Начало Руси: Тайны рождения русского народа

Становление древнерусской цивилизации

Крушение рабовладельческого Рима и возрождение свободной крестьянской общины на значительных пространствах Европы было лишь этапом перехода к феодальным отношениям. Разрушив прогнивший мир, варвары в большой степени сами прониклись идеологией и жизненными нормами классового общества. Не имея возможности использовать в широких размерах рабский труд, они либо продавали массы захваченных пленных, либо заставляли их отрабатывать свободу в рамках обычного трудового цикла земледельческой общины. Первое давало им деньги, а вместе с ними неизбежное неравенство. Второе — привычку использовать чужой труд в специфических условиях сельскохозяйственного производства. Сама крестьянская община, обеспечивая земледельцу определенную защиту перед лицом внешней угрозы со стороны своей или чужой знати, постепенно попадает в зависимость от нарождающейся государственной власти. Зависимость от короля или князя становится платой за право относительно спокойно добывать хлеб в поте лица своего.

На характер возникающей государственности большое влияние оказывали разные формы общины. Византийские авторы не без удивления отмечали специфику славянской общины: пленных там не держат в рабстве, а либо отпускают за выкуп, либо предлагают остаться в качестве равноправного ее члена. В литературе обычно территориальная община рассматривается как этап развития после общины кровнородственной. На самом деле они сосуществовали на протяжении столетий и даже тысячелетий. Чаще всего территориальная община складывалась у оседлого земледельческого населения, а кровнородственная — у степного кочевого. Но в ходе многочисленных перемещений и смешений возникали соответственно и смешанные варианты. В принципе, в территориальных общинах управление выстраивалось снизу вверх, и иллюстрацией этого принципа может служить известный «Приговор» 30 июня 1611 г., принятый по инициативе Прокопия Ляпунова Первым ополчением в годы Смуты. Согласно «Приговору», бояре избирались земством и могли быть им же отозваны. Взаимоотношение «Земли» и «Власти» является стержнем внутриполитической истории многих народов, в особенности именно славян.

О.Н. Трубачев, анализируя специфику появления этнонимов у разных народов, указал на принципиально важный факт: у славян и кельтов племена обычно назывались по занимаемой ими территории (поляне, древляне, дреговичи, уличи (у «луки» реки), ободриты (по берегам Одры-Одера) и т. д. Кельтская Арморика в Бретани — равнозначна славянскому Поморью на Балтике. Этнонимы варины (варанги, варяги, вэринги) на Балтике и морины на побережье Северного моря также объясняются из кельтского как «поморяне». От названия реки (Рур, Раура) происходит племя руриков-рауриков. Германские и многие другие племена Европы чаще всего вели свое название от родоначальника или какого-то реального или легендарного давнего предка, вроде венетского Палемона. И славянские племена вятичей и радимичей, пришедшие с польского Поморья, видимо, испытали влияние тех же венетов: именно в Юго-Восточной Прибалтике позднее проявится культ Палемона. Многие самоназвания означали просто «люди». Таковы упоминаемые Лиутпрандом славяне — «Нордлюди». Таковы «манны», «инги», «гуны». Нередко названия давались со стороны и со временем усваивались и теми, кого так или иначе прозвали соседи. Часто это связывалось с тем или иным ритуалом, вроде упомянутых «разноцветных» русов.

Поскольку «чистых народов не было и нет», как любили некоторое время назад повторять последователи исторического материализма в спорах с приверженцами расистских теорий, и исконные формы общежития неизбежно подвергались внешним воздействиям. Нашествия кочевников часто ставили вопрос о выживании, заставляя либо бороться, либо договариваться, либо искать новые места поселения. При этом, как правило, территориальные общины легко ассимилировали иноплеменников и довольно легко воспринимали соседство иных племен. В середине XIX в. два далеких друг от друга автора отметили характерную черту славяноязычных россиян: способность ассимилировать иные народы. Французский публицист и историк А. Токвиль отметит, что Россия (в отличие от Америки), дойдя до Тихого океана, не уничтожила ни одного народа. Об этой же уникальной способности России скажет и Ф. Энгельс в письме К. Марксу (от 23 мая 1851 г.).

Специфические черты, отличающие древнерусскую культуру, формируются главным образом в Среднем Поднепровье. Именно проходившие здесь процессы накладывают ту особую печать, которая отличает древнерусское от общеславянского. Здесь соприкасались лес и степь и связанные с природным фактором разные формы ведения хозяйства. Отсюда шли связи с культурными центрами Подунавья, Причерноморья и Средиземноморья, а через Прибалтику со странами европейского Запада и северо-запада. На протяжении многих столетий южной периферией Среднего Поднепровья шли передвижения племен с востока на запад. В отдельные периоды происходили и встречные передвижения. Таковые особенно усилились в последних веках до н. э. и в первых веках н. э. Растущий Рим как бы блокировал возможности расселения на юго-запад, а сдвиги в социальном укладе и, может быть, климатические изменения заставляли многие племена приходить в движение.

Эпоха великого переселения народов сопровождалась возникновением государственных объединений, которые на первых порах еще весьма непрочны и поддерживаются не столько производственными процессами, сколько стимулами внешнего порядка: существованием общего врага или надеждой на богатую добычу. Классовое расслоение все больше сближает социальные верхушки разных племенных союзов и углубляет противоречия внутри их. Государство теперь берет на себя главные свои функции: обеспечение определенного «порядка» за счет узаконения системы господства и подчинения в собранной воедино внутренним развитием или внешним воздействием территории. VI–VIII вв. в Европе — это эпоха своего рода упорядочения новой социальной структуры и значительно обновленной этнической карты. В Европе формируются новые народности и новые государства. Процесс этот неизбежно должен был принять всеевропейский характер, поскольку экспансия сильных в отношении слабых соседей могла остановиться, лишь встретившись с соответствующим противодействием. Иными словами, процесс классообразования и возникновения новых государств в Европе должен был втянуть в него все племена и все территории. Практически это означало, что в Европе не оставалось племен, не плативших кому-нибудь дань.

Восточная Европа, естественно, не была исключением. Здесь также интенсивно идет процесс классообразования и сказывается неравномерность развития. Государственные образования здесь также возникают в разных местах и на разной этнической основе, при этом одни племена попадают в зависимость от других. Помимо традиционных причерноморских центров цивилизации, к государственности переходят отдельные ирано- и тюркоязычные народы. Возникает государственность у алан, хазар, волжских булгар. Устойчивый характер принимает государственность и у славян. И у них выделяется несколько центров, между которыми длительное время идет борьба. Участие в этой борьбе неславянских элементов (обычное для переходного периода у всех европейских народов) породило крайне противоречивое толкование самого процесса оформления древнерусской государственности. На протяжении длительного времени существенно менялись границы нового образования: отпадали одни земли, включались другие, пока в IX–X вв. наконец более или менее стабилизируется круг территорий, племен и традиций, с которыми ассоциируется понятие собственно древнерусского. Борьба норманизма и антинорманизма в позднейшей историографии — лишь отражение и упрощение крайне сложного и противоречивого процесса сложения древнерусской цивилизации, в котором реально участвовали выходцы из разных земель и племен.

Сложение древнерусской цивилизации осуществляется в ходе взаимодействия главным образом славян и русов, причем и те и другие сами оказываются осложненными реликтами других этнокультурных объединений, а различные племена их более или менее существенно различаются между собой. Русы к тому же и изначально представляли разные по происхождению этносы. А взаимодействие славян и русов проявляется в разной форме почти во всех основных районах обитания разных «Русий». Славянизации подвергается и рутено-венедское население Прибалтики, и Русь Причерноморская, отчасти Русы аланов Подонья, не говоря уже о собственно Руси в Приднепровье, где русы появляются с зарождения Черняховской культуры, причем, видимо, оба главных ее вида (руги-роги и росомоны). Но естественно, что и славянство в ходе взаимодействия проникалось какими-то чертами, характерными для руси или иных племен и народов (в частности иранских), которые участвовали в сложении новой государственности и культуры. В этой связи представляет значительный интерес выделение компонентов, из которых складывается новый этнос и новые традиции.

1. Следы взаимодействия Приднепровской Руси с Прибалтикой и Причерноморьем

Как известно, норманизм длительное время питается тем, что в археологических древностях Восточной Европы имеются явно неславянские или не вполне славянские элементы материальной культуры. При этом от славян требуется четкое «удостоверение» в виде неизменного комплекса хозяйственно-бытовых и погребальных традиций, а норманам-германцам «разрешается» довольно широкий допуск в том и другом. В сущности, норманизм дает заявки едва ли не на все не укладывающееся в рамки строгого славянского эталона, реликты материальной и духовной культуры. Приняв некоторые постулаты норманизма, некоторые антинорманисты незаметно для себя сами способствовали утверждению такого положения. Так, в нашей литературе долгое время шло обсуждение вопроса о «проценте» норманских элементов в тех или иных древностях. Под натиском реальных или определенным образом осмысленных фактов процент этот в последнее время сдвигался в пользу норманизма.

Недавно видный в прошлом норманист Л.С. Клейн выступил с воспоминаниями о семинаре-дискуссии в ЛГУ в 1965 г. по вышедшей в том же году книге И.П. Шаскольского «Норманская теория в современной буржуазной науке» (М.-Л.). Автор напомнил, что перед началом дискуссии Игорь Павлович согласовал с ним свое выступление. «Стыдливый норманист», признавая, что варяги — это норманы, просил не завышать процент их в Восточной Европе, дабы не поставить под удар марксистскую концепцию возникновения государства, как спонтанного развития любого конкретного общества. В то время слова Энгельса о том, что «государство не может быть навязано извне», воспринимались как отрицание возможности завоевания одних племен другими, тогда как Энгельс имел в виду «извне» человеческого общества (т. е. с неба). Вспомнил автор и о том, что некто Кузьмин в 1971 г. выступил в «Вопросах истории» против обвинения норманистов в антимарксизме[1020].

Статья Л.С. Клейна, Г.С. Лебедева, В.А. Назаренко «Норманские древности Киевской Руси на современном этапе археологического изучения»[1021], равно как позднее вышедшая книга С.И. Кочкуркиной «Юго-Восточное Приладожье в X–XIII вв.» (Л., 1973), оказались весьма полезны введением в научный оборот большого материала, который было необходимо понять и объяснить. Авторы исходили из догмата скандинавской природы варягов. И чем больше они находили варяжских (привнесенных по Волго-Балтийскому пути) элементов культуры, тем более рушилась презумпция о скандинавском происхождении варягов. Это понимал И.П. Шаскольский, для которого главным противником был «буржуазный» антинорманизм[1022]. Поэтому он и уговаривал «не завышать процент». И я действительно в этом споре был на стороне археологов: чем больше в их руки попадало подобного материала, тем скорее они должны были задуматься над главным: а обоснованна ли сама норманистская презумпция? Суть этого взгляда была выражена в ряде статей. «Сложившиеся представления о соотношении автохтонного и привнесенного начала, — сказано в одной из них, — в последнее время серьезно пошатнулись. В археологической литературе все более широкое обоснование получает тезис, что удельный вес нормано-варягов был намного значительней, чем это предполагалось некоторое время назад. С норманнами теперь связывается подавляющая часть социальной верхушки Древнерусского государства. На Белое озеро и Верхнюю Волгу, согласно новым представлениям, варяги-норманны проникают примерно на столетие раньше славян… Но новый материал неизбежно порождает старые вопросы. Снова возникает потребность объяснить, почему на территории, где соприкасаются варяги и угро-финны, распространяется славянский язык, почему нет сколько-нибудь заметных проявлений германских верований, почему так быстро исчезают варяжские имена, причем в княжеской династии раньше, чем у рядовых дружинников. На все эти «почему» норманизм, очевидно, не в состоянии дать ответ. А это означает, что необходимо более тщательное выяснение природы тех этнических элементов, которые многие лингвисты признают северо-германскими»[1023].

В частных беседах постоянно звучал призыв: посмотреть на противоположную сторону моря. И отрадно было прочесть вскоре статью Г.С. Лебедева и А. А. Розова. Исследуя укрепления Городца под Лугой (IX–X вв.), авторы установили, что «решетчатые кладки из бревен до сих пор неизвестны в военном зодчестве Руси X–XI вв. Зато они типичны для западнославянских городищ IX–XII столетий в Поморье. Мекленбурге, Лужице». «Возможно, — заключали авторы, — эти аналогии указывают направление дальнейших поисков истоков славянской культуры Верхней Руси»[1024]. Именно о «направлении дальнейших поисков истоков» и шла речь в принципиальном споре. И вопрос осложнялся тем, что южный и восточный берега Балтики знали у нас меньше, чем следовало бы для преодоления норманистской традиции. А под пером тогдашнего директора Ленинградского отделения института археологии М.И. Артамонова норманны-германцы даже вытесняли славян с территории Восточной Европы[1025].

Через призму активного норманского участия в сложении древнерусской государственности рассматривали многие специалисты те или иные языковые явления. Так, А.И. Толкачев, говоря о названиях днепровских порогов, не сомневался, что «всякие попытки… объяснить эти названия путем сопоставления не с северогерманскими, а с другими языками совершенно лишены основания»[1026]. О несостоятельности этого взгляда и с языковой точки зрения речь пойдет ниже (имеется в виду, в частности, работа М.Ю. Брайчевского). Здесь остановимся на торговом и миграционном потоке по Волго-Балтийскому пути.

Как отмечалось выше, ритуальные поиски следов германизмов в культуре Восточной Европы проистекает из априорного понимания варягов как норманов (именно шведов), что противоречит прямым показаниям источников. Но прибалтийские элементы в археологических материалах Восточной Европы, безусловно, имеются и, может быть, даже в больших размерах, чем это представлялось и представляется норманистам. Дело в том, что эти элементы необязательно неславянские, а различия материальной культуры в зависимости от различия географических условий — явление вполне закономерное, обязательное. Поэтому здесь ставится задача выявить эти прибалтийские элементы без уточнения их конечной этнической принадлежности.

