Набат 2

— Беда, Всевышний! — возопили ангелы, которым Творец велел надзирать за водами. — В России затевают переброску рек с севера на юг!

— Какая глупость! Они накликают потоп, — возмутился Творец. — Найдите человекам более глупых вождей: клин клином вышибать надо…

С вешними водами пленум ЦК КПСС избрал нового Генерального секретаря, отмеченного божьим знаком на челе в виде плевка.

Слава Всевышнему, грандиозные планы переброса сибирских рек положили в долгий ящик. Зато стали перестраивать этот никому не нужный ящик.

1 — 1

Через Туруханск на Енисей: дальше на Хатангу рукой подать, а там и ходке конец. Свобода! И деньги, жить можно…

Из семи лет, отпущенных Сыроватову на перевоспитание в местах отдаленных и славных, где отбывали срок пролетарские вожди, он трубил четвертый год, а три скостили за трудовой пыл, занявшийся в Иване Сыроватове.

— Деньжишки с умом тратить стану, — рассказывал Сыроватов напарнику. — Домишко куплю, яблонь насажу, вишен и обязательно женюсь. Кемарики, пора на себя работать. Вакари масу ка?

— Поняру, — ответил напарник-японец. А понял для себя самое важное: русский грейдерист деньги вложит в хозяйство, а стройку не бросит. С ним хорошо работать, добрый он…

Из плексигласовой кабины грейдера обзор на все стороны. Слева каменный уклон к речушке, справа почти впритирку те же камни вверх к приземистым соснам и редким заполярным березам, а сзади ровнехонькая трасса, четыре катка в ряд проходят…

Японец вежлив с напарником, у него свои проблемы: контраст на пять лет — Хатанга, Жиганск, Верхоянск. Потом еще контракт куда-нибудь, еще… И куда? Живут общиной, никому не нужные, то казаки обижают, то подростки грабят… Президент Гречаный поклялся за десять лет по всей России проложить баны под асфальт и бетон, куда отправил всех японцев. Они, стало быть, очень сознательные и работящие, пусть наших учат. Наши — русские, в большинстве своем отрабатывают за бунтарство.

— Я теперь не попадусь, ученый, с дерьмом связываться не стану. Все вожди наши — засранцы. Идею нам скармливают, а себе жареную курочку. Меня в Сибирь, а сами ближе к солнышку особняки построили, чтоб им ни дна ни покрышки!

«Чего бы злиться Сыроватову? — думает японец. — Не та Сибирь, третий год подряд оттепель зимой, снега малую горстку выпадает. Что еще надо? Тепло…»

— О, едут христовы воители, — еще больше озлился Сыроватов.

Оками знал, как Иван ненавидит казаков. Поежился.

Впереди маячил казак. Лошадь шла неторопливым шагом, ее хозяин не спешил уступать дорогу грейдеру.

Неинтересная встреча: Сыроватову всего ничего отсидки осталось, и так он боялся сорваться, когда зацепляли казачки. Два раза ему уже мяли бока за вызывающее поведение и пригрозили оставить в тундре на веки вечные. В виде памятника.

Грейдер еле тащился. Всаднику надоело первому, он потянул поводья и развернул лошадь навстречу. Метров за пять от нее Сыроватов остановил машину. Из кабины не вылез. Крепился.

Не спешил и казак. Кто в кабине, он заведомо знал от других охранников и о взрывном характере его знал: Ванька Сыроватов, безбожник, бывший убивец. Да вот расконвоированный… Казак выжидал момента, когда Сыроватов раздухарится, тогда можно вызвать наряд и всыпать возбухающему по первое число за неуважение к воинству христову.

Обещанная казакам сладкая жизнь и воля вольная оборвалась три года назад. Президент Гречаный, избранный ими атаман, велел казакам оставить насиженные места и отправиться в Сибирь — быть государевым оком. Поворчали, но поехали и здесь свое зло вымещали на ссыльных, отбывающих срок за всякие провинности на прокладке трасс. Цеплялись ко всему. И «Боже, царя храни», и «Походную» заставляли петь, и ребра мяли. Японцев не трогали, но повод для нападок находили: они, мол, и чужое небо коптят, и чужой хлеб едят, а христово воинство считало себя полноправным хозяином земли от моря до моря и хлеба от корки до корки. Только вот атаман их шибко высоко сел, земляков забыл. Оттого и пенились.

— Почему зла столько? — спросил Оками Сыроватова, когда того крепко оттузили в первый раз.

Размазывая кровавую юшку из разбитого носа, Иван ответил прямо:

— А набрали в казачество полукровок, чистота казачья и помутилась. Не казак, не хохол, не пеший, не всадник. Кентавры…

— Хо! Смотри! — крикнул японец.

Сзади приближался джип.

— Да уж, — понурился Иван. — Моторизованные всаднички…

Тех, кому оставалось чуть дотянуть срок, доставали особенно.

Джип плавно снизил скорость и приник к обочине вровень с казаком. Тот с ухмылкой дожидался, сжимая в руках ультракоротковолновую станцию, нагайка в другой руке.

Из джипа вышли трое; держались они осанисто, никого из них казак не признал. Но не интересовался.

— Чего стоишь пень пнем? — спросил один, с квадратной челюстью бывалого бойца.

— Надо, и стою, — сплюнул казак и поправил папаху, Жарковато. — Архангелы, что ль?

На это не обратили внимания, а помахали тем, кто сидел в кабинке грейдера:

— Сыроватов, да ты возьми и пододвинь его с лошадкой, зачем тебе мощную технику вверили?

Сыроватов говорившего не признал, но полярность интересов уразумел верно. Подмигнул японцу и полез с верхотуры на землю.

— Привет, корешок! — встретили его улыбками прибывшие. — Али своих не признал?

— Постой, постой… — сунул пятерню под кепи Сыроватов, заскреб в затылке. — Чухрин из команды Сумарокова? Он! Коля!

— Еще бы! — сгреб Ивана в охапку старый дружок. — А Ленчика не признал? Вот же он! — перепихнул Чухрин Сыроватова в другие объятия под гогот всей команды.

— Ребята! — посоловел Сыроватов от прилива чувств. — Какими ветрами в наши полутеплые края?

— По твою душу… А ты, казачок, чего зенки таращишь?

— Ты ехай, ехай, — осмелел Сыроватов. — Поищи другого лоха.

Казак снова сплюнул и тряхнул поводья.

Ладно, вдругорядь свидимся. Этого Сыроватова пора уже мочить, как Голландию…

— Так чего там, толком говорите? — сжигало любопытство Сыроватова. — Кому я понадобился?

— Про это, Ваня, потом. Перво-наперво указ вышел о твоем помиловании.

— Это вы из Москвы никак? — аж присел Сыроватов от новости.

— Не скажи… Мы тут, почитай, месяц колесим, своих вызволяем и казачкам за старое поминаем. Хватит остальных за негров считать.

— В самую дырочку сказал, — припомнились незаслуженные обиды Сыроватову. — Озверели, будто мы им эту долю справили, — выговаривал он, а волновало другое: законно его вызволяют или кураж? — Указ кто подписал?

— Гречаный. Ввиду надвигающейся угрозы нападения иноверцев с южных границ объявить амнистию всем бойцам спецназа на всякий пожарный случай.

— А что, на своих кентавров не надеется уже?

— Надо понимать, — ухмыльнулся Чухрин. — Он за ведистов ратовал, а казачки от Христа не отказались. Тогда он им опалу придумал, сюда загнал, вот они с Бурмистровым, тезкой твоим, характерами и не сошлись. Тогда Гречаный с Сумароковым стал заигрывать, архангеловцам послабление сделал. Это Момот с Луцевичем ему присоветовали. Только Судских один блаженным остался. Никуда не лезет, живет себе в деревне, репу выращивает и деток плодит.

— Веселая арифметика, — заржал Сыроватов. — А вы теперь при ком почкуетесь?

— Как при ком? Командир прежний, Сумароков. Под знамя архангела Михаила встаешь? — Вопрос без околичностей. Ивану не очень хотелось, только могут не понять.

— Всегда готов, — изобразил он энтузиазм и отсалютовал по-пионерски.

— Тогда полезай в салон-вагон, и поехали.

— Эй, Оками, дружище! — опомнился Сыроватов. — Поживи без меня. Я уехал на свободу!

Японец, наблюдавший всю встречу из кабины, пожал плечами и запустил двигатель. Дорогу строить надо и без напарника, плакаться некому.

Грейдер вздохнул пневматикой, гидравликой и покатил вперед.

— Мори то идзуми ни какомарете, сидзука ни немуру бру, бру, бру счато, — запел он старую песню, какую пел ему отец, когда Оками едва исполнился годик: «Лес и родник в тишине, спит голубой-голубой замок». В двадцать он напевал ее молодой жене, а в двадцать три — дочурке. «Спи, все тихо и голубое-голубое небо…» А потом ничего не осталось и песен петь некому. Не стало Японии. Только три маленьких островка, три горушки…

Пока был жив Тамура, в России к японцам относились сносно. Год назад он погиб при странных обстоятельствах, и с ними не церемонились.

Трасса делала плавный поворот и выходила к мосту. Его возводили соплеменники Оками. Если дело касалось качества, японцы были незаменимы. Тихие, как муравьи.

«Доделаю профиль и посижу у костра с товарищами. Приятно».

О чем будут говорить? Чаще помалкивать, словно табу лежит на многих темах. Разве что посетуют на безалаберность русских, которые так ничему и не научились…

«Ой, какие, — с испугом отмечает Оками. — Одно не достроят, а уже ломают ради постройки другого. Боги наказывают, — утверждается в мысли Оками. — Бодливой корове Бог рог не дает». Так сами русские говорят…

Когда японцы судачат об этом, они о судьбе самой Японии не поминают, наказанной, по их молчаливому согласию, за легкомыслие и забвение национальных святынь. Хватало в ее истории жестокостей: брат брата искоренял, из подневольных до жмыха соки выдавливали, и двоецарствие было, и монахи ради наживы оружие в руки брали, и лежало на японцах проклятие с тех самых пор, когда завезли они из Китая чужеземную культуру, разбавив японскую кровь. Только легко зажили — и нет Японии…

— Ой-я! — испуганно воскликнул Оками: из-за скалы навстречу грейдеру выехали пятеро конных, прежний казак среди них. Нет напарника, и теперь они отыграются на нем всласть…

Велели остановиться и спуститься на землю.

— Эй, чукча, куда твой напарник делся?

— Увезри какие-то начарники, — простовато ответил Оками, услужливо улыбаясь.

— Какие такие начальники?

— Моя не знает.

— Номера запомнил?

— Немножко, — быстро кланяется Оками, надеясь, что его услужливость вреда Сыроватову не принесет: — Зеро, зеро и четыре.

— Архангеловцы, — меж собой решают казаки, потеряв интерес к японцу. Паши дальше, смотри, — погрозил старший нагайкой.

Задевать сторонников общества «Меч архангела Михаила» казаки побаивались. За теми стояла сила — и делить-то нечего, один гонорок разве что, а сходились в одном: прочь иноземцев со святой Руси.

Без приключений закончил Оками участок трассы, вывел грейдер на стоянку и пешком пошел к своим. У костерка на обочине грелась бригада японских монтажников, в котелке булькала вода. Оками присоединился и сразу поведал о происшествии.

— Скоро опять смута будет, — закивали, выслушав, японцы. — Сначала нас изживут, потом меж собой драться станут.

— Сначала евреев.

— Сначала магометан.

Согласились: от этого не легче.

— А тепло, однако, — сменил тему Оками.

— Тепло, тепло, — поддакнули ему. — Льды тают. Радио говорило, море уже пол-Франции съело.

— Так уж и половину?

— Ну что ты споришь? Бискайский залив на тысячу километров вглубь проник, сам слышал, Голландия и Дания под воду ушли.

— Потоп грядет, оттого и тепло стало…

Согласились.

— А вот наши из Тюмени вернулись, говорят, земля просела на скважинах метров до десяти — пятнадцати. Пусто под землей…

— Точно-точно! Как в Эмиратах: нефть выкачали, и провалились дворцы вместе с золотыми унитазами.

И вода наступает…

— А Гречаный не боится, дороги строит.

Согласились: сюда вода не придет. Высоко.

— Надо нам здесь удержаться.

— Выгонят.

Надо у президента охранную грамоту просить. Наши дсньги Гречаному помогли, он Тамуре клялся не обижать нас.

— А что, Оками, ты родственник Тамуры, поезжай в Москву, а?

— Поехать можно, только у меня контракт долгий.

— Мы отработаем, сам понимаешь.

— Поехать можно, если договоритесь. Только не допустят меня к президенту. Казаки изобьют, еще и работы лишусь.

— Обожди, Оками. Ты не сразу к Гречаному пойдешь, сначала к Судских. И мы тебя не просто так посылаем: повезешь Гречаному «меморандум Тамуры».

— Это не поможет. Сейчас каждый мальчишка это знает, — возражал Оками. — Каждый охотник желает знать, где сидит фазан.

— А вот и нет, — настаивают японцы. — Счетных таблиц никто не видел. Их знает один старик Мориока и немножко Судских. Тамура никому их не доверил, а когда разочаровался в Гречаном, вовсе. Поэтому Мориока-сан передаст тебе ключевую фразу, ты встретишься с Судских, а он поможет тебе в обмен получить охранную грамоту у Гречаного. Это правильно.

— А он согласится, не обманет?

— Это последний остался порядочный человек из русских. Тамура-сан доверял только ему. Судских — божий человек.

Прибежал наконец мальчишка, сын одного из контрактников, принес из передвижного лагеря травяной сбор для чая. Оживились сразу, серьезные разговоры оставили: удовольствие посмаковать настоящий зеленый чай знают только японцы. Они и здесь, в далекой Сибири, наловчились распознавать целебные травы, собирали их, сушили, заваривали. Такой чай поддерживал дух, пился с достоинством самураев, и тогда звонили в душе колокола утонувшей родины чрез толщу вод…

За мальчишкой увязалась собачонка и принялась радостно носиться среди людей.

Едва разлили отвар по кружкам, принесло троих конных.

— Вот некстати, — проворчал бригадир. Остальные настороженно помалкивали. Будто впервые…

— Что, чукчи, отраву пьете? — спросил один с погончиками подъесаула, куражился.

— Чай мало-мало.

— Сакэ давай.

— Нету сакэ, нельзя, наказывать будут, — отвечали ему. — Чай, пожаруйста.

— Да пошел ты с чаем! Чай — не водка, много не выпьешь, — цедил слова подъесаул, а внимание переключил на скачущую собачонку. Примерившись, он выщелкнул нагайку, намереваясь ударом захватить ее в петлю.

Собачонка оказалась смышленой. Увернувшись от удара, она припала к земле, выжидая, что последует дальше.

Ах ты, тля…

Японцы делали вид, будто эти забавы их не касаются, пили чай, причмокивая. Подъесаул снова щелкнул нагайкой, и опять собачонка вывернулась и, будто потешаясь, не убегала прочь. Казак раздухарился:

— Петро, дай твою нагайку. Она со свинчаткой и длинней будет.

Ему дали другую нагайку. Подъесаул зажал ее в руки поухватистее, примерился.

— Держись, псявка…

Перестарался он дюже: замах вышел кособокий, и вместо того, чтобы захватить собачонку в петлю, нагайка обвилась вокруг шеи ближайшего казака. Потяг руки вышел ощутимый, и всадник от неожиданности свалился наземь, захрипел, силясь освободиться от петли. Спасибо, товарищи вызволили.

— Ты совсем, Назар, спятил? — сипло спросил обиженный.

Обескураженный подъесаул пришел в себя, рванул карабин из-за спины и повернул коня на собачонку.

— Ну, курва!..

Конь вздыбился, заржав.

— Нечиста сила! — загомонили казаки. — Охолонь, Назар!

А тут еще подъесаул вывалился из седла. Храпел испуганно конь, крутил кровавыми глазами, розовая пена падала хлопьями с губ. Происходили невероятные вещи: Христос отказывал казакам в защите.

— Стос кресс, — пробормотал невпопад подъесаул, закрестился. Сумрачно оглядев японцев, которые будто ничему, кроме живительного чайного запаха, не внимали, он взгромоздился в седло и дернул поводья прочь. За ним — остальные. Без матюков и угроз. Еще и потрескивало что-то и воздухе, а попробовал задний оглянуться — громыхнуло в небе, он голову втянул в плечи.

А может, и показалось — у страха глаза велики, — только собачонка потявкала вслед.

Мир вам! — услышали японцы и, оглянувшись на груду камней за спинами, увидели там старичка в кожушке и подростка рядом. Как говорится: только в театре. Но отбили дощечки «тён-тён», и новое действие началось. Или не заметили смены картин одного действия? Увлеклись…

А пришедшие только кланялись, глубоко сгибаясь в поясе.

— Комбан ва, — распрямился подросток, подошел к костерку. — О-тя ва ойсии десу ка?[1]

Собачонка, ластясь, подползла на брюхе к подростку.

— Да вы не бойтесь нас, — успокоил старик. — Вреда не принесем. Сами вот с внучком жизнь постигаем. Путники мы.

А подросток на японском неторопливо изложил, как они попали сюда, путешествуя, пока старик блаженно вдыхал аромат чая.

Наконец к японцам вернулся дар речи, и старик с подростком получили по кружке горячего чая с благодарностью.

Выслушав через подростка японские обиды на притеснителей, старик крякнул и сказал:

— Не бойтесь супостатов, скоро бич божий на них самих обрушится, а спасутся только те, кто в истинного Бога верит. Раз вам довелось от грехов отцовских на чужбине спасаться, Он вас обережет. Станьте лицом к востоку, где ваша родина была, и молвите: с нами Бог Орий. А лицо своего Бога представляйте…

Кто же это заявился к ним? — размышляли боязненно японцы. Может, сам Господь, недосягаемый, странный, но сильный и святый. Собачку — только он! — не дал обидеть. Видели? Все видели.

Довериться Орию на чужбине?

Ох, боязно…

Оба, старик и подросток, согревшись чаем, поблагодарили и без лишнего суесловия зашагали прочь.

— Оками, — сказал бригадир монтажников. — Это знак тебе был на дорогу. Верное дело, говорю.

Собачонка сидела неподалеку от костерка и, попеременно поднимая лапы, поскуливала. Она смотрела в сторону ушедших и словно ожидала команды от японцев бежать за ними.

— Так беги, — истолковал ее поведение Оками.

Собачонка подняла голову к Оками и перестала скулить.

Она выдохнула, как делают это собаки, и легла на вытянутые вперед лапы, неотрывно глядя в сторону ушедших. Японцы заговорили разом, обсуждая такой поступок;

— Гляди-ка, не пошла. Трудный путь странникам выпадает…

1 — 2

Невероятные превращения случаются с каждым главой государства, едва он переступает порог своего сановного кабинета и на отпущенное количество лет становится властелином державы. Куда исчезают его пылкие заверения любить свой народ и пестовать его завоевания, куда исчезают его соратники по прежним боям за власть? Всемирная история обходится пальцами двух рук, чтобы счесть справедливых и достойных взятым обязательствам, самой клятве на Библии или Конституции, остальные пребывают в той грязи, которой их перемазывает свита лакеев, а потом, обваляв в муке, наклеивает казеиновым клеем перья, придав образ гордой птицы. Тяжелая от всего этого, она, конечно, лететь не может.

Но если Всевышний изваял недоумков, где же смертным из муки и перьев на казеиновой основе заполучить птицу? Забавные потуги: на казеиновой основе производят козлов.

Хорошо, если получается козел отпущения.

Из мало-мальски честного человека ничего вылепить нельзя. Он — Человек, и только. Не шулер, не Гитлер, не отказник, не лабазник, не помазанник и даже не казан, где варят казеин, а Казанник. Такой служить будет, прислуживать — никогда.

Что интересно: одним из немногих почитаемых президентов был Рейган. Почему? Обрел-таки аудиторию, правильно следуя режиссуре и продюсерам. Кто платит, тот заказывает музыку. Чтобы слышать аккомпанемент, надо иметь хороший слух.

Россиянам с избранниками завсегда не везло. Что-то происходит с их слухом, потеряв который, они спешат развешивать лапшу на уши избирателям.

У Горбачева был плохой дирижер, и текст он перевирал знатно.

У Ельцина дирижеров хватало, но дружбы с пернатыми не вышло. Вместо орлов и лебедей окружил себя ястржембской породой попугаев. Они ему всю партитуру переврали. Уж на что был хорош Гречаный! Скурвился. Народ, как тот прибор — курвиметр, кривизну его полета сразу вычислил. А ведь орел был, казачина, честный, как Казанник.

Что, казалось бы, надо человеку для счастья? Как орлу, коль орел, — свежатинки для дыхания, слуха и зрения. Если червь, дерьмеца погуще. Но удивительное дело: вершины доступны только орлам и пресмыкающимся, а пока разберешься, кто там наверху восседает, крылышки-то и подрезали, лететь неохота.

Гречаный вступал в президентство окрыленный, с острым слухом и зрением. Казначейский карман пух от зарубежных поступлений, держава обрела прежнее величие, долги выплачены, сами Христа ради даем на поддержку штанов — и вдруг…

Гречаный хорошо помнил этот Судный день.

Доложили о прибытии атамана по внутренним проблемам с конфиденциальным сообщением. Он велел впустить немедленно.

Пока сапоги атамана глухо бухали по ковру кабинета, настроение Гречаного менялось от мажорного к минорному ключу. Во-первых, Новокшонов, не соблюдая этикета, принципиально обут в тяжелые яловые обутки, а не хромачи, во-вторых, не доложил в приемной, по какому вопросу конфиденциальность.

У самого парадного кресла Гречаного буханье оборвалось.

— Семен Артемович, на нефтяных промыслах повсеместно проседает грунт. Кое-где до двадцати метров. Едва успеваем людей эвакуировать, на демонтаж времени нет, — доложил Новокшонов.

— Какие меры приняты? — спрашивал, выгадывая время, чтобы скрыть растерянность, Гречаный.

— Панику пресекаю, а грунты не вернуть, — честно отвечал Новокшонов.

— А наладить добычу из-под воды не догадался?

— Пока никто не догадался пальцем скважины бурить, — заносчиво ответил Новокшонов. — Год назад предупреждал, что надо готовить дубляжи, год назад сообщал, что плывет грунт. Никто пальцем не шевельнул. Окружил ты себя, Артемыч, сучьим лакейским племенем.

— Не зарывайся! — проснулось раздражение у Гречаного.

— А ты не забывайся, — не испугался независимый Новокшонов, его избирал казацкий круг, а ему президентский указ — не указ. — Забыл девяносто восьмой? Напомнить, куда сволота Россию завела? Не балуй, Артемыч, казаки злы, перья тебе враз выщипают, шибко высоко взлетел, чтобы конского пота не нюхать.

В тот день Гречаный заново спустился с небес на землю. Он красиво выстоял раунд с Гуртовым по очкам, нокаутом свалил Воливача, воздел к небу пояс победителя, как вдруг под ним сам ринг провалился. Можно править африканским племенем одним постукиванием черепков, можно потрясти ядерными черепками над головами цивилизованных дикарей, боязливых от практицизма ума, но лишиться нефти — означает быть правителем дикарей в ожидании перестука чужой дубины по своим черепкам…

— Чревато последствиями? — не выказал неуверенности Гречаный, превозмог ее.

— Крахом, — не позолотил пилюлю Новокшонов. Бывший буйна голова из команды «морских витязей», Новокшонов ни себя, ни других не щадил. Высказался предельно ясно и принялся разглядывать грязь на каблуках яловых тяжеловесов. Осмотрел их внимательно и добавил: — Мое дело правду высказать, а тебе — в царском кресле распорядиться с головой, с головой и командуй. Ты вот дороги выше Тюмени стал ладить — умно, там у нас много чего закопано, и мы верим тебе. Найдется и нефть.

— Сам знаю. Подскажи лучше, чем ближнюю дыру затыкать? Запасов у нас не так много.

— Я так простецки мыслю, — взялся развивать идею Новокшонов. — Господь пока Расею берег. Прочие державы под воду или под зноем иссыхают, нам боженька новые моря создает и солнышком балует ровно. Там соленая водичка наступает, а у нас пресная выступает. Почему негры в Америке взбунтовались? Пресной воды не хватало, а у нас — залейся. Ездить будет не на чем? А кони на что? А установки обогащенной смеси купили у немцев? Налаживай серийный выпуск. Им не до них, а нам кстати. И скажи мне, Артемыч, почему у нас изобретений не стало? Мозги жиром заплыли?

Гречаный старался отвечать на подковырки спокойно:

— Эти установки изобрели наши эмигранты.

Изобрели здесь, продали там, — не лез за словом в карман Новокшонов. — А теперь сюда просятся. Так ты им премию посули: кто хочет гражданство получить, пусть мозгами раскинут. Пусть промышленные установки создают.

— Пусть создают, — согласился Гречаный. — А скажи честно, большая лужа образуется на месте нефтяных разработок?

— Пол-Сибири. Больше Черного моря с глубинами до пятнадцати метров. Судоходный бассейн с выходом в Арктику. И столицу давно пора за Урал переносить. Город построил, чего медлишь?

— Кто бы мог подумать, — занятый своими мыслями, говорил Гречаный, — что Россия станет океанской державой подлинно.

— А ты не торопись в Нептуны рядиться. Ты сначала пересели народ с затопляемых мест, всех приюти и обогрей. Денег куры не клюют, а твои столожопые начальники прежним образом взятки дерут, а дела тормозят. Найди ты на них управу, молодежь двигай, гони заевшихся! Атаман ты или нет?

Гречаный расстался с Новокшоновым в приподнятом настроении. Не так страшен, оказывается, черт. Судьба по-прежнему сулила удачу.

Но с того памятного дня разладились ходики этой судьбы.

Писаки вовсю нахваливали золотой век России, а ржавчина уже разъедала механизм созидания. Едва Россия отправилась в плавание по чистой воде, обозначился крен от избытка чиновничьей знати. В матросы не шли из-за панства, в матросы не брали из-за чванства.

А старая гвардия? Где она, чтобы подобно Новокшонову резать правду-матку? Нету! Не торопятся к нему…

Милый Ванечка Бурмистров, надежда Гречаного, явился следом за Новокшоновым и на правах любимца плюхнулся в кресло: любимца наглеющего.

— А не пора ли, Семен Артемович, за старую гвардию взяться?

Прежний сценарий: молодежь дорогу расчищает.

— Зачем это ты? — сразу решил показать характер Гречаный. — Не рано ли нос задрал?

— По ветру держу. А коль я круто аккорд взял, на то и поставлен музыку рекомендовать.

— Ваня, — отечески произнес Гречаный, — семь шлепков из коровьего зада — это не музыка, а ты всего лишь пастух.

— Ладно, Семен Артемович, обижать. Говррю, значит, не зря.

— Выкладывай, — раздраженно промолвил Гречаный. Не получалось отеческого разговора.

— Момот причастен к убийству семьи банкира Либкина.

Что ответить? Момот утвердился в позиции генерального прокурора, и стоило уговоров угомонить его, смягчить жесткие меры. Момот настоял па возврате системы лагерей и поселений с принудительным трудом. Он превратил казаков в церберов и вертухаев. Кое-кому нравилось подавление казацкой вольницы и ужесточение законов, но обиженных большинство. Не помогли дружеские беседы, и Гречаный созвал Высший Совет. Удивился ли президент, когда его члены с доводами Генерального прокурора согласились? Нет, было обидно. Не надо, мол, торопиться с либерализмом, сначала надо искоренять уголовщину самым жестоким образом, В Высшем Совете заседали состоятельные персоны, им не хотелось ломать голову над проблемами. Есть герой — Момот, вот и чудненько, ему и флаг в руки. Вся держава нынче живет сыто, чего еще надо? Обуздав несогласие с Высшим Советом, президент подписал рескрипт «Об ужесточении мер к нарушителям законности».

Некогда веселивший публику процессами над лжезнахарками, Момот показал свои коготки позже. Получалось, не президент говорит последнее слово, а Генеральный прокурор, любимый всеми и уважаемый авторитет. А он — вроде болванчика, хоть и президент.

«Сукин сын! Но свой. Помог стать президентом. Каждый знает. И что теперь с ним делать, если отчетливо видно, как Момот прибирает власть к рукам?» — размышлял и отмалчивался Гречаный.

Бурмистров напомнил о себе:

— Решаете, Семен Артемович, как поступить? Закрыть глаза или смотреть сквозь пальцы?

— Какие доказательства? Давно ли появились?

— Почти сразу. На квартире Либкина было отслежено на камерах практически все от начала до конца. Сразу я не стал докладывать, питал надежду, что Момот в тень уйдет и не лШкдобится вашего соратника за хобот прищучивать, а он уже Президента подмял…

— А ты скромно и тихо стал за меня думать? Чем лучше? — высказал обиду Гречаный.

Вместо того чтобы взорваться, Гречаный подумал с грустью: «Каково было Воливачу разочароваться в сподвижниках?» «Мне жаль господина Воливача», — припомнились и пророческие слова Тамуры.

Собираясь с ответом, Гречаный пришел к выводу, что пениться ему нечего. И Бурмистрову, и Момоту он сам позволил по-хозяйски распоряжаться в своих ведомствах. Совет оба восприняли буквально, и теперь их интересы столкнулись, двум медведям стало тесно в одной берлоге. Но хозяин-то он! Значит, надо жертвовать одним из них… Так поступали все владыки.

Тогда прощай Республика, да здравствует Империя!

Кем именно жертвовать, Гречаный оставил на потом. Был и другой резон, чисто русский: а вдруг само рассосется. Есть такой чисто бабский вариант надежды: если ребенок сам начинает ходить, вдруг он в чреве сам по себе рассосется?

— Тогда, если ты такой думающий, подскажи, как поступить?

— Прижать Момоту хвост и убрать из прокуратуры. Можно полюбовно, учитывая старые заслуги.

— Без крови, стало быть?

— А я крови и не требовал, — возразил Бурмистров. — Мне главное, чтобы никто не высовывался поперед батьки.

«А Ванечка еще в батьки не помышляет», — подумал Гречаный и отвел глаза в сторону. Улыбался Ванька нахально, с пониманием.

— А с Сумароковым как поступить? Он в полюбовники не гож, — намекал Бурмистров на другую индульгенцию для развязывания рук.

И в этом случае Гречаный не нашелся с ответом сразу. Общество «Меч архангела Михаила» переросло в угрожающую силу. Утверждая славянскую мораль, оно некоторое время обходилось без конфликтов с властями, но участились случаи вспышек ненависти среди населения к инородцам. Подстрекали архангеловцы. Сначала они выпихнули из России нелегалов китайцев, корейцев, вьетнамцев, потом взялись за японцев, а тем и податься некуда, из-за чего Тамура грозился покарать всю Россию. С прочими, русскоговорящими иноверцами архангеловцы расправились руками Момота. Серией показательных процессов он поставил их перед выбором: либо выезжать из России, либо на стройки великой Сибири. Вестимо, перелетные птицы потянулись к теплу. Потом наступил черед казачества. Стычки участились. Свою опору Гречаный не мог давать в обиду.

— Дай мне, Ваня, время подумать. Сумарокова так просто не возьмешь. Это политика.

— Только не долго, Семен Артемович, наши жалуются, а опору свою выбивать нельзя, — сошлись во мнении Гречаный и Бурмистров. — Я своими силами могу им крылышки подрезать.

— Только не воспитывай меня, Ваня, в своем духе, — назидал Гречаный. — То, что ты знаешь и можешь, я давно прошел. Другие методы нужны, чтобы сделать державу сильной и доброй.

— А такого не бывает, Семен Артемович, — возразил Бурмистров, и довольно напористо. — Держава — женского рода. Будучи доброй, она рано или поздно заразу в дом принесет. Сначала евреи пользовали ее во все места, теперь того гляди негры начнут домогаться. Баба и есть баба. А нам клан нужен, чтоб дырок поменьше, а руки посильнее. Подержавнее, так сказать.

— Красиво у тебя получается, песня прямо: в седло прыгнул, шашкой взмахнул — и покой наступил. Что ж тогда казачество опорой духовной не стало, что ж не вышло?

— Вышло как надо. Только у вас другие советчики появились, подсказывали вам казаков по дальним границам разогнать, архангеловцы и расплодились.

— А я не собирался делать из казачества правящую касту. И Сумарокову не дам других притеснять. Но суть-то в другом: мы создавали сильное и подлинно справедливое государство на духовной основе. Условия прекрасные, от долгов избавились, а духовности как не было, так и нет. И молодежь нас ни во что не ставит.

— Это к Игорю Петровичу. Он у нас главный поп, а мое дело заразе духовной и физической заслон ставить.

— Валяй, — выдохся противиться Гречаный.

К разговору с Момотом он готовился долго. То общие интересы переплетались, то не с руки затевать пристрастный разговор. Ваня Бурмистров ситуацию расплетал со своей колокольни, ему с Момотом детей не крестить, как говаривали раньше, а они добрый пуд соли съели, как и сейчас говорится. Выручил Гречаного сам Момот — аудиенции попросил.

— Замечаю, Семен Артемович, как-то вы на меня косо глядеть стали. Есть резон? — удобно разместившись в кресле, начал разговор Момот.

— Есть, — не стал кривить душой Гречаный. — Бурмистров раскопал вашу причастность к делу Либкина, — также на вы отвечал Гречаный, сохраняя дистанцию ружейного огня.

Момот к откровенности Гречаного отнесся спокойно.

— Как собираетесь поступить?

— Хотел бы вас послушать для начала. Вы для меня и России сделали много и даже слишком, уподобляться неблагодарным правителям не хотелось бы, но и в прежней ипостаси вам оставаться нельзя. Излишков много. Понимаете, как трудно мне принимать решение?

— Очень понимаю. Если понимать сугубо вашу позицию. А грех ли это — задавить клопа-кровососа? Думаю, не грех и вы со мной солидарны. Однако травить клопов следует со всеми предосторожностями: скрытно и тщательно. А что ж милейший Ванечка в те дни и ночи глазки закрыл? Ванечка по моей просьбе не посылал тогда казацкие разъезды на ту улицу, позволил Сумарокову спокойно жить дальше. Пока Момот громил клоповник, всем нравилось, а теперь, видите ли, дворяне с преступником ничего общего иметь не желают. Я, Семен Артемович, может быть, ради одной той ночи вернулся в Россию и стал под ваши знамена. Я все отдал, чтобы эти знамена опять не стали красными, чтобы вам же править было легче, а теперь не осталось у меня желания кого-то карать еще. Я удовлетворен. Ваш справедливый суд приму, а ради тщеславия Ванечки не сдамся.

— Он не тщеславен, он не искушен.

— В целочках после сорока пяти ходить опасно, обмен веществ нарушается, — с усмешкой сказал Момот.

— Что? — не понял Гречаный.

— Когда Ванечка потеряет девственность, незапятнанную свою принципиальность, — пояснил Момот, — это будет ваша, Семен Артемович, трагедия. Сломается он на таком посту, ибо он сродни ассенизаторской участи. Нужно вовремя уходить со сцены. Мне пора. Позвольте, Семен Артемович, уйти в отставку и помогать вам в другом месте и в другой ипостаси, — встал и склонил голову Момот. Пошучивал.

— Где же? — не хотел фиглярничать Гречаный.

— Мы с Игорем затеяли продолжить исследования Тамуры. Уже началась активная сейсмическая подвижка поверхности планеты, и хорошо бы загодя к ней приготовиться. Если господин президент проникнется нашими заботами, надеемся на помощь.

Он говорил полуофициально о таких вещах, от которых у Гречаного мурашки бежали по коже. Сведения о таянии ледников Арктики, затоплении Европы и засухе в Америке он получал регулярно, да и в России неподвластная никому божья длань перекраивала границы морей и суши, но как-то воспринималось это обыденно, а тут Момот будничным тоном упомянул о тонущем корабле и увязал с ним погибшего Тамуру. Перст напоминающий. Мол, все в порядке, капитан, только мы собираемся шлюпочку оснастить и отчалить, а вы уж сами гребите дальше.

Он почувствовал себя безмерно одиноким, как любой капитан, имеющий возможность выбросить за борт кого угодно и не имеющий только одной возможности — оставить вот так запросто корабль. И ничего не поделаешь, остается ждать и надеяться, что его поступки правильно поймут, пробоину заделают или сообщат вовремя о беде, чтобы последним, но сойти с корабля.

«Вот так, Ваня, — мысленно обратился он к Бурмистрову с укоризной, — еще издается самая лживая газета «Правда», а провидение велит возвращаться в пещерный век».

— Какая помощь нужна? — остался капитаном Гречаный.

— Прежняя. Денежки и место для создания лаборатории.

Момот не упомянул ничего из арсенала намеков, и Гречаный поспешно ответил:

— Будет все необходимое. Ручаюсь.

Рук не пожимали. На том и разошлись.

Отставку Момота Бурмистров принял без злорадства. Ушел и ушел. Освободилось место для своего человека, можно служить казачеству дальше и, само собой, очищать Россию от чужеродных элементов. Для казаков в первую очередь необходимо пространство, пусть молодежь заменит их в Сибири; а то никто им не указ: плейер на уши, глаза в компьютер, а как папа с мамой холодильник пополняют — это чужие Проблемы. Так пусть казачки помашут нагайками над прыщавыми задницами, привьют детишкам духовность…

Прежний Ванечка, отзывчивый паренек, давно заматерел, и перемены в нем окружающие увидели. Он не перенял манеры Судских в работе, зато властная натура Воливача пробудилась в нем сразу. Манеры обходных действий он четко перенял, умение помалкивать до поры, а потом напомнить и оставаться незапятнанным. После Момота Бурмистров решил разобраться с прежним наставником.

Судских занимал пост главы комитета прогнозирования — ввели такой по его просьбе, — и с ним Иван решил не миндальничать, не испрашивать президентского разрешения: вызвал к себе на Лубянку на первый случай.

— Игорь Петрович, что это вы последнее время Сумарокова нахваливаете? — спросил он, едва Судских степенно вошел в кабинет. Прихлебнул чай с лимоном, не поздоровался, не потрудился встать навстречу.

Судских властные повадки бывшего подчиненного воспринял с грустной усмешкой, ответил ему независимо:

— Никогда ни его общество, ни самого Сумарокова я не хвалил. Даже наоборот, предупреждал президента, когда был вхож к нему, поблажек не делать. Антисемитизм, антагонизм — изнанка одна — вред обществу, его раскол.

— Про это не надо, — выставил обе руки вперед Бурмистров. — Хвалили ведь Сумарокова?

— Повторяю: никогда и нигде.

— А у меня другие сведения, — перебил Бурмистров. — Вы давеча выступали перед студентами прикладной математики и микросенсорики и сказали, что «Меч архангела Михаила» следует беречь и пользоваться им в крайних случаях. Как это понимать?

— Ах вот оно что, — опять грустно усмехнулся Судских. — Без кавычек надо понимать. Термин такой в микросенсорике.

Только чего вдруг не Сумароков дает ответы Бурмистрову, а Судских? — развлекался он, разглядывая важного Ванечку за председательским столом. Пододвинул стул и сел удобнее, не раздеваясь, нога на ногу.

— Работа у нас такая, — не без издевки ответил Бурмистров. — Чтобы кое-кто не заблудился в дебрях.

— Не заблудится, — успокоил Судских. — Поскольку я объяснил непричастность к обществу архангела Михаила, могу идти?

— Когда скажу, пойдете, — перешел на жесткий тон Бурмистров. — С завтрашнего дня прошу составлять для меня детальный отчет о проведенных экспериментах. Я должен быть в курсе.

— Чего не выучил Гансик, того не выучит Ганс.

— Игорь Петрович, не надо риторики. Я вас уважаю, но хочу предупредить: вольнодумства не потерплю ради безопасности страны.

— Эх, Ваня, Ваня, — хмыкнул Судских, прикрывшись ладонью. — Не тем боком подрумянился ты в нашей духовке.

Иван выпучил, глаза, а Судских перешел на жесткий тон:

— Шашкой махать, когда она под рукой, всяк умеет. А не боязно поскользнуться на ровном месте, пугая учителей?

— Так это вы меня пугать надумали? — упер руки в стол Иван.

— Сиди! — осадил Судских. — Ты мне даже стул не предложил, чаек попиваешь, засранец эдакий, недоучка хренов, а замахиваешься на неподвластное! До тебя здесь не один начальник сковырнулся только потому, что считал себя властителем тайн!

Таким Иван никогда не видел Судских. И вряд ли кто видел. Бывший шеф постарел, стал суше фигурой, и сухость его слов вспыхнула от нечаянной искры Ванечки.

— Запомни, Ванятка, меня раньше мало интересовали посты, а теперь вовсе. Место мало красит человека. Как был ты для меня Ваняткой, так и остался. Поэтому с пустяками не беспокой, никаких отчетов я составлять не буду.

«А не пугнуть ли его на самом деле?» — загорелся Судских.

Не прощаясь, он встал, зыркнул глазами и покинул кабинет, а Бурмистров никак не мог сообразить, как из стакана переместился на бумаги кружок лимона? Не мог он задеть стакан — чай на месте…

1 — 3

Горячность никогда не была в характере Ивана Бурмистрова, и возмущение Судских он воспринял как факт и только с простеньким выводом: на него обиделся старый человек. Л в чем, собственно, дело? Когда-то он повиновался ему беспрекословно, теперь он желает видеть все винтики закрученными — только и всего.

Ладно, Судских он на время оставит в покое, а за Момота возьмется основательно и неторопливо.

Походив по просторному кабинету, он прикинул, как именно следует бороться с крамолой, чтобы не вмешался президент, не заступался за старых товарищей. Скрип хромачей убеждал его в силе и правильности действий.

Для начала он вежливо пригласил Момота на Лубянку: следует, так сказать, определить политику двух всесильных ведомств.

Момот появился, если так можно выразиться о шестидесятилетием человеке, с ясным взором младенца. Ванечка немного робел перед ним, памятуя прежние давние встречи, но именно преодоление робости в себе казалось ему наиболее важным для успеха.

Возможно, тактика Ванечки принесла бы свои плоды в будущем, но Момот до Лубянки общался с Судских и был с ним согласен: если Бурмистрова не осадить сразу, он натворит дел. Президент вожжи отпустил — ни шпионов вокруг, ни оппозиции внутри, а междуусобной грызней пусть Ванечка занимается самостоятельно.

Момот с послушным видом и Ванечка с открытым лицом.

Бурмистров усадил гостя не к столу, а в кресло в уголке отдыха, сам сел напротив, и беседа потекла. Зачем рядить долго, если факт причастности Момота к убийству Либкина установлен?

— А я пока не слышал, что существует уголовное дело по этому факту. Во всяком случае, в Генпрокуратуре его закрыли сразу за отсутствием улик. Президент не имел претензий.

— Разумеется, — согласился Иван. — Докладывал президенту Генеральный прокурор. По-товарищески.

— Будем откровенны, Иван Петрович, вам нужен компромат?

— Компроматов хватает. Я хочу разобраться по справедливости. Я вообще за справедливость.

«Мельчает народец, — посетовал про себя Момот с ухмылкой. — Теперь уже от сытости главному жандарму страны мерещится революционная ситуация. Логика рассуждений забылась, а рефлексы остались — гавкать надо, а то кормить не будут».

— Георгий Георгиевич, ваши услуги неоценимы, однако наше государство именно благодаря справедливой политике возродилось.

— Которую я повсеместно насаждаю, — за Бурмистрова продолжил Момот с изрядной толикой дурашливости в голосе. — Справедливость, знаете ли, с какой стороны баррикады смотреть. Помните, в прошлом веке диваны в кучу сваливали, пролетки, двери трактиров выламывали — это хорошие люди делали ради справедливости, а плохие со своей справедливостью стреляли в хороших, а потом новые двери ставили и новые диваны покупали.

Бурмистров нахмурился, и Момот поспешил стать серьезным:

— Дорогой Иван Петрович, мне в жизни хватает всего. И любви, и денег, и справедливости. Даже безо всяких постов и привилегий. Только одна моя книга по микросенсорике приносит ежегодный доход в десеть крат больший, чем ваша годичная зарплата. За глаза хватает. Старушкам раздаю. Я не жадный. Тем не менее я оставил тихий уголок, где мог бы написать еще одну дорогостоящую книгу, и, еще раз поверив в торжество справедливости, примчался в Россию. Вы не станете отрицать, что президентом Гречаный стал благодаря усилиям Момота. Я верил. И меня в очередной раз обманули. Президент стал президентом, казаки остались казаками, а россияне — холопами. Я взял на себя миссию, и весьма ответственную — привлечь к ответу тех, кто разворовывал и распродавал Россию в пору безумного Бориски. Все орали взахлеб: «Справедливо! К стенке!» Едва процессы закончились под улюлюканье толпы, меня назвали жестоким, а рыжую команду жалели.

— Не много надо ума стариков судить, — заметил Бурмистров.

— Да? Почему же не отказались от возвращенных наворованных рыжих миллиардов?

— Это деньги России.

— А рыжая команда — шалуны, которых несправедливо приговорил к высшей мере злодей Момот. А кровососная система коммерческих банков? Момот сломал, но зачем же он малых деток угробил? Зачем он без суда и следствия прекрасных людей покарал? Так думает Иван Петрович Бурмистров, борец за справедливость?

Я думаю так, как положено, и вы за красивые слова не прячьтесь. Прямо сейчас я арестую вас, — осердился Бурмистров. Одно дело — вежливая беседа, другое — кабинет, где вершили суд Дзержинский, Берия, Андропов, теперь он, Иван Бурмистров.

— Не торопись, Иван Петрович, — насмешливо урезонил Момот. И Бурмистров не спешил вызывать конвой. — Поговорим, а там видно будет. Глядишь, ваше дурное мнение обо мне рассосется.

— Посмотрим, — поджал губы Иван.

— Не казни я Либкина, по сей день быть бы России спеленатой путами зависимости. Никто не посмел бы судить его. Он был прав правотой прожорливого зверя. Вся рыжая команда была всего лишь лакеями Либкина, а за лакеев князья ломаного гроша не дают. Попался — сдохни. А Либкин подчиняется только суду масонов. И неподсуден суду холопскому, каким он считал наш гражданский суд.

— А масонского суда не боитесь? — ехидно спросил Бурмистров.

— Боюсь. Потому что те, кому я служил верой и правдой, оказались примитивными и предпочитают управлять холопами. Делить ответственность не хотят, им удобнее находить крайнего. Никогда у нас не возродится духовность. Христианство похерили, новой вере не помогли, детей взрастили в бездуховности. Крышка нам.

— Заносит вас, Георгий Георгиевич, — без насмешки сказал Бурмистров. — Не надо нас хоронить. Я пока на посту. Могу и не выпустить из этого здания.

— Не разойтись ли нам полюбовно? — спросил Момот. — Мне дела нет до проступков старого знакомого.

— Не разойдемся.

— Тогда на совести господина Бурмистрова будет истребление казачества.

— Хватит! — перекосило от бешенства лицо Бурмистрова.

— Нет уж, друг мой, позвольте закончить, — настаивал Момот. — Другого такого случая не представится, и если вам судьбы России небезразличны, свершите над собой суд сами. Угроз ваших я не боюсь, поэтому слушайте.

Момот свел кончики пальцев вместе и неторопливо продолжил:

— Смольников сумел просчитать неодолимые центробежные силы, способные разрушить Россию руками казаков. Суть его расчетов такова: казаки архаичны в своих воззрениях на веру и новой, то бишь забытой старой, не примут лет двести. Гречаный ставил на возрождение ведизма и мирился с упрямым казачеством, поскольку, кроме как на казачество, ему опереться не на кого. Придя к власти, он забыл о детище, им же порожденном. Казаки же посчитали, что укрепились в России навсегда, значит, можно перекроить ее по образу своему и подобию. Так получилось сейчас, а тогда Воливач искал противовес казачеству. Его нашел Смольников. Подросший Ваня Бурмистров взял грех на душу ради спасения братьев-казаков, тем самым породив антипод — архангеловцев.

Только теперь Иван нашел себя сидящим в литовском доме Момота. Он слаб, ему учиться еще и учиться, а сукно казацкого чекменя не вызывает желания потрогать его и ощутить добротность. До смерти надоел рассевшийся тут Момот…

— Как жить дальше будем, Иван Петрович? — вернул его из раздумий Момот.

— Как? — переспросил Бурмистров и опять погрузился в себя. Ни страха, ни боли — прострация.

— Давайте так, — подсказал Момот. — Я за свои грехи пред Богом сам отвечу, а вы сами.

— Торг?

— Не стоит. Больно товар у нас обоих с душком.

Иван превозмог раздавленность и заговорил через силу:

— Хорошо, Георгий Георгиевич, но как мне жить дальше? Я ж не о себе пекусь, я ж к России сторожем приставлен. Когда ж нам суждено стать сильными и справедливыми?

— Невозможно, друг мой. Добро с кулаками бывает только в поэзии, а в прозе нерифмованная гадость. Ах, Ванечка, кто ж вас так изуродовал? Впрочем, служение клану всегда уродует, нивелирует естество, и новое поколение безжалостно сметает породивших его уродов. Таков закон отрицания отрицаний. Ну что? — без перехода спросил Момот. — Разойдемся полюбовно?

Однако Бурмистров не спешил отпускать гостя:

— Георгий Георгиевич, почему вы перестали верить в возрождение России?

— Я прагматик и верю только числам. А расчеты показывают, что без духовности России не бывать. Это не религия, Ванечка, не христианство, не ислам либо другое какое поветрие. Религия — ярмо, а духовность — крылья. Пегас в хомуте летать не может. А вырастить крылья требуется не одна сотня лет. А времени опять впритык. Не вписались мы в божий график.

— Так что же такое духовность? — перемешалось все в голове Бурмистрова, он перестал соображать.

— Отказ от поедания друг друга и себе подобных. Я вот, Ванечка, тебе добра желал, помогал в лабиринтах зла разбираться, а ты меня пожрать надумал. Ладно я, а наставника своего, мудрого старика Судских, зачем? Орлом возомнил себя? Ну лети. А куда вернешься? Гнездо сам и рушишь безвозвратно. Бездуховно. Помню карикатурку: пилоты сбросили мощнейшую бомбу, все развалили, и один другого спрашивает: а куда садиться будем?

— Но ведь убили вы человека! — вымучивал слова Бурмистров. Было нестерпимо противно оправдываться. Отвык.

— Нет, Ваня, я казнил его по приговору моей совести. Будь суд, он бы выкрутился по законам своей совести. Моя оказалась ближе к Лобному месту. Помнишь Мавроди? Мерзавец обобрал тысячи людей и самым бессовестным образом мылился в депутаты. А партийцев не забыл? Они Россию в распыл пустили и ни капельки не раскаялись. Как вспомню чугунную морду преступника Лукьянова, который рассуждает в парламенте о справедливой миссии коммунистов, блевать тянет. За три года я разыскал всех и устроил над ними справедливый суд. Ах, зачем над стариками измываться! — трубили газеты. А у них дети, Ваня, взросшие на безнаказанности. Я потребовал для них высшей меры. Со мной не согласились: их осудили условно. Так вот, Ваня, я тебе еще один компромат на себя даю: я, именем Всевышнего, приговорил их к мучительной смерти. Проверь, как нынче эти старички, их дети и внуки маются. Кто заснуть не может от кошмаров, кто с грыжей килограмм на пять мается, кого метастазы грызут. И это справедливый суд. Высший. За попрание духовности. За подмену совести.

— То есть как приговорили?

— Очень просто, Иван Петрович. Судских бросил тебе на бумаги кружок лимона, чтоб ты задумался и пакостей никому не чинил, а я ведь лимонами не разбрасываюсь, я полеты и траектории меняю. И не переживай за медленно убиенных. Не были они идейными, они, Ваня, всего лишь кучковались возле своего корыта, уничтожая чужаков. Такова главная справедливость сущего на земле. И ты определись сразу, куда лететь, раз орлом себя чувствуешь.

— Вы злой гений, Георгий Георгиевич, — через силу выдавил Бурмистров. — Очень злой.

— Не спорю, — кивнул Момот. — Только русские и чеченские матери безвинно погибших ребят видят во мне справедливого Георгия Победоносца. Заметь, святого. Я добился, как знаешь, смертной казни для зачинщиков чеченской войны, я привлек к суду знавших и молчавших. Я потребовал вернуть деньги потомкам, которые заработали их отцы на безумной бойне. Мне никто не посмел возразить: за моей спиной стоял Всевышний. Я горд за эти казни и никогда не раскаюсь. Потому что я справедлив, а не ты и они.

— Но вы обозлены и на Россию.

— Зол, Ваня. Я не знаю другой такой страны, где по крупицам собирают драгоценности и таланты всем миром, а потом разрешают проходимцам типа Ульянова и Горбачева разбазаривать их. Какие еще обвинения выставит Иван Петрович Бурмистров, первый сторож земли русской? — вполне спокойно и без вызова спросил Момот.

Ивану стоило больших усилий ответить. Его придавили. Не словами и огнем глаз, а жестоким выговором этих слов:

— Не имею права судить вас. Пусть Господь судит.

— И на том спасибо. Хочу видеть вас разумным по-прежнему и справедливость вашу хочу видеть в трех «не»:

Не мешать людям верить в избранного ими Бога.

Не искать врагов среди друзей.

Не убивать зря.

«Как же он меня так раскатал, словно рулончик туалетной бумаги? — недоумевал Бурмистров, — Ничего не понимаю… Или он в самом деле колдун?»

Он был вполне доволен, когда Момот оставил Генеральную прокуратуру и покинул столицу вообще вместе с семьей Судских. Захотелось даже выйти и прогуляться просто так, без охраны, без машины, однако помощник отсоветовал:

— Зачем эти глупости, Иван Петрович? Шпана бузит — надо вам искать приключения? В кутузку их таскать не за что, а нервишки попортят своими шуточками крепко. А не пора ли вам развеяться от забот праведных? На даче недельку отдохнуть или в пансионат наш смотаться?

Секретарь говорил дельные вещи. Давненько он не отдыхал, не бродил бесцельно по лесу, как любил в молодости… По лицу секретаря, свежему, орошенному лосьоном и упитанному, читалось, что хозяин вполне доволен жизнью и беспокойства не ощущает от служебной круговерти — все должно быть в норме, без переборов и зауми. Бурмистров прислушался к совету.

— Да, пожалуй. Надо паузу сделать. И подальше забраться.

Заехать подальше не удалось. Заладили дожди, купания отпали сами собой, а в лесу бродить — мало удовольствия месить ногами влажную листву и не ощущать хвойных запахов.

Он ограничился прогулками среди сосен у загородного коттеджа. Кружил, кружил бесцельно, и мысли кружили заколдованным кругом, одни и те же: вот вернется он на службу, перестроит отношения с сотрудниками, заведет четкую систему; вот вернется он на службу, перестроит систему; вот…

Ни хрена он ничего не перестроит. Система живуча, а он слаб, и до того постыло от всего этого!

С месяц промучившись, Бурмистров попросил Гречаного об отставке.

— Не сдюжил? — прищурился Гречаный. — Подумай еще.

— Достаточно думал. Не по мне это. На Кавказ хочу, там жарко, но понятно. Воевать мне сподручнее, и мой опыт там нужнее.

— А кого на свое место прочишь? — не стал уговаривать Гречаный. Ванька не тянул, и молодец, что не заигрался.

— Святослава Павловича, кого ж еще.

— Нет, брат. Его передвигать нельзя. Он не ферзь, но на своем месте. Без него аналитическая контора — не контора. Выбор твой разделяю, но не одобряю. В общем, подумаю…

У Гречаного своих проблем хватало, которые ели его поедом. Прежде казалось, станет он у руля, верную команду по местам расставит — и поехал пароход, куда капитан укажет. Одну проблему побоку, другую объехали, третью форштевнем подмяли, оказалось — крепко стесняет движения капитанский мундир, не на его фигуру сшит. Велик, что ли? Нет, фасон другой. А перелицовывать условности не дают. Пришлось лицевать свою натуру.

Многих он недосчитывался за последнее время в команде, путался в новых лицах. Вроде назначения и перемещения подписывал сам, а люди окружали незнакомые. Вот и Ванька тика́ет…

Он без сожаления и боязни отпустил Пармена с юнцом постранствовать и забыл об их существовании, благо не напоминают о себе, зато остальные, имеющие к нему доступ, теребят его и требуют, жалуются и требуют, даже пугают, но требуют.

Одним словом, жизнь двигалась дальше по естественным рельсам, не им проложенным, а он оказался обычным пассажиром, хотя и всенародно избранным в купе-люкс.

«Как это Момот на Ваньку повлиял? — пытался вычислить ход Гречаный. — Может, у Момота и про замену расспросить?»

Но особого желания встречаться с Момотом Гречаный не испытывал. Как-то подразошлись они на курсе. Дело свое Момот вел правильно, хотя где-то и жестко, но с пользой стране, только вот раздражала его манера не ставить в известность президента.

О кампании против бывших сановных воришек — как их окрестили репортеры, «рыжая команда» — Гречаный узнал из газет. Неприятное положение. Некоторых он пригрел в своем аппарате, детишки других пробились к солидным и хлебным постам и на этих местах уже наладили тихую и одновременно бурную деятельность по набиванию собственных карманов. Яблоко от яблони… Как ни давили на президента, как ни требовали дать задний ход, рубить концы, Момот имел неопровержимые доказательства вины и красиво опирался на гласность кампании. Народ, как обычно, ликовал, получив к хлебу увлекательное зрелище. Момота не поддерживали только родственники обвиняемых. Границы и ухищрения не помогли. Как кот мышек, Момот выцарапал их из норок. И никто не искал сходства со сталинскими процессами прошлого века. Избиралась конкретика: вот этот обворовал страну на тридцать пять миллионов условных единиц, а тот — на тридцать. Наказания условными не были, от миллиона зеленых начиналась вышка с конфискацией добра у наследников и родственников. Согласно законодательству, которое Момот искусно закрепил в новом Уголовном кодексе. Умные проходимцы посмеивались — не достанет. Достал… Конфискацию за рубежом Момот проводил с помощью тех, кто нуждался в России остро. Всех выпотрошил Момот до задних стенок гардеробов и сейфов. Один этот процесс принес в казну триллион долларов. Умели воровать в советские времена, и в смутные тем более.

«Слов ист, порадел Момот крепко», — усмехнулся в ус Гречаный.

Теперь хотелось, чтоб тихо и гладко забыли Момота.

«А посоветуюсь я с Бехтеренко насчет кандидатуры», — разумно рассудил Гречаный.

Только разум еще служил ему трезво и безвозмездно в стране, где опять набирала силу смута.

Как и предполагал Гречаный, занять пост Бурмистрова Бехтеренко отказался напрочь.

— Но кандидатуру подскажу, — успокоил он.

— Кто? — спросил Гречаный, заведомо сожалея о грядущих перемещениях. Стоящих работников он знал наперечет, другим чего-то не хватало в качествах или было их с перебором.

— Сумароков Сергей Лукич.

— Ушам не верю! Повтори?

— Сумароков Сергей Лукич, — уверенно повторил Бехтеренко.

— Уголовник и убийца? — ужаснулся Гречаный.

— А кто знает об этом? Уважаемый человек, состоятельный, его за святого принимают, — с легкой усмешкой говорил Бехтеренко и, стерев ее, добавил: — Победителей не судят, и я знаю его по прежней службе как толкового кадровика, исполнительного офицера, честного и неподкупного.

— Шеф архангеловцев!

— Ну и что? Наследство получит, шалости забросит. Ему сейчас это общество в одном месте зудит, шалаш на время, а политический сыск — вечен. А для вас противовес будет для ваших забуревших казачков. А в противовес Сумарокову есть две кандидатуры в заместители: по внутренним делам годен атаман Новокшонов, а по внешним работы мало, справится молодой и ершистый атаман Дронов. Устойчивый трехколесник получится.

Гречаный принялся в задумчивости постукивать карандашом по столу. Бехтеренко терпеливо ждал.

— Устойчивый — верно, — подал наконец голос президент, — но больно смахивает на детский.

— Плиний Старший учил: чем выше пост, тем проще игры.

— Это ты и меня туда же записал? — с вызовом глянул на Бехтеренко Гречаный.

— Семен Артемович, я ведь запросто в отставку уйду, если мои слова неприятны. Я ведь служака, не шаркун паркетный, мне корки хлеба всегда хватит.

— Мог бы иначе высказаться, — пробурчал Гречаный. — Согласен. И с тобой, и с Плинием.

— Со Старшим, — ухмыльнулся Бехтеренко.

— Язва. Но своя, родная, — оттаял Гречаный.

— А опереться можно лишь на то, что жестко, прочно и сопротивляется. Старая истина. А кандидатуру в премьеры хотите? — разохотился Бехтеренко.

— Давай, — разохотился и Гречаный. Давненько они так приятно не общались. Мудр старый карась…

— Цыглсева.

Гречаный пожевал ус. Сначала Бехтеренко ему уголовника подсунул, теперь мальчишку сватает. Да кто ж ему поверит? Спору нет, парнишка хваткий умом, Министерство образования на должную высоту вывел. Только в России молодежь не увлекалась наркотиками, не зацикливалась на сексе. Наполеон юнцов в маршалы безбоязненно двигал за хватку. Может, есть смысл в преддверии глобальных перемен загодя молодежь вывести на простор? Боязно…

— А я, Семен Артемович, так думаю, — заговорил Бехтеренко. — Нам с вами трудно перемещаться в виртуальном мире, где молодежь как у себя дома. Рискнем? Ничего мы не придумали нового, толкаем планету к гибели и толкаем. Вдруг они безопасный курс вычислят?

— Неуютно как-то, — оглаживал усы Гречаный. Не спешил. — Это ж корабль, а не дансинг.

— А я не боюсь, — спокойно возразил Бехтеренко, с какой-то даже лихостью, — Переучиваться мы не хотим, вот за временем и не поспеваем. Безболезненно рокировка эта не пройдет, обиженных будет масса, но когда-то собой жертвовать надо. Я готов.

Опять призадумался президент, крепко перетряс сегодня ему нервишки рациональный Бехтеренко, такого напредлагал…

— Слава, хочешь притчу? — задумчиво спросил Гречаный.

— Можно и притчу послушать, — согласился Бехтеренко.

— В некотором царстве-государстве обозленный на жестокого отца юноша-принц поднял восстание, захватил отцовский трон и повелел казнить стариков или выгнать их за пределы страны. Только один из визирей спрятал своего отца и, когда султан требовал решать сложные дела, обращался за советом к своему мудрому папаше. В конце концов султан вызнал, откуда у визиря мудрые мысли, хотел казнить обоих, но визирь рассказал ему перед казнью, кому он обязан за правильные решения. Султан прослезился, велел стариков вернуть, и стали они жить-поживать и добра наживать. Так вот, не боишься быть изгнанным из царства-государства без выходного пособия?

— Я же сразу сказал, — усмехнулся Бехтеренко. — Не боюсь. Советчики грамотные всегда понадобятся, а прохиндеев я не жалею.

Дверь давно закрылась за Бехтеренко, а Гречаного мучила абсолютно дурацкая вещь: как правильно говорить — встретимся у входа или у выхода?

1 — 4

Через ущелье Бактунг Пармен вывел Кронида в верховье Котуя и остановился, зачарованный видом дремлющей природы. Горы теснились к горам, к ним жались пихты и ели, словно чья-то рука сжала пространство в этом месте, ожидая часа, когда можно будет развернуть его, подобно мехам звонкоголосой гармони, и польются звуки пробуждения.

— Вот, Кронидушка, — сказал Пармен, жестом руки окидывая окрестность, — здесь в древнейшие времена поселились первые прародители наши арии. Отсюда и разошлись по белу свету. А тогда землица здесь была иной, равнинной, поля были, а реки широкие. Вишь, как сморщило время лик Земли? Давно это было…

Кронид впитывал слова Пармена вместе с чистым запахом гор. Почти ручной Котуй обкатывал гальку на дне, пробовал зубы на валунах и злился на обломки скал, мешающих развлекаться. Ельник подступал вплотную к воде, и угрюмые тени пеленали поток.

— Скажи-ка ты, — дивился Пармен, — в мои времена здесь куда как холодно было в октябре, землица наковальней гудела, а сейчас снежком и не пахнет. Прельно как-то…

— Дедушка Пармен, а ты находил следы ариев? — спросил Кронид. Его перемены погоды не трогали.

— Я-то нет, а дядя мой показывал такое место, туда путь держим. Я ведь когда в монахи подался, родичи мои укрывались от супостатов в этих местах еще два года, а потом сгинули без следа. Где прежде наша артель размещалась, вроде как лагерь устроили для особых заключенных, политических.

— Мы туда идем? — пытал Кронид. — Ты хочешь вознести хвалу Орию на месте их поселения?

— Я, Кронидушка, хотел бы найти древние книги, которые родичи мои сберегали свято. Есть там такое место потаенное, его по приметам найдем.

Пармен рисковал, уходя от обжитых уже мест вдоль трасс, проложенных на север и юг. Обнадежило тепло, непривычное для этих мест и времени года. И все приметы подсказывали, что холодов не случится раньше декабря. Он торопился. Скоро трассу погонят на Туру, и Пармен спешил побывать там, где человек не успел еще переворошить святые места своим упорством перекраивать все на свете без оглядки на будущее.

— Вот, внучек, ты спрашивал, почему Орий не посылал своих поверенных на землю, дабы оберечь ариев, — заговорил Пармен, дождавшись, когда Кронид зашагает плечо в плечо. — Посылал. Был корабль из космоса, и направлялся он к древней столице ариев. Только не судьба ему вышла. Видно, беда приключилась, и он погиб. А может, посланцы сами уничтожили корабль, испугались причинить зло планете. Найдем книги, найдем ответ загадке.

— Ты про Тунгусский метеорит думаешь? — спросил Кронид, заглядывая в лицо Пармена.

— Не только. Еще в патриаршей библиотеке вычитал я в древних ведических книгах, что быть божьему посланнику обязательно, и место его появления обозначалось как раз там, где Котуй на север поворачивает, и сроки указаны те, когда метеорит свалился на землю. Но до этого еще одно место в книге сообщало, что ранее Ариман вмешался в божьи по<-мыслы, и посланник Ория принял удар на себя, после чего наступила Калиюга. Земля сморщилась, спрятала многие тайны ариев, и Ариман не смог воспользоваться космическими маяками, чтобы захватить гнездо Ория. Я так думаю, звездолет, который принимали за Тунгусский метеорит, без этих маяков вовремя скорость не сбросил, и посланцы решили взорвать его, чтобы не принести нашей планете еще больше вреда, — сказал Пармен, примериваясь, как ловчее обойти валун на тропе. Обошли его у воды, и он продолжил: — Ничего от корабля там не осталось. Зато эвенки сказывали моим родичам, что метеорит видел охотник и что в момент падения от яркой точки в небе отделилась другая, поменьше, и полетела к северу, как раз туда, где охотник ночевку устроил. Потом охотник услышал страшный грохот, испугался и залез под упавшее дерево, где лежбище оборудовал. Ничего он не видел более — метеорит-то далеко от этого места упал, — но отчетливо услышал, как бог эвенков Макунка сказал ему на ухо: не бойся и никому не говори, если встретишь меня. Охотник так никому и не поведал, была ли встреча с Макункой, или нет. Только стал он удачлив в охоте. А однажды не вернулся из тайги. Его соплеменники рассказывали, что лук и стрелы охотника они нашли, одежду и лыжи, а его самого нет. Макунка к себе забрал, не иначе^ и все новое обмундирование выдал и оружие, — пошутил напоследок Пармен, а Кронида это не рассмешило.

