Начало одной жизни

- Эх, чудак! - заговорили они в один голос. - В цирке работал, а в детскую колонию идешь! Бежим отсюда. Мы тебе наберем целую стаю собак, если хочешь, даже можем из зверинца тяпнуть медведя.

- Не веришь, - сказал капитан Кошачий Глаз, - могу поклясться своими фиксами.

Хотя эти капитаны были такие же ободранные, как и я, но во рту носили коронки - фиксы, которые служили знаком отличия. Ребята побаивались их и держались с ними осторожно.

После регистрации всех, и рядовых и капитанов, остригли наголо и погнали в баню. Мы не сразу узнали друг друга. Володя Гончаров казался низеньким, а у Петьки голова походила на арбуз - так и хотелось щелкнуть по ней. Капитаны стали рядовыми. Детприемовский воспитатель заставил фиксы выбросить. Правда, капитаны опять потом их подобрали, но во рту не носили, а без фикс, известно, какие же они капитаны!

В детприемнике мы пробыли больше недели. Однажды нас выстроили в вестибюле. Перед строем поставили стол, и воспитатель объявил, что сейчас с нами будет говорить представитель из Комиссии по делам несовершеннолетних. И правда, со второго этажа спустился толстый, как пивной бочонок, человек в военной гимнастерке, бухнул свой портфель на стол и прокричал:

- Товарищи, все наше стремление идет к тому, чтобы направить вас к новой жизни, и вы сейчас пойдете в новую жизнь. Новая жизнь... - И он пошел склонять эти два слова по всем падежам.

Беспризорники, народ очень нетерпеливый, стояли, стояли, а потом закричали:

- Нельзя ли как-нибудь покороче!..

- Товарищи, регламент мне никто не устанавливал, - сказал представитель, - но я постараюсь покороче.

И поехал дальше. Мы, собственно, никогда не интересовались и не задумывались, что такое новая или старая жизнь, не заглядывали назад и не смотрели вперед. Мы знали вообще жизнь и очень любили ее. Поэтому сколько лекций ни читали нам в детприемнике, они отлетали от наших голов, как от стенки горох. Наконец представитель в последний раз крикнул:

- Товарищи, смело идите в новую жизнь!

Из красного уголка вышел тощий, с кошачьими усами милиционер и повел нас в новую жизнь.

ВОТ МЫ И ПРИБЫЛИ

- Вот мы и прибыли, - сказал милиционер, - входите.

Петька Смерч поднимает вверх голову, вторит ему:

- Вот и прибыли, только куда?

- Входите, входите, - говорит милиционер, - не робейте!

Перед нами высокая монастырская стена. Ворота проходят под мрачной серой башней, они темные, похожие на зев громадного зверя. Кажется, как только подойдем поближе, втянет всю нашу компанию - и поминай как звали.

- Робеть, конечно, нечего! - говорит барон Дри-чи-чи, проходя первым в ворота. Мы двинулись за ним.

Идем по тенистой, посыпанной песочком аллее.

- Скажите, пожалуйста, здесь у них как в приличном парке! - говорит кто-то из ребят.

- Ой, а цветы, цветы какие тут! - восклицает Люся. Действительно, как в хорошем парке.

- Да, - говорит Володя, - здесь вроде не совсем плохо. Но посмотрим, как встретят нас.

Милиционер подводит нас к двухэтажному зданию, приказывает подняться по лестнице. В дверях нам загораживает дорогу лет двенадцати мальчик в синей блузе.

- Нам бы заведующего, что ли, или кого другого, - говорит милиционер.

- Минутку терпения.

Мальчик подходит к маленькому, покрытому красной материей столику, нажимает на черненькую кнопку, и через несколько минут перед нами предстает в такой же форме паренек с темнеющей верхней губой.

- Где ваши документы? - серьезно спрашивает он.

Милиционер из своей сумки вытаскивает огромный пакет и какую-то книжку. Мальчик со столика берет ручку, расписывается в книжке и подает милиционеру.

- Подожди, а твоя подпись действительна ли? - спрашивает милиционер.

- Действительна. Пойдемте, ребята.

Мы весело пошли за пареньком, а милиционер так н остался на месте, недоверчиво посматривая на подпись в книжке.

Паренек провел нас через длинный коридор, распахнул перед нами белые двустворчатые двери и сказал в глубину комнаты:

- Василий Иванович, вы не заняты? Новички к нам прибыли.

- Пусть проходят.

- Проходите, ребята, к заведующему, - сказал паренек.

За столом сидел худой человек в серой толстовке.

Оторвавшись от бумаг, он посмотрел на нас, поздоровался и спросил:

- Ну как, ребята, нравится у нас?

- А откуда мы знаем? - сказал Володя.

- А вы разве еще не познакомились с колонией?

- Нет.

Заведующий укоризненно взглянул на паренька.

- Фролов, как же так, сегодня ты старший по колонии - и вдруг такая оплошность.

- Некогда, Василий Иванович, - смущенно произнес Фролов.

- Нет, сначала познакомь ребят с колонией, а потом уж приведешь ко мне: может, кому-нибудь из них не понравится у нас.

Фролов водил нас по каким-то мрачным комнатам.

Через разноцветные осколочки, собранные в оконной раме, скупо падает свет. Темные дубовые столы, такие же резные сиденья, похожие на диваны... Скучно.

- Смотрите - это палаты, сюда триста лет назад приезжал царь, - поясняет Фролов. - Теперь это историческое место, нам доверили охранять.

- Бедновато все-таки жил царь, - говорит цыганенок Петька. - В Москве на Курском вокзале и то обстановка лучше.

Собственно, нам здесь делать нечего.

Фролов ведет в столовую.

Столовая встретила нас строгими рядами квадратных столиков, белизной скатертей. Так захотелось сесть за один из них и... Володя сел и сказал:

- Столовая вообще ничего, но только какие здесь обеды?..

- Сима, - закричал Фролов, - дай обед для гостей.

Из кухонного окошечка выглянула краснощекая девочка, и вот она уже поставила на столик тарелки борша.

Володя взял ложку, попробовал.

- Ну как? - спросили все.

- Вроде ничего.

Примеру Володи последовали остальные и пришли к общему мнению, что столовая хорошая.

Осмотрели клуб. Здесь мне больше всего понравилась физкультурная комната с кольцами, турниками и мягкими спортивными матрацами.

- Среди вас есть спортсмены? - спросил Фролов.

Он разбежался и прыгнул через деревянную кобылу.

Я тоже скинул свой пиджачок, выданный мне в детприемнике, подражая Виталию Лазаренко, потоптался немного на месте, сделал переднее сальто-мортале.

- О! Ты настоящий физкультурник! - воскликнул Фролов. Наш физрук твоему приезду обрадуется не знаю как. Ну-ка, покажи еще что-нибудь.

Я постоял на руках, затем сделал несколько задних сальто-мортале и пируэт.

- Ребята, это же настоящий циркач! - восхищенно кричал Фролов.

- Он и так настоящий. И у нас он не один, вот Люся тоже из цирка, - сказал Володя.

- Вот хорошо! Наш физрук уцепится за вас обеими руками. Ну ладно, пойдемте, ребята, дальше.

Перед нами слесарная мастерская. За верстаками стоят маленькие рабочие. Они деловито ширкают рашпилями по брусочкам железа, измеряют их какими-то хитроумными инструментами и кладут аккуратно в стопочки, как на настоящем заводе. А в механическом отделении еще интереснее: тут мальчуганы управляют машинами. К нам подходит пожилой рыжеусый человек.

- Это инструктор, - сообщает Фролов.

Инструктор обводит нас внимательным взглядом и спрашивает:

- Никому из вас не приходилось стоять за токарным станком?

Все молчат.

К станку подходит капитан Филька - Кошачий Глаз.

- Товарищ инструктор, - спрашивает он, - а может, совершится чудо? Вот, допустим, я встану за станок, и из меня сразу получится токарь!

- Такого чуда мне еще ни разу не приходилось видеть, отвечает инструктор.

- А если бы вышло, вы мне доверили бы такой же станок?

- Без лишнего разговора.

Филька встает к станку, смело берет какой-то рычаг, что-то включает - и станок зашумел. А через несколько минут мальчик подает готовый стерженек.

Инструктор внимательно рассматривает его, потом из бокового кармана вытаскивает какой-то инструмент, придирчиво меряет детальку и смотрит удивленно на Фильку.

- Ну как? - спрашивает капитан Филька.

- Все точно. Выходит, ты настоящий токарь.

- Еще бы, - отвечает Филька. - Мой отец был не дурак, чтобы не научить сына своему ремеслу. А ты, парень, держи станок, а то отберу, - обращается Филька к мальчугану, стоявшему у станка.

- Ну что же, как говорят, дал слово - держи, - сказал инструктор. - Передаю тебе этот станок, вижу, ты с ним хорошо знаком.

- А как же этот товарищ? - указывая на мальчугана, обеспокоенно спросил Филька.

- Работать будете вдвоем: один в первую, а другой во вторую смену.

- Серьезно?

- Я никогда не обманываю, - говорит инструктор.

- Что же, я согласен. Дри-чи-чи! Где барон Дри-чи-чи?

- Что такое?

- Возьми свои фиксы, у меня появилось желание быть простым смертным.

- Спрячь, потом плакать будешь.

- Возьми, возьми. Может, на "воле" тебе еще пригодятся.

Мастерских в колонии оказалось более чем достаточно. Смотришь, то у одного, то у другого из нашей компании загорятся глаза. В деревообделочной мастерской изготовляют стулья, столы и какие-то маленькие,зеркальные шкафчики. Тут не было хитроумных машин, но работа не менее интересна, чем в механической мастерской. Мальчуган берет обыкновенное полено, ширкает несколько раз по нему рубанком, получается табуреточная ножка.

- Эх, была не была, дай-ка, пацан, молоток, - обращается барон Дри-чи-чи к мальчику, сколачивающему что-то маленькими гвоздями.

Стук-стук-стук - и под руками "барона" шкафчик разваливается на части. Мальчик-столяр поражен, у инструктора опустились руки.

- Хм! Кажется, я немного не так приступил, - чешет затылок Дри-чи-чи.

Инструктор говорит срывающимся голосом:

- Ничего, ничего, бывают ошибки. Я тоже, когда учился... Получится из тебя краснодеревщик, да еще какой, завидовать будут твоей работе!

- Ну что ж, ребята, - наконец сказал Фролов, - как будто все осмотрели.

Заведующий нас встретил прежним вопросом: как понравилась нам колония.

- Да так, вроде ничего, - ответили мы.

Заведующий щурит глаза:

- Может быть, не понравилось в колонии? Говорите сразу, могу обратно отправить в приемник.

Ребята молчат. Нельзя же сразу ложиться на обе лопатки. Заведующий нам тоже понравился. Он совсем не похож на начальников детприемника: не мямлит, не уговаривает, а прямо режет в глаза. Сразу видно, что человек наш, с прямым характером.

От заведующего нас повели в баню, переодели в колонистскую одежду. Кроме того, выдали, как настоящим рабочим, комбинезоны, которые на базаре стоят не меньше тридцати-сорока рублей. А из бани направили в столовую. Нас накормили так, что Петька, хлопая себя по животу, сказал:

- Нарубался, все равно как после хорошей удачи.

После обеда нас созвали в красный уголок, в колонии его называют клубом. Заведующий объявил нам, что отныне мы воспитанники Соколинской детской трудовой колонии. Оказывается, звание колониста нам еще надо было заслужить. Но, по словам цыганенка Петьки, эта не так уж трудно. "Петька все наперед знает".

В детприемнике нам говорили:

"Подождите, вот попадете в Соколинскую колонию, там вас сделают шелковыми. Там ребята по струнке ходят".

И вот мы стали присматриваться к этим "шелковым" колонистам.

Примерно через месяц после нашего появления в колонии произошел такой случай.

Как-то под вечер к нам прибыл представитель наробраза. А всяких представителей в колонии бывало очень много... Некоторые беседовали с колонистами, спрашивали, кто чем недоволен, и ответы тут же записывали в блокнот; другие галопом проходили по двору, на ходу делали замечания: то не на месте стоит мусорный ящик, то волейбольная площадка плохо посыпана песком.

На этот раз представитель увидел, что у нас некрасивые входные ворота и поэтому, как он выразился, колония не имеет социалистического вида.

- Поглядите, - говорил он, - какие ворота в наробразе: когда входишь в них, сразу чувствуешь, что входишь в социалистическое учреждение.

В наробразе действительно ворота были красивые, сделанные из витых железных прутьев, с какими-то причудливыми цветами.

Представитель говорил это Василию Ивановичу в присутствии колонистов. Заведующий ничего не ответил, колонисты тоже промолчали.

В колонии был такой закон: пока гость не осмотрит все достопримечательные места, его не отпускают домой, а этого затащили еще в клуб слушать большой концерт.

Вечером, после концерта, колонисты подвели представителя к воротам и спросили:

- Как, теперь наша колония имеет социалистический вид?

Оказывается, пока шел концерт, у нас появились новые ворота. Представитель посмотрел на них и ахнул:

- Да это же наробразовские ворота!

- А что ж, только одному наробразу, что ли, теперь иметь социалистический вид? - сказал кто-то из колонистов.

Наробраз от нас находился кварталов за пять, на самой бойкой, многолюдной улице, и, как колонисты умудрились снять ворота и доставить сюда, я до сих пор не знаю.

Был и такой случай. Василий Иванович сказал, что к нам приедут летчики - герои гражданской войны. В то время самолеты были еще редкостью, и человека в летной форме не везде можно было увидеть. Половина колонистов хотела быть летчиками, поэтому встреча всех обрадовала. Когда гости приехали, колонисты засыпали их цветами.

- И откуда столько цветов набрали! - удивлялся заведующий.

Долго удивляться не пришлось, почти вслед за летчиками пришел милиционер и преподнес акт. Оказывается, колонисты ради встречи дорогих гостей опустошили клумбы в городском саду...

Но это были исключительные случаи.

ПОЧЕМУ МЫ ТАКИЕ?

Почти полгода мы живем в колонии. Некоторые наши попутчики из детприемника, как капитан Филька и барон Дри-чи-чи, давно уже носят над нагрудными карманчиками колонистские значки. В выходные дни им дают карманные деньги, и они важно щеголяют в новеньких юнгштурмовках по городскому парку, по праздникам получают билеты в театр и потом рассказывают нам о спектаклях.

Мы с Петькой все еще числимся воспитанниками.

Петька теперь не просто Петька, а Петька-ключник. Он целыми днями сидит в кладовой и перекладывает продукты. На что я - его друг, и меня гонит из кладовой, боится, как бы что не пропало. Как же, ему ведь доверили, а это самое доверие для воришки хуже всякой пытки. Возле сала и масла Петька сохнет, тает прямо на глазах.

Володя говорит, что если Петька еще с годик пробудет в кладовой, то его можно будет вешать на крючок вместе с воблой.