Хотя колонизационное движение морем являлось издревле самым естественным, а для значительной массы прибалтийского населения уже с VIII в. и вынужденным, эта мысль не пользуется должным вниманием не только в норманистской, но и в антинорманистской литературе. Между тем в общей форме она выдвигалась еще В.Н. Татищевым и М.В. Ломоносовым. В XIX в. приводились и определенные свидетельства, указывавшие на движение славянского и славянизированного населения с южного и юго-восточного побережья Балтики на Восток. Обращали внимание на некоторые этнографические и языковые параллели, сопоставляли южнобалтийские Старграды с Новгородом (и несколькими «Новыми» городами), указывали на прибалтийские истоки некоторых языческих представлений, отмечали сообщения некоторых саг[1027]. Однако этого оказывалось недостаточно для преодоления привычки смотреть на события через призму норманской концепции. Для позитивистской науки все эти данные были «не прямыми», а потому не заслуживающими серьезного внимания. М. Погодин полагал, что если бы «одно слово сорвалось еще с языка у Гельмольда, то все бы нам стало ясно»[1028]. Одному слову при таком подходе придавалось большее значение, чем целой системе взаимосвязанных явлений.

Приводимые в литературе лингвистические данные вполне конкретны. Речь идет о совпадениях лексики, фонетики и некоторых других языковых явлений у балтийских славян и жителей северо-западных и северных областей Руси (прежде всего Новгородской земли)[1029]. Многочисленные этнографические параллели представлены в работах Д.К. Зеленина и В.Б. Вилинбахова, упомянутых выше. Но в то время, как скандинавская археология заполняла книжный рынок исследованиями о скандинавских древностях, отыскивая для них реальные или мнимые параллели в разных частях Европы, даже в нашей литературе долгое время держалось мнение, будто Балтийское Поморье — это самый отсталый уголок славянского мира. Сейчас такое представление отвергнуто. Видный немецкий ученый, специалист по ранним славянам Й. Херрман напоминает о построениях историков, археологов и филологов империалистической Германии как об откровенно спекулятивных и бесплодных. Новый материал позволил поставить вопрос о том, «какой народ соорудил первые города и кто с помощью быстрых кораблей владел Балтийским морем… славяне или шведские викинги»[1030]. Как отметил В.Л. Янин, до первой трети IX в. включительно «основная и притом сравнительно более ранняя группа кладов восточных монет обнаружена не на скандинавских землях, а на земле балтийских славян»[1031]. Уточнения В.М. Потина еще более усиливают положение о своеобразном приоритете славянского Поморья: на Готланде нет кладов ранее IX в., а в самой Швеции древнейший относится лишь к середине IX столетия. В то же время на Поморье имеются клады VIII в.[1032]

Известное отставание Скандинавии от континентального побережья Европы вполне естественно: на континенте мог быть учтен и использован опыт обширных населенных территорий, в том числе весьма развитых. Специальные исследования показывают, что и процесс классообразования, и создание государственности в Скандинавии, в частности в Швеции, также отставал от темпов развития материковой Европы[1033]. Но, конечно, вопрос об уровне и темпах социального развития ни в коей мере не имеет этнического значения. Славяне на Поморье унаследовали издавна развитую местную морскую культуру. А включение их в международную торговлю по крайней мере с VIII в. было естественным результатом географического положения: Франкская империя с одной стороны, путь в Волжскую Болгарию и далее на Восток — с другой. Не удивительно (и весьма многозначительно), что франкские источники начала IX в. представляют славян монополистами заморской торговли[1034]. Неудивительно также, что кладов арабских монет VIII в. еще больше на Волжско-Ладожском пути[1035]. В итоге же топография кладов прямо-таки накладывается на карту расселения варягов, нарисованную русским летописцем.

Традиционные торговые пути обычно используются в первую очередь при вынужденных переселениях. Неман, Западная Двина и реки, впадающие в Ладожское озеро, должны были привлекать и купцов-воинов (возникала необходимость создания на этих путях опорных пунктов), и следовавших за ними мужей и смердов, просто уходивших от теснивших их феодальных государств и христианской церкви.

Д.К. Зеленин и В.Б. Вилинбахов обратили внимание на то, что с южного берега Балтики на русский северо-запад в готовом виде приходит строительная техника и топография поселений[1036]. По существу, о том же идет речь в упомянутой статье С.Г. Лебедева и A.A. Розова. И.И. Ляпушкин склонялся к крайнему скептицизму, не видя возможности увязать славян лесной зоны (словен и кривичей) с Приднепровьем. Затем, однако, он нашел им аналогии в одновременных памятниках западных славян лесной зоны. И различие двух зон, равно как и происхождение некоторых специфических особенностей славянской культуры северной зоны, получили естественное объяснение[1037].

И.И. Ляпушкин формулировал новый взгляд несколько неопределенно, в общей форме называя «бытовые и хозяйственные комплексы, в том числе остатки жилых и хозяйственных построек». В 70-х гг. материал, указывавший на связь балтийских славян и вообще южного берега Балтики с Северо-Западной Русью, нарастал весьма интенсивно и проявлялся в разной форме. Особенно весомым аргументом стал широко представленный керамический материал. Еще в 1956 г. Г.П. Смирнова обратила внимание на группы новгородской керамики, не находившие аналогий в восточнославянских областях и не имевшие местных корней[1038]. В позднейших ее публикациях, во-первых, выявилась значительная группа керамики, находящая аналогии в разных районах Поморья, на территории ГДР и Польши, во-вторых, уточнялась датировка возникновения Новгорода, который (отчасти как бы в противовес норманизму) слишком уверенно относился (на основе дендрохронологии) к середине X столетия (именно к 953 г.). Но речь в данном случае шла о конкретной мостовой, под которой также находился культурный слой. И керамический материал позволил говорить о значительно более раннем появлении поселения на этой территории[1039]. Видимо, можно говорить о достоверности летописной даты, связывающей сооружение Новгорода с Рюриковыми варягами около 864 г., и о достоверности самого сообщения о прибытии около этого времени (или все-таки несколько ранее) Рюрика с братьями в Ладогу именно с южного берега Балтики.

Выявленная в Новгороде керамика поморского облика имеется также на других поселениях, где обычно ищут следы викингов, в частности в Ладоге и даже в Гнездово[1040]. В.Д. Белецкий еще в 1965 г. обратил внимание на керамику поморского типа в древнейших слоях Пскова[1041]. C.B. Белецкий отметил западнославянские параллели для сосудов с налепными валиками (у донной части), которые найдены в Изборске, Пскове и многих других городах северо-запада Руси, достигая Рязани и Гнездова[1042]. В.В. Седов писал в 1970 г., что «собранный к настоящему времени материал весьма обширен и свидетельствует о несомненной генетической связи древних новгородцев со славянскими племенами Польского Поморья». Автор, в частности, обратил внимание на широкогорлые биконические сосуды и реберчатую керамику, которая широко представлена по всему северо-западу, преобладая в древнейших слоях Старой Ладоги. И важно его указание на то, что «появление биконической керамики в Новгородской земле не может быть обусловлено ни древними местными традициями, ни культурными влияниями местных племен… Объяснить появление биконических и реберчатых сосудов на ранних славянских памятниках Приильменья можно только предположением о происхождении новгородских славян с запада, из Венедской земли»[1043]. С запада выводит автор и кривическое население Псковщины.

Следует подчеркнуть, что славянская (или поморского облика) керамика сопровождает и так называемые норманские погребения[1044]. Очевидно, требуется привлечь и другой (менее связанный с этническими и хозяйственными традициями) материал, обязательно включив в сферу сопоставления южное и юго-восточное побережье Балтики, а также побережье Северного моря, откуда в конце VIII в. ушли на восток фризы, не желавшие мириться с господством захвативших побережье франков. При этом, разумеется, необходимо учитывать условия славянизации различных племен на Поморье. На восток переселялось население в разной степени ассимилированное, сохранявшее значительные элементы своей старой культуры, верований, отчасти языка. Так, котелки в погребениях Приладожья, а также Верхнего Поволжья и Гнездова (т. е. основных районов распространения «норманских» погребений)[1045] необходимо сопоставлять с кельтскими культовыми котелками. В. А. Назаренко задумался над природой имеющихся в приладожских курганах отделенных от туловища голов, заметив, что «отражением каких религиозных представлений является эта черта обряда, решить трудно»[1046]. Но обряд этот хорошо известен по кельтским и кельтическим культурам. Захоронения одних черепов или туловищ без черепа характерно было, в частности, для племен оксывской культуры[1047], которых с наибольшим вероятием следует связывать с венедами.

А.Л. Никитин указал на интереснейшую параллель для загадочных действий языческих вождей, восставших в Ростово-Белозерской земле около 1071 г. против киевского князя: волхвы извлекали из спины жертв «гобино». Оказывается, эта операция созвучна кельтскому обряду, называемому «гобония» (от gabim — богатство, и т. д.)[1048]. Кстати, здесь также фигурирует магический котелок, который в Ирландии «был символом изобилия и бессмертия»[1049].

Если поиски германских элементов на северо-западе Руси, усиленно проводившиеся на протяжении более чем двух столетий, практически ничего не дали, то отыскание специфических варяжских черт все еще остается делом будущего. Между тем и в именах (об этом еще будет речь), и в топонимике варяжские черты представлены гораздо шире, чем можно было бы думать, исходя из факта передвижения уже в целом славянизированного населения. Так, например, знаменитому озеру Селигер находится малоизвестная параллель на острове Рюген (озеро Selliger). Название это, по-видимому, докельтское. Но на фракийской территории упоминается кельтское племя Celigeri[1050]. Трудноэтимологизируемым окским и волжским «Исадам» — поселениям на берегах рек, упоминаемых в домонгольское время, — может быть приведена кельтская параллель ossad — «высаживать». Очевидно, в названии отражается первоначальное значение как места высадки на берег. (Исады на Оке были загородной резиденцией князей и, видимо, своеобразной торговой факторией, примыкавшей с востока к столице земли Рязани.) Город Ростов, название которого не объясняется ни из славянских, ни из угрофинских языков, может быть сопоставлен с поселением Radestow «в Старградском округе»[1051].

Тесная связь южного берега Балтики с восточноевропейскими русскими землями отражается и в некоторых сагах. От южнобалтийского побережья до «Палтескиа» и «Холмгарда» (т. е. города-острова) развертывается действие в саге о Тидреке Бернском. Сага записана в XIII в., но отражает события IX–X вв., возможно, и только IX (поскольку не упоминаются венгры). В саге постоянно упоминаются «вильтины», очевидно, вильцы-велеты, в тесной связи с которыми находится Русь. Хотя реальный Тидрек, как и его соперник Одоакр жили в действительности в V в., соперничая в борьбе за Рим, предания о них жили и на Балтике, и новгородский летописец XIII в. упомянул косвенно об этой распре, назвав Тидрека «поганым и злым», видимо, потому, что на Волго-Балтийском пути были и сказания с противоположными оценками соперников.

Холмгард, как отмечалось выше, — это нынешний Сааремаа, а Палтескиа не Полоцк, как обычно считается, а входивший в состав «Руссии-тюрк» город в районе нынешнего Таллина (Ревеля). Не исключено, что и в самих изустных сказаниях смешивали Палтескию с Полоцком. И «Смаланд», который берет Аттила (тоже персонаж V в.) на Руси, — не Смоленск. Это вероятнее всего описанный Адамом Бременским «третий остров — тот, который называется Самландом и соседствует с русскими и поляками», населяют который «самбы или пруссы», «очень человеколюбивые люди»[1052]. За «остров» Адам Бременский принял полуостров Самбию.

А.Н. Веселовский, опубликовавший перевод и исследование отрывка из саги, полагал, что в основе ее лежит саксонское сказание[1053]. У исследователей обычно нет сомнения в том, что упоминаемые в саге «вильтины» (vilcinus) — это вильцы-велеты[1054]. В саге отражен такой период, когда вильтины господствовали на берегах Балтики и, например, датские конунги были у них лишь в подконунгах. И если даже речь идет о поэтическом вымысле, то перед нами творение, которое ведет к западнославянскому эпосу, поскольку преувеличивают всегда успехи своих, а не чужих предков.

По саге, в тесной связи с вильтинами находится и Русь, и в этой связи делается своеобразный экскурс во времена Тидрека и Аттилы, где Аттила (в полном соответствии с действительностью) назван «фрисландским конунгом», которых «русские» конунги не признавали равными себе. В частности, русский конунг отказался выдать дочь за фрисландского конунга Аттилу, ибо «род его не так знатен, как были русские люди, наши родичи»[1055]. Возможно, прародителем конунгов предполагался Одоакр, овладевший Римом в 476 г. Именно этот вариант сказания знал новгородский летописец XIII в. А в позднейшей традиции даже и Богдан Хмельницкий считал себя (или так считало его окружение) потомком властителя Рима Одоакра, выходца из Ругии-Руссии[1056].

В саге представлена не соседняя с вильцами балтийская Русь, а Русь восточная. Легендарный конунг вильтинов Вилькин совершил поход на восток, опустошил Польшу и все царства до моря, взял Смаланд и Палтескию и, наконец, столицу русского конунга Гертнита Хольмгард. Русский конунг обязался платить дань. Но после смерти Вилькина положение меняется. Теперь Гертнит идет в страну вильтинов и облагает ее данью. В саге явно смешаны разные Русии: «красные» и «белые», причем в Пруссии они, видимо, и реально смешивались. Определенное смешение наблюдалось и в изложении Саксона Грамматика, наиболее осведомленного в событиях, связанных с многовековой борьбой данов с рутенами восточного берега Балтики, то есть аланской Русью, «роксоланами» Географа Равеннского.