Он спросил:

— Дедушка Пармен, ты говорил, что тунгусский язык самый древний. Так это?

— Истинно, — подтвердил Пармен. — Вначале был ведический язык, от него пошел древнерусский и тогда же тунгусский. Ведь не все ушли, когда холода наступили, некоторые прижились, в шкуры обрядились, привыкли мясо зверей есть, чтобы выжить, и от них произошли эвенки, сохранили древний язык ариев. Язык этот как роза был, любой оттенок мог передать, одних падежей около семисот, а сегодняшний русский и третьей части мыслей говорящего не передает. Подсунули нам Кирилл с Мефодием забаву, чтобы их писания легче читались. Вообще поглупел человек с тех пор. Не можешь высказаться полно — кто поймет? Тут тебе и раздоры от непонимания, тупики развития и вообще сплошные глупости человеческие. Ни строгость человека не держит, ни заветы, ни религия…

Тропа сузилась, и Кронид занял свое место за Парменом. Вынужденное молчание Кронид употреблял на обдумывание услышанного. Ему нравилось это, даже втайне он не сетовал на трудности пути и жесткие условия похода.

Второй год они расхаживают по стране. Исходили саму Русь, побывали в Зоне, ушли за Урал, теперь вот сибирские ели машут над ними опахалами.

Что заставляло Пармена избирать такие маршруты, Кронид не выспрашивал, повинуясь старшему по привычке. Ему одинаково нравилось в Мещере и в верховьях Пелыма, у горы Пайхой, и здесь, в верховьях Котуя. Кругом неповторимые картины, а дух всюду единый. Так ощущал Кронид, и Пармен с ним соглашался.

Запоминай, — наставлял Пармен.

Едва они покидали места посещения, там обязательно случалась беда: затопило мещерские луговины, Пелым стал заливом, Пайхой превратился в остров. Будто спешили они расставить вешки к приходу большой воды. Прощаясь с такими местами, Пармен вздыхал часто, и Кронид мог расслышать сквозь вздохи: «Ох, негоже, негоже, рано как…»

Однажды он не выдержал и спросил:

— Дедушка Пармен, ты чего-то боишься?

— Нет, внучек, не боюсь, нельзя мне бояться, однако же поторапливаться надо.

И стал замечать Кронид, что на привалах старик кривится от горячей пищи. Научившийся у Пармена различать целебные травы, отыскивать съедобные и лечебные коренья, он делал отвар Пармену, и тот пил его молча, прятал глаза и боль гнетущую прятал. На Пелыме они застряли дней на пять без движения: смотритель маяка отпаивал старика козьим молоком. Пять дней излечения —. маловато, но Пармен велел собираться в путь.

Их не трогал лесной хищный зверь — почти не водилось такого, не обижали встречные люди — развелось путешественников, казакам было достаточно показать документ, подписанный Гречаным, где говорилось: податели сего по личному распоряжению президента обследуют территории, пригодные для поселений. Печать, подпись.

Был такой разговор у Пармена с Гречаным. Только не о поселениях, а о критических зонах, где как раз людей отселять придется. Три года назад первым заговорил об этом Судских, его поддержал Момот: потепление началось вместе с таянием арктических льдов, затопление европейских низин последует сразу. Что примечательно: затопило Голландию, дочерна выжгло Австралию, провалилась Тюменская область, на той стороне над Америкой нависла засуха, будто стекала вода на одну сторону, в Европу и Азию. В Китае из-за недостатка земель разразилась гражданская война, еще и мор непонятного происхождения, выкосило три четверти населения. Жалели бедных китайцев, вчерашних непримиримых врагов. Один Жирик, как всегда безжалостный в оценках, высказался: «Что вы там сюсюкаете, что бормочете о жалости? Тогда дайте им денег, хлеба, пустите жить в Россию. Зачем эти розовые пузыри? Скажите честно: не было бы счастья, да несчастье помогло. Скоро и мы все утопнем, так лучше о себе позаботиться!»

Давнее желание Пармена посетить святые места совпало с решением президента определить годные для жилья районы Сибири. Он не особенно следил за маршрутом ходоков, не удивлялся его переменам. Пусть ходят во здравие. Совестился он, что забыл о своих прежних побуждениях вернуть истинно славянскую веру. Не в то время затеял он пересмотр духовных позиций, у Всевышнего свои планы и виды на живущих. Он сам ставит опыты, сам ошибается и букашкам его божьим в серьезные дела влазить не след.

Перед ночевкой и последним переходом сделали маленький привал. Пармен достал термосок, мелкими глотками похватал пахучий отвар из горлышка и привалился к камню, отдыхая. Кронид спустился к самой воде и наблюдал с интересом за игрой водных струй. Он загляделся в поток чересчур, и Пармен обеспокоенно окликнул отрока.

— Дедушка Пармен, выше по реке человек, и он ранен! — крикнул он От реки.

Пармен подхватился, как ни хотелось отдыха.

— Как ты узнал?

— Видишь розовый оттенок между струй?

— Нет, внучек, — протер глаза Пармен. Слаб глазами стал, а такого нормальный зрячий не увидит.

— Я вижу и чувствую. Он спускается сюда, он шел за нами. Он ранен, но не враг нам. Оставайтесь здесь, отдыхайте, а я вернусь, — попросил Кронид.

Пармен не боялся за него. Был Кронид хорошо и не по годам развит, чуток и силен, обходился малой пищей, как приучил его сам. Он развел костерок и приготовился ждать, прислушиваясь к звукам вокруг.

Был жирующий год, четвертый, как водится, для созревания еловых семян, и сосняк с ельником шумел весело с легким потрескиванием падающих шишек. Мелкое зверье шебаршилось в листве, запасаясь провиантом, и Пармен слушал эти звуки жизни с тоскливой нотой: кому-то жить дальше, а ему скоро собираться в последний путь. Себя не обманешь. Внутри тела отключались какие-то датчики, контрольные приборчики, и оно хуже повиновалось ясной еще голове, которой приходилось исполнять работу за отключенные датчики и приборчики. Оттого и труднее двигаться.

Много ли он успел и успеет ли сделать завещанное ему дело? Растет Кронид, укрепляет в человеках веру в Бога единого, и это радовало, несло облегчение Пармену, такие необходимые на Пути к последнему пристанищу силы…

Кажется, он различил голоса.

Кронид перепрыгнул валун и, разгибаясь, встретил взгляд человека, сидящего у реки.

По всем приметам это был эвенк, белкующий в тайге. Только Кронид не заметил ружья и прочих охотничьих причиндалов. Взгляд его, пронизывающий одежду, не наткнулся на силки и петли из струны. Только обычный складничок в кармане.

Нет, это не охотник.

— Мир вам, — сказал он человеку.

Тот сделал глотающее движение и поклонился сидя. Кронид застал его врасплох: человек перематывал обмотки. Поза его мало напоминала манеру сидеть местных жителей. Приглядевшись лучше, Кронид обнаружил виденные некогда черты. Где он мог видеть его? Внутренний голос подсказал ответ, и он спросил человека:

— Баси ни цуйте, анато о митан десита ка?[2]

— Хонто! Со десу![3] — совсем испугался человек.

— Не бойтесь, — успокоил его Кронид. — Я помогу вам. Как вас зовут? — учтиво спросил он.

— Оками, — поднялся человек на ноги и глубоко поклонился, руки по швам. — Я говорю по-русски. Я контрактник.

— А меня зовут Кронид, — перешел на русский отрок. — Что с вами случилось?

Оказалось, Оками ранил руку. Упал и напоролся ладонью на сучок. Он как раз промывал рану, пытался перевязать ее.

— Дайте я посмотрю…

Несколько пассов руки Кронида — и скоро изумленный Оками увидел, как исчезла кровь из рваной раны и сама рана затянулась. Только легкое шипение, какое издает капля воды на раскаленной сковородке, сопровождало врачевание.

— Вот и все, — улыбнулся Кронид. — Рана свежая, это не трудно заживлять.

— Колдун? — испуганно и подобострастно спросил Оками, снизу вверх заглядывая в глаза Крониду.

— Нет. Дедушка Пармен научил врачевать, — пояснил Кронид. — Это не сложно. Необходимо только передать свое тепло болящему. Пойдемте? Нас дедушка Пармен ждет.

Пармен, как Кронид прежде, принял Оками за эвенка. Лишь рассказ отрока развеял заблуждение.

— А что? Японцы, как говорят древние книги, спустились на острова из Сибири. Предание гласит: целый род не внял предостережениям праотца Ория и ушел особняком. Несколько столетий род пытался прижиться на чужбине и только в последние тридцать тысяч лет обосновался на Японских островах. Тогда еще это был сплошной материк. Род догоняли враги, и тогда Акицу, предводитель, взмолился Орию, просил оборонить сынов его. Орий просьбу выполнил, наслал воду и отделил Японию от прочей земли. «Жить вам в заточении, — сказал он, — и печать тоски всегда будет лежать на всех коленах рода твоего». Так ведь, Оками?

— Было так, — с грустью согласился японец. — Все народы стараются привязать начало жизни к своим богам, но японцы — это так — всегда носили знак фатума. Может, вы и правы…

Оками не стал противиться вопросу Пармена и поведал, как очутился в неприветливых местах.

— Мне поручили тайно добраться в Москву. Сходство с эвенками вначале выручало меня, но в аэропорту меня опознал казак из охраны, и меня принудили вернуться на стройку. Улететь не пришлось. Тогда я решил обходным путем выбраться в другой населенный пункт и попытать счастья там. Только вот заблудился. Извините…

— Я вспомнил тебя! — разулыбался Пармен. — Мы у вас чай пили! Собачонку помнишь?

— Да! Помню! Весело это было!

— Это Кронид немного развлекался, помогал собачонке смелой быть, — пояснил Пармен. — А чего ты хмуришься?

— Я виноват перед вами, — повесил голову японец.

— В чем же, божий человек? — удивился Пармен.

— Я обманул вас только что и тем вас обидел.

Оками согнулся в поклоне, постоял так и только потом продолжил исповедь:

— Товарищи велели сначала найти старейшину японской общины. Он передал мне секрет. Потом я заблудился. Простите, меня казаки не обижали в аэропорту. Я там не был. Теперь я обязан, чтобы загладить свою вину, поведать вам тайну…

— Вон как, — понял японца Пармен: Оками неспроста делал крюк по тайге и бездорожью. Нужда заставила на чужбине тайком пробираться в столицу. Чего там непонятного: притесняют бедных сирот все кому не лень. Про миллиарды забыли, про военную помощь не помнят, а древнего родства — тем более.

— Эх, свинское мы все же племя! — вздохнул Пармен. — Знаешь что, мил человек? Храни свою тайну при себе. Мы с внучком люди нелюбопытные. А помочь тебе сможем.

— Я очень вам доверяю, — будто оттаял в тепле японец.

— Чудненько. А Кронид пусть в языке наловчится.

— Японский язык — мертвый язык, — опечалился Оками.

— Бабушка надвое сказала, — чтобы не выдать теплых чувств к обездоленному японцу, проворчал Пармен. — В древних книгах сказано: пока человек истинно своей веры держится, быть чудесам превращения. От разомкнутого круга проистекает жизнь. Однажды всплывут твои острова и наш град Китеж всплывет…

— Дедушка Пармен хочет сказать, что земная жизнь — это спираль развития, — пояснил Кронид. — В четвертом измерении временные смещения возможны. У вас есть образование? — поспешил он спросить Оками — не напрасно ли он объясняет сложные вещи?

— Я окончил факультет прикладной математики университета Васэда и химический Тохоку, — гордо ответил Оками и погрустнел сразу. — Это было в другой жизни. В Японии.

— Это хорошо, — успокоил Пармен. Оками посветлел.

— Я не случайно спросил вас про образование, — продолжил Кронид. — Вам знакомо явление петля Гистерезиса?

— Разумеется! — заявил японец. — Но как вы увязываете его и возможность увидеть Японию снова?

— Пока я только уверен, что такое возможно. Смещение времени происходит часто, только мы этого не замечаем. А тут нужны особые усилия. Я пока только учусь, а дедушка Пармен часто повторяет, что надо обязательно учитывать обратный эффект, чтобы не причинить вреда живущим.

— Вот разговорился! — вмешался Пармен. — Такое малое, а уже рассуждает о делах божьих! — Он явно серчал. — Из-за молодых да ранних к нам раньше срока пришла большая вода, и никто не был готов. Вот тебе и все объяснение. Давайте-ка собираться. Нам до ночлега путь неблизкий.

Не пришлась по сердцу Пармену словоохотливость Кронида, и он ответил пристыженно:

— Простите, дедушка Пармен. Я не хотел вас обидеть, мне Оками жалко.

— Что ты, внучек, какие обиды? — явно пошучивал наставник. — Ты учишься, я тебя обучаю, за невыученный урок наказываю, считай, малую порку ты получил. Как бы тебе ни было жалко обиженного, никогда не бери на себя больше положенного, ибо надежда — это резерв души, уверенность Ч же — результат сомнений.

Улучив момент, Оками сказал Крониду:

— Строгий дедушка, но очень справедливый.

— Он очень добрый, — ответил Кронид.

До ночлега они добирались почти не переговариваясь. Лишь когда горячая похлебка размягчила натруженные мышцы, а свеженарубленньш лапник принял на отдых усталые тела, Пармен спросил лежащего рядом Кронида:

— Скажи-ка мне, Кронидушка, можно ли повернуть течение реки?

Кронид раздумывал перед ответом, и Пармен поторопил:

— Ничего не выдумывай, ответь, как сердце велит.

— Можно, — решил Кронид, — с божьей помощью.

— И как это получается?

— Я не пробовал, — простодушно отвечал Кронид. — Я думаю, нужно иметь особые причины, чтобы просить Всевышнего.

— И какие такие особые причины?

— Помнишь, дедушка, когда ты в Зоне замерз? — для начала спросил Кронид.

— А это тут зачем? — не уловил его мысль Пармен.

— Мне тебя жалко стало, и я просил Ория о тепле. И замечаю с тех пор, как зимы стали мягче, тепла больше.

Старик ойкнул от неожиданности, и Оками передался неприятный страх от близости рока.

— Много ты на себя берешь, — проворчал Пармен. — Любимчик божий… Не смей больше беспокоить Ория, полагайся на себя. У меня рук-ног нету, что ли? Спи вот…

Какое-то время он молчал, сопел, понимая, что Кронид обижен. Сегодня он с ним чересчур строг. Исправляя положение, Пармен спросил, будто ничего не случилось:

— Ты заснул, внучек?

— Засыпаю, дедушка. Ты велел.

— Про реку я вот почему спросил. Котуй — необычная река. По некоторым причинам она когда-то изменила свое течение, не в пример прочим сибирским рекам. Мой дядя сказывал: когда Котуй вернется в прежнее русло, быть тропикам в Сибири. Президент наш не случайно дороги и города готовит. Это его Судских настропалил, знает что-то… — зевнул он. — А повернул Котуй в другую сторону вот почему… Арии готовили место для посадки братьев из космоса. В этих краях очень сподручно, счисления позволяют, сюда впервые прилетели арии. Только вмешался Ариман — сотворил смещение времени, и опоздал звездолет на тридцать тысяч лет. А может, и правильно так получилось, на все божья воля. Понял?

Ответом были глубокие и чистые вздохи с обеих сторон.

Ну и ладно — не обиделся Пармен: дорога берет свое.

«А вообще-то моя миссия кончается, надо парня людям возвращать, пора ему точным наукам обучаться, чтобы не только на божью помощь полагался… Не бросай его одного, великий Орий, помоги, скоро мне представать перед тобой, а Он пока еще такой несмышленыш, а дороги его длинные и долгие. Оборони в пути», — сотворил молитву Пармен и отключился.

Дотлевал костерок, сверху, подбоченясь, смотрел на уснувших красавец Орион.

Он повернулся на другой бок, чтобы унять свербящую язву, и в сон его проник маленький цветок на скале. Розовые лепестки вздрагивали от холодного ветра, стебель клонился к каменному ложу. Не выживет. Помрст. Холода грядут долгие…

«Дедушка, спаси меня, — услышал Пармен дрожащий шепоток. — Я так жить хочу!»

«Эх, милый! Отдал бы тебе душу, у самого больная, отдал бы тебе сердце— износилось, отдал бы разум — не по тебе ноша».

«Что же делать мне, умру я…»

«Возьми все же разум. Осилишь ношу, выживешь».

Проснулась язва, мешая уснуть.

1 — 5

Гораздо проще верблюду пройти сквозь игольное ушко, нежели простому смертному миновать кордон держиморд и клерков и попасть к вельможе, даже если сам вельможа хотел бы видеть такого человека.

Судских упрямо относил себя к простым смертным и не менее упрямо искал возможности попасть к Гречаному.

По непонятным причинам по прямому телефону стал отвечать не сам президент, а его помощник с противно-вежливым голосом, который всякий раз заученно повторял: «Семен Артемович помнит о вас и непременно перезвонит».

Вот те раз! Семен Артемович еще помнит его! Надо же, какая честь для простого смертного!

Никто не звонил.

Вот она, несокрушимая броня, хранящая Россию от потрясений!

Устроив президенту спокойную жизнь, сглаживая тревожные сообщения, лакей разных рангов прежде всего Ох, раняли свой покой и достаток. А там — хоть трава не расти. Хоть потоп, хоть землетрясение. Они смыться успеют, не растряся запасов. Сучье племя приспособленцев и приживалок выжило и распространилось подобно говенным червям, и говорить о здоровой среде в таких случаях не v принято. Даже зарубежное образование, которое спроворили своим выблядкам папаши в пору повального обворовывания России, они использовали талончиками, пропуском к сытой лакейской жизни. Зарабатывали в нынешней России единицы, проматывали скопом. Совсем немного, и придется ехать на подсосе…

Судских перепробовал все возможные варианты связаться с Гречаным, не вышло, он плюнул и позвонил Момоту, жалуясь на беспредел правящих лакеев. Оба, кстати, стали негосударственными лицами и выпали из списка гласных.

— Зачем ты так домогаешься его любви? — выслушав Судских, спросил Момот.

— Но кому еще говорить о делах экстраординарных? Климат катастрофически меняется, продуктов питания недостает, молодежь поглощают разврат и отчуждение!

— Брось ты кликушествовать, Игорь! Жила Россия в медвежьей берлоге и будет жить, посасывая лапу. Так проще. Был у нас с тобой светлый период, и, как любое счастье, он кончился вдруг. Поэтому, если хочешь продлить счастье, давай под мое крыло, и займемся поиском рецепта долголетия, — предложил Момот.

— Какое еще долголетие? — почти возмутился Судских.

— Самое обычное, — простенько, как о пошиве штанов, ответил Момот. — Нормальное. Которое все называют счастьем.

Договорились встретиться завтра.

Дома Судских долго раздумывал, а надо ли ему под старость впрягаться в воз, который окажется для него явно неподъемным, и надо ли это России, когда президенту абсолютно безразлично? И надо ли это ему, не лучше ли отгородиться от всего и жить тихо в отдалении? Никто ведь не мешает…

Лайма рассудила по-женски мудро:

— В окружении президента друзей не бывает. Есть нужные люди и обязательные. Георгий правильно говорит: есть смысл сбиться нам в кучку. И поверь мне, дело, которое он затеял, будет и приятным, и полезным для всех. Дядя никогда на корзину не работает и продаст его с максимальной выгодой.

«Что ж такого он задумал? — пытался вычислить Судских. — Ладно, все равно заниматься нечем».

Они встретились с Момотом, и разговор состоялся. Но такого Судских не ожидал.

Начало его было вполне прозаическим: Гречаный выделил средства и все необходимое для уникальной климатологической лаборатории.

— Какова моя роль? — поинтересовался Судских.

— Примерно то же самое, что ты делал в УСИ, — ответил Момот. — Собирать и обобщать данные.

— Староват я для этого, — усмехнулся Судских.

— Твоему старшему семь лет, второму четвертый, а Лайма что-то о третьем намекала. И какой ты старый?

— Это разные вещи, — смутился Судских.

— Старые как мир, — парировал Момот. — Заводят детей для жизни. Стало быть, двадцать лет тебе еще обеспечено. А эту двадцатку, Игорь, лучше всего разменять спокойно, с чувством, с расстановкой. Мне Бог не дал детей, так хоть на племянников наглядеться. И у меня цель.

— Не понимаю, Георгий, ты меня будто в ссылку отправляешь?

— Зачем в ссылку? Выселки! Подальше от грязи и суеты, — почти вкрадчиво промолвил Момот последние слова.

— Вот оно что, — стал понимать Судских. — Явно какие-то недоступные места.

— Доступные. Но не для всех. Экологический, так сказать, статус для чистоты эксперимента.

— Ладно, выкладывай, — сказал Судских, решив заранее никуда не ехать, на посулы не поддаваться.

— Ладно, слушай, — решил преодолеть скептицизм друга Момот. — В Тихом океане, почти на равном удалении от материков, есть маленький островок. Практически недоступный кораблям, окружен кольцом рифов. Самолеты в тех краях не пролетают, рекомендованных маршрутов нет. Своеобразное такое местечко. Как говорят, Богом забытое. Однако во Вторую мировую войну японцы держали там в сугубо строгой секретности целую эскадрилью. Готовились заранее и тщательно: подземные ангары, боезапас, топливо, провизия на три войны. Обстановка радиомолчания. По сигналу наводки эскадрилья неожиданно появлялась на пути конвоев и — неизвестно куда исчезала. После рескрипта императора пилоты пожелали стать камикадзе, но не сдаваться. Так, вернее, решил их командир. Идеологическая обработка тоже была с запасом. Погибли все. Отец Тамуры служил в разведке и по долгу службы об этом острове знал досконально. После войны он купил этот островок и постепенно превратил в райское прибежище. Тамура поведал о нем, и мы даже побывали там однажды. Разумеется, по завещанию он перешел к Хироси, как и все состояние отца, и при жизни он собирался устроить на острове именно лабораторию прогнозов.

— Не это ли стало причиной смерти Тамуры? — спросил Судских. — Может, не сама лаборатория, а уединенный райский уголок?

Момот помедлил с ответом, а Судских перестала волновать дилемма «ехать — не ехать». Загадочная смерть Тамуры как-то увязывалась с этим островом. Причин гибели Тамуры выяснить не удалось, расследование шло из рук вон плохо. И это человек, завещавший России громадное состояние.

— Не люблю говорить о смерти друзей, — весьма лаконично ответил Момот и закончил: — Одним словом, остров принадлежит России.

— А Гречаный? — заинтересовавшись, спросил Судских.

— Нет, Игорь, — понял насмешку Момот. — Он довольно слабо представляет, где этот остров и что превратился он в подлинно драгоценный камень в короне Российской империи. Я не особо нахваливал его. Остров и остров.

— И под эту марку ты решил уединиться там?

— Именно так. Мне до чертиков надоела вся эта российская свистопляска, глупое прожирание жизни. Помогая Семену, мы надеялись сделать Россию счастливой, а получили от него кукиш с маслом и забвение, а страна от его беззубой политики — неверие. И ради чего была нужна такая жизнь, полная лишений? Мы почти одногодки, Игорь, а так и не жили для себя и детей.

— Ты-то пожил, — прозрачно намекнул Судских.

— Да, в Литве я пожил для себя и людей. Это мой неукоснительный метод. Не люблю утруждаться напрасно и себя забывать не хочу. Я создал абсолютно принципиальное направление в науке, неплохо заработал, помог племяннице обрести свое счастье.

— И тут ты, — усмехнулся Судских. — Не без пользы.

— А ты разве не счастлив? Зачем пытаешься укорить меня?

— Только в одном. Сейчас ты будешь шантажировать меня этим счастьем. Ты всюду рационален.

— Плохо ты обо мне думаешь, Игорь. Рационален, но не сквалыга. Я создавал свою семью из умных, красивых и добрых. Чего ж ты не женился на уродине? Почему с пилой не ужился?

— Оставь, — нахмурился Судских.

— Оставляю, — сразу согласился Момот. — Не собираюсь, как ты выразился, шантажировать тебя. Решай сам. И Лайма, уверяю, на мозги тебе капать не станет. У меня единственный весомый довод в пользу острова: мы сможем работать для людей, и нам не будут мешать корыстолюбцы.

— А я хочу остаться! — упрямо воскликнул Судских. — Есть еще ответственность, которую я обязан делить с людьми. На моей совести лежит клеймо за искаженный вариант этого поступательного движения. Мы оба повинны!

— Боже! — дурашливо вскинул руки Момот. — Ты громил путчистов без зазрения совести, я — банкиров и лжегадалок, мы оба выводили страну из мрака и мракобесия, так не повеситься ли нам от избытка патриотических чувств?

— Мы не имеем права удаляться от России! — был тверд Судских. — Я согласен работать в твоей лаборатории, но здесь!

— А здесь нам не дадут работать, — спокойно возражал Момот. — Сначала нам будут мешать на правительственном уровне, потом натравят толпу, дескать, мы дьяволисты и сжечь нас самое правильное. С кем ты хочешь остаться, Игорь? Со стадом? Тогда обзаведись ищейками и волкодавами. Одного урога тебе мало? Ты спроси еще: тогда зачем нужны все эти эксперименты? А я тебе отвечу: ограниченные и тупые могут умнеть или оставаться прежними по собственному усмотрению, а умный человек не имеет права опускаться до полудурков.

— Но зачем покидать Россию! — негодовал Судских. — В Сибири, где города растут как грибы, трассы проложены с двойным покрытием, разве трудно расположить лабораторию там, засекретить, если уж без этого нельзя?

— Нет, ты определенно чокнутый, — всплеснул руками Момот. — Я ему про Фому, а он про Ерему. Да не дадут нам работать! Сник наш атаман Гречаный, не сегодня-завтра уберут его и разгонят нас к чертовой бабушке из-за элементарной зависти, не сообразуясь с элементарной безопасностью. Так вот, слушай самое главное: на острове создается установка, аналогичная уничтоженной в Зоне. Это задание Гречаного, его условие и необходимость. С безымянного островка легче осуществлять контроль за планетой.

Судских кольнула ревность. Выходит, его побоку, на порог не пускают, а Момоту вверены ключики и тайны.

— Перестань лапшу на уши вешать! — разозлился Судских. — Зазнался Гречаный, а ты про секретность мелешь. В стране опять бардак, а он царя-батюшку изображает!

— Я откровенен с тобой, — урезонил Момот. — Я бескорыстно предложил тебе участие, а ты брыкаешься. Я-то помню о тебе и твоих уникальных способностях.

— Сумбур, — ответил Судских и действительно не понимал: верить Момоту или нет, что он всего лишь прикрывает красивыми словами простецкое желание сбить компашку из своих и красиво исчезнуть. Не поеду — решил Судских.

И получил удар под дых:

— Со мной Луцевич Алька, — промолвил Момот. — И еще кое-кто.

Опять ревность.

— Кто?

— Пока не скажу. На острове увидишь сам, — посулил Момот таинственно. — И будешь очень рад встрече. Давай приводи мысли и вещи в порядок, и в путь.

Любой рефери скажет: Судских встречу по очкам проифал.

Дома у Лаймы был такой прозаический вид, словно весь разговор состоялся при ней.

«Уж дядя Жора поработал тут заранее», — отметил он не без досады. Доводы Момота основательны.

Отказавшись от ужина, Судских поднялся к себе в кабинет. Лайма — ни слова, зато старший, Петька, притащил за собой младшего, Карлушку. Они без церемоний забрались с ногами на диван, наблюдая за отцом. В доме Судских не принято было ругать детей или срывать на них плохое настроение.

Стали играть в гляделки, но по-взрослому. У пацанов мамкины зыркалки, темные и настойчивые. В четыре глаза они быстро справились с папаней.

— А что, чеграши, — спросил он, проиграв этот поединок. — Вы бы не прочь уехать на маленький остров и пожить там в свое удовольствие?

— Я согласен, — по-взрослому ответил старший. — А Карлушку я уговорю. Он согласен.

Судских рассмеялся. Железная логика сильного.

— А мама?

— Мама ждет третьего братика, — вставил младший. — Ей надо на курорт. В Москве очень сыро.

Судских развел руками.

— В этом доме все знают раньше папани. Тогда уж скажите мне, куда мы собираемся ехать?

— А это знаешь только ты, — ответил Петька.

Маленький дипломат развеял сомнения отца окончательно.

— Принимается, — кивнул Судских. — А день отъезда мы с маманей согласуем.

«Но почему друг Алька помалкивает?» — вспомнил Судских про Луцевича. Пошалив с малышами вволю, он отправил их вниз и позвонил ему.

— А Олега Викентьевича нет, — ответил знакомый и непривычный для холостяцкой квартиры женский голос. — Это вы, Игорь Петрович?

— Я, — недоуменно подтвердил Судских.

— А это Женя Сичкина! — радостно сообщила она. — Сестричку свою помните?

— Как не помнить! — обрадовался Судских.

— Скоро стану Луцевич, — с гордостью сообщила она.

«Так, — отметил Судских. — Старые блудливые козлы образумились в конце концов и спешно обзаводятся потомством».

— И когда намечается сей важный день? — осведомился он.

— Олег Викентьевич вернется из Хатанги послезавтра. Это будет в четверг, а в субботу свадьба. Вы не думайте, Игорь Петрович, Олег Викентьевич вам первому подписал приглашение, вы получите его с нарочным. Вы его дружка.

Судских не успел умилиться, его удивило другое:

— А зачем он поехал в Хатангу? Если, конечно, это не секрет. — Как Судских и Момот, Луцевич оказался вне игр окружения Гречаного, занимался сугубо хирургической практикой, да и то редко. Собственную клинику Луцевич открывать не стал, а в прочие его не допускал нынешний министр здравоохранения Толмачев. Примитивный сюжет, как в со-¹ ветском кино.

— Это не секрет, — ответила Женя. — Он поехал разыскивать Пармена и Кронида. Их все забыли. Вот и поехал.

Легкий укольчик напомнил Судских о Крониде. Как-то он совсем потерялся во взрослых играх, безразличен всем. И он сам забыл божьего человека, сына погибшей Марьи. Совсем еще ребенок с поводырем бродит по России…

«Что ж это происходит со всеми нами? — с укоризной размышлял Судских. — Строили-строили светлый храм, а божества внутри не оказалось. Вправе ли я сам был, помогая разрушать христианство? Но Бог велел мне. Или это произошло в моих сумбурных видениях и все абсолютно не так?»

Сказано в Библии: «…ибо мудрость мира сего есть безумие перед Богом, как написано: «Уловят мудрых в лукавстве их».

Но кем? «…истребите все места, где народы, которыми вы овладеете, служили богам своим, на высоких холмах и горах, и всяким ветвистым деревом».

Всевышний и сказал:

«…блажен, кто разобьет младенцев твоих о камни».

Кто сказал? Кто услышал божий глас. Кто свершил? Тот же князь Владимир. Прежняя религия сама утверждалась на веки вечные. Отрицание отрицанием.

«И это жизнь? — пришел к жалкому заключению Судских. — Ну не так все, не так!»

Но как?

Еще с год назад они с Лаймой любили прогуливаться по ночным улицам Москвы. Все спокойно, никто не безобразит. Приятно… Зашли в ночное кафе выпить по чашечке капуччино. В кафе музыка, веселье и сплошь молодежь развлекается. Упитанные, при деньгах, откровенные в чувствах.

В кофе им отказали. «Это молодежное кафе, поищите себе другое, стариковское», — сказал кельнер. «Почему я не могу выпить кофе здесь?» — возмутился Судских. Подошли два симпатичных парня. «Дядя, — сказал один, — забирай тетю и уходи». «И желательно прыжками», — добавил второй. Судских разозлился. Сжал кулаки, набычился. Оборвалась музыка, отшатнулись смельчаки. Молодежь насторожилась, полукругом окружив Судских и Лайму.

«Вот за это мы вас и не любим. Вы все можете и в любой момент готовы помешать нам жить так, как нам хочется», — выразил общее мнение подросток в очках. «Живите, — ответил Судских. — Только на подобную жизнь зарабатывайте сами». Заулюлюкали разом, засвистели. Подросток в очках остановил всех: «А зачем вы нас рожали? Кто просил? Нас не спрашивали, поэтому не загоняйте в клетки сейчас. Кстати, наши развлечения безвинны, с презервативами и контрацептивами, а от ваших — мы». Заржали, заулюлюкали, и под злорадные насмешки Судских и Лайма покинули кафе.

— Наши не вырастут такими, — уверенно сказала она, сглаживая неприятное впечатление.

— Не уверен, — зло возразил он. — Мы их учим ходить, а куда идти, они сами выбирают и в обход наших наставлений. Можно подумать, мы очень слушали своих родителей.

— Ты за себя скажи, — возражала и Лайма, но мягче. — Ты волю своей матери выполнил, и ей за тебя краснеть нечего.

— Нечего, — согласился он. — Она случайно не заходила в кафе, где мы развлекались с одногодками. Первую рюмку вина я не за семейным столом выпил…

— Но хамить взрослому человеку ты бы не стал.

— В наше время дружинников хватало останавливать музыку, брюки распарывать, стричь наголо. И нам всегда грозили партийные дядьки выгнать, лишить, заставить. Они во все вмешивались, как мы сейчас в кафе.

— Выходит, не ходить?

— Так, я думаю, умнее, — согласился Судских. — Где ж оно, стариковское кафе? Поищем?

Обыскались. Нашли клуб ветеранов Афгана. Вход по пропускам. Подсказали ехать на Бронную. Там платный вход, чашечек эдак двадцать кофе эквивалент. В развлекательный центр не пошли, шумно, в ночной ресторан — дорого. С тем и домой вернулись.

— Видишь как? — резюмировал Судских. — Старшее поколение любит запреты, окружает жизнь знаменитым «не пущать!», а молодые за это не пущают их в свою жизнь. Логика поколений.

А жизнь показывала не лучшие свои места. Год назад исчез под водой шпиль Петропавловки. Город оставили загодя, вывезли мало-мальски ценное, только что они без Исаакия, без петровских перспектив? Дьявольская неукротимость Петра повелевать наперекор природе и выйти к морю свершилась. Море послушным псом само приползло к Москве. Радуйся, Государыня рыбка.

Гречаный повелел отстроить в Сибири столицу, точную копию Петрограда. Может, оно и разумно: денег хватает, рабочих рук — с избытком, полмира кормится у разбогатевшей тетки России. Полмира и осталось. Австралия выпарилась, Америка запарилась, утопла Европа, Азию потрясывает, как с глубокого похмелья, одна Россия, не торопясь, перебирается в Сибирь. Откуда вышли, туда и пришли. Церковь растерянна, кликушествует, а никто не слышит, сплошная свобода нравов и атеизм. Вот такие чудеса отвалил Господь Руси, подарочек. А вокруг то слезы обездоленных, то угрозы обделенных, то угри прокаженных. А в России — ничего. Крутят комедии по телику, кушают шашлык, детишки в школах учатся, на переменках трахаются, взрослые в течение рабочего дня занимаются обучением и траханьем одновременно, а над всем этим царит двуглавый орел, прилетевший из Византии, и никому дела нет, что двуглавость — не державность, а дебильность и вырождение.

Отсидевшись в утомительных размышлениях, Судских спустился вниз пошарить съестного. Время позднее, все улеглись. Разжился кое-чем, и вполне вкусным, пивком запил. Теперь и спать можно.

«Умный я из себя весь такой, пожрать и выпить тоже не дурак», — снисходительно подумал о себе Судских.

— Вот и рыцарь мой явился, — встретила его мягкой улыбкой Лайма. — Постель согрета, ваше величество, — откинула она одеяло.

— И кто же нас собирается посетить? — дольше скромного задержал взгляд он на рубашке Лаймы.

— Богатырь, конечно, третий по счету, — в тон ему ответила жена, потянулась к нему. — Чего не сделаешь ради царя-батюшки.

— Точно сын, уверена?

— Точно, точно, — засмеялась она. — Мне на роду написано иметь троицу богатырей.

Судских подумал и спросил:

— Как ты смотришь на переезд в другое место, где потеплей?

— И куда же? Мальчишки что-то про остров говорили…

— Разве дядя Жора не посвятил в свои планы племянницу для обработки родственника?

— Нет, Игорек, — беспечно ответила она, и Судских понял: правдиво.

— Георгий предложил перебраться на чудесный островок среди Тихого океана. Там он Центр климатологии достраивает.

— Мимо острова Буяна в царство славного Салтана, — процитировала она.

— Папа, решай сам. Надо, поеду.

— А не жалко от России отрываться?

— Жалко. Только мы с тобой давно па россиян не похожи. Не копаем картошку, сено не косим, яблоки не рвем. Сели на самолет — тут тебе и Канары, сели на другой — у черта на куличках. Так какая разница, где жить? Командировка. Вот если ты скажешь в деревню ехать, тогда меня от земли не оторвешь, на остров не заманишь. Без деревни все мы какие-то командированные в жизни.

— Так поехали в деревню!

— Поехали. Да ты не усидишь. А потому решай сам. Я тебе жена, а не Катька-депутатша. Жить хочу, а не глупостями заниматься. Ну, хватит разговоров? — глянула она на мужа снисходительно. — Ты бы лучше притомил меня, пока можно… Облюлюкал. Так оно доходчивей…

Ночью пришел Тишка-ангел. Давно не виделись, и Судских обрадовался ему:

— Здорово, Тишка!

— Здрав буде, княже. В дорогу собрался?

— Раздумываю.

— Негоже тебе, Игорь свет Петрович. Ты здесь нужен и сирым, и сильным. Всевышний сердится.

Сразу стало жаль, что не увидит он райского островка. Теплое море, фрукты, интересное дело, семья рядом, детишки здоровы. Сплошные удовольствия и покой.

— А если поехать, поработать и потом вернуться? Я ведь не ради одних удовольствий еду.

— Тебе решать.

— Говорят все так. А Всевышний что? Я и Кронида заберу.

— Этого Всевышний тебе не позволит. Сам можешь. Без благословения. Только…

— Что только? — не успел Судских остановить Тишку. Он вдруг растворился во сне.

— Тишка! Куда ты?

Нет ответа.

2 — 6

Пить отвар Пармен отказался.

— Незачем это, внучек. Душа не принимает снадобий, отлетать собирается, — сказал он Крониду и закрыл глаза.

Кронид постоял возле ложа с кружкой пахучего настоя, да так и присел на краешек у ног Пармена.

Старик угасал. Юноше казалось, сам ужас, бесплотный, но властный, терзает тело поводыря, стремясь овладеть его душой. Кронид стискивал зубы, опасаясь не совладать с рыданиями. Оками сидел в углу вагончика на корточках и переживал не меньше Кронида. Как ни худосочен и стар был их поводырь, но до этого дня, когда он отказался вставать, от него исходила уверенность, передаваясь им, и предчувствие осиротелости уже царапало, сердце.

«Отказаться от жизни добровольно может лишь тот, кто не видит больше смысла в ней», — по-взрослому думал Кронид.

Столько пережить испытаний и разочароваться у самой цели. Сколько примеров из жизни ожесточали сердца и души или опустошали их, давая отрицательный пример тем, кто пытался обрести крылья и взлететь.

Для Пармена жизнь кончилась. Он не разыскал книг. Труден был путь к месту, куда стремился Пармен. Одних перевалов не счесть, речушек, заломов на тропах, но путь этот радовал. Пармен приближался к родным местам.

Весь запас пищи из сухарей, муки, соли и чая на привалах чудесным образом превращался в скатерть-самобранку.

Для Кронида не составляло труда испечь на раскаленном камне лепешку, из таежных злаков найти замену луку, чесноку наловить шустрых хариусов на самодельный крючок с искусственной мушкой. Он подучил Оками выискивать съедобные корешки, собирать орехи, тем и питались, чем одаривала природа, ни разу не подняв руки на земную живность. Так учил Пармен, так они поступали.

На привате всякий раз, готовясь к ночлегу, Пармен повторял, как молитву: вот придем на место, я вам чудо из чудес покажу. Они верили, не спрашивая заранее.

Чем ближе они подходили к этим местам, тем больше печалился Пармен, распознавая дурные приметы. Все реже попадались хариус и ленок, реже пересвистывались птицы, воздух приобретал чуждые тайге запахи, все чаще встречались следы постоянного присутствия человека. «Ничего, — сам себя успокаивал Пармен. — Вот доберемся, и конец нашим испытаниям. По цивилизации соскучился, внучек?» Кронид всегда отвечал: «Нет, дедушка, мне с вами здесь лучше». Пармен спрашивал и Оками, не пал ли тот духом, и он уверял односложно: «Дай дзебу» — сойдет, мол, нормально.

К последнему ночлегу они вышли затемно. Развели костер, попили чаю с сухарями, раскатали спальные мешки и уснули сразу, приученные дорогой не экономить на сне.

Кронид проснулся от бормотаний Пармена. Едва рассвело, моросило. Старик смотрел на восток и приговаривал что-то, прикрывая ладонью рот.

— Что там, дедушка Пармен? — насторожился Кронид.

Он выполз из спальника и взглянул туда же.

От места их ночлега лучом расходилась низина, и в дальней ее стороне слоился сиреневый туман.

— Чему вы напугались, дедушка Пармен? — снова спросил Кронид.

— Пока ничему, — ответил старик, но по голосу Кронид понял: случилось.

Выбрался из спальника Оками, подошел к ним. Они с Парменом ночевали вместе, третьего спальника не было, и Пармен вставал первым.

— Оками, — обратился к японцу старик, — скажи, почему такой туман? Цвет такой необычный…

— О-о!.. — не то насторожился японец, не то удивился вопросу. — Раньше в Токио перед наступлением смога появлялся такой. А еще, еще…

Ему страшно хотелось высказаться, разрешиться от тайны, какую нес он от самой встречи со старейшиной японского землячества. Одними губами Оками промолвил:

— Он готов лететь.

— Куда ему лететь? — по-своему истолковал Пармен.

— Большая вода будет, — пояснил свои слова Оками.

— Большая беда будет, — ответил Пармен и велел собираться.

Он повел их не к низине, а верхом к перевалу. Путь занял полдня. Было теплее обычного. Даже морось сыпала теплая. И это в середине февраля. Вообще в этом году они не встретили снега, и Пармен решил вести Кронида без зимовки. Когда присоединился Оками, старик поспешал: без них японец в Москве никго — и все равно двигались они медленно, делая изрядный крюк. Оками помалкивал.

Перевал открылся безлесной площадкой. Пармен, идущий первым, сразу поспешил к ее краю и застыл с разведенными в стороны руками. Переглянувшись, к нему подошли Оками и Кронид.

Увиденное их не испугало. Красиво отстроенный город ровным прямоугольником, расчерченным на клетки широкими улицами, лежал под ними. Его красота могла только угадываться, как в детской книжке «Раскрась сам». Именно таким его увидели Кронид и Оками, мысленно добавив яркие цвета.

— Дедушка Пармен, что же вы? — успокаивал Кронид. — Это новая столица России, ее отстроили по распоряжению президента. Вы разве не знали?

— Не знал я, не знал! — сокрушался, чуть не плача, Пармен. — Там гнездовье было родовое, там все мое богатство осталось! Где его искать теперь?

Кронид и Оками не расспрашивали огорченного старика и, когда он заспешил вниз, без слов заспешили за ним.

На окраине города Пармен умерил шаги, стал оглядываться по сторонам, что-то выискивая.

— Так… Нет, правее… Нет, вот так…

Город казался вымершим. Стояли они то ли у начала города, то ли у его конца. Собираются оживлять его люди или уже бросили на произвол судьбы? Не горел свет в окнах, не раздавался привычный шум толчеи в городских улицах, даже мощные ветряки энергостанций на окрестных высотах едва крутили пропеллерами, как бы экономя усилия до лучших времен. Нежилой угрюмый массив, похожий больше на кладбище. Серый, бесцветный и безгласый.

— Здесь располагалось наше гнездовье, — промолвил наконец Пармен, указав пальцем на угол десятиэтажки.

Как обычно, после строителей остались кучи невывезенного мусора. Одна, громадная, из битого кирпича, обрывков оберточной бумаги, обломков строительного дерева, пустых полиэтиленовых бочонков, возвышалась как раз на указанном месте. Скорее всего бульдозер подрыл землю, куда свалили мусор.

— Надо поискать, — тяжело переведя дух, сказал Пармен. — Вдруг повезет…

— А что искать-то, дедушка? — недоумевал Кронид. Он был готов перевернуть всю кучу, лишь бы не кручинился наставник.

— Книги, внучек, — ответил Пармен. — Тут лабаз стоял, где запасы хранились, чтобы зверье таежное не растаскивало, а под лабазом потаенная молельня была со священными знаками прародителя Ория и книги священные там хранились. Их из рода в род передавали. Случалась беда, первым делом спасали книги, не считаясь ни с чем. Им столько лет! Дохристовы книги. И письмена дохристовы. От них пошла истина по белу свету о Боге едином.

— Их могли унести с собой, — возразил Оками, поняв, о чем идет речь. — Ушли ведь люди.

— Если бы так, — сокрушенно отвечал Пармен, — Только всех выгнали из дому среди ночи и подожгли его. Увели неведомо куда. Наш род всегда крамольным считался, крепко держался он за древлее благочестие. При киевском Владимире началось гонение, при царе Алексее продолжалось, Петр, тот вообще издевался над староверами, а уж нехристи-коммуняки измывались больше других. Посмотри, Крони-душка, вдруг отыщется что…

— Обязательно, дедушка Пармен, — кивнули одновременно Кронид и Оками, направляясь к самой куче.

— Здесь искать?

— Левее примите, — направлял старик, и оба отошли левее. — Точно. Тут лабаз стоял.

— Как вы так точно запомнили? — участливо спросил Оками.

— Точно запомнил, — подтвердил старик. — С порога лабаза можно было видеть щель меж крутых сопок. Пять шагов в любую сторону — и щель исчезала. Обожди, Оками, пусть Кронид…

Пармен с надеждой наблюдал, как отрок его, вытянув перед собой руки с растопыренными пальцами, медленно ходил по кругу, расхаживая его в спираль. Потом он вернулся в центр и замер, чуть шевеля кончиками пальцев.

— Нету, дедушка, — промолвил наконец Кронид и опустил голову. В потухшее лицо старика он боялся смотреть.

Пармен близоруко огляделся. Неподалеку от крайней к ним десятиэтажки стоял вагончик, в каком обитали обычно строительные рабочие. Пармен дотащился кое-как до приставного крылечка и сел. Все вокруг потеряло для него смысл.

— Нету, детушки, сил никаких…

Заночевали в вагончике, еле уговорив старика перебраться внутрь. От строителей остались лежаки, стол и «буржуйка».

И вот третий день Пармен лежал недвижимо. Кронид и Оками поочередно дежурили подле старика, дожидаясь его решения.

В дежурство Кронида, пока напарник промышлял съестное, старик заговорил:

— Кронидушка, я отойду сейчас. Упокойте меня на вер-ховине. Нехорошо получилось. Намаял тебя, японцу наобещал — и не сбылось.

— Дедушка Пармен, не говорите так, — сжалось сердце Кронида. — Я найду книги, обязательно найду!

— Дай Бог, — выдохнул Пармен. — На-ка вот, прими заступу, — снял он с шеи ладанку и передал Крониду. — Носи не снимая. Упокоишь меня, возвращайся к Судских. Наклонись. Я завещаю тебе святая святых…

Пармен прошептал в ухо отроку три слова, хранимых им по завещанию последнего патриарха. Каждое состояло из шести букв, и Кронид повторил их одними губами.

Имеющий ум да сочтет их.

Пармен коснулся руки отрока, широко открытыми глазами глянул в его лицо и медленно опустил веки. Так же медленно рука опустилась на грудь. Последним был выдох.

Аминь.

Слеза юноши упала под ноги и с тихим звоном разбилась.

Аминь.

Кронид опустился на колени у ложа усопшего и не стал сдерживать рыданий. Он навсегда расставался в этом мире с единственным любимым человеком, впервые горько плакал.

Он родился в грустный день смерти своей матери, грустные годы сопровождали его в этом мире недомолвок и больших тайн, трагедий и катастроф, но рядом оставались искренние люди, передавая его с рук на руки. Одного из них, может быть, самого лучшего поводыря, сейчас не стало.

Отрочество закончилось, оборвалась мелодия мечтаний.

Снаружи послышались возбужденные голоса. Тщательно вытерев слезы, Кронид вышел из вагончика.

Двое конных казаков, громко переговариваясь и матерясь, направлялись к вагончику, поочередно подталкивая рукоятками нагаек между лошадиными крупами перепуганного Оками.

— Мир вам, — поклонился Кронид с крылечка вагончика.

— Ишо один! — казаки соскочили с лошадей. — Щас покажем и тебе мир. Какого хрена ошиваетесь тута?

— Мы путники, у нас есть разрешение, — спокойно, не выразив беспокойства, ответил Кронид.

— Како тако разрешение? — ощерился один со смоляными усами и подтолкнул Оками ближе к вагончику.

— С нами дедушка Пармен, оно у него.

— А кто имущество разрешил трогать? — продолжал возмущаться казак и, отодвинув Кронида в сторону, вошел в вагончик. Крикнул оттуда; — Захар, покойник здеся…

Второй казак зыркнул глазами на Кронида и заспешил внутрь.

— Стоять мне!

— Что случилось, Оками? — спросил Кронид. В его присутствии японец немного успокоился и ответил:

— Я хотел наловить рыбы, а казаки на обратном пути поймали меня, обозвали поганым тунгусом и требовали указать шайку сообщников. Ругались, будто бы мы били стекла в домах…

Один за другим появились казаки, не тая злорадства в глазах.

— Шо, мозгляки, замочили старика?

— Это дедушка Пармен, — насупился Кронид. — Его сам президент знает. Не смейте говорить плохое.

— Глядь, Захар, он еще права качает! А ну топайте на пост, там будет вам президент по полной мерке!

— Сначала надо упокоить дедушку, — с трудом выговорил Кронид.

— Щас я тебе упокою! — ответил казак и замахнулся нагайкой. Рука зависла без удара. Казак удивился. — А никак ведуны, а? Христа признаешь? Отвечай!

— Мы уважаем всех, но признаем праотца Ория, — без страха ответил Кронид.

— Христопродавцы! — прошипел казак, но ударить не решился. — Шкуру живьем сыму!

Кронид молчал. Лицо Оками съежилось от страха.

Казаки взобрались на лошадей и погнали обоих скитальцев меж лошадиных крупов.

Откуда-то издалека раздался выстрел, следом целая очередь.

Казаки без удали переглянулись:

— Не иначе архангелы?

— Твою мать! — ругнулся другой. — Поспешаем на пост!

— А этих куда?

Казак достал наручники.

— Прицепи их, Захар, к поручню, пусть пока поскучают, — скомандовал он.

Захар подтолкнул обоих к металлической ограде у многоэтажки, приковал одной парой наручников и крикнул на прощание:

— Не рыпаться мне!

Ускакали они быстро. Едва конский топ смолк, Кронид без особых усилий высвободился из своего стального кольца. Оками выпучил глаза, настолько чудесным казалось ему освобождение товарища: ладонь Кронида свернулась в трубочку и выскользнула из металла. Обеими руками он захватил ладонь Оками, сжал запястье, и вот уже рука его на свободе.

— Ой, какой… — сглотнул от возбуждения слюну Оками. — Как это получилось? Нет, ты колдун…

— Да просто это. Если с детства приучать тело повиноваться, тогда можно заставить и предметы слушать тебя, и живые существа.

— Почему же ты разрешил казакам обижать нас?

— Дедушка Пармен запретил использовать силу против людей.

— И убивать станут — нельзя?

— Только защищаться. Нужно загодя предупреждать нападение. Казаки собрались побить нас, я не дал. А когда бьют, уже поздно, значит, я не упредил удар и все мои способности уйдут на их отражение. Нельзя подпускать зло предельно близко. Давай, Оками, поторопимся, — кратко закончил Кронид. Он не любил говорит^ о своих необычных способностях.

Молча они уложили сухонькое тело Пармена поверх спального мешка и понесли его вверх по склону.

— Дедушка Пармен говорил, что несколько тысячелетий назад сюда пришли сторонники ведической веры, чтобы дождаться собратьев из космоса. Это они заложили городок Ессей в память о единоверцах, которые не хотели подмены истинного Бога на Христа, — решился высказаться Кронид.

— Ессей? — переспросил Оками. — Туда уже трассу ведут.

— Ессей были единственными среди иудеев, которые не приняли Пятикнижия Моисеева, а десять заповедей он взял из «Тишайшего свода». Иудеи истребляли их, тогда они ушли за Балканы и осели на Руси. На беду хазары приняли иудаизм и стали истреблять ессеев. Русины не могли их защитить, своих бед хватало, тогда ессей ушли за Урал в Сибирь. Дедушка Пармен говорил, что в священных книгах, которые они унесли с собой, сказано, куда и когда прилетят собратья из космоса.

— Тунгусский метеорит, — понимающе кивнул Оками. — Скажи, Кронид, ты такой сильный, умный и совсем молодой, но почему ты так просто живешь? Ты бы мог прямо сейчас добиться успеха. Построить дом, заняться наукой, бизнесом, везде тебе будет сопутствовать успех, а ты избрал жизнь паломника, — не спеша подбирал слова Оками, путая русские с японскими. Поступки Кронида часто сбивали его с толку. — Зачем тебе напрасно тратить молодые годы на утопические идеи?

Кронид улыбнулся, прежде чем ответить:

— А смогли бы жить люди без веры? Возможно, ты веришь в богиню солнца, свою Аматерасу или Каммон, может, нет, но память твоя сохраняет ее образ и ты не позволишь осквернять ее.

— Как осквернять? — не понял Оками.

— Допустим, кто-то плюнул на статую богини, вошел в ее храм, не снимая обуви?

— Но это просто некрасиво! Я, конечно, буду возмущен.

— Вот видишь, духовное начало живет в тебе. Свинья выразит неудовольствие, если у нее отнять корыто, а кто туда плюет, ей безразлично. Сейчас идет смена воззрений, чтобы люди объединились перед грядущими испытаниями. Кому-то надо идти к ним, помочь понять сущность объединительной веры. А такой может быть только та вера, которая не запятнала себя.

— Никому это не надо, — с тоской промолвил Оками. — Вы стали жить богато, а зла прибавилось, люди стали сыты, а дети не уважают старших, по телевидению с утра до вечера показывают непристойности, и никого это не волнует. Почему так?

— Были не готовы к сытости. Объелись. Президент Гречаный допустил большую ошибку, и дедушка Пармен говорил ему об этом, предостерегал: нельзя укреплять новую веру, одновременно уничтожая коренную. Получится разброд. Так и получилось. Так было и с реформаторами в конце прошлого века. Смешали в кучу политику, веру, экономику и сознание, решили одним махом перестроить все. В мудрой Библии, заимствованной из ведических книг, хорошо сказано; «Не паши на воле и осле вместе. Не надевай одежды, сделанной из разных веществ, из шерсти и льна вместе».

— Это так, — согласился Оками. — Помню, студентами в Васэда, мы посмеивались над Горбачевым и Ельциным, столько глупостей они творили с самым умным видом. Однажды перед нами выступал известный политик, расписывал прелести перестройки, с помощью которой Россия быстро преодолеет трудности и обгонит Японию. Мы были молодыми скептиками и на веру его слова не принимали. Кто-то из наших умников спросил: а хватит ли у русских умных политиков? «Ну как же! — возмутился русский. — У нас сплошь и рядом умники!» Тогда другой студент, знавший русский и, возможно, очень хорошо Библию, процитировал: «У кого раздавлены ятра или отрезан детородный член, тот не может войти в общество Господне», — смущаясь, произнес Оками. — Ты понял?

— Нет, это нехорошо он сказал, — смутился и Кронид.

— А никто сразу не понял, приняли за бестактность. Мы его потом спросили, что он имел в виду. Он ответил: у русских нет и пока не предвидится умных политиков, они бездуховные импотенты. Поэтому Япония может не бояться русской экспансии. Несмотря на трагедию японцев, Россия по-прежнему не готова поучать других. И ты готовишься вразумлять тех, кто почти забыл таблицу умножения и — с другой стороны — ушел в мир виртуальных величин?

— Я хочу сделать это, — упрямо сказал Кронид.

Впервые Оками нападал, затрагивая основу его воззрений.

— Мне жаль тебя. Не так это делается. Мы сложные существа и живем по сложным законам бытия. Тебе одному не под силу такая задача. Даже Христос сначала оброс учениками, создал, так сказать, апостольский штаб. Позже создавался пантеон героев и мучеников христовой веры. Россия немыслима без Андреевского флага и двуглавого орла, а ты пытаешься посягать на святыни.

— Ошибаешься, Оками, — непреклонно возразил Кронид. — Ты прав, что Андрей Первозванный христов ученик, но флаг-то ведический и означает он посадочные линии космодрома. Орел действительно византийский, но и он заимствован из ведических книг — так обозначали Орион до того, как погибли две звезды в его изголовье. Основатели христианства были достаточно мудры и хитры^ заимствуя Символы. Проще всего смешать старое и новое, чтобы попрать хулящего. Вот так, на ровном месте, появляются сложные и усложненные правила, которые удобны правителям. Я не могу жить прежними законами, мои позволяют заглянуть дальше. Будут и у меня ученики, мы с дедушкой не зря прошли всю Россию, встречая верующих и неверующих. И я не уговариваю тебя стать ведистом — это избирает твоя совесть. Но ты ел со мной хлеб, слушал мои слова, видел мой образ жизни, тебе и сравнивать с другими, — закончил он, подымаясь. — Пойдем дальше, Оками, упокоим дедушку Пармена и станем ждать встречи с другом.

— С каким другом? — был доволен сменой темы Оками.

— Раз дедушки Пармена не стало, нас должны хватиться.

— Ты так думаешь или знаешь? — не поверил Оками. — Кому мы нужны…

— Нужны, — упрямо ответил Кронид. — Я знаю.

Последние шаги привели их на перевал. Кронид присмотрел место с краю площадки, где деревья закрывали город внизу и открывался вид на горный массив. Пусть дедушка Пармен смотрит на чистые места, где человек еще не похозяйничал.

— Как же мы схороним его? — недоумевал Оками. — Почва каменистая, а у нас ни лома, ни лопаты.

— Прощаемся, Оками, остальное Всевышний сделает… Они перенесли Пармена к валуну, невесть каким ветром занесенному сюда. Тело осталось лежать на спальном мешке.

— Оставим так. Прощайся и отойди. Не смотри сюда… Когда Кронид позвал Оками, ничего не изменилось, лишь спальный мешок лежал поодаль, свернутый в трубочку. Оками смотрел на Кронида с ужасом.

— Не бойся. Я упокоил дедушку, как он научил меня. Ты можешь не верить, но в искусстве проходить сквозь препятствие ничего таинственного нет. Надо сосредоточиться, тогда твердь расступится — обычная проходимость одной среды через другую, более слабую. Я просил Всевышнего, и он упокоил дедушку в твердь. Его душа еще с нами, не отлетела ввысь, и он помогал мне.

Страх Оками стал благоговейным. За таким идти можно.

— Что ты делаешь? — спросил он, приметив, как Кронид что-то делает с землей, где отчетливо проступали контуры человека.

— Я посадил здесь три сосновых семечка, — ответил Кронид и поднял глаза. В них стояли обычные земные слезы.

Стало накрапывать.

2 — 7

Новое причастие Сыроватов принимал без сучка и задоринки. Едва он повстречался с братвой и сел в джип, отвязалось от него желание мирно купить домик и жить тихо. Особенно овладела жажда посчитаться с казаками за обиды и унижения.

— Садись за руль, — предложили ему. — Как лошадного увидишь, делай из него безголового.

Сыроватов прыгнул на сиденье и по-орлиному стал выглядывать конного. Попались сразу двое. Один из них благоразумно убрался на обочину, другой внаглянку ехал посредине широченной трассы.

— Ты его под зад не пихай, — посоветовали, — а поровняйся и сбоку лошадке по передним ножкам. Толково получается: лошадка жива, а казачок головкой на бетонку падает. Давай, Ваня?

Иван не подкачал и выполнил маневр лихо. Не снижая скорости, джип покатил дальше, лошадь поднялась, а казак сучил ногами по бетону, пока не подскочил напарник и, видать, бесполезно.

— Орел! — одобрительно заржали в джипе. — Прими на грудь, — поднесли ему стаканчик. — Соскучился, поди? — Водкой на стройке не баловали и баловать запрещали.

— Ох, святое причастие, — облизал губы Сыроватов и приложился к стаканчику. Руль бросил: одной рукой сжимал стаканчик, другой дирижировал симфонией единения пищевода и водки. Джип шел ровно.

— Оживаю, мужики! — выдохнул Сыроватов.

Схема жизни архангеловдев была проста.

В безыдейной сфере обретались бывшие воры, налетчики — рецидивисты всех мастей, которые отрабатывали вольное свое житье под крышей архангела Михаила подвигами во имя идеи очищать Россию от иноверцев, изгонять их с насиженных мест.

Куда?

А это рыцарей святой Руси не касаемо. К себе на родину. Россия для русских. А если смешанные браки? А какая разница? Полукровки вызывали большую ненависть.

Казаки на новоявленных чистильщиков смотрели до поры до времени спокойно: Россия принадлежала им. Пока архангеловцы не объявили себя истинными спасителями святой Руси и древлего благочестия. И началось. И захороводили разборки. Вновь ввели милицию, и ведомство Бехтеренко разводило враждующие стороны. Органы безопасности ничью сторону не принимали. В городах постреливали, в селах пускали красного петуха.

Куда бы завела вражда, не последуй Гречаный мудрому совету Бехтеренко назначить Сумарокова командовать органами с двумя казацкими атаманами в замах. Казакам вменялось вести себя степенно, как и положено оплоту отечества, архангеловцам — самораспуститься.

— Вот так, Ваня, подставил нас Сумароков, — жаловалась братва. — Сам карманы набил, за наш счет в люди выбился, а теперь опору свою разгоняет.

Иван сник: а не рано ли в нем голос прорезался, не вернуться ли на родной грейдер и тихо-мирно доехать на нем к садику-огородику? Не поздно еще…

— Да ты, Ваня, шибко не печалься, — успокаивала братва, понимая его состояние. — Во-первых, амнистию объявили и мы тебя вывезли законно, чтобы зря пуп мазутом не тер. А во-вторых, ты волен определяться по своему усмотрению. Только вот поведай нам кое-чего.

— Чего? — навострил уши Иван.

— Правда ли, что пацан, которого мессией кличут, где-то здесь болтается?

— А я как знать могу? — скорчил мину Сыроватов.

— Ну как же! — поочередно подбрасывала вопросы братва. — А кто тебя над землей приподнял?

— Ах этот… — вспомнил Иван.

— Он самый! В самом деле он обладает необычной силой? Не кунг-фу, айкидо, а фокусы хитрые знает?

— Истинно, — подтвердил Сыроватов. — Я тогда на этом погорел. Перемолотил бы казачков за милую душу, а малец этот надо мной злую шутку сыграл. Только я так понимаю, он сейчас здоровенным вымахал, узнать не смогу. А на что он вам? — прорезалась корысть в Сыроватове.

— Есть интерес, — подтвердила братва. — Хотим его в наши пастыри определить вместо Сумарокова.

— Тю! — разулыбался захмелевший Сыроватов. — Надо оно вам?

— Надо, Ваня, — уверенно подтвердила братва. — Знамя завсегда нужно. Иначе нас гэбисты с казаками в салазки загнут. А потом, мозгами пораскинь: на этом хлопчике и бизнес делать можно. Молитвенники издавать, свечки крутить.

— А я при чем? — сделал на лице недоумение Сыроватов. — Я в такие игры уже наигрался.

— И не тянем. Ты только опознай мессию. Он со стариком своим, монахом Парменом путешествует. Его ведь узнаешь? Мы им вот-вот на хвост сядем. Люди говорят: вот только что видели.

— Старика, пожалуй, узнаю, — сказал Иван.

— Больше ничего не требуется! — обрадовалась братва хором.

Поколесить с товарищами прежней удали Иван Сыроватов согласие дал.

Но встреча с будущим пророком складывалась не так скоро, как хотелось бы. Получалось, будто братва ловила синюю призрачную птицу. Буквально только что Пармена с отроком видели здесь, и через сутки — совсем в другом месте. Даже непонятно, какими они маршрутами двигаются, с какой целью. Позже казаки сообщили ради мирной встречи: старик преставился, а отрок с каким-то эскимосом бродит. Вот те крест, только что повстречали на другом конце города! Рванули туда и застали одни пустые наручники. При встрече оказалась и милиция, отчего она вышла мирной. А стреляли ради куражу по пустым банкам.

Пустые наручники произвели впечатление: нужный человек.

— Далеко не уйдут, — подбадривал поделыциков Сыроватов.

Прикинули маршрут.

— На Ессей двинутся, — уверенно сказал тот самый казак, который лично пленял Кронида с Оками. Говорил уверенно вовсе не из осведомленности: хотелось быстрее избавиться от нагловатых архангеловцев.

Обсудив вероятность, братва совсем было отправилась в путь, как вдруг внимание всех привлек звук.

— Никак козево летит, а, Митяй? — прислушался Сыроватов, расслышав шмелиное шуршание лопастей в тихом небе, откуда в последние времена ничего, кроме мороси, не сыпалось. — Богатые, видать, клиенты летят, на бензин де гежки водятся.

Братва переглянулась: вертолет им подошел бы сейчас в самую пору. Казаки поняли перегляд, но не спешили выказывать свое отношение. Кому клиент, кому пациент, а кому и документ везут на переезд к нормальной жизни: атамана Новокшонова ждали давно.

Услышали стрекот лопастей и Кронид с Оками.

— За нами, — утвердительно сказал Кронид. — Друг прилетел.

— Так пойдем же быстрей! — потянул его Оками. Кронид медлил. Желания возвращаться не появилось.

— Чего ж ты? — торопил Оками.

— Не успеем, — высказался Кронид.

— Тогда костер разведем, нас заметят.

На костер Кронид согласился.

Тем временем вертолет сел на центральной площади города, куда прискакали на джипах, «газиках» и, разумеется, лошадях все заинтересованные лица. Первым из вертолета вышел профессор Луцевич. Его первым узнали сидящие в джипе:

— Важная птица прилетела. Луцевич.

— Была важной, — поправил Чухрин. — Но мудрой осталась.

Все спешились и подошли к вертолету ближе.

Луцевич стоял у открытой дверцы подбоченившись и оглядывал разномастное окружение. Архангеловцы его заинтересовали больше остальных. Не робел. И чего вдруг? Далековато он забрался, слов нет, туда, где в горячих головах блуждают беспредельные понятия. Так не один же… За спиной тянули воздух мощными легкими два охранника, крупные телом. И не в этом счастье. Главное, правильно определить вводные при столь заинтересованной встрече: он мало кому нужен из дикарских побуждений, не бусы, чай, а вертолет в тайге — вещь блестящая. Польститься можно.

— Здравствуйте, Олег Викентьевич, — вежливо приветствовал Луцевича первым Сыроватов. — С прибытием!

