов обнял Хироси.

По глотку сухого вина за встречу и без экивоков перешли к животрепещущей теме. От Хироси зависела судьба сограждан. Переселяться в Россию или еще куда зависело от его решения.

— Как долго продлится двоевластие в России?

— До выборов, — прямо ответил Гречаный.

— Но пока неизвестно, кто победит.

— Я не любитель бравады и отвечу честно: после смерти Воливача и заявления Лемтюгова наши шансы практически равны.

— А почему бы не перенести выборы? На границе напряженная ситуация, вас поймут.

— Не поймут. Люди устали ждать, проявляют открытое недовольство, даже казаки недовольны. Лемтюгов может воспользоваться случаем и спровоцировать бунт. И мы никак не договоримся с обитателями Зоны. Они категоричны: не сможете решить проблемы без оружия, достанется и правым, и левым. Без разбора.

— Они действительно способны на это?

— Приходится верить. Неделю назад Лемтюгов распорядился послать на разведку в Зону два штурмовых вертолета. Сгорели, как спички, еще на подлете. А в Заире особенный случай, не знаю, как увязать: прекратились столкновения враждующих племен из-за дизентерии. Как в атаку, так солдат понос обуревает. Я порой крепко задумываюсь, что за сверхъестественные силы подчиняются обитателям Зоны? Пока Зона — единственный сдерживающий фактор против откровенной резни в России. В стране много иноверцев, иностранцев, готовых упрочить свой статус во время смуты. И все требуют выборов.

— Тогда, если верить фактам, агрессия вам не страшна?

— А бог ее знает. Не берусь предполагать, — задумался Гречаный на момент. — Почему же тогда диверсанты-сербы вырезали беспечно спящих солдат-хорватов? Другая вера? Не думаю. Мне кажется, сверхъестественные силы не защищают беспечных, тех, кто совсем уверовал в защиту их.

— Господин Гречаный, а какова судьба того мальчика в Зоне? — полюбопытствовал Тамура, и неспроста. Гречаный решил открыться:

— Сначала ребенок был под надзором Судских, потом его перевезли в другое надежное место.

— Вы не корите Судских, — вступился Тамура. — Любовь не подвластна законам. И кто его избранница?

— Племянница Георгия Момота, — не открывал тайны Гречаный, все об этом знали.

— Это отец микросенсорики? Я хорошо знаком с его теорией.

— Точно, — кивнул Гречаный, не придав словам Тамуры значения, и заспешил, чтобы не продолжать неприятную для него тему. — Очень смышленый мальчуган. Восемь лет, а как умно рассуждает! Уже неплохо говорит на немецком, английском, даже японский взялся осваивать. Давно пишет, читает, а как считает в уме!

— Феномен.

— Еще какой! Для восьмилетнего возраста развитие юноши…

Рассказ Гречаного прервал сигнал аппарата мобильной связи. Кто бы мог быть? Просил не беспокоить. Не иначе случилось ЧП…

— Слушаю, Гречаный, — оставил он веселость тона.

— Семен, а друзей в гости не приглашаешь?

— Ты, О лежка?

— Кто ж еще? И гамузом.

— Ну ты кудесник! Ты с какого боку к нему подъехал?

— К боку его кралечки. Эх ты… К мужику через желудок подъезжают, а к даме через ушко. Гони вертолет, Сема!

Проницательный Тамура спросил, хотя русского языка не знал:

— Как я понял, господин Луцевич везет господина Судских?

— Еще и с подругой! А как вы догадались?

— Я хорошо понимаю мимику и нейтронное колебание поля мозга.

— Да? И что это такое?

— Это древнее искусство.

— Японское?

— Оно одинаково известно многим. Господин Луцевич владеет им безукоризненно. Это помогло нам сблизиться сразу. Древнее русское искусство боя — «буза» — основано на этом.

— А в чем его секрет, Тамура-сан?

— Секрета нет. Это качество, доступное немногим. В своем роде отклонение от норм развития в лучшую сторону. Животные, например, обладают им, заранее предчувствуют опасность. Оно зависит от верхних долей мозга. У Луцевича они развиты хорошо, поэтому он без усилий уговорил Судских.

— Да он подругу Игоря уговорил, — не хотелось Гречаному разочаровывать японца, но сорвалось с языка.

— Вы не знаете, — отрицательно покачал головой Тамура. — Женщина тут ни при чем. Ни с того ни с сего она бы не поехала. Сами спросите господина Судских. А если вовсе быть откровенным, это господин Момот дал лекарство господину Судских под видом своей племянницы.

Гречаный посмотрел недоверчиво и недоуменно одновременно.

— Это так, — ответил на молчаливый вопрос Тамура. — Вы знаете теорию микросенсорики господина Момота?

— Вскользь.

— А она как раз о прогнозировании человеческих поступков, их предопределенности, которую можно привить роботам. Он очень правильно рассчитал дозу именно нужного лекарства и дал ее господину Судских, чтобы вернуть обществу, а господин Луцевич стал блестящим нейрохирургом благодаря этой теории. Это уже боги, господин Гречаный.

— Себя вы к ним не причисляете.

— Это необязательно, — скромно ответил Тамура. Он помолчал и закончил неожиданно: — Мне очень жаль господина Воливача. Лемтюгов — грубый ремесленник, он может нарушить тонкие нити.

Гречаный так ничего и не понял. Стрекот заходящего на посадку вертолета оторвал его от содержательной беседы.

4 — 19

И откуда только берется пыль?..

Изнашиваются вещи. Изнашиваются связи вещей.

Внутренним чутьем Лемтюгов осознавал: медлить с переворотом нельзя. Обладая изворотливостью хищного зверя, он точно определил момент прыжка на жертву. Вчера было рано, завтра будет поздно. Приезд японской делегации останавливал спонтанное развитие обстановки. Ценности сегодня, завтра превратятся в побрякушки, нынешняя сила может превратиться в мышцы атлета-импотента.

Необузданный поступок Воливача стоил Лемтюгову потери ключей от партийной кассы; кроме него, сейфовых кодов никто не знал. Бесспорно, половину средств выудил с закрытых счетов Гуртовой, а потом Бехтеренко со своими огольцами поскубал не слишком терпеливых соратников, решивших вернуться, но суммы оставались все еще внушительными для подкормки смутьянов. Касса есть, ключей нет.

Трезво взвешивая ситуацию, Лемтюгов пришел к выводу, что выиграть решающую партию у Гречаного можно объявлением шаха.

Какими силами он обладал?

Основная пешечная масса, как всегда, состояла из обиженных и недовольных властью, из тех, кто был всем и стал ничем, затем масса желающих побузить, кому что красные, что белые, что водка, что пулемет, лишь бы с ног валило. Такие сгодятся для устрашения нервных и боязливых. Готовые зондеркоманды. Дело — за идеей для них.

Боевой авангард у него остался от Воливача — отряды СОБРа и ОМОН. Их мало, с казаками им тягаться смысла нет. Казаки станут сражаться не за посулы и премиальные: им за державу обидно. Эта обида выльется в организованное истребление смутьянов.

«Но если устроить драчку, не задевая их, тогда и повода не будет вмешиваться? — сам себя спрашивал Лемтюгов, изыскивая лучший ход для объявления шаха. — Чего найти такого, чтобы казаки хотя бы в стороне остались?..»

Непременно есть! Ход потихоньку складывался в голове Лемтюгова: нужна объединительная идея.

Для начала он перебрал в памяти сведения о коммунистических партиях. Те оставались союзниками, однако союз этот стал аморфным. На словах они были оппонентами новой власти, на деле вмешиваться в переворот не станут. Нынешние отпрыски вчерашних, разворовавших страну, считали себя коммунистами постольку-поскольку. Жили обеспеченно, имели деньжата и особняки, хоронились за стальные двери и охранников от живущих на зарплату и составляли касту новых дворян, новых русских.

«Конечно, они могут драпануть за бугор в горячее время, но это уже не та гора, за которой можно отсидеться в смуту: там тухнет свет и протухают продукты, там дурные болезни и вода… А вчера сообщили: стеклопосуда ни с того ни с сего превращается в пыль, кастрюли из металлокерамики новые прогорают…»

Некуда бежать.

«А чтобы их привязать к себе, тоже объединительная идея нужна. Страх, например, — лучший союзник».

Рассчитывая ход, Лемтюгов получил уравнение с двумя неизвестными величинами: как заставить казаков помогать и не вмешиваться, а новых дворян — вмешаться и помогать. Китайская карта для объединительной роли хороша вначале, а в конце игры как бы без штанов не остаться. За спиной Воливача он готов был на сговор хоть с сатаной, а теперь сам стал хозяином и пускать китайцев в Россию не хотелось ни под каким видом. Те не за идеей придут, а за морковкой.

Об иноверцах Лемтюгов старался не думать. Те сразу дали понять, что никуда вмешиваться не будут и поддержат только победителя.

Осталось победить. Надо.

Лемтюгов перебрался в кабинет Воливача. Никто не воспротивился этому. Его давно считали истинным хозяином Лубянки. Холодным ноябрьским утром он чувствовал себя молодым Наполеоном при Аустерлице, когда до Ватерлоо еще далеко. Машина, созданная Воливачом, работала целиком на него и внушала уверенность. От причастности к китайской авантюре он отмежевался и надеялся, что его подлянка решится как-то сама собой, а он останется в стороне.

Поглядев в окно на пустынную в ранний час площадь, он увидел в зыбком свете уличного освещения казачий разъезд. Через минуту на площади появился другой, третий… Казацкие лошадки позвякивали трензелями на ходу, неслышные за стеклами окон, а для Лемтюгова загремели они колоколами громкого боя.

— Сыроватов! — крикнул он в интерком. — Что за новости? Почему казаки в городе? Был же Указ!

— Запрашивали Гречаного, никто не вышел на связь!

— А чтоб вас! — ругнулся Лемтюгов. — Все самому надо делать!

По вертушке он связался с Гречаным:

— Семен Артемович, чего казаки в городе?

— Как чего? — бодрым голосом откликнулся Гречаный, и бодрость эта сулила Лемтюгову неприятности. — Неинтересные сведения, Павел Григорьевич. Казахи пропустили китайцев к самой границе, теперь до самого Гродекова китайские дивизии, а согласно приказу Воливача, введен режим военного времени. Спасибо, что ты омоновцам дал команду быть наготове.

«Издевается, собачий хвост!» — понял он по голосу Гречаного. Ситуация подсказывала говорить повежливее:

— Чего нам китайцы? Шапками закидаем.

— Ой ли? Маршал Сунь Хуйчай обещал тебе десять миллионов под ружьем первой волны, — с явной издевкой говорил Гречаный.

— Брось, Семен Артемович, то игра была, я ж чист…

— Не заиграйся, Павел Григорьевич. А если черту перейдешь, велю пороть прилюдно на площади, как раз напротив окон твоего нового кабийета, — посулил Гречаный уверенно и отключился.

Взбешенный Лемтюгов заметался по кабинету. Наполеоновские планы скукожились до обычной пакости, и, как повелось в его натуре, следовало поискать норку для укрытия.

«Не принимает меня всерьез атаман, ладно…»

Он дал распоряжение отвести омоновцев в казармы за чертой города. Выждал полчаса и опять выглянул в окно. Казаки с площади исчезли. Тогда он связался с Гречаным.

— Порядок, Артемыч? — без заискиваний, но учтиво спросил он.

— Порядок, Григорьич, — без учтивости, но вежливо ответил атаман.

— Так и будем впредь? — позондировал почву Лемтюгов.

— Нет, не будем. Пусть люди на выборах нас рассудят.

— Так и я за это! Все чинно, спокойно…

— Да, чуть не забыл, — сказал Гречаный и сделал паузу.

«Последует подлянка, — догадался Лемтюгов. — Семен промашки не даст…» Он остро ощущал отсутствие власти, какой был наделен покойный Воливач. Его кабинет он занял, а статус ему не передавали.

— Как исполняющий обязанности главы государства, я издал Указ об усилении органов правопорядка, внешней и внутренней разведок. Службу разведки решили доверить Бурмистрову. С Иваном Петровичем знаком?

«На хрен мне это знакомство!» — чуть не выпалил в сердцах Лемтюгов. Отдышался в три секунды, перегорел и понуро спросил:

— Чего он в нашем деле понимает?

— Все понимает. Школу Судских прошел. Помоги ему на первых порах реорганизации органов. И не шуткуй.

«Под самый дых!» — выдохнул злость Лемтюгов и пожалел о Воливаче: как уютно было за его спиной! Ответил кратко:

— Есть, Семен Артемович.

«Ну погоди, атаман!» — поскрежетал зубами Лемтюгов. Теперь он не пиковый туз. Очень плохо. Так плохо, как никогда не случалось в любых играх. Теперь, говоря языком преферансистов, даже сраненькой шестерной не натянуть, без многих взяток окажешься. Вот так ударчик!

«Ход нужен, ход…»

Он включил телевизор. Начинались последние известия. Мог бы запросить помощников, но так не хотелось общаться с посторонними, когда он повержен и нет сил подняться.

Сообщили о китайских войсках, силами до пятидесяти дивизий сконцентрированных у самой границы. Однако авиации в небе нет, и не похоже, чтобы китайцы начинали активные действия. Войсковая разведка не обнаружила в дивизиях понтонеров, форсирования рек не предвидится. Ни одного выстрела с той стороны не произведено.

«Нет понтонов, вся агрессия — голый понт, — хмыкнул Лемтюгов. — Но почему? Сопливые обещали начать боевые действия сегодня утром».

В преферансе такое называется мельницей: у Лемтюгова отбирали взятку за взяткой, он сокрушенно взирал на игру без его участия.

Потому что был одиннадцатый час утра, в Кремле состоялось подписание русско-японского договора о дружбе и взаимопомощи. Согласно ему, японцы получали право селиться на Курилах и Камчатке.

Не Япония, но не Якутия.

Смолчали все: и демократы, и коммунисты. Идея — химера, а живой китаец, хоть трижды сопливый, — это много и больно. Русско-японский договор восприняли со вздохом облегчения, а уж когда передали о японских десантных кораблях, под самую завязку набитых морскими пехотинцами, захлопали в ладоши: японец — он такой, за банзаем в карман не лезет. Живи у нас, японец-сан, будем аригатошкаться!

Когда в Москве наступила глубокая ночь и оттарахтели в небе звезды салюта по поводу исторического события, из Гродеково передали видеоматериал: под дудочку и барабан китайские солдаты стройными колоннами отошли в глубь своей территории. Красиво шли, красивым китайским шагом. Лемтюгов перекрестился с облегчением.

Утром россиян познакомили с двумя новостями: из дальнего и ближнего зарубежья. Казахи, пропустившие китайцев к российским границам, просили о помощи: уходить к себе китайцы не собирались. Гречаный обещал подумать. Друзья, как-никак… А Европу охватила неизвестная доселе болезнь. Смертельных исходов пока нет, но люди сильно мучаются, особенно дети, криком жалуются на резкие боли в животиках. Евровидение показало карту с маршрутами продвижения болезни из Италии, Испании, Франции к Украине, Белоруссии и России. Стрелки ползли, как на стратегических картах боевых действий, кусающе и пугающе. Жизнь в захваченных городах парализовывалась.

Лемтюгов, все еще в силках безвыходной ситуации, смотрел на экран телевизора, и какая-то догадка пыталась прорваться наружу из темных закоулков его мозга.

«Где-то я видел уже такие стрелки, что за чертовщина!..»

Еще с вечера он освободил кабинет Воливача, правильно полагая, что новая метла выметет его и подельников с Лубянки начисто. Досадуя на свою оплошность, он лихорадочно изыскивал выход.

«Видел я эти стрелки, видел!»

Потом передали о китайцах, отошедших далеко от российских границ, о японских десантных кораблях, дрейфующих в нейтральных водах, и Лемтюгов моментально вспомнил: абсолютно такие клещи-стрелки ему показывали китайские вояки на секретных штабных картах. Именно зеркальное отражение их показывало Евровидение.

«Как же эта подлянка действует? — соображал он. — Ну-ка, Паша, думай, тут чего-то закопано…»

Решение созревало. Пока еще в кабинетах оставались его единомышленники, следует действовать. Лемтюгов снова ощутил себя в седле на белом конике. Уже не Аустерлиц, но далеко не Ватерлоо.

«Потягаемся, Артемыч!»

— Сыроватов, — сказал он помощнику, — собери всех наших к двенадцати. Пока архаровцы Бурмистрова не нагрянули, обсудим кой-чего, время есть.

«А чего? — тормозил он собственный порыв. — На кой надо всех посвящать? С самым-самым я один управлюсь».

— А Сумарокова прямо ко мне сейчас! — нашел он выход.

Он еле дождался полковника Сумарокова. Вместе они раскручивали не одну комбинацию своего шефа Воливача и себя не обидели.

— Слышь, Стас, дело есть со многими неизвестными, но осязаемое.

Сумароков внешне походил на Лемтюгова, только пока не был сед и фундамента под задницей, как у Лемтюгова, еще не завел. Но мечтал. Так, кое-что про запас скопил, а приличный банчок не попадался. Поэтому его глаза отличались от глаз Лемтюгова нездоровым блеском игрока, который заждался удачи.

— Сними повтор передачи Евровидения, ну, там, где стрелки, а мне чертежик приготовь…

«Что-то выкручивает Лемтюгов, — подумал Сумароков, стараясь вычислить авантюру своим умом. — На фиг ему стрелки?» Не вычислил и с ленцой спросил:

— И что это будет?

— Чего-то будет, — не открывал карт Лемтюгов.

— Архаровцы вот-вот нагрянут.

— Ты делай, делай, — веско урезонил Лемтюгов. — По-лучится если у меня, архаровцам мало не покажется, а мы с тобой кое-чего поимеем.

Сумароков не спешил уходить.

— Чего стал?

— Ребята решили создать антисемитский комитет «Меч архангела Михаила» и скопом уйти под его крышу, — сказал Сумароков.

— Какой там комитет! — разъязвило Лемтюгова. — Дел полно, а вы херней занимаетесь!