Предания, подобные зафиксированным сагой о Тидреке Бернском, отражаются и в славянских источниках. В указанной выше «Хронике великопольской» (прим. 72) хунгары и вандалы отождествляются, и Аттила является первым их королем. В саге о Тидреке Бернском «Гуниланд» располагался на запад от Польши, что может указывать и вполне обоснованно на гунов-фризов побережья Северного моря. Но имеется и группа источников, в которых гунны сближаются со славянами. Название Венгрии — «Хунгария» явилось результатом осмысления династии венгерских королей как преемников Аттилы. В славянской же традиции бытовало представление, что «хунгары» — это славяне, пришедшие из Поморья, от реки Варта или Укра. Отсюда допускалось смешение «укран» с «унгарами»[1057].

П. Шафарик привел большое число сведений о смешении славян с гуннами, причем даже в XIX в. немцы именовали «гуннами» группу славян, проживавших в Швейцарии. Название «гунов» иногда распространялось на вендов-венедов, «городом гунов» в некоторых сагах именовался знаменитый славянский Волин, располагавшийся у устья Одера[1058].

В связи с отмеченным Саксоном Грамматиком рутенским погребальным обрядом, представляют интерес параллели ему на территории Древней Руси. Это именно те погребения в Гнездово, которые Е.А. Шмидт считал литовскими и аналогии которым имеются в срубных погребениях Киевщины[1059]. В свете сведений, сообщаемых Саксоном Грамматиком, распространение этого обряда на шведскую Бирку может быть объяснено именно рутенским влиянием, независимо от того, в какой форме это влияние выражалось: культурное влияние, переселение, захват пленных, погребение убитых в сражениях.

Погребения с конем (и рабыней) распространены во всех районах, где ищут следы норманов. Не исключено, что во многих случаях обряд действительно связан с варягами, только не с норманами, а с рутенами. В Киеве таким образом погребались представители социальной верхушки, может быть, княжеской династии, хотя в составе дружинных погребений находится ряд существенно различающихся между собой типов. А погребения с конем и рабыней, как отмечалось, были распространены не только у балтийских рутенов, но и в салтовской культуре. И речь может идти именно о русах-тюрк, то есть аланах-роксаланах, хотя область Пруссии являлась именно той территорией, где соприкасались и смешивались русы разного происхождения.

Исследователи отмечали также сходство некоторых религиозных обрядов у балтийских славян и киевских русов. Так, весьма вероятно влияние балто-славянского язычества на реформу Владимира, осуществленную вскоре после возвращения его «из варяг». Главное божество дружины киевских князей — Перун — в «Слове о полку Игореве» даже не упоминается. Похоже, что он вообще не имел глубоких корней ни у славян, ни у других народов Приднепровья. Зато в Прибалтике роль его была весьма заметной. Имя Перуна отражалось в названии четверга: «Перундан», т. е. «день Перуна». По аналогии с «днем Юпитера» (французское jeudi) или «днем грома», по аналогии с немецким Donnerstag[1060]. Перун в звучании «Перкун» был одним из главных божеств у прибалтийских народов, причем функции его целиком совпадают с аналогичными функциями у славян и руси. В созданном Владимиром пантеоне языческих божеств первое место принадлежало именно Перуну, причем его изображение также было заимствовано у прибалтийских славян: «глава сребрена, а ус злат»[1061].

Имеются определенные свидетельства и активных связей Руси Приднепровской и Причерноморской. В течение длительного времени обсуждается вопрос о времени появления в Крыму и Подонье славян, и в зависимости от решения этого вопроса ставится и проблема Причерноморской Руси. Но искать, видимо, следует не «чистых» славян, а реликты весьма многочисленных переходных форм, возникших в результате взаимодействия славян с венедским и кельто-иллирийским миром. Видимо, только таким путем может быть объяснен и факт распространения славянского языка на территории будущего Тмутараканского княжества, что явно предшествовало распространению там вполне определенной славянской материальной культуры.

В литературе неоднократно оценивалось сообщение Льва Диакона, отождествлявшего воинов Святослава с потомками тех росов, которые жили у Киммерийского Боспора. Д.Л. Талис вполне оправданно заключал, что «Днепровскую Русь византийские писатели называли тавроскифами и таврами именно потому, что на нее было перенесено название народа, действительно обитавшего в Крыму в VIII–IX вв., т. е. росов»[1062]. Задача, следовательно, заключается в том, чтобы определить: было ли у греческих авторов основание для отождествления приднепровских и крымских росов? Напомним, что последних они должны были знать особенно хорошо после того, как в IX в. возникает росская епархия.

Во времена Льва Диакона христианство все шире распространяется и в Приднепровской Руси, с которой, кстати, на протяжении X в. Византия поддерживала систематические договорные отношения. В этой связи может представлять интерес и то обстоятельство, что в Киевской Руси наследуются некоторые традиции Причерноморской, связанные с распространением христианства. Так, первые сообщения о крещении Руси (при Фотии до 867 г. и затем при Василии Македонянине и патриархе Игнатии) относятся: первое — к Крымско-Тмутараканской области, второе — к русам Болгарского Причерноморья, куда в 70-е гг. X в. Святослав намеревался перенести «центр» Русской земли и где в конце XIV в. митрополит Киприан — болгарин по происхождению — выделял ряд городов в «Списке русских городов ближних и дальних», претендуя на подчинение их единой «Русской» митрополии. Но в позднейшей летописной традиции будет упорно сообщаться о Крещении именно Киевской Руси патриархом Фотием, причем перечисляются и конкретные (реально существовавшие) митрополиты (Михаил, Леон, Иоанн), которые якобы появились после этого Крещения на Руси. В письменной традиции этот акт обычно смешивался с крещением Руси при Владимире, к которому, кстати, Византия непосредственного отношения не имела, как не имела отношения и к появлению христианской общины при церкви св. Ильи в Киеве во второй четверти X в.

В описании Льва Диакона войны греков с «тавроскифами» Святослава имеется ряд бытовых зарисовок. Среди них обычно привлекает внимание обряд человеческих жертвоприношений. С. Гедеонов даже акцентировал внимание на этом обряде, доказывая невозможность признания русов норманами. Он полагал, что именно для славян-руси было характерно приношение в жертву юношей и девушек. Автор приводит, в частности, напоминание позднейшего летописца о том, что «жряху им, наричюще я богы, привожаху сыны своя и дщери, и жряху бесом, … и осквернися кровьми земля Руска». В той же летописи «старци и боляре» предлагают: «Мечем жребий на отрока и девицю»[1063]. С. Гедеонов, видимо, прав, говоря об отсутствии такого обряда у германцев. Но и у славян его тоже, по-видимому, не было. Здесь мы видим отражение религиозных и бытовых представлений, характерных для кельтов в Европе и тавров в Причерноморье. Иными словами, это специфически «русский» (одной из «Русий») обряд.

В плане взаимосвязи Причерноморской и Приднепровской Русий может представить интерес происхождение «знака Рюриковичей». Правда, вопрос этот может быть поставлен лишь в сослагательном наклонении: знак становится важным аргументом при условии его правильной интерпретации, а правильная интерпретация во многом зависит от правильного воспроизведения хода событий. Знаку посвящена большая литература и предложены самые разные варианты его объяснения. В большинстве случаев указывается на близость знака киевских князей причерноморским, именно боспорским знакам[1064]. Эти знаки сближаются и по значению, и по применению: это герб правителей, их именной знак и знак собственности[1065]. Собственно боспорский знак, видимо, правильно объясняется как триденс, что связано с генеалогическими преданиями боспорских царей, ведших свое происхождение от бога Посейдона[1066]. В последнем предании ясно проступает «морская» традиция не только греческого населения Боспора, но и их предшественников — «людей моря». В Боспорском царстве, видимо, сильнее, чем в других греческих колониях, издревле сказывались местные традиции, вплоть до того, что самое название боспорской столицы — Пантикапей — негреческого происхождения[1067].

В сарматский период, наряду с триденсом, появляется и совершенно иная форма тамги. По наблюдению B.C. Драчука, «именно в X в., то есть в то время, когда распространялись «знаки Рюриковичей», …в Причерноморье и на прилегающей территории уже исчезли те тамгообразные знаки римского времени, которые повсеместно употреблялись в северопонтийской периферии античного мира»[1068].

Должно, однако, заметить, что знаки Рюриковичей составлялись не только и не столько из триденсов (таковые имелись), сколько из двузубцев. Двузубцы также появляются в Причерноморье в раннесредневековое время (VI–VIII вв.). Но они ранее (II–I вв. до н. э.) были известны в Прибалтике[1069], где могли связываться с венедскими племенами. Именно двузубцы дали основание считать знак Рюриковичей изображением сокола[1070]. Не исключено, что сосуществование двух основных форм тамги княжеской династии связывалось с разными осмыслениями самой тамги и, следовательно, разными представлениями князей о собственном происхождении.

Расцвет Причерноморской Руси приходится на VIII–IX вв., а где-то в начале X в. сравнительно высокая оседлая культура Крыма и Приазовья гибнет, видимо, под натиском печенегов[1071]. Многие поселения запустевают, хотя на некоторых жизнь продолжается до XI в. (прежде всего по восточному побережью Крыма и прилегающему побережью Азовского моря). Видимо, тогда же русы оказываются на службе у разных владетелей Кавказа и в Византии. Вероятно, участвовали они и в походах на Каспий, хотя «наезженный» путь туда был у салтовских алан-русов. Прижатым к морю росам ничего не оставалось, как либо подчиниться кочевникам, либо искать новых мест для поселений. Какая-то часть их оказывается и в Приднепровье. Во всяком случае, в Приднепровье имеются и археологические, и антропологические признаки, ведущие к Причерноморью и Подонью[1072]. В литературе выдвигалось мнение и о прямой связи салтовцев и полян в антропологическом отношении. Но речь может идти только о смешении разных по происхождению групп[1073]. Пришельцы, видимо, были здесь лишь беглецами. Но они приносили с собой культурные традиции, для которых здесь имелась определенная почва.

Некоторые линии пересечения ведут от Причерноморья к Прибалтике и в эту эпоху. Выше отмечалось сходство тамги какой-то части прибалтийского населения с аналогичными в Причерноморье. Близость отмечалась также в распространении камерных погребений, а для венедо-рутенской части также и в антропологическом типе[1074]. Естественно, обычно привлекают внимание и два соседствующих топонима в Крыму: Россофар (Росский маяк) и Варанголимен (Варяжский залив). Соседство этих названий, конечно, не свидетельствует о тождестве варягов и руси. Но оно говорит о их тесных контактах, что было бы трудно понять, если бы речь не шла о близких в каком-то отношении народов. В.Г. Васильевский убедительно доказал тождество варягов и руси из числа наемников, находившихся на византийской службе. И не исключено, что это тождество возникло раньше, чем те и другие стали говорить на славянском языке. Иными словами, если в культуре Прибалтики и Крыма в VIII–IX вв. лишь при самом внимательном рассмотрении можно обнаружить какие-то общие черты, то в языке эта общность осталась: готы сохраняли диалект германских языков, росы — близкий к «варяжскому».

Некоторые явления, связанные с Балтийской Русью, трудно понять, если не допустить наличия контактов ее с Причерноморьем. Это относится прежде всего к «Руссии-тюрк» — аланской Руси — Роталии и естественным смещением ругов, пришедших к Причерноморью вместе с готами и гунами-фризами во II–III вв., а затем вернувшихся сюда после развала державы Аттилы с аланами-русами Подонья. Явно к аланской «Руссии-тюрк» на Балтике возвращались в 839 г. через Германию послы «Росского каганата». Титул «кагана» на севере не мог возникнуть спонтанно, без контактов с тюркскими народами или их ближайшими соседями (как это и было в данном случае). И «Остров русов» с каганами во главе, как отмечено выше, по всем описаниям соответствует «Островной земле» — «Холмгарду» — Сааремаа и по размеру, и по действительной роли своеобразного центра силы Роталийского объединения вплоть до середины XIV в.

Появление «Варяжского лимана» рядом с «Росским маяком» безусловно свидетельствует о движении более или менее значительных групп прибалтийского населения на юг к Причерноморью. Однако с конца IX в. положение здесь становится крайне неспокойным, а в X в. те политические образования, которые, видимо, привлекали варягов, и вообще погибают. В таких условиях возврат части переселенцев назад к холодным берегам Прибалтики вполне закономерен. Специалисты отмечают один любопытный факт: в Восточном Крыму нередко мужским долихо- и мезокранным останкам сопутствуют брахикранные женские[1075]. Долихо- и мезокраны — это, очевидно, несарматское и досарматское население, а брахикраны принадлежали либо к сарматам, либо к тюркоязычным племенам. Такое несоответствие обычно возникает, когда на новую территорию переселяется только мужская часть племени (обычно молодежь). Но шли эти переселенцы в область Причерноморской Руси едва ли случайно.

Выше упоминалась литовская генеалогическая легенда о Палемоне, искусственно привязанная к Риму. В действительности имя Палемон греческое (значение — «борец»). А распространено оно было в Малой Азии и Причерноморье, причем в династии боспорских царей встречается неоднократно. Правда, Боспорское царство было периферией Римской империи и в таком качестве могло мыслиться как его часть. Самое зарождение легенды могло относиться к переселениям первых веков н. э., может быть связанных как раз с падением Боспора в III в. н. э. Но, видимо, на протяжении многих столетий балтийские «варяги» или венеды-рутены хранили воспоминания о каких-то своих сородичах в этой части «Рима», тем более что племена росомонов (возможно аланское) и рогов известны здесь со времен Черняховской культуры. Название «Росия» начинает заслонять «Боспор», видимо, в связи с возвышением именно этих племен. И в отличие от готов они встретили здесь остатки племен, говоривших на близких, может быть понятных им языках. В свою очередь и в Прибалтике и те, и другие росы всегда могли найти близких или дальних родичей.

2. Имена социальной верхушки Древнерусского государства

До сих пор древнерусские языческие имена являются одним из наиболее прочных аргументов в пользу норманской теории. Попытки «славянизации» этих имен, предпринимавшиеся в XIX столетии, привели, по существу, к обратному результату: искусственность славянских этимологий служила как бы доказательством правильности германистских интерпретаций. Между тем проблема эта не только не решена, но в полном объеме даже и не поставлена[1076–1097], несмотря на исключительную важность ее как для норманистов, так и для антинорманистов. Достаточно сказать, что до сих пор не было попыток выявить европейские параллели древнерусскому именослову.