— О, Ваня Сыроватов! — искренне обрадовался Луцевич. — Ты-то как здесь очутился? Какими ветрами?

— Перестроечными, — потупился Иван. — Я-то вас знаю, а вы меня откуда? — явно смущался он популярности.

— Из телевизии, — улыбался Луцевич. — Из «Дорожного патруля».

— Да уж, — не поверил Иван.

— Своими глазами, клянусь! Фото показали и биографию озвучили: примерный грейдерист Иван Сыроватов бросил вверенную технику и ударился в бега за три месяца до полной отсидки.

— Так амнистия! — засомневался Иван в информации, полученной от братвы. Те пока напряженно отмалчивались, следя внимательно за ходом встречи.

— Амнистия, — подтвердил Луцевич. — Но утек ты раньше срока и попал в розыск. И компания у тебя яркая, — оглядел он нахмуренных архангеловцев. — Только возвращаться надо обязательно к родному фейдеру.

— Можно подумать, вы меня исповедовать приехали, — враз погрустнел Иван, переминаясь с ноги на ногу. — А вы ведь не поп, а врач, как известно.

— Именно, Ваня, — ласково улыбался профессор. — Антропология — мать криминалистики. Поэтому без долгих прощаний садись и поехали. Нужен ты нам.

— А если он и нам нужен? — подал голос Чухрин, выступая вперед. — Чего вдруг маститый ученый интересуется терпигорцами? Вам кесарево, нам слесарево. Пусть власть его вызволяет.

— Я подойду для такой чести? — В проеме двери показался атаман Новокшонов.

— Анатолий Матвеевич! — сдернул папаху с кудрей старший казачьего патруля.

— Надень, — посоветовал Новокшонов. — Головку дождичек посечет. — Крупный и плотный телом, он придавал значимость своему среднему росту умением степенно передвигаться и модулировать голосом, чем завоевывал уважение и доверие окружающих.

— Здорово, братва! — приветствовал он архангеловцев голосом пахана и вполне достоверным.

— Привет, — нестройно ответили они. Его назначение замом к Сумарокову тасовало все карты, ссориться расхотелось, и вертолет потускнел вместе с надеждами быстро ехать, хорошо отдыхать.

— Так заберу я бывшего убивца, а ныне передового грейдериста Ваню Сыроватова? — спросил он и обратился к Ивану: — Не хлюзди, Ваня. Ты свое отмотал, приварка к сроку не будет. Зуб даю. Но Олегу Викентьевичу поможешь. И вы тоже, — вернулся он взглядом к братве. — Косточки, говорят, раскопали интересные?

— Какие еще косточки? — глядя искоса, спросил Чухрин.

— Сам хочу видеть, — ответил Новокшонов. — Искали ценное, сказывают, нашли бесценное?

Он знал, о чем спрашивал. Года два назад, когда взялись рыть Сибирь, стали попадаться в этой глухомани занятные вещи. От костей мамонта до предметов неизвестного назначения и цивилизации. Как во времена Клондайка, в Сибирь рванули искатели приключений и богатства. Архангеловцы сориентировались первыми, объявив территорию зоной своего криминального промысла. Но два года назад археологические и прочие ценности сбывались за рубеж с хорошим наваром, а теперь банка тушенки российского производства весила больше бивня мамонта. Щи из бивня не сваришь, не топор, а Европа ощутимо стала голодать, Америка засыхала и просила воды, поэтому цивилизованные граждане перестали ходить в музеи и на выставки, тратя день на очереди за бесплатным супом.

— Хотите купить? — поинтересовался на всякий случай Чухрин. — За ценой не постоим.

— Хочу в дар получить, — с иронией подчеркнул Новокшонов. — Как тот ослиный хвостик. Безвозмездно. И спорить не будем, Чухрин, вези сразу в закрома. Пора и нам историю полюбить, музеи налаживать. Летите без меня, Олег Викентьевич, за доной транспортный прилетит, груза, надо полагать, много будет.

Была у него надежда обнаружить в этих самых закромах кое-что поинтереснее косточек. Книги, например. За этим и прилетел…

Он посмотрел в небо и промолвил:

— Ну и денек сегодня выдался. Давай, Чухрин, сейчас закрома в опись внесем, а завтра, помолясь, приступим.

Он попрощался с Луцевичем, винты побежали в раскрутке, как вдруг к вертолету поспешил один из архангеловцев.

— Олег Викентьевич! Господин профессор!

Луцевич на убедительное обращение оглянулся и увидел спешащего к нему человека. Не сказать, что он был мелкий ростом, тщедушен или ущербен, он был неприметен — вот что отличало его даже от Сыроватова.

— Возьмите меня до Хатанги, я почки застудил. Пожалуйста. Я ни в чем плохом не замешан, все подтвердят.

Как показалось Луцевичу, просьба оказалась неожиданной и для его поделыциков. Он внимательно посмотрел на мешки под глазами просителя, заглянул и в глаза. Действительно, почки у парня хандрили. Не подошел климат.

— Возьми, — разрешил Новокшонов. — Это Подгорецкий. В списках без вести пропавших не значится, мокрого и грязного за ним не водится.

— Полезай, — разрешил Луцевич и первым скрылся в салоне. За стрекотом винтов Он бы не услышал, как прошипел громко Чухрин: «Ну и масть ты, Подгорецкий!»

Вертолет улетел, и собравшиеся рассосались по своим интересам. Улетевшие занялись своими. Луцевич взялся за Ивана Сыроватова.

— Скажи-ка, Ваня, только честь по чести, чтобы нам подружиться, кто из твоей компании больше других мальчонкой интересовался, который тебя в воздух поднял?

Ивана вопрос не обескуражил:

— Все помаленьку.

— А ты не спеши, — говорил Луцевич, стараясь не перекрывать голосом шум двигателя. — Чем точнее твои наблюдения, тем быстрее расстанешься с грейдером. Я позабочусь.

Иван осознал свою значимость. Получается, без него что-то не клеится у сильных мира сего.

— Вот бы не подумал, что хирург мирового класса в менты подастся, — высказался он, столкнулся со всепонимающим взглядом Луцевича и спохватился, реабилитировал себя: — Чухрин, конечно, в первую очередь, а жужжал ему о пацане… — Он стрельнул глазами в сторону охраны и сидящего там Подгорецкого. — А вот если у меня свои выводы есть, зачтется?

— Безусловно, — уверил Луцевич.

— Так вот, верховодил братвой, и Чухрин его слушался, этот самый Подгорецкий, который напросился лететь с вами.

— Даже так? — не скрыл удивления Луцевич.

— Истинно! Сам слышал, — перешел на низкий голос Иван, — как Подгорецкий настаивал на маршрутах. Чухрин в одну сторону хочет, а Подгорецкий бубнит про другую.

— А кто он такой?

— Мутный какой-то, не пойму его. Будто бы из воров, три ходки делал, а по фене не ботает, терпигорцы его не признают. Мутный и скользкий. Чухрин побаивается Подгорецкого.

— А как ты думаешь, Ваня, зачем он от компании отмежевался?

— Сложный вопрос. Так все неожиданно получилось. Я думаю, Новокшонов начнет перышки братве чистить, и основательно, а Подгорецкий загодя слинял.

— Верно мыслишь, — одобрил Луцевич. — А что именно он у Чухрина выведывал?

— Это он у меня выведывал, — самодовольно подчеркнул Иван. — Подгорецкий аккуратно, однако часто расспрашивал меня, вроде бы невзначай. А я-то мальца этого всего раз и видел…

Беседуя с Сыроватовым, Луцевич исподволь наблюдал за Подгорецким. Тому хотелось бы слышать, о чем толкуют попутчики от начала до конца, да шея не позволяла. Луцеви-чу хотелось созорничать: парень, шейные позвонки сместишь! Вместо этого он говорил негромко и придерживал Ивана.

«Где я видел эту морду? — нет-нет и озадачивался вопросом Луцевич. — А видел ведь, точно видел…»

Он слушал и не слушал бубнежку Сыроватова о превратностях судьбы, что он чист и мараться заново не желает, а сам перебирал в памяти места, где бы довелось встретиться с Подгорецким. Ничего на ум не шло, кроме расплывчатых картинок: он в Швейцарии, в госпитале сестер-кармелиток делает операцию и никак не может вспомнить по-французски термин «продольное рассечение», чтобы операционная сестра подготовила платиновые скобы, а та смотрит на него с осуждением… Да, и разговор припомнился в ординаторской, одна фраза: «Господин профессор, вы так талантливы, что можете даже черту, прости меня Господи, ангельские крылья пришить» — так съязвила операционная сестра.

«Какого рожна сестра на меня взъелась?» — никак не мог вспомнить Луцевич.

— Олег Викентьевич! — крикнули из кабины, и Луцевич переключился на день сегодняшний. — Есть контакт!

— Извини, Ваня, — сказал Луцевич и прошел к пилотам.

— Поет! — радостно доложил радист и снял наушники. — Слушайте!

Одну розетку наушников Луцевич приставил к уху и сразу различил прерывистый писк условного сигнала.

— Где он? — спросил Луцевич радиста. За него ответил командир:

— Движется на северо-восток. Засекли сразу.

Когда Гречаный отпускал Кронида под присмотром Пармена, было велено старику не снимать с шеи ладанку со встроенным туда радиомаячком. Пармену об этом сказали. Контакт прослушивался регулярно. Подзаряжаясь теплом человеческого тела, он посылал сигналы, которые раз в неделю прослушивались одной из станций слежения. Так было с год назад, пока не посчитали занятие бесполезным, и лишь Луцевич велел установить на вертолете пеленгатор.

— Летим мимо! — дал наконец команду Луцевич. Суть ясна: живы, в пределах досягаемости, а Пармен сквозь огонь и воду пройдет…

— Визуально не засекли? — спросил он для полного успокоения.

— Едва! Прошли двое в сторону бывшего спецлагеря, сейчас к часовенке подходят! — сообщил командир и указал пальцем вниз на еловый массив. — Видно?

Луцевич разглядел в просвете между высокими соснами бревенчатый сруб с крутой крышей на возвышении.

— Вижу!

— Это страдальцам ГУЛАГа бывшие зеки построили!

Луцевич кивнул молча и подумал, что Пармен специально повел Кронида к этой часовенке…

Как было уговорено, в Ессее конец их путешествию, после чего Луцевич берет на себя обязанности тиуна.

Совершенно случайно маршрут Кронида совпал с направлением на Ессей: в этом направлении его вела неодолимая тяга. Он знал причину — это душа Пармена велит разыскать книги и указывает правильный путь, она незримо витает рядом и не успокоится до тех пор, пока Кронид не исполнит повеление души старца.

«Но почему, почему? — пытался сообразить Кронид. — Почему дедушка Пармен на пути к новой столице не почувствовал, где эти книги? Или душа, только попав на тот свет, может знать точно?»

Другая проблема волновала его не меньше: он переживал за Оками, которому волей-неволей пришлось идти за Кронидом.

«Я не имею права задерживать его и не выполнить повеления дедушки», — мучился Кронид.

— Оками, — решился он, — что мне делать?

Японец выслушал объяснение Кронида и не сразу нашел нужный ответ. С одной стороны — он подчиняется Крониду, с другой — сердце болит за соплеменников.

— Ты принял решение, значит, оно важнее моего. Ты спас меня, и я обязан отплатить тебе добром.

— Мы идем на Ессей, Оками, — поспешил объяснить Кронид. — Там конец пути и там знают обо мне и дедушке Пармене.

Послышался сверлящий звук, словно невидимый бур точил ход сквозь сопку. Они подняли головы в направлении нарастающего звука, и тут из-за гряды сопок взмыл вертолет.

Проводив его глазами, они двинулись дальше, а в каждом осталось убеждение: вот вертолетом бы лучше и быстрее. Осталась и недоговоренность, когда кончается обыденность и начинается поступок.

Хоженая тропа вывела их на увал, и одновременно они увидели бревенчатый сруб с конусообразной крышей.

— Часовня, — уверенно определил Кронид. — Маленькая обитель христианского Бога.

Непонятные мысли посещали Кронида, когда он бывал в церкви. Мальчиком Пармен водил его на службы и послушать певчих, и, хотя он мало разбирался тогда в канонах православной церкви и богослужения, всякий раз ему хотелось быстрее наружу от воздуха, пропахшего ладаном. «Что так, внучек?» — спрашивал Пармен. «Христианский Бог только требует и ничего не дает», — по-взрослому отвечал Кронид. Внутри храма ему чудились угрожающие шепотки, осуждающие перешептывания невидимых святых, лики их с укором смотрели с икон и фресок, будто пришедшие собирались украсть что-то, их одергивали: «Не укради», «Не пожелай», «Не замысли». Эти нашептывания мешали ему сосредоточиться. Служба шла, пришедшие терпеливо ждали конца.

— Дедушка, а как выглядит жилище Ория? — как-то спросил он.

— Чистым, внучек, — ответил Пармен, определив состояние Кронида. — В нем обитает один праотец Орий. Раньше христовы храмы были бедны и просторны, девственная сила царила там. Позже их захламили утварью, поселили сподf вижников Иисуса, украсили сусальным золотом, словно как разбогатевший купчишка похваляется достатком и сановными заступниками. Стало тесно людям общаться напрямую с Богом, их побудили передавать свои просьбы Христу и прочим святым. Измельчали и сама вера, и помыслы. Кто денежку просит, кто исцеления от болезни, кто соседа покарать, а единения с Богом — никто…

— Боже! — воскликнул Кронид, едва переступив порог часовни.

Загаженный пол, головешки от изрубленной и сожженной двери, пустые бутылки и банки предстали перед ним. И ничего не сохранилось от святости. Ни иконы, ни лампадки. А они были… Доску с прописанным ликом Николы Угодника приспособили под сиденье, Божья Матерь заменяла стол. Доски были широкими, таких еще поискать надо, широченные кедровые стволы пошли на распилку. А в красном углу часовни сажей прописано: «Это мы боги! Рудик Писарев, 17 лет; Таня Смашная, 15 лет; Офелия Гулько, 14 лет».

Слезы навернулись на глаза Кронида.

— Не входи, — заслонил он проход перед Оками. — Дурной знак, не смотри…

Оба остались снаружи, и Кронид никак не мог выразить свои чувства. Пристыженным выглядел и Оками: краем глаза он разглядел, что там внутри.

— Давай уберем? — предложил он.

— Спасибо, Оками! — умилился Кронид, будто именно этих слов и ждал он. — Я стеснялся предложить это, я и без того задерживаю тебя, но мне так стыдно, так обидно!..

— Это будет добрый знак, — мудро рассудил Оками.

До поздней ночи они провозились с уборкой, не успев даже вскипятить чаю, и на ночлег расположились под навесом с обратной стороны часовенки.

— Вот лампадку бы затеплить, — почти мечтательно произнес Кронид, понимая безуспешность предложения.

— У меня есть немножко масла, раны смазывать. Товарищи в дорогу снабдили, — откликнулся Оками. — Подойдет?

— Боюсь, Оками, — не решился Кронид. — Но у меня от дедушки Пармена осталось кедровое масло.

— Давай попробуем? — совсем оживился Оками. — Как русские говорят: не жили хорошо, и начинать не стоит.

Лампадка возгорелась ровным теплым светом, аромат благовоний наполнил часовенку. Были добры к ним и Божья Матерь, и Никола Угодник, и сами отмытые стены излучали тепло.

Они так и не уснули. Скоротали время за разговорами и, едва забрезжил сырой рассвет, поспешили прочь, словно старания их были ничтожно малы и не смыть грех святотатства.

Впервые христово жилище не породило в Крониде смутных видений. За его спиной осталась чистота.

— Добрый знак, — повторил Оками.

К полудню они вышли к низине, удивительно зеленой среди желтой листвы и пожухлой травы. Низина притягивала взгляд и одновременно настораживала вызывающим цветом среди сырой однообразности. Кронид, приглядевшись, различил пологие холмики. Ближний от них оказался ста-рой-престарой землянкой.

— Люди никак жили? — высказал предположение Оками.

— Кажется, жили, — согласился Кронид, раздумывая, что перед ними. — Не здесь ли артель дедушки Пармена располагалась?..

Радоваться он не спешил.

— Знаешь что, Оками, — решил предложить он. — С последнего перевала я видел озеро неподалеку. Как ты считаешь, если мы наловим рыбы и запасемся в дальний путь, подвялив ее? А заодно и к месту присмотримся?

— Я согласен, — не колебался Оками. — Расчистим землянку, будет где спать и подсушиться, обувь починим…

Про себя Кронид подумал, что именно к этому месту он стремился, и сейчас не осталось желания идти дальше, пока он не убедится в своем предположении.

2 — 8

Трудно ли заблудиться в трех соснах? Да проще простого. Сначала для куражу забираются в дебри, а дальше подыскиваются любые три сосны. Иваны Сусанины перевелись, остались в самом деле не ведающие верных путей.

Не сказать, что президенту прискучило заниматься государством или он выдохся — просто в один прекрасный день он нашел себя в странном положении: он был, его именем вершились дела, он подписывал указы и рескрипты, давал, задания и обращался к гражданам, но жизнь упрямым потоком обтекала его по сторонам. Поток напирал, заставляя смещаться шаг за шагом к берегу, и все больше хотелось выйти на желанный бережок.

Оглядевшись, он не увидел рядом ближайших друзей, искренних помощников и соратников. Кто, как и он, вышел на берег и отсиживался, кого-то унес поток и никто не изменил течение вспять. А ведь он обещал… кисельные берега, молочные реки. Оказалось — болото, подслащенное какой-то пакостью, от которой начиналась изжога.

Страна жила безбедно. Ее не тревожили катаклизмы на чужих берегах, ей не угрожали стихийные бедствия, не стесняло пространство, благо его немерено и климат значительно потеплел, а кулики упоенно пели: «Я другой такой страны не знаю». Пусть подтопило часть территории, зато вокруг московских холмов образовались пять новых морей, и держава спешно скупала заморские флоты, которые за ненадобностью и почти задаром отдавали владельцы и владычицы. Сибирь расцветала розами и осветлялась яблоневым цветом, как грибы поднимались города без тесноты и обид, а прочнейшие широкие дороги разбегались полнокровными артериями.

И только дураки остались в России неизменно. Они, как родные клопы и тараканы, переселялись с утварью to старой жизни в новую, утверждались там с вечной уверенностью в своей незаменимости.

Не в силах перебороть традиционную рутину, Гречаный решил на очередных выборах свою кандидатуру снять.

Едва он проговорился об этом, окружение ожесточилось, напористо подталкивая президента и дальше служить отечеству верой и правдой. Нет якобы альтернативы. Заговорили о монархии. Гречаный стал чаще отсиживаться в загородной резиденции, меланхолический настрой усугублял затяжной противный дождь.

В один из таких унылых дней явилась с уговорами депутация из первого эшелона власти. Премьер Цыглеев, глава органов Сумароков и прочие и прочие. Скромно отсутствовал Бехтеренко, и, разумеется, не было старых друзей: Судских, Луцевича, Момота, Бурмистрова.

Президент с тоской во взоре слушал доводы до тех пор, пока его молчание не стало раздражать депутацию.

— Я подумаю, — всего лишь ответил он на часовую аудиенцию.

Задержался один премьер Цыглеев, сославшись на необходимость срочно обсудить важное дельце.

Двадцатилетний Цыглеев, несмотря на ранний возраст, довольно умело руководил своим кабинетом. Начинал он министром просвещения, и Гречаный как будто не ошибся в нем. Пугала лишь его тяга все и вся компьютеризировать. Мыслил он другими категориями, отличными от устоявшихся правил. Если сравнить его с самым знаменитым плутом последних лет Черномырдиным сразу бросалась разница! подходе к проблеме. Цыглеев решал ее как обычный мясник. Членил на составляющие, пластал и разделывал с юношеской легкостью до последней косточки. Получалось грамотно и без отходов. Зато Черномырдин, с лицом завзятого мясника, премьера только изображал. Был у него и мясницкий фартук, и блистающий топор, и лицо он делал стальное, а все видели сразу, что никакой он не специалист и копия Леонова из «Полосатого рейса». Цыглеев не оглядывался на зрителей и просителей кусочка понежнее, был молод, не боялся за репутацию и будущее, а Черномырдину было что терять, и прежде всего старые связи, опутавшие его крепко-накрепко. Оттого и не было у него действий, а была игра в поддавки, из-за чего довели страну до ручки, по-коммунистически бездарной и карающей. Жизнь превратилась в мерзкий спектакль, где премьеры грозились премьерами, театральные труппы сменялись трупами политическими.

Ради изменения правил игры восстал Гречаный, но финальная сцена развивалась не по сценарию. Требовались молодые силы, способные спасти державу от сытой мягкотелости.

Цыглеев усиленно продвигал молодых с молчаливого согласия Гречаного. Они выгодно отличались от поколения деляг умением мыслить компьютерными величинами, чего не могли освоить старые пердуны, опоздавшие в развитии. Пока Цыглеев проникал в виртуальный мир, поверял доводы программным решениям и тратил юные годы на точные науки, Черномырдин с младых лет постигал условности и, когда вышел в премьеры, оказался всего лишь на пирамиде из чужих и собственных ошибок, нежели из достижений.

Это и есть опыт — учеба на ошибках. Оттого старички боятся подпускать к власти молодежь, боятся, что засмеют и обхамят за глупые действия и неразумные поступки. Ах, как не хочется позора на старости лет! Куда выгоднее таскать свое немощное тело с заседания на заседание, лишь бы никто не заметил, что в их отсутствие дело движется проще и ровнее. Старики всегда призывали к осторожности и мягкости, иначе не угнаться им за быстрой жизнью.

Наверное, Гречаный со времен своего президентства сделал единственно мудрый шаг, назначив Цыглеева премьером. И ничего не прогадал. Страна богатела, отстраивалась разумно и загодя, долгов не делала и Христа ради не давала. Радоваться бы президенту, только его душа, пораженная меланхолией, желала ностальгических песен, шерстяных носков и возможности посачковать от надоевших условностей. Цыглеев же был по-солдатски неуступчив и пугал неизвестностью, когда раздавал маршальские жезлы своим одногодкам, оттесняя осторожных и чаще всего ненужных деляг в возрасте. «Что там еще надумали его компьютерные мозги?» — думал всякий раз с опаской президент, оставаясь наедине со своим премьером. И всякий раз он шел на уступки Цыглееву.

— Семен Артемович, — начал Цыглеев, едва депутация исчезла. — Не пора ли перебираться в новую столицу?

Еще пол года назад объявили готовность, а Гречаный медлил. Ои тянул время, запрашивая ведомства: а связь, а коммуникации, а продовольствие? Готовы, готовы, готовы — отвечали президенту. А он все медлил. Три года назад, в пору строительства, он сам подгонял сроки, а нынче на него рисуют карикатуры: что ж ты, дядя, грозился в Землю Обетованную вывести, а самому через дорогу перейти лень?

— Как ты себе это мыслишь? — опять тянул время Гречаный.

— Обыкновенно, — будто ожидал подобного вопроса Цыглеев. — Готовьте указ, а я сделаю соответствующие распоряжения министрам для поэтапного переезда. За неделю управимся.

— За неделю?! — скорее ужаснулся, чем удивился Гречаный.

— И того меньше, — добил его прямотой Цыглеев.

Вот так. Для Гречаного вместе с переездом умирала не просто эпоха, а весь патриархальный уклад жизни, а для Цыглеева — нет проблем. Ни Кремль не держит, ни святыни.

— Давай еще раз проверим коммуникации и снабжение, — собрался выгадать паузу Гречаный, чтобы прийти в себя.

— В Москву поставки намного сложнее стали. Из той же Сибири везем, с Дальнего Востока и из Азии, — не миндальничал премьер. — Давно все проверено и упиралось только в название столицы. По результатам опросов населения, люди предлагают назвать ее Ориана.

— Ориана? Почему? Уже без меня названия выбирают…

— По старому названию той деревни, которая была на месте новой столицы.

— А ты не задумывался, какой смысл вкладывается в это название? — зацепился Гречаный. — Это не так просто, другие конфессии могут обидеться.

— Семен Артемович, мне абсолютно безразлично, как будет называться столица, я о другом думаю.

— Вот она, юная поспешность! — всплеснул руками Гречаный. — А последствия? А мировая общественность?

— Какая общественность! — раздельно спросил Цыглеев. — Может, следует мировой референдум провести?

— Без шуток, Владимир Андреевич, — решил стоять до конца Гречаный, но переезд оттянуть. — Решается важный вопрос.

— Давайте поступим проще, поскольку синоптики обещают сезон ливней: вы пока оставайтесь со своей администрацией здесь, а правительство переедет. К вашему прибытию все будет готово. Встретим с музыкой и цветами.

— Может, мне вообще здесь остаться? — послышалась обида в голосе Гречаного.

Цыглеев не обращал внимания:

— И этот вариант мы обсудили. Именно так и следует поступить для плавности смены столиц.

Вот так. На все вопросы готовы ответы. Компьютер подсчитал, Цыглеев запрограммировал.

— Но почему именно так? — росло возмущение в президенте. — И кто это — мы?

— Как кто? — буквально не понял вопроса Цыглеев. — Те, кому вы доверили решать судьбы России. А почему так — очень просто, Семен Артемович. К Москве привязана вся архаика нашей жизни, груз ненужных ментальностей. Из-за этой архаики прозевали время строить высокоэтажные дома, чтобы купола церквей не закрывали. Именно эту причину приводили бывшие коммуняки-аппаратчики, лишь бы не загружать себя заботами по разгрузке столицы. Церковь, к примеру. Мы сами даем повод цепляться за отжившую догматику.

Гречаный никогда не слыл приверженцем христианства, но сейчас его больно укололи бездушные слова Цыглеева. Сопливый юнец с маху ставит крест на вековых традициях. Больно. А в самом деле: не отправить ли этих заумных юнцов к черту на кулички, и пусть себе там корчат из себя провидцев новой жизни?

— И кто еще так считает? — сдержался Гречаный.

— Молодежь. Поголовно. — Глаза Цыглеева смотрели бесстрастно.

И еще один щелчок:

— Ленин взрастил мичуринцев. Сталин — стахановцев, Хрущев дал дорогу комсомолу, Брежнев — пионерам, Ельцин выпустил октябрят, которые успешно извели дедов-мичуринцев и отцов с комсомольскими мозгами. Спасибо всем. Страна помолодела. Впервые в России рождаемость выше смертности. Если, разумеется, не учитывать, что благодаря комсомольским играм стариков население сократилось на треть, а на земном шаре благодаря мичуринским опытам с ядерной энергией и экологией — в десять раз. И за это вам, старшим, спасибо. Хотите опыты продолжить или дать молодым пожить нормально?

Нет, это не щелчок, это статистика. А Цыглеев продолжал:

— Вся послеоктябрьская эпоха была сплошным обманом и декларацией обмана выживших из ума негодяев. Молодежь бросили на произвол судьбы. А судьбы у нее не было…

«Взросло племя бездушных и бездуховных, — продолжил про себя Гречаный. — А может, у них своя духовность, которую мы не разглядели? Компьютерная? Виртуальная? Нам ведь тоже нравились «Битлы», которых осуждали старшие. Нам хотелось жить весело, а старики корили нас за безнравственность. Так наказание это для нас или непонятое поколение?»

Не задумываясь над последствиями, Гречаный решил: уж если суждено ему оставить след в истории, так пусть это будет реформа сознания. В насаждении новой веры он не преуспел, новое мышление развилось само по себе, хотя, и это очевиднее, именно он взрыхлил для новых ростков почву.

«Господи, помоги им», — взмолился он, берясь за ручку.

— Давай указ. Подпишу…

Из папки Цыглеева появился предусмотрительно заготовленный указ о названии новой столицы.

— Ориана так Ориана, — промолвил он, разглядывая перо. Нет ли соринки или волосинки на кончике… Исторический все же момент.

На лице юного премьера ничего не отразилось. Возможно, он подумал: рлава Богу, наконец-то старый пенек раскинул мозгами.

А то, чего стоили президенту предпосылки, — не в счет? Жизни? Чужая жизнь — статистика, своя — факт.

— А что станет с Москвой? — спросил он напоследок, подразумевая статус города, культурный центр, сохранность памятников истории, искусства и прочие реалии, связанные с этим.

Цыглеев толковал вопрос в ином ключе:

— Москва уйдет под воду максимум за год. Низины уже подтопило изрядно. Кстати, старый Шереметьевский аэропорт давно не принимает дальние рейсы, дренажи полосы не держат, сток воды не обеспечивают. Радиусы метро сократились втрое.

«Вот и Китеж…» — задрожали руки у Гречаного. Цыглеев сосредоточенно перебирал бумаги в папке и не заметил.

О грядущем наступлении воды знали давно и готовились без паники. Перенос столицы был обусловлен. Одна из причин.

Других было множество. Старушку Европу, где некогда бродил призрак коммунизма, бросили умирать. Появились деньги, призрак материализовался. Подкармливали Индию, чтобы Китай не напирал сзади, а Турция с Ираном спереди; кавказский каганат в гордом одиночестве доедает кукурузу, а «гарни хлопци с Львивщины» самостийно качают нефть — ведро до полудня — и меняют у чехов на хмель и горох, добрая, сказывают, горилка получается, даже «фелиции» на ней работают. Ездить не ездят, но заводятся. Все уравнялось. С севера наступают тропики, а в Америке негры извели белых: отлупцевали их до посинения, теперь все одинаковые; а в Белом доме восседает Муран Ссйфур Мулюков Первый, выходец из башкирской деревни Сучмеизы, и требует от России пива и харчей к пиву в обмен на ударные авианосцы. А куда их девать? «Фош» там, «Джон Кеннеди», там и новейший «Британик» уже с полгода наш.

Вот тебе и царица, правящая из-за морей…

А вдруг именно такой смысл заложен в библейском пророчестве? Только не сбылось пока от размягчения в умах и непрерывной мороси. Хлеб сеяли не густо — там сыро, а там одни бананы произрастают, — а ели в основном шампиньоны из подземных бункеров, пустующих за ненадобностью. Шампиньоны настоящие, жирные. Говядина искусственная надоела, собачатина — деликатес. Зато рыбы всяческой завались, икры море. «Опять икра!» — проклятие века. Вот как оно все обернулось. Не велел Господь поедать теплокровных, не послушали, он взял и плюнул на это дело, а плевок растекся в громадную лужу, которой ни дна, ни фарватера.

Такие вот дела накануне переселения в новую столицу.

«Что ж, — подвел невеселые итоги Гречаный, — берем каждой твари по паре — и в Ориану».

И до того ему стало наплевать на все на свете, что не обратил особого внимания на сообщение секретаря:

— Семен Артемович, вылетов по-прежнему нет, Сибирь не принимает. Есть другой вариант: теплоходом по Лужковскому морю до пристани великомученика Ельцина, а там автопоездом до самой Орианы. Устраивает?

— Вполне, — машинально ответил Гречаный. — Только я пока в Москве побуду.

— На какой срок откладываем переезд? — столь же машинально уточнил секретарь, занятый подсчетом, какие гостиные и комнаты в Кремле он займет со своей семьей и родственниками, как только уберется цыглеевская челядь.

— На какой? — переспросил Гречаный. — А пока Кремль стоит!

«Ясно, — пометил для себя в блокноте секретарь. — На год спокойно можно заселяться в кремлевские палаты. Голубая — моя, Зеленая — зятю. Красную — сватам, а в Георгиевском теннисный корт неплохо соорудить… Так, а этого куда? — Секретарь многозначительно посмотрел на президента. — Ага: уговорю его занять боковой флигель у кремлевских казарм. Там тихо, сухо, пусть себе живет в свое удовольствие…»

— Свяжите меня с Судских, — неожиданно попросил Гречаный.

— А Игорь Петрович давно уехал, — удивился секретарь такой просьбе.

— Куда уехал? И связи нет, что ли? — рассердился Гречаный.

— Есть связь, — проявил осведомленность секретарь. — Он сейчас в Центре климатологии.

— Где это? — нахмурился Гречаный, не соображая.

— На острове Безымянном в Тихом океане, — ответил секретарь, лелея мечту перебраться на этот райский островок. — Кстати, территория России… А вам бы неплохо подлечить здоровье в тропическом климате, — намекнул он, выжидая реакции.

— Соедините, — кратко сказал президент.

Пока секретарь делал спутниковый набор абонента, Гречаный дожидался с чувством неловкости: года, пожалуй, как три не общались, а тут — здрасьте, я ваша тетя… Впрочем, президент он, можно с таких позиций говорить, если не очень обрадуется Судских неожиданному звонку.

Связь была на удивление чистой.

— Здравствуй, Сеня, — услышал Гречаный в ответ знакомый голос. И выжидательная пауза.

— Ну, как там дела, Игорек?

— Над нами не каплет, — насмешливо ответил Судских. Даже пшеницу затеяли сеять. А у вас?

— А у нас закончен газ. Топлива в обрез, держимся на ветряках. Ничего, — бодрился Гречаный, — зато экология в норме. Как прогнозы, когда у нас солнышко появится?

— Пока без перемен. В Сибири, возможно, со следующей весны, а в Европе шторма и антициклоны.

— Переезжаем в новую столицу, — нашел чем похвастаться Гречаный. Было неловко. В ответ молчание.

— А как там Кронид? — поинтересовался Гречаный, устраняя неловкую паузу.

— Где-то в Сибири блуждает с Парменом. Сюда не спешит…

Опять понимающее молчание. Осуждающее. Выручил всезнающий секретарь:

— Поздравьте его с рождением третьего ребенка!

— Тебя можно поздравить с третьим отпрыском? — рискнул Гречаный.

— А Луцевича с первым.

— И Луцевич с вами? — удивился президент, даже не спросив, на ком женился Луцевич. — Поздравляю…

— Здесь, здесь, — подтвердил Судских. — Обязательно передам.

«Черт возьми! — вспомнил Гречаный. — А я так и не женился… Подсунул этот… — он неодобрительно глянул на секретаря, — свою сестру в наложницы, тем и пробавляемся. А мне уже пятьдесят шестой. Пожалуй, поздно, укатила молодость».

Попрощались с Судских легко, как корабли на приличном расстоянии в море, каждый на своем курсе, хоть и параллельном.

— Пойду-ка я прогуляюсь, — сам себе сказал Гречаный, и секретарь не удивился его желанию.

— С какой охраной? — осведомился он для проформы.

— Без охраны.

— Запрещено, Семен Артемович.

— Тогда пару человек, не больше, — попросил президент.

— Я утрясу вопрос, — . ответил секретарь таким тоном, будто делал президенту величайшую услугу. Допустим, брался выменять воблу на банку сгущенки.

Президент неторопливо вышел через Спасские ворота в сопровождении двоих охранников, которые держались на расстоянии, как велел секретарь. Направился он наискосок к бывшему ГУМу, где нынче разместился один из многочисленных цехов культуры и здоровья молодежи. Зданий в Москве пустовало много, и практичный Цыглеев, ни на кого не оглядываясь, велел переоборудовать их в молодежные центры. Болтаться по мокрым улицам желающих почти не было, а там тепло, светло, лампы дневного света, зелень в оранжереях и нет соблазнов употреблять спиртное или наркотики — все на виду. За это Гречаный хвалил премьера, но своими глазами еще не видел — что оно такое, оздоровительный центр.

На первых этажах девчушки в прозрачных трико учились танцевать что-то вычурное и замысловатое — под руководством молоденьких преподавательниц, может быть, чуть крупнее учениц. Их прозрачные трико были откровеннее. Гречаный испытывал неловкость, но на него не обращали внимания, зато охранники постреливали глазами, держась за его спиной. Плечистые и молодые по-прежнему в цене, смекнул Гречаный, когда наставницы задвигались вольнее, выбирая позы и па пооткровеннее. Запахов президент не ощущал, вытяжная вентиляция работала прекрасно.

«И слава Богу…»

На галереях размещались секции по интересам. Качки прежним способом наращивали мышцы. И если, разглядывая танцовщиц, охранники делились мнениями вполголоса, здесь они не стеснялись говорить громко. По их мнению выходило, что все это чухня, метода устарела, рельефный фасон дает, а настоящей мускулатуры не прибавляет плюс импотенция.

— Почему импотенция? — не согласился президент* — Ребята ладные, сильные, ничем не хуже вас.

— Да уж, Семен Артемович, — ухмыльнулись оба. — Нас гоняли на свежем воздухе да на рубке дров и гречневой каше, а это — показушники, обычные качки. Перед девками форсят, а палку не могут поставить с толком, — откровенничали они, не стесняясь президента. — Да тут и девицы все сплошь лесбиянки. Честное слово!

Президент покраснел, будто обвинили его самого в импотенции.

— Пошли дальше, — сказал он, пряча глаза.

В компьютерном зале царило оживление. Здесь проверяли сноровку и совсем еще мальчишки лет семи — десяти, и юноши постарше. Компьютер-жокей отрывисто произносил непонятные команды, и в зале тут и там отвечали ему столь же непонятно.

— О чем они переговариваются? — спросил Гречаный.

— Кто на файле микроб поймал, кто запустил свой вирус, — охотно пояснили охранники, и один другому сказал с большим интересом: — А тот шибздик в прыщах на крайней панели ничего так шерстит в пятом уровне, да?

— Ум-м, — уважительно промычал другой.

И здесь президента не замечали, и здесь он был чужой. Даже в секции полового воспитания, где Гречаный задержался у остекленной перегородки, на него не обратили внимания. Юнец лет пятнадцати втолковывал что-то полетке, жестикулируя руками, и она послушно выполняла позы.

«Хоть не голые», — вздохнул Гречаный, хотя прозрачное трико ничего не скрывало, но заниматься прилюдно сексом запрещал закон.

— Чухня, — не удостоил похвалы один охранник учителя. — Индийская школа, ничего интересного.

И здесь его знаний не хватает…

В следующей галерее его заинтересовали молодые люди в тогах, лицом к лицу попарно.

— А это что? — спросил он, остановившись.

— Центр ораторского искусства и дикции, — пояснил охранник. — Правнучка безнадеги Горбачева предложила, а Владимир Андреевич учредил, — хмыкнули оба.

— Кто? — не понял Гречаный.

— Цыглеев, — удивленно повторил охранник. — Владимир Андреевич. А Горбачев — губошлеп такой был в прошлом веке.

— Жена, говорят, его сковородкой по губам била, — охотно подключился другой, — когда он неправильно ударения ставил.

— Ладно, посмотрим, как эти шлепают губами, — произнес Гречаный и подошел к ближайшей паре.

— Чего тебе, дед? — отвлекся один из ораторов с острым длинным носом. — Пахлявку ищешь? Так топай в малый ГУМ, там клевый выбор.

— Какую пахлявку? Я президент, — оскорбился Гречаный.

Оратор с минуту созерцал его беспристрастно, потом сказал партнеру:

— Продолжим.

«Так тебе и надо, — попенял себе Гречаный. — Корми, пои и под ноги не суйся».

— Куда еще хотите? — приблизились охранники.

— Пошли в оранжерею. Там хоть понятно, — сказал президент. — А что такое пахлявка?

Охранники прыснули. Один из них ответил:

— Извините, Семен Артемович, но вы так быстро ботать учитесь. Пахлявка — это когда люди старшего возраста девочек снимают.

— Я им поснимаю! — разозлился президент. — Ну и заведеньице!

В оранжерее их встретила вежливо юная особа в юбочке клеш.

— Прошу вас, Семен Артемович, — сделала она книксен, приподнимая и без того коротенький подол. — Я вас узнала. Вас по телевизору показывали. Вы что-то там изобрели в космосе. Вы Гречанский.

— Изобрел, изобрел, — снисходительно усмехнулся Гречаный. — А мамзель что изобрела?

— Пойдемте покажу, — гордо ответила она и повела между стеллажей с бушующей зеленью.

Гречаному стало веселее. Он подмигнул охранникам с усмешкой.

— Вот, смотрите, — остановилась юннатка у крайнего стеллажа. — Это принципиус бесталанус. Он получился от скрещивания томата с парниковыми огурцами. Вам нравится?

Гречаный оглядел растение с мясистыми листьями и спросил:

— А как на вкус?

— Плодов еще нет. Думаю, со следующим отбором появятся. Но листья и стебли уже можно употреблять в пищу, — пояснила она.

— Употребляете? — не скрывая иронии, спросил Гречаный.

— На фиг? — не смутилась она. — Это экспортный продукт. Дешево и практично, аборигены подчистую сметут в обмен на минералы.

Охранники, укрывшись за стеллажами, потешались откровенно. Повеселел и президент.

— Давай-давай, — погладил он по головке юннатку. — Знатный из тебя таланус выйдет. Экспортный!

Юннатка зарделась от похвалы, подолом прикрыв личико, к общему веселью. Гречаный поспешил вон.

— Все! — сказал он охранникам. — Насмотрелся, нанюхался, опыта огреб на всю оставшуюся жизнь. Пошли…

На следующее утро Гречаный выехал в загородную резиденцию и первым делом велел соорудить обычный парник.

— Никак беспринципиус таланус собираетесь выводить? — весело спросил охранник, с которым Гречаный обозревал молодежный центр.

— Обычную капусту, — кратко изрек Гречаный. — Дедовским методом.

Посещение центра напомнило ему фильм о «Титанике», его первый и последний рейс. Лайнер тонет с ужасной раной в борту, а в ярко освещенных салонах играет веселая музыка, танцуют беспечно пассажиры, не замечая крена.

Пассажиры?

Вот именно.

2 — 9

Как неожиданно немочь накатила на Оками, так удивительным образом и исчезла.

В день прихода на зеленую поляну они экономно распределили обязанности, чтобы заночевать в тепле и сухости: Кронид отправился поймать рыбы на ужин, Оками расчищал землянку под ночлег. Развели костер, перекусили наскоро и вместе взялись за убежище. Внутри находилась печурка, к ней пробивались они с энтузиазмом. В очередной раз вынося землю и всяческий хлам, Оками почувствовал недомогание. Мышцы тела набухли в одночасье, неимоверных усилий стоило двинуть рукой, ногой, и что там конечности — ворочать языком было мучительно, веки глаз поднять невмоготу.

Кронид растерянности не проявил. Первым делом он приготовил постель для Оками, заботливо уложил ее в спальник, каждые двадцать минут отпаивая целебным отваром, как учил Пармен. Что за болезнь навалилась на товарища, он знать не знал, однако именно такой сбор трав, снимающий воспаление мышечных тканей, готовил для отвара Пармен.

Ни разу не потревожив Оками, без треска и шума он освободил землянку от завала и торжественно затопил печурку. Кронид вышел поднести собранных заранее дров, а вернувшись вскоре, застал товарища в странной позе китайского болванчика.

— Ты почему поднялся, Оками? — взволнованно спросил он. — Тебе ни в коем случае нельзя вставать!

— Не могу, — с трудом ответил Оками. — Хочу наружу. Совсем.

Кронид перенес товарища из землянки, соорудил нехитрый навес, чтобы уберечь от мороси, и до утра не отходил от него, потчуя травяным отваром, как ни хотелось внутрь к живительному теплу, в уютное жилище.

С утра Кронид натаскал в землянку лапника, и от хвойного запаха стало еще уютнее.

— Перенести тебя в землянку? — участливо спросил он Оками.

— Попробую сам, — ответил тот и вылез из спальника. С помощью Кронида он вошел внутрь и только произнес очарованно: — О-о…

— Тебе нравится? Ты уже не хочешь наружу? — заглядывал ему в глаза Кронид.

— Нет, — отдышался Оками, — очень хорошо.

Он с вожделением вдыхал хвойный запах. Сырость и затхлость исчезли. Кронид заботливо уложил его на ложе из лапника.

Кронид не стал докучать разговорами и выбрался наружу. В темноте под моросящим дождем было тоскливо и одиноко. Он машинально потрогал ладанку на груди, едва вспомнил Пармена. Без него сейчас он совсем расклеился после напряженной и неуютной ночи с больным товарищем. Только эта ладанка и маленький фонарик остались в память о старике, ничего больше он не взял. Сжималось сердце, а глаза хотели различить сквозь плотный и влажный полог ночи милый сердцу Орион.

«Сейчас бы мы пили чай и слушали удивительные истории дедушки», — размышлял он под шорох мороси и гнетущую тишину.

Постепенно он отключился от окружающего, вспоминая Пармена. Интересно: он никогда не повторялся, и каждая история была рецептом врачевания. В дальнейшем Кронид научился без подсказок расшифровывать притчи Пармена, но он всегда помогал ему находить главное. Как раз такая припомнилась ему:

«Молодая женщина страстно хотела ребенка, однако год замужества не принес ей желанного. Однажды во сне к ней явился Будда и сказал: «Завтра в полдень ты пойдешь вдоль реки Хуанхэ босиком до пагоды Хэ Ши и вознесешь мне благодарение. В дороге ты найдешь драгоценность, которая украсит твою жизнь». Она проснулась радостная — еще бы, сам Будда привиделся ей! — и едва дождалась полдня чтобы исполнить повеление божества. На полпути к пагоде что-то блеснуло в пыли. Она радостно вскрикнула, резко нагнулась и… подняла осколок стекла, который приняла за драгоценность. Ее охватило разочарование, но она добралась до пагоды и вознесла благодарение Будде. Через девять месяцев она, как положено, родила ребенка, приятного мальчика со светлым, как у Будды, лицом».

— А теперь, внучек, попробуй расшифровать притчу, чтобы найти рецепт лечения.

— Я не смогу, — откровенно ответил Кронид.

— И правильно, — похвалил его Пармен. — Это лжецы, выдающие себя за чародеев, приписывают себе сверхъестественные качества, а ты должен знать элементарные законы, которые позволят тебе управлять своим и чужим телом. В притче про Будду нет ничего сверхъестественного, надо только знать особенности. А они таковы: Будда велел идти женщине в полдень, когда солнце в зените, то есть очень жарко, босиком вдоль реки Хуанхэ. Это река, которая выносит на берег при разливе много лёсса, и лежит он высотой до полуметра. Вот тебе первое условие задачи: бесплодным женщинам делают грязевые ванны и прогревают в первую очередь ноги для восстановления подачи крови. Дальше: женщина проснулась радостная?

— Я думаю, да, — кивнул Кронид. — Увидеть во сне божество — очень приятно.

— Верно. А радостное ощущение — это приток адреналина в кровь?

— Так, дедушка Пармен, вы учили. А холестерин от плохого настроения, — прилежно ответил Кронид.

Умница, внучек. Таким образом, женщина шла, принимая грязевые ванны, притом сухие, в радостном расположении духа и…

— Нашла кусочек стекла, — подсказал Кронид.

— Это так, но резко нагибалась она за драгоценным камнем и, только подняв его, обнаружила стекло. Что произошло? Вспомни, как надо обработать позвоночник для притока крови в ноги?

— Нужно распустить четвертый и пятый позвонки, про-массажировать их и поставить на место. Я понял, дедушка! — воскликнул Кронид.

— Когда она резко нагнулась, позвонки разошлись, а когда выпрямилась, они встали на место.

— Правильно, Кронидушка! Но не упустил ли ты чего?

Кронид задумался и стал вслух восстанавливать притчу:

— Она была радостной, пока не наткнулась на осколок стекла… — Его лицо озарилось. — Дедушка, когда женщина нагнулась, к позвоночнику пришла обогащенная кровь, а когда выпрямилась, к нему не попала кровь с холестерином.

— Вот и весь рецепт, — удовлетворенно развел руки Пармен. — Функция деторождения восстановилась! Ноги прогрели, кровь обогатили, позвоночник поправили…

Так просто и понятно трактовался древний рецепт китайского целителя. Пармен знал их великое множество, почерпнув из древних книг. Знал секреты массажа, трав, гимнастики. Он передавал их Крониду ежедневно и всегда заставлял думать, убирать мистику, оставляя, как облупленное яйцо, только суть рецепта.

— Дедушка, — спросил как-то Кронид, — а зачем нужно облекать рецепт в притчу?

— Кронидушка, это сделано для того, чтобы не все подряд владели ими. Злые люди могут использовать способы врачевания в корыстных целях, а врачеванием должны заниматься добрые руки. Основное правило помнишь? — спросил Пармен.

— Конечно, дедушка, — ответил Кронид и процитировал его слова: — Мы лечим людей своим теплом, передавая его руками болящим. Остальное — вторично.

— Вот и весь рецепт…

«Чем же заболел Оками? — разволновался Кронид, перебирая в уме возможные способы врачевания. Ничего подобного он не встречал. — И дедушку не спросить…»

Использовать сверхъестественные силы Пармен Крони-ду запрещал. Только в крайних случаях.

«Может, это крайний случай?» — спрашивал себя Кронид, жалея товарища, и что-то подсказывало: нет, ищи земное снадобье.

На следующий день он разыскал в тайге корешки любо-цвета и стал подмешивать в отвар для Оками. Лучше ему не становилось, а кризис не наступал. Он стоически принимал снадобье и наотрез отказывался от ухи. Крониду стоило больших трудов накормить Оками, весь свой таежный опыт он использовал для сбора съедобных кореньев, злаков и орехов. Он чуть не плакал, когда кормил угасающего товарища. Себе варил уху, не понимая, почему Оками отказывается от наваристой похлебки. В найденном озере он ловил здоровенных карасей и белорыбицу, неизвестно как попавшую в непроточное озеро. Форель и пеструшка ловились просто, как гольяны, утратив в озере резвость не в пример речным собратьям. Всякий раз, когда Кронид уходил на рыбалку и возвращался домой, его что-то терзало, и дорога давалась ему с трудом, словно душа Пармена корила его за промашки, но рыба была жирной и вкусной. Другого питания у них не водилось. Даже остатки сухарей, сахара и соли Кронид сберегал для Оками.

После кормления Оками засыпал, а Кронид в это время обследовал низину, ближние кряжи или ловил рыбу. Трава по-прежнему оставалась зеленой, холода не наступали, и тягучая морось одолевала. Сучья для топки мокли и разбухали, требовалась сноровка найти дрова посуше или сделать их пригодными для горения. Это Кронид умел, не зря Пармен тратил время, обсказывая науку выживания.

— Внучек, — поучал он, — люди должны жить в природе, а не на природе. Они обленились и утратили данные им Богом качества.

— Как это, дедушка? — не понимал Кронид. — Разве Всевышний сделал их не обычными людьми?

— По образу и подобию своему, — поднял указательный палец Пармен. — Он дал им все, а люди захотели беспечной жизни, обленились, ели что ни попадя. Выживание — это не скудное житье, это умение богов раствориться среди природы, ничем ее не обижая.

В поисках сушняка Кронид набрел однажды на завалившееся строение, поодаль зеленой низины. Видимо, здесь, в стороне от землянок, стояла просторная пятистенка, сложенная из сосновых бревен. Расщепляя стволы топориком, Кронид обрел отличную растопку. Кругляк был выстоен, сохранился сухим и нетрухлявым.

Неделя провожала неделю. Оками хворал, почти не говорил, и Кронид постепенно углубил проход в завалившееся строение, где попадались сухие доски и предметы обстановки: он вытянул из завала пару табуреток и разбитый стол. То-то радости для их скромного жилища! Жаль, Оками безразличен к окружающему…

Кусок кумача, торчащий из трухлявого завала, Кронид приметил сразу. Бесценная находка: тут и скатерть, и простыня для Оками!

Осторожно выволакивая кумач, Кронид отступал к выходу, а материя никак не кончалась, к радости юноши. Наконец она кончилась — больше трех метров широкого полотнища!

Выбравшись из завала, Кронид расстелил его на траве. Проступили буквы, не замеченные в полумраке.

Кумачовое полотнище оказалось лозунгом: «Сталин — наше знамя боевое!»

Вот, значит, куда они забрели…

Никакой артели здесь не было, как не было и мирного труда. Лагерь здесь обосновался, страшный приют обездоленных.

От Пармена Кронид слышал о Сталине, о тех лагерях, которые располагались в этих местах лет около ста назад. «Человек этот, — поучал Пармен, — был жесток, веру свою воздвигал на крови и людском страдании, но возвеличил Русь, как никто другой. Только это была уже не Русь, а империя зла и коварства. Всевышний Сталина не покарал, но империю разрушил, ибо перевертыш страшен желанием своим пребывать в человеческом обличье, улавливая некрепкие души…»

Кронид спросил, усомнившись: «Так Сталин был дьяволом?» Пармен отрицательно покачал головой: «Нет, внучек. Он хотел быть властелином и стал им. Добрые и недобрые деяния перемешались в его жизни. Божьей кары он не получил и прощения тоже. Такими были царь Иван Грозный и Петр Великий, а мало ли других русских царей, изводившие мирян притеснениями? А много ли живших благодеяниями? Таков закон: вождь должен быть строг, ему вверен Богом народ, и спрос с него особенный: силен твой улей — вот тебе и возможность оправдаться перед Всевышним. В Священном писании сказано: «Всякая неправда есть грех, но есть грех не к смерти».

Кронид призадумался: как же тогда быть добрым правителем?

«Таких не бывает, — ответил Пармен. — Единовластие жестоко в любом проявлении, а сообща люди разучились управлять. Измельчали, нарушив божьи заветы. Поэтому Всевышний карает не вождей, творящих дьявольские дела, а потакающих таким». Опять непонятно Крониду: «Тогда замученные Сталиным — виноваты больше?» — «Нет, внучек, но Сталин знал, за что ему придется держать ответ, а приниженные им так своей вины и не осознали, а вина единственная — дали в себе прорастить дьявольское семя. Во всех русичах проросло оно, только страх перед Богом сдерживал его рост, отчего святость истощилась в них, иссосало ее дьявольское семя. Поэтому к власти после Сталина приходили трухлявые вожди, они-то и были слугами дьявола, им прощения нет». — «А дядя Гречаный?» — «Он справедлив, но не искушен во власти. Адреналином он кровь людскую взбодрил, а как пользоваться холестерином, не знает. Жалко мне его…»

Неожиданно Кронид вспомнил одну из притч Пармена и догадался с радостью, как ему вылечить Оками. Ему хотелось еще покопаться в завале, откуда вытянул он кумач, но долг перед товарищем был выше. Прихватив кумач, он прямиком отправился на озеро. Кумач простирнул и наловил пиявок.

— Оками, вот эти кровопийцы спасут тебя! — заявил юн радостно с порога и не мешкая принялся за врачевание. Чтобы товарищу не было постыло, он пробавлял лечение рассказом о находке: — Кумач высохнет, будут нам простыни и скатерть. Жаль только, соль на исходе, я корешков драконицы накопал, все какая-то замена… И есть у меня надежда, что в завале я найду соль. Я почти добрался до задней двери, там, наверное, кладовка была или подсобка. Оками, нам повезет, как ты думаешь? — спрашивал он товарища, продолжая возиться с пиявками. Насытившихся снял и терпеливо промакивал выступающую из ранок кровь. Терпел и Оками. Молчал. Когда все пиявки отвалились, Кронид остановил кровь и заботливо укрыл Оками:

— Поспи теперь, а я приготовлю покушать…

Ноги немедленно увлекли его к завалу. Замок на двери кладовки поддался сразу: из истлевшего бруса, как гнилой зуб, пробой выпал сам собой. Кронид включил фонарик.

Вдоль стен расположились полки, в сухом воздухе пахло тленом. На полках плотно стояли толстенные книги: Сталин, Сталин, Сталин — читалось на корешках. Соль, да не та… Стоял там и бронзовый бюст вождя, и лежала самая настоящая кумачовая скатерть. Все.

С пустыми руками, разочарованный, Кронид вернулся в землянку. И, к своему восторгу, он застал Оками сидящим на постели.

— Ты выздоровел!

Оками озирался недоуменно.

— А мне кажется, я спал тяжелым сном. Ничего не помню, совсем ничего. Сколько же времени я валялся? День, неделю?

— Э, Оками, — засмеялся Кронид, — два месяца!

Он помог товарищу выйти на свежий воздух. Вместе с ним иначе вдыхал запахи прелой листвы и сырости.

— Еще теплей стало, будто весна…

— Весна и есть, — улыбался ему Кронид. — А я лозу лимонника нашел. Вот чай вкусный будет!

Вместе они сходили на рыбалку, и ужин удался на славу. Оками долго не хотел есть запеченную рыбу, как ни привлекательно она выглядела. Кронид настоял:

— Тебе надо набираться сил.

— Только ради тебя, — ответил со вздохом Оками. — Ты знаешь, японцы привередливы к рыбе, и если отказываются от нее — неспроста это, душа противится.

— Ну хоть маленький кусочек, — настаивал Кронид. Кое-как Оками поел рыбы. Потом пили чай с лимонником, и он наслаждался ароматным чаем. Дотлевали угольки в печурке, духовито разливалось тепло в землянке.

Повинуясь внутреннему желанию, Оками из благородства решил поведать Крониду то, с чем направлялся в Москву.

— Ты знаешь, Кронид, в каком порядке идут цвета радуги?

— Знаю, — кивнул Кронид. — Мы говорили об этом.

— А про обратную радугу знаешь?

— Дедушка Пармен рассказывал, что иногда появляется другая радуга — трехцветка, предвестница беды.

— Это так, — подтвердил Оками. — Завтра я покажу тебе, как находить место, откуда приходит трехцветка. Достопочтенный Тамура открыл эту тайну, но спасти Японию не успел…

Ночью Оками спал плохо, и Кронид прислушивался к товарищу. Он напоил его отваром с лозой лимонника, и Оками успокоился. Лишь под утро сам Кронид провалился в сон, как в яму. Было зябко и не по себе, что-то мучило его.

Проснулся он внезапно: кто-то сказал в ухо: «Не уходи».

— Эй, Оками, — позвал он. — Как ты там?

Он быстро встал и подошел к ложу товарища. Из спальника торчал заострившийся нос, глаза были открыты и не видели его.

— Оками… Как же это?

За ночь лицо сделалось восковым. Кронид открыл дверь, ворвался свет, сомнений не осталось.

Пошатываясь от внезапного горя, Кронид вышел наружу. Он виновен в смерти товарища. Но почему, за что ему такая кара?

Три дня он не находил себе места, высох, не прикасаясь к пище, почернел от горя и необъяснимого чувства вины. На четвертый он соборовал Оками. Для захоронения праха избрал отдаленную землянку, приготовил дрова для сожжения.

Пламя будто взорвалось одновременно со всех сторон, необычно яркое и яростное. Стоя на коленях, Кронид просил Ория заступиться за Оками. Среди мороси прошелестел ответ: упокой его на возвышенном месте, ближе к погибшей родине и небу.

Еще трое суток Кронид без сна бесцельно сидел в землянке, не разводя огня, поминая товарища молчанием и отрешенностью. Великий грех возлег на него неведомо почему.

«Грехи наши в деяниях отцов наших. Аминь…»

Привыкший свободно носить свое тело, не обремененное печалью, он чутко откликался на томление внутри или взгоряченную кровь, а теперь вдруг перестал ощущать зов плоти, саму жизнь вокруг, не слышал своего сердца. «Во мне все перевернулось, я стал другим», — понял он свое состояние.

Впервые он нес бремя.

Голод растормошил его. К озеру он не пошел, не поднялся и в сопки, а отправился к завалу.

Снова внимательно Кронид обследовал все углы и в этот раз обнаружил нечто новое: за кладовкой была еще одна дверца с простой щеколдой, ведущая в каморку-запасник. Оттуда он извлек тяжеленный мешок и следом два легких дощатых ящика.

Нет, не зря пленил он себя в поганом месте!

В ящиках покоились жестянки, на каждой посредине узкая полоска металла, которая скручивалась посредством ключика с прорезью. Скрутив одну, он, к своей радости, увидел внутри галеты, тс самые ленд-лизовские хлебцы, о которых рассказывал Пармен. Не удержавшись, он съел сразу штук десять. Сразу захотелось пить. Взвалив мешок на спину, а открытый ящик прихватив под руку, он вернулся в землянку. Чай с лимонником и галеты были настоящей наградой.

Потом он взялся за мешок. На ощупь — книги.

Кронид развязал мешок без особого волнения, из любопытства вынул конверт плотной бумаги, лежащий поверх книг. На конверте категоричная надпись: «Заместителю начальника УСВИТЛа[4] товарищу Сухову лично в его руки». Внутри конверта записка на тетрадном листке в линеечку: «Тов. Сухов! Срочно переправь эти книги в Москву лично полковнику Воливачу Вилору Степановичу. Их изъяли у староверов в Семучином ските. Очень важно! Дата: 2 марта 1953 года. Подпись: начальник спецлагеря 1/2 Кремнев».

Книги до адресата не дошли: через три дня связи нарушились.

У Кронида затряслись руки. Очень осторожно он погрузил их в мешок, еще более осторожно он вынимал книги.

«Спасибо тебе, Всевышний, — шевелил он губами, — что не отвратил свой взор от меня и привел к святая святых. Спасибо тебе, дедушка Пармен, что не дал мне уйти незаслуженно прочь. И упокой, Всевышний, душу товарища моего по несчастью Оками, нет воздаяния без греха, а грех мой без умысла».

Пять фолиантов в переплетах эбенового дерева с золотыми застежками он выложил на кумачовую скатерть. Шестым лег свиток в оплетке из провощенных тростниковых палочек. На красном покрытии казались они Крониду святыми неопалимыми дарами.

Первым он открыл свиток, памятуя наставление Пармена, в какой последовательности следует читать священные книги. «Тишайший свод».

«Сын мой, куда ты идешь? — читал он древнеславянскую вязь, запрещенную киевским князем Владимиром, губителем веры. — Истина перед тобой, и ты единственный, кто располагает ею. И любой другой и каждый следующий потому, что истина у каждого своя и непонятна другому, если он того не желает.

Сын мой, остановись, не трать времени даром, не блуждай по кругу: откуда вышли мы, туда вернемся; чем были, тем останемся. Не возвышайся над прочими, пока Творец не возвеличит тебя, а знак Его ты отыщешь сразу, овладев мудростию, дарованной Им.

Будь терпим к прочим потому, что они читают свой свиток истины, а мудрый не кичится знаниями.

Не доверяй вождям, они не соль земли, но подчиняйся им с достоинством, не унижая себя.

Возлюби врага своего, он зеркало твоих ошибок. Разбив его, ты станешь слеп на пути к истине. Если тебя одолел враг, то ты не дал ему заглянуть в зеркало твоих помыслов.

Не поучай без надобности, это глупость. Открытость твоя есть учение другим, и лишь святая святых принадлежит тебе одному и целостно. Ее не открывай никому. Аре!»

«Аре — Будь здрав — приветствие посвященных, — вспомнил Кронид. — Так вот он какой, знаменитый «Тишайший свод», утерянный и обретенный ради спасения человечества…»

Кончиками пальцев Кронид бережно оглаживал буквицы свитка, впитывая их молчаливую силу.

«Отсюда Моисей взял десять заповедей…»

Следующим лежал фолиант с зелеными уголками неведомого металла.

«Книга Света»: «Суета сует, все суета, если мир поглупел от всеядности и не видит движения светил…»

«Вот и Экклесиаст нашелся…»

Кронид прислушался. Отвлекали звуки снаружи. Он закрыл фолиант и вышел из землянки. Где-то лаяла собака и слышался женский голос. Кронид вернулся, бережно переложил все книги обратно в мешок и задумался. Мало ли какие визитеры могут зайти к нему. Не раздумывая больше, он завязал мешок и понес его к леску у края низины, где из старой железной бочки соорудил тайничок и хранил там целебные травы, корешки и кое-какие мелочи, не столь необходимые в повседневности, но милые сердцу.

«Про другой ящик галет забыл!» — вспомнил Кронид и отправился к завалу. Звуки с сопки мало его беспокоили. Кто бы это ни был, он встретит гостя чем Бог послал, не обидит, худа не сделает, а ему никто худа не причинит. Теперь у него есть «Тишайший свод»…

Он почти взялся за скобу двери, как вдруг она распахнулась сама и оттуда выскочила внушительных размеров мохнатая собака, стала перед нам как вкопанная, не взлаяла, словно вопрошала: «Я здесь поселилась, а ты кто?» Собака втянула его запахи, зажмурилась и сунула голову прямо под руку Кронида.

— Познакомились, значит. Ну пошли…

Для приличия он постучался в землянку и только потом вошел. На его ложе, застеленном кумачом, восседала девушка лет двадцати. Она как раз распустила свои пышные волосы и застыла с наклоненной головой.

— Мир вам, — поклонился Кронид.

— Здрасьте, — тряхнула она головой и безбоязненно спросила: — Ты кто такой? — Волосы разлетелись по плечам.

— Я-то? — умилился Кронид. — Я живу здесь…

— А я заблудилась, — выпрямила стан сидящая девушка. — Ты не переживай, не задержусь, меня скоро найдут. Я Вика Цыглеева.

Кронид улыбался. Улыбка приклеилась к нему нелепым образом.

— Ну, чего стоишь? Развлекай меня, корми… А ты красивенький, божок прямо лесной…

2 — 10

Проворный Цыглеев Гречаного не обманул и за неделю перевез в новую столицу весь кабинет со вспомогательными службами, обслуживающим персоналом, собаками и кошечками. Город ожил мгновенно, засветился электрическими огнями, неоном, зашумел деловым и праздничным гулом Компактней город занимал не более двух квадратных километров, без промышленных зон и строительных объектов. Топливный кризис уже давал себя знать, и в новой столице почти не водилось автомобилей. Соляр и бензин весь уходил на строительство дорог и других городов Сибири, а в Ориане разъезжали фиакры и ландо, покрикивали кучеры, требуя проезда.

Сразу бросалось в глаза отсутствие детей и людей пожилого возраста. Всего одна школа, один детский садик, забить козла не находилось компании, зато пять колледжей высшей ступени трудились с утра до позднего вечера. За Цыглеевьш молодежь ринулась в Сибирь, и, пока старшие неторопливо примеривались, что выторговать из льгот у премьера, что взять с собой из утвари, не осталось мест в служебных квартирах и самой службы. Поколению очковтирателей предлагали остаться на прежнем месте, ехать туда или туда, но не сюда. Оскорбленные ветераны канцелярских скрепок и дыроколов кочевряжились недолго: вода подступала быстро, возвышенности превращались в острова, хлеб насущный заменяла рыба плавающая. Ее фосфор хорошо усваивался мозгом, и умственные люди спешно осваивали рабочие профессии, отхожий промысел и забытые ремесла. Новыми красками засияли гжель, палех, напольные и настенные часы играли марши, а подкованные блохи гарцевали в ожидании покупателей.

Только вот покупали сущую безделицу, и брошенные на островах пенсионеры умирали тихо, без проклятий. Расцвет пришел, но слишком поздно, рассветы приходили в туманной мороси, а где-то там за туманами играла музыка, веселились их выросшие дети и не спешили заводить для них внуков. В прежние времена взрослые лишали их школьных завтраков и учителей или наоборот — пичкали сникерсами и престижными колледжами, нынешняя молодежь отплатила родителям тем же — забвением и денежными переводами.

Да, нерадостно было коротать дождливый вечерок за обильно накрытым столом в одиночку, а новые города без автомобильного воя и смрада выхлопов, без стариковских каталок и брюзжания, без множества проблем, создаваемых пенсионерами, весело светились огнями в поздний час, напоминая пустыри, поросшие жизнерадостным репьем и чертополохом с яркими цветочками, которые выдирать с корнем невозможно, и остаются корни в земле для новой поросли.