Володя тоже не носит колонистского значка. Сразу же по приходе в колонию его назначили конюхом. Люся тоже попросилась с ним в конюшню. Они все время вместе.

Володя сочиняет озорные частушки, а Люся подбирает к ним мотив и распевает по всей колонии. Старший конюх все время жалуется, что они плохо ухаживают за лошадьми. Об их песнях, говорят, было специальное собрание у воспитателей.

Меня направили в деревообделочную мастерскую учеником полировщика. Не то чтобы я любил эту работу, но мне просто хотелось отличиться, и поэтому я работал неплохо.

И в школе меня учитель хвалил, потому что я после вопроса не пялю глаза на потолок, не жду, пока оттуда ответ мне свалится в рот, а выпаливаю его сразу, как из ружья. Петька тоже такой, учитель всегда ставит его в пример другим. А вот воспитатели... только они были недовольны нами. Что бы такое ни произошло в колонии, обязательно подумают на нас.

- Это, наверное, Остужев или Смерч натворили, - первым долгом говорит Василий Иванович и как будто в воду смотрит.

Помню, колонистское начальство несколько дней готовилось к встрече какого-то представителя. И вот в один прекрасный день он прикатил к нам, как Илья пророк, на двух жеребцах. На нас с Петькой представитель не произвел такого впечатления, как его жеребцы. Они были белее снега.

- Ведь уродятся же на свет такие красавцы! - говорил Петька.

Мы долго крутились возле них. Нам очень хотелось потрогать их руками, но кучер не подпускал даже близко. Сидит, как сыч, на своей коляске и никуда не отходит. Наконец надоело ему сидеть, он побрел в нашу конюшню: или захотел посмотреть на наших колонистских лошадей, или просто так, поточить лясы, и мы получили к жеребцам полный доступ. Потрогали их руками, похлопали по шее - красивые все-таки лошади!

- А если бы на груди у них были черные пятна, еще бы красивее стали, - говорит Петька.

- Прямо там красивее! - возражаю я.- Вот если бы на крупе были пятна...

- Понимаешь ты очень много! - закричал Петька, всунул в лагушек, который висел сзади коляски, два пальца и мазнул по крупу лошади. - Ну что, разве красиво?

Я тоже запустил руку в лагушек и провел черную полосу на груди одного жеребца. Пока мы спорили, жеребцы стали похожими на зебр. Кучер вернулся и не узнал своих коней. Хотя мы к его приходу успели улизнуть, но все равно нас потащили к заведующему.

- Вы разукрасили лошадей? - спросил Василий Иванович.

- Мы.

- Зачем вы это сделали?

Зачем? Мы и сами не знаем.

- Что с вами делать! - сокрушаются воспитатели.

Мы громко раскаиваемся.

- Ну ладно, - говорит заведующий, - поверю вам. Смотрите же ведите себя как следует. Некрасиво получается: сколько времени живете у нас, а звания колониста еще не имеете.

Некоторое время все идет гладко, совет командиров начинает подумывать, не поставить ли вопрос о выдаче нам значков колониста. И, может быть, мы наконец получили бы их, но нам помешали крысы.

В колонии развелось очень много крыс. Была объявлена борьба с ними. Мы с Петькой первыми откликнулись на этот призыв. Ловим их капканами, петлями и другими приспособлениями. Целыми часами по вечерам сидим в коридорах и в кладовых. Мне кажется, у Петьки, как у кота, при виде добычи начинают зеленеть глаза.

Если бы нас заставили сидеть по какому-нибудь важному делу, мы бы давно пожаловались на боль в спине или на колики в животе и, может быть, побежали бы в санитарный пункт за лекарством, а тут сидим и не чувствуем ничего. И вот нам приходит в голову:

- Давай какой-нибудь девчонке положим крысу в карман. Знаешь, как она испугается!

Из железного бака, куда мы кладем свои трофеи, вытаскиваем мышонка и суем в карман первой попавшейся девочке. Девочка вскрикивает и чуть не падает от испуга.

- Вот так да! - восклицаем мы. - Так мы можем перепугать все девчоночье общежитие.

Теперь мы берем крысу, к ее хвосту привязываем намоченную керосином зажженную тряпку и пускаем в общежитие девочек. Суматоха, крик, визг. Летят вверх простыни, подушки, сами девчата подпрыгивают чуть ли не до потолка...

А потом мы стоим с опушенными головами перед всеми колонистами.

- Остужев и Смерч, - спрашивают нас, - вы знаете, что от вашего развлечения могла сгореть вся колония?

Мы молчим.

- Как вы думаете, хорошо или плохо вы сделали?

- Конечно, плохо, - отвечаем мы.

- А зачем вы это сделали?

Зачем? Не знаем.

- Надо их выгнать из колонии, они все время нарушают дисциплину! - раздаются голоса колонистов.

- Выгнать! - поддерживают другие, в том числе капитан Филька и барон Дри-чи-чи.

- Что ж, и выгоним, - говорит заведующий. - Вот посмотрим на них: если еще что-нибудь натворят, обязательно выгоним.

- Пусть тогда дадут клятву исправиться! - опять кричат колонисты.

Что ж, нам не привыкать, мы охотно даем клятву и колонистам, и воспитателям, и себе. Действительно, не очень хорошо, когда тебя на каждом собрании ругают.

Будем тише воды, ниже травы. Все. Слово - олово.

С собрания возвращаемся совершенно другими людьми. На следующий день нас тоже не слышно, как будто мы не существуем в колонии, а на третий - крик:

- Спасайте, спасайте Петьку Смерча!

Что такое? Что случилось? Выбегаю из спальни, смотрю Петька висит на одной руке на карнизе двухэтажного дома.

- Какой бес затащил его туда? - спрашивают воспитатели.

- А спросите его! - отвечаю я.

Петька висит с парадной стороны здания. Собирается толпа. Охают, ахают, кого-то ругают, кому-то кричат, торопят. А Петька орет, дрыгает ногами и, кажется, сейчас сорвется.

- Лестницу, лестницу скорее! - раздаются крики.

Вот наконец ставят пожарную лестницу, и по ней взбирается сам Василий Иванович. Бедный Петька! Он не ожидал этого. Он перестает орать, брыкаться и смотрит на заведующего, как на подкрадывающегося тигра.

И, когда тот достигает последней перекладины, Петька вскидывает свое туловище на крышу, становится на ноги и бежит наутек. У слухового окна он оборачивается, показывает собравшемуся народу язык и ныряет на чердак. Обиженная публика с бранью расходится. Но от заведующего далеко не убежишь, так или иначе перед ним придется держать ответ.

- Смерч, для чего ты разыграл эту комедию?

- А так просто.

- Ты знаешь, что это называется хулиганством?

- Хулиганством? Тогда я больше не буду.

Заведующий смотрит на него и говорит воспитателям:

- Вы слышали, что он сказал? Вот и возьмите его за рубль двадцать.

Хочется мне быть командиром, пусть небольшим, ну, хотя бы дежурным по столовой. Хочется, чтобы меня слушались и подчинялись. Но меня не только дежурным по столовой - дневальным в спальной комнате ставить боятся. Известно, недисциплинированный.

Я нахожу другой способ командовать людьми. Начинаю врать. Наша колония делилась на две секции, промышленную и сельскохозяйственную. Промышленная секция находилась на окраине города, а сельскохозяйственная - километра на полтора подальше от нее, за лесочком, у деревни Петушково.

днажды во всеуслышание я объявил, что на сельхозсекции загорелись сараи и срочно просят туда пожарную команду. Вернее, я сначала сказал только два слова: сельхоз горит, а потом прибавил: сараи. Эти слова за пять минут подняли всю колонию.

Хорошо быть командиром. Стоит командиру сказать одно слово, и целый полк побежит по его приказу.

О последствиях я не буду рассказывать, обо мне после этого случая и так говорили много.

Или вот еще.

- Ребята, беда, умер заведующий!

- Как! Когда? Ты, наверное, обманываешь, Остужев?

- Вот еще, была нужда мне вас обманывать!

И я начинаю рассказывать, как бился заведующий головой об пол, дрыгал ногами, и так искренне рассказываю, что начинаю верить себе.

Слух о смерти заведующего моментально проносится по колонии. У его дома собирается толпа. Головы у всех повешены, шапки держат в руках, девчата уже пускают слезы. И вдруг открывается дверь, выходит Василий Иванович.

- Ребята, что случилось? - спрашивает он.

Все ошеломлены, не могут сказать слова.

- В чем дело? - переспрашивает заведующий.

Наконец в толпе находится человек с каменным сердцем и говорит:

- Нам сказали, что вы умерли.

- Кто сказал?

- Да Ванятка Остужев.

- Ну, тогда все ясно, расходитесь, ребята, по местам. А ты, Остужев, на два часа останешься в моем кабинете.

И опять меня спрашивают:

- Почему ты такой?

Почему такой? Не знаю.

ТАК БЫ ЖИЛОСЬ НАМ НЕПЛОХО...

Да, так жилось бы нам в колонии и неплохо, если бы мы не угодили в группу воспитательницы, которую звали Три Кости. В нашей колонии двенадцать воспитателей, она самая зловредная из них. Только и слышишь: "Шухор, идет Три Кости".

А в ней и правда, наверное, три кости всего: махонькая, щупленькая. У нас в деревне была точно такая соседка. Бабушка, глядя на нее, всегда сожалеючи говорила: "Видно, не сама она, а бог носит ее душу".

Только у нашей воспитательницы глаза большие, зырк, зырк ими...

- Остужев, что там прячешь в кармане?

- А ничего, Елена Ивановна.

А она:

- Вынь сейчас же окурок, прожжешь карман.

И как она сквозь штаны могла.углядеть?

А вечером, перед сном, скривит рот - так она улыбалась и скажет:

- Остужев, я тебе сообщу радость.

- Какую?

- Совет отряда постановил: ты должен сегодня вымыть уборную.

- Так ведь не моя очередь.

Она разводит руками.

- Елена Ивановна, так ведь не мой был этот окурок.

И правда, был не мой, один подсунул для выручки...

Она и слушать не хочет. Если бы мне дали право выбирать воспитателей, я бы согласился взять в свою группу любого из двенадцати, только не Три Кости.

Мы с Петькой работаем, как лошади, а Три Кости недовольна.

- Это она потому так измывается над нами, - говорит Петька, - что вдова: вдовы пацанов ненавидят.

Петька все знает.

Ну уж если Три Кости ребятам подсаливает, то и ребята перед ней в долгу не остаются. Один раз взяли да и прибили ее калоши к полу, в другой раз стала одеваться, сует в рукава руки, а они не проходят. Нам смешно, и смеяться нельзя.

Она сняла пальто и говорит, ни на кого не глядя:

- Фролов.

- Что?

- Ты, кажется, хочешь быть моряком?

- Да.

- А рукава связал женским узлом.

Мы рты разинули. Подошел Сенька Вьюн, он в этом деле толк понимал, и говорит:

- Дрын, - так мы звали Фролова, - ты и правда бабским узлом связал.

- Вот как надо вязать, - и начала разные узлы показывать.

Про такие проделки она никому не рассказывала, и мы язык за зубами держали.

Когда она бывала веселой, мы ее спрашивали:

- Елена Ивановна, все воспитатели хвалят своих воспитанников, а вы нас никогда. Или уж мы и правда чересчур плохие?

- Что же я вас буду хвалить? Пусть лучше вас другие похвалят, это и для вас и для меня будет приятнее.

Мы, конечно, так, из любопытства, домогались, сами знали, что она нас терпеть не может.

В других группах ребятам живется куда лучше нашего. Если кто чего-нибудь натворит, поговорят между собой, и все у них шито-крыто. И воспитатели защищают своих, а у нас... сейчас же всем известно будет. Кто чаще всех помойки чистит? Мы. Кто чаще всех двор подметает? Мы.

Некоторые воспитатели говорят своим ребятам:

- Если будешь филонить и разные кордебалеты устраивать, отправлю тебя к Быстровой (стало быть, к нашей Три Кости), она тебе покажет где раки зимуют.

И правда, то одного филона к нам подсунут, то другого, и группа у нас набралась такая, что рот не разевай! Есть такие здоровенные, что Три Кости, когда стыдит, называет их женихами.

Ну, другие к ней попали за провинность, а мы вчетвером за что?

Когда нас привели и распределяли по группам, заведующий посмотрел на цыганенка и говорит:

- Ишь, какие у тебя глаза быстрые. А это твои товарищи?

- Товарищи, - отвечает Петька.

- Тогда их всех к Быстровой.

Из-за Петькиных глаз теперь мы и страдаем. Заведующий тоже! Мягко стелет, да жестко спать!

Один раз я поставил около дверей ведро на щетку.

Думаю, как откроет дверь Петька, на него и свалится ведро с водой, а вместо него возьми да открой Три Кости. Даже я испугался. А она отряхнулась, взглянула на меня зло своими глазищами и ушла, даже слова не сказала. Добрый человек поругал бы как следует, а эта, видно, зло затаила.

На второй день я ее встречаю и говорю:

- Елена Ивановна, если уж вы на меня сильно обиделись, скажите заведующему, пусть он меня накажет.

- Я скоро обо всех вас буду говорить! - сердито ответила она и слово свое сдержала.

Приходилось ли кому-нибудь видеть ворвавшегося на метле в открытые двери избы беса? Мне прежде тоже не приходилось. Но по бабушкиным сказкам я представляю: волосы у беса должны быть растрепаны, глаза как плошки, рот открыт и дышать он должен, как в жаркую пору собака.

Как-то вечером, точно бес, к нам в спальню влетел цыганенок Петька. Прибежал, пыхтит и слова выговорить не может, рот то открывает, то закрывает, будто в нем вертит горячую галушку.

- Что с тобой? - спрашиваем мы.

- Пацаны, атанда, - наконец выговаривает Петька, - надо скорее смываться из колонии.

- Что случилось?

- Нас хотят взорвать.

- Кто? За что же?

- Три Кости.

Я прищуриваю глаза и представляю махонькую нашу воспитательницу - в ее сухонькой, узкой ручке дымящаяся бомба, какие рисуют на плакатах у толстых буржуев.

- Петька, ты, наверное, врешь?

- Вру? Да пусть меня три раза поразит гром на этом месте, если я вру! Сам собственными ушами слышал.

- Расскажи по порядку, как и где ты слышал, - говорит Володя.

- Где слышал? Прямо у нее на квартире.

- Как ты туда попал?

- Как попал? Сама же она пригласила. Как где ни увидит меня, говорит: "Ты бы зашел ко мне, Петя, мы бы с тобой поговорили, чайку попили". Раньше все как-то стеснялся заходить, а сегодня думаю: "Чего я стесняюсь, пойду чайком живот погрею". Подхожу к ее двери, слышу из ее комнаты голос заведующего. Заглянул осторожно через окно, а там все воспитатели сидят и о чем-то спорят. Думаю: о чем они спорят? Прислонился к двери, слышу - про нас разговор идет. Три Кости говорит: "Эту четверку разными беседами и уговорами не переломить, их надо взять методом взрыва. Антон Семенович Макаренко к такой категории беспризорников всегда применяет этот метод".