Дошедшие до нас имена принадлежат социальной верхушке и могут служить источником по истории формирования господствующего класса. Большинство имен сохранили договоры руси с греками 911 и 945 гг., т. е. имеются в виду именно русские, а не варяжские имена, хотя в ряде случаев прямо указывается, что речь идет о варяго-руссах. Необходимо также считаться с тем, что имена непосредственно на этническую природу не указывают. Достаточно сказать, что наши нынешние имена в большинстве древнееврейские и греческие. Но по именам можно проследить культурные связи, преемственность эпох, поскольку у истоков они имеют вполне конкретное значение.

Необходимо также иметь в виду, что в прошлом имя имело совершенно иное значение, нежели в наше время. Даже специалисты-этнографы часто недоумевают, когда сталкиваются с народами, вообще не имеющие личных имен. Еще и в Средние века понятие «крестить» имело и значение «дать имя»[1098]. Следовательно, были народы, для которых даже в это время имя не стало обязательным.

Личные имена у народов появляются лишь на определенном этапе развития, но связь их с характером социальных отношений тоже не прямолинейная. Показательно, что в Европе чрезвычайно слабо сказалось влияние римской антропонимической традиции. Очевидно, дело в том, что развитого именослова в Риме не было. Весь набор латинских имен не насчитывал и двух десятков. Женщины практически до конца Империи не имели личных имен, сохраняя только родовые и различаясь внутри семьи порядком рождения: Майора, Терция и т. д. Замужние женщины обычно носили имя мужа, как бы обозначая принадлежность ему (Юлия, Августа). Рабам имена-клички давались по их родине, иногда по растениям и камням, что могло связываться с их верованиями. Клановые имена преобладали до недавнего времени у островных кельтов[1099]. У многих народов (китайцев, курдов, ранее ирокезов и др.) имя неоднократно меняется: одно для ребенка, иное для взрослого[1100]. У тувинцев и ряда других народов получение имени — торжественный акт посвящения в мужи[1101].

В родовом обществе имена не нужны: каждый носит родовое имя за пределами общины, а внутри их различают по кличкам и по старшинству. По определению В. А. Никонова, «личное имя — пароль, обозначающий принадлежность носителя к тому или иному кругу»[1102]. Китайские имена до недавнего времени строились таким образом, что по соотношению его элементов родственники могли узнать друг друга и даже определить поколение, к которому принадлежал носитель имени[1103].

Активный процесс образования имен обычно приходится на время перехода к военной демократии и классового расслоения. Имя противопоставляет личность общине. Развитый именослов обычно свидетельствует о далеко зашедшем ее разложении, об изменении самой психологии общества, когда генеалогии племени противопоставляется родословная отдельных родов и родственных групп. Развитые именословы обычно сопровождает и наклонность к удревнению личных родословных, принимающая нередко гипертрофированный характер. Примечательно, что у римлян не придавалось значения личным генеалогиям. В этом рабовладельческом государстве, выросшем из полиса, все-таки выше всего ценилась способность жертвовать личным ради общественного. Не было вымышленных личных генеалогий позднее у франков и, видимо, соседних с ними германских племен. У племен же, населявших побережье Северного и Балтийского морей, шло многовековое соревнование родословных аристократических семей. И. Хюбнер, собравший в начале XVIII в. более 1300 генеалогий, франкских королей начинает с V в., норвежских — с конца IX, шведских — с середины XII столетия. Зато легендарный Дан, с которым себя связывала датская знать, правит с 2910 по 2951 г. от «сотворения мира» (правда, по какой-то эре, считавшей время от Рождества Христова не в 5508 или 5500, а менее чем в 4 тысячи лет). С 3629 г. (по той же хронологии) начинается генеалогия королей герулов, вандалов и венедов в Мекленбурге и Поморье, причем предполагается, что племена эти одного корня, и корня негерманского. По всей вероятности, к этой ветви принадлежали и рутены, которые «много рассказывали о своем происхождении» спутникам Оттона Бамбергского, крестившего в начале XII в. Поморье.

Древнейшие имена обычно распадаются на два типа. Одни просто повторяют племенные или родовые наименования, другие означают какие-то воинские доблести или атрибуты власти: храбрый, смелый, быстрый, крепкий, сильный, великолепный, величественный, старейший и т. п. Обычно племена, позднее пережившие разложение общинного начала, заимствуют имена у народов, ранее прошедших этот путь, прежде всего, конечно, у народов, воинская слава которых привлекала сказителей и песнотворцев. На это обстоятельство обратил внимание еще Иордан (VI в.). «Все знают и обращали внимание, — заметил он, — насколько в обычае племен перенимать по большей части имена: у римлян — македонские, у греков — римские, у сарматов — германские. Готы же по преимуществу заимствуют имена гуннские»[1104]. Практически у всех европейских народов, позднее переживавших стадию разложения родового строя, так или иначе отразились имена их предшественников, хотя они часто переосмыслялись. Наибольшее значение для европейского именослова имели имена континентальных кельтов, иллирийцев, венетов, фракийцев, иранцев, а также особой этнической группы, определяемой как «северные иллирийцы», и которая включала более или менее значительный уральский языковой компонент.

Иордан, говоря о событиях IV в., приводит три имени племени росомонов (то есть одного из вероятных предков «видов» русов). Два мужских имени — Амий и Сар — сходны с именами южных народов («сар» в осетинском «голова»). Женское имя — Сунильда указывает, очевидно, на Прибалтику (Сунильда — то же что гунно-фризские Хунильда, Гунильда, часто встречающиеся на севере). Возможно, эти имена могут явиться аргументом в пользу раннего появления роксалан в Восточной Прибалтике. Смешанный характер черняховской культуры II–IV вв. легко объясняет и перемешанность именослова.

Первые известные славянские имена относятся к VI–VII вв. Это преимущественно двучленные имена вождей со вторым компонентом «гаст» или «мир». Славянским Ардегастам, Келагастам, Оногастам и т. п. находятся многочисленные параллели в кельтских языках, из которых эти имена объясняются и этимологически[1105]. Аналогичные имена были в то же время распространены и у франков, и даже А. Бах, готовый объяснить все европейские имена и топонимы из германских языков, в данном случае не мог ничего предложить[1106].

У славян развитие именослова сдерживалось прочностью общины, а также слабой предрасположенностью к мистике, которая побуждала вкладывать магический смысл в сами имена. Длительное время имена-титулы — Святослав, Ярополк, Владимир и т. п. даются только представителям княжеских семей и являются как бы династическими[1107]. Дружинники довольствуются простыми собственными или заимствованными именами, а у крестьян имена долго вообще не имели различительного значения. В XII–XIII вв. немецкое духовенство запрещало обращенным в христианство балтийским славянам принимать одно и то же имя (в частности имя Иван)[1108]. В России XVII–XIX вв. одни и те же имена уживались в одной семье, вроде «Ивашко большой, середней Ивашко, третей Ивашко». У польского хрониста Яна Длугоша было десять братьев с тем же самым именем. Одноименность сохранялась и у простонародья Германии[1109]. Да и у аристократии она заметно проявлялась. Так, в 1171 г. на рождественском пиру в городе Байо (Северная Франция) собралось 117 Вильгельмов[1110].

Как и в Риме, женские имена у славян чрезвычайно редки, и обычно в них проявляется воздействие неславянской традиции (Рогнедь, Малфредь, Эстредь) либо женский вариант княжеского имени-титула. От X в. сохранилось одно такое имя: Передъслава — дочь или племянница Игоря и Передъслава — дочь Владимира Святославича. В данном случае, возможно, проявляется как раз мистический мотив: рождение девочки предвещает славу будущего мужского потомства. Даже в XII в. знатные женщины именовались либо по отцу («Ярославна»), либо по мужу («Глебовая» и т. п.). Видимо, такого же происхождения имя матери Владимира Малуши (от отца Малъко). Исследовательница именослова новгородских берестяных грамот поразилась, что во всем их наборе имен нет «ни одного нехристианского женского имени»[1111]. Имена же, данные при крещении, долгое время в быту не употреблялись.

В работах германских филологов и даже у многих негерманских авторов ярко выражена тенденция приписать германское происхождение подавляющему большинству европейских имен только на том основании, что они встречаются на территории, именуемой «Германией». Выше говорилось об иной природе имен винилов, вандалов, ругов и некоторых других племен «венетской» («виндальской») группы. О готах сам Иордан говорит, что имена их по большей части «гуннские». Собственно германские имена распространяются на территории Германии и Скандинавии уже в основном после Великого переселения. Но и в это время, наряду с собственно германскими, в еще большей мере сохраняются имена традиционные. На германской почве они иногда переосмысливались. Чаще же они изменялись под пером позднейших авторов. Ф.И. Моне приводил примеры того, как может быть искажено и переосмыслено содержание слова при переходе его, в частности, из кельтского в германский язык. Так, ясное кельтское Ricdag — «хороший вождь», «добрый король» — превратилось на немецкой почве в Regentag (соединение слов «дождь» и «день»)[1112]. Много аналогичных примеров приводит Г. Балов, критикуя германские ономастические труды А. Баха[1113]. Гельмольд в XII в. не понимал уже, что означало имя короля данов Горма (899–936). Он его смешивал с немецким Worm — «червь», и обыгрывал это объяснение: («ворм, самый жестокий… из червей»)[1114]. Между тем это кельтское имя, означающее «знатный»[1115]. Оно показывает, кстати, что на территории Дании кельтская речь еще долго сохранялась: у большинства индоевропейских народов имена правителей и дружинников носили возвышающий смысл, отрицательным же могло быть лишь прозвище, данное со стороны.

От IX–X вв. истории Руси источники донесли около сотни имен, большая часть которых перечисляется в названных договорах. Кстати, последние и наиболее ценны, так как имена донесены в записи, а не в устной традиции. Записывали их, следовательно, так, как их произносили сами носители имен. К тому же многие из них позднее не повторялись. Учитывая довольно распространенную закономерность повторять в роду одни и те же имена (обычно старший внук воспроизводил имя деда), следует думать, что либо носители этих имен не оставили потомства, либо они позднее были «переведены» на славянский язык.

Имеется две группы материалов, которые следовало бы сопоставить с древнерусской антропонимией: это топонимика и языческий пантеон богов. В топонимике Поднепровья, помимо славянского пласта, выявляются иранский, тюркский, балтский, в небольшой степени фракийский и, что особенно примечательно, — иллирийский и вообще западнобалканский[1116]. Именно из тех мест, как сказано выше, летописец выводил полян-русь. Германизмы единичны и не бесспорны. Даже в Крыму, где готы дожили до Средневековья, заметнее следы древней индоарийской топонимики, выявленной О.Н. Трубачевым.

Языческий пантеон богов, устроенный Владимиром, также ясно свидетельствует о разных культурных традициях и разноэтничности Руси эпохи складывания государственности. Но и здесь сколько-нибудь заметных германских следов нет. Главные боги русской дружины и купечества — Перун и Велес у германцев неизвестны. И, как было отмечено выше, в киевских могильниках (трупоположениях) выявляется «разительное отличие древних киевлян от германцев»[1117].

Таким образом, германо-норманистская интерпретация древнерусских имен противоречит другим материалам, характеризующим облик и верования социальных верхов Киева и указывающим на разноэтничность населения Поднепровья. Да и сама интерпретация имен недалеко продвинулась со времени З. Байера. Отыскание приблизительных параллелей обычно считается достаточным для доказательства норманского происхождения имени, хотя эти имена не имеют в германских языках, как заметил еще М.В. Ломоносов, «никакого знаменования». При этом даже не ставится вопрос: а откуда эти непонятные имена попали к германцам? Между тем параллели, и подчас с ясным значением, отыскиваются в других языках.

Собственно славянских имен в языческой Руси немного. В договоре Игоря таковые носят члены княжеской семьи (Святослав, Володислав, Передъслава) и только несколько послов и купцов. Достаточно широко известно славянское имя Воико, параллели которому находятся в разных областях. В Болгарии известно имя Клек[1118].

По форме образования славянскими являются имена Синко и Сфирько. Этимологически они могут восходить и к другим языкам. Первое имеет параллель в болгарском именослове, где его понимают как вариант от имени Симеон[1119]. Возможна в этом случае и связь с именем Синеус, о чем будет сказано ниже. Второе имя может восходить к семитским корням, связываясь с хазарским влиянием.

В литературе обращалось внимание на наличие в древнерусском именослове иранских имен. Таковы женское Сфандра, мужские Прастен, Фроутан[1120]. Традиционные иранские имена — женское Эсфанд и мужское Эсфандар происходят от «Эсфанд» — двенадцатый месяц года (у иранцев имена часто давались по датам календаря). В договоре имя производится от мужского варианта, в чем может сказываться славянское влияние. Имя Фроутан в иранском означает «скромный» и т. п. Для имени Прастен, трижды повторяющемся в договоре, возможна и кельтская параллель[1121]. В иранском именослове находит аналог и имя договора Алвад (в иранском Алвад или Арванд), со многими возможными значениями. Возможно объяснение имени и из уэльсского (кельтского) allwedd — главный, ведущий. Такого рода двоякое объяснение возможно и для имени договора Мутур. Оно может сближаться с иранским Мохтар (старший, высший) и с шотландским Muter. Само имя Олег созвучно иранскому Халег (творец, создатель).

Значительное число древнерусских имен находит аналогию или созвучие в топонимах венето-иллирийских областей. Так, у иллирийцев было употребительно имя Дир[1122]. В конечном счете оно может быть и кельтского происхождения. У кельтов оно известно и сейчас (значение — крепкий, сильный, верный, знатный). Иллирийскими, по всей вероятности, являются распространенные у западных славян имена с корнем бор, бур (Буривой, Борислав, Борис). Это один из самых естественных путей образования имени: от понятия «муж», «человек». В договоре Игоря имеется имя Боричь. Параллели ему имеются в Западной Европе, в том числе у балтийских славян[1123].