У детей не было родителей, у родителей не было детей. На глупый вопрос: «Где твои детки?» — отвечали: «А Бог их знает». На другой глупый: «Где твои предки?» — отвечали: «А черт их знает».

Одним словом, в новой столице и окрестностях бурлил молодой организм без рудиментов и комплексов.

В аппарате Бехтеренко, как и везде, трудился молодняк. Его самого подпирали молодые замы, энергичные и неглупые. Сам министр несколько раз намекал премьеру об отставке, но Цыглеев не спешил отпускать на заслуженный отдых Святослава Павловича, одного из немногих ветеранов в кабинете министров. Бехтеренко не боялся потерять место: компьютерные программы Цыглеева ладно вписывались в системные проработки министра внутренних дел, а Цыглеев уважал владеющих базой данных. Это лет двадцать назад Черномырдин или Гайдар могли дурачить публику скудоумием или заумью, а молодежь быстро раскалывала старых пердунов их же огрехами. Годы духовного сиротства молодежь наверстывала безжалостно. Зато подобных Бехтеренко, имеющих свой склад ума, уважали, как уважают умную независимую машину.

Кого не взял Цыглеев в новую столицу, так это органы безопасности и казаков. По уложению от прошлого года им вменялось селиться где угодно, но не далее пятисот километров от границы. Сумароков ликовал, наслаждаясь в Москве властью, пока не хватился, что наслаждается он собственной наготой. Цыглеев уговорил Гречаного подписать указ о закрытии громоздкой конторы, некогда грозной и всесильной, которая осталась без работы. Нет, конечно, работу органам можно найти всегда, если сами органы пожелают этого, но Гречаный, памятуя, сколько раз гэбисты вставляли ему палки в колеса и мешали, указ подписал, а Цыглеев, любивший движение без помех и ровное, контору распустил, создав при министерстве Бехтеренко всего лишь внешний отдел. Сумароков, отметав искры гнева, завел себе парник наподобие президентского, Новокшонов с превеликим удовольствием отбыл в свой родовой курень, а хитромудрый Дронов перебрался в новую столицу под крыло Бехтеренко заведовать тем самым внешним отделом. Остальные — кто куда.

В переездах как-то забыли об очередных президентских выборах, и тогда Цыглеев издал указ, закрепивший за Гречаным пожизненный титул почетного президента. Никто и ухом не повел. Фракционеры перевелись от обилия фосфора в головах, коммунистическое движение сохранилось только на африканском роге под видом обрезания половых губ. Дикари — они и есть дикари.

В новой столице не было ни одного православного храма, ни одного молельного дома или мечети, и московские колокола звонили с глухой тоской по светлым временам, и тягучий звон плыл над широкими водами, как собачий вой к покойнику.

Молодых вера не заботила — как можно верить в Бога, если программные исчисления выводили на мониторы компьютеров безликие цифры? Они грамотно рассуждали о стратегических ошибках Православной церкви, упущенной тактике от нежелания смотреть на вещи реально, отчего вера, изветшала, а ведизм слишком молод, невразумителен при д отсутствии основополагающих документов и прельстить не может. Они дружно соглашались, что в прежние времена ломали дурочку все кому не лень, лишь бы сколотить собственную компашку, как это делает сейчас бродячая шпана, не способная даже освоить элементарный «виндоуз», отчего сподручнее крестик на шее или ведический знак, а в руке цепь со свинчаткой или «Калашников» и уверение вожака, что он-де знает великую тайну Второзакония и никому ее не откроет, только самым преданным и послушным. И где эта тайна? В пустых головах. Где эти головы? На компьютерных кольях в министерстве Святослава Павловича. Он их отслеживает, отловив, загружает программами на строительство новых дорог, а им недосуг: после сидения перед экранами компьютеров лучше расслабиться коктейлем «Поповская жопа» или поболтать за рюмочкой «Сумасшедшего генерала» о преимуществе анального секса или вертикальном схождении религий. Хорошо быть молодым и умным!..

Когда-то век и другой назад писатели и художники живописали приход дьявола: в отблесках багряного пламени скачут черти с вилами и черными мордами, а парадом командует главный черт с бородкой дядюшки Хо и козлиными рогами. Впечатляюще, грех не заглянуть в церковь и попросить отсрочки дьявольского пришествия, чтобы успеть обзавестись новой тачкой или дачкой да сбагрить с рук глупую дочку замуж и пожить наконец по-людски. Ан нет, его приход тих и скромен, как улыбчивая гайдаровская речь, он не козыряет ельцинской статью и не отмечен божьим плевком порока на лысом челе. Он по-березовски мудр и властен, как Господь, он по-чубайсовски пронырлив, как сам дьявол Он и есть дьявол. Он — действие. Он верфь для ковчега и омовение лона Земли пред новой беременностью. Он — семя. Кому повезет, тот сядет в ковчег парной тварью, вооруженный компьютерной грамотой, а на файле уже сидит вирус: «Частица черта в нас заключена подчас». Господь — это прсславно, а электричество по проводам — это бесовская сила. И никуда без дьявола потому, что запретный бифштекс — сила.

Понимал все это Владимир Андреевич Цыглеев и просчитал свой век досконально. Десяти лет от роду он в одиночку раскрутил текст Священного писания на простой 486-й модели, не возвеличился до Бога, не опустился до дьявола. Кому нужна ветхозаветность, если в двенадцать он слыл непревзойденным хакером и развалил по просьбе Министерства обороны штатовскую систему превентивного ракетного удара, в пятнадцать сам стал министром, а в двадцать премьером. Его познания были холодны и вгоняли в жар людей вдвое, втрое старше, высказывания казались кощунственными, а взгляды убийственными потому, что ни один экран компьютера не пожалеет о жестком приговоре, не извинится за методичную гадость.

Премьер Цыглеев создал систему жесткую и гибкую одновременно, как стальная проволока. Ее не взять на излом, не порвать рывком, в ней не осталось мягкости сантиментов. К примеру: рабочий день начинался с 10.00, а девочка, с которой он занимался сексом до 09.00, опоздала минут на пять, а точнее — на четыре минуты двадцать восемь секунд.

«Ой!» — не принимается, «Ох!» — он не скажет, и при чем тут секс, если счетчик отметил опоздание и уже высчитал штраф из зарплаты? А деньги он пока оставил деньгами, они вихрили по белу свету и вымывались из карманов, и вопрос: «Если ты такой умный, почему такой бедный?» — надежд на поблажки не сулил.

Итак, обсуждался бюджет на следующий год. Министры, как водится, приготовили жала, чтобы вонзить их в питательную среду.

Во главе стола он выглядел почти игрушечным. Головастый, но статью не вышел из-за бдений у светящихся экранов. Он крутил педали тренажера и качал пресс, однако упущенного не воротишь. Круглое его личико с острым носиком улыбалось программно в нужных местах, как заварник на самоваре, он сам отменно шутил, зная множество анекдотов, был речист и умел слушать. Бехтеренко, присутствующий на заседании кабинета, единственный седовласый здесь и не менее умный, всегда с умилением внимал речам премьера, только частенько и невпопад возникала мысль: не ушибается ли он, как любой смертный, а если ушибается, кривится от боли?

— Итак, делим бюджет, — встал Цыглеев, оперся обеими руками о стол. — Сначала дела зарубежные. Ближнее зарубежье. На следующий год никому ничего давать в долг не будем. Ни под какие проценты. По расчетам, наших собственных припасов хватит на пять лет, по прогнозам, три четверти земной поверхности максимум за год уйдет под воду. Смысла нет спасать тонущих. Мы не бедные, но гордые.

— Украина обещает в этом году поставку двадцати новейших силовых установок для ветряков и просит предоплату в размере десяти миллионов золотников, — напомнил министр энергохозяйства.

— Хохловские балачки. На Украине осталось два заводика и десятая часть территории от прежней. Какие ветряки? — спокойно и едко отводил довод министра премьер.

— Но планируется перевод производства в Прикарпатье, — не уступал министр. — И даже в Закарпатье.

— Западенцы всегда были бедными, но гордыми и расчетливыми. Они не позволят загадить Карпаты хохлацкой непринужденной глупостью. Лучше пригласить их ансамбль песни и пляски Григория Веревки и заплатить им повышенную плату за серию концертов. Это разумно. Пусть попляшут, попоют, заодно заработают. А вот Львову кредит дать на поставку древесины твердых пород и на развитие нефтяной отрасли. И не скупиться.

— А кавказскому каганату? — напомнил министр продовольствия.

— Только на бартерной основе. Будет виноград, дадим ткани, — влет решал проблемы премьер.

— А среднеазиатскому ханству?

— Отмолчимся пока. В прошлом году эмир отверг наше предложение поставлять нефть только в Россию на весьма выгодных условиях, а теперь сел в лужу: скважины гонят голый парафин. Эффект капли начинает действовать. Еще года три назад я предупреждал всех, сообразуясь с изменением мантии планеты.

Возразил министр легкой промышленности:

— У самих запасы кончаются. Сырья нет.

— Как это — сырья нет? — без возмущения спросил Цыглеев. — А порубки в зоне прокладки дорог? А топляки?

— А топливо? — парировал вопрос министр энергохозяйства.

— Вчера министр обороны получил распоряжение законсервировать весь военно-морской флот и подвижную бронетехнику. Воевать не с кем, будет вам топливо.

— Это радует, — отстал министр.

— Шельф Северного Ледовитого океана, — перешел к другой теме премьер. — Тофик Сеймурович, рапортуйте, — обратился он к министру топливной энергетики, пятому по счету, если не сказать первому среди топливных и энергетических министерств.

— Десять новых платформ установлены, пять в сборке. Готовят по графику без осложнений.

— Укладываетесь? — мягко спрашивал Цыглеев. Этого министра он уважал. Разбитной чернявенький Тофик нес на своих плечах будущее благо.

— Вполне. Хотим дальше к Аляске продвигаться.

— И правильно. С Сейфуль Мулюком договорились. Выкупаем Аляску обратно и за ту же цену. Нефть — это жизнь.

— Аккумуляторы из Армении? — обратился он к министру энергоемкостей. — Как там наши братья во Христе? Не подводят?

— Соглашение состоялось. Президент Армении просит кратчайшим путем решить вопрос возврата ее прежних территорий у Арарата.

— Это не вопрос. Атаманы Бурмистров и Новокшонов получили распоряжение сегодня в полночь войти в Прикавказский коридор. Резервный казачий корпус к отправке готов. Пусть богатеют братья-армяне. Воевать — не строить. Кто еще?

— Владимир Андреевич, — вклинился в паузу председатель комитета культов и оккультных наук. Оставили такой смеха ради. — Церковь настоятельно просит выделить средства на постройку храмов взамен затопленных.

Председатель комитета культов и оккультных наук Кавдейкин Антон Прокопович был единственным, по возрасту догонявшим Бехтеренко. Он пришел к выводу, что держали их по одной простой причине: и там и здесь требовались навыки, которых у Цыглеева не было, оба ведомства он считал рудиментом общества.

— Вы… опять? — Цыглеев повернулся к Кавдейкину. — Я уже отвечал вам, на глупости денег нет.

— Но это вера, Владимир Андреевич, — настаивал проситель.

— Я неверующий, Антон Прокопович, — отсек Цыглеев.

— Другие веруют.

— Пусть другие и дают. Церковь более других повинна в развале. Православная церковь клянчит, при том что отцы Церкви и сейчас живут безбедно и автономно. Пусть паства помогает им, если осталась. Сейчас бедных нет. Остались ленивые и дураки. Кстати, вас на заседание не приглашали.

— Я пришел по просьбе министра просвещения.

— А где Виктория Андреевна? — оглядел присутствующих Цыглеев.

Все промолчали. Если брат не знает, где его сестра, что говорить остальным?

— С какой просьбой? — затушевал неловкое молчание Цыглеев, обратившись к Кавдейкину.

— Виктория Андреевна просила меня точнее сформулировать причину необходимости возрождения Церкви.

— Вот как… — со скрытой издевкой произнес Цыглеев. — Мы тут все глупые, а господин Кавдейкин решил нас просветить.

Бехтеренко, внимательно следивший за ходом диалога, представил, как это было. Кавдейкин достал Викторию, а она перепихнула его к брату, прямо на заседание кабинета, чтобы впредь отвязаться от просителя.

— Не надо конфликтовать с Церковью, — отвечал Кавдейкин. — Лучше пойти ей навстречу.

— А то она проклянет нас, — насмешливо закончил за Кавдейкина Цыглеев. о — И проклянет, уверенно сказал Кавдейкин.

— Пошлет кары небесные, да? Землетрясения, потоп?

— И нашлет.

— Милейший и занудный Аптон Прокопович, ваши милейшие и занудные попы неплохо спекулируют знаниями, которые сохранились до наших времен, а я с помощью вычислительной машины еще пять лет назад просчитал цикличность катастроф. Так что мне надо было делать? Юродствовать, подобно Иеремии, Исайе, или вообще выдать себя за мессию? Честное слово, мне жаль вас. Скажите, вы умеете обращаться с компьютером?

— Я гуманитарий, — веско произнес Кавдейкин.

— И этим все сказано. Значит, не умеете?

— Не обучен.

— Наверное, в коммунистах числились в свое время?

— Не довелось.

— Оказывается, вас даже туда не взяли, — откровенно издевался Цыглеев. — Ладно. Бисер метать нечего. Поступим следующим образом: если глава Церкви докажет мне справедливость его просьбы и убедит в укреплении православной веры, я готов раскошелиться.

Кавдейкин удалился с надменным видом. Конечно, он понимал, что Цыглеев над ним издевался, но победил-то он, добился встречи иерарха с премьером. Не умели молодые работать и никогда не научатся без опыта старших, а он, Кавдейкин, и Цыглеева переживет, и катаклизмы, как пережил смуты, и бунты, и партийные съезды. И не забудет Цыглееву позора. И свидетелем его посрамления станет.

— Вот упорство! — искал понимания у кабинета Цыглеев, а глядел на Бехтеренко. Его сподвижники-одногодки никак не отнеслись к перепалке. Где-то усмехались, где-то переговаривались друг с другом и ждали окончания. А Бехтеренко слушал внимательно. — Как вы считаете, Святослав.

Павлович, у иерарха будут убедительные доводы? — обратился он к Бехтеренко.

— Еще какие, — усмехнулся Бехтеренко. — Не берусь судить, какие именно, однако, давши палец, вы рискуете крупно: иерарх постарается оттяпать всю руку. Два тысячелетия противостояния обществу о чем-то говорят.

— Вот как? — удивился Цыглеев. — Я считал, Церковь помогает обществу. По-своему она его союзник.

— В этом и кроется глубочайшее заблуждение человечества, Владимир Андреевич, — снова усмехнулся Бехтеренко. — Траву без пастыря овцы найдут, от волков бараны защиту отработают, а стрижку никогда не освоят.

— Так ли это нужно баранам?

— Привыкшим к стрижке — да. Надо помучиться им, чтобы следующая популяция стала короткошерстной.

Вернулись к прерванным делам. Бюджет разложился ладно. Его обсчитали прежде, с запасом прочности и до последнего винтика, и каждый министр свою долю знал точно, на чужую не претендовал. Когда есть из чего шить кафтан и закройщик надежен, о пуговицах не спорят. Бюджет не растащили по крохам, как в прежние времена, его разложили по полочкам.

«Хорошо быть молодым и денежным», блуждала улыбка на лице Бехтеренко. Он не осуждал их. Ему нравилась их легкость в подходе к сложным делам и просчитанная уверенность, как чувствует себя подготовленный студент на экзамене. Опыт пожившего человека подсказывал, что все это ненадолго, утопическое счастье скоро закончится, а затишье обернется бурей. Все они не старше тридцати лет, беспечны, несмотря на эрудицию, и в бурю сломаются, как никогда не встречавшие бури. Когда со всех сторон льет и швыряет вверх и вниз, тут на точных расчетах не выплыть, тут прочная посудина нужна и дядька боцман…

Он слишком глубоко ушел в себя; и очнулся, когда Цыглеев назвал его по имени-отчеству:

— Святослав Павлович, задержитесь. Сядьте ближе.

Бехтеренко пересел и приготовился слушать. Его министерство нареканий не имело, значит, разговор будет о делах интимных.

Интуитивно Бехтеренко догадывался, что пойдет он о сестре Цыглеева. Девушка была своенравной, неуравновешенной, пост свой занимала благодаря брату и делами занималась из рук вон плохо. Спасали заместители, а Вика чаще появлялась в дансингах, в ночных клубах, чем в своем министерстве. Ей все сходило с рук. Будь это в старорежимном обществе, братца доконали бы не Викины дела, а сплетни о делах Вики. Приписалось бы все, еще бы назвали братца Калигулой, подробно живописуя о кровосмесительных делишках, а в новой столице никому это не интересно. Чем занимать умы, сверстники Цыглеева знают, досуга хватает, ну разве что похихикают: как это Вовчик Вику трахает. Вот невидаль! Голубое разрешено, лесбийское — без проблем, бисексуальное — да ради Бога! Брат с сестрой сожительствуют… Это старичков занимает, чей хинкал давно увял, осталось только в святоши записаться. А старичков оставили переживать о нравственности в прежней жизни.

— Святослав Павлович, что там за увлечение у моей сестры? Знаете небось? — подступил Цыглеев с первым вопросом.

— Да мне кажется, вы знаете об этом лучше меня, — уклонился на первый случай Бехтеренко. — Мы слежкой не занимаемся.

— Она говорила мне, что старается понять рассуждения какого-то мальчишки, чтобы применить полученные знания в учебной практике. Кто это? Вы знакомы с ним?

— Слышать слышал, — снова осторожничал Бехтеренко. — Парень помешан на ведической вере. Кстати, он лично известен Гречаному, его знали Момот и Судских. Он был единственным, кто пережил Зону, поэтому его опекали на высоком уровне.

— Вот как? А я даже не слышал об этом.

— Ничего удивительного. Он много странствовал со своим пастырем, сейчас живет тихо за Ульдыкским перевалом.

— С пастырем?

— По-моему, нет. Как будто пастырь скончался. Сейчас он один.

— Может, ему помочь, сюда переселить?

— Вряд ли он захочет. Хотел бы, давно перебрался, имея высоких покровителей. Затворничество, знаете ли, удел высокоорганизованных натур, делает ее цельной, в будущем не подверженной соблазнам бытия, чего простым смертным не дано.

Цыглеев воспринимал эти слова Бехтеренко камешком в свой огород. Вот-де как надо выходить в правители. Однако обижаться не в его правилах: пускай одни, отшельничая, выходят в мудрые мира сего, он вполне доволен положением сильного. Было бы интересно пообщаться с этим затворником — так ли он мудр, как считает Бехтеренко.

— Над чем же он корпит? — спросил Цыглеев в прежней спокойной манере общения.

— Не в курсе. Краем уха слышал от Новокшонова, будто читает древние книги и, вероятно, размышляет над ними.

— Если так, то я подобное затворничество прошел. Только не над книгами корпел, а над программами. И разумеется, в одиночку, — уравнял намек Бехтеренко Цыглеев, давая понять, что помудрил и он для будущего восхождения.

— Не спорю, Владимир Андреевич, — мягко согласился Бехтеренко.

— Кто по старинке привык, кто другие методы освоил. В старину, к примеру, когда корпуса пароходов клепали, им давали год Оржаветь, потом до чистого металла сдирали ржавчину и только потом красили и достраивали. Износу не было.

— Прекрасное сравнение, — пропустил мимо ушей намек Цыглеев, готовый отразить его своим. — Корпуса в самом деле не изнашивались лет по тридцать — пятьдесят, а двигатели за это время морально устаревали. Так есть ли смысл отшельничать и возвращаться в общество морально устаревшим?

«Уел», — про себя усмехнулся Бехтеренко и ответил:

— Старое — это надежно забытое новое.

— Ой ли? Может, наоборот?

— Именно так, Владимир Андреевич. Но не будем спорить. Я в идеологии не силен, — ушел от спора Бехтеренко. — Вернемся к нашим баранам.

— Разумно, — засчитал себе очко Цыглеев. — Понимаете, Святослав Павлович, до развлечений сестры мне особого интереса нет, но это моя сестра, ее жизнь мне небезразлична. Я не ханжа, не святоша, но здоровье блюду свято. Хотелось бы знать, не болен ли этот молодой человек?

Бехтеренко тактично промолчал.

— Не подумайте слишком плохо, — пришлось Цыглееву откровенничать дальше. — Но я заметил на ее руках неприятную сыпь. Будьте добры, разберитесь с этим молодым человеком. Обследуйте его, что ли… Это моя личная просьба, Святослав Павлович.

— Займусь, — утвердительно кивнул Бехтеренко, хотя ему до чертиков не хотелось заниматься подобным поручением.

— Так, говорите, старое — это надежно забытое новое? — неожиданно напомнил Цыглеев.

— Так получается, — улыбнулся Бехтеренко.

— Я понял вас.

Сам того не ведая, Бехтеренко помог Цыглееву открыть новый закон микросенсорики. Не житейская мудрость, не Соломонова притча, а закон поступательного движения материи, которым владели жители Зоны, сумевшие держать под контролем всю планету…

2 — 11

Вика обещала вернуться через неделю, и Кронид томился ожиданием новой встречи. Он ждал ее и боялся одновременно ее прихода. Она раздражала его, сеяла сомнения и влекла.

За годы общения с Парменом у них никогда не возникала тема отношений мужчины и женщины. Врачевание — в порядке вещей от самых сокровенных областей тела до обычных грибковых поражений. Он осваивал естественные и физические науки, постигал философию и не задумывался над природой естества, а Пармен часто повторял: подрастешь, станешь крепок душой и телом, тогда тебе откроется иной мир. И Кронид послушно ждал. Он верил наставнику свято. Скажи ему Пармен, что дети заводятся в капусте, он бы принял это за аксиому, врачуя тем не менее беременную женщину.

Развитие Кронида опережало возраст. В четырнадцать лет он выглядел хорошо сложенным юношей. Умным, воспитанным и наивным. Именно о таких мечтают все родители и удивляются, когда детишки дают им советы в области секса и деторождения.

Давным-давно в Зоне Кронида опекали все женщины. Он жил в отдельной сухой и теплой пещере, тепло было снаружи, и взрослые ходили в купальниках, плавках, шортах, часто без маек. Был какой-то праздник, и Кронида оставили без присмотра. Он терпеливо дожидался, когда ему расскажут поучительную историю на сон грядущий, не дождался и вышел поискать очередную няньку.

Он вошел в большую пещеру, где время от времени собирались жители Зоны, если начинался дождь. Играла приятная музыка, мужские тела сплетались с женскими, и Кронид наблюдал, силясь понять детским умом, почему взрослые танцуют, лежа на подстилках. И голые. Его заметили. Одна из женщин спохватилась и, как была нагишом, вскочила, уводя его прочь. Она спешила, и в такт шагам колыхалась се грудь.

— Это от болезни? — спросил он, указывая на возвышенности женского тела.

— От болезни, — с готовностью подтвердила она.

— А это? — указал он пальцем на другое непонятное место. У него было не так.

— И это от болезни, — спешила женщина уложить Кронида и вернуться к прерванному празднику.

— Так вы лечились в большой пещере… — догадался мальчик.

— Лечились, — выдохнула женщина, не зная, плакать или смеяться. — Только ты больше туда не входи, когда взрослые лечатся. Процесс излечения можно нарушить…

Вот и все познания на первый случай. Пармен обходил запретную тему, а Кронида она не волновала совсем.

Едва они познакомились, Вика стала освобождаться от одежды. В землянке тепло, и сам Кронид стянул промокшие куртку и комбинезон. Управившись первым, он дожидался Вику, чтобы взять ее одежды и развесить для просушки.

Его терпеливое ожидание она истолковывала по-своему и раздевалась неторопливо, изгибаясь, улыбаясь зазывающе, как опытная стриптизерша. Хозяин землянки приглянулся ей, и Вика, живущая без комплексов, сразу смекнула, что с этим славным мальчиком она развлечется всласть. Не хватало только приятной музыки, способной землянку превратить во дворец, а скромного паренька в страстного мужчину, рыцаря женских просьб и слабостей. Она уж постарается, ей он ни в чем не откажет…

Снят комбинезон, майка, колготки, остались лишь узкие плавочки. Маленькие груди торчали вызывающе и хищно.

— А у тебя резинки есть? — деловито осведомилась она. — Я не захватила. — И, взяв пальцами плавки, приготовилась демонстративно снять их.

— Какие резинки? — не понял Кронид, во все глаза разглядывая девушку. Он ощущал внутреннюю тревогу, а инстинкт подсказывал, что ей надо помочь: гостья, несомненно, больна, пришла излечиться. Кто-то подсказал ей… у кого-то вызнала, что он умеет врачевать любые болезни…

— Эй, — управилась с плавками Вика, начиная по-своему соображать, что юноша этот сам нуждается в помощи и явно не имел до этого женщин. Догадка усилила ее азарт — в кои-то веки заполучить девственный цветочек! — Ты никак лопушок? Никогда голой бабы не видел?

— Почему же, — сглотнул слюну Кронид. — В детстве видел. А еще когда дедушка Пармен учил врачевать женские болезни…

Вику одолел нервный смех. Она вольно расселась на ложе, хохотала до колик, падала ниц, поднималась, без слов тыча пальцем в Кронида, и вновь заходилась в смехе, утирая слезы.

— Дедушка… Бабушка… Ой, кончусь!..

Кронид недоумевал. Лезла в голову только притча о бесплодной, которой привиделся Будда…

— Вы хотите ребенка? — участливо спросил Кронид.

Недоуменная пауза — и Вика взвыла от восторга. Смех чуть не задушил ее. Кое-как справившись с кашлем, она жестом попросила воды. Опорожнив кружку до дна, спросила:

— Ты откуда такой взялся? С Луны?

— Нет, — серьезно ответил Кронид. — Из созвездия Орион.

— Да-а-а? — протянула Вика. С шизиком она еще не трахалась. — И зачем ты здесь? Сделать мне ребенка? А ты умеешь?

— Я многое умею, — с достоинством сказал Кронид. Он обуздал себя, и прелести Вики его больше не мучили.

— А как насчет ребенка? — вела свою игру дотошная Вика. — Пообещал и не приступил. Тело остывает, давай!

— Я сразу вспомнил, — степенно говорил Кронид, — что именно нужно сделать от бесплодия.

— Так ты врачеватель, — растягивая слоги, догадалась наконец Вика, и новая игра открылась ей.

— Да, я могу врачевать любые болезни, — подтвердил Кронид. — Необходимо найти уязвимые точки на теле больного человека и повлиять на них.

— Любые не надо, — соображала Вика. До сих пор ни один мужчина не мог так долго сопротивляться ей. Ну, поигрались и будет. Или ее умно дурачат? Не может же этот красивый и взрослый парень в самом деле оказаться девственником. Сейчас такие профуры вокруг, ей не чета, так изловчатся, что ухо подставят не моргнув глазом.

Она решила подыграть ему:

— Вылечи меня от бесплодия. Мне говорили о тебе, вот я и пришла за помощью.

— Хорошо, — вежливо согласился Кронид. Слава Богу, и для него все прояснилось. — Ложитесь удобнее.

— Ну наконец-то! — обрадовалась Вика и, удобно расположившись на ложе, прикрыла глаза. Ей повезло. Этот милый лопушок знает только «пирожок», но это приятнее приевшихся фигурных поз и технических наскоков ее обильных партнеров.

— Ну, что же ты медлишь? — прошептала Вика, сгибая ноги в коленках. — Иди же, иди…

— Надо бы вам лечь на живот, — попросил Кронид, и Вика приоткрыла один глаз: не так прост этот оголец. А она-то думала… Э, да он извращенец! Вот так лопушок… Ну что ж, прививка от СПИДа у нее есть, на случай изощренности она разбирается в приемчиках рукопашного боя. — Ну давай, — разрешила она, перевернулась, а глаз следил за ним неотступно.

Он плотно припечатал ее тело к ложу и от плеч к копчику стал массировать его. Пальцы были настолько приятными, что глаза сами закрылись, и она отдалась блаженной дреме. Вот так мальчик, вот так лопушок, да он форменный дамский угодник, и какой секс может быть приятнее мужского угодничества?

Казалось, еще миг, и она взорвется от страстного желания, а он продолжал разогревать ее одними пальцами. Может быть, язычком коснется? Ах, как приятно…

— Ниже, милый, ниже…

— Достаточно, — издалека пришел его голос. — Я уверен. Теперь полежите и давайте пить чай.

Она выгнулась подобно гусенице. Очарование исчезло.

— И это — все?

— Для первого раза достаточно.

«Ну садист! — прикусила она губу, а женское естество подсказывало: клянчи, он добрый. — И вежливый садист!»

— Доктор, так нельзя, — захныкала она. — Неужели у вас никакая жилочка не дернулась?

— Это так, — согласился Кронид. — Мне с вами было трудно работать. Что-то мешало мне сосредоточиться. Но я справился.

— Ой, как вы не правы! — перевернулась на спину Вика, приняла позу аппетитнее. — Вам надо раздеться! Это мешало вам, — нажала она на «это». — А мне сказали, вы опытный…

Кронид почувствовал угрызения совести: Пармен учил находить нужные точки, но чего-то он не учел, врачуя Вику.

— Как будто я ничего не упустил, — понурил голову Кронид.

«Он определенно шизик», — вернулась к прежнему мнению Вика, в упор разглядывая Кронида.

— Давайте я вам подскажу, как сейчас лечат от бесплодия, — решилась еще на одно средство Вика. — Я сама немножко врачую. Раздевайтесь.

Кронид покорился. Учиться он был готов всегда. Опытным глазом Вика оценила его мускулистую фигуру. Особенно фронтальный мускул. Что ни говори — это подарок.

— Ближе, доктор, — опять залихорадило ее от желания.

Кронид не скрывал смущения от касания рук Вики, особенно в тех местах, где он сам касался нехотя.

— Сейчас, доктор, сейчас, — подбадривала она скорее себя, чем его. — Ну что же такое…

Ничего не получалось. Вика оставила попытки. Села, оглядела его с сожалением.

— Паренек, это тебя лечить надо, я-то здорова.

— Я вполне здоров, — выдавил он.

— Кто тебе сказал? — принялась она одеваться. — Ты самый обычный импотент.

Кронид не знал такого определения, но притчу о врачевании импотенции припомнил сразу, восстанавливая в памяти точки и позвонки для массирования.

— Нет, я здоров, — упрямо подтвердил Кронид.

— А что такое импотент, не знаешь, — настаивала Вика. — Хочешь, я вылечу тебя?

— Спасибо вам, — ответил он тихо. — Я не знал, что болен этим. А сам я не смогу. Я просто не знаю что это.

— Болен, болен, — добивала она его. — С такой штукой… За это убивают. У наших пресытившихся умников в два раза меньше эта штука, но сколько техники! Ты ведь богом стать можешь, тебя любая красавица с руками оторвет!

— Простите, — совсем запутался Кронид. Его беспомощность совсем лишила Вику желания соблазнять его.

— Ладно, обольститель, давай лучше чай пить. Ты, собственно говоря, как сюда попал?

Они мирно ели уху, пили чай, сидя друг против друга на разных ложах, мирно разговаривали о самых разных вещах, и Вика тактично ни разу не коснулась животрепещущей темы. В разговоре Кронид обрел уверенность, теперь Вика смущалась от незнания многих вещей, от его осведомленности и разумных выводов. Спать они легли также друг против друга, а утром Вика ушла, кликнув собаку, обещав заняться его лечением через неделю. Непонятный юноша запал ей в душу. Непонятный и непохожий на тех, кого она знала. Вообще ни на кого.

Она появилась ровно через неделю. Томление Кронида ушло, появилось неизвестное доселе чувство. Вика сразу взялась за его лечение, и он поддался немедленно, лишь направлял ее руки, объяснял значение точек на теле. Она не раздевалась донага, как в первый раз, и Кронид не чувствовал неловкости.

— Как теперь? — спросил он Вику, когда она выполнила все манипуляции под его руководством и попросила Кронида встать.

— Пока никак, — кратко ответила она.

— А как ты определяешь это? — спрашивал Кронид. — Я просто улавливаю ток крови, слышу движение излеченных клеток. Ведь все болезни от смятенности души и переживаний. Так учил меня дедушка Пармен, и он прав.

— Я не чувствую, я вижу, — вздохнула Вика, занятая мысленно не душой, а телом. — Ладно, попробуем еще через неделю. Обидно просто, такое добро зря пропадает…

— Разреши я помогу тебе?

— В чем? — пробудилась ее надежда. Сейчас он станет искренним, расскажет ей, что с ним приключилось, и вместе они как-нибудь наладят то, ради чего она мотается сюда через перевал, забывая о многих интересных развлечениях.

Упрямая, она старалась довести любое дело до конца. — Так в чем состоит помощь?

Он указал на ее обнаженные руки. Мелкая сыпь разбросалась до самых локтей.

— А, это, — отмахнулась она. — Я была у терапевта. Ничего опасного. Видно, кислого съела, надо димедрольчику попить. А вообще давай попробуй, уйми мои муки хотя бы так.

Кронид точными движениями кончиков пальцев дотронулся до обеих сторон позвоночника, нажал, потом опустил их в углубление ключиц и после слегка помассировал руки.

— Вот и все.

Сыпь исчезла.

— Скажи-ка ты…

Она глубже вгляделась в его лицо. Что можно увидеть, если ничего не скрывается? Чистый лист бумаги вызывает желание что-то изобразить на нем, но иногда такого желания не возникает, приходит сомнение — а так ли хорош будет рисунок, как девственная чистота и сама невинность?

Они опять мирно беседовали и пили чай с лимонником. От ухи Вика отказалась.

В этот приход она захватила с собой множество вкусных вещей и потчевала Кронида. Он радовался им как ребенок, но не проявил зависти к тем, кто мог есть их каждый день. Даж днесь нам хлеб наш насущный — только и всего. Пармен приучил его радоваться тому, что есть, и обходиться малым. «Сытость, — говорил он, — будит леность, а леность — глупость».

От гусиного паштета он отказался:

— Всевышний не велел кушать мяса животных. Дедушка Пармен никогда его не пробовал.

— Гос-поди, — ответила она, уплетая паштет за обе щеки. — А нам, смертным, не повредит.

Он промолчал. Они уже спорили на эту тему, вернее, Кронид объяснял, почему нельзя есть мясо теплокровных, это она спорила, упрямо и обижающе, просто потому, что хотелось есть, а он, как тот долдон с амвона, нахватался библейских запретов и лишает себя радости.

— Вот поэтому у тебя твоя роскошная штуковина и бездействует, — уколола она, и Кронид почувствовал жгучий стыд.

— Ну съешь, а? — испытывала Вика. — А потом в теплую постельку рядышком, и ка-ак свершится чудо!

— Чудес не бывает, — прятал глаза Кронид. Они уже укладывались вместе, оба голые, она прижималась к нему, обцеловывала с головы до ног, восхищаясь его телом и запахом младенца. «И ты меня целуй, куда хочешь целуй», — страстно шептала она, но губы его были сухими, он тыкался как щенок во все места, смущался, и она сама прекращала эти опыты.

— Ты хоть что-нибудь чувствуешь? — спрашивала она, вскакивая, как всегда в таких случаях, возбужденная и взвинченная.

Честный Кронид отвечал, как думал:

— Я тебя не понимаю. Не знаю, чего тебе надо. Дедушка Пармен говорил, что…

— Заладил! — обрывала она. — Положить бы твоего деда рядом с тобой, чтобы подсказывал, что бабе надо.

И все же она не решалась сказать напрямую, грубым определяющим словом убить в Кронидс то, что особенно прельщало ее в нем. Старая, как бабушкин капор, наивность, утраченная ныне совсем. Вечно юная и недосягаемая. Старое — это надежно забытое новое…

Попытки продолжались. Всю ночь она теребила Кронида, вскакивала взвинченная и уходила в туманную морось с мешками под глазами, злющая и решительная.

Третьей встречи Кронид дожидался по-особенному. Всю неделю он прожил в неизъяснимой тоске, даже любимые книги читал рассеянно. О своей находке в завале он ничего не сказал, к ее приходу уносил в тайник очередной фолиант, зато терпеливо объяснял ей ведические заповеди, дающие человеку раскрепощение и естество, тогда как другие религии накладывали запреты, сковывая волю человека, откуда появились ложь, стыд, лицемерие.

— Чепуха, — не верила она. — Обычный виртуальный расклад. Просто ты умеешь созерцать предметы, раздвигаешь границы их сущности. Когда я заберу тебя в город, покажу, что можно сделать с твоим воображением с помощью сенсорной установки. Будет тебе и Бог, и сам ты во всех измерениях и пространствах. Все религии придуманы для дурачков. Когда человеку не хватает знаний, он цепляется за таинства, в которых, кстати, ничего не смыслит и проповедует другим, как попка-попугай. Ты и сам это знаешь. Надо победить пространственный барьер, только и всего. Давай лучше о другом…

Другое упрямо сближалось с этим самым барьером, который Кронид никак не мог переступить. Он рад бы выполнить ее желание, она исподволь вплотную взялась за него, но Вика оставалась разочарованной со своими трудолюбивыми ручками и упрямым желанием.

— А я, кажется, влюбилась в тебя, — сказала она задумчиво. Они прощались до следующего раза. — Поцелуй меня…

С этого поцелуя у него стали подрагивать мышцы живота, нарушился их привычный разумный ритм. Был май — месяц, когда природа оживала, и хотя дождь лил с утра до вечера, жизнь брала свое: разрасталась листва, мокрые птицы дрались за сухие дупла, Кронид с нетерпением дожидался Вику.

— Привет, — простецки бросила она, появившись в дверях землянки. Смотрела непривычно, и, застигнутый врасплох, Кронид испытал тревогу. Он ждал ее только завтра.

— Почему ты так смотришь? — забыл он поздороваться.

— Потому что, милый мой, живешь ты в скверном месте. В очень поганом, — подчеркнула она. — Собирайся, пошли в город.

— Я не готов, — стал заикаться Кронид от волнения.

— Готовься, — как приговор. — Я говорила со Святославом Павловичем, он знает о тебе, и он рассказал об этом месте еще те штучки. Собирайся, — напомнила она и села у стола, не раздеваясь, лишь нервно стянула перчатки.

— Но мне хорошо здесь, вольно. И место хорошее, зеленое. Почему надо уходить?

— Потому что ты придурок. Все на свете знаешь, а элементарной гадости не различил, — диктовала Вика. — А знаешь ли ты, что здесь было раньше?

— Я догадался, — уверил он спокойно. — Лагерь заключенных. Потом его закрыли, когда Сталин умер. Не стало ведь лагеря?

— Не стало! — передразнила она. — Ты где рыбу ловишь? В озере? В круглом таком, да?

— Там, — не понимал раздражения Вики Кронид.

— Да оно Кровавым называется!

— Нехорошее название, — пробормотал Кронид. — Но рыба…

— Кретин! Законченный кретин!

— Обожди. Зачем ты ругаешься? Я ничего плохого не сделан, и ты раньше ничего не знала об озере, не возмущалась…

— Другие сделали! — вскочила она и снова села в волнении, собираясь с мыслями. — Это был самый ужасный лагерь в округе, наверное, во всем ГУЛАГе такого не было. Когда Сталин умер, сюда согнали более тридцати тысяч человек, потому что озеро это не замерзало в самый лютый холод. Их расстреливали этапами и трупы сбрасывали в озеро. А рыба твоя до сих пор питается мертвечиной, как из холодильника. Понял?

— Боже! — ужаснулся Кронид, схватившись за виски, а она добивала его жутким рассказом:

— А земля в лагере пропитана людской кровью, отчего трава вокруг такая зеленая. И сам ты импотент потому, что жрешь эту гадкую рыбу!

Бедный Кронид беззвучно рыдал, упав лицом на свое ложе. Она подошла к нему, стала оглаживать его голову.

— Успокойся, Кронид. Слезами горю не поможешь, но все поправимо. Будешь жить в городе, учиться пойдешь…

Он не отвечал, но по прекратившимся рыданиям Вика поняла, что он слушает ее.

— Ты согласен со мной? — спросила она, заглядывая сбоку в лицо Крониду, которое он усиленно прятал руками. — Ответь мне: ты согласен вернуться к людям?

Кронид приподнял голову и промолвил:

— Сейчас я не имею права уходить из этих мест.

— А кто тебе может запретить?

— Никто. Но есть долг перед умершими. Я обязан молиться по безвинно убиенным, и здесь упокоен мой друг Оками. В его смерти я виновен, — ответил Кронид.

— Сколько времени займет твоя панихида? — подумав, спросила Вика. Она твердо решила для себя забрать Кронида.

— Это не панихида. Это необходимость, чтобы люди прошли к Орию, иначе здесь будут жить болезнь и скверна.

— Кронид, кончай эти глупости! — наморщила лицо Вика. — Ты взрослый и умный человек, отлично разбираешься во многих вещах, зачем тебе забивать голову пустяками?

С минуту он не откликался, а когда повернул к ней голову, Вика ужаснулась. Его лицо изуродовал гнев, перемешанный с болью, как снег с грязью.

— Пустяки? Ты сказала, пустяки? Только что ты рассказала мне страшные вещи. Души этих людей витают здесь, им зябко и одиноко, а ты говоришь — пустяки!

— Завел панихиду! Да кому какое дело до того, что было и быльем поросло? Слава Богу, заразу не подхватил.

— Как же может человек без боли и ужаса говорить о безвинно убиенных? Как можно поминать имя Бога, не убоявшись?

— Да успокойся ты! — храбрилась она, хотя лицо Кронида внушало подлинный страх. — Успокойся. Я люблю тебя, глупого, ради тебя я здесь.

— Что ты знаешь об этом? — Теперь горечь сковала его лицо. — Любовь — это дух, но не оружие. Вооружаясь, человек ожесточается и попирает святость, разбивает зеркало души своей. Я не вижу тебя, уходи, — выдохся Кронид. — Мне надо побыть одному.

— Так ты идешь со мной или нет? — поднялась Вика.

— Нет, — твердо ответил Кронид.

— Придурок, — покрутила она пальцем у виска. — Скажу Бехтеренко, пусть ментов за тобой пришлет.

Взяла перчатки и вышла, хлопнув дверью.

— Импотент чертов, — донеслось снаружи.

2 — 12

Чисто рассчитавшись с законом, Сыроватов вознамерился отбыть на Камчатку, где, по слухам, начинали строить ветряную электростанцию и вообще там сулили райскую жизнь и не какую-то вшивую красную икру, а самый настоящий хлеб.

Его новый напарник Подгорецкий оказался сносным парнем. Вперед не забегал, на пятки не жал, почитал его за старшего и заглядывал в рот. Однако порой Сыроватову чудилось, что напарник вроде бы примеривается, какой зуб выбить первым.

Дорога на свободу пролегала опять через новую столицу, и Подгорецкий увязался следом.

— Ты, случайно, не того? — намекнул Сыроватов на голубизну. — Смотри, я не люблю этого. Головку сразу откручу.

— Что ты, брат? — бил себя в грудь Подгорецкий. — Ни-ни! Ты ж больного не оставишь? Я тебе пригожусь, оба сироты по жизни, друг за дружку будем держаться.

В новой столице вменялось получать паспорт, как в старые добрые времена. Дежурный по отделению милиции принял его бумаги и попросил обождать. Сыроватов воспринял милицейскую рутину спокойно, а Подгорецкий нетерпеливо заерзал.

— Чего ты? — повернулся к нему Иван. — Не бойсь, не обидят. Меня сам Новокшонов уверил.

— А где он сейчас? Тю-тю, — ответил напарник и прислушался, о чем говорил по телефону дежурный. Речь шла о Сыроватове. — Понял, да? Что-то не понравилось…

— Да ладно тебе, — окрысился Иван. — Я за собой греха не знаю, вчистую отмазан.

Как раз дежурный поманил к себе:

— Слушай, Сыроватов, топай в министерство, тут вот за углом, там тебя видеть хотят.

— Гражданин начальник, — плаксиво скривил губы Сыроватов. — Я же вчистую.

— Товарищ я тебе уже. Понял? Вежливо просили тебя показаться. Пропуск заказан. Было бы за что, спрашивать не стали бы, — ответил дежурный и забыл о существовании Сыроватова.

— Ничего себе уха, — озадачился он на улице. — Кому это опять понадобился грейдерист Ваня Сыроватов?

— Может, ноги сделаем? — предложил Подгорецкий.

— Спасибо, — тоном, каким говорят «нет», ответил Иван. — Однажды согласился на свою голову. Пошли, что ль?

— Давай так сделаем, — не спешил напарник. — Ты иди в это министерство, а я пока в гостинице устроюсь.

— Дело, — согласился Иван. — Бутылочку прикупи. С дороги за хорошее или плохое выпить повод будет.

В министерстве его ждали и проводили не куда-нибудь, а к самому министру Бехтеренко Святославу Павловичу, а тот даже навстречу ему поднялся, чем напрочь удивил Сыроватова.

— Здравствуй, Иван Алексеевич, садись, поговорим маленько. Все равно сегодня ехать некуда, поезд ушел на Хатангу, а гостиницу тебе с напарником заказали.

Вот так так… Едва с грейдера слез, большим людям понадобился.

— Ты один из немногих, кто знавал в лицо Пармена и отрока его Кронида, — начал Бехтеренко.

— Так то когда было? — приуныл Сыроватов. До того ему не хотелось говорить на эту тему: постыдное висение в воздухе, арест, пять лет подневольного труда, казацкие кулаки — все огорчения последних лет напрямую связаны с этими именами. — Рассказывал я уже об товарищах этих…

— Было и было, — отечески успокоил Бехтеренко. — Только хочу просить тебя о помощи, а меня самого большие люди просили.

— Ну вот, — развел руками Сыроватов. — Началось…

— Не спеши, — нажал голосом Бехтеренко. — Поможешь, прямо на Камчатку самолетом улетишь.

— А билетик за месячную получку?

— Бесплатно, — отсек купе поезда Бехтеренко. — И давай к делу. Кронид живет мирно за Ульдыкским перевалом и ни в какую не хочет возвращаться в город. Наведайся к нему, скажи, Луцевич и Судских просят вернуться. И только-то. А я тебе опытного напарника дам в провожатые.

— Есть напарник, — буркнул Иван, — и дорогу знаю.

— Подгорецкий, что ль? — прищурился Бехтеренко.

— А чем он плох?

— Я этого не сказал. Ты бы лучше отшил его, не компания тебе Подгорецкий.

— Нет, вы уж скажите, чем он вам не приглянулся? — настаивал Сыроватов. — Не плох, а компанию не води.

— Вернешься, расскажу. Лады? До перевала доставим, а дальше ножками. Сам понимаешь, с бензином напряженка.

В гостинице он рассказал Подгорецкому, который сгорал от нетерпения, о просьбе министра, заведомо зная, что напарнику лишние хождения не понравятся.

— А чего не сходить? — услышал он, к своему удивлению. — Ваня, оленем — хорошо, поездом — хорошо, а самолетом лучше! Большим людям надо помогать, в зачет идет.

— И ты согласен топать по слякоти?

— За милую душу! — подтвердил Подгорецкий.

— А министр на тебя что-то имеет, — решил проверить напарника Сыроватов. Ехидинка высунулась.

— Не понял? — сделал удивленный вид Подгорецкий. — Чем это я насолил власти? Расскажи уж, брат…

— Пока нечего. По возвращении, сказал.

— А, знаю, — будто потерял интерес к этому Подгорецкий. — Припрятан я кое-какие цацки, вот он и трясти меня собрался. Не тужи, брат Ваня, а за наводку спасибо, — похлопал его по спине Подгорецкий. — Сочтемся.

«Мерси, — подумал Иван. — Раз этот балбес согласен идти, мне сам Бог велел».

Тому и быть, что начертано.

От Ульдыкского перевала тропа уходила вниз в долину. Вполне утоптанная, она говорила о том, что упорные ноги находили ее не единожды, и вела тропа точь-в-точь по указанному маршруту.

— А скажи мне, Ваня, зачем этот пацан понадобился большим людям? — в очередной раз надоедал Подгорецкий.

— А я знаю? При нынешней власти вообще никто никому не нужен, а тут — нате вам — попросите мальчишку вернуться, — старался ничего не выбалтывать Сыроватов.

— Не скажи, — держал тему Подгорецкий. — Я вот слышал от братвы, будто книги у него какие-то. Ценные…

— Ты чего? Кому сегодня книги нужны? — оттянул капюшон на голове Сыроватов, чтобы высказать накопившуюся горечь. — Где ты книги видел в последний раз? Этот Цыглеев только компьютеры признает, и вся шайка его, молодых да ранних, ничего другого знать не желает, кроме экрана. Я, дурак, в младости книжек не читал, а сейчас за томик Пушкина тысячу золотников отдам. Так нету, все на дискеты загнали. А что хорошего? Пялишься в дурацкий экран, а он холодный, смака нет. Компьютеризация, мать ее… — сплюнул Сыроватов и вытер ладонью рот.

— Ну, не скажи, — возвращал его к прежней теме напарник. — Начальство пацана вернуть решило с книгами, значит, понадобились книжки эти.

— А ты почем знаешь? — остановился на тропе Сыроватов. Он о книгах ни сном ни духом, хотя руководит операцией, а напарничек талдычит о книжках уверенно. Как-то все непонятно… И не потому ли Бехтеренко оборонял от него?

— Да я так, — не встретился с ним глазами Подгорецкий. — За что купил, за то продаю.

— А ты, парень, обскажи мне яснее, за болванчика не держи, — насторожился Сыроватов. — Какая тебе корысть от меня?

— Да что ты, брат, взъерепенился?! — изобразил возмущение Подгорецкий. — Мы на Камчатку решили податься, а этот мент нагородил про меня, и ты готов горло товарищу подрать. Чего ты возбух? Ты спросил, я ответил.

— Это ты спросил. И не в первый раз. И криво спросил.

— Ладно тебе, брат! Пошли. Скорей сделаем, скорей вернемся. Нечего мокнуть зря. Долго еще топать?

— Почти пришли, — нехотя буркнул Иван, так и не разобравшись, где правда, где кривда в словах напарника. — Тут он где-то обретается, — указал Сыроватов на зеленую низину у подножия кряжа.

— Дымок вижу, — радостно сообщил Подгорецкий.

— Вижу, — подтвердил Сыроватов, среди унылых мокрых небес разглядев упрямую струйку дыма. — Только ты со мной туда не ходи. Я один с ним побалакаю.

— Как скажешь, брат, — разулыбался Подгорецкий. — Я и без тебя могу с ним побалакать.

Сыроватов недоуменно повернулся к Подгорецкому, и в тот же момент острая боль вонзилась в нижнюю часть живота. Недоуменный взгляд сместился вниз и наткнулся на рукоять финки. Затейливо и пестрыми полосами набранная, она казалась большой пчелой, ужалившей смертельно.

Оседающего Сыроватова с затуманенным взором Подгорецкий аккуратно подхватил и аккуратно уложил рядом с тропой. Финку вынул и неторопливо обтер о траву лезвие.

— А ты, братан, огород городил, — говорил он, заваливая тело листвой. — Говорили тебе, не отбивайся от братвы, а ты про Пушкина размечтался. Негоже, брат…

Управившись, он двинулся в низину прямо к землянке, из которой шел дымок. Наконец-то долгий путь привел его к цели и проводник больше не понадобится.

Он даже постучал в дощатую дверь.

— Гостей ждем? — вежливо осведомился Подгорецкий.

Кронид посмотрел на гостя пытливо. Сердце подсказало ему: непрошеный гость явился не просто так.

— Мир вам, — ответил он, поднимаясь из-за стола, перехватив его взгляд, брошенный на фолиант, который читал до вторжения Подгорецкого.

— И вам тоже, — изучал Кронида Подгорецкий, подгоняя его фигуру под себя: на голову почти выше, поплечистее и безо всякого сильнее; и фокусы с подвешиванием в воздухе умеет показывать, и от пуль защиту ведает, и не рад совсем его приходу…

— Обогрейтесь, — предложил Кронид, уступая место гостю ближе к печуре. — Какая нужда привела вас в мою обитель?

— Нужды нет, а просьба есть, — присел на табурет Подгорецкий. — Господин Луцевич и господин Бехтеренко просили вас прибыть в столицу, — говорил Подгорецкий, а глаза против его воли косили на стол, где лежал раскрытый фолиант. Сердце тикало радостно, разгоняя по венам адреналин. — Собирайтесь, мой юный друг, берите ваши древние книги, все необходимое — и в путь.

Сказав так, он сообразил сразу по виду Кронида, что ляпнул абсолютно ненужное, чем настроил хозяина против себя: теперь пацан станет караулить его цепко.

Пришлось действовать на ура, выкладывать то, что ведомо от других:

— Вижу, нашли вы книжки. Это похвально, молодой человек. Родина вас не забудет, — корчил из себя важное лицо Подгорецкий.

— А откуда вам это ведомо? — спросил Кронид, полно осознав, что гость недобрый и пришел со злым умыслом.

— Да не бойтесь вы! — весело успокаивал гость. — Сейчас я вам все понятно объясню. Сумароков Сергей Лукич, став председателем Комитета госбезопасности, разбирал архивы и наткнулся на письмо-запрос. Я его повторю слово в слово: «Сухов! Отправь человека в Ульдыкский лагерь и под надежной охраной привези оттуда мешок с книгами, который разыскал полковник Воливач. Отвечаешь головой!» А подпись знаете чья? Берии! — радостно закончил он.

— «И он нарек его Берия, потому что несчастье постигло дом его», — печально произнес Кронид.

— Не понял? — приготовился выслушать объяснение гость. Кронид пояснил с грустным видом:

— Это Ветхий завет. Первая книга Паралипомемнон.

Добралась и до него, одинокого, беда. Как же быть ему?

— Собирайтесь, собирайтесь! — торопил гость. — Быстрей начнем, быстрей закончим.

— Я не могу идти с вами, — холодно ответил Кронид.

— Почему, друг мой?

— Я вас не знаю совсем, и вы человек недобрый.

— Но почему? Видите меня в первый раз и утверждаете, что я плохой человек. Нельзя так обижать людей, — изобразил обиду Подгорецкий. — Я за ним к черту на кулички подался, а он… Может быть, просьба Луцевича и Бехтеренко — пустой звук?

— Если от вас, тогда пустой звук.

Подгорецкий зашел в тупик. Можно еще долго уговаривать этого мальчишку, результат будет один.

«А как он применит свои фокусы?» — засомневался Подгорецкий. В их силу он верил и сам кое-что мог.

— Тогда поступим проще, — решил разрядить напряженную обстановку Подгорецкий. — Сам оставайся, а книжечки отдай.

— Это исключено совсем. Уходите отсюда. Я поверю только дяде Луцсвичу или Судских.

— Пацан, не напрягай меня, — сменил ориентировку Подгорецкий. — Будь благоразумен, меня послали за книгами. Они нужны тем людям, кто хочет спасти мир от катастрофы.

— Кто эти люди? — настаивал Кронид. Гостю он не верил.

— Эти люди отвергают христианство, как и ты.

— Неправда. Я ничего не отвергаю. Каждый волен иметь своего Бога или поводыря к Богу.

— Так ты ведист? А христианство попрало ведическую веру.

— Вера — не оковы. Потому христианство и впало в разруху.

— Прекрасно. Мы поняли друг друга.

— Ошибаетесь. Мы никогда не поймем друг друга, я знаю, кто вас послал. Вы сатанист. Масон.

— Милый ты мой, — с ласковой усмешкой произнес Подгорецкий. — Только масоны желают добра людям. Больше ведистов. Не спорю, у нас строжайшая дисциплина, мы убиваем предателей, но именно масоны знают, как вывести людей из тупика.

— Поэтому вам нужны книги, написанные пророками ведической веры? Выходит, не все так хорошо у вас?

— А почему нет? У вас лоция, у нас ковчег, — съехидничал гость.

— Вы не прочтете потаенный смысл этих книг. Только когда примите нашу веру, сердце ваше просветится и откроется смысл.

— Как-нибудь разберемся, — ухмыльнулся Подгорецкий.

— Как-нибудь? Человеки натворили бед, живя как-нибудь. Имя Ория предано забвению, другие боги смутили умы.

— Иисусе Христе! Скажи, ради чего ты исповедуешь эту бодягу?

— Вы помянули имя Христа, не веруя. Как вы можете?

— Это присловье. Въелось, как сажа в кожу. Он ближе вашего Ория.

— Поэтому ваша злость. Всуе верите, всуе зло творите. Кто ваш Бог?

— Тайна, мой друг.

— Вы приобщены?

— Добуду книги, приобщусь.

— Никогда. Я сам буду нести слово божье людям.

— О Господи! Сколько носителей, столько и зла. Глупый! Любая вера — путы. Глупые верят, а умные делят церковную кружку.

— Уходите, — неуступчиво сказал Кронид. — Говорить не о чем. Вы мне чужой и злобный человек.

Подгорецкий еще раньше уяснил, что Кронид ни за какие блага книги не отдаст. А книги где-то здесь…

— Ладно, — согласился Подгорецкий. — Докажи мне, что твой Орий всемогущ, и я уйду. Вот простой пример, — полез он в карман и достал газовый баллончик. — Видишь?

Кронид доверчиво приблизился, пытаясь разглядеть незнакомый предмет, наклонил голову, и тотчас струя отравы прыснула ему в лицо, ослепила и лишила чувств.

— Купился, голубчик, — живо подхватил падающего Кронида Подгорецкий, осадил на ложе. — А то Орий, Орий…

Путы нашлись, он связал Кронида по рукам и ногам, подтащил к столбу в середине землянки и прикрутил к нему.

— Действовать надо! А то разговоры одни, — приговаривал он, дожидаясь, когда Кронид оклемается.

Он приходил в себя тяжело. Не понимал происшедшего, тряс головой и пытался выбраться из ямы. Ему казалось, будто привалило его в подсобке, где нашлись книги.

— Как дела, дружище? — бодро спросил Подгорецкий и вполне дружелюбно. — Водички не желаете?

До Кронида стал доходить смысл происшедшего. От пришельца исходила подавляющая энергия, она плотнее веревок удерживала его у столба, даже мыслить мешала.

Подгорецкий присел к столу, заглянул в раскрытую книгу. Это была знаменитая «Славная книга», утерянная и обретенная. Подгорецкий не мог прочесть древнеславянского текста, но плотные листы вощеной бумаги, где светилась каждая буквица, внушали уважение.

— Многого стоит… Секреты богов… Веков триста назад писалась, — уважительно бормотал Подгорецкий и вдруг воскликнул: — Я нашел ее! Я сделал это!

— Вам не познать ее, — с трудом промолвил Кронид.

— Ты уже говорил, — отмахнулся Подгорецкий беспечно. — Говори, где остальные? Особенно эта — «Мать зеркал»?

Кронид молчал, с трудом обдумывая затуманенной головой, как победить гадкого пришельца.

Подгорецкий внимательно обследовал землянку и ничего не обнаружил: Кронид брал из тайника только по одному фолианту. Разбирал текст, обдумывал и приносил другую.

Ситуация перестала нравиться Подгорецкому. Он пленил Кронида, но что это даст? Этот упрямый мальчишка, на куски его режь, книг не отдаст. С фанатами веры он знаком. Так было с мусульманским муллой, который умер в муках, но тайника не назвал, где хранилось «Священное толкование Корана» Аль-Юби. Так случилось с раби Хецином: он не отдал «Хеш Сефирот». Теперь этот юнец спокойно готовился к смерти, а наказ магистра категоричен: книги должны быть. Иначе многому не быть.

«Сказал, что сохранилась только одна? — размышлял Подгорецшй. — Последует приказ искать другие, и никогда не выбраться из этих треклятых мест. Хитрить смысла нет…»

Мир зашел в тупик — рассуждал Подгорецкий. Выбраться из него наудачу — не получится. Наступает потоп, население планеты стремительно сокращается от голода и непонятных заболеваний, выживут только избранные, а Россия вцепилась в Сибирь и чувствует свою исключительность. Здесь климат милостив и возвышенная территория, здесь Гречаный заранее отстроил города и провел дороги, создал запасы еды и топлива, но все это — иллюзия выживаемости. Спасутся только избранные.

«Те, кто обладает знаниями древних, которые описали потоп и места выживания. Циклы повторяются…»

«Что ж, — размышлял и Кронид над своей участью, — гадкий человек станет мучить меня. Муки не страшны, я не боюсь пыток, но Он унесет эту книгу. Книга, где непознанный мудрец пишет в заглавии: «Ты познаешь суть вещей, но бойся, если книга попадет к слугам дьявола. Они истолкуют святая святых, и никогда больше человекам не дано будет возродиться, навсегда Землю поглотит мрак, звезды упадут в колодцы тьмы.

Что есть вера? Это путь к самопознанию истин.

Что есть истина? Это гармония мира, где человек насильно самоутвердился и борется сам с собой, истрачивая тепло земли.

Третьего омовения она не переживет».

— Долго размышлять собираешься? — оборвал мысли Кронида Подгорецкий. Он поискал глазами подсобный подходящий предмет и увидел кочергу возле печурки: — Это подойдет для вразумления.

От подброшенных в топку сучьев огонь занялся. В пламя Подгорецкий сунул кочергу.

Неновы пытки. Устрашение — вот на чем держится власть. Религия — один из способов устрашения.

Кронид воздел глаза к потолку.

«Всевышний, что делать мне?»

Насилие применять запретил дедушка Пармен.

Он обнаружил, как непрочен свод над ним, как подгнили бревна и сам опорный столб шаток.

«Где же ты, Отец мой Небесный?»

Знаком дьявола приблизилась к его лицу кочерга. Сначала Подгорецкий решил заклеймить Кронида раскаленным металлом, оставить знак власти Аримана. Он разорвал рубаху на груди Кронида и увидел ладанку. Закон Ордена запрещал разведчику брать что-либо из вещей казнимого, но так был сладок час мести, так кружила голову минута обладания. Ладанка на тонком шнурочке мешала клеймению. Он сорвал ее и машинально сунул в карман.

Готовься, друг мой, причащаться…

Собрав силы, Кронид напружинил мышцы и, едва злая усмешка отпечаталась на лице его мучителя, дернулся в сторону. Ствол повело, и следом обрушился свод.

Плотный лежалый слой земли просел на месте землянки, сровнял купол с зеленым покровом низины. Сильнее полил дождь, смывая следы, как слезы смывают печаль.

Кронид дышал слабо, экономя силы, взывая к Вике:

«Приди, помоги мне, только ты знаешь, где я. Спаси меня! Я сделаю все, что ты пожелаешь. Спаси…»

***

Вика много раздумывала о Крониде. Он необычен. Назвать его талантливым — ничего не сказать. Красив, молод… Только зачем он такой? Такой уже есть. Некрасивый, но умный. За ним как за каменной стеной.

«Черт с ним, с исусиком этим», — решила она. Лило нещадно, и выбираться куда-то не хотелось.

Когда обнаружили труп Сыроватова, Бехтеренко стал додумывать картину происшедшего. Что могло произойти? Скорее всего Подгорецкий убил Сыроватова, а Кронид убежал…

Развиднестся, можно поиск наладить.

Лило нещадно, с ветвей сбивало молоденькие листочки.

2 — 13

Надо выполнять обещания, и Цыглеев назначил день и час встречи с главой конфессий России.

За последние годы Церковь потеряла почти все нажитое за тысячелетие. Ушли под воду храмы, многие подворья и монастыри, земли, дарованные и нажитые. На возвышенностях бесприютно торчали колокольни, вода заливала каменные ступени папертей, сырость точила стены разграбленных церквей, слизь поедала лики святых. И кому придет в голову творить молитву в храме, если дорога к нему исчезла под водой? Растеклась паства, вымерла. Господь отвернул свой лик от живущих в сраме.

Слаб был младенец ведической веры, не разродился даже криком, но вера жила, цепляясь за мир, такой манящий сквозь завесу дождей огнями новой столицы Орианы, куда не позвали. Мусульманский мир иссыхал в злобе, буддийский прозябал, иудейский растекался, пытаясь, как всегда в худые времена, сплавиться с чужеродной средой. Православная церковь боялась гласа своего, чтобы не захлебнуться от собственного крика, — и без того видно, что вымирает все живое и Творец безжалостен к отступникам.

Непонятно почему, вместо иерарха прибыл настоятель церкви Симеона-столпника.

— Это что за посол Его святейшества? — спросил Цыглеев, принимая верительные грамоты, где значилось, что податель сего является полномочным представителем Православной церкви для переговоров с властями, за подписью иерарха Филимона.

— Простудился Филимон на пароходе, добираясь в Ориану, и слег, — пояснил ему секретарь. — А этот, как его, — заглянул он в папку, — отец Потап возведен Филимоном в ранг архиепископа.

— Измельчала поповская рать, — язвительно выговаривал Цыглеев. — К премьеру отправляют заштатного попика.

Язвил Цыглеев по другому поводу: Штаты выменяли у России пять авианосцев на два парохода соевых бобов, а в Хатангу прибыли только два. Трое утопли в жесточайших штормах на переходе.

— А попик, говорят, — подсказал секретарь, — убеждать умеет.

— Плут, как вся поповская рать, но подобно покойному

Ануфрию сведущ в мирских и своих делах.

— Поглядим, — не торопился Цыглеев. — Если тощ, без разговоров дам деньги.

— Полноват, — прояснил портрет секретарь.

Навстречу Потапу Цыглеев не встал. Отец Потап остановился перед премьером, сделал поклон. Цыглеев демонстративно выложил ноги на стол и скрестил пальцы рук на животе, уставившись на отца Потапа.

— Слушаю.

Поп выбрал место напротив и двинулся к креслу. По пути он нечаянно зацепил провод плейера секретаря и выдернул наушник из его уха. Извинился, поклонился и добрался наконец до кресла. Ноги взгромоздил на каминную плиту. Высоковато, но держался отец Потап с достоинством. Его не смутили розовые носочки, высунувшиеся из-под неимоверного фасона полосатых брюк, разбитые полусапожки и сама ряса, заляпанная грязью. Цыглеев поморщился, а попик обратил к нему лицо с живейшим участием.

Секретарь от изумления оставил плейер. Раз есть повод смотреть, есть смысл послушать.

— Так о чем поговорим, сын мой? — обратился к премьеру отец Потап, неторопливо скрестив руки на объемистом животе.

Нахалы умиляли Цыглеева. Если точнее, они превращали его в охотника за наглым хряком.

— Так о вере, ваше архиепископство, — отвечал Цыглеев. — Только стыдновато мне брать в отцы неразумно раздутого батюшку, — толкнул первый шар Цыглеев, и собеседник тотчас перепихнул его обратно вполне мастерски:

— Плохое питание, сын мой. Тело вздулось от гнилой картошки и попкорна из гуманитарной помощи десятилетней давности. Вы сказывали, о вере имеется предмет разговора? В каком ракурсе желательно повести его? Сами знаете предмет?

— Понятие имею, — снисходительно отвечал Цыглеев. — Это когда битый небитого везет. И хотелось бы послушать, ради чего его подкармливать?

— Кормить надо служителей, сын мой, а подкармливать надо прикормленных, — без стеснения огладил животик отец Потап.

Возраста он был неопределенного. Что-то за тридцать, но никак не сорок. Узкоплеч, не в пример накачанному Цыглееву, зато брюшко Потапово было накачано отменно, несмотря на бескормицу.