— Постой, Григорьич. По оперативкам, и России скопилось уже до полутора миллионов жидов и еще прут. Не идея разве? — спешил склонить Лемтюгова на свою сторону Сумароков. — Знаешь, сколько народу к нам потянется? Гречаный на это сквозь пальцы смотрит, а жидам того и надо. Опять командные точки захватывают, во всех банках оседают. Момот со своей комиссией высчитал: во всех банках жиды правят, через банки своих подкармливают. Русскому кредит с процентами дают, а жидам — беспроцентную ссуду. Вот где собака зарыта.

Лемтюгов каждую секунду был готов сорваться на разнос, но Сумароков убеждал доходчиво.

«А чего? — дошло до него. — Клич «Бей жидов, спасай Россию!» часто выручал…»

Неожиданно просто нашелся ответ на уравнение 6 двумя неизвестными. И овцы сыты, и волки целы.

— Ладно, — сказал он. — Я подумаю. — Поверять своих мыслей он Сумарокову не стал. — Завтра дам ответ. А ты пока стрелки давай.

В Кремле происхождением стрелок были озабочены не меньше. Гречаный экстренно собрал Совет Безопасности, пригласил Момота и Луцевича. Они могли пролить свет на загадочную болезнь. Москва полнилась слухами, нарастала паника, хаотично скупались продукты, но куда бежать, никто толком не понимал. Вполголоса делились тайнами, будто вода отравлена по приказу Воливача, чтоб, значит, не случилось интервенции со всех сторон, а убили его из-за мести евреи. Тогда Трансляционное агентство России выступило с заявлением о стопроцентной чистоте водовода, но ушлые тетки догадались, что это обозленные гадалки навели порчу на воду и приборы, значит, заразу определить не могут, только в спешке адресом ошиблись и теперь на поселениях соберутся вместе, расчеты проведут, и, бабоньки, дерьмо сладким покажется, как в Писании сказывалось: вся вода, значит, отравлена будет и в кровь превратится! Сбывается все, Антихрист идет в землю нашу…

— Главный санитарный эпидемиолог ночью вылетел в Берлин, — сказал собравшимся Гречаный. — Он сообщает: скорость распространения эпидемии — двадцать километров в час по прямой. Раньше всего она будет на Украине, потом очередь Белоруссии и России. — Он повернулся к Судских. — Игорь Петрович, как отреагировала Зона?

— В Зоне ни малейшего представления об эпидемии не имеют. Но подсказали, что каким-то образом идет вымывание хлора из организма человека, из-за чего теряется иммунитет к болезням. Наша кристально чистая вода, в прямом и переносном смысле, явилась не естественным компонентом, а привнесенным катализатором эпидемии.

— Выходит, у границ России она остановится?

— Не думаю, — ответил на вопрос Гречаного Момот. — Не следует питать надежду. Она слишком хлипкая. Надо не ждать, а готовиться. Здесь нет господина Тамуры, но он целиком согласен с моей точкой зрения, а она такова: это заболевание всеобщее и зависит не от пищи, воздуха, воды — это заболевание нервно-паралитического характера и космического происхождения. Как известно, органы пищеварения постоянно вибрируют, нарушение вибрации вызывает колит, или заворот кишок в простонародье. Краткая беседа по телефону с Берлином помогла мне укрепиться во мнении: у всех заболевших нарушена вибрация органов желудка. В свое время я занимался влиянием планет на здоровье человека. Так вот, вибрация по частоте импульсов удивительно совпадает с импульсами солнечного света. Все планеты Солнечной системы, образно выражаясь, настроены на эту частоту. Кроме Марса. А Марс лишился воды из-за какого-то катаклизма, сместившего его частоту. Планета стремительно ржавеет и скоро рассыплется, по космическим масштабам лет эдак через тысяч двести. И вот еще интересное наблюдение: у пострадавших от эпидемии вымывается не только хлор из организма, но закономерно рассыпается вся группа жизненно важных элементов: кальций, натрий, фтор, йод. После этого наступают паралич и помешательство. Но заболеванию не подверглись те, у кого в гороскопе присутствует Марс. Если удастся выяснить полно, какую здесь роль играет Марс, мы сможем победить эпидемию.

— Смертельные исходы были? — спросил Гречаный, ответил Судских:

— Смертельных нет, но помешательства и самоубийства на этой почве были.

— Марс — бог войны, — подсказал Бехтеренко. Совет внимал.

— А интересная догадка, — раздумчиво сказал Гречаный. — Случайно с китайской агрессией эпидемия не стыкуется?

— Семен Артемович, — поднялся Бехтеренко, — я хоть не специалист в астрономии, но загадку загадать могу. Когда упал Тунгусский метеорит, в Аргентине случилась небывалая засуха. Никто не увязывал оба происшествия, кроме, пожалуй, журнала «Нива». Был в старину такой. Так он за год до этого случая опубликовал стихи неизвестного поэта Рябченко. Еще мальцом я нашел старую подшивку на чердаке, и стихи эти очень мне запомнились. Только не смейтесь:

А я как раз к экзамену по географии готовился. Взял спицу и по траектории падения метеорита проткнул глобус. Спица в Аргентине и вылезла. Что скажете?

— Папаня взбучку не устроил за испорченное наглядное пособие? — подал голос Луцевич, разрядил обстановку. Улыбки не успели стереться с лиц, вмешался Момот:

— Есть прямая связь. Эффект обратного воздействия. Чуть-чуть углублюсь в прошлое, а Игорь Петрович мне поможет. В Апокалипсисе данная эпидемия расписана в самых ужасных красках, и те, кто составил «Откровения Иоанна Богослова», основывались на проверенных фактах. Это были ученые, знавшие карту циклических катаклизмов. Я прав, Игорь Петрович? — Судских кивнул. — И прав уважаемый министр внутренних дел. Тунгусский метеорит нарушил вибрацию внутренних органов нашей планеты, что вызвало засуху в Аргентине. Ничего не скажу о ясновидении поэта Рябченко, а загадку берусь разгадать. Метеорит сгорел в верхних слоях атмосферы, а Землю в борт ударила инерционная волна, поразившая площадь более двух тысяч квадратных метров. Если не ошибаюсь, метеорит упал 30 июня 1908 года. Метеорит «сжег» защитный атмосферный слой в Сибири, его перераспределение отразилось засухой в Аргентине. Знаменитые пыльные бури на целине вылились дождями и наводнениями в Америке. В природе все взаимосвязано, лишнего нет, и связь между провокационными действиями китайской армии у наших границ есть. Юный Чан Кайши разработал тактику «людской волны», которую с успехом применил маршал Джу Дэ в Корее. Сейчас мы имеем дело с эффектом сотрясения. Согласитесь, пешее передвижение десяти миллионов людей — спектакль внушительный. Он каким-то образом «растряс» внутренние органы нашей планеты. Хотите верьте, хотите нет. Но могу спорить: эпидемия вот-вот прекратится.

Гречаный не поверил. Взяв трубку спутниковой связи, он соединился с главным эпидемиологом в Берлине.

— Как дела? — спросил он.

— Только что поступили сведения об изменении хода заболеваний. Люди испытывают жуткий страх там, где должна проявиться эпидемия, однако только у детей отмечается расстройство желудка.

— Свяжитесь с нами через полчаса. Есть мнение, что эпидемия пошла на убыль.

— Мы здесь того же мнения.

— А те, кто подвергся эпидемии?

— Отходят. Кроме слабонервных.

Гречаный закончил разговор по телефону и посмотрел на Момота С улыбкой:

— А вы правы, Г еоргий Г еоргиевич. Но как вам пришла в голову такая сумасшедшая мысль?

— По принципу неэвклидовой геометрии: две прямые рано или поздно пересекутся. И господин Бехтеренко помог. — Момот с уважением отвесил поклон в сторону министра внутренних дел.

У себя на Лубянке Лемтюгов тоже получил сообщение: эпидемия пошла на убыль. Оно меньше всего волновало его. Зато каждые пять минут он названивал и торопил расчетчиков пресловутых стрелок. Наконец Сумароков доложил:

— Сделано. — И принес кальку.

Лемтюгов выпроводил его. Едва дверь за Сумароковым закрылась, он наложил кальку на карту России.

Центр пересечения стрелок пришелся на Зону.

«Ага!» — лихорадочно засуетились его мысли. Он перевернул кальку тыльной частью и наложил на карту снова. Стрелки сошлись где-то на Подкаменной Тунгуске.

— Ага, — произнес он недоуменно: фантазии не хватало, но пакостная идейка сформировалась.

— Сыроватов, зайди, — бросил он в интерком.

— Не могу сейчас. Архаровцы начинают кабинеты опечатывать, мне велено присутствовать.

— Слушай, ты! — озлился Лемтюгов. — Пока я твой начальник!

— Нетушки, Павел Григорьевич. Приказ о вашем отстранении подписал Гречаный. Не обессудьте.

Отбоя не было, только затяжное молчание с обеих сторон. Лемтюгов первым нажал кнопку отключения.

Так… Обложили со всех сторон.

Без вызова вошел Сумароков.

— Приказ, Павел Григорьич.

— Знаю, — отмахнулся Лемтюгов. — А главный архаровец где? Что ж не почтет визитом? Ну и денек поганый… И все по норам сразу!

— Я с тобой, Григорьич, — сказал Сумароков.

— А не предашь? — поднял на него глаза Лемтюгов.

— Не из таких буду.

Некоторое время Лемтюгов изучал лицо Сумарокова. Понравилось.

— Так как ты насчет антиеврейского союза говорил?

— Общество меченосцев. «Меч архангела Михаила».

— А чего так? Почему архангел какой-то?

— Самый справедливый. Разит мечом без предупреждений.

— Ага, — смекал Лемтюгов: никто не запретит создать такое общество. Действительно, крыша надежная, можно похулиганить…

— Возглавите? — спросил Сумароков.

— Подумаю, — ответил Лемтюгов. — А пока езжай в казармы западного СОБРа и от моего имени вели командиру первой роты разойтись. А наши ребята пусть соберутся у меня в Переделкино. Дело намечается важное, и пусть каждый сам решит, со мной он или нет.

Едва он закончил инструктаж, вошел бравый мужчина в казачьей форме с нагайкой за правым голенищем.

— А нагайка-то зачем? — поморщился Лемтюгов. Он все-таки генерал и не в пример этому сопливому полковнику видывал виды.

— На лошадях подъехали, — простовато ответил полковник. — Вы уж извиняйте. — И спохватившись, добавил: — Бурмистров, полковник.

— Вижу, что полковник, — буркнул обиженно Лемтюгов. — Как там дальше — сдал-принял?

— Есть желание, начнем. Последний коммунячий бастион брать будем.

Лемтюгову вспомнилось старое кино-агитка: большевистский комиссар прибыл в банк, а старорежимные клерки напропалую жгут документы. Нет, Лемтюгов до мелких пакостей не опустится…

Он досконально взялся объяснять Бурмистрову, что же такое органы ГБ и в каком они сейчас состоянии.

Лишь в третьем часу ночи процесс передачи дел подошел к финалу. Они даже сдружились за это время, перешли на имена. Оказалось, оба недолюбливают евреев за их настырный характер влезать всюду. Правда, Бурмистров не выражал желания «бить жидов», и Лемтюгов не стал тянуть его в общество антисемитов. Увы, власть переменилась.

Закончив дела, разом решили выпить по этому поводу, да и закусить стоит как следует, а то чайком с бутербродами пробавлялись. Лемтюгов распорядился доставить из ночного ресторана горячий ужин с напитками.

После третьей чарки «Смирновской» Лемтюгов решил задать Бурмистрову мучающий его вопрос:

— Скажи-ка, Ваня, почему так перевернулось все? Была власть, система была, и вдруг разом все рухнуло. Я, опытный генерал ГБ, ухожу, а ты, малой, меняешь меня?

— Вот это ты, Паша, правильно заметил, — отвечал Иван. — Меняю. Потому как время наступило не размениваться. Ты не обижайся. Нельзя одной жопой на два базара садиться. Я тебе случай один расскажу. Мне его писарь войска Донского, казак Сивогривое поведал. Есть мозги — смекнешь. Дело-то не в евреях, которых ты, как я понял, готов изничтожать, а в позиции. Послушай вот…

Хлопнули по четвертой, и Бурмистров приступил к рассказу:

— Случай этот произошел году в восьмом или десятом прошлого столетия. Летом в Саратовской губернии умер скоропостижно еврей. Чем-то он торговал в Елани, а хоронить его нужно дома в Новохоперске. Везти поездом покойника дороговато и долговато, лошадьми вокруг — тем более. Дело в том, что при царе евреям запрещалось жить на казачьих землях и для проезда по Донской области чуть ли не разрешение наказного атамана требовалось.

— Ну да? — не поверил Лемтюгов. — В «Тихом Доне» Фридман, или, как там его, Штокман, с Гришкой чай пил задолго до революции.

— Наврал Шолохов. Или специально к казакам Штокмана подселил, чтоб видно было, откуда гниль пошла. Перед войной с Германией царь Николай всех местечковых евреев с Дона внутрь России переселил. Ближние тылы армии обезопасил, а пятую колонну в России создал своими руками. Она его и доконала. Понял?

— Давай дальше, — согласно кивнул Лемтюгов.

— Так вот, лето, жара, на железную дорогу денег жалко, до наказного далеко, а покойник — вот он, готовенький. Евреи — народ ушлый, лазейку завсегда найдут. Заприметили на базаре казака с парой лошадей и давай уговаривать, чтоб провез мертвяка короткой дорогой через казацкие земли как собственную поклажу. Уломали казака ценой. Дали на дорогу харчей, фураж лошадям, «Баклановской» бутыль — она была почище «Смирновки», — а в Новохоперске обещали пятьдесят рублей, которые тогда много стоили. Целая семья таких денег за год не зарабатывала. Согласился казачина… Уложил покойничка, тряпьем прикрыл и поехал.

А конем большое расстояние неспроста ехать, особый ритм нужен. Где шагом, где рысью, где остановка. По тракту засветло полагал казак выйти на Астраханский шлях под хутором Самоновским, а там до Новохоперска рукой подать. Но человек предполагает, а Бог располагает: кони чувствуют покойника, знай держи, не ровен час понесут. А казак, хоть и во хмелю, а тоже неуютно ему. Особенно когда свечерело и дорога обезлюдела.

Ночь зачалась при полной луне. Дорога пустынная, а кони рвут постромки, хоть и прочернели все потом. Казак от скуки все к бутылочке прикладывается, и чтоб страха не случилось.

И дернула его нелегкая оглянуться на свой груз. А покрывало с носатой физиономии съехало, и будто бы смотрит он лупатыми зенками на казака. Муторно тому стало. Давай молитву творить. Вдругорядь оглянулся, а мертвец не только подглядывает за ним, еще и подыматься стал. Молитвы не помогают, а в руке один кнут. Долго не раздумывая, вскочил казак и лавкой, на которой сидел, хвать покойника по башке. А тот не ложится. Нервишки у казака сдали, принялся он дубасить покойничка лавкой, кони почуяли вовсе неладное, понесли, едва успел казак в телегу прыгнуть. Скакали, пока не пали, а казак все это время покойника лавкой укладывал.

Утром на него наткнулись проезжие, и был он не в себе. Разобрались и в живучести покойника. Он в ящик был уложен, а одна доска снизу оказалась неприбитой. От тряски она сдвинулась и передним концом попала под обвязку ящика, а задний конец стал задираться, поднимая мертвеца. Вот и вышло, будто мертвяк собирается сидя оглядывать окрестности.

Вместо барышей получил казачина гору неприятностей. Лошадей загнал, денег не получил, а родственники покойного хай подняли из-за разбитой головы мойши. Дошло до окружного начальства, и пороли казака прилюдно на станичном плацу. А старики приговаривали: «Не связывайся с жидами даже с мертвыми!» Вот и весь сказ.

— А ко мне он какое отношение имеет? — отсмеявшись, испытывал Бурмистрова Лемтюгов.

— Прямое, Паша, ловчишь ты подобно этому казаку. Воливач ловчил и жизни лишился, а ты вот в президенты наладился, а с кем якшаешься, не разобрался.

— На что намекаешь, Ваня? — прищурился Лемтюгов.

— Скажу, — кивнул Иван. — Нельзя, Паша, одновременно педерастом быть и беременным.

— Не понял, — с угрозой промолвил Лемтюгов.

— Да ты на меня зверем не гляди, — усмехнулся Иван. — Я тебе и так все расскажу. Комиссия Момота раскопала твои банковские делишки. С бельгийскими жидами кто стакнулся? Кто половину Алмазного фонда в Антверпен вытаскал?

— Наговор! — вскочил побелевший Лемтюгов.

— Сядь, успокойся, Паша. Досье на тебя в полной форме, со всеми подписями, все твои выкрутасы как на ладони. Суд тебя ждет строгий. И если ты взялся с евреями воевать, не наделай опять глупостей. Погромов мы не допустим, не надейся чужой кровью свои грехи смывать. Ты бы, Паша, умных книжек почитал, чтобы не евреев за наши промахи винить, а учиться у них работать. Ты ж хохол, а глупый…

Ни водка, ни моложавый вид сменщика не убавили серьезности его слов. Лемтюговым овладел безотчетный страх: напротив сидел человек, знающий маршрут, а он не знал, шел окольными путями. Хотя, может, цель у них была одна: спокойно жить, растить детей, душой отдыхать с внуками. Кто не хочет?

«Как же так получается? — размышлял Лемтюгов. — У команды Гречаного все выходит без шума и пыли, а мы с Воливачом грязных следов наделали, сами вымарались. Может, Бог с ними, тайные силы помогают? А вроде все мы за крепкую Россию…»

Покидая Лубянку, Лемтюгов так и не нашел ответа. Непонятно только, почему его не арестовали сразу: фактуры достаточно…

«Под крышу меченосцев надо уходить, — нашел выход Лемтюгов. — С вечера не давал согласия, сейчас дам. Утро вечера мудренее».

Утро, кстати, наступило. Шел шестой час утра. Промозглость остужала Лемтюгова. Решение казалось самым правильным.