Ряд имен находит соответствие в племенной номенклатуре и топонимике Подунавья и Иллирии. Так, имя Карн из договора Олега может означать просто принадлежность к племени карны, обитавшему по соседству с адриатическими венетами. Как и другие происходящие от этнонима имена, оно было широко распространено в Европе, в особенности у кельтов[1124]. Другое подобное имя Акун из договора Игоря, многократно повторяющееся позднее в форме Якун (особенно в Новгороде), тоже имеет многочисленные параллели в кельтском именослове[1125]. Но восходит оно, видимо, к обитавшему в Иллирии племени аконии. Имя договора Игоря Тилен повторяет соответствующее кельтское племенное название. Это племя обитало в Подунавье, а затем переселилось в Малую Азию, где кельты (галаты) около тысячелетия сохраняли свою самобытность.

Названия рек и местностей повторяются в именах Истр, Стир, Гомол. Первое имя повторяет одно из названий Дуная. Аналогичным образом в конце VIII в. имя «Истер» взял псевдонимом известный «просветитель» славян, ирландский монах Виргилий. Во втором отражается название прикарпатской реки или области позднейшей Штирии. Имя также издревле встречается у кельтов, причем в Британии есть и река со сходным названием (значение слов «могучий», «значительный»). Последнее имя повторяет название македонского города Гомолы.

К венето-иллирийским именам могут быть отнесены также имена из договора Игоря Егри, Уто, Кол, Гуды[1126]. Имя Кола широко распространено также у кельтов, известно оно и в Скандинавии, но ясной этимологии его не видно ни на кельтской, ни на германской почве. На балканской почве следует искать и объяснение имени Стемид. Во всяком случае, в Македонии имя Астимед упоминается еще Полибием.

Фракийских имен, как и топонимов, меньше, чем западнобалканских. Фракийскими, по-видимому, являются имена с компонентом бит, вит, более всего распространенные у балтов и изредка у славян. Значение компонента — «видный», «знаменитый» и т. п. В договоре Игоря есть одно имя, возможно объясняющееся через этот компонент: Туръбид. Имя Тур было широко распространено в Иллирии, Адриатической Венетии, у западных славян (в частности в Чехии). Известно оно было и на Руси (легендарный основатель города Турова). Второй компонент может быть объяснен также из кельтского, в котором он означает «мир» и который также часто входит в состав сложных имен.

В общей сложности славянские, иранские и подунайские параллели находятся лишь примерно для трети именослова. Но, во-первых, северные имена также получили заметное распространение в Подунавье в эпоху Великого переселения народов, а во-вторых, и они имеют различное происхождение.

В числе «русских» имен договора Игоря ранее уже была выделена чудская (эстонская) группа антропонимов: Каницар, Искусеви, Анубъксарь[1127]. Носителями этих имен могли быть и сами эстонцы, и выходцы из смежных областей, в частности из Роталии. В Роталии была и местность Ингария, с которой может связываться и имя одного из первых русских князей, пришедших с севера в Киев.

Имя Игорь обычно производится от скандинавского Ингвар, где первый компонент — имя бога, а второй — прилагательное «осторожный»[1128]. Но, во-первых, как указал еще С. Файст, это не германское божество, во-вторых, география распространения имени не совпадает с территорией германских стран. Подобные имена встречались в разных областях кельтского расселения; прибалтийские племена имена с корнем инг в эпоху Великого переселения занесли на Дунай. Имя Инго носил один из паннонских князей первой половины IX в.

Имя Игоря в западных и византийских источниках воспроизводилось как Ингер. Именно так назывался и дед византийского императора Льва VI, родившийся не позднее начала IX в., когда варягов в Византии определенно не было, а до первых поездок норманов пройдет еще два столетия. Встречается это имя также в числе бретонских святых, а в Галлии в VIII–X вв. оно входит в состав двучленных имен[1129].

Этимологизировать имя в конечном счете, видимо, надо на уральской языковой почве, так же как имена с корнем «гун». Переводится оно как «господин», «великий», «сильный», «старший»[1130]. Уральским по своим истокам является в распространенное в Прибалтике имя Инга, означающее в кельтских языках просто «девушка».

Следует отметить, что в русском именослове имеются и Игори, и Ингвары, причем они не смешиваются. Имя Игорь может быть славянской формой, обозначающей выходца из Ингарии или Ингрии (Ижоры). Имя Ингвар попало на Русь много позднее, лишь в конце XII в., вероятно, через брачные контакты.

В договоре упомянут еще один Игорь — племянник князя. Очевидно, это имя у русов было достаточно распространенным. А это обстоятельство побуждает внимательнее присмотреться именно к русам Роталии, тем более что и чудь, то есть эстонцы, согласно сказанию о призвании, участвовали в приглашении варяго-русов.

Чудские контакты русов могут объяснить и еще одно древнерусское имя — Улеб или Олеб. Имя было довольно распространенным. В договоре Игоря так назывался посол Володислава и еще один купец. Сам Улеб занимал высокое положение в дружине, поскольку его жена — единственная женщина, не являющаяся членом княжеской семьи, — направляла в составе посольства своего посла. Позднее имя Улеба будет носить один киевский тысяцкий и новгородский посадник времени Мстислава Владимировича (конец XI — начало XII в.). Норманисты пытаются сопоставить имя Улеб со скандинавским Олаф. Но это имя и само нуждается в объяснении, так как ничего вразумительного на германской почве изобрести не удается[1131]. И территориально, и по смыслу ближе оказываются чудские параллели. Известны эстонские имена Олев, Алев, Сулев (герои эстонского эпоса «Калеви-поэга»). В эстонском ulev означает «высокий», «высочайший», «величественный», то есть вполне соответствует социальному назначению имен эпохи классообразования.

К кругу восточнобалтийских имен относится также Ятвяг из договора Игоря. Оно, очевидно, означает просто выходца из племени ятвягов. При этом надо иметь в виду, что непосредственно с племенем имя связывается только для того, кто впервые с ним порывает. А далее оно уже может переходить и на лиц, никакого отношения к племени не имеющих (обычно через родственные связи или увлечение славой носителя имени).

По Саксону Грамматику, один из вождей рутенов из Роталии носил имя Траинона. С этим именем может быть сопоставлен Труан из договора Игоря. Но для последнего есть и более близкая параллель: Троян «Слова о полку Игореве». В поэме Троян — легендарный предок русских князей, «внуком» (потомком) которого признается и Игорь Святославич. Имя это широко было распространено у западных славян, а также во Франции, что, может быть, указывает на древнюю кельтическую основу[1132].

Значительное число имен имеет столь широкую область распространения, что делать какие-либо заключения об этнической принадлежности даже ближайших их предков невозможно. Так, имена Гуннарь и Гунастр в конечном счете восходят к имени фризского племени гуннов. Но усвоить его давно могли и русы, и славяне, и чудь, и скандинавы, и континентальные германцы. Имя Веремуд из договора Олега известно едва ли не всем прибалтийским племенам, захваченным Великим переселением. Оно часто встречалось и позднее у готов Испании и в такой же форме в генеалогиях древних королей Дании (Веремунд). Вместе с тем у побережья Северного моря имелся кельтский топоним, образованный от этого имени: Веремундиакус. Очевидно, имя уходит в глубокую древность, то ли отражая название племени виромандуев, жившего здесь во времена Юлия Цезаря, то ли составляясь из двух компонентов, первый из которых — муж, человек и поныне жив в кельтских языках, а второй, может быть, ведет к тем же фризам, у которых имя Мунд было известно и без сложения с каким-то другим корнем. Многим источникам известен и видный деятель конца V — начала VI в. в Подунавье, Мундо, которого Иордан считал родственником Аттилы. Указание на такое родство является лишним свидетельством в пользу фризского происхождения Аттилы.

Фризское влияние может проявляться также в однокоренном Фост из договора Олега и двукоренных именах с компонентом фаст. Имя это само по себе достаточно древнее, известное с римских времен и, вероятно, различно осмысливавшееся у разных народов. Но для эпохи VIII–X вв. наиболее употребительно оно было именно у фризов. У них же в числе излюбленных было также имя Гримм[1133], представленное и в договоре Игоря. Объяснение его из германских языков как «страшный», «уродливый» — явно переосмысление, причем враждебное переосмысление (как у Гельмольда Ворм — червь, вместо Горм — знатный). В кельтских языках слово означало «война», «битва». Но не исключено, что объяснение надо вообще искать на иной языковой основе.

Имя Вуефаст из договора Игоря отражает, возможно, этап славянизации неславянских имен. Первый компонент здесь аналогичен именам Воемир, Воислав. Тексты договоров не оставляют сомнения в том, что русы времени Олега и Игоря говорили по-славянски.

Три имени из договора Олега — Карлы, Фарлоф и Фрелав также, видимо, имеют истоки на побережье Северного моря. Первому имеется прямое соответствие в названии топонима и личного имени из французского департамента Па-де-Кале[1134]. Имеется и кельтский топоним с этим именем («Карлиакус»), что свидетельствует о его архаичности. С именем «Карл» оно непосредственно не связано, так как старше его. К тому же само это имя, ставшее популярным благодаря славе Карла Великого, имеет те же истоки: оно восходит к одному из обозначений человека («карл», «керл»), позднее означавшее «парень».

В двух других именах первый компонент, видимо, тот же, что и в имени Веремуд, то есть обозначает «мужа». Но различие в написании и произнесении предполагает разноплеменность и носителей сходных имен. Второй компонент имеет параллели в именах и топонимах кельтов, а также сходные по написанию слова с различным значением («рука», «малый», «счастливый»). Но, может быть, в этих именах сохраняется собственно «русское» начало, которое остается пока неопределенным.

Еще три имени в договоре Олега начинаются компонентом ру: Руар, Рулав, Руалд. Последнее имя дважды встречается и в договоре Игоря (Руалд и Роалд). Скандинавским сагам известны имена Хроальд и Хроар, которые обычно и считаются одноименными древнерусским антропонимам. Объясняют эти имена от hrod — «слава». Но имя Руар в том же написании, что и в договоре, известно и кельтскому именослову, а компонент «ро» является обычным в кельтских именах. Он может означать просто усиление[1135]. Возможно образование этих имен и от ирландского rue — «герой»[1136]. Не исключено и то, что к самим кельтам эти имена попали с континента.

Второй компонент имени Рулав тот же, что и в имени Фрелав.

В имени Руалд отражается кельтское (или докельтское) ald, ard, oll со значением «высокий». Имя легендарной Изольды в раннее Средневековье передается, например, как Issolt и как Isard[1137]. То же чередование встречается в именах с компонентом «гилла» или «гильда», также неосновательно включенных в число «германских»[1138]. На кельтской основе этот компонент осмысливается как обозначение «слуги» (в военно-феодальном смысле). Но опять-таки не исключено, что это еще один реликт языка «северных иллирийцев». В договоре Олега есть имя Инегелд, а в договоре Игоря имена Игелъд или (в разночтениях) Ингелд. Очевидно, речь идет об одном и том же имени с корнем «инг», известным в разных вариантах по всему европейскому Северу. К тому же корню восходит и имя Иггивлад из договора Игоря, хотя второй компонент в этом случае, видимо, другой. Как отметил в свое время А. А. Шахматов, — это слово, означающее у кельтов и славян правителя, правление и управляемую территорию[1139]. Титмару Мерзебургскому было ясно, например, что имена Владимир и Владивой имеют в основе корень, означающий по-славянски обладание.

В ряде случаев трудно размежевать варианты «алд» и «валд» или «влад». Таковы имена Асколъд, Асмолд (Асмуд), Свенделд (Свенельд). Все три имени, очевидно, северные. Но значение их остается неясным. Да и четких параллелей они не находят. В Скандинавии и Дании многократно встречается имя Свен, каковое носит и один купец в договоре Игоря. В имени можно видеть реликт племенного обозначения свевов. Прямой параллели Свенельду, однако, нет, а это предполагает и особую традицию бытования имени.

Как правило, те имена, которые находят аналогии в Скандинавии, имеются также в кельтских областях и из кельтского же языка и объясняются. Это указывает либо на наличие в Прибалтике древнейшей кельтической традиции, либо на переселение сюда более или менее значительных групп кельтов из Центральной Европы или из северных областей Франции и с Британских островов. Южный берег Балтики, как было отмечено И. Херрманном, в VIII–X вв. сохранял явные следы кельтического влияния. Следует считаться и еще с одной возможностью: значительная часть имен, особенно имен фризского происхождения, указывает на обитание здесь этнических групп, восходящих к уральским племенам.

В древнерусском именослове имеется целый ряд имен, параллели которым отыскиваются только на кельтской почве. Таковыми являются неизвестные скандинавам Туад, Тудор, Тудко из договора Игоря. Первое из них широко распространено у ирландцев[1140], второе — в кельтских областях Британии (знаменитая уэльская династия Тюдоров в том числе). На Руси — это также одно из излюбленных имен. Известно оно также в Румынии, куда могло быть занесено карпатскими русинами или еще древними карпатскими галатами-кельтами. Третье имя, очевидно, славянизированная форма двух первых. Ближайшие параллели ему находятся в Бретани: Tudi, Tudes[1141]. Эти имена восходят к понятию «племя», «народ», видимо, с оттенком социального превосходства, а разночтения совпадают с разным написанием у отдельных кельтских племен[1142].

Имя посла Игоря — Ивор — известно по всем берегам Прибалтики. Но объясняется оно из кельтских языков («господин»)[1143]. В конечном счете оно восходит, видимо, к кельтскому культу деревьев, так обозначался тис — дерево «благородной» породы, и это обозначение стало собственным именем[1144].