- Так она и сказала? - спросил я.

- Прямо уж, верь этому Петьке! - усмехнулся Володя.

- Не верите?! Тогда пойдемте туда, они, наверное, и сейчас про нас говорят.

Мы быстро поднялись с постелей и побежали к дому, где жила Три Кости. Подойдя к флигелю, мы действительно услышали голоса.

- Вот, я вам говорил, что они еще спорят о нас! - припав ухом к двери, шептал Петька.

Я тоже прислонился к окну, стал прислушиваться.

Но там особенно страшного ничего не говорили. Воспитатель Сорока из какой-то тетради вычитывал наши поступки, и затем каждый поступок обсуждали все воспитатели. Наконец Василий Иванович хлопнул ладонью по краю стола и сказал:

- Ну что ж, я согласен с вами, Елена Ивановна, и думаю, четыре намеченных вами взрыва дадут хорошие результаты. Итак, смело берите фитиль, благословляю вас на подвиг.

При этих словах у меня даже рот открылся.

- Что, не правду я говорил? - около моего уха зашептал Петька.

- Ничего, не робейте, ребята, - сказал Володя. - Самое главное - не отрывайтесь от меня, а я бронированный, все будет в порядке.

Теперь мы жили в тревоге. От воспитателей и колонистского начальства держались как можно дальше и подумывали о побеге.

Взрыв произошел внезапно, и он обрушился на Володю Гончарова. Как-то утром Володе вручили письмо, которому он очень удивился, потому что Володя писем никому не посылал. Письмо оказалось от Горького.

Алексей Максимович писал:

"Уважаемый Володя, я твои стихи прочел. Чувствуется, что ты будешь поэтом, но надобно ли будущему советскому поэту писать дешевенькие стихи? Присмотрись-ка, друг Володя, что делается вокруг, какие воздвигаются заводы, какие поля засеваются, с каким усердием работают люди. Ведь только поэт без души может пройти мимо, не воспеть величие наших строек и труд наших людей".

А в конце Алексей Максимович написал:

"...Я очень жду от тебя ответа и твоих стихов, смелых, жизнерадостных и правдивых".

Володя был ошеломлен этим письмом. Он подошел к Елене Ивановне, спросил ее:

- Откуда про меня узнал Горький? Как попали к нему мои стихи?

- Я послала, - спокойно ответила Три Кости.

Вечером, встретив Люсю, Володя сказал:

- Ты вот что, Люсенька, больше мои песни не горлань по колонии.

Володя и так редко расставался с книгами, а после письма стал читать еще больше.

- Володя, а взрывы... - говорили мы.

- Взрывайтесь на здоровье, - отвечал он нам, - не мешайте мне. Самому Максиму Горькому готовлю стихи.

Вот так Три Кости вырвала из нашей компании самого старшего товарища.

А через неделю стряслась беда с Люсей Кравцовой. Бегает она по колонии и кричит всем:

- Я теперь певицей буду.

- Да кто тебе сказал, что ты будешь певицей? - спрашиваем мы с Петькой.

- Как - кто? Артист из театра, самый настоящий артист. Он проверял голоса, а у меня, говорит, самый лучший, и, как немного подрасту, даже могу петь в театре. Жаль, что нет у нас пианино. Но завхоз обещал где-то достать. Будет у нас пианино, этот артист каждый день со мной заниматься станет.

- Врут, никто тебе пианино не достанет, - говорит Петька.

Через несколько дней в колонистский двор въехала ломовая телега, а на ней стояло черное ободранное пианино.

- Вот и привезли! - радостно закричала Люся и туг же побежала к телеге. - Оно настоящее? - обратилась она к угрюмому на вид бородатому завхозу.

- Настоящее - это да, но только что-то плохо дрынькает, сказал завхоз.

Вокруг пианино собралась почти вся колония.

- А как же быть, если оно не играет? - спрашивала Люся у завхоза.

- Это уже, дочка, не твоя забота, - отвечал завхоз: - если в мои руки попалось, значит, будет играть.

- Вы сами сделаете?

- Может, и не сам, но, если сказал - будет играть, значит, будет.

На следующий день в нашей колонии появился худой, морщинистый человек.

Назвался он Феклушкиным.

- Так-с, так-с, - глядя на пианино, проговорил Феклушкин, - настройка этого чудовища, судари мои, стоит не менее двухсот рублей, если еще не больше..

- Бога побоялся бы говорить такие слова, Аким Кузьмич! Пианино ведь чье? Сиротское. Я думаю, мы сойдемся с тобой полюбовно: за так его настроишь.

- Конечно, конечно, - уже ковыряясь внутри пианино, ворчал Феклушкин. - Здесь нет средств, там нет средств, а мастер Феклушкин извольте делать все за спасибо и питаться божьим духом.

- Дяденька, - почти со слезами просила Люся, - мы вас очень, очень просим.

Три дня Феклушкин настраивал пианино, три дня ворчал, а на четвертый аккуратно сложил в чемоданчик свои инструменты и торжественно сказал:

- Извольте-с, ваше пианино в полном порядке.

- Дядя Феклушкин, - обрадованно закричала Люся, - какое вам спасибо!

Люся теперь целые дни сидела у пианино и одним пальцем играла, играла, играла. В определенные часы прикатывал на велосипеде высокий мужчина, и тогда уж под его аккомпанемент Люся пела. Иногда после окончания урока учитель говорил ей:

- Ну, девочка моя, если мы и дальше так будем заниматься, то добьемся неплохих результатов.

Подглядывая в окно за игрой Люси, Петька говорил:

- Эх, остались мы с тобой вдвоем, Ванятка: Володя от книг и головы не поднимает, Люся тоже целыми днями бубнит. Знать, позабыли они о своих друзьях. Но мы уж с тобой всегда неразлучны будем.

- Остужев, где ты прячешься? - раздается голос дежурного по колонии.

- А что случилось?

- Быстро одевайся в рабочую форму, сейчас поедешь с ребятами собирать фрукты в деревню.

- Фрукты? В любое время.

- Я тоже? - говорит Петька.

- Тебя в списках нет. Быстрее, Остужев, все уже готовы.

- А надолго едем?

- На целый месяц. Да что ты мне допрос устраиваешь? Быстрей беги одеваться.

Когда я пришел к центральному зданию колонии, где у нас устраивались всякие сборы, там уже было полно ребят.

- Остужев, сюда! - крикнула Три Кости.

У меня упало сердце. "Ну, - думаю, - в деревне она мне отомстит за ведро со щеткой. В колонии бы за меня в случае чего могли заступиться Петька с Володькой, а там..."

Но делать нечего, лезу на подводу.

- Поехали! - кричит Три Кости.

Второпях я пожал подбежавшему цыганенку руку, и мы тронулись в путь.

В пути на меня напал сон. Закрою глаза - передо мной встает Три Кости: "Я тебе покажу, как воспитателям устраивать разные штучки". Надевает мне на голову ведро и так стучит по нему кулаками, что я вздрагиваю и просыпаюсь. Один раз закрыл глаза и вижу себя в красивой кошевке, и везут ее три гнедых рысака, а правит ими Петька Смерч. И так быстро лошади несутся, что у меня захватывает дух,

"Петька, куда ты везешь меня?"

"К тете Дуняше".

А сам так и хлещет и хлещет вожжами лошадей.

"Ты что так гонишь?" - спрашиваю я.

"А вон смотри, верхом на щетке нас нагоняет Три Кости".

И правда, на той самой щетке, которой я подпирал ведро, несется она, вот-вот нагонит нас.

"Петька, быстрей погоняй лошадей!"

"Теперь уж нас не настигнет - вот деревня".

Когда я открыл глаза - и верно, впереди деревня, большая, в садах. Километра за три до нее нас остановил высокий человек в красноармейской фуражке и повернул лошадей к большому сараю, в стороне от дороги.

Устроившись в сарае, мы прежде всего до отвала наелись яблок, потом уж начали собирать их в корзины.

По вечерам мы разжигали возле сарая костер и варили ужин. У костра рассказывали разные истории из беспризорной жизни, а больше всего о хороших людях, которые встречались на пути. Один парнишка рассказал, как он разговаривал с писателем Максимом Горьким, и все завидовали ему, а я - как видел в цирке наркома Луначарского, и тоже мне завидовали.

Однажды, когда мы сидели у костра, к нам подошли три человека, двое одеты были по-деревенски, а один по-городскому. Они поздоровались с нами и начали пытливо оглядывать всех.

- Вы что это, братцы, обираете чужие сады? - вдруг сказал горожанин. - Вы знаете, чьи эти сады?

- Здешней коммуны, - ответил один из нас.

- Это вот чьи сады, - и ткнул пальцем на мордастого человека в вышитой рубашке. - Если сейчас же не уберетесь отсюда... - и он показал рукоятку нагана. - Я думаю, вы поняли меня?

Мы молчали. Из-за сарая вышел еще один человек.

Наши колонисты так и ахнули:

- Шаман!

Я про этого Шамана слышал в колонии. Он когда-то был таким же воспитанником, как и мы, потом связался с бандитами, поджег наши мастерские и сбежал,

- Кончай батрачить! - закричал Шаман, подходя к нам. - С этой минуты вы свободны, как ветер, разбегайтесь на все четыре стороны. Кто хочет промышлять с нами, айда сюда. Не дрейфьте, берите в лапы легавых, бейте их!

Наши "женихи" Васька Сиплый и Сенька Вьюн прищурились и пытливо глядят на Шамана. Они когда-то были его друзьями.

Я вдруг забеспокоился: "А где же наша Три Кости? Неужели сбежала?"

- Сбежала, - сказал кто-то вслух.

Видно, не один я ее вспомнил.

Маленькие начали жаться к Вьюну и Сиплому.

- Чего стоите? - кричал Шаман. - Снимайте с шеи красные тряпки, кидайте их в огонь.

Кто-то начал развязывать галстук, кто-то отвинчивать колонистский значок.

- Не трогайте галстуков! - вдруг сказал Вьюн.

- А-а, Вьюн, легавым стал? - Шаман так грозно процедил это, что малыши отодвинулись от Сеньки.

Но Вьюн весело посмотрел на них. И малыши опять прилипли к нему.

- Может, среди вас есть и комиссарские сыночки? - спросил мордастый человек и ткнул пальцем в первого попавшегося малыша. - Может, ты?

- Нет, нет, - закричал тот, - мой папа богу молился!

- А кто?

- Не знаю я, не помню.

- А ну-ка, вспомни.

Мальчуган блуждающим взглядом обвел колонистов.

- Ну, - торопил его мордастый мужик.

- Ванятка Остужев говорил, что его отец комиссарил в деревне.

- Который?

- А вон тот, кудрявый.

Мужик своей ручищей, как кузнечными клещами, сдавил мое горло.

- Не смейте трогать моих воспитанников! - вдруг послышался из темноты голос Три Кости. Она подлетела к костру, вырвала меня из рук мужика, оттолкнула в сторону и закричала: Не позволю никому трогать моих детей!

Потом повернулась к нам и уже тихо сказала:

- Ребята, не волнуйтесь, все будет в порядке, - так сказала, будто ей одолеть этих бандитов ничего не стоит.

И кивнула им:

- Пойдемте поговорим в сторонке. - Она вошла в сарай и стала недалеко от входа.

Они переглянулись, пошли за ней. Мордастый ей что-то начал говорить, размахивая руками.

Кто-то из наших крикнул:

- Смотрите, ведь бьют Три Кости!

- Васька, - скомандовал Вьюн Сиплому, - подавайся к Шаману!

- Шаман, - крикнул Васька, - принимай и нас, мы тоже с вами.

- Ага, надумали, - крикнул тот из сарая.

- Ребята, пошли, - сказал Васька, обратившись к нам.

Я как ни зол был на Три Кости, но сейчас мне стало жалко ее.

- Не пойду с вами, - сказал я.

Смотрю, другие ребята тоже повесили носы.

- Братцы, надо идти, - проговорил Вьюн, - становитесь около каждого лба человека по четыре. Мы их сейчас возьмем тепленькими. Васька, не забывай, что у них оружие, держитесь с ними вплотную. Как дам сигнал, хватайте их за руки. Ну, валяйте, ребята.

Мы зашли в сарай. Вьюн пронзительно свистнул, и мы облепили пришельцев, как муравьи. Одни повисли у них на руках, другие кинулись под ноги, а третьи уже шарили по карманам, разыскивая оружие.

- Тащите в сторону Три Кости, не сомните ее! - командовал Вьюн...

...И вот уже все кончено. Бандитов отвезли в деревню. Ворота сарая открыты, а за воротами светлая лунная ночь.

Ребята лежат в сарае на соломе и вроде спят. Нет, не все еще спят. В углу слышится шепот. Потом раздается голос.

- Ты, губошлеп, когда-нибудь кончишь свой разговор? Три Кости спит.

А в ответ:

- Дрын, если когда-нибудь еще назовешь Елену Ивановну так, - заплачешь.

Я повернулся в сторону воспитательницы. Она лежит рядом, и глаза у нее открыты.

- Елена Ивановна, - тихо позвал я, - тогда ведь я не вас хотел облить, а Петьку-цыганенка.

- А я знаю, - сказала она.

Потихоньку, потихоньку и мы разговорились. Я рассказал ей о своей деревне, о тете Дуняше. К нам подсели еще ребята, и разговор завязался такой, что нам его хватило до самого утра, а утром, как ни хотелось всем спать, пошли на работу.

Елена Ивановна после этого случая нисколько не стала добрее. Будто и не было этой ночи, бандитов и нашего разговора.

Через месяц мы вернулись в колонию. Я побежал разыскивать цыганенка Петьку.

- Где он?

- Да где может еще быть, как не в радиокомнате, - говорят мне колонисты.

Замечаю посреди двора на столбе черную подвешенную трубу.

- У нас теперь радио есть? - спрашиваю.

- Ого, спохватился! - смеются надо мной ребята. - Уже две недели, как его сделали.

- А где радиокомната?

- В клубе, прямо за кулисами.

В небольшой комнатке, около кинобудки, нахожу своего друга.

- Петька!

- Ванятка!

- Что ты тут делаешь? - спрашиваю я.

- Видишь, мотаю катушку.

- Зачем это?

- Как - зачем? Для приемника. Как мотать катушки и припаивать провода - понял, а вот почему и отчего говорит приемник, еще до сих пор не могу сообразить. Начальник мой говорит, знание дело наживное, был бы интерес к делу.

- А у тебя есть интерес к этому делу?

- Еще бы, это дело интереснее сказки. Подумай только, в Москве передают, а мы тут слышим. Мой начальник говорит, что мы артистов даже раньше слышим, чем зритель, сидящий там в последнем ряду.

- Ну ладно, бросай все это, - говорю я, - пойдем кушать яблоки, я из деревни привез. Хорошие яблока...

- Хорошие?

- У-у, таких ты еще не ел!