— Судя по мозолю вашему, — кивнул на живот священника Цыглеев, — ваше архиепископство и кормится, и подкармливается регулярно. Держу пари, вы себя постом не утруждаете, чего требуете от других. По рукам? — предложил Цыглеев.

— Гнилое дело, сын мой, проиграете. По Бреггу питаемся, но список продуктов оставляет желание быть лучше. — Нахальный поп в расставленный капкан не шел.

— Занятно, — после замешательства ответил Цыглеев. Чего доброго, батюшка сошлется на отсутствие денег. — А пока ответьте: на какие цели Церковь хочет получить дотации?

— На укрепление веры в людях. Сейчас, когда диавол укрепился в людском обществе, цель одна, и благая.

— А бесплатно крепить можно?

— Можно. Позже мы вернемся к этому, а пока лучше за деньги, — уколол Цыглеева святой отец его же отговоркой.

— А что сделала Церковь для смертных?

— Ничего, — разумно согласился отец Потап. — А почему она должна давать что-то? Иллюзии, сын мой, они приятней гнилой картошки.

— Ни гроша не дам, — надоело ерничать Цыглееву.

— А зря. Сейчас иллюзии нужнее денег. Народишко взбунтоваться может, вам же дороже станет.

— Бросьте, падре! Бунты вершат посуху, в воде по уши не до бунтов, вы это не хуже меня знаете.

— А казаки?

— Над ними не каплет. Нужных мы кормим. Овсом и пшеницей они богаты, за здорово живешь лошадей в столицу не погонят. Свергать правительство? У них своя республика. Вообще нет другой силы, способной оспаривать власть у ныне существующей. Паралич. Я, падре, сдуру выменял на горох авианосцы, а моряков для них нет. Боженька роги мои отнял.

— Так верите же в провидение Господне?

— Ни капельки. Закономерность. Испокон веков россияне бились за свободу, пока одна свобода не осталась, а россиян нет. Денег полно, а купить нечего, земли полно, а сеять некому. Нонсенс?

— Есть такое понятие, — мудро кивнул отец Потап. — Только вы не отклоняйтесь. Про обилие денег лучше повествуйте.

Цыглеев вгляделся в Потапа. Иерарх беззубого не пошлет, простуду выдумал, а для важной встречи избрал самого нахалюстого, не лучше ли поторговаться с ним за тот товар, который он предложить может?

«У догматиков всегда есть слабое место: самое красивое впереди, всякие венчики из роз, а зад голый».

— Ладно, падре, — согласился Цыглеев. — Дам я денег. Но на что они Церкви, хотелось бы знать.

— Были бы деньги, — торжествовал внутренне отец Потап, а отвечал смиренно.

— Просто так не дам.

— Отмолцм, отстоим, власти ныне сущей хвалу воздадим! — не отпускал златую веревочку отец Потап.

— Это само собой. А нет ли более существенного для мены? — прицелился Цыглеев. — Отец Потап, остановите потоп, — впервые за беспредметный разговор оживился премьер.

— Сколько дадите? — оживился и батюшка.

— Сколько надо?

— Все.

Цыглеев присвистнул.

— А кто народ кормить будет?

— Церковь прокормит, — снял ноги с каминной плиты отец Потап, приготовившись ко второму раунду.

— Ишь ты, — смотрел на него Цыглеев и размышлял: только ли наглость движет попом, или Церковь обладает неведомым?

Цыглеев повернулся в сторону секретаря:

— Максим, сколько в казне?

— Триста миллиардов золотников, восемьсот миллиардов долларей и еще пятьсот в разных валютах. Чистого золота четыре тыщи тонн, — заученно ответил секретарь.

— Слышите, святой отец? И это все за иллюзию?

— Не торгуйтесь, Владимир Андреевич, — перешел на светский тон батюшка. Встал и подошел к стене. — Вон уже и кабинетик ваш прекрасный потек…

— Где потек? — по-мальчишески оскорбился Цыглеев.

— С люстры капает. Вода ведь и камень точит.

В самом деле, ковер под люстрой напитался водой.

— Но зачем вам столько? Хотите власть поставить на колени? — старался понять хитрую поповскую арифметику Цыглеев.

— Уничтожить, — хладнокровно отвечал отец Потап. — Загрузим дьявольские дензнаки на ваши авианосцы и затопим подале от берега, а золотишко на образа пойдет.

— Не верю.

— Святой крест целую!

— Нет, — отрицательно покачал головой Цыглеев. — В затопление денег верю, а в чистое небо не верю.

— От безверья, сын мой. А вера чудеса рождает, — наставительно произнес отец Потап.

Цыглеев с надеждой посмотрел на секретаря. Тот поднял руки: я — пас, в такие игры не играю.

— Ладно, падре. Завтра собираю кабинет и послезавтра порешаем передачу денег.

— Поздно. Завтра, не позже полудня.

Выпроводив отца Потапа, Цыглеев обратился к секретарю:

— Что скажешь?

— Балдю. Дурит поп, а как, не пойму.

— О’кей, — согласился Цыглеев. — Давай-ка просчитаем.

Они перешли в другую комнату, где размещалась компьютерная техника, и сели к экранам мониторов.

— Давай вводную, — велел Цыглеев, уставившись в экран.

— Линейная зависимость: поп просит денег, чтобы уничтожить их, — набрал комбинацию секретарь.

— Искривление, — подтвердил Цыглеев. — Давай вторую вводную.

Поп вел себя независимо, будто родственник…

— Погоди! Крути-ка магнитозапись до слов, где про дьявола.

Секретарь послушно открутил пленку до указанного места.

«Сейчас, когда диавол укрепился, цель одна, и благая.

— А бесплатно можно?

— Позже… А пока лучше за деньги».

— Второе искривление, — отмстил секретарь.

— Вот оно! — хлопнул в ладоши Цыглеев. — Вводи ключ, Максик, сейчас мы попика на составляющие разложим!

Щелканье клавишей напоминало конкурс машинисток по скорописи. Наконец оба уставились в экраны.

— Есть?

— Есть, Максик!

— Выводи на модем.

Взгляды сместились на общий экран. Пополз текст:

«Предложение исходит от объекта, владеющего ключом «святая святых». Информация о нем заложена неверно. По логике его суждений, он должен обладать базой крупных данных и разрешающей способностью использовать ее в иерархии какого-либо закрытого общества: а) Церкви; б) масонской ложи; в) иудейской камалы. Церковь менее доступна к ключу: последний патриарх передал его Пармену. В Церковь ключ не вернулся. Возможна утечка информации».

— Гребаный Потап! — воскликнул Максим. — Не масон ли этот попик? Не поповский стиль беседы он продемонстрировал.

— Мне что черт, что масон, лишь бы дождь прекратился, — не позволил себе восклицать Цыглеев. — Вызывай Бехтеренко и фото батюшки выведи на дисплей.

Бехтеренко появился десять минут спустя. Мокрые капли на лбу говорили о ливне, хотя плащ и ботфорты он оставил в приемной.

— Святослав Павлович, персона отца Потапа вам знакома? — с места в карьер погнал Цыглеев.

— Не припомню, — поколебался Бехтеренко.

— Припомните, если можете, — протянул фотографию Цыглеев.

— Такой знаком, — вгляделся в фото Бехтеренко. — Это Подгорецкий: в масонской ложе значимое лицо. В Сибири промышляет давно.

— Весело! — вспыхнул Цыглеев. — Православные с масонами стакнулись! А вы куда смотрите?

— Совсем не стакнулись, — степенно держался Бехтеренко. — Его принадлежность обнаружилась недавно в связи с убийством Сыроватова. Информацию получили от Момота при розыске Пармена и его подопечного Кронида.

— Нашли?

— Не нашли, — без угрызений совести отвечал Бехтеренко. — Возьмем Подгорецкого, узнаем многое.

Цыглеев и секретарь переглянулись недоуменно.

— А зачем искать? Он сам явился под видом отца Потапа, — сказал Цыглеев. — В обмен на госказну грозился дождь остановить.

Бехтеренко выслушал, но ошарашенности известием не выказал.

— Почему молчите, Святослав Павлович? Промашечка вышла? В отставку пора?

— Промашки не вижу, — не изменил степенству Бехтеренко, — а в отставку хоть сейчас. Я свое оттрубил сполна.

— Пенсионеры сняты со всех видов довольствия, — жестко напомнил Цыглеев. — Не накладно будет?

— За меня не переживайте, Владимир Андреевич, — снисходительно говорил Бехтеренко. — Я пуганый. Что надо, спрашивайте.

— Для начала разыщите Кронида. Давно обещали. Из-за ваших промашек я не собираюсь расставаться с казной.

— Вы верите в поповские или масонские глупости? — спросил Бехтеренко. — Дождь без денег кончится.

Бехтеренко не утомился от многих лет службы, не пресытился жизнью. Он просто никогда не вмешивался в процессы, которые не прельщали его. Он пережил многих реформаторов и не знал ни одного, достойного памяти. Авантюристы, недоучки, спесивцы. За всеми стояли масоны. Сейчас он наблюдал за предстоящим крахом Цыглеева. Не им был нужен Бехтеренко, а силам, стоящим за ними. Он с ними не сталкивался, идя параллельным курсом, не подходя к опасной черте, за которой начинается присяга на верность и сама жизнь уже не твоя. Сама идея масонства — «Свобода, равенство, братство» — не расходилась с лозунгами реформ, а все революции начинались под этими флагами. Позже выяснилось, что все это провозглашается для узкого круга лиц. Пастыри оставались пастырями, бараны — баранами, но жить лучше хотели все, а Бехтеренко обходился малым. За это его ценили, как солдат который ест гороховый концентрат, без промаха стреляет. И не высовывается из окопа.

Вернувшись к себе, он велел разыскать отца Потапа. Это не оказалось утомительным: Подгорецкий дожидался решения премьера в гостинице.

— Здравствуйте, Подгорецкий, — приветствовал он его спокойно. — Отец Потап ноне? Что это вы так раздобрели?

— Удивлены?

— В цирк не хожу и ничему не удивляюсь. Маскарад зачем?

— К случаю, Святослав Павлович. Подушечку вместо животика для вящей убедительности подложил. Не стану же я упускать случай?

— Где Кронид? — напрямую спросил Бехтеренко.

— Как на духу, Святослав Павлович. Познакомился с отроком в его землянке, имел беседу о вере, только он обиделся на мое неприятие ведической веры, от злости выбил подпорку, и нас обоих задавило. С божьей помощью я выбрался.

— Может, с дьявольской? — намекнул Бехтеренко.

— Не важно, — ушел Подгорецкий от прямого ответа. — Я вор, но не убийца.

— А мальчик? Остался заваленный?

— Увы. Тем, кто замышляет меня убить, я руки не протягиваю. Фанатик он, натворит еще дел.

— Придется проехаться на место преступления. Из гостиницы не выходить, — распорядился Бехтеренко. — Послезавтра поедем.

— Согласен, — ответил Подгорецкий. — Тут и дождь кончится. Легче определить мою невиновность.

— Из гостиницы никуда, — напомнил Бехтеренко.

— Ни боже мой! — обрадовался Подгорецкий, а Бехтеренко сделал вид, что больше его этот хлюст не интересует.

«Хватит быть лохом», — сказал он сам себе и соединился с далеким островком в Тихом океане.

— Игорь Петрович, приветствую! Бехтеренко.

— Святослав Павлович! — пришел голос с дальних широт. — Здравствуй, родной! Как ты там? Жаберки выросли?

Стало легче от близкого голоса, пришедшего издалека.

— Проявился Подгорецкий, предлагает остановить дожди в обмен на казну, — экономно говорил Бехтеренко.

— И ты поверил масонам? — с сожалением сказал Судских.

— Я нет, а Цыглеев готов.

— Святослав Павлович, — вмешался другой знакомый голос. — Передай Цыглесву, пусть не клюет на мякину. Мы сделали расчеты, дожди прекратятся со дня на день. Теперь слушай внимательно: у нас побывал магистр ложи и глава Ордена Бьяченце Молли. Есть предположение, что Подгорецкий выкрал священные книги пророчеств. Срочно разыщи Пармена и Кронида.

— Нет их, — решился Бехтеренко. — Как бы Подгорецкий не порешил обоих. Послезавтра еду лично туда, где жил Кронид.

Восстановилось молчание, и казалось, будто рядом плещется океанская волна.

— Порадей, Святослав Павлович, — попросил Момот. — Сделай это важное дело и перебирайся к нам. Будь осторожен с Подгорецким, не давай ему брать в руки любые предметы.

Исполнительный Бехтеренко сразу позвонил Цыглееву и сообщил о дождях.

— А мы и сами с усами, — самодовольно ответил премьер. — На то есть умные машины и сговорчивые люди. А вы завтра с утра уходите в отставку.

— Спасибо, благодетель, — сказал Бехтеренко, положив трубку. Подгорецкий, стало быть, оговорил его уход с Цыглеевым. — Ну и сука! Мать родную продаст, жаль, имени ее не знает.

Надевая походный наряд спецназа, он знал, что за чем последует. Главное, одежда пока не жмет, тело не растолстело.

В гостинице министра пропустили беспрепятственно, знали в лицо и наряду не удивились.

У номера Подгорецкого он нажал ручку. Заперто. Открыть — не вопрос. Сразу за дверью лежала мокрая верхняя одежда Подгорецкого, а из ванны доносился шум воды и его веселый поющий голос.

«Пой, пой», — разрешил Бехтеренко и осторожно запер дверь ванной. Можно приступать к осмотру.

Долго искать не пришлось. Не зная, как выглядит искомая книга, он безошибочно определил: эта. Лежащая на столе в эбеновом переплете, с тускло мерцающими застежками, и другой такой просто не может быть.

Других и не было. Среди мелочей на столе он первым выбрал датчик, который носил Пармен и оказался у Подгорецкого. Взял пульт с мигающим зеленым индикатором.

«Нормально экипирован, — оценил назначение пульта. — Многоканальная связь с экстренным вызовом».

Пульт перекочевал в карман Бехтеренко. Пожалуй, все.

«Моменто!» — остановил себя Бехтеренко и не пожалел., взяв в руки авторучку. Взял ручку, получил энергопистолет. С ног валит с десяти метров. Маленькая записная электронная книжка.

«На потом».

Несколько золотников.

Один от других незаметно отличался. Бехтеренко пригляделся: тоньше, самую малость, и легче по весу. Знакомый с такими штучками, он нажал золотник с поворотом влево. Верхняя часть поддалась и открылась. Бехтеренко замер. Внутри, как на пульте связи, мерцал зеленый индикатор и рядом ждал своей очереди красный. У него взмокли руки. «Мал золотник, да дорог…» Карманная атомная бомба. Почище хиросимской. Аккуратно вернув крышку на место, он погрузил монету в самый дальний карман. Перевел дух и послушал у двери в ванной. Там пели и купались и, судя по настрою, завтра к нему не собирались.

Бехтеренко отпер дверь ванной и вернулся в номер. Сел в кресло, а фолиант спрятал за него. Приготовился ждать.

«На всякого мудреца довольно простоты».

Ероша волосы полотенцем, в номере появился Подгорецкий. Бехтеренко он сначала не заметил, но почувствовал сразу. Скользкие, как бы нехотя, шаги к столу, чтобы оценить катастрофу вблизи, один взгляд. Замер.

— Правильно, — кашлянул Бехтеренко. — Хрен в нос и танки наши быстры.

— Знаете ли вы, любезный Святослав Павлович, на кого подняли руку? — медленно повернулся на голос Подгорецкий.

— Не знал бы, не поднял бы.

— Переведем разговор из сослагательного наклонения в прямой, — предложил Подгорецкий, поворошив мелочи на столе.

— Дельно, — согласился Бехтеренко. — Мои вопросы, ваши ответы.

— Исключено.

— Тогда прощаемся, — с облегчением встал Бехтеренко. — Мне-то и не много требовалось.

Сунув пакет с увесистым фолиантом под мышку, он направился к выходу. Потап движение, рассчитанное на выдержку, воспринял спокойно. Подгорецкий — нет. В отчаянном прыжке — нога, обращенная в меч, — он метнулся к Бехтеренко. Красиво прыгнул. Его ждали. Увесистым фолиантом в лоб — отличная награда за мастерство в восточных единоборствах Как-то юморно все получилось, словно никакой нейтронной бомбочки в кармане, стреляющей авторучки, фолианта, который невозможно оценить.

«Что за жизнь такая, — защелкивая наручники, прозаично размышлял Бехтеренко. — За элементарным воришкой гоняться надо, с перестрелкой, с матами отчаяния, а тут букварем по башке, и князь тьмы лежит поверженный. В ванной красиво пел».

Подгорецкий пришел в себя.

— Очухался?

— Будь ты проклят.

— Когда ливень кончится? Молчишь? Тогда возьму миссию Бога на себя: завтра или послезавтра.

Заскрежетав зубами, Подгорецкий выдавил стон.

— Я умею читать такие книги, — насмехался Бехтеренко. Он хотел еще поиздеваться над Подгорецким, но скорее почувствовал во внутреннем кармане, чем услышал зуммер пульта.

Подгорецкий насторожился.

— Лежи, — по-приятельски успокоил Бехтеренко. — Сам поговорю. — Достал пульт и нажал на кнопку приема, предварительно отойдя на расстояние от Подгорецкого. — Да? — подделался он под тембр его голоса: была не была.

— Мне сообщили о ваших успехах. Не задерживайтесь. Используйте нейтронный вариант и возвращайтесь через Хатангу «Саламандрой» немедленно. Капитан в курсе, он ждет вас.

— Он знает меня в лицо? — рискнул Бехтеренко и услышал смех:

— Ваш дядя. До встречи на ковчеге.

Убрав пульт в карман, Бехтеренко подошел к Подгорецкому:

— Что делать-то с тобой?

— Убей.

— Не так воспитан. Подняться помогу, — сказал он сдержанно и усадил Подгорецкого в кресло. Руки за спиной в наручниках. Мысли не появилось, чтобы освободить его. Не тот зверь. «Не грех бы поговорить», — решил Бехтеренко, направляясь к дивану напротив.

Подгорецкий медленно поднялся за его спиной и резко метнулся к окну, опередив Бехтеренко. Звон и треск разбитого стекла, а в зияющую дыру ворвался ливень.

— Ну вот, — с досадой произнес Бехтеренко. Не хотел он такого исхода, но несчастье развязало руки.

Запиликал телефон в номере. Он взял трубку.

— Отец Потап, вы согласны принять пост и сменить вериги? — услышал он голос Цыглеева. — Свято место пусто не бывает и, как обещал, завтра с утра Бехтеренко отправляется в отставку. Надеюсь, вопрос разрешим по-джентльменски?

— А это кто как понимает джентльменство, — ответил Бехтеренко.

— Кто это?

— Министр до утра. А Подгорецкий в окно ласточку сделал.

— Знаете, что я с вами сделаю? — повысил голос до фальцета премьер.

Бехтеренко положил трубку. С этим ясно.

«Сучонок, родства не помнящий, — почему-то досадовал Бехтеренко. — Для меня в России места не осталось».

3 — 14

С лазурным пологом неба соперничало изумрудное покрывало воды, безмятежная идиллия царила в природе, солнце не плавило кожу, а щедро поливало ее ласковым теплом: первозданная тишина дополняла гармонию мира. И райская благодать была бы воочию райской, не торчи чертовыми рожками из глади вод пять рубок подлодок, не лежи крокодилами три эсминца и штабной корабль «Кронид». Флот маленький* но реальный и кусачий.

Эскадра принадлежала Момоту и охраняла остров, где находился Центр исследований Момота.

Остров окружало кольцо рифов, и новичку он казался издали миражом в пустыне с его тремя лесистыми горами и желтизной широких песчаных пляжей, всего лишь оптическим обманом в пустыне океана — до того он был хорош в своей райской первозданное.

Три горы симметричным треугольником скрывали от глаз внутреннюю долину, зеленую и просторную, с посадками ржи и пшеницы, овощами и фруктовыми деревьями. Там же располагались комплексы Центра. Все скроено компактно и прочно, сообразно характеру Георгия Момота с двойным дном: подземные кладовые напичканы едой и топливом, водой и оружием. Антенны разнообразных форм говорили о связи со всем миром и перехвате связей всего мира. Здесь готовились к уединенной жизни и даже к потопу был готов хозяин острова, мог спокойно дожидаться голубя с оливковой ветвью в клюве на прекрасном непотопляемом ковчеге из лучших сталей, с современнейшим навигационным оборудованием.

Это и был самый настоящий ковчег, отстроенный ко второму пришествию воды.

Деньги России очень удачно поработали здесь по созданию коммунизма на отдельно взятой территории, еще и вернулись к Момоту с прибылью. Впрочем, ничего удивительного: такие райские островки создавали все российские вожди исключительно для себя, с надежной охраной, устойчивым климатом и запасом самых необходимых вещей. Вот только растраченные на это средства не вернулись. К Ленину — произведения искусства и церковная утварь, к Сталину — люди, легшие костьми под Норильском и на Колыме, к Брежневу — нефть, утекшая на чужие войны, к Ельцину — сама российская земля. Вождей вечных нет, как нет и земли вечной: от материков остались острова и островки, от людей — каннибалы и импотенты. Никто больше не хотел строить, а ломать было нечего — люди со страхом дожидались потопа, ежедневно помечая на мерных рейках приближение воды, думая при этом: повеситься или побарахтаться еще?

Не так мрачно. Та ще Канада не сгинела, Сибирь, Индия и деревенька Неелово. И княжество Монако уцелело. Островок Георгия Момота, который принадлежал только ему: отделившись от России, считался независимым государством. Хоть Момотянисй назови, хоть как, только завоевать его чужим было неспособно.

Когда Цыглеев прозрачно намекнул Момоту, что не грех было бы наладить на островке отдых для изнуренных сплошными ливнями трудящихся, то бишь самого Цыглеева и ближайшего окружения, Момот ответил: нет, батенька, Центр закрытый и посторонним здесь делать нечего. Какой же я посторонний? — возмутился Цыглеев. Я премьер-министр великой державы! Захочу и совсем заберу остров под свою юрисдикцию. Это составная часть России! Так уж и заберете, уважаемый премьер непонятно чего? А хотелки хватит? Да я вас туда-сюда! — обозлился Цыглеев, а Момот спокойно обозначил позиции: сюда у вас солярки не хватит доехать. Здесь тепло и яблоки, и про дым отечества не надо говорить, вы нас сами выперли. А будете еще употреблять обидные слова по космической связи, отключим се совсем. Для правдивости слов Момот на час блокировал спутники связи, и Цыглеев угомонился. Хотел перехватить Бехтеренко, чтобы шантажировать Момота, но прозевал бывшего спецназовца и министра, а тот в Хатанге сел на подводную лодку и был таков. Как в воду канул. Именно так все и было. Святая правда.

Итак, с лазурным пологом неба соперничало изумрудное покрывало воды, безмятежная идиллия царила в природе, а вблизи острова всплывал шестой атомоход и на самом острове готовились торжественно встречать генерала Бехтеренко, доставившего островитянам бесценный дар, «Славную книгу».

— Нашего ареопага прибыло! — обнимал его Момот. — С долгожданным прибытием, Святослав Павлович.

— Слава, дорогой, как я рад тебя видеть! — вторым обнимал Бехтеренко Судских, а следом развел руки для объятий Луцевич:

— Я счастлив!

— Тамура-сан? — застыл он перед очередным желающим обняться. — Вот уж чего не ожидал, так не ожидал. Здравствуй!.. — Обнялись, отстранились для лучшего обозрева. — Но было же сообщение о вашей гибели!

— Ход, дорогой друг. Всего лишь ход. Зато не искали. Тут много неожиданностей, — скромно посулил японец.

Вагончик подвесной дороги увез островных вождей в долину и замер у красивого белоснежного здания. Оно сегментом занимало одну сторону долины, с другой размещалось абсолютно похожее, как две половинки сливы.

— Тут мы живем и трудимся, — указал на него Момот. — Твои апартаменты на двадцатом этаже.

— А гам, — указал Луцевич на противоположное здание, — учатся те, кому надо учиться.

— И что там? — поинтересовался Бехтеренко.

— О, Слава, там главная цитадель будущего мира, — счастливо ответил Судских.

— Лаборатории?

— В какой-то мере, — пояснил Луцевич. — Школа, детский сад, колледжи. Кстати, ты не женат?

— Времени не хватало, Олег Викентьевич, — застеснялся вопроса Бехтеренко.

— Это, брат, ты зря. Каждой твари по парс, прости прямоту библейского наказа.

— Женим безо всякого, — вмешался Момот. — По законам нашей республики каждый гражданин обязан быть женатым.

— И Тамура-сан женился? — не поверил Бехтеренко.

Тамура развел руками: увы.

— Мы ему такую японочку нашли! — подхватил Луцевич. — Персик! Так что выбирай себе невесту.

— Староват я, — совсем застыдился Бехтеренко.

— Лишь бы не импотент, — подчеркнул Судских, и Бехтеренко обиделся:

— Понял. Не подведу.

Меняя тему, он спросил:

— Здесь только русские?

— Все, Слава, — отвечал Судских. — Въезд никому не запрещен, однако отбор тщательный. Проверка способностей на детекторе.

— И главная, — вмешался Момот, — на исключительность. Любой кандидат обязан доказать свою состоятельность в знаниях, в физическом развитии, способности создать для потомков полезное.

— Я вам не подойду, — погрустнел Бехтеренко.

— Кто это сказал? — подошел ближе Тамура. — Ты привез величайшую книгу, свою миссию перед потомками ты выполнил сполна.

— И ты из нашей команды, — подчеркнул Момот. — Автоматически входишь в Совет старейшин острова.

— Когда женится, — ухмыльнулся Луцевич. — Как, думаешь, гормональную профилактику надо проводить?

— Да ну вас, — покраснел Бехтеренко.

Испытывая к друзьям теплые чувства, он не мог избавиться от впечатления, что на острове существуют жесткие правила и похож он больше на инкубатор. Прекрасный фасад, прекрасные условия, как для кроликов. Грусть по залитой дождями России пробивалась с самого донышка на поверхность.

«Чего это я раскис? — одернул себя Бехтеренко. — Меня приняли чуть ли не с королевскими почестями, а я сопли распустил. Давай, солдат, становись в строй и меньше о себе думай».

Он постарался отогнать от себя меланхолию.

— На всей планете отыскался уголок, где можно подсушить и погреть косточки, — с веселостью сказал Бехтеренко.

— Еще один есть, — ответил Момот, и по интонации голоса Бехтеренко понял, что еще один остров Момота не устраивает. — В Атлантике масоны обосновались, проявились-таки воочию. Негде прятаться, голову морочить некому. Живут по законам монашеского братства, воспитание в духе аскетизма и непримиримости к проявлению дружеских чувств к остальным живущим. Сатанисты, одним словом. Орден, подобно нам, создал на острове средства защиты и нападения. Схватку за обладание «Славной книгой» мы у них выиграли, но это не победа.

— Основное боище пока впереди, — подсказал Судских. — Так просто не разойтись, миром не поладим. Наши эсминцы и атомные субмарины лет пять протянут, самолеты и вертолеты того меньше, поэтому долго ждать не придется. Топлива не хватает, — пояснил он. — А подводные атомоходы, их и наши, попадая в зону защиты, выходят из строя. Понял, Слава, куда нас дядя Триф завлек? Помнишь, с чего началось? С невинных забав — был Христос или нет?.. Раньше бы знать, куда забредем.

— Не пора ли к столу? — прервал Судских Момот. — Соловья баснями не кормят.

— А поят хорошим вином, — подсказал Луцевич, и Бехтеренко, взглянув на него, отметил сизые подпалины на щеках.

«Эге, — закралась мысль, — а не запивает ли наш славный профессор? Этого еще не хватало».

Луцевич перехватил взгляд и шепнул на ухо:

— Слава, не так все мрачно.

За столом разговор невольно соскользнул на прежнюю тему. Поднимая тост за Бехтеренко, Момот первым напомнил о ней:

— Благодаря тебе, дорогой Святослав Павлович, мы получили нужнейшую лоцию жизни. Вместе с расшифровками Библии, моим скромным вкладом, заслугами Игоря Судских, Олега Луцевича и Хисао Тамуры мы получили возможность справиться с будущим. Но не с настоящим. Орден присутствия соперников не потерпит. Надо бьггь начеку, чтобы уничтожить масонство раз и навсегда.

— А такое у них есть? — задал вопрос Бехтеренко и под взглядом присутствующих выложил перед собой золотник. — Маленькая нейтронная бомба, — обвел он всех торжествующим взглядом. — У Подгорецкого изъял.

К монете не прикасались, но осмотрели внимательно.

— Наверняка, Слава, — обескуражил Судских. — Если диверсанта снабдили такой, в арсеналах Ордена есть штучки похлеще.

Бехтеренко приуныл. Будто рассказал непристойный анекдот.

— Понимаешь, Святослав, у них и у нас подобные штучки водятся, но есть и средства подавления. Здесь создана точная копия установки из Арзамаса-2. У них не хуже. Между нами воинствующий нейтралитет. Пока, — уточнил Момот. — Кто вырвется вперед, тому и ставить точку.

Выпили наконец за здоровье пятого члена Совета старейшин, и Луцевич попробовал сменить тему:

— Слава, что нового о Парме не и Крониде?

— Ничего, — опустил голову Бехтеренко. — Пармен умер, это точно, казаки видели, а Кронид исчез. Ради поиска Кронида я задержался с отъездом. Всю низину просветили, землянку нашли, а там никого. Выполз. И как сквозь землю.

— Как сквозь землю, — эхом откликнулся Судских. — А следы книг? Их должно быть шесть. Пять книг и шестой свиток «Тишайший свод». Опись делал отец Воливача, как значилось по архивной документации. Названий никто не знал — кто мог знать в ГУЛАГе древнсславянский? — но описание книг было. Из-за смерти Сталина о них забыли, а позже лет пятьдесят всс разведки мира пытались разыскать эти книги. Помнишь Мойзсса Дейла? — Бехтеренко кивнул. — Мойзсс Дейл каким-то путем вычислил нахождение книг в Сибири и отправился туда инкогнито. Его нашли мертвым в тайге, неподалеку от нынешней Орианы. Замерз. А направление держал верное. Я думаю, Кронид унес их с собой.

— Но куда? — спросил Бехтеренко. — Подгорецкий забрал у него датчик, и следы оборвались.

— Дай Бог ему выжить, — вздохнул Судских. Его вина за исчезновение Кронида была самой ощутимой. — Это на нашей совести.

«Где ж вы раньше были? — вертелся на кончике языка вопрос у Бехтеренко. — Убежище отгрохали, а о людях забыли».

Опередил Луцевич. А может быть, избавил от вопроса:

— Гречаный сюда не собирается?

— Не желает, — отчетливо произнес Бехтеренко. Обидный вопрос вылился в откровенный ответ. — Поделил с Новокшоновым границу и круто разбирается со всеми налетчиками на казацкие станицы. Никого не щадит. За одного обиженного станичника сжигает все поселение обидчиков. Всех.

— Вот и конец идиллии о духовном возрождении России, — огорченно промолвил Судских.

— Еще нет, — возразил Момот. — Придется начинать с нуля.

— Жора, — повернул к нему голову Судских. — Сколько можно начинать с нуля? Всякий раз мы надеемся, что новая жизнь будет идеальной, дети умны, а жены верны.

— Не по мне такие вопросы, Игорь, — холодно ответил Момот. — Я свою миссию выполнил. У русских издревле самоистязание выше ответственности. Хоть сейчас не разводи мокроту. Ты ничего не придумал и ничего не сделал, так не мешай мне делать.

— Друзья, — остановил назревающую перепалку Луцевич, — все мы одинаково виноваты в происходящем. Поменьше слез за праздничным столом и побольше отваги в бранный час.

— За это стоит выпить по полной, — поддержал Бехтеренко. Луцевич ему подмигнул.

— Верно, — присоединился молчавший до этого Тамура. — Не будем рвать постромки на прямой дороге.

«А Тамура преуспел в русском, — отметил Бехтеренко. — Человек со стороны видит больше и лучше. Вот бы кому ввериться».

На другой день, отоспавшись всласть, Бехтеренко отправился побродить по острову. Судских принес ему ворох летней одежды и визитку, которую прищепил на клапан карманчика рубашки апаш, а в карманчик вложил миниатюрный радиотелефон.

— Проход разрешен везде, Слава. Тут твой дом, где ты старший, — напутствовал он.

В белых шортах и рубашке с короткими рукавами Бехтеренко первое время чувствовал себя неловко, стесненно, словно голый. После российских непрерывных ливней, когда одежда мгновенно набухала от влаги, было непривычно даже прикасаться к своему телу: а вдруг обжечься можно?

Он по прямой направился к противоположному зданию, где слышались детские голоса. Это не был гомон, привычный для игровых площадок, а стройное пение без аккомпанемента.

Первая встречная девчушка поздоровалась с ним и независимо отправилась дальше.

— Как тебя зовут? — окликнул ее Бехтеренко.

Она развернулась и подошла к нему.

— Меня зовут Джуди, я дочь коммандера Эндрю Полетта и Сары Берстайн. Мой папа старший офицер атомохода «Ариец», а мама оператор внешней защиты, — очень обстоятельно ответила она, и Бехтеренко умилился.

«Да ей от силы три годика! — поразился он. — Ну и воспитание!»

А Джуди продолжала отвечать:

— Мне три с половиной года, я учусь в приготовительном классе первой ступени.

— И чему же ты обучаешься? — спросил Бехтеренко с улыбкой, которая стерлась, едва девочка заговорила:

— Я обучаюсь дыхательной гимнастике, логическому мышлению и языкам. Сейчас я свободно говорю на испанском, английском, русском, а к моменту поступления в первый класс должна освоить китайский и хинди.

«Ни хрена себе! — чуть не произнес вслух от возбуждения Бехтеренко. — Да у них одни вундеркинды здесь собраны?»

— К школе второй ступени я должна говорить на десяти языках, — добила его девчушка.

— Зачем так много? — нашелся с вопросом Бехтеренко.

— Это не много. Норма к совершеннолетию — двадцать языков. Семь основных и тринадцать по выбору. Они понадобятся тогда, когда мы вернемся на родину.

— Где ж ты родилась?

— Здесь. А папа с мамой из Соединенных Штатов. Папа англосакс, а мама еврейка.

— А в какого Бога ты веруешь?

— В Бога не веруют. Он во мне. Если я умница, мой Бог добр и справедлив. Религии не существует вообще.

Дитенок в самом деле был толковым.

— Ты умница! — похвалил он, и девочка просияла от удовольствия, присела в книксене.

— Я так благодарна вам, Святослав Павлович! Я могу занести вашу похвалу в свой послужной дневник?

— Да заноси куда хочешь, но откуда ты знаешь мое имя?

— О вашем прибытии сообщила вчера служба оповещения острова, а на вашей пластиковой карточке указаны все данные.

«Мы чужие в этом молодом лесу, — вспомнил чьи-то стихи Бехтеренко. — Это что ж е ними будет лет эдак через двадцать?»

— Если у вас нет ко мне больше вопросов и просьб, я могу идти играть в мяч? — угадала Джуди его замешательство.

— Конечно, деточка!

— Я Джуди Полетт и взрослый человек, — поклонилась девчушка с серьезным видом и пошла своим путем.

Смотрел ей вслед Бехтеренко с открытым ртом. Он закрыл его, когда увидел идущих навстречу двух юношей лет по пятнадцати. Ловить ворон члену Совета старейшин как-то неловко.

— Подскажите, как пройти к школе первой ступени? — спросил он первое пришедшее на ум.

Один из них, постарше, мельком глянул на визитку Бехтеренко и, кивнув, ответил:

— Охотно, Святослав Павлович. Это просто. Школа первой ступени располагается на втором этаже, у каждого учебного зала портреты выдающихся представителей данной науки, которую здесь изучают. Отвечал вам Сергей Стахов, ученик школы второй ступени. Мне двенадцать лет.

«Господи, как же я найду выдающихся деятелей? Дай бог Ломоносова узнать или Джоуля-Ленца!» — ужаснулся Бехтеренко, пропустив мимо ушей, кто родители Сергея.

— А Ломоносов у какого класса? — спросил он.

— У зала, — вежливо поправил юноша. — Это энциклопедист и мыслитель. Его портрет висит у зала философии. Готов сопровождать вас, — четко кивнул Сергей.

— А тебе никуда не надо?

— Надо. Но я обязан выполнить любое поручение старшего, потом отработать потраченное время.

— Спасибо, дружок! — решительно запротестовал Бехтеренко. — И блеснул осведомленностью: — Можешь занести благодарность в свой послужной дневник.

— Благодарю вас, Святослав Павлович. Нам баллы выставляют за дело, а младшим за воспитанность.

«Такие дела, дядя Слава, — почесал затылок Бехтеренко. В школу идти как-то расхотелось. — Еще за дурака примут. Осталось только невесту подыскать: не хочу учиться, а хочу жениться».

Он свернул на боковую дорожку влево и вышел к спортивной площадке, где девушки парами играли в бадминтон. При его появлении они игры не прервали, но трое наблюдающих поклонились ему учтиво.

«Хороши девки, — оценил стройные ноги и высокие груди Бехтеренко. — Но не мои».

— Почему вы так считаете? — ответила одна из наблюдающих остолбеневшему Бехтеренко. — Каждая из нас готова составить вам компанию для отдыха или пару на всю жизнь.

«Подбери челюсти!» — сам себе приказал Бехтеренко.

— Если вы читаете мои мысли, — собрался он с духом, — что остается мне?

— Бьггь мужчиной, — без рисовки ответила она. — Меня зовут Хелена Кажешкова, я чешка, мне двадцать лет, я не замужем. Здесь я тружусь преподавателем сенсорики в колледже.

— Вы мне лучше вот что объясните, — попросил Бехтеренко, и девушка наклонила к нему голову. — Дети отвечают как по писаному, а почему взрослые так не могут?

— Святослав Павлович, — с улыбкой отвечала Хелена, — нормы языка должны быть одинаковы для всех. Это организует мыслительный процесс в нужном направлении. Вы пока не знакомы с моторикой нашего обучения, но привыкнете. Вы готовы сделать меня избранницей? — спросила она неожиданно, и Бехтеренко опешил:

— Это как?

— Очень просто. Я помогу вам быстрее привыкнуть к укладу нашей жизни, и мне пора рожать детей.

У Бехтеренко шарики зашли за ролики. Подобной откровенности он не ожидал. Как во сне он попрощался с Хеленой.

«И кажется, пообещал ей встретиться с ней вечером. Мама моя, куда я попал? — пытался разобраться в себе Бехтеренко. — Бардак не бардак, ГУЛАГ не ГУЛАГ. Ничего не понимаю! А может, откровенность лучше условностей? Ничего не соображу!»

Его размышления прервал мышиный писк радиотелефона:

— Слава, — узнал он голос Судских, — подойди в башню. Это тридцатый этаж, тебя встретят.

— Иду, — по-солдатски ответил Бехтеренко. Это понятно.

На тридцатом этаже в обе стороны открывались безбрежные океанские дали, овевал свежий ветерок. Хотелось постоять, но провожатый вел его в стеклянную башню торопливым шагом. Внутри Бехтеренко ожидал весь ареопаг.

— Святослав, — обратился к нему Момот. — Тут заклятые друзья наши хотят с тобой перемолвиться. Магистр Ордена Бьяченце Молли.

— На какой предмет? — уточнил Бехтеренко.

— Магистр хотел бы удостовериться, что ты жив, здоров и букварь жизни привез. Нам не верят.

3 — 15

Бьяченце Молли порядком разгневала телефонная беседа с соперниками. Книга, которая была уже в руках, попала к чужим, и еще горше — бесславно погиб верный рыцарь Ордена.

Прежде масонство, покрытое плащом таинства, с кинжалом под полой, с атомной ракетой под плоскостью, везде распростерло свою власть, и каждый, облеченный доверием ложи, мог не опасаться за свое настоящее, будущее и прошлое. Одному было что прятать в прошлом, и ложа укрывала эти прегрешения, другой рвался в будущее, и ему предоставляли белого коня под царским чепраком, третьи прозорливо угадывали будущее, тогда их вели по коридору тайны сильных мира сего, проверяя суровостью и неприхотливостью, — первая примета мудрого.

Таким был Подгорецкий, рыцарь Ордена Черной Печали.

Глупые, глупые людишки, понапридумывали историй о мистических обрядах масонов, о жестоких казнях и тайных убийствах. От зависти все, от невозможности умерить чрево и пройти коридором мудрых, дабы попасть в среду избранных. Как брать туда из толпы умствующих, если он ни талантом, ни умом не блещет? Зачем Ордену балласт? Здесь каждый на своем месте, движение шестеренок поднимает избранных по ступеням, и остановить механизм никому не дано. Здесь обязательства низших перед старшими и круговая порука: один за всех, и все за одного. И никаких тайн, одна посвященность.

Подгорецкий пожертвовал младыми годами, отдал их на восхождение по ступеням Ордена, презирая здоровье и уют, но подошло время утвердиться на верхней площадке храма Вечных, как вдруг случай унес его жизнь, сдул с последней ступени.

И горше было, и пуще разливалась желчь оттого, что утрачена, и пожалуй, навсегда, «Книга Судеб», желанная и недосягаемая. А «Славная книга»? А «Книга Жизни»? «Мать зеркал»? «Елимох»? «Тишайший свод»?

Вооруженные самой современной техникой, программисты Ордена могли обсчитать любую, самую запутанную ситуацию, правильно расположить силы, чтобы не перевернуть земной шар. Орден имел точку опоры и никогда ею не пользовался. И мегабайты памяти не могли дать того наслаждения, какое открывалось строчкой из «Матери зеркал».

Кто сказал, что масоны — дьяволисты? Кем был Христос, если появился Антихрист? Глупые людишки: разве дать им возможность жить по велению сердца и освобождаться от пут — дьяволизм?

«Как быть, как быть?»

Почти одновременно с соперниками они высчитали срок окончания ливневых дождей.

«Что же дальше, что дальше?»

В ближайшие дни ему на стол положат график изменения уровней мировых вод, но как же теперь не в его пользу изменится скорость принятия решений!

«Что же делать, что же делать?»

Бьяченце Молли вышел на террасу верхнего этажа громадной обители Ордена. Похожая на корабль, она и была кораблем, ковчегом участи, готовым в любую минуту всплыть над бездной и устремиться туда, где явится голубка с оливковой ветвью прощения, знаком окончания гнева Творца. В этом он перехитрил Момота. С вершины площадки он часто любовался, как слуги Ордена взращивали на полях острова сочные плоды и тучную пшеницу, пасли скот и стригли овец, — идиллическая картина братства и взаимопонимания. А вечерами магистр любил слушать песнопения братии, которые добирались до потаенных уголков его души.

Краем глаза он отметил появление на террасе своего верного помощника отца Игнасио. В горькую минуту своей жизни, когда разрослась в его груди жаба, он не оставил своего предназначения — быть тенью магистра. Бьяченце Молли усыновил его в младенчестве, едва темечко новорожденного указало на выдающиеся способности.

— Игнасио! — позвал магистр, и помощник приблизился за спиной. — Как бы ты поступил, Игнасио? — просил совета магистр у посвященного помощника.

— Я думаю, великий магистр, следует возобновить поиски юнца, отмеченного знаком Всевышнего. Он жив. Наш рыцарь допустил промашку, понадеявшись на тяжесть сырой земли. Для выученика великосхимника Пармена труда не составило выбраться наружу. Жив он. И тайну познал. Книга была раскрыта на середине, а святая святых располагается в первой части древних книг таинства. Найдем Кронида, узнаем искомое.

— Узнать тайну от ученика Пармена? — спросил магистр. — Сомневаюсь, Игнасио.

— Надо найти мальца, — терпеливо повторил Игнасио. — Полагаю, он ищет тех, кому можно доверить ведическое таинство.

— Не пора ли Дронову действовать? — просил совета магистр.

— Он вступил на последний пролет и готов принять рыцарский сан. Однако сыроват. Сложен для рыцарских доспехов.

— Нет там других, Игнасио! Ах, зачем Подгорецкий снял датчик у мальца!

— За это и поплатился.

— Не жалеешь? — искоса поглядел на помощника Бьяченце Молли: Игнасио был дядей Подгорецкого.

— Нет, великий магистр. Я вычеркнул его из памяти. Одна ошибка порождает другую. Не ошибись он с ладанкой, к нему не подкрался бы коварный Бехтеренко.

— Ты прав, — удовлетворенно кивнул магистр. — Передайте Дронову нашу волю, пусть действует.

Дронов получил известие под утро. Привыкший часов до трех ночи заниматься делами, он как раз собирался улечься в постель. От Бехтеренко он знал, что Кронид не погиб и блуждает нынче по водам и весям России неприкаянно. Искать его на просторах — что иголку в стогу сена. Однако вместе с ним блуждают по некогда могучей державе другие нищие и обездоленные, толпой и в одиночку. Везде им вода и бескормица, они умирают в пути, их убивают банды молодчиков. От них можно узнать о Крониде.

«Вокруг столицы ему блуждать нет смысла, — размышлял Дронов, вырабатывая план. — Тут он никому не нужен, заступники далеко, и единственным приютом Крониду могут быть сподвижники по ведической вере, старообрядцы».

Разложив на столе карту, Дронов нарисовал окружность вокруг Орианы с радиусом километров двести. Дальше Кронид не дошел.

«Куда он двинется? На север? Нет смысла. На юг? Нечего там делать. На восток? На восток… Не пойдет он туда. Пойдет он в общину ведистов. Где у нас ведисты? — подсел он к компьютеру. — Ясно: ближайшая к нему крупная община поклонников Ория была в Беломорье. При затоплении ушла за Северные Увалы к горе Денежкин Камень. Нелюдимы, чужих в общину не пускают, единоверцев определяют по тайным знакам», — припомнил Дронов по прежним сводкам.

«Если я прав с маршрутом, быть мне под солнцем. Ошибусь, и здесь мне не бывать. Жизнь маетная».

Ливни кончились, но в воздухе держалась водная взвесь. От сырости обрушились сразу два здания. Обещанное просветление не наступало. Цыглеев рвал и метал, и до того он был смешон без власти, без верных друзей, молодых, как он, глупых, каждый по-своему. Многие забросили службу, кололись по-черному, сходили с ума, оголодавши. Кто похитрее, разворовывали провиант.

Дронов подумывал дать деру к казакам, но Орден держал его здесь, и он мок вместе со всеми, разглядывая изъеденные грибком ступни.

Когда-то он опрометчиво поверил в могущество Ордена. Хотелось быстрее к вершинам власти. Его не обманули. Но до чего тяжела шапка Мономаха!

Путешествие за Урал улыбалось ему кисло, но уму отчаянно хотелось в рыцари Ордена, и через день он вышел из города к Ульдыкскому перевалу. Сухая и плотная одежда вселяла уверенность, сверхпрочные сапожки, запасы-припасы составляли одну компанию, идущую к лучшей доле. Оно и лучше в пути, чем мокнуть на месте. Человеки приспособились и к хлябям небесным: у нечастых новорожденных не зарастали жаберки. Впрочем, у молодых хозяев России, изнуренных наркотиками и гнусным питанием, пора рождаться дракончикам. Эволюция вела к земноводным. Дронов к земноводным и рептилиям не хотел.

С вершины перевала он попрощался с новой столицей, на которую возлагал большие надежды последний президент Гречаный. Молодым всегда хотелось порулить самостоятельно, быстрее вырваться на простор. Вырвались. Но поздновато.

«А кто бы их выпустил, — размышлял идущий Дронов, — будь в сиськах России-матери молочко? Прощайте, товарищи, с Богом».

И так был велик гнев Господень, что стал он одну сторону планеты поджаривать, а другую топить. Гнев этот копился со времен расщепления ядра, до расщепления единой тайны в Армагеддоне-2. Доигрался, человечек.

«Права Церковь, по жопе надо каждому давать, кто выше крыши нашей бани забирается. А розги надо брать фасонные, чтобы после каждого хлопка заповедь на заднице проявлялась: не убий, не укради. Что там еще? В тайны ядра не лезь, на самолетах не летай. Вот, забыл: не пи́сай против ветра!»

Сыро в точиле Господнем и пакостно.

Отрешившись от грустных мыслей, Дронов кинул взгляд на город-неудачник и успел поймать момент, когда осела и расползлась резиденция премьер-министра, последнего правительства России.

«Наверное, с обитателями», — беспристрастно подумал он.

И будет удивительно дальним потомкам найти останки предков целехонькими и невредимыми и гадать долго, что же произошло во времена доисторические, какая сила запечатала для них посылку?

Никакая. Элементарная глупость и наглая самоуверенность, что нам нет преград ни в море… а суши практически нет. Есть преграды, еще какие. Ибо на винтовой лестнице ДНК есть запретная двадцать четвертая ступень.

Аминь.

«Вовремя я смылся», — похвалил себя Дронов и начал спускаться с перевала.

Занятый скользкой тропой, он сразу не сообразил, почему легче дышится, а ноги увереннее находят прочное место.

Ливень прекратился! Дождя нет, и морось исчезла!

Он поднял голову к низкому небу. Ветер рвал облака в клочья, они стремительно разлетались, словно чья-то остервенелая рука спешила добраться до глубин небес. Наконец стали проявляться просветы голубого, и ликующая радуга навела мост на пути Дронова. Он обернулся, боясь, что его лишат долгожданной радости, и, как только что, успев увидеть оседающее здание резиденции премьера, глаза ухватили в последний момент узенькую радужку-змейку, оранжевую с голубовато-лиловым.

«Это еще к чему? — недоумевал он, протирая глаза. Змейка не появилась больше, чистое небо искрилось светом, и солнце съедало посторонние цвета. — Почудилось?»

Пусть будет — почудилось. Да здравствует солнце!

Из необходимых в пути предметов Дронов взял основной для нынешних времен — складной подвесной моторчик и резиновую лодку. Моторчик работал на сухом газе. Передвигаясь подобным образом, он перехватит Кронида в середине пути. Кронид не экипирован соответственно премудростям цивилизации.

В пути ему мало попадалось живности. Редкие птицы, отвыкшие радоваться солнцу. Истосковавшимися голосами они выкликали свою пару и долго прислушивались, отчего симфония жизни звучала слабо, отдельными инструментами. На земле в обилии прыгали лягушки, ползали ящерки. Редкий случай, когда пробегала мышь. Ей Дронов радовался как родной.

Речками, протоками, каналами и морями он двигался-на запад и с удовольствием ступал на просохшую землю для ночлега. Костер вспыхивал яркий, потрескивал, не чадил, изжаренная рыба не отдавала сыростью. Спать на лапнике было приятно, и, просыпаясь поутру, он ощущал приток сил в теле и готов был идти дальше.

На второй месяц пути он обратил внимание, что становится по ночам теплее, а днем жарко, и солнце царило в небе непрестанно, хотя был ноябрь и хотелось осеннего дождичка. Изредка ночами доносился до него приглушенный грохот, будто бы отдаленные грозы ярились где-то, но молний не появлялось, лишь во сне его укачивало вдруг. Он просыпался, прислушивался. Ничего. Опять почудилось.

— Что происходит? — спросил он, связавшись в очередной раз со штаб-квартирой Ордена.

— Ничего особенного, — ответили ему. — Налаживается причинная связь вещей. Продолжайте поиск.

Тогда, от одиночества и желания слушать человеческий голос, Дронов поведал о радуге-змейке. Вместо привычного голоса Игнасио с ним заговорил сам великий магистр.

— Вы точно видели это?

— Абсолютно точно. Только посчитал, что мне почудилось.

— Когда это случилось?

Дронов высчитал день, когда прекратился дождь. Последовала пауза, и он подул в микрофончик.

— Брат Геннадий, подберите ровную площадку для приема самолета, сообщите нам и выставляйте радиомаяк. Задание отменяется. Скоростной перехватчик будет за вами через шесть часов. Постарайтесь уложиться.

Он не спросил, ради чего такая спешка: не принято переспрашивать великого магистра, только пожал плечами недоуменно.

Дронов взобрался на пологий склон, с его верхней точки обозрел окрестность. Километра за два налево ему приглянулась ровная полянка почти прямоугольной формы. Судя по всему, за ним выслали перехватчик с вертикальным взлетом. Посадочная площадка вполне подойдет. А вправо от полянки он сразу увидел озеро и что-то похожее на жилище у самого берега. Он даже фигурку разглядел, и — разрази меня гром, если это была не женщина! Его неудержимо влекло вправо, но ослушаться он не посмел: время отмерено, овцы посчитаны, и — разрази меня гром! — на женщин времени не оставалось. Если в такую даль отправили за ним перехватчик, значит, есть дела, где женщинам места не остается. Раньше было нельзя, теперь поздно.

Спустившись со склона, он зашагал к поляне, насвистывая маршевый мотивчик. Рюкзак за спиной и выкладка не тянули, шагать было весело и не страшно. За него думали.

Мотивчик пришлось оборвать, едва он отшагал по равнине метров сто, не более. Плотно растущая трава, какой-то вымахавший до трех метров осокорь мешал двигаться, а почва под ногами проседала, мешая двигаться ходко, зачавкала жадно.

«Болотина!» — отпрянул назад Дронов. Напрямую к полянке хода нет. А дорога в обход по топкому месту займет часа два. Быстро он продвигался к этой точке, отмахал играючи до тысячи километров, а тут продвижение замедлилось до черепашьего и ничего придумать нельзя: руки и ноги остаются человеческими.

На обход болота ушло полных три часа. По высоким кочкам и буйным зарослям травы. Рюкзак и выкладка стали обременительны, а он всю теплую непромокаемую одежду уложил в рюкзак, двигаясь в шортах и майке-безрукавке, изрядно порезался, и тело саднило от глубоких порезов, так он спешил. Пришлось облачаться, как в скафандр, в защитный комбинезон, надеть сапожки и перчатки. Сразу стала донимать духота, и на край полянки он выбрался почти обессиленным и свалился на траву бездыханным.

Контрольная стрелка хронометра показывала, что до прибытия самолета оставалось чуть более двадцати минут. В штаб-квартире считали с предельной точностью, на этом строилась любая тактика — точность и беспрекословное исполнение.

Дронов извлек из карманчика рюкзака радиомаяк и запустил его. Пора осмотреться и доложить о себе.

Поляна оказалась искусственным прямоугольником, крышей какого-то подземного хранилища. Она поросла мелкой травой очень ядовитого цвета. Кое-где торчали грибки вытяжных вентиляторов, лючки и люки. Ступая осторожно, Дронов прошел в глубь полянки, и с каждым шагом его одолевало беспокойство. Покрытие оказалось крайне ущербным, частично куски бетона провалились, обнажив арматуру. Из таких дырок тянуло неприятным горчичным запахом. Случайно Дронов обратил внимание на свои сапожки: черный полиэтилен облез до белизны.

— Мать моя женщина, черт бы меня побрал! — ужаснулся Дронов и, не разбирая пути, побежал прочь. — Бинары!

Он попал на заброшенный склад отравляющих веществ, сам того не желая. Он не ошибся. Черт сидел в подземелье.

Когда-то в России засыпали в хранилища больше отравляющих веществ, чем пшеницы. Покупное зерно съедалось быстро, адская морилка хранилась десятилетиями и устойчиво прибавлялась. Одних рук не хватало для уборки урожаев, другие забывали отрывать за подобную осмотрительность. Одни сгорали в битве за урожай, другие к битвам готовились, не дождавшись, уходили на пенсию и получали ее исправно.

Когда-то Россия пол-Европы кормила своим зерном, ее уважали.

Звук реактивных турбин Дронов услышал издалека, но самолет появился неожиданно, как чертик, опередив свой звук и попытки Дронова связаться с Орденом. Перехватчик завис над площадкой с изумрудной зеленью. Пилот развернул клюв перехватчика в сторону Дронова, который отчаянно махал руками, и показал ему большой палец. Дронов замер в ужасе. Свист турбин стихал, амортизаторы шасси оседали, секунды сжимались в томительную паузу, и, как только. никелированные амортизаторы убрались в стаканы шасси, перехватчик, словно подстреленный ястреб, рухнул оземь и почти следом исчез под кровлей.

— Господи, помоги! — пришел в себя, завопил Дронов. Вместе с рухнувшим в преисподнюю самолетом рушились его честолюбивые планы, рушилась лестница восхождения, по которой уже не взойти. Он чувствовал это всеми фибрами души, и в тяжелый час душа обратилась к последнему прибежищу: — Господи!..

Истошным голосом орал снизу пилот и проклинал его неистово и страшно, а тут еще из дыры взметнулось оранжевое пламя.

Сейчас взорвется! — понял Дронов и представил ядовитый сполох. Ноги сами повлекли прочь, и он бежал, не разбирая пути, но не споткнувшись ни разу, до самого склона.

Больше часа, прячась за деревьями, он дожидался взрыва. Его не случилось. Видимо, Всевышний услышал его отчаянный крик, хотя мог оборонить заранее. Не хотел? Не посчитал нужным.

С еще большей осторожностью он добрался до края площадки и только оттуда рискнул крикнуть. Добираться до дыры не рискнул.

— Эй! — позвал он. И сильнее: — Эй!..

Молчание. Значит, бесполезно.

Теперь он вспомнил о мобильной связи и набрал код.

— Перехватчик погиб.

— Мы знаем, — ответил сам магистр. — Ты поступил гадко. Правило погибать и выручать товарища записано нами. Пилот держал^ с нами связь целых полчаса. Знаешь ли ты, каково это — полчаса?

— Он сел на подземное хранилище, я хотел предупредить его, — пытался оправдаться Дронов.

— Кайся! — услышал он последнее слово, и связь прекратилась.

Он неразумно потоптался на месте, посмотрел на небо, на полянку, на дальний склон и вспомнил о том озере, где привиделась ему женщина.

— Да пропади оно все в чертово гузно! — выругался он, посмотрел на безнадежный теперь мобильник в руке и зашвырнул его в болото.

3 — 16

Ноги отказались идти, и Кронид со слезами разглядывал своих неустанных помощников. Истертые в кровь, с ужасными трофическими язвами, они представляли жалкое зрелище. Один, под проливным дождем, не имея возможности отдохнуть по-человечески, он шел и шел, влекомый внутренним голосом.

Куда иду? — вопрошал он, и голос отвечал: ты идешь правильно, туда, где нужен ты и эти бесценные книги.

Если бы не книги… Плотно завернутые в спальный мешок, они весили изрядно. Без них идти было бы легко и отдыхать спокойно, но другого выхода он не видел. На привалах он первым делом заботливо устраивал книги, потом брался за ноги, как мог обихаживал их и только потом думал о желудке. Он понимал: надо отлежаться, хоть чуточку датьн ногам передых, подлечить раны, бессмысленно двигаться черепашьим шагом, добивая себя.

Но где найти приют, если на многие километры ни огонька, ни домашнего звука, хотя бы сухое место найти, лечь и расслабить мускулы. Только о сухом уголке молил он Всевышнего.

Ему повезло. Среди унылого мелколесья он разглядел кряжистый дуб. Патриарх среди жалких осинок, он стоял гордо, как единственный из оставшихся, хранитель древнего наказа.

Ему повезло еще больше, когда он приблизился к дубу. В корнях он разглядел лаз, обследовал его и убедился, что нора глубока и внутри сухо. Не раздумывая он затащил в нору книги и влез сам, блаженно закрыв глаза.

Ничего не хотелось. Ни есть, ни пить, лежать бы вот так в сухости и подремывать, слушая, как в ином мире падают капли и моросит уютный дождь, идти никуда не надо.

Но надо идти. Месить разбитыми опорками грязь, сдерживая нестерпимую боль в ногах, никого не проклиная, смиренно двигаться к цели.

Кронид ощутил в норе присутствие другого существа. Когда глаза привыкли к темноте, он обнаружил у своих ног собаку, которая не зарычала при его появлении, но дружелюбия не проявила, и вторжение Кронида всего лишь насторожило ее.

— Не бойся, — сказал Кронид. — Трудная пора, всем плохо. Чай, поместимся. Еще бы ноги мне восстановить.

Собака поняла его дружелюбный тон и положила голову на лапы, успокоившись.

Целебное масло Кронид использовал еще на лампадку. Пришлось выползать из норы, рвать листья. Нажевав их, он добавил в жвачку подорожник и целебной травки, обложил ею раны. Из рюкзака он добыл последние шерстяные носки и натянул на ноги. Стало совсем хорошо, оставалось просить Всевышнего дать ему покой до утра, чтобы ноги зажили и можно было двигаться дальше.

— Давай поспим, — обратился он к собаке, и та шумно вдохнула воздух, выражая понимание.

Обычно в пути Кронид обматывал ноги портянками, а носки берег для ночлега. Шерстяные носки остались последние, а портянки превратились в истлевшие лохмотья, которые не только надевать, а в руки брать противно.

В норе оказался лежалый мох, видно, уже кто-то ночевал здесь или прятался от непогоды. Устроившись удобнее, Кронид велел себе спать. Спать до тех пор, пока не устанет от сна.

— Слышишь, дружок? — обратился он к собаке. — Утро вечера мудренее.

Пес приподнял голову, будто переваривал слова, потом зевнул и прилег прямо на ноги Кронида, предварительно обнюхав шерстяные носки. Вроде бы запах понравился ему.

Проснулся Кронид от непонятного раздражающего фактора. Не открывая глаз, он думал, что именно мешает ему. Было спокойно, ничто не настораживало, только собаки на ногах не оказалось.

В норе стало чересчур светло.

Выглянув наружу, он зажмурился от неожиданности. Светило яркое солнце, небо очистилось от сырого низкого полога. Сколько он проспал, трудно высчитать сразу, но то, что не лило и светило солнце, это яснее ясного и прекраснее прекрасного.

Не болели ноги, тело просило движений. Стянув шерстяные носки, он не увидел язв.

— Солнце! Солнце! — ликовал он, воздев руки к небу, ощущая босыми ногами тепло земли.

Откуда ни возьмись появилась собака, запрыгала с лаем вокруг него, радуясь вместе с ним.

— Видишь, как оно? — погладил собаку Кронид. — Вернулось солнышко, теперь жить легче будет!

В ярком свете дня отчетливо проступали контуры предметов, видно было далеко и понятно глазу: с возвышения он обнаружил почти рядом озеро и маленький лесок возле и какое-то строение на берегу, а в другой стороне луговину с необычно яркой травой. Глаза упрямо поворачивались к озеру. Там была жизнь.

Наученный горьким опытом, к луговине он не пошел, а сразу устремился к воде. Там пища, там топливо и можно спокойно передохнуть перед броском через горы. Их очертания проступали теперь далеко на западе. Когда они направлялись на север, Пармен сказывал, что большая община старообрядцев и сторонников ведической веры обосновалась в Предуральс, их всегда примут там уважительно.

Оставались четыре галеты. Кронид с легким сердцем разделил нехитрый рацион надвое. Собака одним махом съела свою половину и вожделенно уставилась на оставшиеся две галеты.

— Вот ведь как, — засмеялся Кронид. — Это не по-мирски, надо бы и мне подкормить свою плоть, иначе кто же о пропитании будет заботиться? Уважай хозяина.

Собака от этих слов пристыжеино отвернулась. Дышала часто, высунув язык, лишь бы не поддаться соблазну.

— Держи, — кинул ей галету Кронид со вздохом. — И пора в путь. Засиделись, солнце высоко. Пошли, друг. — И собака ответила радостным лаем, припадая лапами к земле.

Животина в одиночестве, видно, настрадалась не меньше Кронида и была счастлива встрече с ним. Где ж обретаться ей, если не рядом с человеком? Называется другом, считается сторожем, спит на улице, питается объедками, а вот, поди ж ты, счастлива иметь хозяина. По-людски, за подобную дискредитацию морды бьют, так человек две свободные конечности для кнута и палки употребил, а у собаки все четыре лапы заняты служебными обязанностями, ответить нечем, она смирилась с перекосами в понятиях. Она преданно служит за объедки.

Собака была непонятной масти, крупная, но не злая, что-то от меланхоличного сенбернара и безотказной дворовой сучки. Морда умная и главное — безмерно счастлива от обретения хозяина.

Еще со склона Кронид приметил людское жилище. Вблизи оно оказалось наспех сколоченной хижиной, куда пошли самые неописуемые в стыковке строительные материалы от железнодорожных шпал, пропитанных креозотом, до древесных плит. Навесы вокруг из проржавевшей жести составляли двор, а под ними поленья, доски, сучковатый хворост.

— Посиди здесь, — велел собаке Кронид и ступил во двор. Собака послушно села, сразу вывалив язык.

— Стой! — услышал Кронид откуда-то из-под навеса. — Ни шагу! Стрелять буду!

— Зачем? — спросил Кронид, поворачивая голову на голос. — Я без оружия…

— Ничего, я с оружием!

Голос принадлежал женщине, небольшого роста и крепкой, в рыбацких бахилах, в огромном, до колен, водолазном свитере. В правой руке она сжимала «Калашников».

Кронид попятился на шаг из двора. Собака посмотрела на него участливо, видать, довелось сюда наведываться и быть изгнанной.

Женщина подошла с нацеленным прямо в живот Кронида автоматом. Недоверчивые глаза смотрели пристально. На вид ей было около сорока, а то и все пятьдесят — так уродуют женщину мужская одежда и работа.

— Выкладывай, что надо? Откуда двигаешь?

Голос был уверенный и властный. Кронид мало встречал женщин и не мог определить, какому типу людей принадлежит подобный голос, но видел он, что женщина говорит без робости, привыкла к нелегкой године и одиночеству, а уж дрова и навесы укладывала явно сама, без мужской помощи.

— Кронид я, путник. Вот, собака за мной увязалась, — смиренно ответил он, держа руки над головой.

— Вижу, что путник. А в рюкзаке что?

— Книги.

— Книги?

Она расхохоталась.

— Ты придурок, не иначе. Сейчас с динамитом шастают!

— Нет, я нормальный, — возразил Кронид. — Так вышло. А еду я в дороге нахожу.

— Вона… — уяснила она, разглядывая Кронида внимательнее, как вещь на продаже.

— Рыбу промышлять можешь?

— Конечно. Даже без снастей могу.

— А зверя?

— Нет. Нельзя это.

— Вона… — опять что-то про себя отметила тетенька. — Почему нельзя? Моралист, что ли? В такое время все можно.

— Никогда нельзя. Особенно теперь, — стоял на своем Кронид, не решаясь заглянуть ей в глаза, а она, наоборот, буквально выковыривала его взгляд. Автомат уже не целился в живот Крониду, а висел палкой, к неудовольствию пса, который следил за кончиком ствола. Видимо, опыт был: в России последнее время собачье дружеское мясо считалось деликатесом.

— Кушать хочешь? — спросила женщина.

— Хочу, тетенька.

— Я тебе не тетенька. Руки опусти. Я Клавдия Васильевна Махова, бывший депутат Государственной Думы. Понял?

— Да, — ответил Кронид, опустив руки. — А как же вы очутились в такой глуши? — не поверил своим ушам Кронид.

— А ты как со своими книжками? Можно подумать, здесь глушь, а вокруг «мерседесы». Да, была дспутатшсй. И умной была, и красивой… А года два как приемничек кручу, и ни одной станции, ни одного сигнала нет. Да и батарейки сели, некого кричать, — махнула она рукой. — Постой тута, — без многих слов распорядилась она и вошла в хижину.