Представительные кельтские параллели имеются для имен Куцы, Кары, Моны. Первые два встречаются, в частности, у галльского племени рутенов[1145]. Второе из них известно и в Скандинавии, но ясную этимологию дают именно кельтские языки (производное от глагола cari — «любить» или care — «друг»). У корнуэльцев имя Кар одно из излюбленных[1146]. Достаточно широко по кельтским областям бытовало и имя Моны (объясняется как благородный, стройный)[1147]. Существенно также, что имя это известно и венетскому именослову[1148].

Имя Адун (купец из договора Игоря) в конечном счете восходит к финикийскому именослову, где означает «господин». Но на Русь оно опять-таки проникло через кельтские языки, куда это слово вошло с тем же значением и где находятся многочисленные параллели. Примерно тот же путь прошло и имя договора Аминод. Это семитское по происхождению имя неоднократно встречается в династии галатских вождей (в форме Аминта).

Очень интересно имя Алдан, дважды названное в договоре и известное позднее в Новгородской земле. Прямой параллелью ему является имя знаменитого ирландского короля и поэта VIII в. Аеда Алдана. Имя в конечном счете восходит к племенному названию аланов, оставивших заметный след на территории от Бретани до Бельгии. Само имя Аллан обычно считается кельтским[1149]. Это неточно: так назывались первоначально выходцы из рассеявшегося по северо-западу Европы племени алан. Специфически же кельтское заключено как раз в чередовании «лл» и «лд»[1150] (то же чередование наблюдалось в компонентах «олл» — «олд», «хилда» — «гилла»). В Шотландии это имя встречалось и в форме Аллан, и в форме Алдан[1151]. На Русь имя попало в специфической кельтской огласовке.

Таким образом, кельтское влияние отражается в древнерусских именах самым непосредственным образом. Трудность заключается в том, что на Русь эти имена шли двумя каналами: из Подунавья и из Прибалтики. Но оба эти пути засвидетельствованы и исторически как направления миграции ругов-русов.

Целый ряд имен тоже в конечном счете оказывается кельтическим, но имеет более широкую область распространения. Так, летопись упоминает во второй половине X в. имена: Лют, Блуд, Буды. Кельтская параллель для первого (значение «гневный») указывалась[1152]. Кельтские и французские параллели имеются и для двух других имен[1153]. Но, может быть, существенней, что все три имени были известны венетам[1154]. Последнее имя известно также поморским славянам и болгарам[1155]. Имя Лют в Поморье может связываться и с племенным названием лютичей, хотя само это название, возможно, дано было со стороны.

Остаются неясными в этимологическом отношении имена из договора Игоря Вузлев, Фудри, Шибрид и Стегги. Ближайшими параллелями к ним могут служить (также неясные) французские имена: Vouzailleau, Foudriat, Chibret, Steeg[1156]. Первое А. Доза объясняет через топоним в департаменте Вьенна. Но происхождение топонима остается неопределенным. Заслуживает внимания и еще одна неясная параллель: болгарские имена Вузила и Вузилов[1157]. Второе имя может сближаться с многочисленными двукоренными ирландскими именами, в которых второй компонент — «ри» — означает «король». Первый же компонент может быть производным от «туд». К этой же группе может относиться не имеющее параллелей имя Либиар. По крайней мере, французская антропонимия знает оба его компонента. В этом ряду, возможно, следует рассматривать и уникальное имя Слуды. Отдаленные параллели ему находятся на Балтийском Поморье[1158]. Но по происхождению имя может быть и неиндоевропейское.

Без параллелей остаются имена Евлиск, Воист, Емиг. Суффикс «ст» часто указывает на иллирийскую принадлежность. Но возможны и иные решения, как это и предполагалось в отношении тоже уникального имени Гунастр.

Не имеют ясных параллелей и имена Актеву и Лидул из договора Олега. Ближайшей параллелью для первого является персонаж греческой мифологии — Актеон. Акте — древнее название Аттики, и имя означает просто выходца из этой области. Второе имя может восходить к легендарному Лиду, с которым связывались малоазиатские лидийцы и италийские этруски. Суффикс же «ул» имеет широкое распространение, встречаясь в Галлии, у венетов, иллирийцев, славян. Так или иначе оба эти имени, видимо, южного происхождения, хотя прийти на Русь могли и через Балтийское море: южное влияние, как отмечалось, сказывается в некоторых именах и топонимах, упоминаемых Саксоном Грамматиком, у восточнобалтийских рутенов, а также у венедских и балтских племен.

Поражает незначительное влияние на древнерусский именослов собственно германских языков. Правда, как было сказано, германский именослов тоже был мало разработан по сравнению с кельтским или венето-иллирийским. В эпоху военной демократии эти имена часто переосмысливались из германских языков, приобретая иногда причудливые формы (вроде указанного Монэ переосмысления кельтского Риксдаг — «добрый король» в немецкое Регенстаг — «дождливый день»). Собственно германские имена чаще всего двусложные типа Вольфганг — «бегущий волк». Кстати, в германских именах часто фигурируют «волк» (скандинавское «ульф»), медведь («бэр» на континенте, «бьорн» в Скандинавии и Дании), лис («фукс»). В социальном плане часты также компоненты «хер» (господин) и «манн» (муж, человек). С германскими именами может сопоставляться имя купца из договора Игоря Адулб. Параллелью ему могло бы быть германское Адульф. Но конечное «б» свидетельствует, по крайней мере, о том, что имя уже не воспринималось сознательно как германское. Кроме того, известны кельтские имена, звучащие похоже (Адул например), а Сент-Готард в области Ругиланда носил прежде название Адула.

Обычно из германских языков объясняются имена Берн, Туръберн, Шихъбернъ, известные по договору Игоря, а также Ждьберн — имя варяга из Жития Владимира. Предполагается, что в такой форме передается скандинавское «бьорн». Допускается и альтернативное решение: «берн» — значит «герой»[1159]. Это действительно так, но не в германских, а в кельтских языках, где это слово означает «гора» в топонимах и «герой» в именах[1160].

Само по себе отождествление понятий «камень» и «герой» восходит, видимо, к эпохе почитания камня, столь выразительно представленное в мегалитической культуре. Германцев это почитание тоже должно было захватить. В германских, в том числе в скандинавских именах компонент «берг» (бьерг) представлен весьма широко[1161]. Но опять-таки древнерусский именослов знает не германский, а кельтический вариант имени. В этой связи может представить интерес и то обстоятельство, что в области бывшего Ругиланда сохраняются ряд топонимов «Берндорф», «Бернбах», то есть уже переосмысленное на германской почве «Горная деревня» и «Горный ручей». Но личные имена, вероятно, все-таки именно варяжские, прибалтийские. Так, имя Шихъберн — своеобразное произнесение старого кельтского имени Сигоберн. Замена звука «с» звуком «ш» — отличительная черта какой-то группы западных славян, проникшая, в частности, на Псковщину[1162]. Германские языки звука «ш» первоначально вообще не знали, а звука «ж» не знают и поныне. На Балтийское Поморье указывает и имя Шимона — варяга, похороненного в Печерском монастыре, и отца Георгия Шимоновича — тысяцкого и воспитателя Юрия Долгорукого. Шимон вместо Симон и сейчас сказывается во многих польских фамилиях.

На первый взгляд кажется ясным германским имя Бруни из договора Игоря, поскольку оно легко объясняется от германского brun — «коричневый». Но имя встречается задолго до распространения его у германцев[1163]. На севере оно популярно у фризов, где есть и славянская его форма — Брунко[1164]. Известно оно и на Поморье, и в Швецию также попадает в типично славянской форме: Брунко и Брунков[1165].

Имя договора Игоря Фрастен находит аналогию в шведском именослове. Сходное с ним имя Фуръстен не имеет параллелей. Первый компонент в этих именах, видимо, тот же, что и во многих других, начинающихся с «фра», «фар», «фер» (Фредерик у дунайских ругов в V в. Фердерух) и означающих «мужа», «человека» (ср. ирландское fer или fear). Второй компонент может восходить к северогерманскому «стен» (стейн, стан) — «камень». Такое смешение германского и негерманского более всего характерно для побережья Северного моря и Скандинавии.

Параллели в шведском именослове имеет также имя договора Игоря Уm или Уто (в тексте — посол Утин). Но параллели есть и на Поморье. В земле варинов-вагров был город и округ Утин. Известно также имя ободритского князя Удо. В X в. это имя (в том числе в варианте Ходо) было употребительно у саксов. Может быть, вариантом того же имени является в еще одно имя договора Игоря — Етон. Имя уходит в отдаленную древность, и исконное значение его (как и язык) неясно.

Остается рассмотреть имена трех легендарных братьев — Рюрика, Синеуса и Трувора. Только норманистским ослеплением можно объяснить поиски аналогов для летописного Рюрика в Скандинавии. Об отсутствии этого имени в шведской истории, как отмечено выше, подчеркнуто разъяснял нашим норманистам в 1997 г. в Кирове шведский ученый Л. Грот. Дело в том, что имя это известно в Европе, по крайней мере с IV в. А. Хольдер приводит пять «Рюриков», известных до VII[1166]. 12 «Рориков» отмечено на территории Франции IX–XII вв.[1167]. Имя это проще всего может быть понято как отражение племенного названия руриков, или рауриков (откуда французские «Рорики»). Название племени происходит, очевидно, от реки Рур или Руара. В настоящее время это название имеют притоки Мааса и Рейна. В Средние века и у Одера был приток Рурика[1168]. Во времена Юлия Цезаря рурики, не желая покориться римлянам, в большинстве покинули обжитые места и исчезли из поля зрения римских авторов. Но и позднее выходцы из поречья Руры получали прозвище «Рурик»[1169].

В антинорманистской литературе имя сближается также с названием ободритов Реригами или просто с вендским обозначением сокола — рарогом. Но имя на Русь попало именно в кельтской огласовке. К тому же рассеяние племени в первые века нашей эры предполагало довольно широкое распространение имени по континенту.

Для имени Синеус в Скандинавии нет даже приблизительных параллелей. Поэтому и появилась названная ранее версия, что Синеус и Трувор — вообще не имена, а неудачное осмысление скандинавского сказания. В кельтских именах параллели ему находятся и имя естественно объясняется от sinu — «старший»: Sinaeus, Sinus, Sinicus[1170]. Не исключено, что имя явилось славянским переосмыслением кельтического антропонима типа Беллоуес, где второй компонент — вариант от гаст в значении «господин».

Имени Трувор параллелью может служить широко распространенное и у современных кельтов имя Тревор[1171]. В старофранцузском языке слово «трувор» означало поэта, трубадура, путешественника. Напрашивается также сопоставление с именем Труана из договора Игоря и Трояна из «Слова о полку Игореве». В кельтской традиции много имен от «три», и «третий» по рождению обычно означал не просто порядковый номер», а лучшего из рода[1172].

Как было упомянуто в другом месте, по генеалогии Фридриха Хемница (XVII в.) Рюрик и его братьями считались сыновьями Готлейба — ободритского князя, плененного и затем убитого в 808 г. датским королем Готфридом. Правда, названы там братьями Рюрика Сивар и Триар. Но это отличие лишь подчеркивает независимость мекленбургских генеалогий от генеалогии Рюриковичей на Руси. Память о Рюрике, сыне Готлейба, жила здесь долго. Даже в середине XIX в. их записывал французский путешественник К. Мармье, о чем писал В. Чивилихин[1173]. И. Хюбнер, однако, не включил эти данные в свою сводную генеалогию. В соответствии с русскими источниками он начинал династию русских князей именно с Рюрика. В этом сказался общий принцип автора — следовать официальным генеалогиям.

Генеалогии Хюбнера дают, однако, материал для прояснения загадочных и непонятных имен рутенов, упоминаемых в саге о Тидреке Бернском и в «Деяниях данов» Саксона Грамматика. Так, уникальные имена рутенских вождей из Роталии Онев и Олимар находят аналогию в генеалогии герулов, вандалов и венедов. После первого короля герулов Антырия следует Анавас и затем Алимер. В объединенной генеалогии трех племен, считавшихся, очевидно, родственными, перемешаны славянские и неславянские имена. Уже 6-ю и 7-ю степень, относимую к I в. н. э., занимают «короли» со славянскими именами: Визилаус и Витислаус (то есть Всеслав и Вячеслав или Вышеслав). Имена эти будут далее повторяться. Есть в их числе также Мечислав, относимый к IV в., и неоднократно повторяющийся Радегаст. В связи с Радегастом (Радагаис) сообщается, что в 388 г. при императоре Гонории герулы прошли в Италию. С герулами с острова Рюген в той же книге связываются и Одоакр — Оттокар, а с последним, в свою очередь, генеалогия маркграфов Штирии (то есть области Ругиланда), где имя Оттокар было излюбленным.

Одоакра, как отмечалось в другом месте, Иордан считал ругом. Гельмольд, в свою очередь, считал славянским племенем герулов, отождествляя их с гельведами-гаволянами (то есть племенем, жившим по реке Гавеле). В средневековой славянской эпической традиции Одоакра считали славянским или русским князем, противопоставляя его герою немецкого эпоса Теодориху-Дитриху остготскому.

Таким образом, русский именослов в целом подтверждает картину, рисуемую летописцами, а также древнейшими западными источниками. В Поднепровье действительно были выходцы из Подунавья, упомянутые в летописи. Движение северных русов и варягов начинается значительно позднее. Помимо славян и славянизированных варинов и русов, в переселениях заметна роль фризов. Судьбы фризов и русов на Балтике вообще часто пересекались, поскольку главным врагом тех и других долго оставались даны. В 786 г. фризы были разбиты датчанами при Бравалле, после чего многие из них покинули страну, переселяясь, в частности, и на восток, в славянские земли. Весьма вероятно, что имя князя Бравлина из «Жития Стефана Сурожского» воспроизводит топоним Бравалла (Бравлин принял крещение вскоре после смерти Стефана в 787 г.). Археологически фризский элемент с начала IX в. прослеживается едва ли не по всем балтийским городам.