- Ты положи парочку мне под подушку, потом я их съем.

- А почему сейчас не хочешь идти?

- Нельзя, надо домотать катушку.

- А вечером ты освободишься?

- Что ты, вечером нас начальник будет учить собирать детекторные приемники.

- А когда наконец ты можешь выйти из этой конуры?

- Когда? Даже не знаю. Наверное, после ужина. Примерно к отбою.

- Тогда уж спать всех уложат.

- Да, тогда спать.

Вот я и остался один. Брожу по колонии и не нахожу себе места. От нечего делать зашел к изокружковцам.

Не найдя у них ничего интересного, хотел повернуться к выходу, но увидел стоящую в углу комнаты картину. На ней кто-то нарисовал бушующее море, над которым летают стаи чаек, а вдали, за громадными гребнями волн, виднеется одинокий парус, похожий тоже на белокрылую чайку.

"Так вот оно какое, море! - подумал я. - Вот куда нас хотела увезти тетя Дуняша. Эх, какая красота! Вот бы правда попасть на море!" Если бы после цирка я опять не встретился с Люсей, я, наверное, давно уж был бы там, когда же ее встретил и познакомился с Володей, Петькой и Тухтусуном, мне жалко стало расставаться с ними. Но мысль о море кикогда не покидала меня, и сейчас, глядя на эту картину, я уже представил себя моряком, плывущим среди громадных волн на этой маленькой лодчонке.

- Ну что, Остужев, нравится тебе эта картина? - послышался сзади голос руководителя изокружка.

- Очень нравится.

- Может, хочешь взять в руки кисть? Пожалуйста, я помогу.

Я оглянулся и увидел Елену Ивановну.

- Этому парню нужно море, - сказала она. - Ничего, Ванятка, не завидуй рулевому этой парусной лодки, вот мы возьмем и тоже организуем шлюпочный поход по Леснянке.

И Елена Ивановна не обманула, через неделю я тоже сидел за рулем шлюпки.

О шлюпочном походе я рассказывать не буду. В пути штормы нас не прихватывали, приключений с нами никаких не было и не могло быть. Река Леснянка небольшая, акулы в ней не водятся, самая хищная рыба - щука, но она людей за ноги не хватает, наоборот: почуяв беду, сразу же прячется в осоку.

Я лучше расскажу про одну встречу.

Живя в Соколинской колонии, я и не предполагал, что живу рядом со своей родиной - Мордовией, недалеко от того города, куда несколько лет назад меня привез дядя Гордей.

Возвращаясь из похода, километрах в двадцати от города, мы остановились на привал. Это было уже вечером. Разожгли на берегу костры и стали готовить себе варево. Около нас остановился на водопой "красный обоз". На передней телеге на двух древках висел плакат: "Смычка". На второй телеге - еще один плакат, на котором нарисованы крестьянин с серпом и рабочий с молотом - они пожимали друг другу руки.

Ребята, как всегда любопытные, сейчас же облепили повозки, я тоже не удержался на месте. На телегах не было ничего интересного: железные бороны, плуги и веялки. Люди тоже были самые обыкновенные. Но меня заинтересовал один паренек в высокой буденовской шапке, поивший лохматую лошадь.

- Пей же, окаянный! Ишь ведь, все бы игрался! - ворчал он, стараясь говорить басом.

Мне его голос показался очень знакомым. Я подошел поближе, и... когда он посмотрел на меня... "Это же мой двоюродный брат Кирюха!"

- Кирюха! - закричал я.

- Да кто же это такой? - сначала забасил, а потом запел фистулой Кирюха. - Никак, это Ванятка?

- Я, конечно, я.

Кирюха от удивления даже выронил уздечку.

- Вот уж не думал тебя увидеть! Да где же ты, бедолага, живешь-то?

- В колонии.

- В какой это такой колонии?

- В детской трудовой колонии.

- И правда, наверное... Ишь, в какой красивой одежде ходишь! А что же вы тут делаете?

- Отдыхаем, возвращаемся из похода домой.

- Это вроде как путешествие, что ли, делали?

- Да.

- И, видать, на лодках даже, значит, у вас и капитан есть?

- Есть.

- А смотри-ка, здорово!

Когда Кирюха закончил свои расспросы, я дрожащим голосом спросил о бабушке.

- Бабушка? Бабушки уж давно нет, умерла она, а после и дедушка умер.

- А тетя Дуняша как, где она?

- С тетей Дуняшей прямо смех один выходит. Дед-то когда умер, вся семья рассыпалась. Кто куда. Мой батька, сам знаешь, деньги свои всегда клал в общую кучу, а дядя Петраня, что твой суслик, дожил в отдельную норку. Вот когда все разошлись, он себе такую домину отгрохал, что поповский ему и в пятки не годится.

Ну, сам знаешь, с тетей Дуняшей они жили, как кошка с собакой. Не любила она его. А он-то, дядя Петраня, чтобы задобрить, и записал этот дом на ее имя. Вот тут-то и вышла самая комедия. Тетя Дуняша взяла и отдала дом под школу. Дядя Петраня, как узнал об этом, в петлю чуть не полез. Заболел, свалился и валяется до сих пор. Пожалуй, чего доброго, и ноги протянет.

- А где Андрюшка?

- С Андрюшкой что сделается! Учится, копается в огороде, и еще он кроликов завел и, проклятущий, ест их. Зайцев еще так-сяк, все едят, а кроликов... Не знаю уж, как его душа принимает. Тетя Дуняша его на море ватажничать зовет. Видно, поедут, у Андрюшки-то охотка есть повидать море.

- Кирюха, чаво там балясы развел? Запрягай скорее Серуху, да поедем! - раздался сердитый голос.

Кирюха ловко, как заправский мужик, запряг лошадь и сказал:

- А мы сейчас ведь не в деревне живем, а на хуторе за Мокшанкой, дядю Гордея частенько вижу. У-у, говорун какой он стал, самый первый активист в деревне. На собрании все одно как из пулемета строчит.

- Поехали! - снова крикнули Кирюхе.

- Да, я забыл, - сказал Кирюха. - Я ведь тоже в сентябре поеду в город учиться. Совет посылает. А родители на новые земли собираются, в Самару. Ну, покедова, Ванятка, будь здоров. Кого увижу, всем от тебя передам привет.

- А тетя Дуняша с Андрюшкой где же теперь живут? - спросил я.

- Да где же, опять в дедушкином доме.

Мы обнялись с Кирюхой, и он поехал.

- Ты это с кем разговаривал? - спросили меня, когда я возвратился к нашим кострам.

- С двоюродным братом.

- Да? Двоюродного брата встретил? Ты, значит, теперь уедешь от нас?

Я не ответил. И не ответил потому, что все сидящие у костров ребята стали для меня тоже близкими и мне совсем не хотелось расставаться с ними.

НЕОЖИДАННЫЙ ПОВОРОТ

Первое сентября. Начало учебы. У центрального здания колонии звучит сигнал горниста.

- На торжественный марш! - раздается голос дежурного.

И вот я уже в строю. Со мной рядом Володя Гончаров, Петька Смерч, Люся Кравцова. У нас в руках портфели. Сейчас грянет оркестр, и мы торжественным маршем пойдем в школу. В колонии традиция - в первый день входить в школу под торжественный марш.

Я оглядываю колонистов. Вот в следующем ряду стоят бывший капитан экипажа "Собачий ящик" Филька Никулин, Димка Сажнев - барон Дри-чи-чи. Сколько знакомых лиц! И все они кажутся мне такими близкими, будто я с ними прожил уже много-много лет, и вся колония мне кажется родной, здесь каждый уголок мне стал знакомым, как и в дедушкином доме.

В стороне стоит Елена Ивановна. Она мне мигает, тянет руки по швам и сжимает кулаки. Мол, крепче, смелее держись, Ванятка. Хорошая Елена Ивановна.

Из центральнвго здания выходит заведующий, с ним рядом какая-то толстая женщина. Мне кажется, что я где-то ее видел. Но мне не дают как следует рассмотреть.

Раздается команда:

- Внимание!

Все как один смотрят только перед собой. Наш капельмейстер поднимает палочку, и только он взмахнет ею, строй колыхнется под музыку и пойдет вперед.

Цыганенок Петька уже шепчет слова: "Вперед, заре навстречу..."

Заведующий выслушивает короткий рапорт командира колонны, прошлогоднего отличника, говорит добрые пожелания, машет рукой, и колонна с песней трогается с места.

- А все-таки в колонии ничего, интересно, - говорит Петька.

- Хорошо, - подтверждаю я.

- Чего? Чего? - спрашивает Володя.

- Я говорю - хорошо.

- А бежать отсюда не думаешь?

- Нет. А ты?

- Я? Конечно, нет.

Проходя мимо заведующего, я услышал зов:

- Ванятка, басурманчик мой!

За этим зовом раздался голос Василия Ивановича:

- Остужев!

Этот крик вырывает меня из рядов, и я оказываюсь в объятиях толстой женщины. Кто же она? Моя тетка Матрена, жена дяди Гордея.

- Сыночек ты мой ненаглядный, ангелочек мой! - причитает она.

Когда колонна скрылась за углом дома, Василий Иванович привел нас с тетей Матреной в свой кабинет, вызвал всех воспитателей и в присутствии их сказал мне:

- Вот какое дело, Остужев. Тетя твоя, Матрена Павловна, приехала за тобой, хочет увезти тебя в деревню. Как ты смотришь на это?

Я молчал.

- Не торопись с ответом, хорошенько подумай, - говорил заведующий. - Если у тебя появится желание уехать, поперек дороги не встанем. Захочешь остаться - пожалуйста, киви в колонии. В общем, хорошенько подумай. Еще раз говорю: не торопись с решением.

- Господи, что там еще думать, пусть собирается и едет, сказала тетя Матрена. - Чай, его берут не лиходеи какие, родня кровная.

- Это все ясно, - проговорил заведующий. - Но иногда не мешает и подумать.

Воспитатели стали расспрашивать тетю, как она живет и как буду жить я.

- Вы уж, милые, не сумлевайтесь, - отвечала тетя Матрена, - мы его не обидим. Муж у меня непьющий, детей не имеем, он у нас будет жить как за родного. На рученьках его носить будем, дыханием своим согревать.

- Этого как раз и не надо делать, - сказал заведующий, баловство пользы не принесет. А сейчас отпустим его гулять. Я думаю, денька через два-три он сам скажет свое решение. А вы, Матрена Павловна, пока погостите у нас.

- Ой, милые мои, - завопила тетя Матрена, - у меня ведь дома осталось хозяйство без присмотра!

Но Василий Иванович только развел руками, мол, такое дело сразу решить нельзя.

От разных дум у меня раскалывается голова. Что делать? Очень не хочется отсюда уезжать. Привык я здесь, и в то же время хотелось увидеть свою деревню, тетю Дуняшу. Тетя Матрена говорит, что она ждет меня.

Ох, тетя Дуняша!

Я закрываю глаза и вижу ее перед собой. Она и в школе, и на работе все время стоит перед моими глазами. Я сижу за партой.

Учитель говорит мне:

"Остужев, я диктовал: "Петя вошел в душ", а ты написал: "Тетя Дуняша".

А в мастерской инструктор замечает:

- Остужев, ты испортил шкаф. Разве можно так безбожно ширкать?

Мои друзья с тревогой глядят на меня.

- Ты не уезжай, - говорит мне Люся. - Разве здесь плохо?

А тетя Матрена говорит наоборот: в деревне лучше.

С каким нетерпением там ждут меня тетя Дуняша, дядя Гордей! Он ведь тогда не по своей воле отвез меня в город, а по приказу дедушки Паньки.

Тетя Матрена то же говорит и моим воспитателям.

Дядя Гордей хотел взять меня к себе, усыновить, а дед приказал отвезти к чужим людям, подальше от родственников, потому что я был некрещеный и вдобавок еще комиссарский сын, а дед не мог терпеть ни комиссаров, ни их детей.

"Вот каким он был", - говорила тетя Матрена воспитателям.

Я устал от таких разговоров. Мне хочется куда-нибудь забиться в угол, молчать и ни о чем не думать.

Я так и делаю, незаметно скрываюсь от ребят и от теги Матрены, захожу в какой-нибудь класс и сижу там. Но ребята меня находят везде. Петька вытаскивает из кармана несколько слипшихся конфет, подает мне, а сам облизывает пальцы.

- Бери, - говорит он, - не беспокойся, не краденое, в театре вчера купил на собственные, заработанные деньги.

После приезда тети Матрены колонисты ко мне стали проявлять особую чуткость, какую обычно проявляют к заболевшему человеку. То один мне что-нибудь сладенькое сунет в карман, то-другой. Говорят:

- Кушай, Ванятка, это тебе полезно.

Как будто конфеты или сахар им самим не полезны.

Барон Дри-чи-чи на что сладкоежка, и то один раз порцию своего сахара бросил мне в стакан.

- Рубай, Ванятка, - сказал он, - я теперь не употребляю сахар, больше на редьку нажимаю: говорят, редька полезнее сахару и от нее зубы не портятся.

А сам тут же отполовинил порцию у Фильки.

- Дри-чи-чи! - закричал Филька. - Ты опять, наверное, у меня тяпнул сахар?

- Во-первых, я не Дри-чи-чи, а Дмитрий Иванович Сажнев, во-вторых, за кого ты меня считаешь?

- А что же, по-твоему, половину куска мыши, что ли, отгрызли?

- О! С этого и надо начинать разговор, против мышей надо обязательно повести борьбу.

Ну как я мог уехать от таких хороших ребят?

- Ванятка, что ты мучаешься? Если охота увидеть свою тетю Дуняшу, поезжай, там яснее будет, что делать дальше, - сказал Володя,

Когда заведующий и воспитатели наконец спросили о моем решении, я сказал им:

- Мне очень хочется увидеть тетю Дуняшу.

- Смотри, Остужев, - сказал заведующий. - Мы тебя не задерживаем, но и не гоним. - Наедине он спросил: - Тетя Дуняша хорошо относилась к тебе?

- Очень хорошо, - ответил я,

- Ну что же, тогда надо ехать.

В этот же день меня одели в новую форму и стали готовить к дороге. Поезд уходил вечером. Провожать меня вышли все колонисты; конечно, кроме дежурных. Девочки, как известно, в таких случаях мочат слезами щеки, а ребята держали себя бодро и даже подбадривали меня.

ОПЯТЬ В ДЕРЕВНЕ

На рассвете следующего дня мы приехали на станцию Козлове, где меня с распростертыми объятиями встретил дядя Гордей. Как он был рад моему приезду, целовал, хлопал по спине, крутил перед собой, будто волчок, и не мог наглядеться на меня! После бессчетных поцелуев и восторженных слов усадил нас с теткой на пролетку и повез, как выразился он, до дому, до хаты, до деревни Мокшанки.

Я еще не успел с себя смыть дорожную пыль, как дядя в честь моего приезда созвал полную избу гостей и поставил на стол целый бидон самогона. Хотя я вовсе не пил и даже не терпел запаха самогонки, меня тоже потащили к столу, где уже сидели гости и нетерпеливо поглядывали на эту противно пахнущую жидкость.