5 — 20

Незаметно для окружающих Смольников выпал в осадок. Последнее время он выполнял задание Гречаного, но, как понимал тот, оно продвигалось туго. Умеющий толково объяснить явления и события, спрограммировать и обосновать собственную теорию он не смог. Г речаный и не надеялся на результат. Вера — не кафтан, насильно мил не будешь. Он охладел к самой разработке, к Смольникову, и только необходимость привлечь его к комиссии Момота заставила найти Смольникова. Момот пожелал поработать с ним плотно, теоретически Смольников был подкован прекрасно, более того, жена Смольникова занимала солидный пост в банке «Росс кредит», к которому Момот питал особый интерес, ее участие в комиссии могло оказаться важным.

С чувством неловкости Гречаный связался с Бехтеренко:

— Святослав Павлович, а где там наш литератор?

— А я его с полгода не вижу. Припарковался он в вашей администрации, а зарплату у меня получает, — с легкой иронией ответствовал Бехтеренко.

Поискали Смольникова вдвоем. Дежурный по МВД сообщил, что Смольников в управлении не появлялся больше месяца. Аналогичный ответ дали в администрации Гречаного. Домашний телефон не отвечал.

Гречаному стало стыдно. Хотел сделать Смольникова правой рукой, остыл и забыл о его существовании. Только сейчас он переполошился: не предмет обихода пропал — живой человек.

Двое суток тщательных поисков результатов не дали. Соседи по площадке, консьержка также не могли ответить ничего вразумительного: не видели больше месяца, думали, Смольниковы в отпуске.

Еще и супруга исчезла…

Вскрыли квартиру. Обстановка в целости и сохранности, чисто, фурычит холодильник, в нем продукты, но все говорило о долгом отсутствии хозяев. Вот когда начались глубинные поиски. Пропала не простая чета: офицер, приближенный к главе государства, и жена, не последняя сошка в крупном банке.

Выяснилось: жена Смольникова уволилась два месяца назад, как раз когда Момот приступил к ревизии крупнейшего в России финансового монстра. Совпадение? Изъяны в работе банка обнаружились немалые, но Смольникова не имела к ним прямого отношения. На первый взгляд. Ее отдел вел фьючерсные контракты. Однако предполагалось отдел расширить, изменить направление: «Росс кредит» выиграл тендер на размещение миллиардов Тамуры.

В совпадения никто не поверил. Гречаный велел выделить поиск четы Смольниковых в дело государственной важности с параллельной проверкой «Росс кредита». В сборную группу попали самые опытные и доверенные эксперты и оперативники.

Как водится, перетряхивание грязного белья обнажило много скрытых от посторонних глаз пикантных подробностей. Бехтеренко запросил личной встречи с Гречаным.

— Семен Артемович, тут такая каша замешана, сразу не расхлебать, — в затруднении докладывал он. — Жене Смольникова протежировал сам Воливач, руководство ее побаивалось. После его смерти, судя по всему, от дамы решили избавиться. Сослуживцы не особо охотно, однако рассказали, что она встала в позу и пригрозила раскрыть некоторые аферы банка. Не дожидаясь огласки, ее скорее всего убрали. Дама не блистала чистой репутацией, любила веселые компании, имела любовников. Смольников помучился с нею. Последний раз ее видели в фешенебельном загородном ресторане. Приехала одна, изрядно пьяная, кого-то дожидалась. Не дождалась и уехала на такси, вернее, на частнике, номера машины никто не запомнил. Вначале, как выяснилось, Смольников ее исчезновению не придал значения, загулы случались и раньше, лишь через неделю он обратился к ребятам, с которыми работал еще в УСИ, скрытно поискать ее. Горячего желания никто не проявил, сославшись на занятость. Смольникова успокаивали: найдется, мол, сама, жена не иголка. Скромный Смольников решил заниматься этим самостоятельно. Единственную деталь удалось выяснить у сослуживцев: Смольников собирался лететь во Владивосток. Причин не объяснил. Просил только, если его хватятся, мол, выехал поработать с архивами.

— Веселенькие дела, — щерил усы Гречаный. — Куда хотел, туда поехал. А я-то думал, он в тиши кабинета «Апрельские тезисы» готовит. Вот тебе и педантичный аккуратист Смольников! — Досада и неловкость одновременно снедали Гречаного. — Но почему он не заявил об исчезновении жены?

— Переживал за свою репутацию, — подсказал Бехтеренко. — Не очень-то приятна огласка амурных подвигов супруги.

Новый поворот в расследовании дал Бурмистров. Занятый на Лубянке переформированием своего ведомства, он не уклонился от помощи, выделил в группу достойных оперативников.

— Смольников просил личной встречи с Воливачом. Воливач ему отказал через Сумарокова.

— Когда это случилось? — спросил Гречаный.

— За неделю до смерти Воливача. В назначенный Момотом день ревизии «Росс кредита».

Гречаный запросил Момота:

— Георгий Георгиевич, как там у тебя проверка «Росс кредита»? Закончилась?

— Не совсем, — уклончиво ответил Момот. — Тут накручено-наворочено лихо. Умные люди потихоньку за смутные годы целую империю создали, вполне независимую, как подводная лодка. Филиалов больше, чем у всех остальных коммерческих банков, вместе взятых. Практически в каждом крупном городе и районном центре. Сбербанк везде оттеснили на вторые роли. Система централизованная, филиалы никакой свободы не имеют. Тут наскоком не возьмешь. Спасибо, Святослав Павлович помогает, целая армия инспекторов задействована. Говорю ж, империя…

— Грубые нарушения законности есть?

— Воз и маленькая тележка. Банк давно никого и ничего не боялся. Готовлю постановление о ликвидации. Через неделю представлю.

— А нет ли такого, что проливает свет на дело Смольниковых?

— Есть, — со вздохом отвечал Момот.

— А почему скрываешь? Знаешь ведь, дело в особое производство выделено, — ворчливо попенял Момоту Гречаный.

— Не хотелось до полной ясности говорить, — неохотно ответил Момот. — Я подъеду и расскажу сам.

История вкратце приключилась такая.

Из банка исчезли полторы тонны неучтенного золота в слитках. Жена Смольникова дозналась об этом и решила шантажировать руководство, когда от нее хотели избавиться. Того чище: между управляющим и Смольниковой была любовная интрижка.

— Откуда взялось неучтенное золото? — в первую очередь поинтересовался Гречаный.

— «Росс кредит» первым стал работать с золотом. А это не бумажки, не валюта, учтенная государством. Еще в начале девяностых банк стал выпускать золотые сертификаты, с подачи акционеров пробивалась купля-продажа золота. «Росс кредит» первым оказался у кормушки. А где кормушка, там и кормило. Полторы тонны золота были неучтенным стратегическим запасом, по документам не проходили, почему ревизия сразу их не обнаружила. Потихоньку выявили.

— Ничего себе — полторы тонны золота!

— К ситечку налипало.

— Куда вывезли?

— Ориентировочно во Владивосток с дальнейшей отправкой за бугор. Был такой приказ: о командировании Натальи Смольниковой во Владивосток. За день до смерти Воливача он был подписан, и намечалась поездка через два выходных дня. В субботу Воливача не стало…

— Так-так, — соображал Гречаный. — Воливач в лице Смольниковой имел своего человека в банке, и его причастность к золоту очевидна. Смольникову убрали, а следом и Леонида за любопытство.

— Есть такая версия, — согласился Момот. — Но не пойман — не вор.

— Понимаю, — кивнул Гречаный. — Ты прав, давай зло с корнем рвать. Помощь от коммерческих банков минимальная, а перекачка за рубеж российских денег существенная, утечка солидная. Я за ликвидацию всей системы вообще, хватит на поводу у Ротшильдов идти.

— Абсолютно согласен, Семен Артемович, не зря и предложил сразу. Недоучка Гайдар со своими единомышленниками подфартили иностранным банкам, открыв дорогу коммерческой финансовой системе в России и тем самым закабалив ее еще больше. «Росс кредит» выпестовала очень шкодливая ручонка, у него отличное от прочих банков положение. Тут как в машинном зале атомохода: без спецов не обойтись, чтобы во всех магистралях и клапанах разобраться.

— Это ты к чему? — поинтересовался Гречаный. Момот любил образные сравнения и зря бы сейчас не помянул о подводной лодке…

— К тому, что при захвате такого атомохода достаточно перекрыть скрытный маховичок, и атомный взрыв готов. Мичман герой, остальные дураки. Случай был такой, — пояснил он. — Лет тридцать назад мне он запомнился из рассказа моего школьного товарища-подводника. На атомоходе типа «Комсомолец» прорвало трубопровод высокого давления за три дня до возвращения из автономного плавания. Вариант один: героически перекрыть его. Снарядили двоих машинистов в защитных костюмах. Отделало смельчаков радиационным паром так, что прямо в дезактивационной камере они сразу в поташ превратились.

— Бывало такое, — сочувственно вздохнул Гречаный. — Чем тупее руководство, тем больше требуется героев.

— Могло и не быть. Просто командир со стармехом крепко не сошлись характерами, и стармеха после похода гнали с флота вообще за раздутые провинности, изображенные командиром в рапорте. Стармех запил по-черному, и посылали героев без его ведома. Когда стармех очухался от пьянки, он без околичностей прилюдно дал командиру в торец, а командир для полной весомости своего рапорта собрал суд офицерской чести. Дали наконец подсудимому последнее слово, когда весь офицерский состав лодки исполнил команду «ату его!» Он сказал: «Проектируют атомоходы люди умные, строят мастера, обслуживают подмастерья, а командуют ими полудурки. Надо было не героев посылать на верную смерть, а вспомнить из школьных знаний принцип сообщающихся сосудов».

— Освежи и мою память, — с ехидцей попросил Гречаный.

— Примерно так спросил и командир, — усмехнулся Момот. — Атомоход — дорогостоящее сооружение, и, хоть и в ущерб комфорту, система дубляжа продумана прекрасно на всякий аварийный случай. Сектор паропровода перекрыли благодаря смельчакам, но подлодка всплыла и подала SOS. Остановился реактор. А если бы командир разбирался в системах трубопровода, можно было перепустить пар, миновав поврежденный сектор, и поход закончился бы с орденами и музыкой. Только и всего.

— А другие механики почему не посоветовали командиру?

— Не сподобились знать секреты. Только стармех знал. Чтобы шпионы не прознали про наши вумные штучки.

Гречаный намек понял, но обиду не выказал, только усом дернул. С Момотом он ссориться не хотел, да и уважал его, как облеченного секретами стармеха. Вполне спокойно он спросил:

— И какой именно клапан могут перекрыть на атомоходе «Росс кредит» для атомного взрыва?

— Маленький такой, но главный маховичок. Мы объявим о ликвидации банка, и миллионы вкладчиков останутся без денег. Взрыв государственного масштаба. В «Росс кредите» выше банковский процент по вкладам населения, и это способствовало оттоку вкладчиков из Сбербанка. Семьдесят процентов вкладчиков из ста по стране. Это не перевернутая пирамида в стиле Мавроди, а устойчивая, как на американском долларе с зорким масонским глазом.

— Давай выводы, Георгий Георгиевич.

— В нашем положении с банком тягаться бесполезно. Руководящие мужички к аварийному всплытию загодя подготовились, не на одну зарплату живут, а на клерков им плевать. Закроем этот, откроют другой — и опять старая песня на мотив «Семь сорок».

— Помнится, Георгий Георгиевич обещал сломать всю систему легальной наживы коммерческих банков, — подначил Гречаный.

— А он и делает это, — уверенно ответил Момот. — Сейчас в руководство Международного совета банков пришел Карл Бьернсен. Он не прагматик, хотя и в годах, новатор, хотел бы изменить всю мировую банковскую систему. По сути дела, Хисао Тамура дал ощутимый щелчок хитромудрым Ротшильдам, развалил их невидимые коммуникации. Имея крупных союзников, можно разорвать кабальный круг фарисеев и мытарей, прекратить их владычество ни на чем. Надо склонить Карла Бьернсена на нашу сторону. Такой шанс имеется.

— Какой?

— Весомый. Много лет он безуспешно разыскивает своего сына от русской женщины.

— Так поможем!

— Дайте задание Ване Бурмистрову, он мне симпатичен.

— Считайте, дал.

— А я приступаю к организации встречи с Бьернсеном.

Едва распрощавшись с Момотом, Гречаный вызвал Бурмистрова:

— Ваня, нужно поискать сына крупного финансового магната Карла Бьернсена, якобы его след остался в России. Он нам место за общим банковским столом устроит за подобную услугу.

— Почти нашел, Семен Артемович.

— Шустро, — обрадовался Гречаный. — Так порадуй старика — и дело с концом.

— Порадует ли это вас?

— Что это все автономно работать стали и загадками говорят? — почувствовал новый подвох Гречаный. — Кто он?

— Игорь Петрович Судских.

— Да брось ты… — не поверил своим ушам Гречаный. — Чушь.

— Из-за этого Смольников погиб. Поездка его и другая жены во Владивосток — совпадение. К делу «Росс кредита» не относится.

— Иван, выкладывай по существу, — нахмурился Гречаный.

— За этим и пришел, Семен Артемович, — с достоинством ответил Бурмистров. — До того как Смольников перешел в аппарат Бехтеренко, по личному распоряжению Воливача он вел раскодировку магнитокарт приборов, где записывалось все происходящее с Судских в коме. Ничего существенного там не обнаруживалось. Какие-то химерические картинки, фантазийчики, потусторонние картинки, и все же нет-нет и появлялись имена и факты из прошлого, не Судских, а вообще. Смольников перешел к Бехтеренко, а перепоручать задание другому Воливач не хотел и договорился с Бехтеренко, чтобы Смольников задание продолжил. Воливач в исполнительность Леонида верил твердо. Но дело-то в том, что Смольников летал во Владивосток до смерти Воливача, а Смольникова собиралась позже. Никакой связи. Просто во Владивостоке жила первая жена Леонида, с которой у него остались хорошие отношения. Женился второй раз он сдуру на вертихвостке, она его в Москву переманила, развела с прежней насильно. Ей ширма была нужна в виде скромного парня. Когда Лене стало невмоготу от любовных подвигов жены на стороне, он стал переписываться с первой, а потом и слетал к ней поговорить о своем возвращении. Мои хлопцы побывали у нее, она без утайки рассказала, что Леонид поделился с ней служебными тайнами. В частности, о норвежской принадлежности одного из высших офицеров разведки. Видимо, из раскодировки он об этом узнал и хотел встретиться с Воливачом отдельно. Скорее всего Леонид проговорился и тут, а Воливач уже не доверял Смольникову и велел делать раскодировку дублем. При тщательном обыске на квартире Воливача в одном из цветочных горшков нашли фотоматериалы с отснятыми докладами по раскодировке. Пленка у меня.

— А почему молчал! — не первый раз сегодня разозлился Гречаный. — Когда был обыск?

— Вчера. А спешить не стал потому, что не нашел убийцу Леонида.

— Кто?

— Сыроватов. Вместе с ним растворились многие собровцы. Думаю, Лемтюгов перевел их на нелегалку для своих пакостей.

— Догадываюсь…

Гречаный пожалел, что так скоро расстался с Момотом. Вечная перестраховка: все свои, а разговоры с каждым разной степени доверия. Какое уж тут скорое единоверие!..

— Ваня, ты уверен, что Судских сын Бьернсена.

— На сто процентов. Выяснил через архивы КГБ. Сейчас мне доступно. Мать Судских пострадала из-за связи с норвежцем. Запугали ее, хотели стукачкой сделать. И знаете, кто допрашивал ее в 59-м?

— Говори.

— Отец Воливача, старый развратный козел. Без шантажа не обошлось.

— Ваня, кто еще знает об этом?

— Вы да я.

— Пусть так и будет, Иван Петрович. Фотокопии уничтожь.

— Понятно, Семен Артемович.

— Сначала подготовим Игоря Петровича…

На Бурмистрова Гречаный мог положиться всецело. Толковый казак. Пока и Момоту ничего знать не надо.

Пропажа Смольникова определилась. Стало жаль его по-отцовски. Погиб не по своей вине, и все же в натуре Смольникова что-то напоминало участь Трифа. И тот спешил прямо на красный свет, не считая в том ничего особенного. Подумаешь, Христа не существовало; что такого: у Судских норвежский отец…

Последнюю новость Гречаный никак не мог переварить. Вот ведь как сплелись судьбы: от Бьернсена зависит финансовое здоровье страны, от Судских духовное. Как же распорядиться двуединством? Что принести в жертву?

«А сам Игорь знает это или оставил все как есть за покровом сна?» — размышлял Гречаный, не в силах избавиться от двузначности.

Судских был далек от раздвоения личности. Как всегда последнее время, он ощущал себя счастливым и заснул счастливо. Все же повезло ему на склоне лет познать истинное счастье, куда не примешивались житейские условности. Он вел себя раскованно, и барометр его жизни показывал гались воинские склады, и рокада к ним охранялась тщательно: кому нужны неприятности с особистами? Местные по грибы-ягоды ходили южнее, а эти места не привлекали внимания своей пустоватостью и квелым подлеском. Его так и называли «маклаковские по лески».

Вернувшись из монастыря, Судских связался с Гречаным. О себе ни слова, нашел причину другую, первую пришедшую на ум. Может, он попал в точку, когда услышал ответ Гречаного?

— Семен, нет ли смысла просчитать вероятность экстренных событий? До выборов осталось немного.

— Просчитай, конечно! Я сейчас подошлю человека с кое-какими новыми сведениями, вот и займись, очень поможешь, — говорил Гречаный весело, оттягивая срок своей исповеди. — Все хорошо, Игорь? — что-то насторожило Гречаного.

— Недоспал, пожалуй…

— То-то с молодой женой! — рассмеялся Гречаный.

Посыльный привез данные за последний месяц о вооруженных формированиях, кроме армейских. Папки с грифом «Секретно».

«Куда-то разбежались боевики Воливача и Лемтюгова, — отметил Судских сокращение спецотрядов. — Куда?»

Большая часть проверенных бойцов обнаружилась в охранных службах «Лем холдинг», крупной фирмы Лемтюгова. Ясно: хозяин держит их на коротком поводке под рукой. Он опять связался с Гречаным.

— Молодец, Игорь! Бурмистров подтверждает это. Только пока не ясно, почему подручные Лемтюгова зачастили на периферию? Как считаешь: предвыборная агитация?