Чисто германских имен в древнерусском именослове нет. Даже имена с компонентом свен не могут возникнуть у самих свевов, как, скажем, имя Рус не имеет смысла в Русской земле. Эти имена, в частности, издавна были у данов, ближайших соседей и долговременных антагонистов варинов и ругов-русов. У самих данов германские имена появляются сравнительно поздно, что указывает на сохранение на этой территории негерманского населения, может быть, родственного тем же варинам, ругам и вообще племенам венедо-вандальской группы.

Собственно, скандинавы попадают на Русь лишь с конца X в., причем обычно в составе смешанных варяжских дружин вроде дружины йомских витязей. Саги не знают русских князей ранее Владимира, да и во времена Владимира герои их действуют в Прибалтике, на побережье прежде всего Эстонии. Тесные связи со шведами устанавливает лишь Ярослав Мудрый, что и нашло отражение в переписке Ивана Грозного с Юханом III в XVI в. Ни один источник X–XIV вв. не смешивает русь ни со шведами, ни с каким иным германским племенем.

3. Внутреннее и внешнее положение Руси в IX–X вв

Образование Древнерусского государства являет собой пример сложения новой цивилизации в результате взаимодействия различных этнических групп. В этом процессе участвуют остатки доскифского и ираноязычного населения, разные группы славян, иллиро-венедское и кельтическое население также нескольких потоков. Территория, на которой развертывался этот процесс, простиралась от Балтийского до Азовского и Черного морей. По всему великому пути «Из варяг в греки» происходит смешение исконно славянского и «русского» в разных его вариантах. Это фиксируется самим фактом путаницы в источниках: то славяне и русь разделяются, то русь рассматривается как часть славян. Ибн-Хордадбех в IX в. считал русских купцов «видом славян». Одна и та же река называлась то «русской», то «славянской»[1174].

Сам этноним «русь», как отмечалось, не всегда означал одно и то же. И реально в сложении древнерусской народности участвовали, по крайней мере, четыре ее вида. Это «русь» собственно поднепровская, входившая в состав еще Черняховской культуры, затем вместе с гуннами ушедшая на Дунай и вернувшаяся после развала державы Аттилы к Днепру и Крымскому побережью. Это «русь» из Норика-Ругиланда, откуда киевский летописец выводил и славян и русов, особо подчеркивая их славяноязычие. «Русь» Подунавья в легендах, записываемых с XIII в., окажется тесно связанной с проблемой происхождения славян (легенды о Чехе, Лехе и Русе, как бы об основателях трех крупнейших славянских государств). Стойкость этой легенды подчеркивается и тем, что на торговом пути от Днепра до верховьев Дуная будет в качестве основной денежной единицы держаться серебряная гривна весом в 168–170 г, ориентированная на денежную систему римского времени. В то же время на Волго-Балтийском пути, активную роль на котором играли славяне и русы-руги, на протяжении столетий будет удерживаться новгородская гривна, ориентированная на фунт Карла Великого (409 г), составляя ровно половину этого фунта. (На этот фунт ориентировалась и денежная система Волжской Болгарии — конечный пункт этого торгового пути, где встречались купцы запада и востока.)

Дунайско-иллирийские русы были ветвью русов-ругов балтийских, обосновавшихся здесь еще в IV в. и позднее смешавшиеся со славянами. На Балтике руги-русы также переходят на славянскую речь, поглощая и остатки дославянских племен «виндальской» группы, в числе которых были и варины-варанги-вэринги-варяги, просто поморяне. Вокруг них копья ломаются уже несколько столетий. Яркий кельтический след на этой территории явно связан с переселением сюда из Галлии после завоевания ее римлянами венетов и рутенов, которые и дали разные варианты названий племени, разбросанного от Балтики до Меотиды. Но на Балтике была и иная по истокам «русь», именно Русь аланская. Основной территорией ее была салтовская культура верховьев Дона, откуда также был выход на Волго-Балтийский путь, который еще и в XII в. представлялся Гельмольду главным, соединяющим Балтийское и Черное моря.

Темой будущих докторских диссертаций явится история контактов и противоборства двух этнически разных «Русий» — «Чермной» и «Белой», колонии которых перемешивались в районе Немана и Западной Двины. К сожалению, восточное побережье Балтики слабо исследовано в археологическом отношении еще и в то время, когда этот берег входил в состав одного государства. Теперь перспективы таких исследований стали еще более проблематичными. А собственно исторические данные указывают на то, что Рюрик с братьями действительно переселялись на восток по Балто-Волжскому пути (именно в Ладогу) после гибели их отца Готлейба в 808 г. Вполне вероятно, что именно с ним связано основание Новгорода в середине IX в. (Керамика южнобалтийского типа это удостоверяет.) Но Олег и Игорь явились явно из другой Руси и по крайней мере через поколение после братьев, вынужденных переселенцев с южного берега Балтики. Сами имена Олега и Игоря указывают именно на «Русию-тюрк», также подвергавшуюся интенсивной славянизации. Именно отсюда иранские и чудские-эстонские имена попадают в договоры Руси с греками, а славянские божества в пантеоне богов Владимира пополняются иранскими. И показательно, что «Олегов» и «Игорей» нет в западной части балтийского побережья. А традиционно Новгород будет тесно связан с южным берегом Балтики, Псков же — больше с Роталией, тесные связи с которой будут продолжаться вплоть до окончательного ее падения в ходе войны 1343—45 гг. против Ливонского ордена.

Смешение двух разных по происхождению русов наблюдалось на протяжении почти тысячелетия и в Причерноморье. При этом как на Балтике, так и в Причерноморье русы часто ассимилировались без участия самих славян. Этим обстоятельством только и может быть объяснено существование славяно-русского Тмутараканского княжества в такое время, когда не приходится говорить о сколько-нибудь значительной славянской колонизационной волне в этом направлении.

На протяжении IX–X столетий границы нового этнополитического объединения неоднократно менялись и менялся характер отношений между разными районами, на территории которых происходили сходные, по существу, процессы. Летописи фиксируют разные границы Руси, чаще всего не давая точных хронологических определений: к какому времени относится та или иная политическая ситуация? Взимание дани Русью с прибрежных балтийских народов, по всей вероятности, не относится к Киеву и предполагает русов южно- и восточнобалтийских (т. е. в истоках разноэтничных). Но в представлении летописцев эти «Русии» уже сливались в Приднепровье, что в значительной степени, по крайней мере в генеалогиях киевских князей, соответствовало действительности. В VIII–IX вв. устойчивые политические связи между Приднепровьем и Причерноморьем также едва ли существовали. Но в представлении греческих авторов и тут, и там жил один и тот же народ.

В самом Приднепровье ситуация была чрезвычайно сложной. Даже в X в. в числе племен, входивших (согласно «Сказанию о славянской грамоте») в состав Руси, нет смоленских кривичей. И похоже, что Гнездовский курганный могильник был оставлен несколькими поколениями воинов и купцов, не связанных непосредственно с Киевом: здесь было самостоятельное княжество. И еще в конце X в. Владимир шел на Киев через Полоцк, минуя Смоленск.

На протяжении IX–X вв. неоднократно менялся круг племен, плативших дань киевским князьям. В первой половине IX в., судя по «Сказанию о призвании варягов», племена полян, северян, вятичей были данниками хазар, тогда как древляне сохраняли полную самостоятельность. Олег прибыл, по летописи, из Новгорода, если только указание на Новгород не привнесено вместе с явно искусственным привязыванием ребенка Игоря к славимому в Новгороде (видимо его основателю) Рюрику. Но под его властью оказались среднеднепровские племена: поляне, древляне, северяне и радимичи, а главная борьба развертывалась с уличами и тиверцами, закрывавшими с юга путь «Из варяг в греки».

Насколько непрочно было в это время политическое единство, можно судить по борьбе с древлянами, особенно обострившейся при Игоре (913–945). Древляне, хотя и сохраняли номинальную зависимость от «русских» князей, имели и своих князей, и свое управление. Согласно летописи, древлянские послы, сватая Ольгу за своего князя Мала, заявили: «Мужа твоего убихом, бяше бо мужь твой аки волк восхищая и грабя, а наши князи добри суть, иже распасли суть Деревьску землю»[1175]. Противоборство полян и древлян уходит в глубину веков. Однако в ней не видно каких-либо следов этнической розни, несмотря на то, что у полян к этому времени, возможно, еще и не завершился процесс полной славянизации. На первом плане совершенно отчетливо стоят чисто социальные проблемы. У полян, несомненно, классовое расслоение зашло дальше, чем у древлян. Это хорошо прослеживается и на материалах захоронений. Подчинение Киеву в данном случае означало усиление уровня эксплуатации, тем более что, как и во всех других ранних государствах, основные тяготы возлагались на покоренные племена. Но древлянская знать охотно соглашалась остаться в составе нового государства, если ей гарантировали определенные привилегии, равные с привилегиями киевской знати.

У уличей традиции племенного строя были, видимо, прочнее. После упорной борьбы против киевских дружин, не примирившись с необходимостью платить дань, уличи покинули Южное Приднепровье и передвинулись к тиверцам на Днестр. Это было последнее переселение крупного славянского племени в полном составе. Но оно свидетельствует о том, что вплоть до X в. массовые переселения племен были явлением вполне обычным, нисколько не удивлявшим современников.

В низовьях Днепра не видно достаточно выразительных следов славянской материальной культуры. Однако и после ухода уличей здесь жило славяноязычное население. Святослав, возвращаясь в 972 г. из неудачного похода в Болгарию, зимовал «в Белобережье», ниже порогов, покупая у местного населения провиант, причем из-за голода стоила «по полугривне глава коняча»[1176]. Здесь пересекается степной обычай употребления конины в пищу и славянская речь. Все это свидетельствует о том, что на юго-востоке распространение славянских языков было более широким, чем распространение славянской (традиционной) материальной культуры.

Сложные внутренние процессы происходили и на территории полян. Пожалуй, самое удивительное заключается в том, что с точки зрения соседей полян, да и их самих они мыслились как этнически однородное племя — поляне-русь. Между тем и погребальный обряд, и антропологические данные свидетельстсвуют о соединении в рамках этого племени групп, разных по происхождению. Здесь неизбежно должны были жить разные представления о происхождении, что и отразилось в этнографических и генеалогических преданиях. Но серьезной внутренней борьбы между, скажем, славянскими и неславянскими элементами не видно. Это может быть объяснено только совершенно одинаковым правовым положением тех и других, естественным процессом славянизации всего «русского» и вообще неславянского населения.

От середины X в. идут вроде бы взаимоисключающие версии. «Сказание о славянской грамоте», судя по всему уже знакомое христианской общине при Ильинской церкви, предполагало единый язык славян и руси Подунавья. Но к тому же времени относится и известный документ Константина Багрянородного, в котором Киев называется «Самбатас» и даются параллельные «русские» и славянские названия семи днепровских порогов. «Русские» названия порогов, как и имена дружинников, большинство антинорманистов «уступали» норманистам[1177]. Норманистская литература об этих названиях огромна, и для ее разбора нужна по меньшей мере монография[1178]. И тем не менее вопрос совсем не так ясен, как до недавнего времени представлялось многим специалистам.

В свое время Г. Эверс иронизировал по поводу норманистской интерпретации названий порогов, замечая, что Дурич столь же успешно, как Тунман из скандинавского, объясняет из словенского, Болтин из венгерского, и кто-то может объяснить из мексиканского[1179]. Это замечание не потеряло силы хотя бы потому, что скандинавские названия конструируются из языковых «отходов», не относящихся к основной лексике языка и довольно темных по своему происхождению. Кроме того, названиям даются длинные и нечеткие описания, расчленяя их по слогам. Для топонимов это невероятно.

Ближе всех к реалистической постановке вопроса подошел все-таки в упомянутой выше статье М.Ю. Брайчевский[1180]. Особенно убедительно в его интерпретации объяснение «русского» названия порога «Эссупи», соответствующего славянскому «Не спи», из осетинского языка, где отрицание «не» передается звуком «э». Можно добавить к этому, что греческому «Варуфорос» близка иранская параллель баэруфород, означающая «горы и долы», «верх и низ», «подъем и спад». «Русскому «Леанти» может соответствовать иранское «лаэ'нати», означающее «проклятый», «проклятущий» (славянская параллель — «Веручи», что означает «кипящий»).

Близость названий порогов именно к осетинскому языку может служить аргументом в концепции Д.Т. Березовца о салтовской природе Приднепровской Руси. М.Ю. Брайчевский допускал еще сарматскую эпоху. Топонимы обычно переживают оставивших их этносов. Но в данном случае византийский император имел в виду русов, приходивших в Константинополь именно из «Внешней Руси», то есть из Прибалтики по Днепру (русы-аланы шли туда же Доном). И речь могла идти об аланской Руси на Балтике, той самой, выходцами из которой, по всей вероятности, являлись Олег и Игорь. Другое дело, что сами «русские» названия зародились, возможно, еще в Черняховскую эпоху.

В X в. завершается процесс сложения нового этноса и новой социальной организации в Приднепровье. В этом процессе участвовали реликты доскифского и ираноязычного населения, разные группы славян, венедо-кельтическое население тоже нескольких потоков. Сложный и смешанный состав населения Киевщины долгое время проявляется в религиозных верованиях и погребальных обрядах. Это, в частности, можно видеть на составе пантеона древнерусских богов. Самое слово «бог» сближает русское язычество с иранским («бага») и ведет, видимо, еще к скифским и даже доскифским временам. Славянским божеством, по-видимому, является Дажьбог, потомками которого автор «Слова о полку Игореве» признавал русичей. Обычно имя осмысливается как «податель блага». Примерно так его должны были воспринимать и кельтические племена (кельтское dag — добрый, хороший). Видимо, древнеевропейским божеством является Стрибог, судя по «Слову о полку Игореве», бог ветров и пространства (индоевропейское, точнее санскритское stri — «простираться»).