За столом в центре внимания, конечно, был я. В честь моего приезда произносили здравицы, наперебой склоняли мое имя и без устали говорили о моих родителях.

А дядя, словно шарик, так и катался возле меня, называл по имени и отчеству, несмотря на то что у меня под носом еще тогда было сыро, так и маслил мой детский ум сладкими речами. Когда он охмелел и его глазки заблестели, как блестки в супе, он со слезами снял со стены пожелтевший от времени портрет моего отца, который когда-то висел у нас на стене, и произнес пространную речь.

- Мужики! - прокричал он. - Вот перед вами Роман Ларивоныч Остужев, красный комиссар - герой гражданской войны. Он голову свою сложил за советскую власть, для того чтобы его детям жилось хорошо. А вот перед вами и его дите, которого сегодня моя жена привезла из детской исправиловки, где его маяли и держали впроголодь.

- Дядя Гордей, - сказал я, - там ведь нас хорошо кормили.

- Не суй свой нос, когда говорят большие! - закричала на меня тетя Матрена.

- Чуете, впроголодь, - не обращая на меня внимания, продолжал дядя Гордей. - А думал ли комиссар Роман Ларивоныч, что постигнет такая участь его наследство? АН вот тебе вся правда на ваших глазах. Оказывается, он был нужен только тогда, когда комиссарил, а теперь все забыли о нем - и родня, и советы, потому что советы-то прибрали к рукам проходимцы Илюшка Ремезов да Прошка Макаров. Прошка-то, грешник, всю свою жизнь задом сверкал, а теперь, вишь, в галифу нарядился да еще правит честным народом, и плюнуть-то на него нельзя. А Илюшка профукал свое хозяйство, прошатался в Питере и вот тебе, явился хозяйствовать над чужим добром, с четырехглазой, прости господи, сявкой. Говорят, скульптер она, куклы клеит, искусство совершает.

А нам плевать на их искусство! Наше искусство - земля.

Вот кто нонче правит народом! Что от них ожидать, чистые разбойники, угрозами только и живут. Намедни Илюшка мне байт: мы, грит, Гордеич, хотим с тебя немного жирок спустить, животик твой распотрошить.

А спрашивается, за что? За то, что советской власти добра желаю, за то, что добрым людям помощь даю? Не займал ли тебе, Парфеныч, летось просо? - обратился он к бородатому угрюмому человеку. - А тебе, Филька? За картошку небось и до сего времени не думаешь платить? А тебе, Сенька? - и начал перечислять всех гостей.

И все оказались его должниками.

- И вот ведь какое дело, - снова зацепился он за старую мысль, - я человек добрый, чисто советский, живу по закону и соблюдаю его. В двадцать первом году мне сказали: отсыпь двадцать пудов чистой пшеницы, я и слова не молвил. А ты что дал, Парфеныч? Чем помог советской власти?

- Так у меня ж и зернышка не было тогда, - оправдывался тот.

- А у меня - закрома? Сусеки бездонные? - хрипел дядя Гордей. - А теперь вот тоже взял на хлеба комиссарского сына, а кто он мне? Никто. Только жене приходится там... это... родственником. А я его взял, и только из-за любви к коммунистам, и он у меня будет жить как за родного сына, на руках его буду носить, ученым его сделаю...

На второй день дядя Гордей повел меня в школу. Он решил сам представить меня учительнице. По дороге завел в совет, рассказал, кто я, и сообщил, что он, Гордей Гордеич Каргин, взял меня на воспитание. В общем, всех оповестил о своем благородном поступке. Таким образом, прежде чем представить учительнице, он представил меня почти всей деревне.

По пути в школу он наобещал мне кучу благ, и, глядя на его глаза, светящиеся родительской лаской, нельзя было не поверить ему.

В первый же день в школе я заработал "очень хорошо". С этой отметкой я бежал домой без ума. Хотел обрадовать тетку Матрену, но она даже не взглянула на мою отметку. Прямым ходом послала чистить коровник, Но мне хотелось с кем-нибудь поделиться своей радостью.

Я решил пойти к дяде. Он добрый человек, утром провожал в школу и всю дорогу говорил хорошие, ласковые слова. Но утром он был во хмелю, а когда я подошел к трезвому дяде Гордею, он зевнул в мою тетрадку и оттолкнул в сторону,

- Иди, - сказал он, - куда тебя посылает тетя.

Эти слова он произнес незнакомым мне голосом, собственно не произнес, а проворчал, как цепной кобель на проходящего мимо человека. И глаза его изменились: утром они у него были мягкие, маслянистые, а сейчас стали колючими, как кнопки, которыми в школе прикалывают лозунги.

Когда к нам, вернее к Каргиным, приходили какие-нибудь гости, дядя Гордей чуть ли не носил меня на руках. Но стоило гостям выйти за порог, отношение менялось. А через месяц, когда все в деревне узнали о его патриотическом поступке, он перестал меня замечать, а если и замечал, то только в нетрезвом виде. Тогда подзывал, ставил перед собой и спрашивал:

- Ну, басурман, чем будешь оплачивать мой хлеб-соль? Наганом, как твой отец Ромашка?

Не получив ответа, он пинал меня куда попало и отправлял спать. Не раз я добрым словом вспоминал колонию, сейчас колонистская жизнь казалась мне раем. "Как бы снова попасть туда?" - думал я.

- Не вздумай бежать, - словно угадывая мои мысли, говорил дядя Гордей, - дух за это из тебя выпущу.

"И зачем я согласился уехать оттуда, - ругал я себя, чего мне не хватало там? Это все из-за тети Дуняши, все из-за нее. Я приехал сюда, а ее здесь нет, уехала куда-то. Обманывают, - думал я, - она в Чумаеве, только к ней не хотят пускать меня". Чумаево от Мокшанки было километрах в восьми.

Однажды утром, когда еще тетя Матрена и дядя Гордей спали, я накинул на себя одежонку и пустился в родное село с той мыслью, чтобы в дом дяди Гордея больше не возвращаться.

Бежал я туда, не чуя своих ног. Вот и оно, мое родное село Чумаево. Над рекой дубки, кустарнички, стежки-дорожки. Они остались такими же, какими я их видел несколько лет назад, только деревья и кустарники, кажется, как и я, немного подросли. Наш домик стоял так же кривобоко, и крыша по-прежнему была взъерошена.

У меня глаза застилали слезы. Я вытер их рукавом и хотел открыть двери, но они были заперты. Я постучался.

- Кто там? - раздался старушечий голос. - Хозяев нет дома.

Я постоял, постоял, снова начал стучаться. Наконец послышалось кряхтенье и шарканье ног.

- Кого нужно? - высунувшись из двери, спросила седая старуха.

- Тетю Дуняшу мне надо.

- Эко схватился-ко ты, ее уже давно нет. Как похоронила своего мужа, так сразу уехала.

- Куда же уехала?

- Бог его знает. Теперь уж не припомню. А ты чей-то будешь?

Я не стал ей отвечать, сразу же отошел от дома.

"Что же мне теперь делать? Возвращаться в Мокшанку? Ни за что. Поеду в колонию", - решил я.

Вышел на большак и направился в сторону станции.

До станции было километров тридцать, я не успел добраться и до половины пути, как меня на лошади догнал дядя Гордей.

- Ты куда направился, мерзавец? - закричал он.- А ну, сейчас же вернись обратно!

И так опоясал меня кнутом, что я изогнулся змеей.

Дома дядя Гордей закрыл меня в чулан и сказал:

- До тех пор не выпущу, пока не сплеснеешь здесь.

Два дня я сидел в чулане, на третий принесли от учительницы записку, и дядя Гордей отправил меня в школу.

Собственно, и в школу мне идти было неохота. Учительница стала меня бранить, что я не делаю домашних уроков. А делать их было некогда, тетя все время находила по горло работы: то свинарник вычистить, то напоить коров, то убрать за ними или подмести пол. А весной, когда начались полевые работы, тетя совсем запретила учиться.

Вообще, по теткиному мнению, сейчас в школе не учат добру.

- Вот Манька, Парфеныча дочь, - говорила она, - была девка как девка, а поучилась в Москве, так совсем испортилась в церковь не стала ходить, да еще мужиков начала смущать супротив бога. Не к добру, не к добру, - сокрушалась тетка Матрена, - совсем испортились люди. Дети стали учить стариков, а старики тоже с ума начали сходить, говорят о каких-то колхозах, не стали почитать богатых людей, которые их, дьяволов, кормили весь век.

Слово "колхоз" гирей висело над семьей Каргиных, они даже видели его в страшных снах. От этого слова дядя Гордей похудел, его живот спал и болтался, как неполная торба, а круглый подбородок стал похож на коровье вымя. Но на вид он был весел. По-прежнему собирал мужиков, делал попойки и так же клялся в любви к коммунистам. А когда разговор заходил о колхозах, то он говорил:

- Что ж, неплохо будет. При колхозах все: и скотина и бабы будут обчие. Если тебе не нравится такой закон, то костери правителей, а я, брат, поступлю по закону.

Как ни красочно говорил дядя Гордей, а все же мужики туго воспринимали его речи.

Однажды ночью меня разбудил дядин надрывающийся голос.

- Я тебе говорил, - орал он на тетю, - не надо трогать этого псенка, а ты свое: Остужев, Остужев, сын комиссара, громкая фамилия, с ним не тронут! Вот тебе и не тронут! Напрасно только на него потратились!

- Дьявол безрогий! - вопила в ответ тетка Матрена. - Я тебе говорила, что надо уехать, уехать отсюда, а ты не можешь расстаться со своим дерьмом!

- Куда уедешь?! - шипел на нее дядя. - Теперь везде идет такая заваруха, везде ставят эти проклятые колхозы. Нешто в Америку? Ну, уж я не такой, я зубами уцеплюсь за российскую землю. Я им ни крошки не дам, все изничтожу.

Так шумели они до утра. Утром те же мужики, которым он рассказывал ужасные небылицы о колхозах, конфисковали все его имущество.

Дядя, на удивление всем, даже глазом не моргнул.

Сам, собственной рукой отдавал все до последней седелки, до последней мелочи, что находилась в его обширном хозяйстве. Затем взял в совете справку, что воспитывает сына комиссара Остужева, и нам с теткой приказал ехать к его родственникам в село Гречиха. Но по пути тетя свернула в противоположную сторону, и ночью какими-то лесными дорогами мы проехали на станцию Козлове, где нас ждал дядя Гордей.

- Ну как? - кивнув головой назад, в свою очередь спросила тетя.

Дядя исподлобья посмотрел на нее и ответил с каким-то злорадством:

- Совет не пришлось, помешали, изверги, а на наш дом все-таки пустил красного петуха.

Я тогда не понял, о каком петухе говорил дядя Гордей, поэтому их разговор пропустил мимо ушей. После загадочного объяснения с тетей Матреной дядя Гордей сбросил меня с подводы, взял сундучок и затрусил к вокзалу,

- Куда же теперь-то? - опять спросила тетя Матрена.

- К киргизам, - ответил из темноты дядин голос, - там, говорят, еще нет колхозов.

Я машинально тоже пошел за ними, но дядя, увидев меня, остановился и процедил сквозь зубы:

- А ты куда плетешься, щенок? Вон, езжай обратно, там, наверное, для тебя уже организовали колхоз.

Я еще шел за ними.

- Вон отсюда, гаденыш, изувечу! - снова прошипел дядя Гордей и скрылся за углом какого-то большого здания.

Мне не жаль было своих родственников, но страшно оставаться одному на незнакомой станции ночью. Если бы со мой был Володя или Петька, пусть даже трусиха Люся, если б рядом я чувствовал чье-нибудь дыхание...

У меня дрожали колени. Мороз ходил под рубашкой, я боялся сдвинуться с места. Но, когда наконец страх в моей душе свернулся в комочек, я подумал: "А чего, собственно, мне трусить, не оставался я один, что ли? Поеду в колонию", - и направился к станции.

Проходя мимо пассажирского состава, увидел табличку, на которой было написано название того города, где находилась Соколинская колония. Состав тронулся, табличка поплыла в темноту. Я не мог оторваться от нее и бежал вслед за вагоном. И вот, не соображая, что, может быть, поезд идет в противоположную сторону, я уцепился за ручку и прыгнул на подножку вагона. Но, к моему счастью, на другой день я увидел знакомый вокзал, откуда колонисты провожали меня в Мокшанку.

В колонию я летел, как птица, не замечая прохожих, машин и пролеток. Вот и знакомые ворота, останавливаюсь перед ними и думаю, куда пойти - сразу к своим друзьям или сначала к заведующему? Нет, пусть дежурный о моем приезде доложит сначала заведующему. Иду к главному зданию. Открываю двустворчатую дверь, захожу в вестибюль.

Но что такое? Тишина. Как будто здесь все вымерли.

Почему не слышно ребят? Вместо ребят ходят по вестибюлю какие-то люди с папками.

- Мальчик, кого тебе нужно? - окликает меня плюгавенький старичок с жидкой серой бородкой.

- Мне? Я к заведующему, я снова пришел.

- К какому заведующему тебе нужно? Здесь ведь столько разных заведующих, их хоть бреднем бреди.

- К заведующему колонией.

- Вот оно что. Так ведь, дорогой приятель, теперь здесь не колония, а коммунальное учреждение, да-а. Колония отсюда переехала.

- Куда же переехала?

- Куда-то в теплые края.

"Вот тебе и раз! - подумал я. - Что же мне теперь делать?"

- А куда же все-таки уехали? - снова спрашиваю у старика.

- Правда, и сказать не могу, дорогой. Подожди-ка, я спрошу у начальства, им должно быть известно.

Старичок закрыл маленький шкафчик со стеклянной дверцей, через которую были видны разных фасонов ключи, затрусил в глубь здания. От нечего делать я стал рассматривать на стенах картины и плакаты. Среди них я увидел знакомую уже мне картину: реющие чайки над бушующим морем. Но эта картина была нарисована гораздо лучше, чем та, которую я смотрел в изокружке.

- Никто путем не знает, мил-человек, - сказал, подойдя ко мне, старичок. - Кто говорит - в Киев, кто - в Харьков, вот и пойми их.

"Куда же теперь мне податься?.. А вот куда, - посмотрев на картину, решительно подумал я: - поеду за тетей Дуняшей в гости к белокрылым чайкам".

НА МОРЕ

К БЕЛОКРЫЛЫМ ЧАЙКАМ

- Эй, пацан, ты что под вагон забрался?

- Как - что? Я еду.

- Куда ты едешь?

- А в это самое... как его... на море.

- А ну, вылазь сейчас же, разве не видишь, что состав загнали в тупик?

- Зачем в тупик?

- Затем, что не пойдет дальше.