— Вот какие дела, Друг, — посмотрел на собаку Кронид, а она подняла морду к нему и будто бы улыбнулась: ничего, хозяин, пока не прогнали и как будто поесть дадут. Глядишь, и мне корочка перепадет. Жизнь налаживается, хозяин…

Клавдия Васильевна появилась стремительно, как и вошла в хижину. Вышла без автомата. Руки были заняты сухарями и глиняным жбаном. Шла к нему размашисто.

— На-ка вот, подкрепись перед работой. Квас, сухари, чем богаты, тем и рады.

— Сухарики! — навернулись слезы на глаза Кронида, так близко оказался дед Пармен, любивший баловаться ржаными сухарями. Давно он не видел хлеба.

Видя такую искренность и почти детскую умильность гостя, она разрешила снисходительно:

— Ладно уж, заходи в дом. А ты охраняй, — собаке. — Дармоедов нет. Сейчас и тебе что-нибудь найдем.

Собака послушно уселась, переминая передними лапами. Видать, сообразила: мужчина и женщина — это стабильное питание.

— А ты где ее откопал? — спросила Клавдия Васильевна.

— Возле вас. На склоне познакомились.

— То-то я гляжу, интерьер знакомый! С год назад приблудилась, я ее кормлю, а тут вдруг обиделась — харчи вынесла несвежие — и ушла. Здорово, Найда.

— Это Друг, — учтиво поправил Кронид.

— Только дырочка вокруг, — возразила она. — Разве не видишь, сучка это. Пошли, Найда. Где место? Правильно, тут твое место, — взглядом проводила она собаку, которая покорно устремилась под навес, обнюхала угол и легла.

Внутри хижины было вполне опрятно, чувствовалась женская рука, и только несовместимость вещей сбивала с толку. Книги на стеллажах и полках, прялка в углу, бахилы у порога и модельные туфельки на видном месте, на приступке печи, два хрустальных фужера среди глиняной посуды. Будто с пожарища натаскано все подряд, нужное и ненужное.

Не мешкая Кронид вгрызся в сухарь, запивая его квасом из крынки. Пока она выносила миску похлебки собаке, Кронид управился с квасом и сухарями. Голодный взгляд потеплел, потеплел взгляд женщины, гость оказался совсем ручным.

— На-ка вот, — выставила она на стол банку сгущенки.

— Мо-ло-ко! — озарился Кронид.

— Тут раньше запретная зона была, — походя рассказывала Клавдия Васильевна, — склады остались. И понимаешь, — разохотилась она благодарному слушателю, — набралась я смелости и пошла взглянуть, что там запретного под черепом и костями. В самом деле, столько наворочено всякой химии, ужас берет. Километра три в квадрате одни подземные склады! А поодаль провиант всякий, воинские вещички. И никто, кроме меня, до этого богатства не добрался! — довольно воскликнула она. — Увидят черепушку, травку изумрудную увидят — и назад. А я, недоучившийся, но химик, пошла, перекрестившись, глянула, вот склады с довольствием и выглядела. Одежда есть, питание есть, только мужиков там не хранят, — расхохоталась она, вполне довольная собой, и перевела стрелки на другой разговор: — Не бойся, миленький, сегодня в тепле и ласке спать будешь. Заканчивай обедать и выходи во двор, — распорядилась Клавдия Васильевна, вставая из-за стола.

Кронид оглядел жилище. За раздвинутой цветастой занавеской, перегораживающей хижину на две половины, стоял топчан. Другого места для ночлега не было. Привыкший не стеснять людей, Кронид засуетился:

— Я засветло подыщу чего, у меня спальник есть.

— Зачем?

— Ночевку приютовлю.

— Напрочь ты дикий, — уверенно констатировала Клавдия Васильевна. — Зачем спальник? Ко мне под бочок, и вся недолга.

Поднялась, не обсказывая тему дальше, и уже со двора раздался се непререкаемый голос:

— Найда, ко мне! Что разлеглась, как хозяйка?

Кронид встал из-за стола, так и не разобравшись, почему ударила в лицо тягучая волна стыда от последних слов хозяйки. Всплыли жадные глаза Вики, ее обнаженное тело, похотливые руки, смешная фигурка недоразвитого мальчишки с пупырышками грудей. Там были притязания, здесь — распоряжение властной хозяйки, заставляющее подчиняться.

Он вышел из хижины, зажмурился от солнца и сразу открыл глаза под окриком:

— Хватит нежиться, красавчик! Пора харчи отрабатывать. Пошли, дощаник покажу.

Найда переминалась передними лапами и за Кронидом не пошла. Прости, хозяин, говорила ее пристыженная морда, тут кормят, тут службу надо править.

Из-под стрехи навеса хозяйка вытащила удилища и вручила Крониду.

— Лови на красную тряпицу. Рыба совсем одурела, зажралась, на экзотику клюет, как мы, бывало. Ты как к экзотике относишься, э? — спросила она, пытливо заглядывая в его глаза.

— Никак, — ответил Кронид и опустил глаза; что-то провокационное было в вопросе, чем-то пугала его прямота.

— Научим, — насмешливо пообещала она. — А к излишествам?

Кронид густо покраснел.

— Ладно, — разрешила она. — Мужик работает, баба его за это любить должна. Понял, живчик?

Ничего он не понял, а злиться условия не позволяли. Хоть беги прочь, а незачем. Книги, упакованные в спальник, он предусмотрительно засунул под топчан: не они нужны этой женщине, книг не отберет, а остальное не жалко.

Рыбачил ось славно. Разнорыбица перла на крючок с красной тряпицей как умалишенная. Насадил червя — тишина.

Хотел рыбачить сразу с трех удочек, не успевал с одной справляться. Солнце не успело до горизонта дойти, а весь дощаник завален рыбой, а рыба-то, поросята, а не рыба!

— С уловом! — встретила Кронида Клавдия Васильевна.

Кронид вывалил рыбу в эмалированную ванну, невесть почему стоящую здесь, и она принялась сортировать ее.

— Так, милый мой рыбачок. Почти весь улов на удобрение, а кое-что можно в пищу.

— Как — на удобрение? — не поверил Кронид.

— Молча. Вот эта, с синими жабрами, поражена химией, это — карась-перерожденец, пестицидов нажрался в донной гадости, кишит глистами, а вот плотвичка подойдет на жареху.

Заученными движениями она отобрала с десяток плотвичек. Подтолкнула его в бок игриво:

— Не расстраивайся, с хищником не пропадешь. Отдыхай до ужина.

Кронид ушел к озеру, сел на причал и снял сапоги. Ноги отошли, раны затянулись, но от сапог дух шел тяжелый. Умывшись, перемыв все подряд, он босиком отправился во двор, где примостился на корточках, втягивая ноздрями нестерпимый аромат горячего масла.

Стремительно вышла из хижины хозяйка.

— О, чего это ты разулся?

— Ноги отдыхают.

— Иди за мной, — скомандовала она.

В хижине подошла к сундуку, извлекла груду вещей.

— На-ка вот, примерь. С воинского склада вещи. — Прошла к другому сундуку и добыла высокие сапоги со шнуровкой. — Воевать не с кем, в миру сойдет. — Стремительно прошла к топчану и задернула цветастую занавеску. — Готовься к ужину.

Он отобрал из груды комбинезон на широких подтяжках, куртку, майку, носки, все защитного цвета — вылитый боец. В таком наряде полмира прошагать можно.

— Готов? — появилась она из-за шторы. Кронид остолбенел. В летнем платьишке, в модельных туфельках, хозяйка превратилась в юную даму. Жаль, манеры оставались вровень с рыбацкими бахилами: — Ну чё, приход солнца отметим?

Из высокой бутылки разлила по хрустальным фужерам чего-то терпко пахнущего, один пододвинула Крониду:

— Со свиданьицем, хозяин? До дна!

Кронид покорился и опрокинул в себя жидкость. Перехватило в горле, запершило, глаза налились слезами.

— Вот так мужчина! — подскочила она, постучала по спине ладошкой. — Чистейший спирт! — И засмеялась. — Закусывай!

Собравшись с духом, Кронид потянулся к рыбе, но она протянула ему консервированный помидор.

— Это лучше.

Действительно, стало лучше. Потом в хороводе видений, в хмельной отваге мешались закуски и подливания.

— Можно я не буду больше пить? — попросил он. — Я никогда не пил спиртного.

— А службу не нарушишь? — спросила она, прищурившись.

— Ни за что! — храбро ответил он, не различив подвоха.

После этого кособочилось вокруг и было весело, и спирт пился и запивался чем-то отрезвляющим, и не пугал впивающийся в него хозяйкин взгляд. В конце концов она скомандовала:

— Прогуляйся перед сном, и спать.

Сказано — сделано. Под звездным небом стало легко и неудержимо отважно. Теплые звезды шептались весело, на боку лежал Орион.

— Орионушка! Все нормально! Сейчас отдыхать будем. Прости.

Он вернулся в хижину. Посуда со стола исчезла, пропала и хозяйка. Керосиновая «летучая мышь» горела в полсвета.

— Где ты там? — донеслось из-за шторы. — Укладывайся.

Кронид примерился к лавке, сел, блуждающими движениями снял одежду и пошел к топчану. Она откинула одеяло, и Кронид покорно забрался на топчан, будто получил шпаргалку на экзамене. Только какой предмет сдавать?

— Ты не бойся меня, — прошептала она, вжимаясь в него всем телом. — Если вина не пил, значит, и женщин не было?

— Не было, — подтвердил Кронид и вздрогнул от властного прикосновения к промежности.

— Сколько тебе?

— Шишнадцать, — разумно ответил Кронид.

— Вот и хорошо. Учиться будем, да? Я тебя всему научу, только не спеши. И расслабься, расслабься. Я все сама, ток-шоу такое было, бабы мужиков уму-разуму учат. Ой какой ты сладкий, ой какой…

«Вот она, какая жалость, — валясь на бок, думал Кронид. — Так, видно, отпущено Всевышним, чтобы человек искричался, изгоняя болезнь. Пятый раз лечилась, а дьявол глубоко сидит Но ведь получается? Помогло?»

В хижине светало, огонь лампы с1ил белесым, глаза Кронида закрывались непроизвольно.

— Давай полечимся еще? — шепнула она.

Добрый Кронид не мог отказать.

3 — 17

Держась дальше от болотины, Дронов направился к жилью у озера. Постоянно дрожали ноги. Происшедшее не замкнулось на гибели самолета, сама жизнь пошла прахом. Сделай он невозможное, его не простят: закон Ордена суров, а посвященного в рыцари ждет смерть.

Он остановился, примериваясь, как лучше обойти бочажок с водой. По-прежнему дрожали ноги.

Нет, не ноги, осознал он. Вибрировала земля под ним. Вибрация усилилась, Дронова охватил жуткий страх, увязанный каким-то образом с упавшим в хранилище перехватчиком, — душа погибшего пилота рвалась наружу с проклятиями. Хотелось стать птицей и улететь прочь от поганого места.

«Стой же, стой! — уговаривал он себя. — Уймись, землетрясение это, настоящее, никакой мистики!»

Он огляделся. Колыхалось марево над болотиной, дрожали на деревьях листья. Осторожно он пробирался по вибрирующей земле, готовый в любой момент отпрянуть от опасного места.

Вибрация унялась, жизнь продолжалась. Словно пробежал ветерок по воде, распугал стрекоз, посмеялся над зябким озером, над его обитателями.

Издали у жилища он приметил женщину, а за спиной увальня. Они тревожно дожидались пришельца.

«Не бойся, бабонька! — мыслил успокоенный Дронов. — Усыновлю твоего балбеса! Сами в постель, а его по дрова».

За пять шагов Дронов остановился.

— Здравствуйте, люди добрые!

— Мир вам, — откликнулся парень.

Женщина смолчала, пытливо оглядывая пришельца.

— Дайте водички напиться, — искал завязку разговора Дронов.

Женщина хмыкнула и ответила:

— Бабушка, дай яичко, а то соль доесть не с чем. Говори прямо, что надо?

Теперь не ответил Дронов. В увальне он признал того, из-за которого весь сыр-бор разгорелся, а на него свалились немыслимые беды. Недаром говорят, боженька надежду отберет, глубоко спрячет и ма-а-аленький кончик потом показывает отчаявшемуся.

— Вот так встреча… Кронид?

— Тут я. Только не знаю вас.

Женщина оглянулась на Кронида и подозрительно уставилась на пришельца.

— Откуда вы знаете моего мужа?

Дронов рассмеялся. Страхи последних часов отпустили.

— Муж? Красавица, ему от силы шестнадцать!

— Не ваше дело! — одернула она. — Пейте и топайте прочь.

— Не хочу, — отрицательно замотал головой Дронов. — Эх, юноша прекрасный, столько я вас искал, столько из-за вас шпаг переломано, а теперь ничегошеньки мне от тебя не надо.

Он сел на колодину и стянул через голову майку.

— Работенки нет, харчи отработать?

— Сейчас, будет тебе работа, — буркнула женщина и ушла в хибару. В ее отсутствие Дронов скептически разглядывал Кронида.

— Муж, значит? — улыбался Дронов.

Кронид различил подвох в этих словах, нелепицу своего существования и полный стыд. Гость смотрел иронично. Выручила Клавдия Васильевна, когда появилась снова. Не одна, с арбитром, пожилым красавцем «Калашниковым»:

— Ну как, сам пойдешь прочь или с допингом?

— Уважаю красивых и смелых, — ничуть не испугался Дронов. — Мне бы топор, колун лучше, дровец бы нарубил, — вставая, сказал он. Ничего агрессивного в нем не проявилось, а женщина не спускала с него глаз, понимающе сравнивая его, крепко сбитого и пахнущего крепким мужским потом, с Кронидом.

— Опустите ствол, Клавдия Васильевна.

Женщина опешила. Зло зыркнула на Кронида.

— Успокойтесь, я вас еще по Москве помню, по светлым временам, когда вы блистали красотой и ярким словом в парламенте, затмевая и помаду, и Хакамаду. И вы меня должны помнить. Генчик я! Репортер с телевидения!

— Вот мерзавец! — обрадовалась она такому простому выходу из разборки. Вспомнила мигом этого шустрого репортера, когда ради популярности направо и налево раздавала свое тело.

— Если мы и спали, это не повод для знакомства.

— Еще успеем повторить, — весело отвечал Дронов, совсем не считаясь с Кронидом. — Давайте дружить. Пользы с меня много. А сыночка в школу пошлем, пока папа с мамой делом займутся.

— Ну ты, полегче! — весело отругивалась она. — Расселся… Кому ты нужен…

— Нужен, Клава, нужен, — нажимал Дронов.

Кронид понимал, что идет постыдный торг, а его всерьез не берут. Хотелось провалиться сквозь землю.

— В технике разбираешься? — спросила она, обращаясь к Дронову.

— Во всем, — лаконично ответил он.

— Тогда так, мужики. Посмотри, Генчик, бензопилу, малой не разбирается. Нарежьте дров, а я пока с ужином разберусь.

Она вынесла бензопилу во двор и ушла, будто ничего не случилось, так и жили всегда втроем.

Дронов копался с пилой, Кронид был на подхвате.

— Книги с тобой? — между прочим спросил Дронов.

— Со мной, — не стал лгать Кронид. Незнакомец не внушал опасений, и пора бы ему показать мужскую силу. — А что?

Дронов помолчал, возясь с топливным шлангом. Не просто он спрашивал, сложную задачу решал.

— Оставь себе, — неожиданно молвил он и рванул пускач.

Застрекотала бензопила, на этот стрекот вышла хозяйка.

Она понаблюдала, как управляется с ней Дронов, и, втягивая разогретый запах машинного масла и бензина, сказала:

— Мужиком запахло.

Они не расслышали, занятые работой. Тогда она сказала погромче:

— Генчик, сначала топчан малому сколоти!

К закату свежесколоченный топчан стоял под навесом.

На ужин была тушенка с рожками, холодная жареная рыба с утра.

— Я не буду тушенку, — понурился Кронид. — Я рыбу доем.

— Как хочешь, — кратко ответила хозяйка. Ее занимало другое и, пожалуй, насовсем.

Кронид переживал самые свои постыдные часы. Он выпил спирта со всеми, пытаясь устранить неловкость, но его не слушали, говорили недомолвками, и жгучая обида ребенка жгла до слез.

— Кронид, — надоело ей первой, — сегодня будешь спать на топчане, а дальше видно будет, — распорядилась она, и разрядка оказалась всем по вкусу.

Было обидно Крониду или нет, только решение появилось сразу: пора в путь, хватит заниматься дурацким лечением здорового человека. И никакое это не лечение, она обманывает его самым постыдным образом. Блуд это!

«Догадался наконец!» — про себя подумала ойа, изредка поглядывая на разобиженного Кронида.

Он встал еще до рассвета. Надо наловить и навялить рыбы в дорогу, приготовиться.

Он сразу выгреб к тому месту, где водилась какая-то крупная рыбина. Поймать ее хотелось давно, только хилые снасти могли не выдержать ее веса, а тут он уперся: поймаю, и никаких! Сплел несколько лесок в одну, выбрал крючок покрупнее, насадил живца и забросил в прогалину у осоки. Поплавок притоп, мелочь не досаждала, и Кронид приготовился ждать.

Из-за склона показалось солнце, обещая очень жаркий день.

— Ловись! — напутствовал рыбину Кронид.

Все произошло как по расписанию, без обходных хитростей и увиливаний. Поплавок, как рубка подводной лодки, пошел в сторону, постепенно уходя под воду. Кронид подсек, но сопротивления не было: леска пружинила, удилище сгибалось, но что-то волоклось, тяжелое и несуразное, как бревно.

На поверхности показалась замшелая морда, будто недоуменно разглядывая озеро. Она послушно следовала за леской. Сердце Кронида екнуло: голова рыбины оказалась раза в три больше его собственной. Он тянул рыбину, не представляя, что делать дальше. У самого борта дощаника на Кронида уставились холодные, по-свински умные глазки: вот она я, дальше что?

Дальше рыбина поволокла леску в сторону и, не дожидаясь ловца, повлекла на глубину. Кронид воспротивился, тогда рыбина показала характер: взметнулся хвостище и мощно обрушился на дощаник.

Через мгновение Кронид плавал среди обломков. Несколько раз его ног касалось что-то, он отпихивался, потом явственно стало засасывать тело на глубину. Из шалости слепился страх. Когда же за ногу его ощутимо поволокло, отвердел ужас.

— Мама! — захлебываясь, крикнул он. — Ма-а!

Кронид ушел под воду, инстинкт заставил бороться. Он отпихивал рыбину обеими руками. Тот же инстинкт подсказал надавить ей на глазные яблоки. Рыбина отпустила ноги, и он поплавком вылетел на поверхность. Рыбья морда всплыла навстречу. Мерзкая пасть раскрылась, и тот же инстинкт подсказал ему: такие не жрут человечье мясо, такие осмеивают человечьи поступки. Пасть закрылась, и ошеломляющий удар хвостом-лопатищей по воде завершил встречу.

Она славно отомстила ему за беспокойство.

Выбравшись из воды, Кронид негодовал. Будет ему за разбитый дощаник, а самое обидное — безмозглое существо измывалось над ним. И такое ли оно безмозглое, коли разобралось с его слабостями и достойно наказало за нахальство, и надо ли было ловить то, что вытянуть не под силу и съесть нельзя?

Он сел на корточки, собрал энергию в пучок и заставил рыбину появиться. Она всплыла на середине озера и поплыла к нему.

«Влево! — стиснув челюсти, командовал Кронид. — Вправо! А еще хотелось по-другому: лечь-встать! лечь-встать! лечь-встать! Не сможет так рыбина, не человек. — А ну, вверх! — И здоровенная, больше дощаника, рыбина взметнулась из воды. Ей было очень трудно, от таких прыжков разбивается сердце, пусть и холоднокровное. Не считаясь с командами, рыбина подплыла к нему с немым укором: что ж ты, в честном бою победить не смог, а теперь измываешься? Отпусти, я победила…

— То-то же, — промолвил Кронид, но вместо удовлетворения почувствовал неловкость. Ему передался укор рыбины, вчера он сам побывал в подобном положении. — Плыви.

Он вернулся во двор. Довольно рано, и хозяйка с Дроно-вым еще спали в хижине. Кронид присел на свой топчан под навесом.

Задумавшись, он сразу не заметил входящих во двор. Он сидел вполоборота к ним и скорее почувствовал чужаков спиной. Найда подняла голову, не двинулась.

Во двор входили пятеро парней. Рослых, с набыченными шеями, одетых в колеты и кожаные куртки без рукавов, по коже врассыпную разбегались металлические клепки непонятного назначения. В руках они держали столь же непонятные железки и цепи.

— Мир вам, — поднялся навстречу Кронид.

Они направились прямо к нему, и вместо приветствия ближний к Крониду спросил:

— Жрачка есть?

— Надо хозяйку спросить, — ответил Кронид, не решаясь оставить пришельцев одних во дворе.

— О, баба! — воскликнул другой и направился прямо к хибаре.

Он взялся за ручку, как вдруг она открылась навстречу, и на пороге возник Дронов в одних плавках. От неожиданности оба вздрогнули, но компьютер житейской мудрости Дронова считал быстрее и быстрее составил программу: пожаловали бесприютные малолетки-беспределыцики, беспощадные от голода; на Кронида и собаку надежды мало, придется выворачиваться самому; беспределыцики вооружены и применят оружие сразу для удлинения заграбастых рук; за автоматом он вернуться не успеет, не позволят ему, и разговор будет безжалостным.

— О, привет, заходи, земеля, лет сто не видел родных лиц, — приветливо произнес Дронов, протянул, руку, и пришелец по инерции сделал шаг в хибару, налетев шеей на жестокое ребро ладони Дронова. Приятели так и не поняли, что произошло. Товарищ направился к бабе, а неизвестный голяк уступил ему место. Дверь закрылась. Пока товарищи соображали, Дронов проделал пять бесценных шагов и занял в центре двора удобную позицию.

— Какие заморочки? — приветливо спросил он.

Кронид слушал его слова у хибары и понял, что пришли какие-то его знакомые, не вмешивался.

— Зубы заговариваешь? — . не поверил ему ближний. — Мочи лоха!

Повторений приказа банда не ждала, и увесистое железо замелькало в воздухе. Обомлевший Кронид только стриг глазами прыжки и кувырки тел. Найда лучше его восприняла происходящее, кинулась в гущу тел и сразу же откатилась с жалобным воем. Дронов казался червяком, уползающим от крючка, он неистово защищался, и по вскрикам Кронид не мог определить, Дронов кричит от боли или нападающие, но Дронов чудом уворачивался, наносил ответные удары, пытаясь вырваться из ощеренного металлом кольца, а его умело удерживали внутри, нещадно молотили по чем: попадя, и перемазанный кровью Дронов крутился волчком в середине.

Уклонясь от очередного удара, он умело перехватил руку нападающего и втянул его в кольцо. Через образовавшуюся щель кувырком он выскользнул наружу, еще кувырок — и он у поленницы.

— Чего стоишь?! — успел он крикнуть Крониду, больше ни слов, ни действий на него не хватило: он вырвал из-под стрехи кол, двумя руками перехватил его и пошел на пришельцев. Кронида еще больше испугал его окровавленный вид.

— Генчик, держи! — послышался крик Клавдии, сама она появилась в проеме двери с «Калашниковым» в руке.

Кол в сторону, автомат пойман.

— Спрячься, Клава! — крикнул Дронов и передернул автомат, прочно утвердив его в ладонях.

Чужаки замешкались. Грохнул выстрел, повалив крайнего. Трое оставшихся остолбенели.

— Стоять! — резко окрикнул Дронов, едва чужаки попытались исчезнуть со двора.

Грохнул второй выстрел, и следом повелительный окрик: «Стоять!» Оставшийся в живых бросил наземь стальной прут.

— Отпусти, братан, погорячились, довольно крови! — запросил он пощады.

— А что я буду иметь за это? — прохрипел разгоряченный Дронов.

— Договоримся, только отпусти.

Кошачьей поступью Дронов подошел к нему, этот шаг пощады не предвещал, и последний чужак рухнул на колени.

— Чунь катаный, жить захотел? — прошипел Дронов и резким ударом приклада раскровенил ему лицо.

— Дядь Гена, не надо! — попросил Кронид, и Дронов так на него оглянулся, что Кронид потерял дар речи.

— Сопляк! — проговорила Клавдия. Она не сдвинулась с места и с ненавистью дожидалась конца экзекуции.

— Нехорошо тебе? — почти участливо спросил Дронов, а пришелец понял сразу:

— Убей, козел.

— Так я козел? — переспросил Дронов и наотмашь ударил прикладом по ребрам чужака.

Истошный вой, похожий на волчий. Потом приклад взлетал над головой Дронова, но Кронид закрыл лицо руками, чтобы не видеть ужасной сцены. У Клавдии раздувались ноздри.

— Хватит, Генчик, он сдох, — промолвила Клавдия.

— Пожалуй, — откликнулся Дронов так, будто сообщил спокойно о проделанной работе.

Следом Кронид почувствовал на своих волосах властную руку.

— Открой личико, детка, — прозвучал издевательски голос Дронова. — Смотри и запомни: здесь должны были лежать мы. — Рука сжалась, и волосам стало больно. — А ты, исусик сраный, даже не шевельнулся помочь мне.

— Я не могу так, не могу! — скривился от боли Кронид.

— А что ты можешь? — милостиво спросил Дронов а ослабил нажим на волосы. — Не можешь бойцом, попробуй уборщиком. — Он совсем убрал руку с головы Кронида.

— Что мне делать? — почти молил Кронид.

Дронов отошел в сторону.

— Давай скирдуй это дерьмо. Не хочешь руками таскать, напрягись, яви волю и, не прикладывая рук, перетаскай эти трупы за ворота.

— Хорошо, — поддался Кронид. Собрав энергетику в кулак, он по одному перетаскал четыре трупа из двора.

— Я сделал, — сказал он, понурившись.

— А пятого?

Кронид собрался снова. Усилием воли открыл настежь дверь хибары, выволок наружу пятый труп.

— Смог?

— Смог…

Дронов внутренне восхищался манипуляциями Кронида и не хотел сознаться в этом. Яростная борьба только что стоила ему закипевшей ярости, и остудить себя мгновенно он не хотел.

— Кто ж тебя воспитал таким засранцем? Ты же подлинно русский: сколько же надо сил, чтобы ты взъярился? Монах Пармен велел терпеть?

— Дедушка Пармен был добрым, он не убивал и запретил применять силу, — упрятав лицо в землю, отвечал Кронид.

— Не убивал, верю. И тебя убивать не просили. А напугать не мог, что ли? Чтобы эти засранцы бежали отсюда без задних ног? Учил он тебя защищаться силой?

— Учил…

— Генчик, оставь полудурка, — подала голос Клавдия. — Малахольный он.

— Эх ты, Кроня, — с укоризной сказал Дронов, не обратив внимания на слова Клавдии. — Вот из-за таких тихонь умельцев мы просрали Россию, да и всю планету. Судских Игорь мог, но пальцем не шевельнул, а как русичи ждали его команды! Я бы пошел за ним в огонь и в воду — не позвал. Я боготворил его, молодого, красивого, единственного человека, на плечах которого генеральские погоны светились в полную мощь. Я верил ему, а он, как последняя сука, сбежал. Это из-за него я в масоны подался, чтобы хоть какой-то силе служить, а эта сила превратила меня в червя. Из-за него, Момота, Луцевича, из-за умствующих пердунов погибло все, будь они прокляты! И ты хотел, чтобы я к этим червям проявил жалость? Да никогда!

Дронов закипал все больше и больше, и Кронид боялся его ярости, как боятся машину, вышедшую из повиновения.

«Всевышний, останови его!» — взмолился он.

— И как ты дальше жить собрался? — спросил Дронов вполне миролюбиво.

— Так же, — твердо ответил Кронид и впервые без страха взглянул на Дронова.

— Амеба, — сплюнул Дронов. — Цирковая, дрессированная, но амеба. Клянусь, не желаю тебе лишиться самого святого, но было бы в жилу, чтобы ты собственного ребенка потерял. Вот тогда ты бы научился мерзавцам за версту зубы без пассатижиков выдергивать. А пока ты живешь по-русски: пока гром не грянет, мужик не перекрестится. Вот так-то, чунь…

Все перегорело. У обоих.

Из-под стрехи навеса Кронид достал свою старую одежонку. Решил идти к озеру и там переодеться, но Клавдия забрала ее из рук Кронида и дала армейский набор.

— Пошли, Генчик, помою тебя.

— Бери, — настоял Дронов. — Мужчина должен быть похож на мужчину.

Укладывая в рюкзак книги, Кронид обнаружил там пшено, гречку, соль, сахар, несколько банок сгущенки и сухари.

— Может, остановим? — спросила Клавдия у Дронова. — Мальчишка еще, твоя помощь ему нужна.

— Под себя не надо было укладывать мальца, матушка, — наставительно сказал он. — Два самца — дом без отца.

— Ладно тебе, — потупилась Клавдия. — А ты не сбежишь?

— Набегался, — кратко ответил Дронов. — А ты ведь еврейка, — щелкнул он ее по носу. — Я все про тебя знаю.

— Какая тебе разница? — стерла застенчивую улыбку Клавдия. — Я обычная теплая баба, хочу жить, давать и рожать…

Они сошлись в середине двора. Постояли молча. Кронид сделал глубокий поклон, ему ответили поклоном.

— Моторку мою возьми, — напомнил Дронов и вынес упакованный агрегат. — Сгодится, путь дальний. В скиты?

Кронид кивнул.

— Давай, расти потомство для щитов на вратах цареградских. В обиду не давай, обиженным не поддавай, — сказал Дронов и вышел со двора.

Первым долгом Кронид направился к озеру. Вызвал рыбу. Та приплыла и уставилась на него утомленным взором.

— Прощай, голубушка, я не желаю тебе зла.

Вздох был ответом, и со спокойным сердцем Кронид зашагал к дальним горам.

Он удивился, увидев за собой Найду.

— А ты куда? — спросил он.

Ну что может ответить собака? Иду и иду…

— Знаешь, красавица, возвращайся обратно. Хватит тебе искать лучшей доли. Дом ты нашла, тут тебя не обидят. Найда подняла лапу: попрощаемся, хозяин…

Он потряс ее поднятую лапу, пошел, а шагов через сто оглянулся. Найда, как хорошая хозяйка, смотрела вслед.

3 — 18

Бьяченце Молли вызывал Дронова долго и безуспешно. Сначала сигнал шел, потом линия постепенно затихла. Это не погрешность связи — такого никогда не случалось и случиться не может, — это погрешность системы, если в ответственный момент вмешивается случай. Случай вмешаться не может, он программируется свыше, и человеческий поступок никогда не случаен, он определен связями причин и следствий.

Единственный скоростной перехватчик он отправил за Дроновым и потерял обоих. Спрашивается: ради чего он разжалобился и не доверился причинности связей?

Но кому он доверит Орден, где много звацых и мало избранных? Измельчало воинство, как и все на земле, мелким петухам нет смысла оставлять жемчужину таинства. Всегда были солдаты и генералы, и всегда был вопрос, почему один доходит до полковника, а другой становится маршалом? Нет у него маршалов.

Случись как задумано, его солдаты расползутся по планете князьками по своим уделам, заведут воинства и жен, и прежним чередом станет раскручиваться спираль с заведомым искажением. Сначала отойдут условности, человек начнет дичать, забывая слова, дальше человек научится забивать мамонтов, нажрется досыта и захочет поэзии и излишеств, а там и о тайнах вспомнит, и желание владеть ими проснется — так будет, ничего другого не получится, потому что в его, Бьяченце Молли, дела вмешался случай.

«Как это мудро сказано, — наморщил лоб магистр. — Чтобы спасти народ, надо уничтожить вождей? Да, именно. Все беды от вождей. Выходят плоть от плоти, становятся мудрее мудрых. С чего? Знают таинства? Много ли я знаю их? Прожить можно без них».

Бьяченце Молли вышел на верхнюю террасу и прошел ее из конца в конец. Было темно, без огней океан казался бездонной ямой. Внизу пели братья, послушно высиживая отпущенный час песнопений. Хор был ладным.

«Кому же теперь передать накопленные знания? — доканывала его одна мысль, и Бьяченце Молли перебирал в памяти достойных. Таких хватало, но не выделялись они главной чертой: быть винтиками в сложном механизме он сам приучил их, а сами создать подобный они уже не успеют. Они могут создать только упрощенный, как сами, механизм.

На Дронова затрачено много усилий — вот что бесит его.

Беззубым журналистом он попал на заметку Ордена умением выделить в материале мишень, правду-матку, не затрагивая болезненных придатков. А без придатков дитя не родится… А он умел. С его помощью отстреливали неугодных, мешающих Ордену творить свою дорогу. Он благополучно выполнял задания и нигде не засветился. Слава ему не застила глаза, жил он незаметно, оставаясь за спинами сильных, но никогда не прибегая к их заступничеству. Исчезли Воливач, Гречаный, Сумароков, не удержались на покатой плоскости Момот, Судских, и Бьяченце Молли всерьез подумывал о кандидатуре Дронова, и вдруг сместились полюса, нечего стало делить и переделывать. Счет пошел на минуты.

«Если это провидение Господне, почему оно такое нелепое? Почему не пощадил он правых и виноватых, почему не выделил избранных?» — не мог найти причинную связь магистр.

Когда-то юным послушником Ордена Иисуса Христа Бьяченце попробовал наркотики и открыл в себе возможность перевоплощения. Так, самая малость «травки» ради интереса, но сколь нов мир за границей реального! Позже, без помощи наркотиков, он научился двигать предметы, подавлять чужую волю и толкать людей на поступки. Это было удивительным: он становился в простенок меж окон, выглядывал на площадь внизу и наблюдал, как незнакомый человек падал, рассыпал апельсины из кулька, гадко ругался на проходящих мимо, точь-в-точь повторяя слова, которые нашептывал юный Бьяченце. Он открыл этот дар в себе благодаря наркотику. Не каждый обладает такими, но каждый может проверить, на что он способен. Можно и не вернуться из виртуальных миров, часто именно так случается. Наставник Бьяченце распознал возможности послушника и сурово осудил его: «Ты. не имеешь права уходить в мир иной, не обретя в этом тверди. Сладчайший Иисус наш Христос никогда не даст тебе власти без познания святая святых. Иначе ты опередишь развитие причин и конец будет ужасным. Наш враг — Православная церковь сильна терпением, готов ли ты положить жизнь свою ради этого познания?» Он выслушал наставника и в следующую ночь бежал из обители Ордена, чтобы никогда не вернуться под сень иезуитского креста. Никакого: ни креста Алькантары зеленого, ни красного Ка-латравы. Его не манили больше таинства, из-за которых надо пожертвовать жизнью и получить ненужную власть в конце жизни. Тонзура быстро заросла, и Бьяченце стал обычным коммивояжером.

Его нашли. Масонская ложа лучше церковных орденов разбирается в людях. Пригодились его исключительные качества и не требовалось монашеское послушание. Это подходило Бьяченце Молли. Он стал монсеньором, купался в роскоши, ничем не нарушая законов ложи. Причинные связи масонов были легче и прочнее церковных.

Теперь связь оборвалась, а его корабль остался без компаса.

Из неприятных новостей последних дней положительной было сообщение Дронова о змейке-радуге: грядет невиданное землетрясение, оно охватит всю планету. А почему именно Дронов увидел вещий знак, тому были веские причины: Момот верно выбрал свой полюс, он, Бьяченце Молли, верно расположил противовес. Но природа — не весы, а магический треугольник, и в вершине его по воле Творца оказался Дронов.

Если кто и ломал когда голову над необычной судьбой ариев и самой России, то не познал того, что доступно ему, магистру Ордена. В этом он сильнее прочих.

А не это ли святая святых? — поразила его догадка.

Он прошел к компьютеру и набрал необходимые параметры.

Три раза по шесть величин.

Три слова, из шести букв каждое.

Равнобедренный треугольник.

666.

Даже голову заломило от проявившейся тайны. Хвала Творцу! Проход в иные миры нашелся!

Бьяченце Молли откинулся на пружинящую спинку кресла и блаженно закрыл глаза.

Теперь он властелин мира…

Он навсегда запомнил, как метался в наркотическом опьянении в свой первый опыт по коридорам и переходам, везде натыкаясь на тупики. Но он был упорен и заставил себя остановиться в бесплодных попытках. А выхода все не было. Тогда он заставил себя пройти сквозь стену… И вышел из мрачного подземелья прямо на светлую площадь, где его не замечали. Он зашел в ювелирную лавку и выбрал себе прекрасное распятие. Его не остановили. Потом он попробовал мечту всех лет, мальвазию трехсотлетней выдержки. Вернулся через стену в лабиринты и заставил себя очнуться. Все получилось.

Был ли это сон или наркотическое опьянение? Нет, вот оно, прекрасное распятие с изложенными драгоценными камнями. Оно всегда с ним. Как это получилось?

Он приказал себе стать раздвоенным. Он видел себя со стороны.

Чудесные видения нарушил вошедший Игнасио. Он подошел неслышной мышью и остановился за спиной.

— Что тебе? — уловил его присутствие магистр.

— Великий магистр велел предупредить его без пяти минут полночь.

— Хорошо, Игнасио, иди, я помню.

С минуту он еще блаженствовал, но обстоятельства требовали его действий. Иначе открытие не пригодится вновь.

— Братие, настал час. Займите свои места.

Еще через три минуты само здание-корабль завибрировало, в чреве громадины закрутились генераторы, готовые дать мощь кораблю для спокойного плавания среди стихии.

Небо налилось полной луной, водная гладь не морщилась, пальмы у прибрежий не махали своими лапами, не хватало только струящейся тихо благолепной музыки.

Божья благодать — обратная сторона божьего гнева. Обе стороны неотличимы для смертных.

Посвященным был один Бьяченце Молли. В другом океане, на другом острове с пальмами и безмятежностью готовились к урочному часу. Час предстоял неровный, к нему готовились тщательно. Над Тихим океаном только что появилось солнце. Было утро понедельника, на завтрак ели картошку в мундире и селедку с луком, уксусом и подсолнечным маслом.

В рубке, с обзором во все стороны, собрались старшие. Момот проследил последний круг секундной стрелки и сказал в микрофон:

— Внимание… Начинаем. Все по местам, согласно расписанию. Дежурным проверить наличие детей на палубах.

— Жаль кораблики, — смотрел на рейд Судских. Без экипажей вся мощь надводных кораблей ни к чему.

— Надо будет, новые построим, — кратко бросил Момот и поднял никелированный колпачок перед собой, который выделялся особо среди приборов, лампочек, мерцающих глазков. Под колпачком оказалась кнопка оранжевого цвета.

— Старшой, не держи дизеля, — пошутил Луцевич, хотя внутренне волновался не меньше остальных.

Момот повернулся к нему неодобрительно.

— Ехай, ехай, — махнул ему безбоязненный Луцевич, и Момот улыбнулся. Все же лучше, когда тебя не боятся.

Кнопка нажата, и, к удивлению Бехтеренко, внутренняя поляна между сегментовидными зданиями стала преображаться. Ровно вычерченные тропинки между ними взрыхлились, обнажились мощные тросы, они стали набиваться и зависли над землей метрах в двух. Потом, к удивлению Бехтеренко, здания стали съезжаться.

— Ничего техничка, да? — подмигнул ему Луцевич.

Бехтеренко догадался, что произойдет вскоре: две половинки стянутся, и получится единый плод, очень напоминающий продолговатую сливу. Ковчег. Закрытый от невзгод.

Здания съехались. В выдвинутые штанги упрятались тросы. Внутри половинок стемнело, и зажглись лампы дневного света. Чуть вибрировал корпус, пахло чем-то специфическим, что отличает корабль от обычного строения: разогретые оплетки электропроводов, кембрика и крутящихся механизмов.

— Готово, — за всех произнес Тамура.

— Видишь, Игорь Петрович, — развернул кресло от пульта в сторону Судских Момот, — куда завело тебя знакомство с Георгием Момотом? Не жалеешь?

— Ничуть. Но думаю, плавание предстоит долгое.

— Ждем полной воды, — сказал Момот. — Жаль. Сейчас бы детишки резвились на лужайках, но береженого бог бережет. Хироси, — обратился он к японцу, — расчеты подтвердились?

— Почти полностью, — кивнул Тамура.

— Почему почти? Почему не с точностью?

— Каплевидный эффект. Водный покров смещается в зону Тихого океана. Сам Господь Бог не знает точных масштабов своей затеи. Полагаю, и орбита сместится.

— Вряд ли, — отрицал Момот. — Нигде нет фиксации.

— Случаи бывают всякие, — шутливо, но веско вставил Луцевич.

— Вот именно, — поддержал Тамура. — Луна сместит приливную зону, она увеличится, капля потяжелеет.

— Что-нибудь придумаем, — успокоил Момот так, будто его не интересовало дальнейшее. Ковчег он построил? Построил. Запасы и все необходимое взял? Взял. Условия прекрасные? Прекрасные. Что надо кроме? — Почему молчишь, Святослав Павлович? — явно искал поддержки Момот у Бехтеренко. Тот смотрел себе и смотрел на остров, не вслушиваясь в разговоры.

— А я вот прикидываю: пройдет наш ковчег между трех гор, когда вода подымется?

— Не сомневайся, — уверил Судских. — Всплываем до нужной отметки и попрощаемся с горами. Взрывчатка заложена.

— А посуху не лучше их дернуть?

— Слава, дай полюбоваться напоследок, — отвечал Момот. — Когда еще на нашем веку доведется? Мы ведь пристанем к необитаемой земле, где ничего не будет…

Пока такое не представлялось.

Видевший погружение Японии в океан, Тамура вздрогнул. Неприятное воспоминание о возмущенной воде, когда он чудом спасся, жило с ним подобно родинке, которую нельзя трогать. Сковырнешь — рак обеспечен.

Он появился на острове, когда сооружение ковчега шло полным ходом. Тамура обнаружил упущения в проекте и настоял на доделках. Антиштормовые кили ставили по его настоянию. Он помнил, как бушевала возмущенная вода в хаотичных плясках, а ураганный ветер менял направление каждые полчаса.

— Слава, ты доволен? — спросил Момот Бехтеренко.

— Вполне, — отвечал Бехтеренко. — Тут другое. Я ведь сугубо сухопутный, а меня мореходом делают.

— Переделывают, — поправил Луцевич. — Все мы были земноводными и вышли из океана. Так что не печалься, приходи, я тебе первому жаберки поставлю.

— О! — поднял палец Момот, призывая к вниманию: поползла диаграмма из сейсмографа, и он повернулся к прибору. — Рановато жаберками занялись…

Он проглядел диаграмму.

— Спутниковые станции слежения дают усиление активности вулканов и активную подвижку земной мантии. Везде, — дополнил он свое сообщение. — Святослав Павлович, установи связь с Гречаным и Новокшоновым. Пусть уходят с приграничных территорий в верховья Урала. Там относительно спокойно. Пусть уходят все. С пожитками и бабами. Нечего там делать.

— Наконец и для меня работа нашлась, — удовлетворенно сказал Бехтеренко.

— Истомился молодожен, — обронил Луцевич.

Бехтеренко не обиделся. Семейная жизнь много чего отнимала. Во всяком случае, перекроила сутки на лично свои и общественно полезные.

— Друзья, — зацепил тему Луцевич, — вы думаете, потоп начался из-за каких-то глобальных происшествий? Ошибаетесь. Господь внял мужским мольбам защитить их от женского посягательства на мужские свободы и решил наказать сразу всех. Мужиков, чтобы не очень доверялись женским обещаниям, а женщин, чтобы, шепча на ухо, не выдували у мужчин последние мозги.

Ему жизнь всегда была со смешинкой. Он бы и в самоволку махнул — бежать некуда.

— Внимание, — вернул всех в рубку голос Момота. — Поступление воды началось…

В мире как будто ничего не изменилось, только исчезли белые бурунчики в барьерных рифах вокруг острова. Вчера их плюмажи украшали океанский пейзаж, сегодня поверхность стала мертвенно однообразной.

— Это что такое? — никто не понял в первый момент, откуда появилась темная туча, стремительно приближаясь к ним. Радары не засекли опасности, и на тучу это нечто походило мало. Момот чуть было не нажал кнопку аварийной тревоги. Остановил Бехтеренко:

— Птицы…

В самом деле, громадная стая пичуг с гомоном стала устраиваться на всех выступах зданий, билась в остеклённые стены рубки, густо покрывая палубы белым пометом.

— Воробьи, — узнал Судских. — Сермяжные российские воробьи.

Птицы принесли хлопот больше, чем печали. В России они селились везде. Бились за скворечники, за чердаки высоток, за голубиный корм в скверах. Их нещадно убивали на плантациях подсолнухов, гречихи, гоняли с вишневых садов и за настоящих птиц воробьев никто не принимал. Жидята. А ведь если извести их, исчезнет еще один волосок на скрипичном смычке, погибнет, приближая симфонию жизни к какофонии звуков.

— Да это бедствие! — возмутился Момот, показывая на стекло. Переборки зданий, переходы и выступы стали устойчиво серыми.

— Пусть живут, потеснимся, — сказал добродушный Бехтеренко.

— Святослав, ты первым взвоешь через день, когда эти птички-невелички загадят и забьют все. Вот первый результат, — указал он на сетку локатора дальнего кругового обзора. — А теперь взгляни на индикатор, — позвал он Бехтеренко к экрану локатора. Крупинки плотно вспыхивали по всему экрану, точки кораблей на рейде словно запорошило снегом. — Немедленно травить, изгонять нещадно, чтобы к утру ни одной не осталось!

— Это жестоко, Георгий, — сказал Тамура. — Им некуда податься, и дети нас не поймут.

— Не поймут? — начал злиться Момот. — А когда семь лет назад в Китае воробьи сожрали весь урожай и великая держава стала нищенкой и вымерла — тогда ты жалел птичек или детей? А в Библии четко сказано, какую напасть послал на Землю Господь с пятым ангелом. Это воробьи-мутанты,! они для нас опаснее сейчас, чем тридцатибалльный шторм, будь такой. Эти твари проникают во все вентиляционные системы, во все шахты, мы все задохнемся и ослепнем, и первыми дети. А каково детям ходить по палубам и давить птиц? На детскую психику это не повлияет?

— Что ж, будем думать, — вздохнул Судских.

— Немедленно уничтожать! — задохнулся от гнева Момот. Отойдя несколько от приступа злости, он добавил: — Детей на это время с палуб увести в закрытые зоны. Всю программу продумать до пяти вечера и с восьми приступить к уничтожению. И запомните, друзья мои, самое основное: мы на корабле, я ваш капитан, подчинение беспрекословное. В демократию поиграем на берегу.

Только теперь до всех дошло, какая предстоит жизнь и какая работа для начала. А с каким сердцем уничтожить ищущих приюта?

— Не надо уничтожать, — сказал в напряженной тишине Тамура. — Есть другой способ.

— Какой? — хмуро спросил Момот.

— Ультразвук. К утру установка начнет работать, и птицы улетят…

— Вот ведь, господин капитан, дело какое, — не удержался, чтобы не съязвить, Луцевич. — Есть три способа ведения капитанских дел: правильный, неправильный и военный. За Хироси остался способ правильный…

— Веселый ты парень, Олег, — медленно отходил Момот. — Диктатуру шьешь?

— Нет, это я к слову, — дурачился Луцевич. — Я судовой медик, мое дело — сторона. Но в лазарете я капитан. Велю задницу оголить, эполеты не помогут капитанские. Ваши то есть…

— Намек понял, — заставил себя согласиться Момот.

Утром, по мановению ультразвуковой палочки, стая взмыла с ужасающим тревожным гомоном и стала носиться темным крылом тревоги над островом. Корабли на рейде, сам остров ее не привлекали, им хотелось только на белые утесы зданий. Единоборство продолжалось до заката солнца, и почти все жители ковчега с болью в сердце следили за битвой бездушного ультразвука и отчаянием птиц. Бездушие победило.

Финал был неожиданным. Едва солнце коснулось горизонта, стая взмыла высоко вверх и спикировала темным хвостом кометы беды прямо в океан за рифами. Раненые не смогли улететь с утра и остались на палубах. Двоих, еще тепленьких, Бехтеренко принес к Хелене. Она молча открыла дверцу кухонного шкафчика. Там сидели два нахохленных воробышка.

— Божье повеление о всякой твари по паре мы исполнили, — грустно улыбнулся Бехтеренко.

4 — 19

Со всем необходимым обозом, с домашней скотиной и скарбом, со стариками и бабами, с пожитками и детишками казаки перебирались на новые земли. Никогда еще они не забирались так высоко. Хаживали по Сибири, приумножая державе земли, а казне прибыль, добрались до восточных границ, оседая там в рубежных дозорах, где в великих сечах окропили землю кровушкой и не отдали уже никому. Теперь вот довелось подниматься в Предуралье, где лошадей-то не видели коренные жители. Дон и Кубань давно поглотили моря, не удержались на суше забайкальские, уссурийские, терские и единой ватагой двинулись на север, к устью Печоры. Там, после затяжных и безрезультатных стычек с кавказцами, решено создать казацкую республику и жить, как повелось исстари, своим умом и казацким кругом.

Властей как таковых не было. Держава источилась до островов, а руководить островами из центра даже чукчи не умели. В Ориане правил удельным князьком Цыглеев, удел ему не подчинялся, гуляли все, пили, кололись и, прости Господи, где мочились, там и спать ложились с напрочь непотребными девками, что для казака хуже змеюки в шароварах.

Верхом, где на плотах, где телегами, шла и шла казацкая вольница в неутомимом стремлении к оседлой жизни. Казаки выбор сделали, теперь им на пути не становись. Они покорно принимали наказ по охране державных границ, заботились вместо милиции, заменяли вертухаев на строительстве дорог и городов, ложились костьми, изживая архан-геловцев, и вдруг стали не нужными никому: пора создавать свою собственную, независимую казацкую державу.

Они бы ни за что не покинули Кавказ и предгорья, отваевав себе там земли ровно столько, сколько необходимо для жилья, но старики упорно говорили, что затрясет очень скоро Кавказ и лучше не испытывать природу, а уйти к старым камням, обкатанным ветрами и временем. На том присягнули атаманам и вслед за разведчиками потянулись вверх.

Походом руководили Новокшонов и Бурмистров, проверенные казацким степенством атаманы. Один в авангарде десятиметровой колонны, другой в арьергарде. В голове бились летучие отряды с супостатами, мешающими двигаться вперед, в хвосте отбивались от шаек и бродячих банд из цыглеевского охвостья. Умные, коварные — молодым везде у нас дорога. Почет им оказывали казацкими шашками, невзирая на сопливость и наркотическое упорство. Случались встречи серьезнее, с националами, которым выжить хотелось не меньше, а поживиться у казаков было чем. Как-то в середине похода навалились басурманы, и трое суток бились с ними за два чугунных котла, каждый литров на сто. Одних перебьют, другие наседают с окрестных земель. Тогда Новокшонов рассвирепел, велел расчехлить «свирели» да как дал-дал по ближайшим селениям залп… Котлы, кстати, в суматохе ночных стычек раскололи. Там и бросили.

На условия похода не сетовали, детвора не орала, бабы не жаловались. Зато казаки отыгрывались нещадно на попавших под горячую руку чужаках за хмурую свою терпеливость. В плен не брали. Атаманы не перечили. Отступ.

Гречаный давно недужил, его везли на телеге. Верховным он давно не считался, но казаки — не иваны, родства не помнящие, везли с собой и свадебные фотографии в рамочках, и прадедовы шашки с георгиями, и прапрабабкины ухваты с прялками. Везли и Гречаного, хотя молчаливо приписывали ему все казацкие беды. В походе его навещали Новокшонов с Бурмистровым поочередно. Не слезая с коней, интересовались здоровьем и, хлестнув плетью коня, скакали прочь, будто животина провинилась перед ними за Гречаного и за весь этот вселенский переезд в незнаемые места.

За Волгой налетели татары, еще и горстка башкир напросилась. Под Бурмистровым сразили коня. В отместку повелел он сжечь все поселения на двадцать верст по берегу. И две «свирели» кинул в огонь. Вдоль обоза проходил на свое место зло, выискивая, на ком бы еще отыграться за боевого друга-коня.

— Что там? — окликнул его с телеги Гречаный.

— Что? Это, дорогой ты наш атаман Семен Артемович, последствия твоей примиренческой политики, — жестко выговаривал Бурмистров. — Гаечки и болтики ослабли, а я их веревочками подвязывать не стану. Некогда. Ты лежи, лежи, — закончил он и двинулся было дальше, а Гречаный от слабости не распознал в голосе Ивана динамит и погромче ответил:

— Спасибо!

Бурмистров вернулся, посеревший от дыма изнутри организма:

— Это тебе спасибо за то, что Россию просрал и нам заступиться не дал. А нам теперь твои грехи отмаливать, твои дыры заштопывать долго. Было бы где голову приклонить. В отступ идем — понял ты?

— Зачем же коришь меня за стихию? — как мог, приподнялся на локте Гречаный.

— Нет, Артемыч, это не стихия, это божий гнев. А кто с Богом шуточки затевал? Кто ведические начала исповедовал? Вот на тебя божья кара и пала. А с тебя — на всех нас.

— Не можешь ты гнобить меня, — из последних сил защищался Гречаный. Закашлялся, посинел, и не дал ему договорить Бурмистров:

— Еще как могу, Семен Артемыч. Ты крайний. А попадись мне твои дружки-островитяне, другой бы промеж нас разговор состоялся. А то уведомляют они: поостерегись, брат Ваня, землетрясения грядут. Да я без их науки сучьей доподлинно знаю по дедовским рецептам, где какая погода вертеться будет, где земля потрескается от встряски. Учат они меня, учат! Наставники сраные!..

— Не обижайся на него, батюшка, — пожалела с соседней телеги старуха. — Коня у него забили. Великое это дело, конь родной в походе. Тебе что? Лежи и лежи. А у него подлинное горе.

Не смог пережить прилюдного позора Гречаный, инфаркт приключился с ним немедленно. Засуетились бабы над ним, заохали. Сразу вернулся Бурмистров, подскакал Новокшонов, зычно вызвал войскового медика. Колонна встала, а к телеге Гречаного подогнали санитарную повозку. Переложили туда, запустили аварийный генератор, и медики колдовали над Гречаным часов пять, а колонна стояла. Заночевали там же, не расположившись толком лагерем, но сообщения о здоровье Гречаного ждали обязательно.

Уже небо вызвездило, когда старший медик сообщил: Гречаный оклемался. Бурмистров лично влез в санитарную повозку и удостоверился, что двигаться дальше Гречаный сможет.

— Я ж, Артемыч, говорил; лежи, не напрягайся. Мы на тебя зла не держим, а клятую жизнь свою возненавидели. За что нам такая напасть? Царям служили верой-правдой, евреи стали нас изводить, справились, сохранили заслуги свои и род казацкий. Тебя вывели на верха, подчинялись, как отцу родному, а теперь только этот стан на колесах и остался…

Он бы и слезой глаз промочил, не иссохни его последние слезы под Саранском, где потерял он сразу и жену, и малолетнего сына. После того и озверел к инородцам…

— Превозмогай, в общем. Выздоравливай. Дух в нас жив, быть потому казацкому роду-плсмсни.

На четвертый месяц пути от Волги казацкий стан вышел к Северным увалам, где настоянный на травах воздух манил казака на лирику, а лошадей к игрищам.

Разведчики доложили, что в трех днях пути расположилась крупная община староверов, обстроилась прочно, скот, луговины и пашни имеются. Это уже будущие соседи, с которыми лучше сразу договориться жить мирно.

Через два перехода повстречали заслон. Спешились, ожидая, всем видом давая понять, что воевать не намерены.

Из-за добротно уложенного завала на тропу вышли трое справных мужиков и одетые именно в армейскую походную робу. Казаки позавидовали, но вида не подали. Оружия у охранников не видно, и казаки приободрились. Место угрюмое, теснина, кряжистые низкорослые деревья в расщелинах. Казаков было пять, шестым с ними выехал Новокшонов, не дай Бог, поскандалят казаки, долго потом улаживать спор…

— Мир вам, — первыми поздоровались наблюдатели.

— Да пребудет и с вами Господь наш, — ответил Новокшонов. — Потолковать приехали за нужду, за землю.

— А Господь ваш, надо полагать, Христос? — спросил один, видимо, за старшего.

— Истинно, — подтвердил Новокшонов и перекрестился. — Мы сами христово воинство.

— Тогда вам не след ступать на эти земли, — сурово резюмировал мужик.

— Зачем же сразу так, Сергей Алексеевич? — подошел ближе Новокшонов. — Чай, разберемся.

— Откуда ведомо вам мое мирское имя? — глядя исподлобья, спросил мужик.

— В миру и встречались. Новокшонов я, Анатолий Матвеевич, а вы — Толмачев. Правильно?

Толмачеву разговор не нравился.

— Что ж вы сами выехали к нам, едва дозоры засекли движение? — легонько напирал Новокшонов и даже лещика подпустил: — Чай, не в малых чинах и здесь обретаетесь? Видимо, хотелось потолковать непременно?

— Хотелось не хотелось, а разговор не состоится. Поворачивайте на запад, там ищите свободной земли.

— Чем не угодили? — сдержался Новокшонов. — На ваши земли ступать не собираемся, не посягаем, а по соседству хотелось бы осесть. Всегда договориться можно, и не вороги мы вам, а братья-славяне, наоборот, от посягательств обороним, оружие имеется. Казаки ведь мы, чего там!..

Толмачев раздумывал, двое других угрюмо молчали. Новокшонов казацким чутьем своим отметил эту нерешительность Толмачева, который и прежде быстрым умом не славился:

— Надо, одним словом, со старшиной вашим потолковать. За ним последнее слово. Как скажет, так и поступим.

— Пусть с нами пойдет один, — решил наконец задачу Толмачев. Пыжился, конечно, изображая фигуру. — Только без оружия.

— Я и пойду, — согласился Новокшонов. Отдал им свою шашку, карабин-автомат, нагайку сунул за голенище сапога.

Его повели часто хоженной тропой через долгий увал, а когда тропа зазмеилась вниз, Новокшонову открылось большое поселение в тихой долине. Большая часть его расположилась на противоположном склоне, а низина отдана посадкам. С позиции военного, строилось оно грамотно. С той стороны гладких подходов не было, а с этой нападавших могли обнаружить загодя и подготовиться. Про себя Новокшонов усмехнулся: зачем вести лазутчика в стан, да еще старшего воителя?

Едва подумал, как споткнулся, и, не поддержи его за руку один из сопровождавших, катился бы он вниз по склону, оставляя красные лампасы на камушках и кусточках. Новокшонов поблагодарил и столкнулся взглядом с выручившим мужиком. Глаз у того был лукавый, лицо молодое, а борода плохо скрывала живость натуры.

«А местечко это особенное», — насторожился Новокшонов и хохмы ради спросил:

— Не ты ль пособил?

— Какая разница? — ответил мужик, ухмыляясь. — Не упал ведь?

Слышал Новокшонов раньше о штучках ведистов, как двигают они по воздуху предметы, как чужую волю сковывают, не прикасаясь к человеку. Слышать слышан, слухом земля полнится, теперь довелось прочувствовать, ничего постороннего не увидеть, разве что на физиономии провожатого разглядеть. И в мыслях, оказывается, нельзя подвох прятать…

— Правильно, брат, — кивнул провожатый без ухмылки.

Его привели к бревенчатому дому на противоположной стороне долины с обширной верандой. Посредине стояло полукресло. Из двери в дом вышел юноша и сел в него, сказав перед этим:

— Мир вам.

— И вам того же, — поостерегся Новокшонов, разглядывая юношу без вызова.

У юноши были спокойные глаза, но глаза взрослого человека, повидавшего много. Хорошее телосложение и уверенная поступь. Новокшонову он понравился сразу, осталось подружиться.

— Не Кронид ли? — спросил он.

— Кронид, — улыбнулся юноша. — Назовитесь и вы?

— Новокшонов, атаман, Анатолий Матвеевич.

— Казаки хотели бы поселиться рядом?

— Хотели бы, — ответно улыбнулся Новокшонов. — Мира. хотим и отстоять поможем.

— Нет ли среди вас Семена Артемовича Гречаного? — спросил Кронид, и Новокшонов опешил:

— Как же… С нами он. Наслышаны?

— Более чем. Как его здоровье?

Новокшонов ответил смущенно. Стыдновато было:

— Хворает.

— Хочу видеть его. И помочь.

— Так в чем дело? Поехали.

Юноша позвал кого-то и попросил подготовить коня.

До перевала шли пеше, юноша вел коня в поводу. Конь был хорош, с прекрасной сбруей, какую подают княжеским особам. Когда поравнялись с казацким разъездом, юноша взялся за луку седла. Новокшонов нарочно помедлил, чтобы понаблюдать, как он управится с ездкой. Казаку достаточно увидеть начало, сразу понятно, кто перед ним. Юноша вскочил в седло умело, по осанке его Новокшонов определил: учили его потомственные казачки, норов у всадника донской. Поладят они…

— Где это вы обучились ездке? — поинтересовался Новокшонов. — Такому сызмальства учат.

— Сызмальства и приучили, — ответил Кронид, стараясь ехать вровень с Новокшоновым. — Я ведь мальчонкой с матерью Семена Артемовича жил, у казаков многому научился.

Вот так удача! — возликовал про себя Новокшонов. Казацкий выученик едет с ним. Поладят они!

— Только вот у меня маленький вопрос имеется, — пересилив себя, спросил Новокшонов. — Я вот повстречал в дозоре вашем знакомого человека. Толмачев такой. Как это он к вам попал? Верует, не иначе?

— Не нравится? — угадал вопрос юноша. — И нам не нравится. Но детей наших учить надо грамоте, а других пока нет. Он и вызвался. Приняли в общину.

— Вот те раз, — опешил Новокшонов. — Он ведь у Цыглеева Минздравом командовал! Пока не сбежал.

— Мы приняли его в беде и выгнать не можем. Хлеб он отрабатывает, ведет себя достойно.

— Так любой затесаться может, — разочарованно сказал Новокшонов. — Еще предаст…

— Может, — согласился юноша. — Только у нас от глубины проступка и наказание. Пусть живет.

— Воля ваша, — пришлось согласиться Новокшонову. — А нам позволение селиться рядом будет?

— А разве есть Россия без казаков? — посмотрел на него Кронид. — Нам такие соседи очень нужны.

— Дай Бог вам здоровья! — заломил папаху Новокшонов. — Камень с души упал!

Юноша только усмехнулся.

Едва прибыли, Новокшонов ничего не сказал на призывно-вопросительный взгляд Бурмистрова, а прямиком направился к телеге Гречаного. Юношу подвели к самому изголовью.

— Здравствуйте, дядя Сеня.

— Кронидушка, мальчик мой! — брызнули слезы из глаз Гречаного. Ничего не спросил, откуда он здесь, как появился, просто смотрел на него и радовался. Ладонь свою положил на руку Кронида и молча улыбался. — Вот мне и легче стало…

— Я его сразу признал, — прошептал Новокшонову Бурмистров.

— Цыц! — прошипел Новокшонов и толкнул его в бок. — Тут жизнь наша решается.

— Дядя Сеня, казаки хотели бы поселиться рядом с нашей общиной. Если хотят жить обособленно — быть тому, если душа в душу с нами, надо всдичсскую веру принимать.

— Пусть кругом решают, — устало ответил Гречаный. — Мне уже безразлично, какой вере принадлежать.

Весть тотчас облетела стан от телеги к телеге, от казака к казаку и, как откатная волна, вернулась обратно.

— Надо ли так ставить вопрос? — выспрашивал Новокшонов. — Нельзя ли веру иметь каждый свою, а жить дружно?

— Надо, — выпрямился Кронид. — Наступают времена очень трудных испытаний, и разобщенность усугубит страдания.

— Вступайте в христову веру, и дело с концом! — вставил Бурмистров.

Кронид ответил твердо:

— Здесь мы живем. Великий Орий охраняет нас. Если чтимый Иисус способен на подобное! первым приму христианство. Готовы ли доказать силу своего Господа?

Казаки — народ горячий. Спор, единоборство, к теще не ходи, дай размяться. Но как?

— Кто знает силу казацкого спаса? — спросил Кронид.

Из толпы выступил один, средних лет, с лицом пытливым.

— А еще?

— Многих недостает, паря, издалече идем, — ответил вышедший казак. — Давай потягаемся. На пулю аль на шашку?

— Вам выбирать. Как хотите, — предложил Кронид.

— На пулю! — рубанул воздух рукой отчаянно.

Бурмистров перезарядил карабин.

— Штаны свежие, Епифан?

— Ожидай, — не обиделся казак. — Под пупок бери.

Грохнул выстрел. Казак переломился, но устоял под одобрительный гул зрителей. Через ворот рубахи казак добыл пулю.

— Тепленькая ишо, — предъявил он ее зрителям. — Становись ты, — кивнул он Крониду.

— Только сбоку пали, чтоб в сторону не ушла.

— А прямо? Слабо? — торжествовал казак.

— Прямо пуля вернется, — тихо ответил Кронид. — Вреда не хочу никому. Целься с того места, пуля пойдет в одинокое дерево.

Грохнул второй выстрел. Пуля вжикнула о кору дерева, сколов щепку. Казак кинулся к нему.

— Да вже… — оценил он фокус.

— А пуля у меня, — сказал Кронид и раскрыл ладонь. — У нас из десяти девять обученных. Казацкий спас от ариев, и сами они издревле поклонялись ведическим богам.

— А долго учиться-то? — обступили его со всех сторон.

— Быстро. Если в сердце прародитель Орий.

— Общежитие прямо! — загомонили вокруг. — Один входи, другой выходи. Как молиться? Истуканам, что ль?

— Мы творим молитву только в благодарение. Никогда ничего не просим. Он всегда с нами.

— Ты все же скажи, мил Человек, — протиснулся к нему старик. — Чем тебе не мил Христос? Сиволапов я, бывший писарь Войска Донского, верующий. Каково мне под старость лет обличье менять?

— Не надо, дедушка. Верьте в Христа, только помните, что над ним отец его небесный Орий. Он заступник.

Загомонили вокруг не осуждающе, не радостно, будто торговались в базарный день.

— Люди! — перекричал всех Кронид и в наступившей тишине обратился ко всем обычным голосом: — Мы никого не принуждаем, не заставляем приносить себя в жертву культу. Вас так долго вели по ложному пути, заставляя чтить чужих богов и кормить ненасытных служителей. Не будь их, ваша вера в Иисуса Христа могла быть чистой. Наша община сильна не оружием и стращанием, а от знания святая святых, которую прятали патриархи. Мы отдали тайну общине. Решайте.

— А вот как мусульманин захочет секрет познать, в стан проникнет? — истомился кто-то в сомнениях.

— Верующий мусульманин не посмеет, неверующий не познает. Это не секрет. Это познание истины.

— На зомбирование похоже, — тихо буркнул Бурмистров Новокшонову и получил от него чувствительный тычок под ребро, но Кронид услышал. Ответил не таясь:

— Зомби служат корыстным целям одного человека или группе. Нами исполняется только приказ свыше. От прародителя Ория.

— А почто попы таились, если приказ только свыше?