— С одной стороны, да. Тамбовскую, Липецкую, Рязанскую области завалили водкой, на закуску не скупятся, на подарки раскошеливаются, взялись селянам дороги чинить. С одной стороны, хорошо.

— А с другой — чего ради, когда зима уже лютует? — продолжил Гречаный. — Послушай, Игорь, будь ласка, свяжись с Бурмистровым и Бехтеренко, покопайтесь вместе.

— А нет ли в этих краях чего-то особо важного?

— Важного? — задумался Гречаный. — Есть, пожалуй. Только я не связывал одно с другим. Ты ведь не случайно спросил?

— Неспроста, Семен.

О вещем сне он не собирался рассказывать, неловко. Но Гречаный раскусил его. Стало быть, Судских попал в точку: где-то там прячут мальчика, и Лемтюгов что-то замыслил.

Ожидая ответа Гречаного, Судских машинально задрал брючину на левой ноге. Пятно увеличилось до размеров металлического рубля.

«Не зараза ли? Надо Лайме звонить…» — озаботила догадка.

— Давай, Игорь, к вечеру поразмыслим, — ответил наконец Гречаный. — Запарка сейчас, три иностранные делегации. А вечером давай.

— Буду, — ответил Судских и набрал домашний номер. — Как себя чувствует любимая?

— Любимая в домашних делах и чувствует себя прекрасно, — ответила Лайма. — А ты? Я думаю о тебе. Что-нибудь стряслось?

«Не могу», — сжал зубы Судских, но отвечать надо.

— С чего вдруг стряслось? Обычная запарка. А ванну принимала?

— Господи, что с тобой? Чего ради днем я полезу в ванну?

— Ну как же: ты теперь не одна…

— Глупый, — засмеялась она. — Я с утра у врача побывала, и он подтвердил мои предположения.

— Тщательно осматривал?

— Совсем поглупел от счастья! Тщательно. И где положено. Да, тебя Алик Луцевич разыскивал. Звонил, тебя не оказалось на месте.

«Вот перед кем запираться нечего», — понял Судских и связался с Луцевичем.

— Ты искал меня?

— Да, Игорь. Есть кое-какие соображения, надо бы свидеться. Ты в делах? Или ко мне подскочишь?

— Давай ко мне, — решил Судских.

Луцевич собирался было уехать в Швейцарию, но захватила предвыборная страда, потом эпидемия удержала, а там и другие события. Он сам предложил свою помощь, если вдруг возникнут новые очаги непонятных заболеваний в стране, и зорко доглядывал за всем, связанным с санитарией. Гречаный поддержал его. В любой момент Луцевич мог вылететь куда угодно специальным самолетом, что и делал.

Стоически дожидаясь приговора Луцевича, Судских разглядывал пятно. Оно росло быстро, и так же быстро росла в нем отрешенность.

Луцевич появился, как всегда в бравурном настроении. Сразу и не понять, что он в пятом часу утра прилетел с Камчатки…

— Ты знаешь, — без долгих приветствий говорил он, будто зашел из соседнего кабинета покалякать с товарищем, — там чудеса происходят, в Долине гейзеров. Один безногий случайно попал туда, залез на халяву в источник, и представляешь: нога стала отрастать!

— Ну да? — не поверил Судских, зная привычку Луцевича шутить с серьезным видом.

— Святая правда, Игорь! Может, ты помнишь, у меня ноготь на большом пальце с детства был поврежденным. Смотри теперь, — показал он палец с аккуратным, каким-то свежим ногтем. — Новехонький вырос!

— Тогда посмотри, что у меня, — сказал Судских, не в силах больше оттягивать приговор, и задрал брючину.

Луцевич, попеременно вглядываясь то в пятно, то в лицо Судских, наконец присвистнул.

— Проказа? — решился Судских.

— Нет, Игорь, — отрицательно покачал головой Луцевич. — Это печать Адамова. Не слаще, но не зараза.

— Разъясни, — перевел дыхание Судских.

— Она появляется только у лиц царского происхождения или княжеского.

— Что ты несешь! — сорвался Судских. — Какой я царь? Извини…

— Надо бы родословную знать, — непонятно почему оробел Луцевич. — Появление такой болезни пока не объяснено и непредсказуемо. Есть догадки: при изменении функций п> ловного мозга появляются такие пятна. Будто мозг растет и выедает кожу на теле. Все это потом, а сейчас — быстро в аэропорт. По пути сообщим Гречаному. На Камчатку!

— Что за спешка?

— Он еще спрашивает! Тебя можно спасти!

— А Лайма?

— Берем с собой. В дороге разберемся, — лаконично ответил Луцевич, кидая в руки Судских пальто, шарф, шапку из шкафа. — Я видел такое пятно только на картине Эгмонтаса «Печать Адамова»: двое врачевателей с ужасом разглядывают ногу Эхнатона. Фараон был такой, влез в жреческие дела, услышав перед смертью глас Божий… Ты счастливчик. Это ради тебя на Камчатке целебные воды забили.

5 — 21

Красный пропуск давал право Луцевичу проезжать везде и в любое время. Его «ауди» с Судских и Лаймой мчался в аэропорт без остановок по зеленой волне. Лайма напряженно глядела вперед, уткнувшись подбородком в плечо мужа. Судских сидел каменным изваянием. Время от времени к ним оборачивался Луцевич, подмигивал Лайме и хлопал ладонью по другому плечу Судских, говорил ободряюще:

— Ничего, генерал, мы еще повоюем. И попляшем еще и споем… — И каждый раз после этих слов он напоминал водителю: — Гони, Дима, нам нет преград ни в небе, ни на суше…

Лишь в одном месте им пришлось сбавить скорость. Ремонтники, как водится, зимой взялись за путепровод и сузили трассу до одной нитки. Крыльев у «ауди» нет, гусениц нет, ни взлететь, ни объехать по бездорожью, бравурные слова песни не помогут, приходилось стоически выжидать, пока встречный поток уступит нитку, и двигаться еле-еле в плотном потоке машин. Водитель, наэлектризованный профессором, стал объезжать поток по обочине.

— Лемтюговская команда, — кивнул он на ремонтников. — Бабки отмывают. Вроде бы ремонт, благородное занятие, а на самом деле мафиозный клан денежки из черного нала в светлый безнал перепускает. Вот и все благородство. Третий раз за год здесь ремонт.

Стараясь разрядить обстановку, подключился Луцевич:

— Мой приятель из Чикаго сказал: если слышите стрекот отбойного молотка средь бела дня, знайте, это не ремонт, это мафия ссыпает доллары в свой карман, а ремонтники работают ночами, и очень тихо. А в России мафию не обуздали? — обратился он к Судских.

— Где как, — без особого желания отвечал Судских. — В основном пока воинствующий нейтралитет и встречные диверсии. Здесь, например, ремонтникам приходится укладываться в жесткий график. По указу, ограничение движения облагается крупным штрафом в казну государства. За каждый отмытый доллар мафия платит светлую десятку штрафа.

— Государству выгодно, а мафии? — спросил Луцевич.

— У нее другие заботы. Черной неотмытой налички столько, что это для нее укус комара, лишь бы светлый ручеек не пересыхал…

Водитель выбрался на шоссе и впритирку с рейсовым автобусом заспешил дальше. Случайно взглянув на окна автобуса, Судских нашел там знакомое лицо. Ошибиться не мог, хотя мужчина у окна был одет в простенькую куртку и вязаную шапочку.

«Пармен! — чуть не вскрикнул он, но сдержался. «Ауди» стала обходить автобус. — Куда это он? — пытался вычислить маршрут монаха Судских. Понятно одно, едет на поиск мальчугана. — Один? Как же так?.. — И опять навалилось щемящее чувство, бередившее его с ночи. — Вообще-то встретить монаха в дороге не к добру…»

Луцевич по-своему воспринял изменившееся лицо Судских:

— Успокойся, Игорь, с Лаймы бери пример. Мы успеем. Если поражение кожи достигнет двух третей, тогда кранты. А на это уйдет двое суток минимум. А мы максимум через четырнадцать часов будем на Камчатке ь выкупаем тебя в молоке и трех водах. Разом помолодеешь.

— А девять часов отставания от Москвы учел? Сутки долой, — меланхолично заметил Судских. Говорить ему совсем нехотелось.

— Учел, учел, — заверил Луцевич весело. По географии пятерка была. Успеем, время просчитано. А в чудо верить надо.

«А мне монах встретился», — с грустной усмешкой подумал Судских: патруль на мотоциклах велел им остановиться.

— Спецпропуск не видят! — возмутился Луцевич.

— Видят, — откликнулся водитель. — Только это, Олег Викентьевич, не ГАИ, казакам меж царем и пролетарием разницы нет.

Пришлось подчиниться. Луцевич на правах старшего взялся качать права патрульным, кивая на спецпропуск на лобовом стекле.

— Да охолонь ты, Олег Викентьевич, — угомонил его старший. — О тебе и печемся по личному распоряжению Гречаного. Синюю полоску наклеим — и двигай дальше. И тебя знаем, и о тебе знаем.

— Зачем мне эта полоска? — кипятился Луцевич, вкусивший уже прелестей беспрепятственных передвижений. — Я без нее проеду!

— Велено. Погромы в стране начались, везде бандиты голову подняли, под видом патрулей останавливают, а с синей полосой тебя никто не имеет права остановить. Валяй по осевой.

Едва Луцевич уселся, водитель дал полный газ и рванул вперед с дальним светом под вой сирены. Их пропускали. В последние годы с такой помпой мчались только на пожар. Остальных казаки нещадно карали, если не получали оповещения.

— Что там? — полюбопытствовал Судских, сжал руку Лаймы.

— Погромы, говорят, мерзавцы активизировались.

«Видать, по старинному сценарию», — отметил Судских про себя.

Лайма держалась отлично, как и обещала. Муки ожидания сплавились в ней с твердой решимостью быть с мужем, что бы ни сулила судьба.

«За что ты меня такого старого выбрала?» — спросил он как-то.

«Я не выбирала тебя, я ждала. Георгий разложил мне однажды таро и нагадал: «Твой суженый любим Всевышним. Ты узнаешь его сразу. Он твой навсегда».

Опять они обгоняли рейсовый автобус, ушедший вперед за время их вынужденной остановки.

«Не увижу Пармена, он справа сидит», — с неожиданной печалью подумал Судских. И удивился радостно, увидев Пармена в заднем окне автобуса. Пармен поднял руку в ведическом приветствии.

«Знает путь!» — подумал Судских. Тоска оставила его сердце.

— Кого ты там высматриваешь? — спросила тихо Лайма.

— Загадал. Повезет тому пассажиру в автобусе — и нам повезет.

Лайма прижалась к нему понимающе. Как будто и ей полегчало.

«Ауди», почти не снижая скорости, въехала в ворота с поднятым шлагбаумом, помчалась прямо к стоянке самолета Гречаного, который безраздельно принадлежал теперь Луцевичу. В ранних зимних сумерках резко вспыхивали проблесковые огни, гудела турбина на прогреве. «Ауди» лихо подлетела к самому трапу, и водитель сказал:

— Готово, Олег Викентьевич. Мне с вами?

Вопреки устоявшейся привычке зря не утруждать людей что-то подтолкнуло Луцевича нарушить заповедь:

— Давай. За медбрата будешь.

Почему бы нет? Дорога дальняя, помощники нужны…

Дмитрий нравился ему. Симпатичный парень, расторопный, умеющий улаживать проблемы житейского плана. При всем при том, что он исполнял роль охранника, к чему Луцевич никак не мог привыкнуть. «Кому нужен врач?» недоумевал он, привыкший разъезжать без охраны.

Откатив машину с рулежки, Дмитрий нагнал пассажиров у трапа. Кожаную куртку запахнул плотнее, чтобы не смущать стюардессу видом оружия. Кобуру пистолета он носил на поясе спереди, явно подражая кому-то из киношных персонажей. Молодость где-то и проклюнется.

— Почему четверо? — недоуменно спросила стюардесса, чем вывела из себя Луцевича. «Это что за вопросики?»

— Здесь распоряжаюсь я, — холодно ответил он и, не обращая внимания на стюардессу, первым вошел в салон.

Стюардесса пожала плечами, закрыла дверь и по телефону сообщила в пилотскую кабину:

— Все на борту, можно взлетать.

Опять готов был возмутиться Луцевич. Сдержался: стюардесса из новеньких и явно перестраховывается. Обычно его встречал у трапа командир и провожал в салон. Возможно, он сам накрутил обстановку, а экипаж решил неукоснительно соблюдать инструкции.

Пассажиры рассаживались в просторном правительственном салоне. Самолет пробежал рулежку, притормозил на взлетной полосе и, качнувшись, резво устремился вперед. В иллюминаторе убегали назад сигнальные огни, быстрее и быстрее спешившие пожелать им доброго пути, толчок — и самолет оторвался от земли.

— Поехали, — подмигнул Луцевич Лайме и Судских. — Наберем высоту и перекусим. И по стопке найдется, чтобы голова не качалась.

Лайма поблагодарила его улыбкой без слов за неунывае-мый нрав.

— Пойду руки помою, — склонился к Луцевичу водитель.

— Иди в кормовой, хоть душ принимай до самого ужина, — явно хвастался Луцевич: старался он в первую очередь для Судских.

Стеснительный Дима в душ не захотел. Чем-то погромыхивала в своем закутке стюардесса, и ему было неловко сталкиваться с ней по пустякам, проходя мимо. Он прошел в туалет у пилотской кабины. Старался он прежде всего для Луцевича своей незаметностью.

В туалете он первым делом вынул пистолет из кобуры, переложил его во внутренний карман пиджака, а кобуру сунул в карман куртки. Вымыл руки, лицо, причесался и вышел в тамбур…

Какая-то перебранка слышалась из-за ширмы, и Дмитрий посчитал лишним появляться в такой момент, лишь выглянул в салон через щелочку. И чуть не присвистнул: в салоне хозяйничали трое незнакомцев, агрессивно настроенных, со спецназовскими скорострелками в руках. Четвертый склонился над Луцевичем и принуждал его молчать.

«Вот они, голубчики!» — смекнул он и попятился в туалет. И вовремя: ручка пилотской кабины пошла вниз, дверь отворилась. Кто выходил, Дмитрий засек в последний момент. Он узнал этого седоватого человека, служил в былые времена под его началом: «Лемтюгов! Сучий прохвост…»

Он заперся и стал обдумывать ситуацию.

«Перебранка с участием Лемтюгова — секунд тридцать, потом с минуту — принятие условий, затем стюардесса продаст меня — десять секунд, и ненужный финал».

Всего пять секунд Дмитрий потратил на проработку своего сценария, затем вышел, убедился, что дверь в пилотскую кабину открыта, и вскочил туда. Секунда — на ориентировку и, опережая крупного громилу с игрушечным «узи» в ручище, выстрелил ему в голову и запер дверь. Как ни в чем не бывало обратился к пилотам:

— Куда летим?

Командир узнал его сразу по прежним встречам и с облегчением выдохнул.

— Дима! Ты понял, да? Лемтюгов с бандой, думали, охрана… — наконец он ответил толково: — Лемтюгов приказал лететь в Китай. Нашу стюардессу заперли в кормовом отсеке. Бандитов шестеро.

— Понял, — быстро переварил сообщение Дмитрий. Из отпущенных секунд осталось не более тридцати. — Под любым предлогом заманите сюда Лемтюгова. Быстро! Сами на Камчатку рулите.

Командир среагировал. По внутренней связи проскорого-ворил:

— Пал Григорич, охранник не разрешает выполнить разворот, нас могут засечь радары военных, машину посадят без разговоров!

Изготовившись в проходе у двери, Дмитрий показал командиру большой палец: то, что надо.

Еще двадцать секунд ожидания.

Лемтюгов появился в пилотской кабине стремительно. Из-за спины маячил верзила. С силой втянув Лемтюгова в кабину, Дмитрий пальнул в боевика и захлопнул дверь на защелку. Лемтюгов от резкого нажима по инерции свалился на пульт управления двигателями между креслами. Что-то случилось с рычагами, самолет взвыл натужно, второй пилот бросил штурвал и обеими руками отпихнул Лемтюгова прямо в объятия Дмитрия, а командир выровнил самолет, успокоил двигатели.

— Стоять, зараза!

Ошалевший от смены ситуаций, Лемтюгов позволил себя обыскать. Его мощный «супер-астра» перекочевал к Дмитрию.

— Прикажи своим сдать оружие, дать связать и не рыпаться, — диктовал он, жестко воткнув дуло пистолета в горло Лемтюгова.

— Они не подчинятся, — прохрипел Лемтюгов. — Я уже никто им!

— Быстро вождей сдают, — обдумывал Дмитрий дальнейшие действия. — Тогда я прикроюсь тобой и выйду, раз ты уже ничего не стоишь».

— Не надо! — хрипел Лемтюгов. — Дайте микрофон.

Дмитрий протянул руку к пилотам за микрофоном, одновременно развернув Лемтюгова от себя, дуло — в спину.

— Ребята, — схватил микрофон Лемтюгов, — мы договоримся, не надо насилия, отдайте оружие!

Дмитрий добавил от себя спокойным голосом:

— Теперь я старший, выполнять команду.

Из салона донеслось шуршание, и в динамике раздался голос:

— Кто это такой прыткий? Не из одной ли миски щи хлебали?

— Поспелов, бывший сержант в/ч 1324 С. Кто спрашивает?

— Здравствуй, Дима. Быстров Кирилл из спецохраны Воливача. Потягаемся, раз дорожки сошлись?

— Зачем, Кирюха? Давай миром. У тебя — наши люди, у меня — ключик, а навар, смекаю, на кону хороший.

— Верно вычислил, Дима, уважаю. Лемтюгов нам по херу, а ключик у него, верно. Только мне тоже в запас пора, а за душой хрен да медная пуговица.

— Предлагай.

— Пусть Лемтюгов назовет место, где его шкатулочка, проверим, потом высаживай нас, где хочешь. Бабу Судских берем с собой. Идет?

— На кого руку поднимаешь, Кирюха? Опомнись, не трогай никого.

Шорохи в динамике, и голос Лаймы:

— Я согласна быть заложницей.

— Дайте микрофон Игорю Петровичу, — стал хриплым и голос Димы. — Вы согласны, Игорь Петрович?