Из тесного и пыльного собачьего ящика с опаской выглянул чумазый мальчик. Он оглядел стоявшего около вагона человека с длинным молоточком в руках. Видя, что его не собираются хватать за шиворот, мальчик спокойно вылез из ящика и подался вдоль железнодорожного полотна к громадному белому вокзалу, ругая железнодорожников за то, что они выдумали для проезжающих посадки, пересадки и все такое прочее. И как было ему не ругать их: лежа в ящике, он еще сколько времени продержался бы без еды, а теперь волей-неволей приходилось идти на добычу.

Мальчик подошел к крану, над которым крупными буквами было написано "холодная", ополоснул руки, лицо и хотел было направиться к стоявшим у перрона составам, как за его спиной раздался густой бас:

- Эй, дружище, ты, кажется, уже приехал.

Мальчик не успел опомниться, как был вытурен с перрона на привокзальную площадь. Вот до чего доводят эти пересадки!

А привокзальная площадь, как назло, окружена киосками и магазинами, из витрин которых заманчиво глядят разные булочки, пирожки и даже жареные поросята.

"И для чего в окнах выставляют разную дребедень! - думал мальчик. - По вывескам не видно, что ли, что здесь магазин?"

Как он ни крепился, чтобы не смотреть на витрины, но глаза сами поворачивались в их сторону. Кишки у него в это время, как деревенские рожочники, начинали пищать на разные лады. Мальчик со злостью плюнул в сторону магазинов и пошел к трамвайной остановке.

Этим мальчиком, конечно, был я, Ванятка Остужев.

Когда я уже стоял на трамвайной остановке, меня спросили:

- Кто последний на тройку?

- На тройку? Я.

Мне, собственно, было все равно, на каком трамвае ехать.

Подошел трамвай, меня втиснули в вагон и прижали так, что я не мог шевельнуть ни ногой, ни рукой. Но, как только трамвай тронулся, стало свободнее. Передо мной был высокий, широкоплечий мужчина. Он то и дело снимал шляпу, вытаскивал из кармана серый платок и вытирал им лицо и шею. Лица его не было видно, но шея у него загорелая, будто дубленая. При поворотах трамвая стоявшие посередине вагона пассажиры все время шарахались то в одну, то в другую сторону, но этот великан словно прирос к полу, он даже не колыхался, только после каждой встряски шумно выпускал изо рта воздух и говорил:

- Вот так духота! Как в кочегарке.

Этому человеку я был до пояса. Следя за его рукой, которая никак не могла расстаться с серым платком, я заметил в его кармане толстый бумажник и после этого от кармана не мог оторвать глаз. Несколько раз пытался запустить туда руку, но она предательски дрожала, а глаза... Недаром говорят, что ничего на свете нет жаднее глаз, они готовы были сами влезть в карман.

Что ж тут было делать? Карман великана вогнал меня в пот, теперь я тоже все время вытирал лицо рукавом.

И вот случай... Вожатый резко затормозил вагон, пассажиры повалились сначала вперед, а потом назад, и в это время моя рука успела нырнуть в карман великана. Нырнуть-то, конечно, нырнула, но...

Володя Гончаров в дни наших странствий всегда говорил: "Чужой карман широк тогда, когда в него просовываешь руку, но, когда из него вытаскиваешь ее, оказывается очень узким. Уже бутылочного горлышка". Карман великана мне показался не бутылочным горлышком, а капканом. Когда я стал вытаскивать* бумажник, великан своими клешнями так сжал мою руку, что она сразу онемела, я застонал и чуть не крикнул. Но попробуй крикнуть! О! Я знаю, сейчас же тебя заклюют люди.

В общем, я попался.

"Ну, Ванятка, - подумал я, - крышка пришла тебе, сейчас этот верзила схватит, прижмет, и дух из тебя, как из футбольного мяча, выйдет пшиком".

Но пока что он только держал в своем кармане мою руку да по-прежнему вытирал свою багровую шею, лицо и как будто в ладони своей не чувствовал моей руки. Но зато я очень чувствовал его руку: она так сжимала мою кисть, что мне приходилось на носочках танцевать возле него, как заправской балерине.

Человек, попавший впросак, всегда ждет скорейшей развязки.

"Скорее бы уж остановился трамвай или уж стукнул бы он меня по голове!"

Но вот трамвай остановился. Поджимая друг друга, люди заспешили к выходу. Так же, не глядя на меня, тронулся великан. За ним, конечно, поневоле и я. У выхода кто-то подтолкнул великана, он отпустил мою руку. Почувствовав свободу, я хотел птицей вылететь из трамвая, но он на лету снова схватил мою руку и спокойным тоном сказал мне:

- Не торопись, дружище, мы еще с тобой успеем сойти.

Через несколько минут мы уже сидели с ним на садовой скамейке небольшого скверика, и он таким же спокойным тоном спрашивал меня:

- Зачем же ты залез в карман?

- Есть очень захотелось, - ответил я.

- А ты бы попросил лучше.

- Попросить, конечно, лучше было бы, да только очень уж неудобно.

- А воровать удобно?

На этот вопрос я не сумел ответить.

- Нехорошо, малый, нехорошо, - продолжал он.- Ты чуть не обидел меня, я как раз еду по такому делу... Сын у меня умер в Москве, если бы ты вытащил бумажник, что бы я стал делать без документов и денег? А сын у меня тоже такого роста был, - внезапно переменив разговор, с грустью произнес великан.

Мы некоторое время молчали. Где-то за кустами акаций закричала женщина:

- Пирожки кому, горячие пирожки с ливером!

Ее крик меня даже приподнял с места. Мужчина-великан, заметив это, сказал:

- Пойдем-ка, где-нибудь покушаем, я тоже еще не завтракал сегодня.

Он завел меня в столовую, заказал обед и после этого спросил:

- У тебя родители есть?

- Нету, - ответил я.

И я рассказал ему о своей жизни в колонии, в деревне и о том, как дядя Гордей меня бросил на железнодорожной станции.

Мужчина покачал головой и снова спросил:

- А теперь куда держишь курс?

Я сначала замялся, а потом ответил: разыскиваю колонию.

- И, как видно, на дорогу у тебя нет денег. Так?

- Какие у меня деньги, я с самого места в собачьих ящиках еду.

Мужчина вытащил из кармана бумажник и положил передо мной деньги.

- Вот, - сказал он, - тут тебе хватит денег и на дорогу и на питание. Смотри только не обманывай меня.

Затем неразборчивым почерком написал какую-то бумажку и сказал:

- Как устроишься, напиши мне письмо, я буду ждать. Напишешь?

- Напишу.

- Вот и хорошо. Значит, будем знакомы. А воровством больше не занимайся. Ну, до свидания, желаю успехов.

Положив деньги в карман, я подумал:

"Ну, теперь я на море. Вот уж, наверное, ахнет этот великан, если однажды он получит письмо с фотокарточкой моряка! Я ему не пошлю письма до тех пор, пока на меня не наденут матросскую форму".

Да, я твердо решил стать моряком. И теперь ехал на море, к белокрылым чайкам. Но рассказывать об этом первому встречному не стал.

Я заранее представил себе, как великан открывает письмо и долго смотрит на фотокарточку, а сам шепчет: "Где же я видел этого моряка? Да неужели это тот самый мальчик, который..."

Он рассказывает обо мне своим соседям, товарищам по службе... Наверное, уж этот великан работает каким-нибудь начальником конторы - вон ведь каким почерком написал свой адрес, его не сразу-то прочтешь.

За размышлениями я не заметил, как очутился снова около железнодорожного вокзала. Шелестя новенькими кредитками, я подошел к билетной кассе. Не успел спросить о поезде, который пойдет к морю, как ко мне подошли два парня.

- Куда едешь?

- Куда?

Собственно, я еще не мог ответить, в какой город еду, но, прихлопывая ладошками деньги, я твердо сказал:

- На море.

- Слушай, дружище, - обратился ко мне один из них, - ты нас не выручишь?

- Чем?

- Не купишь ли у нас шарманку?

- А зачем она мне?

- Чудак ты человек, это же старинная вещь, любой музей у тебя схватит с руками. Изготовлена еще при царе Дормидонте.

- А почему вы сами не понесете в музей?

- Умный ты парень, и горько от тебя слышать такие слова! Разве не видишь, какая печаль написана на лице моего товарища? У него умерла бабушка, любимая бабушка, ему срочно надо ехать домой, он сейчас не только шарманку - готов последнюю рубашку с себя продать.

У товарища действительно вид был очень скорбный, он то и дело морщил свой широкий нос, а его большой треугольный кадык ходил, как колено шатуна на паровой машине. Кажется, вот-вот заголосит разнесчастный детина.

Мне стало смешно.

- Ты чего гогочешь? - спросил парень.

- Мой друг Петька, когда что-нибудь продавал на базаре, тоже всегда говорил, что у него умерла бабушка, и тоже делал такое жалостливое лицо.

- Так, понятно, - уже другим голосом заговорил парень, будем считать, что наш сундук не нравится тебе.

- Очень нравится! - воскликнул я.

Шарманка действительно понравилась мне, она была больше, чем приходилось видеть на базарах, и разрисована диковинными цветами и птицами. Может, и правда старинная! Я крутнул ручку. Из ящика полилась чудесная музыка.

После пропажи концертино я все время мечтал приобрести какой-нибудь музыкальный инструмент, и вот...

- Если нравится, - обрадовался парень,- чего ты смотришь, бери, а до места как-нибудь доедешь. Стоит ли такому орлу об этом думать? Наверное, не одну сотню километров отмахал зайцем по железным дорогам.

Я кивнул:

- Ладно, давайте.

Когда парни ушли, я отошел от кассы, потому что теперь нечего было делать возле нее.

Я сел на расписной ящик и задумался: "Зачем я взял эту шарманку? На что она мне на море?"

Вдруг надо мной раздался голос:

- О чем задумался, шарманщик?

Я поднял голову и увидел мальчика-оборвыша лет пятнадцати. Он так участливо смотрел на меня, что я не мог не рассказать, о чем я думал.

- А куда ты едешь? - спросил оборвыш.

- На море.

- На море? А в какой город?

- А все равно в какой.

- Тогда едем со мной.

- А ты куда едешь?

- Тоже к морю.

- Что ж, поедем. А шарманка?

Оборвыш покрутил ручку, раздалась мелодия веселого марша.

- Смотри-ка, она хорошо играет, да главное - марш, - сказал он. - Ну что ж, под этот марш давай и пошагаем.

- Пешком? - спросил я.

- А что ж, и пешком.

- И на ходу можно играть на этой машине?

- Почему же нельзя. Конечно, можно.

- Айда за город.

По широкой кубанской степи льется веселая шарманная музыка. Под эту музыку по пыльной дороге шагают два мальчугана: один худой, длинный, как прут, а другой, наоборот, приземистый, как грибок.

- Ну, теперь уж скоро дойдем и до моря, - говорит длинный приземистому.

- Пора уж, наверное, - отвечает приземистый: - третий месяц пошел, как мы тронулись с места.

Длинный - это Сережа Шушпанов, славный голубоглазый мальчик с черной кудрявой шапкой волос и вечно веселым лицом. Полгода назад этому мальчугану по секрету сообщили, что где-то за киргизскими горами есть пещера, из которой золото выгребают прямо лопатами, Сереже очень захотелось посмотреть на эту пещеру, он покинул детдом, где воспитывался, и пустился недальнюю дорогу,

Я не буду рассказывать о его странствованиях, потому что они мало чем отличаются от путешествий нашей четверки, но только скажу, что он все-таки добрался до этой пещеры, там в самом деле добывали золото, но только черное, и оно называется углем. Ему не солгали и насчет выгребания лопатами. Действительно, это золото выгребали лопатами...

И вот теперь Сережа Шушпанов под шарманную музыку шагает снова в детдом. А приземистый мальчик - я. Я, как известно, все еще путь держу на море.

В один прекрасный день, выйдя из небольшой горной долины, мы увидели море. Оно было точно такое, как о нем рассказывала тетя Дуняша. Такое ласковое, как глаза любящей матери, и накрыто колпаком-небосводом, чтобы не засорилось.

- Ну, Ванятка, вот мы и дошли до моря, - сказал Сережа, теперь наши дороги, пожалуй, разойдутся. Тебе в эту сторону, в город, а мне в противоположную - в Кабардинку, в детдом. Может быть, пойдешь со мной?

- Нет, пока нет, - сказал я.

- Ну, в общем, тебе с горы виднее. В случае чего приходи к нам в Кабардинку. Заведующий у нас хороший, не откажет, примет... Да, - спохватился он, - перед детдомом надо навести чистоту. Начну-ка это, пожалуй, с ног. Когда я приду в детдом, - говорил Сережа, - ноги свои буду класть на подушку: сколько они, бедные, из-за дурной головы прошагали!

Сережа скинул с ног драные ботинки и собрался уже полоскать свои портянки.

- Не смей этого делать! - закричал я. - Не смей! Иначе сейчас тебя изобью.

- Что такое? Что с тобой случилось? - с удивлением глядя на меня, спросил Сережа.

- Нельзя в такой красоте полоскать портянки.

- Ну что ж, нельзя, значит, не будем. Тогда прощай, дружище, - проговорил Сережа, - до свидания. А шарманку пока не бросай, с ней веселее идти. Видишь, сколько километров оттопали под ее музыку.

- Нравится она тебе?

- Неплохая вещь.

- Тогда возьми, дарю ее тебе, а мне она не нужна.

- Ну что ж, спасибо, я ее буду хранить как память, а в случае чего ты все же приходи к нам в Кабардинку, - сказал он.

Мы пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны.

В ПОИСКАХ МАТРОССКОЙ РАБОТЫ

Город, в который я прибыл, расположен в виде подковы на берегу моря. Середина подковы заполнена водой, ее называют бухтой. В бухте уйма разных судов и суденышек. Я уже на многих успел побывать, и, куда ни приходил, почти всюду меня встречали такими словами:

- Мальчик, не слоняйся без дела, уходи давай.

Несмотря на то что я уже языком на верхней губе нащупывал пушок, меня еще не называют парнем. Я слоняюсь по морскому берегу и ищу хотя бы маленький катерок, куда бы я мог поступить. В поисках матросской работы проходит день, другой, третий, четвертый и наконец я сбиваюсь со счета и теряю надежду быть моряком. Однажды возле большого серого здания я увидел объявление: "Требуются матросы и кочегары".

- Что это за дом? - спросил я у человека, проходившего мимо меня.

- Что это за дом? - почесывая затылок, переспросил он. Кажется, это контора.

Когда я поднялся по красивой каменной лестнице, у широких двустворчатых дверей увидел надпись: "Отдел кадров управления порта". У меня от радости занялся дух.

"Вот куда сразу мне нужно было обратиться, - подумал я, а не на пристани околачиваться".

Приемная отдела кадров похожа на фойе кинотеатра.

Даже буфет есть. Стены оклеены плакатами, какими-то списками и объявлениями.

- Здесь принимают в моряки? - спросил я у человека, одетого в морскую форму,

- Здесь. Как видно, наниматься пришел? - оглядывая меня, спросил он.