— А кто их тогда кормить станет! — под общий хохот ответил Новокшонов. — И чего ты, Ваня, таким стойким христианином стал? Помню, по куреням разъезжал, ведическую веру нахваливал.

— Я знания возил, а не опиум народный, — насупился Бурмистров.

— Верно, — заступился за него Кронид. — Религия — подавление знаний, вера — познание истины знаний. Думайте, казаки. Селитесь где нравится, об остальном думайте, — закончил он, вышел из круга к телеге Гречаного. — Дядя Сеня? — позвал он.

Гречаный лежал с закрытыми глазами и умиротворенным лицом. Хоть один камень с души снят. Умирать легче.

— Дядь Сеня, — повторил Кронид тревожно.

— Не бойся, — открыл глаза Гречаный. — Я живучий. Теперь совсем живучий. Хорошо ты сказал. Не торопись теперь. Казаки — народ благодарный…

— А вы за себя не волнуйтесь, — с теплом молвил Кронид. — Я всегда рядом буду.

Попрощались, и Кронид пошел к своему коню. Прямо в ноги ему выскочил шустрый мальчонка лет пяти.

— Кто будешь, ретивый такой? — придержал его Кронид.

— Пересвет я, праправнучек сиволаповский. А назвали меня в честь казака такого, он иго татарское побивал.

Вокруг засмеялись. Правильно: если смелый, значит, казак…

— Мир вам! — поднял руки над собой Кронид. — Селитесь!

4 — 20

Никогда в своей жизни Цыглеев не огорчался, как тот умник из шкодливого студенческого анекдота про два выхода.

Дело было так. В ночь перед экзаменом сидит студент, весь обложившись книгами и конспектами, а учить сил никаких нет. Он и думает: сдам или не сдам? Сдам — хорошо, не сдам — есть два выхода: выгонят или не выгонят? Не выгонят — хорошо, выгонят — есть два выхода: заберут в армию или не заберут? Не заберут — хорошо, заберут — есть два выхода: пошлют в Чечню или нет? Не пошлют — хорошо, пошлют — есть два выхода: убьют или нет? Не убьют — хорошо, убьют — есть два выхода: попаду в ад или в рай? Попаду в рай — хорошо, в ад — есть два выхода: будут черти на сковородках жарить или нет? Не будут — хорошо, будут жарить — есть два выхода: съедят или нет? Не съедят — хорошо, а если съедят — выход один — через задний проход…

Играючи он стал министром в пятнадцать лет, шутя руководил обучением детишек и, что удивительно, не ошибался, внедрив самую современную систему обучения, и дело пошло, Россия стонала, но училась. В двадцать он стал премьер-министром и там не опарафинился, дай Бог Рыжкову или там Черномырдину так руководить с блеском, как делал это юный Вовочка, а все потому, что язык цифр и символов был для него живым и самым родным, команда единомышленников понимала его — все были умные, а в казне водились немалые деньги. С деньгами, как говорится, и дурак сможет. Вот без денег морочить голову — это искусство, тут надо Черномырдиным быть. А весь из себя умный Вова Цыглеев был всего-навсего обычным дилетантом; пока есть два выхода — хорошо.

Сущность дилетанта — незнание меры опасности. За Вовой долгое время стоял охотник с настоящим ружьем.

К той поре, когда основные перемещения по стране свершились, кончились дожди и началась активная подвижка земли, для Вовы все еще оставались два выхода. На рейде Хатанги ржавели два ударных авианосца, в потайных складах водились тушенка и сгущенка, поредели, но оставались ряды сподвижников, крутились ветряки, и в барах играла музыка. Это хорошо. Надзирать за ними было некому, молодняк чуть ли не дефицитным бензином кололся, девочки напрочь перестали носить плавки, но никто уже там ничего не искал — это плохо. Нет, без плавок и лифчиков — это нормально, другое плохо — задницы драть некому.

Непьющий, некурящий Цыглеев приближение одного входа осознал. Способствовала этому сестра Вика. Соберись кто написать историческую биографию последнего российского владыки, ей бы отвели немало страниц. Охотником с настоящим ружьем она не числилась, но за спиной Вовы стояла всегда. Вова делал все, лишь бы не слышать ее резкий голос из-за спины — чего расселся? куда пошел? зачем тебе это надо? Это ладно, хуже, когда он получал чувствительный подзатыльник исподтишка. Было больно и обидно. Без папы и мамы Вика стала для него царем небесным, а позже, когда сама приобщилась к сексу, научила Вову, других из ревности не подпускала. Отдушиной стало окно в иной мир — компьютер, там Вова был подлинным царем.

Почуяв неладное, Вика потребовала от него любыми путями выбираться из этой дыры под названием Ориана. А куда бежать? Пока есть два выхода… С одной стороны корячился подзатыльник, с другой — он стал деятельно создавать аварийную команду для новых подвигов. Новое государство создадим, в иную галактику улетим, в общем, есть выход.

— Какая, к чертям собачьим, галактика! — раскричалась Вика. — У тебя совсем крыша поехала? Мысли реально! Корабль надо, и бежать к чертовой бабушке отсюда!

Корабль? — задумался Вова. Рационально он мыслил всегда. Полоса землетрясений породит крупные волны и шторма, далеко не убежишь, а посуху опоздали. Оба выхода перекрыты…

Третий, как всегда, находят женщины. Это авианосец заржавеет, а у них не заржавеет, если надо.

— Чего расселся? — злилась Вика. — Связывайся с этими козлами на острове, они тебя подставили, пусть теперь и вытаскивают! Требуй подводную лодку!

Подводную лодку? Это идея! Есть выход: он свяжется с Момотом и потребует подводный атомоход. Если откажет, он им испортит коммуникации. Тут он ас, без подсказок обойдется: блокирует спутниковую связь, и на острове райская жизнь кончится, адская начнется. Гарантировано.

— Вова, у нас нет экипажей, — нашел свой выход Момот. — Лодку даем, забирай когда хочешь, а экипажа нет.

— Думай, думай! — подталкивала за спиной Вика.

Есть два выхода, мудро рассудил Вова, и выбрал нужный, чтобы не получить подзатыльник:

— Оснастите атомоход автопилотом и всей чухней для компьютерной проводки, остальное — наши проблемы.

Он назвал коды и частоты, Момот согласился:

— Через месяц оснастим.

— Какой месяц?! — сделала квадратные глаза Вика.

— Через неделю, — жестко назначил сроки Цыглеев.

Момот вздохнул и подтвердил: через неделю. Жалко было глупых детишек, и он попробовал переубедить Цыглеева:

— Вовчик, на кой тебе атомоход? Куда проще добраться до Урала и переждать встряску у казаков в спокойном месте.

— Да пошел он! — секла переговоры Вика. — Оно мне надо, ноги по камням бить? Да сосет он двадцать первый палец!

— Благодарю, Георгий Георгиевич, — перевел гнев сестры на человеческий язык Цыглеев. — Я предпочитаю добираться морем, в подводном состоянии.

— И куда же? — вкрадчиво поинтересовался Момот.

— Успокойтесь, не к вам. Прежде всего ваш проект ковчега отстал от жизни и не выдержит практических перегрузок.

— Выдержит, — уверил Момот, хотя и засомневался: при всей житейской непрактичности Цыглеев ушел дальше учителя.

— Ваши проблемы, — не спорил Цыглеев. Вика ушла пить кофе со сгущенкой, и говорить стало спокойнее. — Во-вторых, до Урала я уже не успею добраться. И здесь ваши счисления неверны.

— Готов спорить.

— Проиграете, — сухо ответил Цыглеев.

— Уверен? — еще больше засомневался Момот. Вполне возможно, он чего-то недоучел.

— Более чем.

— Докажешь?

— Охотно, — согласился Вова не торгуясь. — Будем джентльменами. Святослав Павлович доставил вам «Славную книгу», это стоящее руководство, я же нашел другое. Большие числа.

— Допустим, я поверил тебе, но какая разница?

— А, Георгий Георгиевич, — стал вкрадчивым голос Цыглеева, — умные головы не случайно оснастили Библию вертикальными рядами, делая, таким образом, приближенные исчисления точными. Это еще в работах Трифа помечено, жаль, он на компьютере не мог просчитать это, — откровенно насмехался Цыглеев.

— Ну, для нас это не велика погрешность, — храбрился Момот, хотя осознавал упущение, которое повлекло за собой другие.

И ученик Цыглеев не упустил случая добить Момота:

— Амплитуду колебания водной поверхности вы сняли приближенно. А новый ковчег строить поздновато.

— Какую гадость еще скажешь? — хмуро согласился с наставлениями Цыглеева Момот.

Ученик ушел много дальше.

— Никогда, Георгий Георгиевич! Я вас уважаю, почему и откровенен. Надеюсь, субмарину не отберете?

— Нет, — с трудом выговорил Момот, как ни трудно было расставаться с неожиданно выросшим в цене товаром. — Даю слово. Только скажи, как ты познакомился с ключами? Ты общался с Кронидом?

— Общался, — послышался смешок Цыглеева. — Посредством техники. Моя сестра с заданием справилась отлично. Посетила этого полоумного юношу и установила две микрокамеры. Каждый день шла изумительно познавательная программа «Очевидное — невероятное». Помните Капицу? Все тексты переписал.

— Но это же древнеславянский! — не скрыл изумления Момот.

— Можно подумать, вы знаете его, — знал наперед Цыглеев. — Запустили в машину, алголы сняли, в символы перевели, получили открытый текст на новом русском. Хотите копию? Могу сделать, я не жадный, факсом перегоню.

— Что ж ты Кронида не спас? Не понял разве, не от мира сего мальчишка?

— Что ж вы нас бросили? Разве не поняли, что мы от мира сего, дети ваши? — последовал встречный вопрос. Жестокий, но правильный. — Не будем ссориться. Последняя ставка, шарик бежит по рулетке, я всем желаю выиграть. Если упрекнете, стариков с довольствия снял, это не ко мне. Детей все плодили, пусть кормят. Старики нас с долгами оставили, о нас не думали.

— Вова, а где твои родители? — спросил Момот, явно желая выглядеть лучше, и налетел на крепкий удар.

— Интересный вопрос, Георгий Георгиевич, — оживился Цыглеев. — Мы с Викой детдомовские. Дед с бабкой по зову партии бросились в Чернобыль эвакуаторов спасать, врачами были. Долго не мучились на нищенское пособие, маме тогда едва шестнадцать исполнилось…

— Я Чернобыль не строил, — грустно сказал Момот.

— Все вы его строили на нашу голову, все вы суки. Только я не о том, вы о родителях моих спрашивали. Так они за Ельцина пошли к телецентру в девяносто третьем. Никто не отозвался, а нас в детдом забрали.

— Да пошли ты его в жопу! — появилась, поевши, Вика. — Еще спрашивать будет, козел несчастный!

— Дай договорить, — стал неуступчивым Цыглеев. — Ельцина помните, Георгий Георгиевич? Сейчас его основательно забыли, дерьмо мужик. А я очень его помню. В девяносто седьмом он моду взял по радио выступать. В тот раз говорил он о детской беспризорности. Нас, малолеток, собирали в красной комнате послушать, как отец родной о нас печется. А на следующий день, в лютый мороз, нас на улицу вытряхнули, сильные такие в вязаных шапочках. Отдали детдом под коммерческую структуру — публичный дом открыли. И знаете, как мы с Викой выжили? Это интересно…

Он не успел рассказать, а Момот спросить — подскочила Вика, вырвала микрофон у Цыглеева:

— Сама расскажу! Слушай, козел. Меня, десятилетнюю, на трех вокзалах пузатый один снял и на хату повез. А туг жена его! Козла пристрелила, а меня пожалела. Стали мы втроем поживать и добра наживать. Святочный рассказик, да? Да не так вышло: кормилицу нашу раскрутили и дали пятнашку по справедливости, нас с Вовкой тоже по справедливости опять в детдом. Только Вовчик уже грамотный стал. Расхерачил защиту американских ракет. Надо было и нашу заодно. Тогда его Гуртовой присмотрел, царство ему небесное, и министром сделал. И чтоб вы все там сдохли!

Она бросила микрофон и ушла. Цыглеев поднял его:

— Вы слушаете, Георгий Георгиевич?

— Все слышали, — промолвил Момот. — Будет вам лодка с экипажем, давайте к нам.

— Какие мы добрые стали! И экипаж сразу нашелся! А вы не думали, что по России таких историй через одну? Поэтому не совеститесь. Мы уж как-нибудь сами.

— Жди, — сухо ответил Момот и прервал связь.

Из тех, к кому относился укор полностью, в рубке находился Судских. Был важным чином в те времена и мог многое сделать. Мог же отстоять беженцев? Отстоял, не убоявшись. Сейчас, с высоты прожитых лет, стало понятным, как поступать. Даже не от возмущения вопить, а за автомат браться, силой отстранять от власти кучку мерзавцев. Да, может быть, только что это дало бы? Ничего ровным счетом. Подмога не подошла. Загубили молодежь на корню, чего же теперь спрашивать с них…

Из прежней жизни вспомнился один эпизод: мокрая и снежная осень девяносто седьмого, матч «Спартака» со швейцарцами. Те проиграли, но придрались к размерам ворот, заставили платить контрибуцию, отлучали «Спартак» от участия в турнире, но переигровка состоялась. Показали им козу по российской слякоти…

Эх, с каким упоением болела за «Спартак» вся Россия! Это был прорыв в забытое измерение к величию России. Вот где надо было сплотить русичей, надавать козлам по рогам… А милиция после матча изрядно помолотила дубинками по разгоряченным головам. У одних — праздник, у других — приказ: не допустить массового ликования. Выпустили пар в свисток, паровоз остановился. А потом и вспоминать не хочется. До того мерзко от лжи и бессилия!

— Брось, Игорь, — понял его состояние Луцевич.

Ему успокаивать проще, к верхушке не относился, клятву Гиппократа отрабатывал честно, а стали давить за исключительность, взял и уехал. И Момот уехал по соображениям безопасности, ему рот зажали в пору Чернобыля. Один он — был, знал, мог. А послушно выпытывал у непослушных скабрезности, вынюхивал непотребство одних по заданию других да хилого монашка ловил. Спас, как же… Только монашек жить по лжи не захотел, на асфальт бросился. Мило он прожил жизнь, мило.

— Черт бы побрал! — по-своему сокрушался Момот. — Когда молод — крыльев нет, стар — лететь некуда. Что это за блядская теория у нашей жизни?

— Не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься, — вставил свое слово и Бехтеренко. — Я считаю, следует на дрейф переходить. Опасно дальше.

Вполне отрезвляющий довод. Все повернулись к стеклам рубки не сговариваясь. Вода уже затопила весь остров, верхушки трех гор торчали кучками земли на поверхности океана. Разговор с Цыглеевым остался далеко за ними. У них самих теперь до тысячи детей, маленьких человеков, перед ними хоть не осрамиться.

— Не хотелось дрейфовать, но пора, — сказал Момот. Неприятный осадок от разговора все еще мешал, но сейчас исчезнет последняя твердь, за которой неведомое.

Момот присел к пульту и нажал нужную клавишу. Остекленная рубка стала медленно опускаться под палубу, прозрачные стены превратились в окна-бойницы, и сама рубка превратилась в прозаичный командный пункт, не радовала уже простором и светом, сигнальные лампочки и глазки расцветили пульт предупреждающе. Земная жизнь кончилась.

— Начали, — сказал Момот в микрофон. Потом вынул дистанционник и нажал красную кнопку.

Глухо ухнуло под водой, торкнуло ударной волной в корпус, и вода поглотила все три горки. Безбрежный океан предстал перед ними во всей своей величавости. Один на один с ним скорлупка, в ней цыплята с инкубатора Господня.

— По-моему, наш капитан разбудил царя морского, — промолвил немногословный Тамура, и сразу все ощутили подрагивание палубы под ногами. — Началось…

— Вот это номер! — покрутил головой Момот. — А ведь уложились тютелька в тютельку. Спасибо Цыглееву.

— Это Бехтеренко спасибо, — поправил Судских. Момот согласился кивком. Приложил руку к сердцу: спасибо, Слава.

— Внимание, друзья мои, — не торопясь говорил он в микрофон. — Смещение поверхности началось. Отнеситесь к этому спокойно. Наш дом-корабль прочен, запасов хватает, и, едва стихия войдет в норму, нам предстоит вернуться на землю. Счастливого плавания, братья и сестры…

Момот вставил микрофон в гнездо и спросил присутствующих:

— Я правильно напутствовал?

— Вполне, — за всех ответил Луцевич. — Как Сталин.

— Спущусь к себе, — сказал Судских. После разговора Момота с Цыглеевым все еще не отпускало. Хотелось побыть в одиночестве или там, где тебе не помешают.

— Давай, Игорь, — кивнул Момот. — Твоя командирская вахта только с утра.

— И я, пожалуй, — присоединился Луцевич.

— Давайте все, — предложил Момот.

Чуть задержался Бехтеренко.

— Командир, ты не забыл отправить Цыглееву атомоход?

— Святослав Павлович, будь спокоен, — с некоторым раздражением заверил Момот. — Сказал — сделаю.

Ушел и Бехтеренко. Момот остался один в рубке, но казалось ему, остались все, еще и Цыглеев незримо присутствует.

— Как будто Момот во всем виноват, — пробурчал он глухо. — Момот вовремя о Чернобыле предупредил. Момот о путче в России загодя узнал, Момот заранее ковчег построил, а все едино — Момот виноват…

Ковчег почти не двигался на глади океана.

В просторной каюте Судских встретил вопрошающий взгляд Лаймы. Не тревожный, но участливый.

— Что ты на меня так смотришь?

— Началось?

— Об этом мы сто раз до этого говорили, — с неохотой ответил Судских.

— Да, конечно, — согласилась она. — Самый первый разговор состоялся еще в аэропорту Тюмени. Я спросила тогда, что будет с нашим сыном? Теперь их трое, Игорь, вопрос тот же. Я переживаю, какая-то тревожная обстановка.

— Не тревожная, — отвернулся к иллюминаторам Судских. — Обычная обстановка, корабль в походе, и никто не задает лишних вопросов, все на своих местах.

— Мужики-мужики, — вздохнула она. — Усложняете вы жизнь, свою и чужую. И чужую особенно.

Судских смотрел в большое окно их каюты. К нему так и не привился морской термин «иллюминатор». Все окна на прочих палубах выходили внутрь. С другой стороны был гладкий, как яичная скорлупа, борт.

Он увидел в других окнах женские лица, мужские, детские мордашки, всех волновало событие, но ничего, кроме неба над головой и других окон, они не видели. Можно пользоваться внутренними лифтами и совсем не выходить на палубы. А сколько отсиживаться взаперти? Пока этого никто не знал.

— А когда купаться? — спросил младший. Двое старших приучены вопросов не задавать.

Ах да… Последнее земное развлечение осталось. На нижней палубе находился большой бассейн. Пока он не заполнялся водой, на то будет распоряжение Момота.

— Накупаемся еще, — нехотя ответил отец.

— Идите к себе, — скомандовала мать. — Посмотрите кино, поиграйте все вместе.

Дети послушно удалились, и Лайма взялась за мужа:

— Что-то не так, Игорь?

— Все нормально, — заставил он себя улыбнуться и, более того, посмотреть ей в глаза. — Абсолютно нормально.

Они не держали тайн друг от друга, не лукавили, так повелось с первого дня знакомства, но ему до смерти не хотелось сейчас перебирать подробности разговора Момота и Цыглеева, снова ощутить стыд. Беспокоила и угроза Цыглеева нарушить космическую связь — мало ли что придет в голову обиженному мальчишке?

— Черт! — вспомнил он. — Мы же не взялись готовить лодку к переходу!

4 — 21

Покойно думается в полутьме ходовой рубки. Истина, знакомая всем штурманам. Открытое море не штормит, судно идет на гирорулевом по прокладке, не надо выверять курс по маякам, бегая на открытый мостик к пеленгатору, а лунная дорожка на воде будит меланхолические мысли.

Момот не был моряком, но именно ночные вахты были ему в радость. Нет никого, глазки приборов и датчиков сообщают о полной исправности механизмов, тихо и полумрак, самое время предаться спокойным размышлениям.

Перед собой он никогда не отчитывался, хорошо он поступил или плохо. Каждый человек имеет право думать таким образом и поступать по собственному разумению, только не каждый был Момотом, который мог заявить: я необычен, я — бог. Закончится эта встряска, люди вернутся на землю и возблагодарят своего спасителя. И никаких богов, достаточно одного Момота, Георгия Победоносца.

Послушание, повиновение, понимание.

ДвОе суток назад неприятно задело упорство Судских. В кои-то времена он проявил характер: пока субмарина для Цыглеева не будет оснащена путевой автоматикой, он отказывается повиноваться и следовать капитанским приказам.

Бунт на корабле хуже пожара.

Пришлось идти на попятный. И не потому, что Судских член Совета старейшин, а его жена — племянница Момота: снова вышел на связь Цыглеев и на этот раз угрожал откровенно.

В голове Момота зашевелились планы мести, однако, привыкший глубоко прятать свое подлинное естество, он дал слово Цыглееву в трехдневный срок отправить субмарину. Он и раньше не собирался саботировать отправку — что же сам Вова не подсказал сразу о начале подвижки земли с опережением?

— За двое суток! — нажал Цыглеев. — Это не каприз, Георгий Георгиевич. Учитывая переход вашей субмарины в Хатангу, мы успеваем спастись без спешки.

— Где же вы раньше были? — раздражала Момота напористость бывшего премьера страны.

— Георгий Георгиевич, если разбираться по совести, в бедах России следует винить вас в первую очередь.

В Хатанге был день, в океане ночь, в ходовой рубке никого, и Момот сделал для себя послабление, решил позубатиться с Цыглссвым на всю катушку.

— Опрометчиво! — угрожающе прозвучал голос Момота.

— Не горячитесь, Георгий Георгиевич, — осадил Цыглеев. — Я не ваш нукер и никогда таковым не стану. В будущей жизни места нам двоим разойтись хватит, а ваша цивилизация не подходит для меня. Вы злой гений.

— И в каком зле вы меня обвиняете? — стал холодновежливым Момот. — Я бы хотел услышать.

— Пожалуйста. Факты не в вашу пользу. Георгий Момот подтолкнул Илью Трифа развенчать христианство, лишив тем самым основ духовности Россию. Георгий Момот возвысил до ясновидящих обычную дурочку Нину Мотвийчук, а она подтолкнула Ельцина пойти на рискованный шаг, обстрелять танками Белый дом. Это погубило зачатки демократии в стране и дало возможность коммунистам опять прийти к власти. Само собой, Россия безнадежно откатывалась в каменный век. Дальше: Георгий Момот, отец микросенсорики, подсунул свое новорожденное чадо людям, не предупредив их, что оно прожорливо, дебильно и сожрет их с потрохами. И последнее: Георгий Момот развалил мировую финансовую систему, ничего не дав взамен. Это явилось последним шагом к глобальной катастрофе. Все эти шаги были тщательно анализированы потому, что Георгий Момот вынашивал планы стать единственным и неповторимым. То есть прижизненным Богом. Он первым узнал о грядущей катастрофе, подготовился, и даже масоны ему неровня. Зато его способный ученик Вова Цыглеев напихает Мрмоту палки в колеса. Так как, Георгий Георгиевич, поедем в рай разными телегами?

Момот выслушал Цыглеева без признаков злости, наоборот, восхитился его прозорливости. Мало кто знал настоящего Момота, а много — только умненький Вовчик. Догадываться одно, а знать — другое. Прозорливость ученика начинается с познания натуры учителя, тогда станет понятным учение.

Везет же дуракам! С его прозорливостью просить всего лишь подводную лодку!

— Я восхищен тобою, — ответил Момот. — Клянусь, атомоход уйдет к тебе через двое суток. Если не секрет, куда намерен двигаться?

— В колыбель всех цивилизаций, Георгий Георгиевич!

— В Африку? — насторожился Момот: Африку он планировал для себя. Этот материк просохнет первым.

— Нет, учитель! — засмеялся Цыглеев. — Евреи считают только себя ариями. Поэтому им так не повезло в прежней жизни. Там будет сухо, не спорю, как в памперсах, только младенец опять не успеет найти большую ложку.

— Ты нашел?

— Нам не надо. Мы сразу начнем со второго этапа цивилизации. Минуя каменный век и железный. Тогда не попадем в тупики атомного века. Согласны?

Он хорошо понял Цыглеева. А ему и в Африке будет хорошо. В разных измерениях им не столкнуться…

Справа по борту видны отличительные огни атомохода «Ариец». Там кипит работа. Руководит Судских. К утру, заверяет он, атомоход будет готов к переходу.

Как можно доверительнее Момот запрашивает Судских:

— Управитесь, Игорек?

— Все нормально, — почти сразу отвечает Судских. — Основную работу закончили, и я тут со своими мэнээсами кое-что от себя монтирую мальчишкам. Блок коррекции памяти.

Момот сдержал негодование.

— Хвалю…

Что надо человеку от жизни? Одному свеколки под майонезом хватает, другая личность только на прислужницу золотую рыбку согласна. Одному раз подбитый глаз служит хорошим предупреждающим сигналом впредь кулаками не размахивать, другой личную обиду превращает в глобальную политику, становится мерзавцем для всех времен и народов. Если такой выходит в фюреры — это фарс, если в серые кардиналы — это трагедия.

Георгий Момот был человеком обидчивым.

— Послушай, Игнасио, — обратился Бьяченце Молли к своему верному помощнику, прослушав радиоперехват разговора Момота и Цыглеева. — Нас меньше всего интересует, получит свою консервную банку Цыглеев или нет. Зато очень настораживает его пренебрежение к Ордену. «И даже масоны ему неровня». Как это понимать?

Игнасио поклоном поблагодарил за приглашение порассуждать и начал издалека:

— Более светлого ума, чем у Цыглеева, мы пока не встречали, и нам следует подумать о его привлечении к заботам Ордена и нашей славной миссии. Он не тщеславен, как Момот, и заполучить Цыглеева для Ордена просто.

Вступительная часть весьма понравилась магистру. Мир повис на волоске, а Игнасио рассуждает о будущем.

— Цыглеев не хуже нас и Момота знал о критических точках, спасительных местах и мог не хуже нашего построить ковчег, но ограничился вначале авианосцем, заменив его позже на обычную подводную лодку.

— Продолжай, Игнасио, — похвалил магистр. И здесь он не усмотрел разногласий с помощником: критические точки катаклизмов сравнимы с подобными в напряженном стекле. Можно бить молотком, молотом, кувалдой такое и не разбить, а легкий удар молоточка часовщика в нужное место превращает сверхпрочное стекло в осколки. Вот это место — Око беды — спасительно в такую пору.

— Все мы по отдельности эти точки нашли. И только Цыглеев изыскал погрешность в наших расчетах. В чем ошибка? Я полагаю, искать ошибку надо в вершине магического треугольника, где пребывает сейчас Кронид. Видимо, он изменил что-то в своих планах, и произошло смещение. Данные он почерпнул из священных книг. У нас их нет. Узнав точку смещения, мы обезопасим себя, — закончил Игнасио и поклонился.

Магистр чуть наклонил голову, будто провожал отголосок умного слова, ждал, когда оно совсем затихнет.

— Ты прав, Игнасио, — промолвил наконец магистр. — Вели подготовить связь. Я буду говорить с синьором Цыглеевым. Только не открытой связью, сканируй.

— Как можно, — выпучил глаза помощник. — Это синьору Момоту уже все нипочем!

О чем будет говорить с Цыглеевым, Бьяченце Молли еще не решил. Он всегда надеялся на экспромт. Едва цветовая гамма голоса становилась понятной, он сразу подстраивался к ней.

Вернулся Игнасио и жестом руки указал на аппарат связи. Магистр неторопливо сиял телефонную трубку.

— Синьор Цыглеев?

— О, это знаменитый магистр Ордена масонов господин Бьяченце Молли? — с нескрываемым восхищением спросил Цыглеев. — Хотя вы и бес, но уважаю вас очень.

— Что вы, синьор Цыглеев, это вы бес, это я преклоняюсь перед вами, — скромно отдал пальму первенства Бьяченце Молли. — О масонах говорят столько плохого, а мы всего лишь боремся с уродливой системой бытия, стараемся вернуть заслуженные привилегии простым людям. В будущем вас ждет титул магистра Ордена, и я лично вручу вам регалии магистра.

— Зачем столько жемчужного бисера, синьор Молли? — со смешком в голосе ответил Цыглеев. — Говорите проще, для чего вам понадобился школяр Вова Цыглеев?

— Это вам крайне надо, — вкрадчиво произнес магистр. — А у меня есть. Я могу сейчас же послать к вам свой атомоход, полностью снаряженный, который на трое суток раньше будет у вас в Хатанге, чем обещанный Момотом.

— Это занятно, — понял Цыглеев предмет беседы. — Только мне чужие не нужны.

— Команда приведет субмарину, а дальше воля Всевышнего и синьора Цыглеева.

— Понял вас, — с малой задержкой ответил Цыглеев. Многим казалось, что он беспечен, неэкономен и не умеет торговаться. — И сколько это стоит?

— Совсем ничего, синьор Цыглеев. Назовите всего лишь вектор смещения Ока беды в вершине треугольника. Планета велика, и мы больше никогда не встретимся, если вы не пожелаете прийти к нам, где вас всегда будут ждать почести.

— Кто вам сказал, монсеньор, что оно сместится?

— Нам кажется, что оно сместится, — сказал и затаил дыхание великий магистр.

— Вектор тут ни при чем. Каплевидный эффект. Верхняя точка осталась в прежнем положении, а нижние сместились, — убил напрочь магистра Цыглеев.

— Так помогите нам! — взмокли руки у магистра. Вот куда завела оплошность Подгорсцкого и глупость Дронова.

— Зачем? Ради консервной банки? К тому же вы не убедили меня в добрых началах масонства. Вы уж, монсеньор, найдите что-нибудь аппетитное и положите в эту консервную банку. Тогда наш торг станет привлекательным для меня.

— Что вы хотите? — передохнул Бьяченце Молли. Он правильно подстроился к цветовой гамме голоса Цыглеева.

— А всего ничего, — беспечно ответил Цыглеев. — Символические размеры масонского мастерка, наугольника, циркуля и молотка. Только и всего. Тогда наша сделка получится.

— Но это тайна тайн! — ужаснулся Бьяченце Молли. — Боюсь, это невозможно, — сказал магистр. Выдать священную тайну братства — все равно что разрушить его фундамент.

— Как хотите, — не очень переживал Цыглеев не в пример Бьяченце Молли. — Я ведь сам докопаюсь…

После разговора магистр некоторое время находился в оцепенении, и помощник терпеливо ждал. Когда он заговорил, в его голосе потухли все краски.

— Игнасио, мы не можем платить такую цену, не можем поставить братство в положение рабов. Какое время понадобится для полного и детального уточнения расчетов?

Игнасио понял ход его мыслей.

— Великий магистр, за неделю мы составим сводные данные, другая неделя потребуется на составление таблиц…

— Не успеваем, — оборвал его магистр. — У нас только один выход: сделать господина Цыглеева сговорчивым. Пойти на любые затраты и жертвы, но опередить Момота.

— Вы правы, великий магистр. Нужно немедленно помешать выходу субмарины к Цыглееву.

— Я думал об этом. Ее можно перехватить на пути?

— Рискованно. Притом неизвестно, чем станет защищаться подводная лодка. Но остановить ее можно, — сказал Игнасио и поклонился, давая понять, что лишь величие ума великого магистра дает возможность остальным думать в унисон, не опережая хода его великой мысли.

— Говори, — разрешил магистр.

Игнасио поклонился и начал:

— Защитный пояс охватывает только ковчег Момота и не спасает прочие корабли в надводном положении.

— Именно! — подхватил идею Бьяченце Молли и превратил в свою. — Кто сейчас патрулирует ковчег Момота?

— Ударный атомоход коммодора Тиммсона.

— Связь!

Через пять секунд Бьяченце Молли держал микрофон в руках:

— Коммодор, примите задание.

— Великий магистр, я готов.

— Самонаводящей торпедой уничтожьте субмарину «Ариец». Не дайте ей уйти под воду.

— Будет исполнено, великий магистр!

Коммодору не дадут шанса уйти живым, понимал Бьяченце Молли, но цель оправдывает средства, и Тиммсон знает это. Во имя благой цели каждый член Ордена готов отдать свою жизнь.

Теперь он станет хозяином положения, и Цыглееву предстоит поступиться принципами.

— Ах, Игнасио! — вернулось хорошее настроение к магистру. — Побеждает все же человек, а не бездушный электронный разум. В наши дни были упоительные часы, когда яблоки пахли яблоками, запах женщины пробуждал в мужчине силу. Мы добивались и добиваемся естества вещей, а Церковь требует смирения. Мы хотим для всех без исключения свободы, равенства, братства, а Церковь — рабства, лицемерно называя его божьим. Мы победим, Игнасио, ибо нет для человека лучшей доли!

Еще бы Игнасио вступил с ним в спор… Хотя очень хорошо сознавал, каким образом свобода и равенство сочетаются в братстве Ордена. Связующий цемент крепок, стена, отстроенная каменщиками, прочна…

В Атлантике наступали сумерки, в Тихом океане пробуждалась жизнь. Старший команды электронщиков доложил Судских об окончании монтажных работ, сверка произведена, и можно запускать реактор.

— Георгий, — вышел на связь с ковчегом Судских, — высылай за нами катер. Мы уложились даже чуть раньше.

— Прекрасно, Игорек! Возвращайтесь…

В центральном посту, куда поднялся Судских, коммандер Полетт кивнул ему: автоматическая система вошла в режим, реактор запущен, пятиминутная готовность.

— Дальше, сэр, лодка все будет производить автоматически, система неумолима до самой Хатанги. Выбираемся, сэр?

— Выбираемся, Эндрю. Счастливого плавания, «Ариец»!

Команда вслед за Судских выбралась на палубу. Солнце поднялось над горизонтом, и он зажмурился от яркого света после умеренных ламп внутри субмарины. Верилось очень, что ничего страшного никогда не случится, как вечна сама жизнь.

В пяти кабельтовых от субмарины возвышалась громада ковчега, похожая на яйцо, из которого выйдет новая жизнь. Смышленые дети, умные взрослые… Дай им Бог не повторить прежних ошибок.

У самой кромки воды в борту ковчега открылся лацпорт, и в сторону субмарины заспешил катер, таща за собой вспененные усы. Он обошел субмарину, пилот выключил моторы, и по инерции катер достиг трапа. Команда быстро сошла в него, замыкал всех Судских, поторапливал. Пять минут прошло, и система «Арийца» включилась, задышала автономная жизнь подлодки.

Судских взялся за скобы трапа и ощутил приближающийся шум инверсионного двигателя.

— Спускайтесь, сэр! — позвал его коммандер Полетт, — Сейчас начнется погружение!

Судских отмахнулся. Звук нарастал, он исходил из глубин. Напрягая воображение, он обрисовал в толще воды корпус подводной лодки типа «Огайо». Такие были у Ордена. Палуба и корпус «Арийца» завибрировали, началось погружение, и в тот же самый миг от «Огайо» отделилась торпеда. Она сделала поворот вправо и помчалась к «Арийцу».

«Самонаводка! — похолодел Судских. «Ариец» не успеет…»

Эндрю, все за борт! — крикнул он и прыгнул в катер.

— Не понял, сэр?

— За борт все! — заорал Судских и стал просто вышвыривать команду прочь. Таким его не видели.

С сумасшедшим не спорят. Ходили такие слухи.

В полном одиночестве Судских запустил моторы, дал форсаж. Катер сразу выскочил на редан, как взнузданный конь, и помчался в открытый океан.

Только теперь Судских сбросил капли пота со лба и сел в водительское кресло. Время есть, пора сосредоточиться.

Бурунчик от торпедного винта показался на поверхности, и Судских заложил вираж на пересечку. Сблизился, сколько можно, и торпеда, как живая, нехотя сменила направление.

— Слава Богу!

«Ариец» набирал ход, одновременно погружаясь.

Торпеда медленно сокращала расстояние, пристроившись в кильватерную струю катера. Судских выбрал всю мощь моторов до самой заслонки. Расстояние сокращалось. «Ариец» скрылся, и Судских овладели торжество и подлинно охотничий азарт. Дело сделано, можно и развлечься с умйым животным. Как некогда на трассе с трейлером и гаишными штучками.

— Давай, голубушка, посмотрим, кто кого!

«Голубушка» неумолимо сокращала расстояние. Вот уже менее тридцати метров, различимо хищное рыло…

— Ничего, — успокаивал себя Судских. — Ты тупица…

Катер летел, едва касаясь реданом поверхности, уводя торпеду прочь от ковчега. «Арийца» ей уже не достать.

— Поиграемся!

Двадцать метров.

— Давай, давай, тетя Клепа…

Десять метров.

— Тетя Клепа, вам письма! Ах, какая радость!..

Пять метров.

— Развернула, там… оно. Фу, какая гадость!..

Пора!

Судских заложил левый вираж, и катер лег на борт, взревев моторами от натуги.

Три метра.

Торпеда чутко уловила задержку. Рыльце едва сместилось за катером. Только метр между ними. Открылся весь борт. И в следующий момент столб огня и воды рванулся вверх.

Нуль.

4 — 22

Легко промчавшись сквозь ослепительный свет и брызги по никелированному желобу, Судских вылетел прямо под ноги архангелу Михаилу. Было неловко подниматься с четверенек под осуждающим взглядом воителя.

— Наигрался? — усмешливо спросил архангел и сам себе ответил утвердительно: — Наигрался. Теперь тебя сам Господь не спасет. Иди определяйся в ярус матросовых.

— Зачем? — недоумевал Судских. — Зачем к матросовым?

— Особый ярус. Ты же у нас герой, — улавливал Судских насмешку в его голосе. — Не бойся, туда попадают хорошие люди. Непьющие, добрые и доверчивые. Ты ведь из таких? Сознайся, Судских? Из доверчивых?

— Я из нормальных, — обиделся он.

— Очень нормальный, — остановил архангел. — Потому и дурак. Ты бы лучше на амбразуру сразу кидался, когда ты господин положения, а не когда тебя величают «братья и сестры». Поздно. За одного умного всегда десять полудурков дают, добрых и доверчивых, а дураков вообще бессчетно, чтобы своими шкурами безумно устилали путь наверх тем, кто знает, что там — наверху. А там тепло и сладко, можно дурочку ломать над дураками с помощью полудурков.

Архангел явно насмехался, а Судских, набычившись, слушал. Неординарный поступок был нужен, и обида жгла его насмешками — какую-то секунду он не рассчитал.

— А про меч забыл? А про щит, даденный тебе? Вся учеба насмарку. Ушел и забылся.

Судских хорошо помнил эпизод в самолете и летящую пулю. Тогда обошлось, он был начеку, а тут только что видел тупое рыло торпеды, насмехался над ней, а торпеда тупо устремилась за ним, и теперь он не может утверждать, что он — умный, человечество спас. А торпеда тупая.

— Тупая, тупая! — подтвердил архангел. — А ты умный. Почему опять встретились. Сколько стараний на тебя ухлопано! — вживую сердился архангел Михаил. — Ты бы хоть с Луцевича пример брал, чтил его за ремесло. Всевышний залюбовался, как он тебя оба раза штопал. Вторично когда воз-вернули тебя к жизни, думали, мужик все осознал, может и миссию свою выполнить. А он? Я такой же, как все, босы ноги в росе…

— Я старался жить в ладах со своей совестью, — стал защищаться Судских, невмоготу было слушать упреки. — Я спас детей!

— Довел до лоханки и спас? Чтобы они на опустевшей планете погибли от голода и холода? Ты где раньше был?

— Я отвечу перед Всевышним.

— А Он тебя видеть не хочет. Ясно тебе? Самая страшная кара. Будь ты простым смертным, спрос невелик, а тебя отмстил Всевышний, и ты пренебрег Его волей.

— Да что же я такого сделал и не сделал? — сжал кулаки Судских и форменным образом подступился к архангелу.

— Посмотрите на него! — подбоченился архангел Михаил. — Был несмел в овчарне и слаб на псарне! А сейчас передо мною несправедливо обиженного изображаешь. Покопайся в себе, ты ведь ни одного доброго дела до конца не довел. Нет тебя, — холодно сказал архангел Михаил. — Но какой ты есть, я знаю. Видишь меня? Перед тобой архангел Михаил, да? А будь здесь мусульманин, перед ним стоял бы Мохаммед, доверенный Аллаха, перед иудеем — Моисей. Кто в кого верует, тот своего пророка и увидит. Ты — атеист, никого не должен видеть, а встретил меня. Это и есть твое естество. От христиан откололся, а живешь их мерками. Ты раздвоен. И как ты собирался поводырем стать?

— Я не собирался, — отрицал Судских.

— Смотрите на него! — закрутил головой архангел. — Вызнавал, что хотел, клялся не допустить повторения, от мерзавцев нос воротил, бывая в нижних ярусах, а вернулся, опять знался с мерзавцами. А может, ты имя Бога единого не повторял?

— Кто мерзавцы? — опять сжал кулаки Судских. — Гречаный? Луцевич? Бехтеренко?

— Не хитри! — топнул ногой архангел так, что звякнули бляшки его панциря. — Два последних тобою названных малы в помыслах, но велики делами, а первому в нижнем ярусе быть! — снова топнул ногой Михаил. — Замахнулся — бей!

— Тогда надо бить своих! — не сдержался Судских.

— А кто не дает? — сощурил глаза архангел. — Такому народ вверяется, по старым понятиям это помазанник божий, понимаешь? А народ весь божий, и губить его Всевышний не прощает. Первое законоуложение помазанника — беречь и преумножать народ, а не царя из себя корчить! Вот поэтому твой Гречаный никогда не заслужит прощения. И вообще у вас там на Земле последнее время одна мелкота в правители выбирается. Хилые, лживые, коварные!

— Уже не выбирается, — понуро отвечал Судских.

— А, познали, да? До тупика дошли? Каков поп, таков и приход. Хватит тебя наставлять. Давай жди. Нечего мне с лукавыми лясы точить. Будет тебе суд Божий!

Архангел Михаил развернулся и пошел вверх. Только теперь Судских огляделся, не понимая, где он находится. Под ногами струился лиловый дым, голубеющий выше, и где-то в самом верху оранжево проглядывал свет. Судских попытался подняться следом за Михаилом, и ничего не получилось. Ноги попадали в вату и возвращались в прежнее положение.

— Тишка! — позвал он своего ангела.

— Княже! — откликнулся тот. Судских поискал его глазами и не нашел. Непонятно даже, откуда исходил голос.

— Где ты?

— Здесь я. Только ты меня не видишь и никогда больше не увидишь. Ты в гелах, в преисподней по-вашему. Это еще хуже, чем нижние ярусы, отсюда выхода нет.

— За что же меня так! — завыл от жути Судских. — За что? За что? За что? — вертелся он на одном месте.

— За непослушание, княже, — горевал вместе с ним Тишка. — Ты сейчас вроде самоубийцы.

— Кто заступится за меня? Кто? Не виноват я! Не виновен!

— Не знаю, княже, кто заступится. Ты был не простым смертным, за это большой спрос.

— А ты — ангел мой? Ты ведь всегда неотступно за мной следовал. В чем грех мой? Заступись! Не хочу я оставаться в самоубийцах, не заслужил я! Заступись!

— Боюсь, княже. Гнева божьего боюсь. Слаб я.

— А говоришь, смелым князем был. Я хоть детей спас.

Судских долго не слышал ответа.

— Не спас ты их, Игорь свет Петрович. Все погибли. Творец начинает с чистого листа. Остаются только внесенные в «Книгу Жизни». А с этими детьми ты оставался.

— Совсем, совсем никого нет? — растерялся Судских.

— С Кронидом остались. Он веление Всевышнего выполнил.

Судских почувствовал, как расползается его оболочка и его неудержимо тянет в лиловую жижу.

— Держись, княже! Только не падай, стой! Иначе нет тебя. Держись, еще не все потеряно!

Превозмогая дикую тяжесть, Судских воздел руки над головой и закричал:

— Не виновен! Не виновен!

Не пришло ответа. Он заставил себя двигаться, как делают это, чтобы согреться на холоде. Лилово-фиолетовый туман обволакивал его, и только голубизна выше оставляла надежду, за которой виднелся оранжевый свет.

Тысячу лет, десять или долю секунды длилось его безостановочное движение, он не знал, только смертельная усталость сжимала подобно панцирю стужи. Он пробовал бежать вперед — безрезультатно, вправо, влево, вверх, вниз — все те же цвета, ничего не менялось, он колотился на месте, и нелепость существования добивала. Но остановиться — значит пропасть совсем, и Судских двигал и двигал ногами.

Лишь однажды в сутолоке мыслей промелькнула одна: любая неестественная смерть глупа и нелепа, но он давно уже за гранью жизни, и все же хотелось жить, и он двигался без остановки, как та упорная лягушка, сбивающая лапками молоко в масло. Тогда внизу появится твердь и надежда на спасение.

В какой-то момент нижние цвета поблекли, а голубизна усилилась. Чисто машинально он сделал шаг наверх и ощутил подобие ступени. Шаг, другой — и он среди голубизны. Дышать стало легче. Движение в пустоте прекратилось.

— Тишка! — с надеждой в голосе позвал Судских.

— Нет его, — раздался голос, и Судских узнал, кому он принадлежит. — Ты остался вместо ангела.

Судских поднял голову и ждал, ничего не спрашивая.

— Ты понял?

— Прости. Не понял.

— Быть тебе ангелом-искусителем, — раздался голос, и Судских принял этот приказ, лишь бы не оставаться здесь.

— Есть! Согласен!

— Тебя не спрашивают, — оборвал его голос. — Ты живешь вне времени и пространства, ты — судный ангел и жить будешь теперь моими помыслами — был ответ, и следом он провалился опять в лилово-фиолетовую жижу, она облапила его, спеленала и выбросила на кафельный пол, заляпанный слякотью следов с улицы. Из-под двери тянуло холодом.

Он приподнялся, потер ушибленную коленку и осмотрел свой белый халат — не измазался ли он, когда поскользнулся? Нет, обошлось. И поспешил за стойку. Звякнул колокольчик над дверью, в аптеку входил покупатель, и ему не стоит видеть оплошность ручниста. Уборщица не вышла на работу, и ему приходилось самому подтирать пол. И заведующей нет, и кассирши нет. Что говорить: мы в Советском Союзе.

— Здравствуйте, — надменно приветствовала его осанистая брюнетка. — Лекарство моего мужа готово?

— Доброго здоровьица! Разумеется, готово, — откликнулся он, лихорадочно вспоминая, какое именно лекарство требует дама. Рука сама потянулась к стеклянному цилиндру, крутнула его и остановила в понятном ей месте. Достала пузырек с длинным галуном рецепта. — Вот ваше лекарство. Пожалуйста, двадцать четыре копейки в кассу, — сообщил он и побежал в кабинку кассира.

— Так дорого? — возмутилась дама.

— Каломель, гражданочка, — учтиво ответил ручнист, — а без него препарат неэффективен. Препарат сделан в точности по назначению врача.

— Этот безмозглый профессор Саворский! Я говорила мужу, Блюменталь лечит дешевле и с большей пользой, Андре не согласился. Стоит человеку почувствовать легкое недомогание, медицина готова нажиться на этом, — ворчала она, добывая из кошелька копейки.

Ручнист дожидался ее, протягивая из окошечка кассы пузырек, от которого исходило лилово-фиолетовое свечение, и он волновался, что надменная дама заметит свечение и устроит скандал.

— А почему никого нет сегодня? — обвела она брезгливым взглядом помещение.

— Болеют-с все, — учтиво ответил он. — Грипп-с…

— Безобразие какое-то! Я буду жаловаться в аптекоуправление!

Ручнист только заискивающе улыбнулся, из кассы поспешил открыть перед надменной дамой дверь и, как был в халате, вышел за нею и пристроился сзади.

Она шла, отдуваясь, не замечая ручниста за спиной, а он, вжившись в образ, взял и прыгнул ей на плечи, уселся удобнее.

— Проклятый совок. Скорей бы прочь отсюда! — бормотала она, а ручнист мало того что дал ей везти себя, еще и храбро разговорился:

— То ли еще будет! Еще в Горький, где ясные зорьки, поедешь, походишь за продуктами сама!

Дама не возмутилась на эти речи, будто не слышала.

Они вошли в просторный вестибюль высотки, и возле лифта ручнист спрыгнул на пол. Дождались оба, пока грудастая домработница открыла по звонку дверь. Ручнист ущипнул домработницу за грудь, и та недоуменно уставилась на хозяйку, не замечая его. Без видимых причин дама разразилась бранью:

— Живешь на чужих харчах, получаешь деньги и вечно недовольна, вечно недовольна!

— О! Чего ж за сиську щипать?

— Какие глупости ты говоришь? Слушать противно! Сходи-ка лучше за свежим хлебом.

— Утром брали!

— Иди сейчас, — властно приказала дама, домохозяйка ойкнула, обиделась, а ручнист не стал слушать их перепалку и, мурлыкая под нос: «Ландыши, ландыши, светлого мая приве-е-т», — устремился по широкому коридору внутрь квартиры.

Он свободно ориентировался здесь, будто жил всегда. В кабинете он сел на кожаный диван с высокой спинкой и промолвил, разглядывая хозяина за широким письменным столом:

— Иди и быстренько выпей лекарство.

Хозяин с массивным костистым черепом встал и крикнул в коридор: Елена! Ты принесла мое лекарство?

— Принесла, Андрюша, сейчас, — появилась она с пузырьком и столовой ложкой в руках.

Прямо у двери он выпил из ее рук столовую ложку микстуры, поморщился и тоном избалованного ребенка сказал:

— Представляешь, как меня обидел Черников? Он сказал, что моя релятивистская теория в корне противоречит марксистско-ленинскому учению. Видите ли, Илья Франк прав, а я нет. Как тебе это нравится?

— Релятивизм, — наставительно произнесла дама, — как таковой меня интересует мало. Ты мне скажи, когда у нас будет не относительный, а настоящий «ЗИМ»?

— Леночка, скоро. — Он виновато опустил глаза. — Я такое придумал, такое… — Он зажмурился, будто съел что-то очень вкусное.

— Чертям тошно покажется! Новейший вход в невидимое, нейтронное облучение реагирует только на человеческое тепло! Представляешь, бомба, в сто тысяч раз сильнее хиросимской! Ты только взгляни, — направился он к своему столу.

— Андре, оставь эти забавы себе, я устала, — остановила она.

— Жаль, — огорчился он. — Это величайшее открытие, я — бог, понимаешь? Это невероятно, буду пробиваться прямо к Хрущеву.

Ручнист усмехнулся, слез с дивана и, подойдя к столу, взял несколько листков бумаги, густо исписанных формулами. В конце приписка: «Я всех заткнул за пояс!» Он снова усмехнулся и положил листки на стол.

— Академик, — позвал он, — иди сюда, ознакомься…

Формулы исчезли. Только приписка в конце сохранилась.

Академик взял листки в руки и долго разглядывал их.

— Что же я этим хотел сказать? — рассеянно пробормотал он. — Ах да!.. Я решил бороться с рутиной…

Он сел к столу, отодвинув книги и рукописи в сторону, взял авторучку и начал писать, проговаривая текст вслух:

— Первому секретарю ЦК компартии большевиков товарищу Хрущеву Никите Сергеевичу. Уважаемый Никита Сергеевич! В то время как весь советский народ свершает трудовые подвиги на строительстве советской родины…

— Правильно, — похвалил за спиной ручнист. — Пиши кляузы, а про бомбу забудь. Ты уже изрядно напакостил с атомной бомбой. Всевышний гневается, себя с ним сравнил! Пиши, не отвлекайся! А за твою неординарность Он решил превратить тебя из черта в ангела. Будешь ты каяться до конца лет своих и станешь великим миролюбцем!

Академик рассеянно кивнул, продолжая подбирать самые емкие слова для выражения обид на непонимание, что не дают работать великому советскому ученому, а он может сделать переворот в науке и сделать Советский Союз недосягаемым благодаря новейшей бомбе.

Ручнист вышел, с удовольствием покатался на лифте между этажами, потом запустил домохозяйку с сумками в лифт и доехал с ней до квартиры, наставительно сказав даме:

— Микстуру академику давать регулярно три раза в день. Не дай Бог соединиться черту с ангелом. Когда черт стукнет башмаком по трибуне, академик превратится в ангела.

Ручнист вышел на разогретый асфальт. С тех пор как он покинул аптеку, зима сменилась жарким летом. Хотелось пить. Он подлетел к павильону «Соки-воды», предвкушая, с каким удовольствием выпьет стаканчик-другой газировки с малиновым сиропом, но откуда ни возьмись появился лиловофиолетовый вихрь, скрутил его в кокон и увлек в голубое небо с оранжевой подпалиной.

— Газировочки бы, — жалобно попросил ручнист.

— Нет там газировочки, — произнес голос. — Не изобрели еще. Зато Зоны теперь не случится. Тебе зачтется. Справишься с новым заданием. Я подумаю, не вернуть ли тебе оболочку…

5 — 23

Прокуратор Пилат не любил выбираться из прохладной Кесарии и наезжал в Иерусалим только тогда, когда требовали этого самые неотложные дела и обязательные празднества. Приезжая в столицу Иудеи, он по обыкновению останавливался во дворце Монобаза, где его привычки знали прекрасно и любые пожелания исполнялись с полуслова. Сюда, к Понтию Пилату, совершенно скрытно доставляли самых очаровательных и малолетних иудеек, до которых он был очень охоч, и никто в городе не подозревал, сколь откровенные оргии велись под покровом темноты во дворце, где ни один светильник не вызывал любопытства и не в чем было обвинить строгого прокуратора.

В этот раз он велел приготовить для себя дворец Асмоне-ев и перенести туда из ристалища судейское кресло.

Поставщики малолетних проституток от обиды могли закусить косточку указательного пальца и оплакать потерю дохода, но коль скоро наместник Рима изменил постоянной привычке, нужно искать причину этому куда более существенную.

Неплохо познавший Иудею, Понтий Пилат с большим умыслом сменил привычный дворец на этот, расположенный на окраине верхнего города, который буквально просматривался насквозь любопытным взглядом, пронизывающим его, как камень пущенной пращи. Дворец Асмонеев возвышался над обширной площадью, а та, в свою очередь, соединялась мостом с Иерусалимским храмом. Сюда проще всего собрать практически все население города и окрестностей и в случае необходимости быстро перекрыть его войсками. Пусть огорчаются сутенеры, но для Понтия Пилата в столь ответственный момент проще забыть любимые излишества, не дать пищи досужим перетолкам.

Дело, из-за которого он оставил свое прохладное жилище на побережье, было нешуточное: возмущенный Синедрион требовал утвердить казнь некоего самозванца Иисуса Назаретянина, объявившего себя царем иудейским. Протекторат и без того лихорадили частые возмущения, недовольства, бунты следовали один за другим, притом генералы иудейской церкви искусно разжигали конфликты: они стравливали религиозные группы друг с другом, чем создавали еще больший хаос. Приход самозванца мог вылиться в подлинное восстание, а римский гарнизон повинуется плохо из-за частых стычек с мирными жителями и готов крушить все вокруг в этой взбудораженной провинции.

На прокуратора сыпались доносы в Рим, будто бы он специально сеял раздоры, и свирепый Тиверий мог в конце концов отозвать его и предать казни. В вину император мог поставить ему только одно — подрыв авторитета. А что может сплотить их против захватчиков лучше, чем появление отпрыска Давидова?

Жестокий для римлян, Тиверий не любил волнений в провинциях. Направляя Пилата в Иудею, он наставлял его: «Разумный пастух стрижет своих овец, но не сдирает кожи». А Пилат уже раздразнил иудеев тем, что использовал священный еврейский клад Корбан на постройку акведука, подающего воду в иссохший от жажды Иерусалим. Появилась вода в достатке — обвинили в нарушении клятвы Цезаря никогда не прикасаться к таинствам еврейской церкви. Еще одно серьезное обвинение — клятвопреступник…

«Подленький народец! — раздраженно думал он, вынужденный ехать в духоту перенаселенного города. — Что ни сделаешь для них, все плохо, еще и потомок Давида на мою голову!»

— Тертоний, — обратился он к своему писарю, — что слышал об этом Назаретянинс?

— Многое: проходимец почище Агриппы, — ответил Тертоний. Агриппа был на слуху и здесь, и в Риме. Промотав свое состояние, сделался нравственником. — А Назаретянин сделался нравственником, чтобы сколотить состояние. Собирает толпы голодранцев и вещает, что он истинный потомок Давида, пришедший освободить иудеев из римского плена.

— Казнить немедленно! — возмутили Пилата последние слова.

— И это правильно, — поддержал Тертоний. — Садуккеи будут довольны. Но возмутится другая часть евреев, ведомая фарисеями. Садуккеи зажрались, а фарисеи зарятся на их роскошь, спят и видят, когда явится с небес потомок Давидов и вернет Израилю прежнее величие.

— А что, этот Назаретянин в самом деле еврей и соблюдает нравственные нормы? — спросил Пилат.

— Как все, — усмехнулся Тертоний. — Не так давно блудница из нижнего квартала, всем известная Мария, раскричалась на весь город, что он спал с ней и не заплатил. Народ собрался, хотели волочь Назаретянина мытарям, а он простер над ней руку и говорит: ты святая женщина, дала приют сыну божьему, зачтется тебе — и ты станешь святой. Ушлая бабенка сообразила и кинулась ему в ноги: сын божий, сын божий! Там был по случаю соглядатай из самаритян, слышал, как эта блудница говорит ему тихо: ладно, прощаю тебе долг. Не знаю, какой ты там сын божий, но трахаешься как бог. Проходимец по всем приметам.

— Откуда он взялся на мою голову! — воскликнул Пилат недовольно, понимая, сколь сложно будет выносить ему приговор на этот раз. Так запутал нынешнее дело Назаретянин, что проще было отправить его в Рим и казнить там… Только Тиверий в любой момент может отойти к праотцам, и как посмотрит преемник на фокусы Пилата? Доносчики постараются.

— А ты удивишься, славный Пилат, — напомнил о себе Тертоний. — Когда б узнал, что самозванец-самнит из Перуджи…

Будучи самнитом, потомком славного племени, Понтий Пилат не любил, когда поминали его происхождение и родство с покоренным племенем. Но сейчас упоминание пришлось по сердцу.

— Самнит? — переспросил он.

— Более того, — продолжал велеречивый и хитроумный Тертоний, по матери он восходит к этрускам, которые поклонялись богу Арию и до сих пор считаются знатоками таинств.

— Пожалуй, велю его выпороть и выгнать из Иудеи, — сделал выбор Пилат.

— И это было бы правильно, — согласился Тертоний, — если бы Назаретянин оказался тем самым Иисусом из Перуджи.

— Что ты хочешь сказать?

— Славный Пилат, настоящего Иисуса иудеи забили кам-; нями года два назад. Первосвященникам иудейской церкви не понравились его проповеди о боге Арии, которого исповедуют ессей, самая таинственная еврейская секта, не отрицают и фарисеи бога Ария, лишь садуккеи, сплошь из правящей знати, проклинают Хрия и поклоняющихся ему.

Это садуккеи разожгли толпу и настроили забить Иисуса камнями. Но свято место пусто не бывает. Явился новый Иисус, иудей от рождения, стал приметен садуккеям, и решили они использовать его в своих интересах. Каиф-первосвященник был уверен, что лже-Иисус отвратит толпу от неповиновения, а он втерся к церкви в доверие и хитро обманул их, стал выдавать себя за истинного потомка царей иудейских. Как поступит теперь славный Пилат? — изложив все россказни, поинтересовался Тертоний. Ему надоела Иудея, и любой повод мог пригодиться для отъезда в Рим.

— Прежде всего, Тертоний, когда будешь готовить мой отчет императору, первого называй Исус, а проходимца — Иисус.

Произнес Пилат и надолго задумался. Сами боги давали ему случай укрепиться. Тиверий стар, очень скоро его место займет Гай, прозванный в народе Сапожком, и тогда многое изменится в жизни самого Понтия Пилата. Тиверий жесток, Калигула еще и сумасброден. Тиверий заключил в тюрьму Агриппу, правнука Ирода, за то, что он принародно обещал поздравить Калигулу с восшествием на трон. Агриппа, подобно Калигуле, сожительствует со своей сестрой. Родство душ…

— Он освободит Агриппу и сделает его царем иудейским, — в раздумье произнес Пилат.

— Ни за что, славный Пилат! — возразил Тертоний. — Тиверий ненавидит Агриппу.

— Постой, — поднял руку Пилат. — Я думаю. Сейчас мы имеем двух иудейских царей: одного в заточении в Риме, другого здесь, — рассуждал он вслух. Тертоний кивнул, но Пилат свой монолог продолжал без слушателей, больно опасно: «Агриппа хитрец, по воцарении он усилит Иудею и создаст множество неприятностей Риму. Значит, мне лично. А если пойти наперекор иудейским первосвященникам и садуккеям — сделать Назаретянина царем? Тогда надо действовать немедленно, послать отчет Тиверию, где обвинить Агриппу в подготовке заговора: это разброд внутренний, но не внешний. Это надо мне и Риму».

— Как считаешь, Тертоний, если подтвердить происхождение самозванца и сделать его царем? — спросил Пилат.

— Это мудро, — согласился Тертоний. Он понял прокуратора: Понтий Пилат получил союзника в лице Назаретянина и одновременно его руками уничтожает еврейскую знать, возненавидевшую Назаретянина и Пилата. Первого за поборы внутренние, второго за поборы явственные.

— Вели привести сюда этого самозванца и оставить нас наедине, — распорядился Пилат.

Тертоний попятился, и вскоре из глубины зала раздался его повелительный голос, прежде мягкий в присутствии прокуратора и такой жесткий без него.

Два центуриона ввели Назаретянина и оставили его перед Пилатом. Одетый в простую домотканину, он не выглядел иудейским царем или наследником еврейских вотчин.

Пилат вгляделся в него пристальнее и сразу понял, что видит человека особых качеств, способного долго сносить лишения ради большой цели. Таким может быть истинный наследник царских кровей и авантюрист высокого пошиба.

— Ты называешь себя потомком Давида? — спросил Пилат, принимая строгое выражение лица.

— Люди назвали меня потомком Давида, — ответил Назаретянин без страха и подобострастия. — Меня же не прельщает царство земное, но только божье.

— Так-так, — произнес Пилат, сообразуясь с ответом. Он не ошибся в смутьяне. — А если я велю тебя отпустить и буду просить Тиверия сделать тебя царем иудейским?

— Все в руках божьих, — смиренно ответствовал Назаретянин, но Пилат обратил внимание, как это было сказано. Назаретянин не прочь поторговаться.

— Так да или нет? — настаивал прокуратор. — Будешь ли ты разумным правителем?

— Отец мой, Царь небесный, обязал меня быть справедливым.

— Я уже слышал это, — выразил раздражение Пилат. Трудно сговориться с таким. Цели открывать не хочет. Хорошо… — Я оставлю тебе жизнь, — произнес прокуратор, изучая лицо Назаретянина. Оно не выражало благодарности, но интуитивно Пилат догадывался, что пленник удовлетворен.

— Только не выдавай себя за сына божьего, — неожиданно закончил Пилат.

— Если нога скажет: «Я не принадлежу телу, потому что я не рука», то неужели она потому не принадлежит телу? — ответил ему Назаретянин.

— Ты говоришь выспренно и попросту морочишь голову простолюдинам, — не поддался на диспут Пилат.

— Я говорю языком божьим, — продолжал держаться независимо Назаретянин.

— Я понял тебя, — с иронией ответил прокуратор. — По-моему, Синедрион прав, ты проходимец, и я велю казнить тебя.

— Ты не можешь сделать этого, я не в твоей власти.

— Еще как сделаю! — возмутился Пилат. — Завтра и на кресте! И посмотрю, как твой отец небесный спасает тебя.

Пилат вызвал стражу и велел увести Назаретянина.

Бесспорно, вжившийся в роль иудей держался красиво.

Пилат испытывал двойственность. Ему очень хотелось казнить Назаретянина, позлорадствовать над его скоморошьей уверенностью, но дела земные не давани сделать этого. Куда удобнее создать видимость казни и сохранить ему жизнь.

Утвердившись в решении, он вызвал сотника.

— Ты лично со своими легионерами из моей охраны будешь стеречь этого узника. Чтоб муха к нему не пролетела.

Сотник поднял руку и собирался уйти, когда прокуратор окликнул его:

— Послушай, по силам тебе сыскать человека, похожего на этого Назаретянина?

— С подобной рожей разбойника — не составит труда, — уверенно ответил сотник. — Есть несколько на примете.

— Тогда будет так, — распорядился Пилат. — Казнь я перенесу на послезавтра. А завтра ты покажешь мне замену. Ты отведешь его в узилище, а настоящего тайно перевезешь ко мне в Кесарию. Получишь когорту.

— Я понял тебя, славный Пилат, — поклонился сотник и ушел.

«Если бы ты понял меня до конца, командовать бы тебе легионом», — усмехнулся Пилат и отправился готовиться к ужину.

Он ужинал в одиночестве. Задуманное требовало спокойного отстоя, из-за чего он не пригласил разделить трапезу Бара. Тот с незапамятных времен юности был его спутником в проказах. Лихой вояка и бабник, первый участник попоек и оргий Понтия Пилата. К тому же Бар с двумя когортами расположился у Аримафеи, и посылать гонца долгое дело.

Зато в плотских утехах отказать себе было трудно.

— Тертоний, — сказал он помощнику. — Тебе не хочется сделать приятное для своего господина?

— Славный Пилат, — с готовностью отвечал Тертоний, — здесь есть уже желающая сделать тебе приятное.

— И кто же?

— Вероника, сестра заточенного Агриппы.

— Вот как? — оживился Пилат. — Как тебе удалось?

— Она сама просила о встрече.

— Веди… — согласился Пилат, хорошо понимая, что Вероника станет просить за брата.

Тертоний ввел закутанную до бровей Веронику в опочивальню прокуратора и удалился, едва притушив лишние светильники.

В полумраке она походила на статую грека Праксителя, дышала тайной и красотой непознанного, и Пилату захотелось немедленно узнать, так ли уж хороша она без одежды и правы ли те, кто считает Веронику писаной красавицей. Сестра безумно любила своего несчастного проказника братца, это еще больше разжигало любопытство прокуратора.

— Сбрось покрывало, — приказал он.

— Я не понравлюсь господину, — сказала она.

— Зачем же пришла?

— Просить о милости.

— Сразу догадался. Раздевайся.

Она развела руки в стороны, и тяжелое покрывало соскользнуло с се плеч и свалилось к ногам.

— Великие боги! — воскликнул Пилат и привстал на ложе: прекрасное тело иудейки заканчивалось густой черной порослью на ногах, которая подымалась до пупка. Он хохотал до упаду.

— Как же ты ублажаешь своего братца? — сквозь смех спросил Пилат, рассматривая Веронику с зоологическим интересом.

— Я девственница, господин, — совсем потупилась она.

— И все, что говорят о тебе, — неправда?

— Мой брат мною доволен. Господин может убедиться в этом, я доставляю ему высшее наслаждение, как тому обучены настоящие иудейки.

— И что ты хочешь взамен? — развлекался Пилат. — Освободить братца из заточения? Не смогу этого сделать, сразу говорю.