— Жена настояла, — глухо промолвил Судских. — Принимайте условия, остальное потом.

— Лемтюгов, где шкатулочка? — перекочевал микрофон к Быстрову.

— Я не согласен! — крикнул очухавшийся Лемтюгов. — Без меня вам ничего не светит. Хоть зарежьте!

— Видишь, как оно получается, Дима? — раздался голос Быстрова. — Выпускай его, нас в Нижнем Новгороде ссадишь, дамочку берем с собой. И по-честному давай. Ты знаешь, мы не бандюги, жить хотим, а брать с нас, кроме потных рубах и тяжких снов, нечего. Кто ж думал, что ты такой активный…

— В Нижнем сядем? — деловито спросил командира Дмитрий.

— Мы-то везде сядем. Тут и на посадку пора заходить.

— Я во всем этом не участвовал, — резво вклинился Лемтюгов. — Меня захватили бандиты, а Гречаному нужна моя компрометация.

Дмитрий показал ему «супер-астру»:

— А эту штучку поиграть дали? Так я и поверил.

— Надо поверить, — торопился Лемтюгов. Посадка ему не светила явно: в живых Гречаный не выпустит.

— Не могу. Орлам твоим поверил через силу, нужда не гордыня, а с тебя спрос особый. Самолет на посадку идет, давай-ка ремни пристегнем, — решал свою новую задачу Дмитрий. — Кто ремнем пожертвует? — спросил он экипаж.

— Мой подойдет? — откликнулся штурман, вытаскивая из шлиц брючный ремень.

— Настоящий, кожаный, — подхватил Дмитрий и умело связал им руки Лемтюгова за спиной. — И помалкивай с уговорами. Чапай думать будет, — пихнул он Лемтюгова в угол кабины.

— Придется дозаправиться, — отвлек его от мыслей командир. — Незапланированная посадка.

Дмитрий кивнул машинально, занятый расчетами. Вызывать группу захвата опасно: команда Лемтюгова нижегородским сто очков вперед даст; медлить нельзя: генерала Судских спешно везут на Камчатку — как же отбить его жену?..

«А парней жалко, погибнут из-за этой свиньи, вот ввязались…»

Экипаж по мере надобности вел диалог с аэропортом, там ничего не подозревали: спецсамолет, что попросит, то и спросит.

Неожиданно командир потянул Дмитрия за рукав:

— В Нижнем буран прошел, все рулежки перемел, просят полчаса на расчистку взлетной полосы, — сообщил он.

«Хорошо это или так себе?» — осмысливал Дмитрий. Машинально он взял микрофон и сказал:

— Кирюха, не дергайся, готовят полосу и будем полчаса кружить над Нижним.

— Не верю, Дима, — сразу ответил Быстров. — Команду вызвал.

— Мамой клянусь, — уверенно сказал Дмитрий, и Быстров как будто поверил. Секунд через десять он ответил:

— Размен произведем в воздухе. На счет «три» выводи Лемтюгова.

«Я один, а их там трое?»

— Не пройдет, Кирюха, за козла не держи. Ты ж меня сразу шлепнешь, едва размен закончится.

— Лемтюговым прикройся.

— Не понял, да? Дурочку ломаешь? Может, мне проще его в салон вытолкнуть и — привет?

— Вытолкни, — сразу согласился Быстров.

«Нечестно играет старый знакомый, — разгадал Быстрова Дмитрий. — Убрать меня хочет, я ему кость в горле…»

— А кого на кого меняем? — тянул время Дмитрий, чтобы обдумать нужный вариант. — Ты имеешь все, а я ничего?

— И ты свое получишь, — вальяжно отвечал Быстров. — Не отдавай Лемтюгова на счет «три» — и получай господина профессора в обмен с дырочкой в правом боку, — захохотал Быстров от своей сметливости.

— Он же людей от смерти спасает, Кирилл, побойся Бога.

— За бесплатно меня спасать не будет. Вот я и хочу страховой медицинский полис иметь в виде живого Лемтюгова.

— Эх, Кирилл…

— Затыкай, нанюхались, — стал угрожающим голос Быстрова. — Начинаю отсчет: р-раз…

— Не гони! Он связанный у меня!

— Хватит, Дима. Даю минуту и без предупреждения начинаю отсчет.

«Стык в стык», — уяснил Дмитрий. Спасительных шансов не осталось. Теперь куда кривая выведет, а в спешке соображается плохо.

— Пластырь или клейкое что-то есть?

— Скотч широкий! — сразу откликнулся на просьбу бортмеханик. Переговоры слышали в кабине все и понимали, что такое минута.

Рулончик клейкой ленты появился как по волшебству.

— Заклейте ему плотнее говорильник, чтоб лишнего не сказал, — попросил Дмитрий бортмеханика и без перехода обратился к командиру, отдавая «супер-астру»: — Кто бы ни входил без предупреждений, стрелять сразу.

— Постой, Дима, — следил за секундной стрелкой командир. — Ты все верно рассчитал?

— Поставил на удачу, — кратко ответил Дмитрий.

— А мы не можем помочь? Маневр, может, какой?

Две секунды на уяснение.

— Сгодится. Давай, командир, так… — еще секунда. — На счет «три» я вывожу Лемтюгова, палить в него не будут. Веду медленно, в запасе появится секунд пять, и делай что-нибудь, например, в штопор…

— На такой машине только фигуры высшего пилотажа выполнять, — хмыкнул командир. — Давай задачу проще решим. Резкий поворот вправо я тебе гарантирую, крен будет градусов тридцать. По внутренней трансляции я скажу: «Внимание, пристегнуть ремни, совершаем экстренный разворот». Для тебя это сигнал, другие не поймут, замешкаются. Не забудь: все повалятся вправо, кто не пристегнут. Теперь давай, минута на исходе. Удачи, Дима.

Дмитрий подвел Лемтюгова к двери так, чтобы выводить его через небольшой зазор, открыл защелку.

— Начали, Дима, — тотчас раздался голос Быстрова. — Раз, два…

На счет «три» Дмитрий вывел Лемтюгова в тамбур. Идти он совсем не хотел, упирался. Слышал ведь все разговоры в кабине и мычал от бессилия, по-звериному чуял подступающую с каждым шагом смерть. Но Дмитрий сзади ощущал по его шагам, сколь они напружиненны, ноги готовы использовать свое последнее право на жизнь.

— Топай, топай, — процедил Дмитрий, сам идущий сторожким шагом. Каждый шаг — жизнь.

Штора была открыта. В проходе стоял Быстров в самом дальнем конце.

«Для обзора позиция», — смекнул Дмитрий, сильнее уперся своим «сечкиным» в напряженную спину Лемтюгова.

Двоих других подручных Быстрова он не обнаружил в салоне.

«Либо сзади него в закутке, либо сзади меня в туалете».

Он как раз поравнялся с дверью туалета и остановился.

— Здесь расходиться будем, забирай свой товар, — сказал он, видя, что Быстров не собирается идти навстречу.

Незаметно для Быстрова он потрогал ручку туалета. Он располагался по левому борту и, прикрытый от Быстрова телом Лемтюгова, Дмитрию удалось сделать это, не вызывая подозрений.

Раздался долгожданный голос командира. И не столько ждал его Дмитрий, сколько саму команду к действию. Такое бывает со всеми бойцами, когда истомит ожидание ракеты в небе, а только она расцветет в ночи — будь, что будет…

— Внимание, пристегнуть ремни! Самолет совершает экстренный разворот!

«Умница! — оценил команду Дмитрий: получалось, только он да безгласный Лемтюгов знали, какой именно разворот будет исполняться в следующий момент. — Давай, командир!»

Перед тем как самолет упал на правое крыло, он успел рассмотреть всех в салоне: Луцевич, Судских и его жена были пристегнуты. Быстров стоял в проходе, широко расставив ноги. В последнюю секунду перед креном Дмитрий почувствовал под ладонью медленно ускользающую вниз ручку туалета.

«Там второй! Где третий?»

Самолет резко упал на правое крыло. Быстров инстинктивно схватился за спинки последних кресел в проходе, где никто не сидел. На мгновение его короткоствольная скорострелка осталась никчемной, и Дмитрий на льну л дважды в живот Быстрова. Инерция утащила его обмякшее тело в правое кресло, где он остался недвижимым, только ноги в ботинках на рифленой подошве торчали в проходе.

«Следом второго!» — сам себе скомандовал Дмитрий и всадил сразу три пули в дверь туалета. Он стрелял наверняка: когда самолет резко накренился, в его памяти отложился бухнувший в дверь тяжелый стук. Такой могло издать только падающее тело.

Дмитрий явно различил приглушенный стон за дверью, но стон будто оборвался и неестественной была причина: кто-то мог оборвать его, закрыв рот рукой.

«Третий там?»

Неожиданная догадка отняла у него секунду внимания, и этим воспользовался Лемтюгов: он резко ударил ботинком в колено Дмитрия, быстро развернулся и нанес ему сокрушительный удар головой в подбородок. Дмитрий раскинул руки и отлетел к левой переборке, оседая на пол. Он выронил свой «сечкин».

Крен исчез, самолет выровнялся.

Промедление смерти подобно, и Лемтюгов отчаянно колотил ногой в дверь туалета, неистово при этом мыча заклеенным ртом. Дверь распахнулась резко, на миг выглянул третий боевик, и Лемтюгов спиной ввалился внутрь, но лишь спиной. Он так и мычал, что означало требование немедленно развязать ему руки.

Ближе всех к пилотской кабине сидела чета Судских. Он — у прохода, она — у окна. Когда занялась перестрелка и самолет свалился в правый крен, Судских, преодолевая давление, отстегнул ремни и выжидал момента, если вдруг наступит его черед вмешаться в критическую ситуацию. Не надо объяснять, что со свободными руками Лемтюгов превратится в разъяренного зверя и спасения никому не будет. А еще оставался третий вооруженный поделыцик. Он напружинился, вскочил резко и выбросил свое тело из кресла прямо в тамбур пилотской кабины. Прыть далеко не юношеская, подобрать «сечкин» Дмитрия не получилось, и Судских, крепко схватив Лемтюгова за грудки, толкнул его внутрь и тотчас вытянул на себя. Это получилось чисто. Ни Лемтюгов, ни боевик сзади не ожидали натиска: Судских буквально выкинул Лемтюгова наружу, где его перехватил подоспевший Луцевич. Голова Лемтюгова, сразившая Дмитрия булавой, подвела на этот раз: удар ею в тяжелую дверь пилотской кабины оказался не менее тяжелым. Проем, закрывавший прежде третьего боевика, освободился, обнажив картину внутри: боевика заклинило между стенкой туалета и унитазом, к тому же мешал подняться труп другого. Луцевич не мешкал: движение — и «сечкин» в руке, секунда — хлопнул выстрел. Других движений изнутри не последовало. Но оставался Лемтюгов, хотя и связанный.

Нет, успел развязаться… Судских ощутил короткопалые лапы на своем горле сзади. От неожиданности поплыли круги перед глазами, пол, переборки, будто самолет срывался в штопор.

«Какой же я слабый», — пространно подумал он. Собрав остатки сил, он перехватил запястья Лемтюгова и, наклонясь, перебросил тело через себя. В тесноте тамбура прием получился наполовину, и Судских всего лишь свалил Лемтюгова вбок, освободившись от удушающих рук. И опять подстраховал Луцевич. Он мощно поддел коленом Лемтюгова, высвобождая Судских.

— Наконец-то, — с трудом переводя дух, промолвил Судских. Он встал с колен, рассматривая свои ладони. Никогда прежде он не дрался, не вступал в единоборство. Жизнь учила и этому.

Луцевич колдовал уже над Дмитрием, который пришел в себя. Боковым зрением Луцевич увидел встающую из кресла Лайму, а сзади…

— Лайма, назад! — крикнул он зычно: с коротким «узи» в руках в проходе появилась с ошалевшими глазами стюардесса. О ней забыли.

Крик Луцевича пронзил Судских электрическим током. От этого удара он метнулся в салон, падая, успел толкнуть Лайму в кресло. Короткой очередью протарахтел «узи», с опозданием в долю секунды хлопнул «сечкин». Стюардесса свалилась снопом.

В падении Судских перевернулся и затылком ощутил летящую пулю. Он заставил себя развернуться навстречу ей, видел ее, таранящую воздух. Ему почудилось, что он сможет и успеет оттолкнуть ее, но только вправо и пуля, изменив полет, ударит Лайму. Он не успел уклониться, принимая удар на себя.

— Господи, — простонал он. — Опять в голову!..

Луцевич уже был рядом.

— Держись, Игорек! Касательное ранение, раздроблена височная кость. Лайма, вату, бинт, йодовидон!

— Я сама остановлю кровь, — склонилась над мужем Лайма, положив ладонь на рваную рану. Тенькнула ее слеза.

«Держись, княже, — донеслось издалека. Судских узнал голос Тишки-ангела. — Ты выполнил завет и прощен Всевышним. Что ж ты не воспользовался мечом архангела?»

Сознание опять угасло.

Двумя прыжками Луцевич достиг пилотской кабины и, приоткрыв дверь, чтобы не нарваться на пулю, крикнул внутрь:

— Ребята, все в порядке, курс на Питер! Быстрей! Старшой, не держи дизеля!..

5 — 22

Пармен доехал до Рязани лишь в первом часу ночи. Рейсовый автобус останавливали патрули раз десять, проверки были тщательные. Притихшие пассажиры не сопротивлялись: опять в стране бунт, ищут зачинщиков и бандитов. Кто опять? Конечно, коммуняки, кому еще!

Так думал каждый, хотя на самом деле обычным грабежом занимались подручные Лемтюгова в Москве и области по крутым особнякам, но Гречаный установил жесткую систему перехвата, от чего все кошки ночью были черными и, само собой, коммунячьими.

На последний автобус в Скопин Пармен опоздал, но в пору отходил поезд на Ряжск. В общий вагон билетов не было, пришлось ему раскошелиться на купейный.

К его удивлению, он оказался единственным пассажиром в купе. Кто-то не поспел в дорогу, и Пармену повезло. Постель он не взял, к неудовольствию проводницы, и, облокотившись на свернутый матрас, подремывал. Дверь плотно не прикрыл и выглядывал из-под ладони в коридор просто так.

Подвыпивших молодых парней, шастающих по коридору, он заприметил сразу. Они занимали подряд три купе, галдели и прогуливались по вагонам от нечего делать.

«Ну и компания, — осуждающе подумал Пармен. — Кто бы это?»

Ясность внесла проводница, пришедшая забрать лишние одеяла: спортсмены едут после соревнований в Москве.

— Ох уж и никчемные, колобродят от самой Москвы, нахальные, а сумки у них тяжеленные, здоровые…

— До Саратова, небось? — полюбопытствовал Пармен.

— Ишо и в Саратов таких. До Ряжска, как и вы.

«Попутчики», — отметил он и потерял к ним интерес.

Только не понравилось Пармену, когда среди ночи вошел в купе один из этих спортсменов, здоровенный, подбородок утюгом, включил свет и принялся разглядывать Пармена. Он поднял голову на пришельца и встретился с абсолютно трезвым взглядом.

— Спи, дед, — успокоил он Пармена и ушел, плотно задвинув дверь. Света не выключил.

«Старший, наверно», — не обиделся Пармен. Выключил свет и приуснул спокойно до упора. Спортсмены, так спортсмены.

Перед Ряжском его разбудила проводница. Он оделся и, сидя в купе с открытой дверью, ждал, когда спешный люд освободит проход. Выходя в тамбур, переругивались спортсмены, бухали их тяжелые сумки о переборки. Пармен терпеливо ждал.

Поезд затормозил, и Пармен покинул купе. В коридоре было свободно. Он застиг последнего спортсмена в тамбуре, тот с усилием нес перед собой увесистую кису из брезентовой ткани.

Пармен вышел на перрон. Всего лишь шестой час утра, и оказии до Скопина ждать нечего, да там еще до хутора километров двадцать пеше по морозцу… Опоздал, ничего не попишешь.

Спортсмены устремились к выходу в город, а Пармен — в зал ожидания. Пустыми были все места, но Пармен стал разглядывать из окна привокзальную площадь.

«Хорошо живут! — отметил он усаживающихся в два крупных джипа знакомых по вагону парней. Отметил Пармен и шипованную резину на широких скатах, усиленные фары и лебедки впереди. — Молодые, прыткие, призы, небось, взяли…»

— Могу обратиться? — услышал он за спиной и — прикосновение к плечу. Он оглянулся и увидел дядьку лет шестидесяти с доброй рязанской физиономией и робкой улыбкой. — Я вот наблюдаю за вами и так думаю, что до утра вы ожидаете. Часом, не в Скопин надо?

«Это еще почему?» — не торопился с ответом Пармен. Гречаный строго-настрого запретил добираться с попутчиками. Только автобусом, а в Скопине его дождется машина. И только так.

— Я почему спрашиваю, — наседал доброхот. — Провожал сына с детьми, а назад одному боязно, и если вам в Скопин, милости просим. Мил человек, не сумневайтесь, у меня «аппарат», я и в район свезу, если надо, и у меня почаевничаете в Скопине.

«Извозом занимается, — понял Пармен. — Про внуков наврал. Ехать один боится, а сидеть до утра жадничает».

— А до Скопина сколь возьмете?

— Ничего не возьму, — решительно заявил дядька. — За уважение не беру. А в район если, сговоримся. Евфимием меня зовут, — представился дядька, протянул ладошку лодочкой и подчеркнул: — Е, Be.

Пармен согласился. Они вышли на привокзальную площадь, и дядька сразу повел его к одинокому «ижу-комби», какие остались не в каждом музее. «Аппарат» густо запорошило снегом, видать, не один час дожидался Евфимий пассажиров, а свою первую весну справил давным-давно, если не раньше хозяина. Любовь к нему, стало быть, сберегла. Однако двигатель затарахтел с полуоборота, и рабочий ход оказался ровным, и хозяин управлял им умело.