- Да.

- И кем же?

- Кем? Конечно, матросом.

- А-а, ну, тогда пройди к тому окошечку.

- Мальчик, что ты толкаешься! - закричали на меня сразу несколько человек.

- Мне нужно узнать...

- Всем тут нужно узнать, становись в очередь.

Я занял очередь, а сам подошел к окошечку. Мне очень хотелось услышать, какие там ведутся разговоры.

Подходит здоровенный парень, ну прямо богатырь.

Спрашивает его из окошечка девушка, которая принимает на работу:

- Кем?

- Матросом хотел бы поступить, - отвечает парень.

- Работали на кораблях?

- Нет.

- Принять не можем.

- Почему?

- Нам нужны только квалифицированные работники, - отвечает девушка.

Парень говорит: дескать, медведей и то учат, а я человек, как-нибудь уж научусь на корабле работать.

- Нет, нет, - машет головой девушка. - Подходите следующий.

Следующий работал на море, но только на катерах.

Оказывается, его тоже не могут принять. Девушка ему говорит почти то же самое:

- Нам нужны в данное время очень квалифицированные работники.

Постепенно у окошечка людей становится все меньше и меньше, наконец очередь доходит до меня. Я самый крайний, за мной больше никого нет.

- Ну, что скажешь, молодой человек? - спросила меня девушка.

- Я пришел в моряки... это самое, поступать матросом.

- Да ну-у! - воскликнула девушка,

- Да, честное слово.

- На море когда-нибудь работали? - видимо, по привычке спросила она и сразу же после своего вопроса рассмеялась.

- А как же, - ответил я.

- Значит, все же работали?

- Работал.

- А на каком море?

Вот на каком - это большой вопрос. Я кашляю, шмы* гаю носом, а сам думаю, на каком же ей сказать. Если на Черном, то она спросит, на каком корабле, на Азовском - то же самое, на Каспийском - она также спрашивала у стоявших впереди меня людей. Даром что она молодая, а знающая.

- На Аральском, - сказал я.

"Там уж, наверняка, не знает названия кораблей", - подумал я.

- И долго там работали? - подперев рукой подбородок, спросила она.

- Долго.

- Очень долго?

- Ну, как сказать, порядочно.

Девушка, видя, что, кроме меня, у нее нет посетителей, сказала:

- Ну, что ж, коли долго работали на море, должно быть, у вас было очень много приключений.

- Что? Приключения? А-а, да, бывали.

- Расскажите что-нибудь.

Я тут же ей начал выкладывать все, что слышал от Володи о капитане Куке, Магеллане и других мореплавателях.

- Это еще что, - увлеченный рассказом, говорил я. - А вот еще один случай со мной был...

И стал рассказывать эпизод из книги Жюля Верна "Пятнадцатилетний капитан". Но вдруг в комнате, где сидела девушка, скрипнула дверь, вошел какой-то человек.

Мне его не видно было, но я вынужден был прервать рассказ, так как он сразу спросил:

- Как ваше здоровье, Галина Федоровна?

- Спасибо, хорошо, Григорий Николаевич, - сразу обратилась к нему девушка. - Вам ведь нужен хороший матрос?

- Да, очень желательно, - ответил тот.

- У меня есть замечательный человек, опытный матрос, можно сказать, матрос еще со старого парусного флота, и столько пережил, просто страшно слушать. Не возьмете ли его к себе на корабль?

- Вы смеетесь, Галина Федоровна. Он, наверное, глубокий старик.

- Наоборот, очень молодой.

- Где же он?

- А вот он стоит у окошка.

Человек высунулся в окошечко, и я обомлел. Это был тот самый великан, у которого в трамвае я вытащил деньги.

- О! Да этого специалиста я знаю! - воскликнул он.

В себя я пришел лишь тогда, когда великан, стоя рядом со мной, говорил девушке:

- За квалифицированного специалиста вам большое спасибо, Галина Федоровна. Я его возьму. А человека, который мне требуется, все-таки дайте.

Великан так же, как и в трамвае, схватил меня за руку, посадил на диван, стоявший неподалеку от окошечка, и сказал:

- Как же это получилось, дружище: ехал в колонию, а попал на Черное море?

Что тут мне было делать? Пришлось во всем сознаться.

Великан, внимательно выслушав меня, задумчиво сказал:

- Значит, надумал моряком стать?

- Да. У меня где-то тут и тетка морячит - ватажница она.

- Не обманываешь опять?

- Нет, нисколько не обманываю.

- Ну, ладно уж - поверю, - сказал он.

Через четверть часа с направлением на сухогрузное судно "Тайфун" я шагал по улице вслед за великаном. Но только почему-то он вел меня не к пристани, а совсем в противоположную сторону.

"Не в милицию ли?" - мелькнуло в голове.

Но опасения мои оказались напрасными, великан остановился у подъезда красивого трехэтажного дома и сказал мне:

- Судно, на которое ты получил направление, дорогой друг, сейчас находится в море, придет в порт не раньше завтрашнего дня. Я догадываюсь, что ты еще не успел ни заказать номер в гостинице, ни нанять уютную квартиру, поэтому до прихода корабля я осмелюсь пригласить тебя к себе на квартиру. Прошу не стесняться.

Он добродушно улыбнулся и протянул руку в сторону дверей.

НА БОРТУ "ТАЙФУНА"

Только мы с великаном вошли в подъезд, как под моими ногами что-то загромыхало, я чуть не свалился на пол. Присмотревшись к полутьме, увидел несколько ржавых ведер, оббитую эмалированную кастрюлю и старый, бездонный таз. Вся эта рухлядь у входа была расставлена строго в шахматном порядке.

- Товарищ капитан, - раздался из темного угла мальчишеский голос, - в наши воды зашли линкор и легкий катер. Катер налетел на мины, подорвался, а линкор продолжает продвигаться вперед. Что прикажете делать?

- Задержать! - из-под лестницы, ведущей на верхний этаж, донесся голос девочки.

Из темного угла выскакивают два мальчугана с бутылками без донышек, видимо служившими им вместо подзорных труб, и отчеканивают.

- Дядя Гриша, вас капитан приказал задержать, потому что вы зашли в чужие воды.

- Да ну-у! - удивляется великан. - А по каким же водам мне добираться до своей квартиры?

- Не знаем, спросите у капитана.

- А где ваш капитан?

- В своей каюте. Провести вас к капитану? - показывая под лестницу, спросили они.

- Спасибо за беспокойство, я все равно не пролезу, пусть уж лучше ваш капитан выйдет сюда.

Из-под лестницы, обвешанная с головы до ног паутиной, выходит лет одиннадцати-двенадцати девочка.

В ней я ничего примечательного не нашел, она белоголовая, конопатенькая, нос у нее курносый.

"И на капитана-то нисколько не походит, - подумал я, хотя бы из пакли или из лошадиного хвоста усы, что ли, приклеила".

А дядя Гриша-великан, увидев ее, воскликнул:

- Ах, это, оказывается, мордовочка командует тут! Что же ты, дружище, меня на старости лет на минах подрывать вздумала?

- А вы, дядя Гриша, разве старый?

- Старый не старый, а все же...

Девочка укоризненно посмотрела на мальчиков и сказала:

- Разве не видели, что идут свои корабли?

- Да мы... да мы... - замыкали мальчики.

- Открыть заграждение, пропустить корабли в порт, - строго скомандовала она.

Мальчики тут же бросились к ведрам.

- Дядя Гриша, - уже другим голосом заговорила девочка, показывая на меня, - а это чей мальчик?

- Это моряк с "Тайфуна", - сказал дядя Гриша.

От его слов я стал совсем большим. Но девочка пренебрежительно посмотрела на меня и сказала:

- Прямо уж там с "Тайфуна"!

Она сделала преглупейшую рожу: задрала голову вверх и раскрыла рот, что значило: "Этот ротозей разве может быть моряком!" Эх, если бы со мной рядом не стоял великан, я бы дал взбучку этой чумазой девчонке!

Пришлось только украдкой погрозить ей кулаком.

Дядя Гриша улыбнулся, покачал головой и повел меня наверх по лестнице в свою квартиру.

На квартире у дяди Гриши мне пришлось провести только одну ночь. Но спал я неспокойно, все думал о неизвестном мне корабле, и во сне увидел "Тайфун". Дядя Гриша несколько раз будил меня и с тревогой спрашивал:

- Ванятка, что с тобой, что ты кричишь?

А я поднимал голову от подушки и шептал:

- Дядя Гриша, а "Тайфун" большой корабль?

- Большой, - отвечал он.

- А капитан на нем строгий?

- Капитан? - Он садился рядом со мной, закуривал трубку и спрашивал: - А как по-твоему, я строгий?

- Вы? Нет!

- Ну, и он тогда не строгий.

Я вскакивал с постели, щупал в кармане своих брюк направление: цело ли оно, при свете луны рассматривал его.

- Ну что ты волнуешься? - говорил дядя Гриша,

- Дядя Гриша, а по этой бумажке меня примут самым настоящим матросом?

- Ах, какой ты беспокойный! Да спи ты, пожалуйста, теперь уж обязательно будешь матросом.

Я встал около шести часов, но, несмотря на раннее время, дяди Гриши уже не было в постели, да и вообще его дома не было. Куда же он ушел?

- Ты что, милый, так рано проснулся? - послышался из другой комнаты старушечий голос.

Это была бабушка Пелагея. От нее я узнал, что дядя Гриша одинок, около двух лет назад умерла его жена, а за несколько дней до нашей первой встречи после какой-то тяжелой болезни умер сын. Сейчас за его квартирой присматривала бабушка Пелагея.

- А где же дядя Гриша? - спросил я.

- Кажется, ушел в порт, толком-то не знаю. Вот он оставил тебе записку. Сказал, как только ты проснешься, чтобы обязательно отдала.

В записке было написано:

"Ванятка, как встанешь, обязательно как можно плотней покушай, а затем приходи в порт. "Тайфун" вернулся из рейса".

После такого известия до еды ли мне было? Я быстро оделся и выскочил на улицу.

- Эй, малый, да ты куда же не евши побежал? - из окна кричала бабушка Пелагея. - Слухай, вернись-ко...

Я повернулся, хотел помахать старушке рукой, но в другом окне увидел белоголовую девочку, она мне показала язык, я погрозил кулаком и крикнул:

- Спасибо скажи, что я ухожу в море, а то бы я тебе показал, кто я такой! - и побежал в порт.

Подходя к порту, за молом я увидел громадное судно. Оно входило в бухту. Судно было до того громадное, что даже само не могло развернуться.

Вот, оказывается, на каком корабле я буду плавать!

Минут через двадцать я уже стоял на пристани и рассматривал это чудовище, которое называлось "Тайфуном". Налюбовавшись судном, я поднялся на палубу и спросил матроса:

- Где можно увидеть капитана?

- Иди в кают-компанию, - равнодушно ответил вахтенный.

"Ага, - подумал я, - если он в ту сторону махнул рукой, значит, кают-компания будет там".

- А-а! Матрос прибыл, - входя в кают-компанию, услышал я голос дяди Гриши.

В кают-компании было так чисто и красиво, что я не сразу решился пройти к столу, за которым сидело несколько человек.

- Ну, что же встал у двери? Проходи, не стесняйся, - снова проговорил дядя Гриша.

- Мне бы капитана... - запинаясь, проговорил я. - Ему нужно передать направление.

- Если капитана, то капитан - это я.

- Вы? - удивленно воскликнул я.

Я подошел к нему и отдал свое направление.

- А насчет направления, - сказал капитан, - придется его передать старпому. Я ведь еще отпускник, пока не командую судном.

Старший помощник капитана взял мою бумажку, расписался на ней, вызвал боцмана и сказал:

- Получай, Алексеевич, себе пополнение. - Затем он что-то пошептал ему на ухо, видимо делал какие-то наставления, потому что все время строго грозил пальцем.

Боцман кивнул головой и вывел меня из кают-компании. В первую очередь он привел меня в каюту, на дверях которой было написано: "Боцман", и сказал:

- Будешь жить со мной.

Потом стал водить по палубе и рассказывать о шпилях и браншпилях. Провел меня по всему кораблю и сказал:

- Ну ладно, для начала хватит. Гуляй пока, а придет время, я с тобой подзаймусь как следует.

И наконец я расхаживаю по палубе один.

"Вот сейчас увидел бы меня цыганенок Петька, наверное, от зависти лопнул бы! - думал я. - Жаль, что нет поблизости моих друзей".

Ко мне подходит небольшого роста матрос.

- Здравствуй, парнище! - важно говорит он. - Ты что тут ходишь?

- Как - что? Матросом меня сюда прислали.

- Ах, вот как! А почему же тогда об этом никто не знает?

- Как - никто? Помощник капитана сам сказал боцману...

- Это помощник капитана и боцман знают, а вахтенный о твоем приходе на судно доложил команде? Ты о чем-нибудь спрашивал у вахтенного?

- Нет,

- ВОТ ТО-ТО И ОНО.

Матросу, видимо, нечего было делать, поэтому он с удовольствием точил со мной лясы.

- Когда новый матрос приходит на судно, - продолжал он, то он прежде всего спрашивает... Что спрашивает?

Я молчал. Откуда я мог знать, что должен спрашивать новый матрос?

- Он сначала спрашивает, где находится камбуз, - отвечал сам себе матрос, - а потом - гальюн, или ты, может быть, уже видел-перевидел разных судов, что тебе надоело и спрашивать? Бывает и так: проработает человек до седых волос на море, и уже равнодушно относится к морским законам, - глядя на мой облупленный нос, говорил он.

- Да, я уже прилично работаю, еще со старого парусного флота, - повторил я слова девушки из отдела кадров.

И как повернулся мой язык сказать такое, прямо не знаю! Вот так всегда он у меня держится, держится на своем месте, а потом как сорвется да ляпнет что-нибудь, потом хоть стой, хоть падай. У юркого матроса даже глаза загорелись, и мне показалось, что он подпрыгнул на месте.

- Ну вот, я же вижу, что дело имею с бывалым матросом! воскликнул он.

Но вдруг по палубе забегали вахтенные, и боцман крикнул юркому матросу:

- Чапига, готовься, переходим к элеваторной пристани.

- Боцман, для перехода можно использовать свободных людей? - спросил мой собеседник,

- Можно, все равно сейчас вахту менять.

- Ну, старина, - сказал мне Чапига, - тебе карты в руки.

- Чего? - спросил я.

- Слышал, что сказал боцман? Сейчас судно будет отчаливать.

- На бак! - кому-то крикнул боцман.

- Слышишь? Эта команда уже относится к тебе, - сказал Чапига.

А где находится бак, бог его знает, но, если боцман кивнул в сторону носовой части, думаю я, значит где-то там. Прихожу в носовую часть судна, а там ни баков, ни ведер ничего нет. И надо ведь случиться такому несчастью, только успел ступить на палубу, и вот тебе, судну, как назло, нужно переходить к другой пристани. Стою на носовой части и слышу: боцман что-то свистит и свистит.