— Нет, господин. Прошу только свершить казнь над Иисусом Назаретянином.

— А тебе что до этого? — нахмурился Понтий Пилат. — Братец тебя научил или Синедрион послал?

— Нет, господин. Мы цадики, иудейская секта праведников. Назаретянин предал наше учение и подлежит казни. Сделай так, и я доставлю тебе райское наслаждение.

— Не надо, — поморщился Пилат. — Тертоний, уведи…

Тертоний увел рыдающую Веронику, еще больше убедив Пилата оставить Назаретянина в живых.

Заснувшего Пилата что-то коснулось, он вздрогнул и открыл глаза. Фигура, закутанная в накидку до глаз, стояла перед ним. Опять Вероника? Нет, это не женщина…

— Кто ты? — вглядывался во тьму Пилат.

— Не вздумай звать стражу. Я судный ангел и прислан свыше. Не бойся. Я выскажу тебе поручение и удалюсь. У тебя нет выхода. Тиверий только что умер. Калигула зол на тебя и выпустил Агриппу. И ты еще оскорбил Веронику. Ты понимаешь теперь, как усложнилась твоя жизнь?

Пилат лихорадочно соображал, верить ли словам пришельца или считать его приход дурным сном?

— Я не верю твоим словам, — проговорил он.

— Сейчас поверишь, — усмехнулся пришелец.

Неведомая сила приподняла прокуратора над ложем и бросила его тело с высоты двух локтей обратно.

— Убедился?

— Великие боги, — прошептал Пилат.

— Ты готов выслушать распоряжение Всевышнего?

— Да! — не спускал глаз с незнакомца Пилат.

— Ты поступишь разумно. За это Всевышний дарует тебе вечную жизнь. Лишь раз в год ты обязан появляться в окрестностях перевала Сен-Готард и свершать омовение рук в память истинного Иисуса, там он родился. Ты записан в «Книгу Жизни». Ты вечен. А теперь слушай, как поступить. Казнь перенеси на сегодня с утра. В полдень произойдет солнечное затмение. А когда тьма накроет всех, пусть сотник снимет Назаретянина с креста и заменит на разбойника.

— А дальше что делать с ним? — верил и не верил Пилат, но просьба удивительно совпадала с его решением.

— Легионеры уведут его подальше от Иерусалима и отпустят на все четыре стороны. Слушай дальше. Твой доверенные иудейки уложат казненного в гроб, а через некоторое время легионеры выкрадут его из пещеры.

— Но как сделать это? Допустим, подмены не обнаружат, но у пещеры будет множество последователей Назаретянина день и ночь? — сомневался Пилат. — Да простят меня боги…

— Одного хватит, — успокоил незнакомец. — В саду близ Голгофы есть пещера с двумя выходами. Один тайный. Через него солдаты вынесут тело. Выполняй.

Едва дышащие светильники всколыхнулись и погасли. Пилат так и не понял, привиделось ему или случилось на самом деле…

Кромешная тьма стеснила Иерусалим. Сквозь тюремную стену, не отличимую от мрака, в узилище Назаретянина проник кто-то и стал напротив.

— Кто ты? — испугался он. — Ты посланник отца моего небесного или дьявола?

— Перестань молоть чепуху. У Всевышнего не может быть детей. Но за упорство твое Он дает тебе жизнь. Я ангел-искуситель, иди за мной… — Он взял Назаретянина за руку и провел мимо спящей и бодрствующей стражи на улицу, где сказал ему: — Иди отсюда и никогда больше не выдавай себя за сына Всевышнего.

Пробуждение Пилата было еще непонятнее, чем ночь.

Неожиданно явился центурион:

— Славный Пилат, твой человек выпустил Назаретянина, даже мы не заметили, а он снова явился в тюрьму.

— Вот упертый! — досадовал прокуратор. — Спрячь его, пока все уляжется.

— Невозможно. Евреи не спускают с него глаз.

— Тогда веди! — махнул рукой Пилат. — Я умываю руки. Сделай подмену в полдень, — решил он следовать знакомому сценарию. Из Рима не было вестей о смерти Тиверия.

Все произошло как по писаному. Назаретянин понес свой крест на Голгофу с растерянным лицом, там его под гомон и улюлюканье толпы прибили гвоздями к кресту и вздыбили.

— Почему я не послушал Тебя? — прошептал он и испустил дух.

Прокуратор Пилат наблюдал за казиыо Назаретянина, но больше выискивал в толпе кого-то.

Ему повезло. За минуту до затмения он отыскал таинственного посланника по горящему взору. Они обменялись понимающими взглядами, и Пилат опустил виновато голову, а когда поднял, не увидел уже посланника. Лишь лиловый с фиолетовой подпалиной смерч несся прочь от Голгофы.

— Я умываю руки, — прошептал Понтий Пилат.

— А ты заслужил моей благодарности, — услышал голос Судских.

— Я виноват, — винился Судских. — Свершилось все против моей воли. Ты опять отправишь меня в небытие.

— Свершилось все по моей воле. Это главное. Проси что хочешь, — умиротворенно ответил голос, но Судских был скромен:

— Газировочки бы…

— Кто ты? — вглядывался во тьму Пилат.

— Не вздумай звать стражу. Я судный ангел и прислан свыше. Не бойся. Я выскажу тебе поручение и удалюсь. У тебя нет выхода. Тиверий только что умер. Калигула зол на тебя и выпустил Агриппу. И ты еще оскорбил Веронику. Ты понимаешь теперь, как усложнилась твоя жизнь?

Пилат лихорадочно соображал, верить ли словам пришельца или считать его приход дурным сном?

— Я не верю твоим словам, — проговорил он.

— Сейчас поверишь, — усмехнулся пришелец.

Неведомая сила приподняла прокуратора над ложем и бросила его тело с высоты двух локтей обратно.

— Убедился?

— Великие боги, — прошептал Пилат.

— Ты готов выслушать распоряжение Всевышнего?

— Да! — не спускал глаз с незнакомца Пилат.

— Ты поступишь разумно. За это Всевышний дарует тебе вечную жизнь. Лишь раз в год ты обязан появляться в окрестностях перевала Сен-Готард и свершать омовение рук в память истинного Иисуса, там он родился. Ты записан в «Книгу Жизни». Ты вечен. А теперь слушай, как поступить. Казнь перенеси на сегодня с утра. В полдень произойдет солнечное затмение. А когда тьма накроет всех, пусть сотник снимет Назаретянина с креста и заменит на разбойника.

— А дальше что делать с ним? — верил и не верил Пилат, но просьба удивительно совпадала с его решением.

— Легионеры уведут его подальше от Иерусалима и отпустят на все четыре стороны. Слушай дальше. Твои доверенные иудейки уложат казненного в гроб, а через некоторое время легионеры выкрадут его из пещеры.

— Но как сделать это? Допустим, подмены не обнаружат, но у пещеры будет множество последователей Назаретянина день и ночь? — сомневался Пилат. — Да простят меня боги…

— Одного хватит, — успокоил незнакомец. — В саду близ Голгофы есть пещера с двумя выходами. Один тайный. Через него солдаты вынесут тело. Выполняй.

Едва дышащие светильники всколыхнулись и погасли. Пилат так и не понял, привиделось ему или случилось на самом деле…

Кромешная тьма стеснила Иерусалим. Сквозь тюремную стену, не отличимую от мрака, в узилище Назаретянина проник кто-то и стал напротив.

— Кто ты? — испугался он. — Ты посланник отца моего небесного или дьявола?

— Перестань молоть чепуху. У Всевышнего не может быть детей. Но за упорство твое Он дает тебе жизнь. Я ангел-искуситель, иди за мной… — Он взял Назаретянина за руку и провел мимо спящей и бодрствующей стражи на улицу, где сказал ему: — Иди отсюда и никогда больше не выдавай себя за сына Всевышнего.

Пробуждение Пилата было еще непонятнее, чем ночь.

Неожиданно явился центурион:

— Славный Пилат, твой человек выпустил Назаретянина, даже мы не заметили, а он снова явился в тюрьму.

— Вот упертый! — досадовал прокуратор. — Спрячь его, пока все уляжется.

— Невозможно. Евреи не спускают с него глаз.

— Тогда веди! — махнул рукой Пилат. — Я умываю руки. Сделай подмену в полдень, — решил он следовать знакомому сценарию. Из Рима не было вестей о смерти Тиверия.

Все произошло как по писаному. Назаретянин понес свой крест на Голгофу с растерянным лицом, там его под гомон и улюлюканье толпы прибили гвоздями к кресту и вздыбили.

— Почему я не послушал Тебя? — прошептал он и испустил дух.

Прокуратор Пилат наблюдал за казнью Назаретянина, но больше выискивал в толпе кого-то.

Ему повезло. За минуту до затмения он отыскал таинственного посланника по горящему взору. Они обменялись понимающими взглядами, и Пилат опустил виновато голову, а когда поднял, не увидел уже посланника. Лишь лиловый с фиолетовой подпалиной смерч несся прочь от Голгофы.

— Я умываю руки, — прошептал Понтий Пилат.

— А ты заслужил моей благодарности, — услышал голос Судских.

— Я виноват, — винился Судских. — Свершилось все против моей воли. Ты опять отправишь меня в небытие.

— Свершилось все по моей воле. Это главное. Проси что хочешь, — умиротворенно ответил голос, но Судских был скромен:

— Газировочки бы…

5 — 24

Вторую неделю чужие сапоги оскверняли славянские земли. А он не мог заставить себя сказать согражданам о чудовищной нелепости, которую породила его самонадеянность. Его, прозорливого тактика, обвел вокруг пальца пройдоха ефрейтор.

Впрочем, он сам «акадсмиев» не кончал и все таланты свои мог смело приписывать божьему провидению.

Выходит, Всевышний отвернулся от него, а этот спесивец имеет полное право писать на пряжках ремней своих солдат «С нами Бог»?

Отчаяние было невыносимым, и те сообщения, которые путано поступали с западных границ, говорили о том, что могучая империя, созданная им, трещит и разваливается подобно карточному сооружению и на всей земле не найдется уголка, готового спрятать его от им же порожденной бури.

Но не это мучило так сильно, как тот гнев, который теперь неминуемо обрушится на него. Тысячи обиженных, десятки тысяч несправедливо замордованных, сотни тысяч лишенных элементарного права говорить от своего «я».

Двадцать лет он туго закручивал гайки, безжалостно выламывал нестандартные винтики, сжимал пружину людского терпения, и вот теперь эта пружина, стремительно раскручиваясь, так ударит по нему, что о другом и говорить не стоит. Страх, жуткий страх сковывал его.

Несколько дней он никуда не выезжал с ближней дачи и безучастно наблюдал, как его соратники по-мышиному появляются, докладывают бодренько невразумительные сообщения, а он не может плеснуть им в лица капельку своего гнева, чтобы заставить их сохранять достоинство и самообладание, ибо сам не сохранял их и капли яда ему не выдавить сейчас.

С безвольно опущенными руками между колен он сидел на диване, уставившись на толстые шерстяные носки, надетые от озноба, хотя конец июня был теплым, без дождей. Знобило душу, и он безуспешно пытался согреться, кутаясь в душегрейку.

Что делать? Что делать! Выслушивать советы ближайших соратников ему не хотелось. Что могут сказать они, если думали с отставанием, лишь бы не противоречить ему? Картонные фигурки и промокашки, он сам сделал их такими, сильных удалил. Чтобы не раздражали. А эти способны только заглядывать в рот, где, по их разумению, сидел бес, которого нельзя беспокоить.

Дядюшка Датико давным-давно, совсем в другой жизни, поучал его: «Сосо, в тебе живет бес. Он всегда будет мешать тебе и гадить внутри. Лучше выпускай его наружу, пусть оправляется на свободе. Тебе же станет лучше».

Он понял его дословно. И не жалел. И жалеть о содеянном никогда нельзя.

Мимо окна, пригибаясь, прокрался Власик. Краем глаза он ловил его в сетчатку и понимал: ходит, чтобы показать, как он старается, пока хозяин переживает…

А почему он переживает? Подлинно ли велик его грех, чтобы казнить себя до срока? Если машина отлажена и смазана, она будет по инерции крутиться долго.

Вошла добродушная Галя-подавалыцица. Странно, рассеянно подумал он, в такое время она не входит… И вспомнил: просил чаю с лимоном.

— Испейте, Иосиф Виссарионович.

— Зачем? — невпопад спросил он.

— Как зачем? Просили. Душу согреть, — рискнула она.

— Душу? Да, надо, — рассеянно ответил он.

Согреть душу можно простой беседой, но станет ли эта женщина искренней, сможет ли преодолеть чудовищное расстояние между ними?

Не сможет. Зачем ей это? Незачем.

И все же без слов оставаться нельзя. В словах лекарство для души. Он первым переборол себя.

— Товарища Сталина еще помнят?

— Как можно, Иосиф Виссарионович! — чуть не заплакала она, и он верил — эта заплачет искренне. — Только на вас надежда. Люди считают, что вы объезжаете границы и подымаете бойцов в атаку на супостата.

— Чем же тогда занимаются мои начдивы и командиры? — прищурился он, проверяя, сможет ли простая женщина не испугаться и решить непосильную задачу. — Неужели товарищ Сталин лично должен подымать дух красноармейцев?

— Все на своих местах, — стоило трудов отвечать ей. — А ваше присутствие всегда вселяло дух. Я вот чай принесла…

— Правильно, — одобрил он. — Спасибо за чай. Очень Хороший чай, душистый.

По сводкам он знал, что войска беспорядочно катятся от границы. И не их вина в этом: железным рыцарям не под силу остановить опьяненного успехом противника. А опьянил его успешный обман. Сам он поверил шулеру в его честную игру. Потеряна Прибалтика, вот-вот сдадут Минск, парашютисты Штудента замечены в тылах войск, нигде нет упорядоченной обороны.

Какой же дух надо вселять в бойцов, сделать их железными? Дух — живой, а железо — предмет неодушевленный. Он сам делал их бездуховными.

— Позови ко мне Жукова, — попросил он подавальщицу, зная наперед, что Жуков ожидает его вызова уже несколько часов.

Способности этого человека Сталин знал прекрасно. Он из тех, кто умеет собираться до предела и на пределе возможностей выигрывает. До гения войны ему далеко, но его талант, рабочая лошадка искусства, вывезет хозяина из любых передряг. Гением был Тухачевский, любитель погарцевать. А мы не в цирке…

— Скажите, товарищ Жуков, — без приветствий обратился он к вошедшему, — каков должен быть дух, способный сделать невозможное?

Жуков явно не ожидал подобного вопроса влет. Но именно это и любил Сталин, испытывая своих сподвижников, как они умеют собираться с мыслями.

— Русский, товарищ Сталин. Тот дух, который вселился в ратников Дмитрия Донского, окрылил суворовских орлов в Альпах, кутузовских — под Бородино.

— А можете не общими словами? Вы говорите хорошо, но можете своими словами? — спросил он, раскуривая трубку. Впервые за неделю он набил ее и раскурил.

— Когда терять больше нечего, товарищ Сталин, — сказал, набравшись храбрости, Жуков.

— А жизнь? Разве это нечего терять? — смотрел Сталин на него рыжим глазом, в котором зарождался кошачий интерес: вырвется мышка или нет?

— Или пан, или пропал, — нашелся Жуков и спешно добавил: — Живой то есть.

— А вы правы, товарищ Жуков. Русский дух — в бесшабашности.

Жуков незаметно перевел дыхание. Сталин оживал.

— А кто хранитель этого духа? Вы не задумывались? — спросил он, и ободренный Жуков выпалил:

— Партия, товарищ Сталин!

Сталин больше чем внимательно посмотрел на него, и с Жукова махом слетела бодрость: поди угадай…

— Вы правы, товарищ Жуков. Беломорканал тоже нужен. Но есть истинно русский дух. Его хранитель — православие.

Жуков вытянулся в струнку. Он молчал и молил самому вождю продолжить тему. Она могла и тенькнуть на высокой ноте. И оборваться. Пан или пропал.

— Идите, товарищ Жуков. Мы встретимся чуть позже, — неожиданно закончил Сталин, к недоумению Жукова. Кто пан — известно, а кто пропал — еще нет…

Сталина боялись и восхищались им одновременно. Он был умен и осторожен, не нажил себе тайных проклятий, какие навлекли на себя соратники Ильича, бесшабашно расстрелявшие многих церковнослужителей, сославшие на Соловки верующих, ограбившие и промотавшие по пустякам храмовую утварь. В духовной семинарии, где он в отрочестве учился, был приобретен первый урок благоразумия: Церковь выживает всегда потому, что умеет выжидать.

Не он ли исповедовал это правило всю жизнь? В будущем многие попытаются очернить его, но кто докажет, что он самолично распоряжался расстрелами, гнал на Колыму или в подвалы Лубянки? Он выслушивал мнения и говорил им: делайте так, если считаете нужным. Или: мне это не нравится, но делайте. Они занимались самоедством, и он внимательно, как опытный овчар, следил, чтобы не упало поголовье стада, чтобы оставалось оно здоровым, способным преодолеть не один перевал. Он сам нагонял на них волков, чтоб те убирали хилых и больных, заразных, а потом убивал волков. Он боялся переборщить, и эта боязнь мешала ему спать, зато утром он слышал хвалу себе и заново сортировал стадо на больных и здоровых.

Не так ли Всевышний распоряжался своим стадом?

Сохнущая рука поначалу мерещилась ему карой божьей, но он убедил себя в обратном: слишком часто он сжимал в этой руке плеть и палку ради благих целей; а замахнулся — бей.

Он не случайно вспомнил о Церкви. Никогда не притеснял служителей и зорко оберегал ее владения, не допуская сектантской поросли, и Патриархия платила ему молчаливым послушанием.

Единственный храм он велел разрушить опять-таки при молчаливом согласии патриарха: при всей красоте и легкости своей, он нес масонские символы.

Ни один священник не пострадал от него. А кто попал в общую мясорубку — в семье не без урода. В этот трудный для него час, когда картонные болванчики писают и раскисают от страха, он твердо рассчитывал на понимание. В неровный час идут к сильному соседу.

«Я первым покажу пример коммунистам, что самый лучший друг тот, кто сопротивляется молчаливо», — решил он. Гитлер коварно обманул его, предал. Пусть это послужит ему уроком — не связываться с дьяволистами.

Сталин велел вызвать на дачу своего личного секретаря Поскребышева. Он напоминал ему сурового духовника. Он сам сделал его таковым для собственной отдушины.

— Товарищ Поскребышев, — обратился он к секретарю, прервав долгое хождение по гостиной, — а не встретиться ли нам с владыкой в сей неурочный час?

— Очень правильно, Иосиф Виссарионович, — с готовностью ответил тот, будто именно он битый час уговаривал вождя вызвать патриарха и поговорить с ним по душам.

— Тогда передайте Власику, что товарищ Сталин поедет к владыке в самое ближайшее время.

Поскребышев изумился до глубины души, сделал все возможное, чтобы не открылось его изумление вождю — чего он только не перевидел и не слышал, а такое впервые, — но рыжий глаз уже подкрасился зеленкой.

— Да, товарищ Поскребышев, — нажал голосом вождь, — товарищ Сталин может позволить себе хворать, не покидать этой комнаты, но не уважать божьего кесаря прав у него нету…

Со всеми мерами предосторожности кортеж выехал из ворот ближней дачи и на умеренной скорости двинулся к патриаршей резиденции. И как бы онемели в эту минуту его ближайшие сподвижники, будь они здесь, что первый выезд после отсидки он делал к владыке, минуя Кремль.

Владыка того боле изумился, когда ему сообщили о неурочном визите главы государства.

— Как быть будем? — спросил патриарх у своего духовника при сем сообщении.

— Владыко, не вем, — честно ответил духовник.

— Вот и я не вем, — призадумался патриарх.

— А если святотатство надумал? — спросил духовник.

— Не поехал бы, — разумно рассудил патриарх. — За отпущением грехов, вот как… Как быть будем? — повторил он.

— Так мыслю, владыко, — говорил духовник, сметливый и пытливый книгочей, за что держал его патриарх в непосредственной близости. — Заручиться хочет поддержкой Православной церкви. Боле идти ему не к кому. Грешен зело, гневен, но понятлив. За нами, почитай, Русь-матушка, не за ним.

— Ладно, оставь меня, дай с мыслию собраться. Неловко как, час поздний, и не всякий день такой гость…

Духовник исчез юрко, несмотря на преклонный возраст. Но в гостевые покои не направился, выжидал, заслонившись пилоном.

— Ты чего здесь? — прошипел он при виде послушника, бредущего с ендовой в руках мимо покоев владыки.

— За брусничной водицей послан, — ответствовал послушник без страха, намереваясь идти дальше.

__ Что-то не припомню тебя, — нахмурился духовник.

— Отрок Пармен я, из Чудова монастыря прислан и к трапезной приставлен, к отцу Паисию.

— Скройся! — цыкнул на монашка духовник, заслышав чужие шаги в пустом переходе от трапезной до покоев владыки, и сам порхнул скоро и дальше. Цокающие подковки сапог охраны выбили из него желание узреть гостя, которого втайне считал сатаною.

Послушник, наоборот, остановился бесстрашно и ждал приближения свиты.

В сопровождении митрополита Никодима первыми поднимались двое важных чинов в темных гимнастерках с эмблемой щита и меча на рукавах. Никодим при виде монашка напугался больше, чем самой миссии провожатого.

— Подь сюда! — скомандовал один из чинов негромко, но для Никодима голос прогрохотал в палатах и переходах, больно ударив по голове. — Кто таков?

— Послушник Пармен, за брусничной водицей послан, — почтительно склонил голову монашек.

Митрополит обмер.

Вопросов больше не последовало: главный посетитель входил в переход в белой форменной одежде и военной фуражке. Гость поднимался по ступеням не спеша, как бы раздумывая, остановиться со всеми или увлечь их к покоям владыки.

Монашек оказался совсем не трусливого десятка. Он не замечал ни озабоченности важных чинов, ни обмершего от страха митрополита, спокойно разглядывал пришельца прямо на пути его движения.

Гость остановился. Необычно добрыми стали его глаза.

Сегодня под утро он забылся недолгим беспокойным сном и увидел неожиданно приятеля своего детства Судико. Ему очень редко Снились сны, таких за всю жизнь было два, и каждый из них стал вещим. В третьем его посетил Судико. Сосо пробирался сквозь заросли кизила, палкой раздвигая колючие кусты. Судико налетел сбоку и выхватил палку. «Отдай!» — крикнул Сосо, а приятель со смехом убежал куда-то вверх к развалинам крепостушки и, невидимый, крикнул оттуда: «С палкой и дурак сможет, а ты без палки найди меня!»

Монашек удивительно был похож на Судико. Чистые синие глаза монашка породили улыбку гостя.

— Испейте вот, — протянул он ендову гостю, и тот, как принимают хлеб-соль, принял посудину и сразу обмакнул свои усы в напиток. — Все мы братья и сестры.

— Как ты сказал? — с улыбкой переспросил гость.

— Братья и сестры, — улыбнулся в ответ монашек.

— Правильно, — кивнул гость и повернулся к важным чинам сзади, к митрополиту, умирающему со страха ежесекундно. — Наверное, поздно тревожить владыку, если понесли ему брусничную воду? Не стесняйтесь. Все мы люди.

Митрополит изогнулся в поклоне, забыв приличные по такому случаю слова, а гость и не собирался выслушивать их.

— Передайте извинения владыке и скажите, что товарищ Сталин желает ему спокойной ночи, желает добра и упорства всему русскому народу вместе с духовной владычицей его Православной церковью.

Он вернул ендову монашку, подмигнул и развернулся прочь. Сопровождающие важные чины сразу заспешили вперед, а митрополит долго сглатывал слюну и держался за сердце.

Придя в себя, он не обнаружил монашка радом, а так хотелось глотнуть брусничной водицы в такой момент.

Не нашли монашка ни сегодня, ни завтра, не верили, был ли он вообще, и крестились часто при упоминании о грозном госте. Истинно вещают некие: там, где подступает дьявол, Господь оком своим доглядывает.

На следующий день под репродукторами собирались москвичи, с нетерпением ожидая объявленного выступления товарища Сталина. Его ждали так долго, словно самого окончания войны, едва прозвучит его голос.

Ожидающие недовольно поглядывали на юношу у сатуратора, который беспечно пил стакан за стаканом газировку с малиновым сиропом. Милиционер с нахмуренным лицом направился к нему, и тут из репродуктора отчетливо прозвучали слова:

— Братья и сестры!

Юноша допил стакан, удовлетворенно кивнул и пошел своей дорогой, рассеянно улыбаясь.

Милиционер забыл о нем сразу.

— Ну как? — услышал голос юноша. — Не страшен черт?

— Не знаю, — беспечно ответил юноша. — Не видел его.

— Тогда от милиции сам спасайся. Скоро верну тебе оболочку, тогда снова станешь себе хозяином.

5 — 25

Две очень воспитанные леди однажды вечером вели неторопливую беседу за чашкой чаю у камина о вещах и приятных, и важных для обеих. Одна получила всеобъемлющее воспитание, чтобы стать леди, другая стала таковой в силу сложившихся обстоятельств. Первая, старше й мудрее, была просто леди, и этим все сказано, другая стала первой леди. И этим все сказано.

Между ними незримо присутствовал Арлекин в красном колпачке, о чем воспитанные леди знали и тактично помалкивали, поскольку об этом не принято говорить вообще, а в светском разговоре особенно. Мало ли какие циклы совпадают, а орбиты пересекаются.

Именно про орбиты страстно хотелось поговорить обеим.

По-хорошему, надо бы им отлежаться и войти в норму, прежде чем начинать очень тонкий разговор, имеющий далеко идущие последствия — присутствие Арлекина так всегда раздражает женщин, — но одну справедливо величали железной, за умение ковать железо горячим, а другая торопилась получать удовольствия при любых обстоятельствах.

Первая была англичанкой и жила по принципу: мой дом — моя крепость. Другая первая становилась неистовой и руководилась принципом: мой муж — моя крепость.

Обе были замужем.

Англичанка имела воспитанного мужа, члена многих престижных клубов и обществ. Она владела им, как подобает леди; у русской супруг тоже был членом и умудрился стать большим, так и не научившись говорить правильно. Как принято в России, где много извозчиков и не знают географиев.

Англичанка догадывалась, что именно здесь находится лазейка к загадочному русскому характеру. Именно поэтому она, пренебрегая здоровьем, устроила эту интимную встречу, разумно полагая, что на тайной вечере ей будет проще выковать нужное железо с этой маленькой напористой женщиной, которая изо всех сил старалась удержаться первой. Что у мужа в голове, то у жены на языке. На голове ее мужа стояла отметина божья: «Осторожно — полудурок!», но его напористо подталкивали выше и выше, называли счастливчиком.

Кто называл, кто подталкивал? Те, кому на Руси жить хорошо. Рэкетно-шмекетный пул под названием Коммунячья Партия Совковых Самодуров. Увы, страна, из которой прибыла первая леди, считалась атеистической. Священного писания там отродясь не читали. Где черным по белому сказано: счастливыми бывают только дураки. Ну, в какой-то мере полудурки.

Для полноты счастья русской недоставало самой малости: чтобы ее мужа признавали равным себе леди и джентльмены, члены закрытых клубов, — а не просто членом, как принято в России.

Закрытый клуб — вертеп дьявола. Господь встревожился. Дело в возлюбленной России, где наполовину народ состоял из народа избранного, зашло так далеко по части несуразностей, что порешил Он вмешаться, для чего послал присутствовать при интимном разговоре своего судного ангела и не дать в нужный момент свершить дьяволу козни.

А точило гнева Господня переполнилось ранее, и гневался Он не на меченого полудурка, а на форменного мерзавца, повелевшего вырубать виноградную лозу, которую даже самые отупевшие тупые прозывают божьей. Этот же мерзавец был настолько туп, что и в компании типов, подобных ему, не нашлось другой работы, кроме как возглавить идеологию.

Случай посчитаться с дьяволом выпал отменный. В туманный Лондон, где из-за обилия каменных труб дьявол любил развлекаться по-черному, Всевышний послал своего соглядатая с чрезвычайными полномочиями и велел незримо присутствовать в разговоре двух дам, которые запросто влезали в мужские дела и по причине обычного женского характера могли сорваться в любой момент и нагородить глупостей. На Арлекина они не обращали внимания, поскольку сунули ему «оби» и мило обихаживали друг друга с полным взаимопониманием. Дело того стоило.

Итак, в фешенебельной гостиной лондонского дома две первые леди вели интимный разговор, запивая прекрасным «пиквиком» вкусные бисквиты.

Разговор шел на английском без переводчика. Русская изъяснялась на английском так же плохо, как ее супруг на русском. Англичанка морщилась, но терпеливо улыбалась — дело интима стоило. Арлекин веселости не скрывал, потешался над косноязычием русской, зная, где ему вступить и заняться делом. Он даже симпатизировал русской: шутка ли, Дюймовочка, не зная английских мер, собирается поставить своего недотепу вровень с рослыми каменщиками в обмен на Берлинскую стену.

Наоборот, англичанка ему не нравилась: от нее исходил запах серы. Он ограничился малой вежливостью к ней — плюнул в чай — и сосредоточился на русской.

Для начала он сунул руку ей за пазуху, расстегнул бюстгальтер и покрутил соски. Англичанка недоуменно соображала, почему вдруг стала нервно похохатывать русская. Он пощекотал ей под мышками, и русская пролила чай себе на платье. Воспитанная англичанка сделала вид, что не заметила, но русская по-русски ойкнула и на английском по-русски загладила неловкость:

— Ну знаете эта брошь что я есть подарить вам ну уникальная есть потому что ну из Алмазного фонда есть и теперь нет потому что есть дарить вам что дело серьезное есть ну. Давайте обсудим потому как. Ну.

Англичанка заставила быть себя железной, хотя ей хотелось сказать просто: милочка, нельзя ли проще? Помогите ввести моего мужа в особый круг лиц, где он будет равным и защищен от всех мыслимых и немыслимых невзгод. Все!

Но больше ее бесило частое «велл», отчего хотелось высказаться по-английски с русской лаконичностью: не понукай, дура, здесь я запрягаю. Она сдержалась. Славу Богу, что эта маленькая обезьянка понимает се правильно.

— Разумеется. Но такие дела за чашкой чаю не решаются. Нужны поступки. Уместно ли вашему супругу, к примеру, насаждать демократию по европейскому образцу?

— Ну! Процесс пошел! Он есть Петр Великий! Он будет прорубать новое окно в Европу! Ну!

— О да! — подхватила англичанка и очень тонко намекнула. Так тонко, что Арлекину пришлось дернуть русскую за ухо, чтобы она не проворонила сути. — Петр Первый рубил окно топором, а вашему мужу надлежит пользоваться мастерком.

Русская ни хрена не поняла. Тогда Арлекин дернул и ее за ухо, после чего отчетливо сказал:

— Повтори ей!

Для верности он покрутил соски русской, как делают это для лучшей настройки приемника.

— Мастерок, наугольник и циркуль! — четко выговорила англичанка и внимательно уставилась на русскую, с которой стали происходить непонятные вещи: она томно закатила глаза и задышала страстно:

— Я так тебя люблю, то есть готова на все. Ну, ты понимаешь сейчас?

«По-моему, она извращенка, — выпрямила стан английская леди, чтобы отстраниться от русской. Мало ли что взбредет ей в голову. — Определенно пьяна или наркоманка».

«Отлично! — прочитал ее мысли Арлекин. — Недостает малой пакости, чтобы англичанка возненавидела русскую».

Коварный Арлекин легонько толкнул русскую в плечо. Чашка с чаем выпала из ее рук. Содержимое вылилось на оба подола. Обе всплеснули руками. Руки маленькой русской были проворнее. Она толкнула англичанку. Англичанка свалила фарфоровый чайник. Чайник и чашки были очень дорогими. Она вскочила и елейно произнесла:

— Аудиенция ну есть закончена быть. Ну!

И вышла прочь.

Как бы там ни было, Всевышний прав: не женское это дело — политика. Она грязнее самой немытой проститутки с трех вокзалов.

— Джордж, — выговаривала следующим утром английская леди своему рыцарю, — мы неправильно делаем выбор. Если человек не посетил Хайгетское кладбище, это еще ни о чем не говорит. Нам нужно заново обсудить кандидатуру.

— Не понимаю почему, — ответил Джордж, одетый в кашемировую тройку с расцветкой Итонского колледжа. — Проведена огромная предварительная работа, кандидатура одобрена магистром Восточной ложи, и сейчас попросту нет ему альтернативы.

«Скажи главное!» — дернул леди за ухо и шепнул в него Арлекин.

— У нашего избранника жена дура. Понятно? Дура! И это надолго, — поджав губы, произнесла леди.

— Увы, мы просмотрели это. Но перестройка началась, обстановка благоприятствует.

— Зато не придется разваливать перестроенное, — жестко ответила она. — Нужен другой человек. Пусть дурак, но не полудурок. Надо выбирать их жен. Это умнее, Джордж. У меня есть на примете симпатичный русский пьяница… — Она недоуменно огляделась, массируя мочку уха. Арлекин перестарался. — Так вот, по-моему, это идеальная замена. Это «Solemn fool»[5], зато жена тиха и умна. Сыграем в подкидного, Джордж.

— Хочу послушать, — учтиво согласился джентльмен.

— Коммунисты спешно уходят в подполье и строят свою тактику умных уголовников: взять на себя свежий маленький проступок и сесть в тюрьму, чтобы скрыть громкое дело. Они поставили на этого пьянчужку, который наделает глупостей, благодаря чему власть снова окажется у коммунистов. Надо помочь именно ему, Джордж.

— Но он из их среды, — учтиво возразил джентльмен. — Есть опасения, что мы опять вложим средства, а получим по русской пословице: «Сколько волка ни корми, он хочет убежать в лее».

— Никаких средств в него, Джордж, только в создание среды, — поучающе сказала леди. — Ему только нужен такой поступок, который отвратит его от красных. Тогда он попадет в ситуацию между молотом и наковальней: красные отвергают, новые русские не принимают.

— Мне нравится это — «новые русские», — заметил джентльмен. — Пусть Би-би-си возьмет на вооружение это определение, — польстил он и продолжил тему: — Через подкидного можно предложить партию в бридж Православной церкви. Первыми в бизнес окунутся новые русские. Частью из отпрысков партийцев. Частью из уголовной среды. Уголовники набожны, партийные отпрыски беспринципны. Волей-неволей последние потянутся в храмы, чтобы не выделяться среди уголовников, порождая тем самым возрожденный культ Христа, не вдаваясь в каноны православия. Церковь получит воинствующих хамов и, падкая на подношения, примет в лоно свое семена плевел, а из них вырастут роскошные сорняки! Молодые вырастут еще безбожней. Развалят Православную церковь, мы убиваем двух зайцев. Если не больше.

— Гениально, Джордж! Стратегия подлинного мастера. Тактику мы продумаем отдельно. Гениально, Джордж, — повторила она. — Соединить Христа с антихристом — это гениально!

Она осеклась вдруг. Ей померещилось лилово-фиолетовое свечение. Странно, в этой гостиной не было хрусталя, мебель выдержана в цветах пурпура… Странно.

Об этом позже, решила она мудро: есть сомнения, поддайся им, если нет возможности избавиться.

«Будет о чем поломать голову Всевышнему», — размышлял ангел, улетая прочь от туманного Альбиона. Туманного — это не от погоды, а от двусмысленной политики, всегда выручающей страну, лишенную кладовых, но с хорошим аппетитом.

— Это ты ломай голову, — услышал он голос. — Ты судный ангел, именем Моим тебе дано право казнить и миловать. Меч давно даден. Как решишь поступить, так и будет.

— И куда мне теперь?

— Куда считаешь нужным. Волен решать, где тебе быть на пути дьявола. Крылья у тебя есть, оболочку возвращаю — счастливого пути! — напутствовал голос.

— Лечу! — ликующе воскликнул ангел и, завернувшись в лилово-фиолетовый смерч, закрутился среди звезд, затанцевал, рванувшись к Ориону.

— Легче! — насмешливо осадил голос. — Крылышки береги, других не положено ангелу…

Первым делом он унесся в Подмосковье, разыскал неприметный «жигуленок» и подсел к крупному мужчине на заднем сиденье. Тот пьяновато глянул на него и принял за друга, а друг, соответственно, принял пьяноватый вид.

— Слышь, друг, тут у меня неподалеку клевые телки живут, давай заедем? — потормошил он соседа.

— Давай, — согласился крупный и пьяноватый.

— Только давай сначала побрызгаем, а то не дотянем.

— Давай, — пьяно согласился крупный, велел остановить на мосту и вышел. Он двинулся к перилам, и ангел про себя подсказывал: давай, давай, давай… Крупный дядя перевалился через перила и грохнулся в воду с приличной высоты.

— Готов! — сообщил водителю ангел.

— Поспешил, — услышал он голос. — Разве неведомо, что дерьмо не тонет?

— Вот ведь! — расстроился ангел ненадолго. — Сейчас я помогу ему исчезнуть…

— Стой! — приказал голос. — Не смей. Ты использовал свое право. Но из-за своей поспешности ты усугубил возможность наказания. Теперь вместо одного мерзавца тебе придется уничтожить десяток. Не спеши. Меч опускается легко, а подымается очень трудно. Не торопись.

Он внял ему, и молодой человек опустился в другом времени на скамью в сквере Большого театра.

Рядом сидел скучный паренек в очках, который уныло читал «Комсомольскую правду».

«Курские аномалии», — заглянул в раскрытую газету Судских. Паренек сердито посмотрел на любопытного соседа. Был он постарше Игоря и явно из разряда студиозов-умников.

— Привет, — беспечно улыбнулся Игорь. — Где-то мы уже встречались. На веранде в Кусково?

— На поточной лекции, — снисходительно ответил паренек, как умеют делать это старшекурсники: вроде не обидел, но смачно унизил. — На лекции по атеизму. Так и быть, — оттаял он, — меня Ильей зовут. Илья Триф.

— Игорь, — пожал протянутую руку Судских.

— Почитаешь вот, — указал он на разгромную статью в газете, — как наши комсомольцы жить спешат, и до того противно, что хоть в монахи уходи.

— Так иди, — разрешил Игорь.

— Нельзя мне, — вздохнул Илья. — Пятая графа. Еврей я.

— Еврей и еврей, — не придал этому значения Судских. — Человек и человек. Доучись. Там видно будет.

— Надоело, не по мне этот факультет. Какой из меня гуманитарий, если я в уме такие комбинации обсчитываю — тебе и не снилось, в теории больших чисел самостоятельно разобрался! Дернул же черт на психа пойти, думал, гам проскочу.

— Хочешь, подскажу вот такой вариант? — показал большой палец Игорь.

— Давай…

— В Плешку переводись!

— На колбасника меня не возьмут. Престижная профессия.

— Зачем тебе в колбасники? Читай, — щелкнул он ногтем по газете: — «…приглашают всех желающих, умеющих производить в уме точные математические и алгебраические вычисления». Новая кафедра открылась — прикладной экономики!

— Вот это правильно! — одобрил голос. — Теперь желающих развенчивать Христа нет.

— Зато появится блестящий экономист, — возразил Судских.

— Пусть появится. Будет на ком Гайдарам и Чубайсам учиться. Я возлюбил этот народ за умение перехитрить даже самих себя.

5 — 26

Судских остолбенел от неожиданности. По коридору Лубянки прямо на него шел он сам, Судских Игорь Петрович, в новеньких подполковничьих погонах. Пуст коридор на этаже Воливача, и он сам, подполковник органов, навстречу.

«Господи, я же непьющий! — протер глаза Судских, а двойник кивнул на ходу и прошел мимо. — Нет, так не пойдет…»

— Игорь Петрович! — окликнул он подполковника. Тот оглянулся, поискал глазами зовущего, не нашел и зашагал дальше. Судских он не заметил.

«Так, приехали… Галлюциноз».

Последнее время он замечал в себе странности. Работы невпроворот в связи с созданием нового Управления стратегических исследований, которое Воливач поручил ему, а его вдруг стали обуревать непонятные видения прямо средь бела дня. То отчетливо представляется, как он бродит по незнакомому древнему городу, то попадает в Москву в начале сороковых и хлещет газировку стаканами, которую сроду не пьет, и как одет? В рясе и клобуке! А то еще Сталина поучал, как воевать…

На первый случай он пошел за советом к умненькому Грише Лаптеву, которому по части чудес доверял полностью. Гриша руками пассы не делал, а расчехлял чудеса на компьютере.

— Слушай, Гриша, что это за город? — спросил он и описал картину, виденную им.

— Иерусалим, Игорь Петрович! И вы там не были?

— Никогда, — отрицательно закачал головой Судских.

— А я два года назад в турпоездке побывал. Вы так верно описали нижний и верхний город. Слов нет! — восхитился Лаптев. — В кино видели?

— Какое кино! Из башки, черт бы ее побрал!

— Черта не надо, Игорь Петрович. Это от Бога. Я бы радовался.

— Радоваться будем позже. А сейчас что делать?

— Да психиатру показаться на всякий пожарный случай, — запросто разобрался с проблемой Лаптев.

— Ага, — мрачно согласился Судских, — а мне пришьют метку сумасшедшего — и в отставку? И куда? В стране разброд, работы не найти. В охранники? Так я оружия толком не знаю… Черт, голова идет кругом. Сегодня самого себя видел…

— Чепуха, — не удивился Лаптев. — Раздвоение личности. Давайте я со своим знакомым нейрохирургом посоветуюсь, а там видно будет. Восходящее светило Олег Луцевич. Лады?

— А куда я денусь? — вздохнул Судских.

В конце недели он устроил обещанную встречу, и Судских отправился к профессору Луцевичу.

Восходящее светило оказалось крепким плечистым мужиком с теплыми глазами и улыбчивой физиономией. В таком тепле бабы размякают и тонут голяком. В другом месте Судских принял бы его за тренера качков или бывшего зэмээса, а то и за коллегу по службе в органах, но дело происходило в престижном медицинском учреждении, и стереотипно напрашивался вопрос: «Ну-с, батенька, с чем пожаловали?»

— С головой нелады, — прямо ответил Судских.

— Голова — не жопа, — по-приятельски констатировал Луцевич, отчего Судских повеселел. В кабинете одни, глядишь, мирно головка исправится. — Чай, кофе, коньяк, шампанское?

— Даже так? — поддержал его веселость Судских. — Тогда отправимся в ближайший кабачок, на том лечение и закончим. Возражения есть?

— Никаких, — принял игру Луцевич. — Кофе с коньячком — милейшее дело при нервных перегрузках.

Они перешучивались, но Судских внутренне догадывался, что Луцевич изучает его, за игривостью беседы идет пытливая работа и диагноз выстраивается.

Выпили по чашечке кофе, притерлись друг к другу и, кажется, понравились. Парочка вполне составлялась для похода в кабачок.

— Так что у меня? — желал знать диагноз Судских.

— Ничего, — вплел диагноз прямо в нить разговора Луцевич. — Мне Гришутка объяснил, какие проблемы вас мучают, но отклонений я не нашел. Встрясочка была при вашей работе, Игорь Петрович, — перешел на вежливый тон профессор.

— Давай на ты? — предложил Судских.

— Согласен, — кивнул Луцевич. — Скажи, Игорь, у тебя родинки есть?

— Кажется, есть одна, с год, как появилась. На бедре.

— Снимай штаны. — Судских посмотрел на него: шутит? — Я серьезно. Глянуть надо, тогда обскажу, в чем дело.

Внимательно осмотрев бедро Судских, он другими глазами посмотрел на него. Будто Судских профессор…

— Дружище, а ты божьей печатью отмечен. Такие стрелочки Его Высочество ставит на любимцах.

— Скажешь тоже, — засмущался Судских.

— Так и сказал. Одевайся. С такой штучкой можно не работать. С год назад, говоришь? Вот. С год зря на службу ходишь.

Расхохотались оба, и Судских опять не уяснил: шутит Луцевич или серьезен? И с толовой все в порядке, еще и в боженьки вышел.

— Не шучу, — серьезно подтвердил Луцевич. — Понимаешь, природа родинок своеобразна. Если объяснить упрощенно, путем такой пигментации организм освобождается от опрсдслсппого вида шлаков, предохраняясь от болезни. Вариант твердого пота. При исследовании пробы из родинки там обнаруживаются перерожденные клетки. Будто тебя провидение спасло от чего-то и предупредило: не балуй больше, накажу. Содрать родинку нельзя, иначе канцерок обеспечен. Дал бог, носи. Из-за этих родинок я напрочь рассорился с онкологами. Устоялось мнение: рак — заболевание. Как появляется — не знают. Как вылечить — не ведают, только облучать и резать. А я говорю — нет. Рак — особое заболевание нервной системы и эндокринных желез. Не хочет организм сопротивляться, устал, понервничал, к примеру, или заклинило на чем-то. Будь я онкологом, я бы такой переворот устроил!

— В чем дело? — поддержал Судских. — Тогда онкоцентр не Блохинвальдом назовут, а Луцевальдом. Светлее станет.

— Это для нас светлее и для пациентов надежда, а онкология — дело темное. Методы наработаны, специалистов подготовили для определенного режима работы: облучение, химиотерапия, операция. В любом из случаев больной протягивает годик-другой. Другого онкологи не признают и знать не хотят.

— А есть они, другие методы?

— Есть, — утвердительно мотнул головой Луцевич. — Народные медики наработали, знахари, экстрасенсы. Натуральные, заметь, но светила онкологии никогда их методы не примут.

— Почему?

— А на кой им это надо? Хлеб, батенька. А переучиваться желания нет. Врачевание как таковое на поток не поставишь, это строго индивидуальный подход к каждому пациенту, а онкология сродни религии. Терпите. Бог терпел и нам велел.

— А ты бы свою теорию выдвинул.

— Выдвинул. Более того, доказал, что онкологию надо лечить с головы, где собраны центры управления.

— Приняли?

— Нет, меня задвинули. Весь темный онкологический мир, как инквизиция, на меня ополчился. Нет, и все! Подключили телефонное право и начали показывать, как старших не слушать. Сначала с кафедры изжили, отобрали преподавание, сто штук потерял, потом оперблок урезали — еще триста. Представь, я — профессор, специалист, получаю вровень с уборщицей. Вот где онкология. Все общество пронизано метастазами, проститутки в норковых шубах на чай двести баксов дают!

— Сочувствую, — сказал Судских. Нового друга было жалко.

— А я не жалею. Меня в Швейцарию пригласили, возглавить частный центр, годовой оклад полторы сотни тысяч баксов, не считая операций. И те же проститутки приедут лечиться ко мне в Швейцарию. В нашем совке одни полудурки остались. Гадят здесь, лечатся там. Я не для протокола, — спохватился Луцевич.

— Не говори глупостей, — нахмурился Судских. — Я тебя понимаю, а то, что умные ребята разбегаются, до слез жалко. Когда-то назад собирать их придется?

— Когда-то. Но на четыреста штук я жить не умею. Живи со мной на такие деньги премьер с командой, президент, Дума — согласен. Мозги не продаются, бесплатно не работают. Суки идейные, — ругнулся он. — Безмозглые и вороватые. Ни одного приличного лица в руководстве! Ладно, будет для них и великий пост. А ты за свою родинку не переживай. И с нервишками у тебя тип-топ. Надо полагать, тебе боженька сообщить что-то важное хочет. Может, звездочку на погоны, может, на молочишко подбросит, всякое бывает.

— Верю тебе, — расслабился шуткам Судских.

— Тогда временно прощаемся, а часа через три созвонимся. После операции завьем горе веревочкой?

— Я приглашаю, — предупредительно заявил Судских.

— Не откажусь, — улыбнулся Луцевич. — В органах еще платят?

— Пока еще платят.

Пожали руки, и тут Луцевича осенило:

— Слушай, Игорь, идея возникла. Хочешь глянуть, как я онкологического на ноги поставлю своим методом?

— Это интересно, — задумался на секунду-другую Судских. В Ясенево сегодня возвращаться не надо, прочие дела закончил, Воливач искать не станет. — Согласен. Так ты ведь нейрохирург?

— В этом весь фокус. Слушай. Как-то познакомился я с уникальной личностью. Человек разбирается в Каббале и во всех эзотерических штучках лучше, чем я в своем гардеробе. Такие вещи знает, закачаешься. Года два назад от бедности научил свою половину гадать. Что ты думаешь? Стала бабенка загребать в месячишко миллионов до десяти. Народ к ней валом валит, за предсказания платят не скупясь. И все точно.

— Дар открылся? — заинтересованно спросил Судских.

— Нет, — с иронией махнул Луцевич. — Муж ее, Георгий Момот, в соседней комнате направлял. Через год она оперилась, глупости стала выделывать. Георгий велел ей бросить дурачить людей. А она заявляет: я потомственная гадалка, и можешь топать вообще на три буквы или на все четыре стороны.

— В самом деле потомственная?

— Какая чушь… — поморщился Луцевич. — Бывшая партийная сучка! Осталась без работы, стала потомственной ясновидящей. Не в том суть, слушай дальше. Георгий плюнул на все это и укатил в Литву, где ему наследство было завещано, дом, наукой занялся. А на днях позвонил. Что ты думаешь? Рачок второй степени, опухоль в правом полушарии мозга. Практически не жилец. А мне жалуется: я этой сучке некоторые тайны открыл, вот меня Всевышний и наказал. Денег нет, что делать, не знает. Тогда я ему свою методу предложил, обещая бесплатную операцию и полное здоровье. Минут через пять начнется операция. Хочешь взглянуть? В обморок не грохнешься?

— Нет, не грохнусь, но неловко. Там все ваши делом заняты, а я кем буду? — постеснялся Судских.

— Рядом стоять, — убежденно ответил Луцевич. — Пока еще я в оперблоке начальник.

— Уговорил! — махнул рукой в знак согласия Судских.

— Олег Викентьевич, все готово, — сообщила по интеркому медсестра.

— Женечка, еще один комплект спецодежды, — попросил он. — А Толмачеву скажи, референт из органов будет присутствовать. Шучу, — успокоил он Судских. — Не волнуйся.

В зеленом хирургическом наряде Судских не почувствовал неловкости, занимали мысли о другом. Он не сказал, что знаком с женой Момота Ниной Мотвийчук. Эта аферистка выросла довольно крупно при всем честном народе. Втерлась в доверие к президенту, вошла в окружение и теперь чуть ли не главный ясновидящий страны. Такую глупость морозит, а старый козел совсем из ума выжил: решения принимает, когда с ясновидящей посоветуется, а та с умной физиономией — да, вижу расцвет державы, если Немцова в правительство перевести, вижу вас властелином всего мира… Пришлось органам вмешаться. Воливач дал задание компромат собрать и посоветовать ретивой дамочке исчезнуть. Копнули, залежи компры нашли.

Судских почему-то сразу поверил словам Момота о наказании божьем. Дуракам и аферистам поверять непознанное опасно. Знаешь — помалкивай, а учеников бери по божьей отметке. Не на лысине, разумеется: на видном месте клеймо ставят.

В операционной царила стерильная белизна стен, матово отсвечивали всевозможные хирургические инструменты, приборы вытикивали положенное им. Центр не был бедным, но хозяин жадничал на оплату искусства.

— Стой здесь, — велел Луцевич стоять одесную Судских.

— Но, Олег Викентьевич! — возмутился второй хирург. — Здесь мое место! — Маска прикрывала ему рот, но не возмущение.

— Уймись, Толмачев. G завтрашнего дня будешь командовать. Распоряжение премьера. Это же муж самой ясновидящей Нины! — поднял он руку, как просит оркестр дирижер вытягивать заключительный аккорд. Толмачев заткнулся. — Наркоз больному! Толмачеву кляп, мне солененький огурчик сразу после операции, можно вместо, — шутковал Луцевич, будто не было серьезного случая и Момот пришел на экскурсию.

Перед тем как медсестра Женя прижала маску ко рту Момота, Судских заглянул в его глаза. Там не было страха, абсолютная уверенность в Луцевиче.

Предстояло начинать с трепанации.

«Не стоит, — почему-то подумал Судских. — Незачем вскрывать черепушку полностью…»

— Трепанация отменяется, незачем вскрывать черепушку полностью, — эхом откликнулся Луцевич, а Судских не обратил даже внимания.

— Олег Викентьевич, я вас не понимаю, — обратился Толмачев.

— Отстань, следи за пульсом, — как от мухи, отмахнулся Луцевич.

«Нужно точнехонько выйти на гипоталамус…»

— Женечка, выбрей Георгию тонзурку на макушке.

«Верно, лучше входить сверлом», — про себя подсказывал Судских и не удивлялся, что ровным счетом ни бельмеса не смыслит в хирургии.

— Длинное сверло-пятерку и датчик к самому темечку. Отсос сразу, — кратко распоряжался Луцевич.

Хорошенькая медсестра даже в операционном наряде не потеряла свои прелести, шустро исполняла его приказы.

«Нравится ей Алька, пожалуй, влюблена по уши, — догадался Судских. — Тогда бы ей надо в ногах стоять…»

— Роднулька, стань в ногах и наблюдай за его лицом. Откроет глаза, скажи, — велел Луцевич.

Едва слышно зажужжал моторчик, и сверкающее сверло заспешило во вращении. Луцевич примеривался к темечку.

«И не думай даже, целься в пятнышко…»

Луцевич весьма странно посмотрел на Судских, чего тот не заметил, поглощенный кручением сверла.

Шмель буравил кору, подбираясь к личинке. Длинный хоботок нащупал ее. Она не понравилась. Искалось другое: хотелось живицы, какая скапливается возле спящей личинки.

— Отсос!

По тонкому прозрачному капилляру побежала в отстойник бурая жидкость. Луцевич контролировал:

— Достаточно.

— Смотрит! — воскликнула медсестра. — Он глаза открыл.

— На то и глаза, — спокойно встретил сообщение Луцевич. — Женечка, йодовидон и пластырь. Все, Жора, слазьте со стола и готовьте стол по случаю. Как самочувствие?

— Нормально, — сел на операционном столе Момот. — Звон исчез, тяжести в голове не стало. Можно? — показал он на голову.

— Хоть сто порций щупайте.

— Так трепанации не было? — с удивлением ощупывал черепушку Момот. — А что было?

— Ничего и не было, — оттянул маску со рта Луцевич.

— Олег Викентьевич, понимаете, у меня такое ощущение, будто ваш коллега вошел в меня и оттуда сверлышко направлял.

Луцевич опять странно взглянул на Судских. Тот улыбнулся.

— Олег Викентьевич, вы гений! — воскликнула медсестра.

— Полнейшее нарушение всех норм, — пробурчал Толмачев.

— Коллега, — повернулся к нему Луцевич. — Пи и по отсюда.

— Я буду жаловаться!

— Пожалуйста. В швейцарский парламент. А пациент на моей совести…

— Вот и чудно, — услышал голос Судских. — Теперь отец микросенсорики займется другим делом.

— Жалко, — ответил Судских. — Прекрасная наука.

— Не жалей. Время не подошло, — успокоил голос. — Пусть он пока с теорией относительности разберется. Не все там гладко. Пусть создает теорию обязательных величин, чтобы дьявола усадить на цепь.

— Это возможно?

— Ты сам убедился. Ничего невозможного нет. С божьей помощью, разумеется…

5 — 27

Тайное письмо пришло с нарочным, и, прочитав его, патриарх оказался в полном смятении. Кто бы мог подумать, что пекущиеся о славе христовой оказались оборотнями, как были полны глумливых намерений, такими и остались? Не гнев переполнял владыку, а полная удрученность от содеянного единоверцами.

«…А еще ответствую, владыко, что овцы ваши суть есть волки, которые пришли в овчарню, дабы переждать холода, а едва растеплится, загрызть овец и самого пастыря».

Как можно, недоумевал патриарх, творить дьявольские дела и умильно целовать крест православный?

«…Негоже православному клиру обольщаться, принимая дары данайские, не заботясь о чистоте помыслов дарящих, ибо сказано в Писании: «Умоляю вас, братия, остерегайтесь производящих разделения и соблазны вопреки учению, которому вы научились, и уклоняйтесь от них».

И это в те дни, когда сам он уверовал в искренность и справедливость намерений вновь обращенных в христову веру собратьев своих, решив способствовать укреплению славянских позиций в державе.

«Нет, Отче, не пребудут они в праведном послушании и отплатили уже черной неблагодарностью».

Патриарх перечитывал письмо, выхватывая наиболее укоряющие куски тут и там, но в каждом из них сквозила горестная суть: передоверился ты, пастырь, грех твой велик и отмолению не подлежит, ты сам помог выжить подлому врагу.

А случилось следующее.

С немецкого подворья Православной церкви сообщал тайный осведомитель, проверенный многажды в верности своей, что в Берлине встречался с высшими представителями неонацистской партии не менее важный русский правительственный чин и беседа их носила сугубо секретный характер.

«…Еще ранее, в марте прошлого года, встречались они в аргентинском городе Кордова в присутствии скрывающегося от правосудия Мартина Бормана, где принято было слить подпольные капиталы обеих партий для организации легального нацистского движения в Германии и России одновременно. Причина такого слияния была одобрена Борманом, который открыто заявил на встрече, что два арийских народа обязаны возродить чистую веру подлинно арийской расы».

«Мыслимо ли это, откормленные волки из прежних лет нашли друг друга и несмотря на преклонный возраст свой, растят стаю для новых дьявольских гонений на христианский мир?» — в смятении размышлял патриарх.

Но может ли он владычествовать, если самолично потворствовал вчерашним обидчикам христианской церкви, антихристам-коммунистам, и как же тогда не прогневался Господь, если именем божьим благословлялись на разбой немецкие солдаты?

«А потому, владыка, коль сокрытых денег у нацистов и коммунистов суммы немалые, грядет в ближайшие годы беда большая, и надобно немедля бить в набат и объявлять повсеместный поход против волков в овечьих шкурах, окаянных коммуняк, ушедших от справедливого наказания тогда и несущих великую скверну сейчас.

И мы, немцы, и вы, русские, знаете, сколь мерзостен нацизм и какие беды принесли коммунисты, а если дать им объединиться, от одной мысли становится страшно, какой безжалостный урод появится от этого грешного соития».

Не укладывалось в голове. И раньше были подобные послания, что заигрались молодчики в русский порядок, присягая на кресте, а бесстыжие вчерашние правители прибрали в свои грязные руки их вместе с благими помыслами. А его патриарший грех в том, что дал себя убаюкать и приход чумы просмотрел.

Почти сутки патриарх не покидал своих покоев, перечитывал послание, молился и места не находил от полного смятения души. В пятом часу утра он по-прежнему не ощущал голода и усталости от долгих бдений. Он не нашел решения, как поступить ему, и это угнетало больше, чем само послание.

Куда ни кинь, всюду клин. Не может он отринуть одних ради защиты других, ибо не виноваты те, кто ради спасения земли русской по недомыслию младому стал под бесовские знамена, поклялся исполнять основной завет беспрекословно. На кого же кликать ему гнев божий, на чью сторону стать?

— Грешен! — упал он на лицо свое и долго пребывал в таком положении, а когда снова воздел руки к образам, испрашивая божьей помощи, пламя лампад и лампадок всколебалось, и лилово-фиолетовый дым коснулся его.

Он восстал с колен и увидел перед собой моложавого мужчину, одетого по причине сырости в плащ.

— Господи, спаси! Кто вы и как сюда попали? — задрожал голос владыки, и не хватило сил протянуть руку к колокольцу и вызвать служку. — Что вам здесь надобно?

— Прошел я сквозь стену, и я посланец божий. Вы молили о помощи, и я здесь, — ответил пришелец спокойным голосом.

Патриарх закрестился, оберегая себя от дьявольских помыслов и происков. Пришелец не исчез.

— Но кто вы именно? Плоть ваша настоящая, а имя ваше?

— Имеет ли это значение? Допустим, в миру я работник органов безопасности, — без рисовки отвечал пришелец.

— Разве может посланец божий работать в столь безбожном месте? — выгадывал патриарх время, чтобы не выказать своего замешательства.

— Владыка, в вашем клире безбожников развелось больше, чем в органах. Вам ли не знать?

— Не верю вам.

— Могу доказать. Мне известна каждая строчка послания, — кивнул он на письмо. — Из-за него я послан. Вы находитесь в затруднительном положении.

— О, это просто сказано! — помимо воли воскликнул патриарх. — Вы христианин? Крещеный?

— Нет, владыка.

— Как можно! — ужаснулся патриарх. — Брать на себя труд посланника божьего и не быть крещеным?

— Служение Богу не есть ношение креста на груди, а помещение Его в сердце, а православие не есть право на славу и волю человеков. Не будем устраивать диспут на богословские темы, — примиряюще сказал пришелец, видя, как готов возмутиться патриарх. — Повторяю: вы в трудном положении и без знака Творца принять решение не способны. Укрепите сердце свое и примите наказ Всевышнего.

— Не могу я верить вам! — взмолился патриарх. — Знаков не вижу сильных. Уйдите!

— Фокусов показывать не стану, — усмехнулся пришелец, — но доказать докажу.

Он приблизился к патриарху и шепнул ему три слова.

— Вам ведомо святая святых? — чуть не лишился чувств патриарх, и пришелец кивнул. Патриарх снова перекрестился: — Тогда реките, — склонил он голову в согласии.

— Всевышний уповает, что силою своей духовной власти вы убедите президента уйти в отставку.

— Но это светская власть! Как я могу вмешиваться в мирские дела, не имея на то благословения божьего!

— Как? Вы обрушились на фильм Скорцезе «Последнее искушение Христа», хотя он в доступной форме говорил людям, что служение Богу выше мирских утех и самой жизни. Вы духовник Всея Руси!

— Не примет он меня, а примет — не станет слушать.

Тогда повесьте свои священные вериги на гвоздь и удалитесь в монастырь. Я наказ вам даю и не обсуждаю частности. Это глас божий. Он необсуждаем.

С патриархом в подобном тоне никто и никогда не разговаривал, и трудно было представить, что вот так просто явится к нему пришелец и прикажет отработать сан свой именем божьим.

— Глас народа — глас божий, — заметил пришелец. — А народ русский взывает к справедливости, к суду над теми, кто узурпировал их плоть и душу. Удачи вам, владыка. Я буду рядом в час вашего испытания, — сказал пришелец и растворился в стене.

Можно верить, не верить, принять за обманные видения, но попробуй он не исполни воли Творца, если его посланник назвал священное таинство?

Дождавшись в молениях утра, патриарх распорядился договориться с аппаратом президента об аудиенции.

Проще пройти через игольное ушко, чем встретиться с президентом. С нынешним. То он болеет, то отдыхает, то лечится, то занят. Неизвестно чем. Ничем не занят. Врет — это следствие служения лживым коммунячьим догмам, а президентское окружение со смешками и ухмылками, с тазами и кошелками растаскивает воровски последнее народное добро.

Таких мерзавцев вокруг себя даже сам дьявол не сподобился собрать. Ибо дьявол цель имеет, умен и хваток, а этот даже мозгов не имел, отбитых алкоголем.

Распаленный долгими и пустыми согласованиями аудиенции, владыка совсем убедился, что ему не привиделся посланец и давно бы пора надрать уши клятвопреступнику, а буде он в справии телесном, и пинка дать.

В конце концов за два месяца визит патриарха утрясли.

И не было бы трудностей, когда бы не пожелал владыка говорить с президентом с глазу на глаз без посторонних, — как могли допустить сановные прихлебаи святотатство протокола? Но владыка исхитрился, целей просьбы не выдал, а всего лишь намекнул, что надобно донести главе государства благую весть. Но без свидетелей.

Президент принимал патриарха в уютном кабинетике, нашпигованном подслушивающими и записывающими устройствами. Минимум пять разных тайных служб пожелали видеть и слышать беседу. Самодовольным жестом президент предложил патриарху сесть, но к ручке не приложился из соображений: ты титан — и я титан.

Патриарх решил высказаться стоя.

Незаметный для обоих, судный ангел отключил видеокамеры и нарушил микрофонное хозяйство, а после чего шепнул владыке:

— В полемику не втягивайся, врежь ему от души и уходи.

Президент ждал, какую именно благую весть принес ему патриарх, а раз не садится, не иначе просить будет его принять корону империи. Президент слегка развалился в кресле.

— Встань! — властно приказал патриарх.

— Что за фокусы, владыка? — чуть не засмеялся президент. — Я у себя дома, а вы не хотите присесть — воля ваша.

— Подними задницу, — приказал судный ангел. — А то на коленях будешь стоять!

Это уже серьезно — насторожился президент, услышав глас незримого. Вот так благая весть!

Он поднялся. И патриарх приступил к миссии.

— Я принес вам письмо, которое доподлинно доказывает, сколь далеко зашло беспутство вашего окружения при вашем полном попустительстве. Терпеть дальше нельзя.

— Давайте, — высокомерно и раздраженно произнес президент и протянул руку за папкой в руке патриарха.

— А посему надлежит вам сложить с себя полномочия главы страны и удалиться от власти вообще.

Гнев ударил в голову президенту.

— С каких это пор, — говорил он, — попы диктуют условия и вмешиваются в мои дела? Не шибко ли распоясались?

— С тех самых пор, когда президент поклялся на Конституции заботиться о народе! — гневно ответил патриарх, и судный ангел похвалил:

— Правильно, владыка. Много о себе мыслит этот червь. — А президенту посоветовал: — Не вздумай оскорбить божьего слугу. Язык с корнем вырву!

И для начала превратил он любимые тапочки президента в труху вместе с носками.

И стоял глава босиком, стыдливо поджимая пальцы ног…

— Я обдумаю ваше предложение, — хоть и в полном замешательстве, но внял он голосу разума. Может, божьему гласу, может, народному, а скорее всего своему собственному: никто на помощь не идет, а в ушах свербит от оскорблений.

— Не обдумаю, — настаивал патриарх. — А немедленно. Завтра чтобы в Кремле и духу твоего не осталось.

Патриарх стукнул державным посохом в пол и величаво удалился.

— Доигрался? — спросил судный ангел президента. — Так тебе и надо. И не жалко. С кривыми помыслами на державу не замахивайся. Ты столько раз обманывал народ, что нет тебе прощения!

Когда недоумевающая челядь вбежала в кабинет, она застала президента сидящим на диване в полной отрешенности, босиком, и только лилово-фиолетовый дымок расплывался под потолком. Челядь принюхалась. Потом присмотрелась. Президент явно надышался какой-то гадости. А вообще-то он стар и глуп… Только где теперь брать другого такого?..

В канун Рождества Христова, двухтысячного по счету, новый президент России получил уведомление о желании патриарха встретиться с ним ненадолго и без посторонних.

— Зачем? — спросил президент у помощника, принесшего эту просьбу. — Я человек неверующий, играть в глупости не хочу. Верующих уважаю, и этого достаточно.

— Настоятельная просьба, — подчеркнул помощник.

Президент подумал и сказал:

— Судских пригласи.

Молодой генерал-майор, старый товарищ президента, явился незамедлительно. Президент спросил его:

— Как ты думаешь, зачем? Просить что-то станет?

— Я думаю, как раз наоборот. Передаст нечто.

— А что? Как считаешь?

— Аудиенция с глазу на глаз… Я думаю, передаст святая святых, — уверенно ответил Судских.

— И что это?

— Завет. Всегда беречь Родину.