Евфимий разгонял сон в пути длинными монологами, которые прерывались только тычками в плечо Пармена с непременным «слышь». Дорога до Скопина была укатанной, увалы снега высились по обочинам, и это не отвлекало Евфимия от рассказов: грейдер чистил трассу регулярно. Попутные машины не показывались, встречные тоже, и в дальнем свете фар искрилась падающая ранняя изморозь. Укачивало, и Пармен, несмотря на словоохотливость Евфимия, убей Бог, не запомнил, что он рассказывал непрерывно. Что-то про кремлевские заговоры, о которых здесь знают хорошо, про банки, которым лишь бы у людей деньги выудить, и еще про смелых людей, которые не позволят грабить русских. «Не позволють», — он так и сказал.

До Скопина добрались к семи часам утра.

— Ты уж меня, хороший человек, к вокзалу доставь, — попросил Пармен, осоловевший от Евфимия. — Я автобуса дождусь.

— А и ладно! — согласился он, довольный ездкой без приключений. — А то вон того найми. — Со смехом указал Евфимий на джип у самого выхода на перрон, который был ничем не хуже увезшего спортсменов.

Распрощались с обоюдным удовольствием. Пармен выждал, пока «аппарат» уехал, и направился к джипу. Номер оказался тем, какой назвал ему Гречаный.

— Здорово ночевали! — открыл он водительскую дверцу.

— Ого, деда! — удивился заспанный водитель. — С этой стороны мы вас никак не ожидали. Святым духом добрались?

— И с духом тоже, — довольный новой удачей, ответил Пармен.

Внутри джипа сидело еще трое парней.

Едва Пармен расположился на заднем сиденье, водитель сообщил по рации о встрече, отключился и выжал сцепление. Джип заспешил знакомой дорогой. Опять высокие увалы вдоль укатанной дороги и ни души, только под утро похолодало крепче.

В спокойном месте Пармен намеревался поспать и заснул сразу, привалившись к плечу одного из парней. В ногах у каждого маячили автоматы: у сидевшего рядом с водителем — на коленях, у водителя — сбоку от рации. Пармен отнесся к оружию с пониманием: не на блины, чай, едут, всякое случается, пока смутное время.

— Саша, — неожиданно включилась рация. Пармен очнулся.

— Слушаю, — взял микрофон сидящий рядом с водителем.

— Саша, в районе орудуют три банды. Две как будто нацелились банки грабить, мы их пасем, а третья где-то возле вас. На дороге от Милославского обнаружили след, прошли два тяжелых джипа. Вы где сейчас ориентировочно?

— На полпути.

— Джипы прошли на рокаду, но там их нет. Думаем, они в маклаковских подлесках хоронятся.

— Что делать?

— Повнимательнее, Повадки у бандитов крутые, команды опытные. Я постоянно на связи. Об изменениях сразу сообщу, вы — тоже.

Связь прекратилась. Пармен подумал и решительно выложил:

— Я видел эти джипы.

Все, в том числе и водитель, повернули к нему головы.

— В одном поезде ехали с молодчиками. Под спортсменов косили, а в Ряжске их два джипа встречали. Они с огромными сумками, занимали три купе.

Старший сразу связался по рации:

— Наш пассажир ехал вместе с командой в поезде, человек двенадцать. С большими сумками, явно оружие везли, взрывчатку, маскировались под спортсменов.

— Понял, — ответили на том конце. — А дай-ка трубку пассажиру.

Пармен взял трубку.

— Скажите, а не было ли среди них маленького такого, юркого?

Пармен перебрал в памяти образы спортсменов, одноликих каких-то и топорной внешности, одинаковых. И всплыла вдруг маленькая картинка, на нее он сразу не обратил внимания: из соседнего вагона, по-кошачьи приседая, появился небольшого росточка пассажир, одетый, как те спортсмены. Тогда Пармену показалось, что он машет рукой кому-то у вокзала, теперь соединилось в одну картинку: человечек указывал на выход в город. И еще вспомнил Пармен, что ужимки его были знакомы.

— Был. И у меня был. Сыромятов некто… Или Сыроватов…

— Спасибо вам! — откликнулась рация. — Саша, на повороте возьми с собой двоих и устрой заслончик, а водитель пусть везет пассажира на хутор. Мы здесь с рокады будем их выкуривать. Думаем, банда собирается склады взрывать, есть такая наводка. Все.

— По такому снегу? — пробормотал Пармен.

— Лыжи есть, — занятый обдумыванием приказа, ответил старший.

Пармен не проронил больше ни слова.

У поворота, который был неразличим Пармену, трое быстро выбрались наружу, достали из задника короткие лыжи-снегоступы и растворились в зыбкой предутренней темени.

— Вот, деда, какие дела, — выжал сцепление водитель. Сказал он это между прочим и взял трубку: — Ребят высадил, двигаюсь к хутору.

— Неужели все это из-за меня? — решился заговорить Пармен — Что ж они в поезде не приставали? Присматривались будто…

— Тут что-то другое, деда. Засаду устроили, чтобы они сдуру на хутор не сунулись, а интересуются они складами, — пояснял водитель. — Диверсию готовят.

— Какие склады? — насторожился Пармен.

— Была там всякая дрянь, какой собирались воевать в третью мировую, химия. Бинары, нервно-паралитические газы…

— А как тогда Семен Артемович решился поселить мальчонку в такой близости от опасности?

— Не бойся, деда, — успокаивал водитель, и вполне уверенно. — Два года назад вывезли все тайно и тайно уничтожили. Атаман лично проследил. А по документам склады числятся действующими. Теперь их Минобороны охраняет, а рокаду еще и казаки. Чистая работа.

— Слава Богу, — перевел дух Пармен.

Подмывало водителя рассказать приятному попутчику, что вместо складов на том месте устроен аэродром, и самолеты есть, и вертолеты в скрытых ангарах: так зачем тогда ему числиться в доверенных и проверенных? Обрывая разговор, он сказал:

— Хватит вопросов, деда. Дальше начинается военная тайна. А если бандюги сунутся туда, я им не завидую. Я так думаю, они шли на диверсию по старой наводке. Иначе с такими силами смерти на рога идти, — подытожил водитель.

Джип ровно и уверенно разматывал снежное полотно дороги. Водитель замолчал, вглядываясь вперед, а Пармен, успокоившись, прикорнул на заднем сиденье. Водитель посвоему истолковал его молчание, оглядывался мельком назад и в конце концов сказал:

— Скоро уже. С километр осталось до хуторского проселка, там развилка на три дороги. Направо пойдешь — ничего не найдешь, налево пойдешь — назад не придешь…

— А прямо? — вежливо откликнулся Пармен.

— А прямо — на хутор, — оставил былинный стиль водитель. Что-то он углядел в темени: — Стоп…

Фары высветили двух человек у обочины. Один голосовал. Оружия не видно, однако наряд их, удобный и легкий, говорил больше.

— Чужаки, — уверенно промолвил водитель. Сбросил газ и подъезжал к ним медленно. — Пригнись, деда, на всякий случай. — И кратко сообщил по рации: — Двое чужаков прямо передо мной, голосуют.

— Не останавливаться. Действуй по инструкции, — отреагировали по рации сразу.

— Так и сделаем, — сам себе ответил водитель.

Поравнявшись с чужаками, он тормознул и тут же нажал газ. Джип занесло, из-под задних колес вырвался пушистый веер снега, запорошивший ожидающих у обочины. Джип резко набрал ход. Через заднее стекло Пармен увидел, что чужаков будто прибавилось.

— Пригнись! — крикнул ему водитель. — Засада!

Выстрелы дробно протарахтели вслед. Пармен ощутил, как по-шмелиному вжикнула пуля и водитель ткнулся лбом в баранку. Джип вильнул и с разгона ткнулся в снежный увал. Переднее стекло забило порошей. Двигатель урчал, не в силах одолеть плотное препятствие. Пармен привстал и потряс водителя за плечо. Он отвалился к дверце и не подавал признаков жизни.

— Ох ти, Господи! — пробормотал Пармен и выбрался наружу.

К машине бежали пять человек. Отойдя от джипа, Пармен стал дожидаться своей участи. Первый подбежавший с размаху ткнул его кулаком в висок. Пармен неуловимо отклонился от удара, но отлетел к обочине. Нападающий по инерции проскочил мимо, поскользнулся и ничего не понял: был удар или показалось. Пармен, скорчившись, остался возле увала с противоположной стороны. Где-то далеко у черной полосы деревьев затарахтели торопливо очереди, забухали одиночные выстрелы.

Нападавший на Пармена все не мог уяснить, что же произошло, и тупо разглядывал свой кулак, ничего не предпринимая.

— Ты какого смура застрял! — со злостью окликнули его. — Выталкивать помогай!

Кто-то из чужаков дергал рычаги внутри джипа, летела веером пороша из-под скатов, и джип с помощью остальных подталкивающих выбрался на дорогу, развернулся в обратную сторону.

— Грохни его! — раздался прежний властный голос. — Контрол ку сделай!

Нападавший на Пармена поспешно чиркнул монаха короткой очередью из автомата и следом за остальными влез в джип.

Пармен, все так же скорчившись, лежал возле увала, не шевелясь, бочком. Рассветная поземка, взвихренная ветром; сыпала ему на опущенные веки. Когда шум двигателя растворился в темной синеве, отбеливающей день, он приподнял их. Другой шум, более мощный, надвигался с противоположной стороны. Первым, пуша поземку в колее, проскочил вездеход, второй — широкоосный джип — остановился. Пармен продолжал притворяться мертвым, пока чьи-то руки не стали переворачивать его лицом вверх.

— Дедка убили, сволочи! Атаман головы посворачивает!

По запаху, который никогда не выветривается — стойкий запах лошадиного пота, Пармен определил подъехавших и открыл глаза.

— Живой!

Его, как малого, поднимали на руки.

— Да отпусти же! — осерчал Пармен. — Девица, что ли…

Он высвободился из заботливых рук, расстегнул молнию куртки и запустил пятерню под свитер.

— Раз, два, три… пять пулек, — показал он разжатую ладонь. — Все как одна.

— Броник был? — спросили его участливо.

— Амуниции не ношу, ребятки, — просто ответил Пармен. — Это, надо бы знать вам, казацкий Спас, а среди славян щитом архангела Михаила кличут.

Он пошел к джипу, где над водителем склонились двое.

— Дайте-ка взглянуть… вроде жив маленько.

— Под лопаткой пуля.

— Кладите на заднее сиденье, а я кровь остановлю, — распоряжался Пармен, и подчинились ему уважительно.

— Поехали, деда, быстрей.

— Нет, не быстрей! — воспротивился Пармен и осмотрел водителя. Он убрал с лопатки сочащийся кровью тампон, поводил пальцами, сжимая и разжимая их, будто отогревал с мороза, потом сжал в кулак и отдернул руку.

— Вот она….

На ладони Пармена лежала пуля с налипшим сгустком крови.

Водителя аккуратно привалили к спинке сиденья. Он медленно открыл глаза.

— Деда… Живой.

— Я-то живой, а ты, мил друг, полуживой, — улыбнулся Пармен.

В молчании добрались до хутора, только покряхтывал на заднем сиденье водитель. Его первого вынесли из джипа и бережно понесли в дом. Пармен остался у машины, терпеливо дожидаясь, когда о нем вспомнят. Ничего с ним не случится, не барин.

Перед ним на пригорке стоял небогатый флигель, а чуть в стороне — изба-пятистенка под четырехугольной крышей, какие приняты на Дону и Кубани. Ранним утром он будто ежился белеными стенами от холода. Пармен оглядел двор. Обычный казацкий баз, и, если бы не джип посреди, время унесло бы Пармена лет на сто вглубь: пофыркивала в конюшне лошадь, куры, нахохлившись, сгрудились у курятника, и петух в середине своего гарема приглядывался к Пармену.

Давным-давно уезжал он с похожего обжитого двора и посейчас помнил, как съеживалось его детское лицо от усилий сдержать непрошеные слезы, чтобы казаться взрослее. Далеко уезжал он по настоянию отца, попавшего в немилость к советским властям, в холодную Сибирь от величавого Дона, к родственникам, осевшим там в начале прошлого века. Освоили смолокурку в артели на новом месте. В созданный позже колхоз не пошли, а забрались дальше в тайгу, охраняя от дурных глаз и намерений умение врачевать без лекарств, сохраняя древнюю веру. Приучили к врачеванию Пармошу, обучили казацкому Спасу. После войны особисты основательно взялись за них. «Иди в монахи и хоронись. Вере не изменяй и жди», — сказал ему дядька в двадцать лет и вывел за ворота, вручив котомец на дорогу. Ушел Пармен без долгих напутствий и никому не открылся за годы ожидания, только патриарх распознал его сразу, приблизил и оберегал, давал для чтения совершенно необычные книги, ничего не объясняя. Молчаливое понимание обоих было печатью таинства, охраняемого пуще глазу от ряженных в черные вериги попов и монахов. Чужие. И вокруг чужое, нелепое, и только сейчас почудилась Пармену весна обновления, среди зимы повеяло запахами, которые отгонял он от себя с того далекого дня, когда стоял хрупким росточком среди отцовского двора, родного казацкого база. Дождался он.

«Это как-то правильно получилось, — опять морщилось его лицо от влаги в уголках глаз. — Чтобы ожило оно, единственное…»

Отворилась дверь, и на просторное крыльцо вышла женщина, придерживающая пуховую шаль на груди. Поздоровались степенно.

— Что ж в избу не идете?

— Не звали пока, — отшутился Пармен.

Она задержалась на крыльце, потом поклонилась ему в пояс и ушла обратно в дом, и Пармен остался на месте, обдумывая сказанные пожилой женщиной слова: «Обживайтесь, батюшка».

Без стеснений Пармен заглянул в конюшню. Красивый конь глянул на него блестящими глазами, пофыркал, втягивая запахи Пармена, и закивал головой часто, будто кланяясь и приглашая одновременно к кормушке с овсом.

— Ах ты, любезный! — расчувствовался Пармен и прильнул щекой к конской морде. Конь крупными губами стянул его шапочку набок и подул ноздрями прямо в ухо Пармена, будто поведал ему нечто важное, ради чего он здесь.

Пармен погладил коня по шее, потрепал холку.

— Спасибо тебе за ласку, — промолвил он, и пришлось все же промакивать слезы в глазах.

Выйдя из конюшни, Пармен стянул шапочку с головы и вытер слезы. Потом он обеими руками водрузил ее на место, и взгляд его уперся прямо в большие детские глаза. Сердце екнуло.

— Вот ты какой, — прошептал Пармен. Чуть не отнимались ноги.

Подросток лет тринадцати, хорошо сложенный, с непривычной для такого возраста осанкой, стоял перед ним. Фигуру подчеркивал утепленный комбинезон, из-под капюшона выбились русые волосы.

«А ведь ему восьмой годок», — подумал Пармен и присел на приставец у конюшни.

— Ну, здравствуй, — промолвил он, улыбаясь желанной улыбкой. — Как зовут тебя?

— Кронид, — внятно ответил мальчик. — Здравствуйте, дедушка Пармен. Бабушка Оля сказала, что вы приехали учить меня.

— Так и есть, дружок.

— Чему мы будем учиться? Я знаю математику, письмо, говорю на трех языках. Я люблю учиться.

— Жизни, — почти растерянно ответил Пармен, не найдя ничего другого.

— Я буду хорошо учиться.

Мальчик подошел вплотную к нему и положил ладони на коленки Пархмена. Глаза смотрели внимательно, и Пармен ощущал робость от детского взгляда. Так умел смотреть патриарх.

С крыльца улыбалась им пожилая женщина.

Из поля зрения Пармена выпали ворота, и только по чистой случайности он заметил, как прокрался в них небольшого роста человек с автоматом в руке наизготовку. Первая мысль была о мальчике, лишь бы он не испугался.

— Кронид, — спокойно проговорил он. — Сейчас я возьму тебя крепко, и мы очень быстро спрячемся в конюшне.

— Зачем, дедушка Пармен? — не удивился мальчик. — Я знаю: в ворота вошел нехороший человек, он хочет убить вас, а меня украсть.

— И что нам с тобой делать? — удивился не мальчик, а Пармен.

— Пусть чуть-чуть ближе подойдет…

Пришелец крадучись сделал несколько шагов и вдруг поднялся вверх метра на два, обронив от неожиданности автомат. В голос вскрикнула женщина с крыльца. На крик выскочили казаки.

— Не стрелять! — остановил их Пармен, и казаки кружком стали вокруг висящего в воздухе пришельца.

— Да это же Сыроватов! Брать надо живьем гада! Как?

— Мешок несите. А Кронид его опустит. Правильно, Кронид?

— Конечно, дедушка Пармен. А выше поднять?

— Не надо выше. Пусть его черти в ад утащат, нечего небо коптить…

5 — 23

Сумароков сразу покинул Ряжск, едва подопечные боевики уехали на джипах по своим маршрутам. Сдал Сыровато-ву команду и, сославшись на приказ Лемтюгова, смылся от греха подальше. И правильно сделал.

Трепатне шефа о каких-то неведомых силах, способных изменить ход событий, он не поверил. Дескать, взорвут они склад химических ВВ, в Зоне аукнется, а в Москве откликнется, так, мол, стрелки на карте указывают, а он, Лемтюгов, домыслил это. Лемтюгов домыслил? Свежо предание. Химичить он умеет, а мыслить — это из области фантазии, как и стрелки на карте. Перечить шефу Сумароков не стал, однако ноги из Ряжска, битком набитого казаками, унес. Пора самому поразмыслить, как без шума отойти от прежних попутчиков.

В Москве Сумароков узнал из последних новостей о неудачном захвате бандой Лемтюгова самолета Гречаного — это радовало — и поимке Сыроватова — это обескураживало. Сыроватов жив и запросто продаст его… Что ж делать-то?

«Пока туда-сюда, ситуация непонятная, нужно шанс не упустить, — размышлял Сумароков. Вся схема террора, развязанного по стране против иноверцев и евреев, была ему доподлинно известка, сам разрабатывал с Лемтюговым, — А где лес рубят, щепки летят, можно куш отхватить. А у кого, национальность роли не играет».

Из объемистого списка назначенных на заклание он выбрал троих: двух банкиров и одного еврея, взлетевшего наверх еще при Ельцине и Черномырдине. Высвеченные по картотеке органов данные говорили, что вся троица весит одинаково персонально — по миллиону припрятанных баксов с небольшой разницей.