"И что он свистит?" - думаю я.

Вслед за свистом слышу его брань.

"Что такое? Что случилось?"

- Что там, оглохли, что ли? - кричат с мостика. - Руби носовой!

"Что рубить, где рубить?" - думаю я.

Ко мне подбегает тот же юркий матрос Чапига, отталкивает меня в сторону, раскайловывает с кнехта канат, на берегу с пушки снимают гашу, и лебедкой матрос подбирает конец. В этом и заключается морская команда "Рубить носовой".

Нужно сказать, морские команды, как ни странны на первый взгляд, просты и лаконичны. Вместо того чтобы кричать: "Отпусти стопор левого якоря и считай, сколько пройдет больших звеньев якорного каната", моряки говорят: "Левый якорь на грунт, считать на клюзе!" Или, вместо того чтобы кричать: "Эй! Отойди, смотри, падает на тебя, убьет!", - моряки говорят кратко: "Полундра!".

Я тогда не понимал морских команд, а только стоял да хлопал глазами.

Пока мы переходили от лесной пристани к элеваторной, я так устал, что не мог шевелить руками, хотя во время перехода не стукнул палец о палец. Вероятно, это от сильного нервного напряжения.

Из-за своего языка я прославился на корабле в первый же день. Почти вся команда меня называла матросом со старого парусного флота, а я, не зная, что давным-давно нет парусного флота, продолжал гордиться, когда меня так называли.

Матросы, видя, что я еще глуповат, стали надо мной подстраивать разные шутки. В первый раз якобы от имени боцмана заставили меня драить до зеркального блеска старый, заброшенный якорь. Это случилось на второй день, а на третий мне сказали, что меня вызывает капитан.

- А где он? - спросил я.

- Да на клотике чай пьет, - ответили мне.

Я постеснялся спросить, где клотик, потому что корчил из себя бывалого моряка, и стал искать капитана.

Искал, искал, разумеется, не нашел, а клотик-то, оказывается, находился на самом верхотурье мачты, там прикреплена клотиковая лампочка.

На четвертый день от имени капитана послали меня искать боцмана, который, по их словам, сидит в шпигате и бреется. Шпигат - это отверстие, через которое с палубы стекает за борт вода, в него и кулак не пролезет.

И, наконец, меня чуть не ошпарили.

Как-то подбегает один матрос и говорит мне:

- Ты что, не слышал аврала?

- Нет, - говорю.

- Вот дьяволы эти кочегары! До того подняли пар, что у них вылетел манометр, того и гляди, разорвется котел, - ворчал матрос. - Бери, - говорит, - мешок и дуй в кочегарку, сейчас пар будем выносить на палубу.

Я схватил у него мешок - и в кочегарку. Там спрашивают меня:

- Зачем пришел?

Я говорю:

- Пар выносить на палубу.

Они сначала улыбнулись, а потом в шутку сказали чумазому парнишке:

- Мишка, наполни его мешок паром.

А Мишка, оказывается, сам работает на корабле без году неделя, несколько недель назад его самого заставляли ломиком сдвигать паровой котел.

- Иди сюда, держи мешок выше, - скомандовал Мишка.

Я послушался его приказания. Он повернул что-то в механизмах, оттуда сильной струей повалил пар.

Каким-то образом об этой шутке узнал капитан. Когда я от пара шарахнулся в сторону, он ястребом свалился в кочегарку.

- Что вы тут делаете? - закричал он. - Я не позволю, чтобы на моем корабле издевались над людьми!

Он так разошелся, что сразу поднял почти всю команду на ноги. Я, конечно, теперь стоял около него очень гордый: шутка ли, за меня заступается сам капитан.

Он схватил меня за руку и потащил в свою каюту.

Там сел в кресло и спросил меня:

- А как по-твоему, почему над тобой подсмеивается команда?

- Не знаю, а только все смеются.

Капитан перебил меня.

- А я знаю, - сказал он: - ты называешь себя матросом, да еще со старого парусного флота. Зачем это? И какой ты матрос, если еще ни разу не выходил в море? Ты еще не матрос, а юнга. Повтори: кто есть ты такой?

- Юнга.

- Правильно. И никогда больше не обманывай. Понял?

- Понял.

- Вот теперь иди в кубрик и скажи команде так: "Товарищи матросы, кочегары и машинисты, я вас обманул, я еще не матрос, а юнга Иван Остужев. Я хочу быть моряком, помогите стать мне настоящим матросом".

Как мне ни тяжело было делать это, но скрепя сердце я покинул каюту капитана, спустился в матросский кубрик и промямлил только что выслушанные слова.

- Подождите, братцы, - сказал один из матросов. - Этот малый что-то ведь нам хочет сообщить.

- А я уже все сказал, - проговорил я.

- Никто не слышал. А ну, повтори еще.

Опустив глаза к носкам своих ботинок, я вновь пробормотал слова капитана.

- Громче! - крикнул кто-то. - И подними голову.

И тогда я оттарабанил им по-солдатски:

- Товарищи матросы, кочегары и машинисты, я не матрос, как говорил вам, а юнга. Помогите мне стать настоящим матросом.

- Молодчина! - крикнули сразу несколько матросов. - Выйдет из тебя моряк: честность на море нужна прежде всего. Поможем стать тебе матросом. Молодец!

Капитан, выслушав мое сообщение об исполнении его приказания, улыбнулся, потом почесал мундштуком подбородок и сказал:

- Вот теперь над тобой никто не будет смеяться. Надо всегда быть тем, кто ты на самом деле есть.

Надо мной больше не подшучивали.

...Как-то утром, соскочив с постели, я выбежал из каюты и увидел на палубе нашего корабля белоголовую Лену, подлестничного капитана.

"Как же она попала сюда?" - подумал я.

И, главное, она здесь держалась так свободно, будто находилась дома. К ней подходили матросы, кочегары, будто тут она была своя. А когда ее увидел капитан, в знак приветствия даже поднял руку к козырьку. Со всех сторон неслись возгласы: "Здравствуй, Леночка!", "Ах, Лена, приветствую!" Но я сделал вид, будто ее не замечаю. Проходя мимо меня, она повернулась и сказала: - Здравствуй, рогач, чего нос-то повесил?

- Ты сама рогач, - ответил я.

Я тогда еще не знал, что на кораблях в шутку верхнюю команду зовут рогачами, а нижнюю - богачами.

Догнав ее, я сказал:

- Тебя зовут на клотик.

- Зачем? - сощурив глазки, спросила она.

- Чай пить.

И тут же я услышал слова капитана.

- Видите, какие ростки выходят из ваших семян? - с укоризной сказал он кому-то.

Потом подошел ко мне:

- Нехорошо так, Ванятка, нехорошо обманывать. Ты же перед матросами давал клятву, что больше никого не будешь обманывать, а?

- А я как будто и не знаю, где находится клотик! - сказала Лена. - Вон на самой верхушке мачты. - Она надула губы и насмешливо посмотрела на меня.

Я тоже косо поглядел на нее.

- О! Друзья, да, никак, вы коситесь друг на друга! - заметил капитан. - Вы знаете, что на корабле не положено враждовать. А ну-ка, сейчас же пожмите руки.

Как не хотелось подавать этой девчонке руку, но, если на корабле не положено сердиться, ничего не поделаешь. Пришлось подать.

- Ну вот, - сказал капитан, - по морскому закону - вы должны навсегда остаться друзьями, понятно?

- Понятно, - ответили мы.

- А сейчас отойдите в сторону, не мешайте убирать палубу.

Мы с Леной сели на кнехт. Хотя оба старались сохранять дружественный и веселый вид, но веселого разговора у нас не получалось. Вспомнив, что капитан назвал ее мордовкой, после довольно длительной паузы я кашлянул и спросил ее:

- Ты... это самое... по-правдашнему мордовка?

- Нет, русская, - ответила Лена.

- А почему тебя зовут мордовкой?

- А меня по-всякому зовут, - ответила Лена. - Мама - Леночкой, бабушка - греховодницей, сестра - разбойницей, а дядя Гриша - мордовкой. А что?

- Да просто так. Я думал, что ты на самом деле мордовка.

- Разве правда на свете мордовки есть?

- Есть.

Видя, что разговор у нас начинает вязаться, я сказал:

- Ну ладно, на палубе серьезные разговоры неудобно вести, пойдем в мою каюту, посмотришь, как я живу.

- Тебе даже и каюту дали? - спросила она.

- А как же, - важно ответил я.

Подходя к боцманской каюте, Лена воскликнула:

- Так это же папина каюта!

- Какого папы? - спросил я. - Здесь со мной живет боцман.

- Боцман и есть мой папа, - сказала Лена.

- Ну, значит, тогда каюта общая, - поправился я.

Почти вслед за нами вошел боцман. Он невысокий, плотный, кряжистый, как дуб.

- А-а, стрекоза появилась! - увидев свою дочь, воскликнул он. - И уже успела познакомиться с нашим юнгой? Что ж, это хорошо, неплохой он парень. А тебя предупреждаю заранее: если будешь шалить, то говори сразу "до свидания". Тут же выпровожу с корабля, минуты одной держать не буду. Договорились?

- Договорились, папа, - сказала Лена.

- Ну так вот. А ты как себя чувствуешь, молодой человек? Привык уж к кораблю?

- Привык-то привык, - сказал я, - только матросской работы мне не дают делать, к кому ни пойду, все меня гонят, говорят, иди с коком работай. А разве я коком пришел на этот корабль? Меня обида берет, вот что.

- Ишь, какой прыткий парень! - сказал боцман. - Сразу и воробья в руки хочешь поймать. Молодец, учтем это дело. Ну, не горюй, что хочешь, то сбудется. Как выйдем в море, обязательно займусь с тобой, а сейчас пока бегай, отдыхай, развлекайся чем-нибудь. Вот Лена найдет тебе развлечение.

Лена, видно, на всякие развлечения была горазда.

Мы забрели в рулевую рубку. Около тумбы, на которой был компас, стояло небольшое ведерко с краской, рядом с ним - на бумаге несколько кисточек.

- Тумбу красили, - сказала Лена.

- Красили, да недокрасили, - заметил я. - Смотри, колпак-то, которым накрыт компас, некрашеный остался.

- И правда! - воскликнула Лена. - Давай покрасим?

- Давай.

Колпак был медный, и до того он был начищен, просто на солнце горел огнем, жалко его было даже красить.

Мы взяли кисти и через несколько минут он был размалеван. Немножко полюбовались своей работой и пошли на палубу искать чего-нибудь другого, что еще матросы не доделали. Только мы успели сойти с мостика, как нас обоих схватил за шивороты боцман.

- Ну-ка, голубчики, вернитесь назад, - сказал он. - Это вы тут натворили? - спросил он, показывая на колпак. - Да где же вы видели... - он даже поперхнулся от досады, а потом заорал: - Стереть сейчас же краску! Довести колпак до прежнего блеска, даже до солнечного сияния, чтобы на нем, как на солнышке, ни одного пятнышка не было!

- Папа, - сказала Лена, - а нам учительница говорила, что на солнце тоже есть пятна.

- "Пятна, пятна"! - передразнил ее боцман. - Если есть, значит потому, что за ним присмотра нет. Если бы стояло оно на нашем корабле, так ни одного бы пятнышка не было. Ну, меньше разговоров, давайте драйте, иначе вас обоих в трюм запакую.

Этот колпак мы терли почти полдня.

Частенько мы заходили в гости к капитану.

Однажды мы застали у него старшего помощника, или, как говорят моряки, старпома. Старпом, вертя в руках шахматную фигуру, говорил капитану:

- Вот ведь досада какая, придется прекратить погрузку погодка свежеет. Норд-ост дает знать о себе.

Капитан ему отвечал:

- Да, с норд-остом шутки плохие. В прошлом году английский "Фредерик", как щепку, на берег выбросил. Пока не утихомирится, придется поболтаться в открытом море.

- Жаль, жаль, - проговорил старпом.

- Ну ничего, - сказал капитан, - часика полтора еще можно грузиться.

Я радовался - наконец-то выйдем в открытое море - и уже представлял, как там, в море, громадные волны будут швырять наше судно и вдруг на судне что-то случится страшное, оно будет тонуть, все люди будут метаться, кричать... И вот тогда из боцманской каюты выйдет самый маленький человек - юнга, которого раньше не допускали до настоящей матросской работы, и спасет судно.

Я так размечтался, что даже не заметил, как старпом покинул каюту, а Лена, сидевшая рядом со мной оказалась за капитанским круглым столом. Очнулся я от голоса капитана, который кричал мне:

- Эй, дружище, ты что, как филин, уставился в одну точку? Чаю с медком хочешь?

Вскоре опять явился старпом и сказал капитану:

- Кажется, начинается, мелкие суденышки уже прячутся за пристани, а большие выходят в море.

Капитан встал из-за стола, надел фуражку и сказал:

- Выходим и мы. Ну, пострелята, - обратился он к нам, до свидания. Ты, Ванятка, марш в каюту, а ты, мордовочка, давай-ка, пока не поздно, беги домой. Как вернемся с болтанки, снова придешь. Ну, жму твою руку, пока.

Я хотел проводить Лену, но она недовольно посмотрела на меня и сказала:

- Сама знаю на берег дорогу.

И мы разошлись в разные стороны.

Посидев немного в боцманской каюте, я выбежал на палубу.

"Тайфун" уже вышел из бухты и теперь шел по заливу в открытое море - его прилично покачивало. От этого меня начинало тошнить. Наш кок Федосеевич, увидев меня, сказал:

- Эй, шкетик, ты что рожицу-то сморщил? Пойди-ка покушай огурчиков, легче будет.

Я слышал, что соленые огурцы - самое верное средство от тошноты, поэтому сразу же откликнулся на его совет.

- А где огурцы? - спросил я.

- Вон там, около камбуза, занайтованы два бочонка, один-то из них пустой, а другой - с огурцами.

Я подошел к камбузу и открыл бочонок...

Ба! Вот так огурец - там сидела Лена.

- Огурцы рядом, - весело глядя на меня, сказала Лена и тут же спросила: - Папа меня не ищет?

- Нет, я ему сказал, что ты попрощалась и ушла домой.

- А в море уже вышли?

- Вышли.

- Ну ладно, набирай огурцов, и пойдем посидим пока в камбузе, а потом уж я покажусь папе. Ой! Наверное, он будет ругаться! Бр-р, страшно!

Зайдя в камбуз и съев несколько огурцов, Лена спросила меня:

- Ты боишься качки?

- Я? Нет!

- Я тоже нет. А мутит тебя?

- Нисколько.

- Ох уж, "нисколько", а сам побледнел.

- Я? Это ты побледнела.

Мы спорили, спорили, а потом договорились до того, что ни я, ни она не боимся качки и нас обоих совсем не мутит, хотя чувствовали себя так, будто наглотались мух.

Через некоторое время у меня стала тяжелеть голова, шея уже не держала ее, голова валилась вперед, а у Лены лицо стало мертвенно бледным.