Сумароков оставил каждому по двести тысяч на пропитание, по сотне подручным, сто оставил на побочные расходы, написал на чистом листе бумаги 2 000 000 долларов и полюбовался ноликами. Это его, этого хватит, он не жадина.

Только он изготовился сжечь бумагу, с улицы раздался дробный перестук автоматных очередей, а следом громыхнул взрыв где-то в парадном. Привыкший к неожиданностям, он плашмя выстелился на полу, охватив затылок руками.

«По мою голову?» — промелькнула боязливая мысль. Но никто не ломился в дверь, в окно не влетела граната или шашка. Чертыхаясь, Сумароков пробрался к окну и осторожно выглянул вниз. Было светло, послеобеденный час, лошадей или джипов во дворе не видно.

«Ясное дело, — понял он. — Кому-то еще понадобилось с упырей мзду получить. Дерзайте, ребята», — успокоился Сумароков.

Упырями после планомерной кампании искоренения коммерческих банков называли банкиров и в разгуле нынешних страстей чаще всего бомбили квартиры именно их. Кто ради наживы, кто из-за пакости, а казаки как-то не поспевали пресекать разбои, подевались куда-то их сметка и прыть. Кто из рогатки бил стекла, кто из гранатомета, а Сумароков жил в престижном доме с нуворишами. В прежние времена соседство с генералом из органов нравилось, теперь оно разонравилось Сумарокову.

«Сейчас-то уж точно казачки нагрянут, — отметил он и быстро оделся. — Я тут лишний, нечего светиться».

Остальной план он додумывал на своей даче, где собрал пятерку проверенных ребят из бывшего СОБРа.

Пока отрабатывались детали, одного из намеченных для собственной хорошей жизни подстрелили прямо в банке. Просто так. Еврей, не дожидаясь заклания, исчез.

— Не люблю переписывать цифры, — признался подручным Сумароков. — Будем брать все с третьей жертвы. Устроим ему лесной арбитраж, выпишет нам полную сумму для покрытия убытков.

— Можно, — согласились они. Не привыкать. — А казачки, не видно, чтобы обороняли упырей.

— Это Момот, — согласился Сумароков. — Поклялся извести ихнее племя под корень, а Гречаный, собачий хвост, дождется, когда очередного грохнут, а потом эксовиков отстреливает. Задний ход не собираетесь давать?

Ему не ответили. Заниматься другими делами отвыкли.

За двумя бутылками хлебного «Довганя» переработали план. Решили брать банкира на дому вместе с домочадцами. Так сговорчивее станет. Для ясности нашли выходы на охранников и приватно просили их не вмешиваться. Как-ни-как, вышли из одного гнезда, а чтобы не разорять своих, лучше внять голосу разума. Лучше сильным и здоровым служить в частной охране, чем лезть под пули ради упыря и вылететь к бениной маме. Кстати, банкира зовут Беня Либкин.

— Хватит болтать! — осек разговорившихся подручных Сумароков. — Отдыхать пора, завтра начинаем.

— Рождество ведь, праздник, — попытались выгадать время подручные.

— Самая фенька в праздники работать. Гречаный опять же отменил церковные праздники. Вообще какую-то новую религию собрался вводить по всей стране наравне с другими.

— Круто новый президент начинает…

— Нам отставать не след, — веско подчеркнул Сумароков. — Будем сиднем сидеть, свои же яйца протухнут.

Отпустив народ отдыхать, Сумароков еще раз проглядел план квартиры Либкина. Целый этаж, двенадцать комнат, все окна из бронированного стекла — муха не просунется; две спальни и кабинет имеют стены из специального тугоплавкого сплава. Еще и гальюн… Во всех комнатах и холлах видеомониторы.

«И на хрена такая собачья жизнь? — водил пальцем по чертежу Сумароков. — Нужду справлять в бронированном гальюне, спать в бункере. Ни босиком по траве не пройтись, ни палку без соглядатаев не поставить. В гробу бы я такую жизнь видел. Ради чего?»

Вот когда он сострижет два своих зеленых лимона, он на ерунду не разменяется: здоровье беречь надо не в бункере, а в домике над речкой с дровяной печкой, где лучок на грядке и стручок в порядке. Девку молодую иметь надо, чтобы пятки чесала…

Запиликал вызов сотки. Никак не ожидал Сумароков, чтобы кто-то искал его по служебному номеру. С замиранием сердца брал он трубку.

— Кто?

— А кто? — встречно спросил его насмешливый голос.

— Называйтесь или конец связи, — неприветливо сказал Сумароков.

— Так не надо, — укорили в трубке. — У меня разговор особый накануне экса и подарок получше делаю, чем Его благородие Удача.

Сумароков помолчал, но связи не оборвал.

— Чего надо? — спросил он наконец.

— Не шоколада, который вы хотите найти у Бени Либкина. Он весь ваш. У меня другое предложение. А чтобы рождественское празднество прошло без осложнений, вы, друг мой, прогуляйтесь к выезду на шоссе. Я буду один, чего и вам желаю. Без ничего. Не надо обманывать хороших людей. Жду через десять минут.

Отбой.

Сумарокова залихорадило. И ежику понятно, что незнакомец знает слишком много и блефовать не намерен. У него особый интерес. Шапка, шарф, кроссовки, куртка, молния под самый подбородок — и Сумароков устремился к выезду на шоссе. Без ничего. Смысл был. Кому надо его пристукнуть или попотрошить, нашел бы другой способ.

Случается ведь в жизни, когда и Боженька куролесит! Неспроста он то воды Черного моря раздвигает, то соляной столб воздвигает, есть в том истина, есть… Не одним праведникам способствует.

Вернулся в дом Сумароков с видом счастливого придурка. Так ему еще никогда не везло: чудак у шоссе сдал ему Беню Либкина со всеми козырями, а взамен попросил девятку пик с восьмеркой треф — свидание с огорченной особой. А чудак-то особый чудак.

«Ничего себе, — лихорадочно расхаживал по кухне Сумароков, чтобы не тревожить спящих в комнате подручных, — дядя хоть и кутался в шарфик, а с самых верхов спустился ради этой встречи…»

В общем, это его дело. Договор у них железный.

Нападение прошло, как в тренировочном лагере омоновцев. Охрана не сопротивлялась, согласно сценарию. Едва отворили дверь, ворвались ребята Сумарокова: двое связали и уложили охрану на пол, трое других махнули прямо в гостиную и возникли пред рождественским столом, как черти из табакерки. Под прицелом автоматов оказались сам президент банка, его супруга и отпрыск — вылитый кретин, еще и с женой; пащенок — папин зам, невестка — его секретарша. Красиво устроились. Красиво и восседали вокруг вкусненького. Руки пришлось поднять.

— Можно опустить, — милостиво разрешил входящий в гостиную Сумароков. — Но с трапезой обождем.

— Вы попираете закон, — без дрожи и надменно промолвил папаша.

— Что вы говорите? — сделал удивление в голосе Сумароков. — На эту тему с вами побеседует представитель Гос-пода Бога. И пока помолчи, упырь. — Троим в масках сказал: — Семейку — в бронированный туалет, чтобы коликов не случилось, а папашу привязать к стулу, пока мы ревизию проведем. Таковы условия договора.

— О каком договоре идет речь? — поправив очки в тонкой золотой оправе, спросил банкир холодно.

— Ну прямо Ленин, собирающийся дать отпор меньшевикам! — съехидничал Сумароков. Он праздновал удачу. — Сидеть!

Гуськом домочадцы покинули гостиную. Праздник испорчен для них. Дождавшись, когда свяжут банкира, Сумароков сказал:

— Теперь посмотрим, можно верить сильным мира сего или нет. Один со мной. Охрану поместить в детскую, так сказать, спальню.

Изученным маршрутом он проследовал в спальню главы дома.

— Снимай матрас, — приказал он подручному.

Без долгих напоминаний тот сдернул покрывало, простыни, выдернул матрасные подушки из гнезд. Обнажилось дно, и подручный замер в ожидании.

— Теперь нажми эту штуковину, — указал Сумароков на выступ спинки кровати, огромной как аэродром, — и доставай два лимона зеленых, которые бедная семья отложила на черный день.

Похожий на зачарованного пингвина при виде ледокола у кромки припая, подручный наблюдал, как выезжает днище, обнажая ровный слой стодолларовых пачек.

— Ничего так прослоечка, да? У этого упыря везде ни щелочки, ни зазорчика, даже двери везде, как на подлодке, подогнаны. Ну, об этом позже. Ссыпай в мешок. — Пока подручный собирал кроватный урожай, Сумароков наблюдал и от нечего делать будто рассказывал: — И техники в доме полно, автоматика кругом. Случись что, я ж говорю, как на подлодке. Только одного дурень-упырь не учен по дачи воздуха. А так все грамотно, — заржал он в предвкушении чего-то самого сладкого.

Едва выборка закончилась, он махнул подручному следовать за собой в кабинет. Там он велел ему вынимать полки из книжных стеллажей. Все до единой.

— А книги? — не уяснил полно приказ подручный.

— Они их не читают, а нам пока на образование не хватает денег. Вали на пол, а полки на стол.

Минут за десять на столе выросли два штабеля.

— Все.

— Тогда начнем потрошение золотого тельца.

Прежде у Сумарокова не открывался дар метафоры, он проявляется не у каждого от обладания золотой рыбкой. Кого лихорадит, кого сводит с ума, а ему хотелось в сей звездный час говорить красиво. Он аккуратно, без спешки вынул из торца полки длинную рейку и тряхнул ею над ковром.

— Ё-мое, — не вынес мук ожидания подручный, глядя на дождь золотых монет.

— Не все твое. Тут на всех.

— Где ж эта сука награбила столько?

— У нас, где еще. По заветам Карла Маркса, по наводке Фридриха Энгельса, под водительством Владимира Ленина. Сейчас мы вернем свое награбленное, станем порядочными, выучим политесам детей, а потом придут к нам другие, чтоб стать порядочными по законам уравниловки.

— Ох, Лукич, шли — не ожидали такого, — торопливо собирал с ковра урожай подручный.

— Я сам, признаться, не ожидал, — откровенно ответил Сумароков. — Даже гранатку для себя припас, если конфуз случится.

— Кто ж навел?

— Не твое дело, — оборвал Сумароков. — В Рождество и Господь развлекается. А у него техника слежения что надо, Божья, нашей не чета. Подключился к домашнему пульту через спутник и смотри, если хочешь, как свекор невестке кое-что в натуре изображает, или более интересные штучки. Охрана не вызнала, а ему — проще пареной репы. Ох, головастый! И честный, — помедлив, закончил он.

Небольшой подсумок с монетами весил поболее мешка с бумажными деньгами. Оно и понятно. Подручного гнуло к подсумку, когда он шел следом за Сумароковым из кабинета.

— Так, орлы, — собрал всех в холле Сумароков. — Исчезайте, как оговорили, меня не ждите. Встречаемся на прежнем месте. Я надеюсь, мы ведем честную игру и нам еще раствориться надо, — намекнул он. — Встретимся, поделимся и обскажу, как быть дальше.

За последним ряженым закрылась дверь, и Сумароков вернулся в кабинет. Время оставалось, чтобы взять его личный приз без посторонних глаз. Он подставил кресло к стене и вывернул лампочку светильника бра вместе с патроном. Спустившись на пол, он развинтил патрон, извлек из него увесистый изумруд и только потом охнул:

— Вот это царский подарок!

Подкинув камень на ладони, он спрятал его во внутренний карман. Обладатель крупного состояния! Такое даже не снилось…

«От черт! — хлопнул он себя по лбу. — Пульт не отключил…»

Это нужно было делать сразу по договору. Теперь видеозапись могла где-то отложиться. Нечаянно он подводил своего протеже.

И все равно идти к пульту придется, как ни хотелось теперь делать этого.

В закутке, где размещалось управление всей домашней автоматики, Сумароков нажал красную кнопку с надписью: «Автоматический режим», вышел сразу же и у входной двери достал переговорную станцию:

— Можно.

На улице никто ему не встретился. Было около двенадцати ночи. Подняв воротник, Сумароков заспешил в переулок, где ожидала его заранее припаркованная «фелиция». Удивительно, однако ни один казацкий патруль не посетил в рождественскую ночь этот фешенебельный район, где обитали випари — так еще называли в народе сверхбогатых людей — особо важные персоны.

Сумароков отъехал, и следом из переулка появился другой человек с поднятым воротником и мохнатой шапке на глаза. Дверь подъезда открылась на писк открывающего устройства в его руках, и он вошел внутрь. Дверь закрылась автоматически. В лобби с обеих сторон без особого интереса наблюдали за ним два глаза видеокамер. Человек усмехнулся и прошел без задержки к лестнице.

В квартире он так же хорошо ориентировался, как до этого Сумароков, хотя оба были здесь впервые. Он двинулся прямо в гостиную.

Привязанный к стулу банкир напряженно ждал, когда откроется лицо нового визитера, а тот не торопился: отвернувшись, разматывал шарф, снимал шапку, но перчатки оставил на руках. И пальто не снял.

Наконец он повернулся к Либкину.

— Георгий Георгиевич! — пораженно воскликнул он, не зная, куда отнести его появление: к лучшему или к худшему для себя. Палач или освободитель?

— Вы уже узнаете меня? — с насмешкой спросил Момот.

— Немедленно развяжите, — прежним барским тоном потребовал Либкищ решив, видимо, сразу определить ситуацию для себя.

— Незачем, Вениамин Борисович. Я зашел всего лишь попрощаться.

— Где моя семья?

— Там, где вы определили ей место. В аду.

— Я не понимаю вас…

— И не собираетесь. Подобные вам возомнили себя вершителями судеб, серыми кардиналами общества, сила денег возвеличена вами, этим вы развратили молодое поколение. И каково вам сейчас? Как собираетесь откупиться? Мне всего хватает без вашего откупного.

— Прекратите этот бред! — повысил голос Либкин. — Не вам состязаться со мной, мне и ваш Гречаный не указ.

Он все еще верил в справедливость, которую сам насаждал, справедливость сильного над слабым, в силу клана, когда можно пинком ноги открывать дверь в кабинет главы страны, решать за него, где развязать войну и где связать чуждые другим интересы.

— Не то время и место, Вениамин Борисович, — насмешливо отвечал Момот. — Сейчас я банкую. Вам назначен последний робер.

Либкина пробрал холодный пот. Этот человек уверенно посягает на святая святых мироздания, и бесполезно говорить с ним на общепринятом языке, он сам считает себя властителем судеб. Говорил он своим единомышленникам: Момота надо немедленно убрать…

Судорожным движением мышц лица Либкин заставил себя взять в руки, подчиниться, чтобы выгадать жизнь. Что-то дьявольское было в его перерождении. Инстинкт диктовал: этот человек пришел с заранее готовым решением, и торга не получится. Только хитрость, только гибкость ветки под тяжестью снега.

— Что вы от меня хотите? — спросил он. Семья отошла прочь.

— Сначала выговориться, — сел в кресло напротив Момот. — Помните, одиннадцать лет назад я умолял вас, президента могущественного банка, помочь выпустить мою книгу?

— Не помню. Просили денег все.

— Еще бы. Вы даже не читали моих просьб, дальше вашего помощника они не шли. Это политика, Вениамин Борисович. Зачем людям новые книги? Каждая новая книжка — глоток свежего воздуха. Когда Россия голодала, вы ссужали ворам и поставщикам гнили деньги под льготные проценты и драли втридорога с отечественных производителей; когда умирала ее духовность, вы спонсировали миллионы на конкурсы стриптизерш. Вы холодно и расчетливо ждали, когда выдохнется держава, чтобы задушить Россию, согласно теории Карла Маркса, своим масонским капиталом-удавкой. Не вышло, Вениамин Борисович, в очередной раз. Дух россов сильней ваших фарисейских потуг. Одиннадцать лет назад я продал квартиру, залез в дикие долги, но книга вышла. Благодаря ей люди стали учиться распутывать ваши мерзкие делишки. Желание читать у людей вы не отшибли.

— Вами движет обида, месть? — старался быть ниже травы Либкин.

— В какой-то мере. Лукавить не стану. Но здесь не личная обида. Вы помеха общему движению возрождения, как один из главарей масонской ложи. Вас ждет казнь по приговору антимасонской «Народной воли». Вместе с вами не переживут эту рождественскую ночь еще тридцать пять ваших сподвижников.

Либкин почувствовал тошноту. Неужели нет средств и способа откупиться?

— Вы возрождаете средневековье.

— Гораздо глубже, Вениамин Борисович. С ноля часов наступит 9235 год по ведическому календарю. История продолжается. Кстати, первый и неудачный приход Христа случился в четвертый послеатлантический период и приходился на 666 год по ведическому календарю. Церковь подчистила даты: уж больно дьявольский знак. А если вы намекаете на террор, представьте, что вы трутень в улье.

— Я понял вас. Ради возврата ведической веры вы уничтожаете сам класс банкиров.

— Веселенькая аналогия. Вы соединили время и пространство.

— Это не столь весело. Финансовая система создавалась веками, и никому не дано уничтожить ее.

— Вы забыли добавить: система порабощения, обновленная Марксом. Однако землетрясение в Японии хорошенько растрясло ее. Ваши дни сочтены, а мы ускорим процесс. И без вас две тысячи лет псу под хвост, — стал надоедать разговор Момоту. Он встал из кресла.

— Но зачем убивать нас? — спохватился Либкин. — Насилие — оружие слабых. Возрождение большевистских методов подавления свободы.

— Вот как? Опять подмена понятий. Для уничтожения банковской системы достаточно президентского рескрипта, а здесь в России искореняется масонство. Жесткие меры придуманы не большевиками, они диктуются санитарией общества. Вы трутни, упыри. Ладно, я выговорился, пора освобождать вас.

Обойдя Либкина, Момот остановился за его спиной. Либкин непроизвольно подобрал мышцы. Сейчас его развяжут, руки освободятся сразу, а он ловчее долговязого Момота, полон сил и жажды отмщения, тогда его черед торжествовать…

Момот оказался хитрее. Он достал наручники, защелкнул их на запястьях и только потом взял нож со стола и перерезал путы. Поднял его, как несут курицу на заклание за оба крыла, и повел по холлу к туалету. У самой двери сказал:

— Систему освежения воздуха надо было продумать сразу.

Либкин хотел возразить и не успел. Момот резко отворил дверь и втолкнул его внутрь. Потом дверь вернулась в плотные пазы, как на подлодке. Либкин сам придумал это. Как банковские сейфы. Прочные и плотные.

Момот взглянул на ручные часы: в туалете воздуха на час, не больше. В спальне, где охрана, часа на три. Казацкий наряд будет через два часа ровно. Кому суждено спастись, спасется.

Наступал новый день. Решением всенародно избранного президента страна перешла на прежний, дохристовый календарь.

5 — 24

Судских вновь промчался по металлическому сверкающему желобу и очутился в беззвучной ватной среде. Она, знакомая и незнакомая одновременно, облапила его. Где он? Из мест обитания вернулся в среду обетованную? Будто земноводное…

— С возвращением, княже, — услышал он знакомую интонацию.

— Тишка, ты ли?

— Я, княже. Опять свиделись. Не переживай, — заметил он огорчение на лице Судских. — Ты здесь ненадолго. Всевышний велел.

— Я увижу его?

— Это уж как он решит, — рассмеялся Тишка. Л до того надобно тебе кое с кем пообщаться. Пойдем, Игорь свет Петрович.

Вместе они поднялись ступеней на пять. Розоватая мгла легкой дымкой колыхалась медленно, здесь фигуры идущих в одну сторону были вполне различимы. Судских узнавал многих, но терпеливо ждал.

— Вот он, — сказал Тишка, и Судских увидел человека высокого роста, чуть согбенного годами, на вид ему было больше семидесяти. Запомнились сразу красивый прямой нос и округлые крупные глаза. Что-то от мудрой, но не хищной птицы было в его лице.

— Кто это?

— Спроси у него сам, — ответил Тишка и убрался за спину Судских.

Старик подошел очень близко и ожидающе улыбался. Судских видел его впервые и не узнавал. Он поздоровался первым из уважения.

— Здравствуй, родной, — ответил незнакомец, не убирая улыбки со старческого лица. Лучились морщинки. — Наконец мы встретились. Не там, а здесь, но я не жалею. Моя жизнь прожита полно, а в самом конце ожидала самая желанная встреча. Я покинул мир счастливым.

— Но кто вы? — вглядывался пристальнее в черты лица старика Судских. Он определенно никогда не встречал его прежде, и все же лицо было удивительно близким. Так откладываются ненавязчиво черты родных в памяти, обыденные вблизи и столь значительные после разлуки.

— Я твой отец, Игорь, — промолвил старик и опустил голову. — Прости меня, если сочтешь виноватым перед твоей матерью.

Слезы сами подступили к глазам. Перед Судских стоял человек, так дорого стоивший матери и, как салют, украсивший недолгий праздник ее молодости. Ему захотелось страстно обнять старика, иначе не выразить переполнивших его чувств, но здесь невозможны их проявления до боли, до головокружения от счастья, здесь царит тихий мир с тихими радостями и огорчениями, не жжет сердце. Здесь все в прошлом, с налетом печали.

Припав на одно колено, Судских склонился перед стариком:

— Вы не виновны. Мать любила вас и помнила всегда.

— Встань, сынок, — обрадованно закрутился вокруг него старик. — Я не заслуживаю таких почестей. С моей властью там я обязан был найти тебя. Ах, какие громоздкие условности в России! Получается, всю жизнь я ловил свою жар-пти-цу. И вот она, настоящая радость!

Судских поднялся с колена, желание обнять старика не исчезло, оно стало острее, передалось ощущение долгожданной встречи.

«А почему нет?» — недоумевал Судских. Решившись, он обнял старика, и руки не вобрали пустоту.

— Какое счастье, Игорь…

Объятие оказалось земным, даже запахи проявились полностью. Судских узнал мужской лосьон «Викинг», запах волны и ветра, сорвавшего где-то аромат цветущего тамариска. А еще от отца пахло его далеким детством.

— Княже, — услышал он шепот Тишки-ангела, — теперь ты облечен неземной властью. Раз ты ощутил земное здесь, там тебе будет сопутствовать небесное. Всевышний отметил тебя…

— Я так рад, — отстранился от сына старик, чтобы видеть лучше. — Ты мог бы носить фамилию Бьернсенов, это славный род, древний и справедливый. Игорь Бьернсен. Прекрасно звучит!

— Но что помешало нам встретиться? — вернулись житейские вопросы к Судских. — Что случилось с вами?

— Президент Гречаный помог разыскать тебя. Сказал, что ты ранен и тебя лечат на Камчатке. Сердце, сынок. Оно переполнилось счастьем и не выдержало полета: наперекор врачам я махнул на другой край земли, к тебе, и перехитрил их, — по-стариковски лукавил Бьернсен. — Они сказали, что я умру без Божьего благословения, а я оказался ближе других к Богу на высоте двенадцати тысяч метров Я не жалею. Скажу тебе сынок, самое главное: скоро тебе назад и знай, я завещал тебе, как единственному наследнику, свое огромное состояние. Пока деньги значат многое, а твой отец не самый последний богач планеты, — прихвастнул Бьернсен. — Употреби мое богатство на подготовку к новому потопу.

— Кто это сказал? — не поверил Судских.

— Тише, княже, — шепнул Тишка. — Так распорядился Всевышний.

— Пока об этом знаешь только ты и сможешь, как легендарный Ной, взять в другую жизнь лучшее. Знания, сынок. Нынешнее поколение сильно растеряло их, а рядом с ними утрачивают блеск любые ценности. Мир поглупел основательно, с дебилами далеко не уехать.

— Пора, княже, — шепнул зачарованно слушающему Судских Тишка. — Всевышний зовет тебя. Прощайся.

Судских встряхнулся:

— Пора, отец. Прощай. Когда еще свидимся?

Хотелось спросить обыденно: «Как ты устроился?» Язык не смог. Хорошо хоть Бьернсен поспешил с ответом:

— За меня не беспокойся. Всевышний определил мне место в самом высшем ярусе. Могу общаться, с кем хочу, и даже возвращаться изредка на Землю. Я Лебедем стал. Понимаешь? Посланцем Всевышнего. Но как же я счастлив, что у меня такой сын! Да… — прижал ладонь к своему лбу Бьернсен. — Опять чуть не забыл главного: как бы ни уговаривали тебя в будущем, не селись в окрестностях Зоны.

— Не понимаю, отец, — промолвил Судских, действительно не уловив связи одного сказанного с другим.

— Позже поймешь, но знать должен сразу. Я ведь не только сколотил приличное состояние, но создал единственную в мире лабораторию геосенсорики. Исследования показали, что Земля, подобно матке, периодически омывается живительной влагой, чтобы выносить новое поколение. Потоп — закономерность, а не катастрофа. С давних пор Церковь стращала людей скрытыми от них знаниями об элементарном процессе. Благо превратилось в грядущее зло. Отсюда прочие религиозные догматы. Поганый народ попы, как ваши российские органы. Но вспомни библейский Апокалипсис и получасовое ожидание катастрофы после снятия седьмой печати ангелом: всего лишь двадцативосьмидневный цикл женщины, По образу и подобию Земли создано все живущее, от молекулы до самой планеты. А накручено ради страха…

Бьернсен не закончил. Он заколыхался перед Судских и растворился в розовой мге. И с настоящим отцом оборвана встреча.

— Сущий не любит этого, — зашептал Тишка-ангел.

— Он накажет его? — встревожился за отца Судских.

— Нет, княже, — разулыбался Тишка. — А вот приумножать знания заставит. С Менделеевым сведет, с Аристотелем, с Винером. Иначе не быть ему Лебедем. Его посланец непререкаем. Пошли, княже…

Не более трех ступенек они одолели вместе, и Тишка остановился:

— Дальше ты сам. Без особой нужды тревожить Творца нельзя.

«Где это я?» — не мог освоиться Судских. Тело не повиновалось.

— Передо мной, — услышал он знакомый величественный голос.

Судских пытался сощуриться, чтобы узреть того, кому принадлежал голос, и ничего не получилось. Глаза не подчинялись ему, подобно рукам и ногам, только мозг послушно отмечал происходящее, фиксировал автоматически изменения.

Не глазами он увидел перемену, а взор впитал кристальную пустоту, раздробил ее на множество кристалликов: распадались грани, колыхались линии в виртуальной сумятице движения. Вдруг проступило строгое лицо и смазалось, словно с экрана, и в последний момент улыбка стерла угрюмость, и снова переиначивались волнами грани и линии, пока наконец картина внезапно не застыла перед ним.

— Видишь меня?

Судских увидел нечто, похожее на громадное табло с мерцающими огоньками по всему полю. Звучал голос, и огоньки меняли цвет и накал, тогда Судских успевал составить из огоньков портрет. Лицо возникало неожиданно, и вначале Судских не успевал запечатлеть его.

— Вижу, — ответил он. — Ты Бог?

— Не огорчай меня, не задавай вопросов. Я жизнь, и ты мое проявление. Для меня все живущие одинаковы, часть меня Сущего, и подчиняются мне покорно. Иначе я не Бог.

Судских не испугался, не почувствовал замешательства: наоборот, дерзость спешила проявиться. Вопросов задавать нельзя, тогда он нашел другой способ диалога.

— Я наблюдал другое в жизни. Одни подчиняются, другие бунтуют, — говорил он неторопливо. — Одних ты приблизил, других отталкиваешь.

— Неправда. Это придумано хитроватой земной сущностью. Как я могу любить свои глаза и забывать ноги? — Огоньки составились в портрет с добрыми глазами Ильи Трифа, и Судских осмелел больше.

— Некий народ божится твоим именем, называя себя избранным.

— Будь проще. Если бы эти люди умели плавать под водой, как рыбы, и летать, подобно птицам, тогда бы им можно верить. Не имея таких качеств, это племя дурачит остальных. Простите его, оно избрало свой способ выживания. Нельзя же уничтожать без надобности лягушек за то, что они мерзко выглядят. Я никого не уничтожил за хитрость или дерзость, любая особенность делает живущих сильнее или слабее от того, как они распорядятся своими особенностями.

Огоньки на табло высветились в лицо Георгия Момота. Он не назидал, а излагал естество проявлений.

— Мой отец сказал, что мне уготовано стать Ноем…

— Он предполагал. Я располагаю. Но верительных грамот в путь не дам. Ноя придумали для изначальной легенды об избранности. На самом деле один реально мыслящий человек взял в долгую дорогу запас еды и живности: кур, свиней, коз, обязательных козлов, капусту и так далее бессчетно. Улитки забрались в ковчег сами, сами заползли змеи и хитрюги ежи, птицы угнездились на снастях сами. Ничего я не повелел ему. Нужда заставила его ориентироваться по звездам, голод — поедать живность, когда кончились плоды, а траву съели животные. Лишних поедал Ной с семейством, но пары сохранил для будущего потомства. Много врали о Ное и не учли главного: как могло сохраниться ноево семя, если оно вырождалось при совокуплении? Брат обладал сестрой, а свекор невесткой? А те рождали запрограммированных уродов? Понятно ли тебе, что Ной не единственный человек, переживший Потоп? Очаги жизни оставались везде, выжившие общались с пришлыми, и никаких избранных не было. Не имею я права вмешиваться в естественную эволюцию, но могу остановить процесс, если он грозит уничтожению жизни, меня самого то есть! Ты оказался на кончике моего указательного пальца, я чаще вижу тебя, вот ты и сподобился быть в поле моего зрения чаще других. Это понятно тебе?

— Конечно, — впитывал мерцающие огоньки Судских. Они собрались в лицо Гречаного, и будто бы золотая коронка блеснула в усмешке.

— Понимай, как хочешь. Книга Жизни беспристрастна. Это не придуманная людьми Библия. Книга Жизни не принуждает верить.

— Но из Библии мы узнали о Книге Жизни, — возразил Судских.

— Хвала умным, умеющим читать между строк. Почему же вы до глупости возвеличили «Капитал?» Не поняли обмана?

— Порой трудно идти прямым путем, привлекают обходные тропы, — заступился за сограждан Судских. — За то и наказаны.

— Блуждаете, ведомые ложными пророками, вспыхнула другая усмешка на табло: кривая Воливача. Потому не надейтесь па ложные учения. Они отдаляют вас от сущности, от меня, источается тепло планеты, и вот уж ни вас, ни меня нет.

«Как же запастись советом выжить?» — хотелось спросить Судских. Тогда он поступил иначе:

— Ты сохраняешь нас, мы оберегаем тебя, Сущего.

— Правильно. Не молитесь только на один уголок возлюбленный. Я ведь не только могу повелевать указующим перстом, но в носу им ковыряться тоже удобно, — услышал Судских, и огоньки на табло сбежались в отцовскую улыбку с оттенком превосходства.

— Я понял тебя, Сущий, — ответил Судских. — Власть над Сущим дается тем, кто не творит идолов. Никакая религия не даст превосходства над другими народами.

— Ты все правильно понял. Архангел Михаил прав по-своему, он — меченосец, мой меч против козней Аримана, а тебе надо стать щитом. Отправляйся. Мне пора излечивать свою нечаянную рану. Помогай мне, — услышал Судских голос, вызывающий сочувствие, а огоньки слепились в милую физиономию Альки Луцевича. Она не исчезла вдруг, пока Судских, кувыркаясь, летел в ослепительно сияющем пространстве и кристаллики впивались в кожу до боли, он морщился, кряхтел от острых ощущений. Боль стала нестерпимой, и Судских открыл глаза. Над ним улыбался Луцевич.

— О лежка…

— Вот и здрасьте. Я же говорил, что ты живучий. Заросло все сразу, как на инопланетянине! Салют, генерал!

Судских поежился, оглядевшись. Вокруг лежал снег на возвышенностях, а сам он голяком лежал в бурлящей купели, царапающей кожу острыми пузырьками газа. Его будто варили.

— Фу-у-хх, — выдохнул Судских.

Рядом с Луцевичем возник Тамура, а за его спиной появилось самое любимое лицо, естественное, не мозаичное, лицо Лаймы. Ему помогли выбраться из источника, его растирали махровыми полотенцами, и кожа, подобно поверхности, которая соприкасается с наждачной бумагой, светлела, розовела и наливалась жизненными соками.

— Парень, да ты лет на тридцать помолодел! — воскликнул Олег. — Лайма, ныряй в купель, а то он к молодухе сбежит.

— Не сбежит, — счастливо улыбалась Лайма. — Он привороженный.

Как в продолжающемся сне, Судских воспринимал перемещения. Из Долины гейзеров — вертолетом, в Петропавловске ожидал знакомый самолет Гречаного, переговоры с атаманом в далекой Москве, радостные восклицания. Он одурел от счастья, рукопожатий, улыбок; хмельным гудением в голове воспринимался гул турбин, и только голос командира вернул ему реальность:

— Внимание. Придется делать незапланированную посадку в Тюмени. Пристегните ремни.

Лица окружающих потеряли улыбки. Луцевич отправился к пилотам.

Когда он вернулся, его встретил немой вопрос: что случилось?

— Неприятности в Зоне. Обитатели потеряли контроль над радиацией. Для нас, грешных, опасности нет, а они обречены.

И будто въелась в кожу отвратительная пыль, занесенная сюда непонятной бурей. Слова Луцевича никого не успокоили.

Самолет закончил снижение и, ударившись шасси, побежал по тверди. В иллюминаторы, кроме редких аэродромных огней, ничего не видно, темень. Только почудилось Судских, будто приподымается полог неба у дальней кромки: голубой цвет менялся неуловимо на синий, синий — на фиолетовый.

— Там сидит фазан, — сам себе сказал Тамура, но все услышали и, кажется, поняли его печаль.

Они спустились на землю и, как по команде, обратили лица в одну сторону, где сполохами северного сияния менялись цвета у края неба, только не в северной стороне, а значительно южнее.

Подобно поспевшему до багровой кожуры яблоку, налился край неба густой кровью, и вдруг ярчайший снег стал быстро выползать из-за этой багровости, Светлело быстро, как днем в тропиках, и заметно потеплело. Они недоуменно оглядывались, к ним спешили сотрудники аэропорта, сбегались пассажиры других рейсов, будто здесь их спасение, и не вспышка тревожила их: на посадку заходил самолет, абсолютно черный среди ярчайшей видимости.

— Фотоэффект и, как следствие, галлюциноз, — первым опомнился Луцевич. — Без паники, друзья, успокойтесь!

Самолет приземлился, как обычно, пробежал положенное расстояние и замер на рулежке. Обычный, стандартный цвет фюзеляжа с отчетливой надписью: «Российские авиалинии». Никто не успокоился, ожидая другие непонятные превращения. Испуг блуждал среди них.

Командир их самолета спустился наконец по трапу. Он держал связь с Москвой.

— Что там? — спросил Луцевич.

— Конец Зоне…

Небу постепенно возвращался обычный цвет ночи в крап-ках звезд, огни аэропорта стали освещать свое пространство.

— Есть жертвы?

— Нет, — ответил пилот Луцевичу. — Эффект от вспышки потрясающий, но жертв нет. Ни у нас, ни в Европе.

— Я думал, будет землетрясение, — промолвил в тишине Тамура.

— Ни слова об этом. Пока все спокойно.

— Не так страшен черт, как его малюют, — вернулась к Луцевичу его неунываемость.

— Он собирается лететь, — сказал Тамура.

«Лиловый — к большой воде», — подумал Судских, но смолчал. Сбоку прижималась Лайма. Ее прикосновение успокаивало лучше любых слов. Защитник он, мужчина в конце концов? Еще и помолодевший…

— Да. Продолжается. Ценой своих жизней обитатели Зоны спасли планету. Все вернется на круги своя.

— Так уж и все? — не исчезла настороженность. — Я не ребенок, Игорь. Скажи, ты много знаешь, будет наш малыш жить в спокойном мире? Кончится наконец вражда на планете?

Он не стал говорить ей о грядущем потопе. Зачем сейчас поминать унылую капель, тенеты мороси? И бог знает, случится ли он…

— Эй, командор, — окликнул его Луцевич. — Заснул, что ли? Дальше летим!