Дажьбог в славянском язычестве осмысливался и как бог солнца, причем выше его ставился бог Сварог. Согласно комментарию, внесенному одним из летописцев (в составе Ипатьевской летописи), «Солнце царь сын Сварогов, еже есть Дажьбог»[1181]. В позднейших поучениях против язычества обличению подвергались те, кто «огневе молятся, зовуще его Сварожичем». Бог «Сварожич» известен также балтийским славянам[1182]. Самому же названию «Сварог» можно найти объяснение опять-таки в санскрите: одно из названий неба в нем — «сварга».

Славянское язычество, таким образом, может восходить к самым древним этапам существования индоевропейских групп. Но рядом с этим в киевском пантеоне оказываются и имена, явно чуждые славянскому миру. Так, наряду с «сыном Сварога» функции бога солнца выполняет и бог Хорс. Автор «Слова о полку Игореве», говоря о «вещих» свойствах Всеслава, отметил, что полоцкий князь «великому Хорсови путь прерыскаше» (по средневековому поверью солнечное затмение случалось из-за того, что оборотень-волк загораживал путь солнцу). Подобное божество имелось и у иранских народов[1183]. Г.Ф. Турчанинов прочел имя божества (о, хрс!) в надписи на горшочке из-под Умани, относящейся к V в. до н. э.[1184]. Если это прочтение верно, то мы получаем еще одно доказательство глубокой автохтонности пребывания здесь населения, причем написание имени отличается от предположительного скифского («хуаерс»).

Остается не вполне ясным происхождение божеств Симаргла и Мокоши, представленных в пантеоне Владимира. Ясно только, что это тоже не славянские божества. Первому из них обычно ищут аналогии в тюрко-иранской, второму — в угрофинской среде. То и другое непосредственно соединялось в Восточной Прибалтике, в Роталии. Боги пантеона Владимира как бы указывают, где молодой княжич набирал дружину и с каким «заморьем» был связан.

Главное божество варяго-русской дружины Перун совершило почти полный круг от хеттов через Прибалтику в Приднепровье. Здесь, однако, его, видимо, не успели усвоить. После принятия христианства с культом Перуна приходилось бороться на севере, в Новгородской земле. В Приднепровье же у этого божества приверженцев было меньше. Тем не менее некоторые специфические «русские» обряды должны были быть связаны с этим божеством. Так, культу Перуна обычно сопутствовал культ дуба. Согласно Гельмольду, у вагров их божество Проне как бы жило в дубовой роще, и поклонение роще означало поклонение этому божеству. В имени Проне обычно без сомнений узнают Перуна. В этой связи может представить интерес и еще одна параллель: кельтское название дуба — pren, prenn. Последнее обстоятельство тем более существенно, что кельтические черты проявляются в поклонении русов дубу на острове Хортица, описанном Константином Багрянородным. Русы, в частности, делали вокруг дуба своего рода ограждение из стрел, что было характерно для культовых мест у кельтов: дуб или просто столб обносился оградой[1185].

В связи с договорами руси с греками упоминаются лишь два бога: Перун и Велес. Перун в данном случае аккумулировал древнейшие венедские, кельтические и балтославянские традиции в их как бы военном аспекте. Второе божество присутствует как покровитель торговли, поскольку это «скотий бог». В самом термине «скот» в значении имущество, деньги («скотница» как хранилище казны упоминается летописью под 996 г.) также сказывается кельтическое влияние, поскольку в кельтских языках scot, scotti — означает именно деньги, имущество[1186].

Ни одного германского или скандинавского божества в древнерусском пантеоне нет. Это в полной мере соответствует и составу имен социальной верхушки древнерусского общества. В них отражались древние местные (иранские и доиранские), кельтические и венедо-балтийские традиции, цементируемые и преобразуемые на славянской основе.

Сложная история возникновения новой этнической общности проявилась и в оформлении отдельных социальных институтов Древнерусского государства. Выше упоминалось наблюдение A.A. Шахматова: ряд терминов социального значения сближают Русь с кельтическими народами. В этом ряду выделяются, в частности, «бояре», прямая аналогия которым находится в Ирландии, а этимологически их можно связать с королевским племенем центральноевропейских бойев. С кельтским сближается и уже вполне славянизированное «владарь», «власть» и т. д. Возникновение этих институтов должно уводить в глубокую древность, к первым славяно-кельтским контактам, хотя еще и в X в. рядом с ними сохраняются чисто славянские «старци», равно как с кельтическим «слуги» сохраняется славянское «дружина».

Определенный вклад в социальную терминологию Руси вносили и тюрко-иранские ее предшественники и современники. Именно к современникам относился титул «каган», прилагавшийся, видимо, к правителям алано-росов на Дону и «острову русов» на Балтике. Иларион в качестве знака почета прилагал этот титул к Владимиру и Ярославу, а «Слово о полку Игореве» — к Олегу Святославичу, княжившему некоторое время в Тмутаракани. Из той же среды, видимо, происходит и термин «тиун», который весьма произвольно относят к германским. Параллель ему находится у автора X в. Моисея Калантакваци, написавшего историю Кавказской Албании. Говоря о нападении хазар на Албанию в VII в., автор упоминает в лагере нападавших «знатных мужей, называемых Тидиунами»[1187] ^{4}. Название это совсем необязательно возводить и к тюркским, тем более что в составе хазарского войска выявляется и как будто славянский элемент[1188].

Глубокая традиция стоит, по-видимому, за как будто уникальным новгородским институтом: «300 золотых поясов» в качестве главного органа республики[1189]. Кельтская Галатия в Малой Азии имела в качестве верховного органа совет из трехсот членов, собиравшихся в дубовой роще[1190]. На острове Рюген верховная власть принадлежала жрецу, в распоряжении которого было триста всадников, с помощью которых он и осуществлял фактическое управление[1191]. Во всех случаях цифра «300» появилась, по-видимому, независимо друг от друга, но в зависимости от давней традиции.

Поляно-древлянские войны первой половины X в. явились важным фактором, ускорившим процесс утверждения древнерусской государственности. Ольга после смерти Игоря принимает ряд мер с целью унификации системы управления в разных землях и упорядочения сбора дани. И хотя не все ее установления прочно вошли в жизнь, основные тенденции позднейшего развития соответствуют этим мероприятиям. Тенденции эти заключаются в стремлении к консолидации социальной верхушки разных племен на новой основе, без противопоставления по этническим и религиозным признакам. Владимир, согласно летописи, «нача ставити городы по Десне, и по Востри, и по Трубежеви, и по Суле, и по Стугне, и поча нарубати муже лучьшие от Словень, и от Кривичь, и от Чюди, и от Вятичь, и от сих насели грады»[1192]. Вполне в духе этой политики и создание Владимиром пантеона языческих богов. Именно такая политика обеспечила поистине стремительную ассимиляцию балтофинских племен в Новгородской земле и в Волго-Окском междуречье.

Задаче укрепления именно государственного единства должно было служить и принятие христианства. Язычество — религия доклассового общества, и в качестве таковой оно не могло не тормозить процесса социальной дифференциации и его узаконения. Язычество в переходный период давало известное идеологическое оружие социальным низам, боровшимся против повышения норм эксплуатации. Вместе с тем язычество сохраняло и отжившие традиции родоплеменного строя. В этих условиях обращение к одной из «мировых» религий было неизбежно.

У причерноморских росов епархия константинопольского подчинения утверждается уже в 60-е г. IX в. (при патриархе Фотии, ум. 867). В конце IX в. принимают христианство русы на территории Болгарии. В Иллирии, откуда летописец выводил и славян и русов, еще в IV в. нашли убежище и пристанище Арий и его последователи, распространявшие христианство среди варваров, служивших Риму или боровшихся с ним. Арианство привлекало варваров демократической формой организации церкви: епископы избирались общинами и не принимали притязаний Рима на утверждение системы господства и подчинения. Константинополь был более терпим к последователям Ария. Константин Великий в конце жизни и сам принял христианство в арианском прочтении. Арианином был и его сын Констанций. Но собор 381 г. осудил арианство, причем осуждалась не практика выборов епископов, а редакция «символа веры». Еще в споре с Арием Афанасий Александрийский настаивал на «единосущии» Троицы — Бог Отец, Бог Сын, Бог Дух Святой, и восприятии этого положения «мистически», не обращаясь к здравому смыслу. Ариане считали Бога Сына «подобосущим» Отцу, поскольку он признавался рожденным. Но острота спора подогревалась, конечно, не разночтением «Символа», а практикой ариан, не признававших над собой внешней церковной власти.

Христианизация Руси и специфика русского христианства, — безусловно, большая самостоятельная проблема. Свое видение проблемы автор изложил в книгах «Падение Перуна», «Крещение Руси в трудах русских и советских историков» (обе 1988 г.), в статьях и главах книг, посвященных христианизации Руси, а также в статьях и книгах по истории летописания как источника и первостепенного по значению памятника общественной мысли. Здесь необходимо остановиться на характере раннего русского христианства и его истоках. Летописная статья 944–945 гг., включившая текст договора Игоря с греками, содержит весьма важную информацию о раннем русском христианстве, до сих пор в должной мере не освоенную и даже освоенную в прямо противоположном летописному тексту осмыслении. В свое время Г.М. Барац, автор уникальной концепции о еврейских (или хазаро-иудейских) истоках Руси, советовал А.А. Шахматову в реконструкциях летописных текстов смелее переставлять строчки[1193]. Рекомендацией воспользовался Д.С. Лихачев, переставив в популярном издании ПВЛ 1950 г. строчки именно в указанной принципиальной статье. В оригинале речь идет о местоположении «соборной» Ильинской церкви. В летописи читается, что при заключении договора с греками «хрестеяную Русь водиша роте в церкви святаго Ильи, яже есть над Ручаем, конець Пасынче беседы и Козаре: се бо сборная церки, мнозие бо беша варязи хрестеяни». Д.С. Лихачев переставил строки. Получилось: «се бо сборная церки, мнози бо беша варязи хрестеяни и Козаре». (ПВЛ, М.-Л., 1950, ч. 1, с. 39). А в результате «хазарская версия» Крещения Руси, которую особенно энергично отстаивал В. Кожинов. Пользуясь обычно выверенными академическими изданиями летописей, я долго не понимал, где находятся истоки этих неуемных фантазий, что отразилось и в специальной статье о хазаромании[1194]. Но и указание летописи «мнози бо беша варязи хрестеяни» — комментарий позднейшего летописца, вводившего в текст договоры. (Вероятно, 20-е гг. XII в.) Христианство у варягов с южного берега Балтики распространялось уже с IX в., а в 983 г. произошло грандиозное восстание против засилья немецкого духовенства. Возможно, в Роталию тоже проникало христианство, причем с Дона: в 932 г. христианство принимает какая-то часть алан и утверждается аланская епархия. Но Ильинская церковь уже своим существованием (и даже названием) предполагала наличие христианской общины в Киеве. И в этой связи представляет огромный интерес небольшая, но чрезвычайно емкая и информативная статья С. С. Ширинского в сборнике, посвященном юбилею Б.А. Рыбакова[1195].

Статья дает факты такого значения, которые объясняют не только место христианской общины Киева в середине X в., но и многие факты, связанные с историей христианства на Руси в течение ряда веков. В свое время выдающийся знаток древнерусской письменности и отраженной в ней идеологии Н.К. Никольский (все еще не вполне изданный и далеко не в полной мере оцененный) указал на связь ранней русской письменности и христианства с Великой Моравией[1196]. Ученый подчеркивал светлый, оптимистический характер древнерусского христианства, не знавшего ни крайностей аскетизма («что ешь и пьешь — все во славу Божью», — скажет летописец со ссылкой на апостола Павла, особо чтимого в Иллирии), ни воинственного настроя по отношению к инаковерующим. Русское православие не знало военных орденов, а первые костры, которыми Рим веками разогревал всю Европу, появятся на Руси лишь в конце XV— начале XVI в., не без влияния того же Рима, как бы сопровождавшего Зою-Софью Палеолог в жены овдовевшему Ивану III.

Великая Моравия была главным хранителем Кирилло-Мефодиевской традиции, и не случайно, что именно этих братьев в 60-е г. IX в. пригласили в Моравию для того, чтобы разобраться в разгоравшихся в стране спорах разных христианских общин и разных прочтений христианства («учат ны различь»). А ясно представлены были в Моравии три варианта прочтения христианства: воинственное римско-католическое, традиционное арианское и ирландское, оставившее заметный след в христианизации Европы после бурь Великого переселения. Достаточно сказать, что все монастыри Австрии были основаны ирландскими миссионерами. (Сами австрийцы об этом не знают.)

Ирландскую церковь сближал с арианством общинный дух. Здесь общины складывались как монастыри, насчитывавшие часто по много тысяч постриженников (обязательно кратных двенадцати, по числу апостолов). В обязанности монахов непременно входило «рукоделие» и помощь окрестному крестьянскому населению. Жили в монастырях часто семьями, что более всего будет эксплуатироваться Римом, провозглашавшим обязательный целебат для всех священнослужителей (и, разумеется, смотревшим сквозь пальцы на нарушение его и в прошлом, и в настоящем, чем отличались и некоторые папы и в наше время едва ли не все католическое духовенство США, что вылилось в грандиозный скандал). В ирландской церкви общину возглавлял аббат монастыря или главного храма, а епископы исполняли хозяйственные функции.

Естественно, Рим резко осуждал по сути антиримское понимание христианства в Моравии, а обращение Святополка Моравского за «учителями» именно в Константинополь предполагало явное отвержение требований Рима, особенно агрессивно проводимого духовенством и правителями Франкской империи. Разные прочтения заповедей христианства постоянно приводили к вооруженному противостоянию, и наиболее радикальным приверженцам арианства и ирландской церкви нередко приходилось искать пристанища в отдалении от Рима и Германии. Одним из таких пристанищ станет Болгария (прежде всего область «Русии», где была самостоятельная митрополия константинопольского подчинения), другим — примыкающая к Моравии территория Польши, третьим окажется Киевская Русь. Гений Н.К. Никольского проявился более всего именно в том, что он увидел «переселенцев» из Моравии в специфическом прочтении заветов христианства при его распространении в X–XI вв. Материального подтверждения этого факта в его распоряжении не было. И мне уже приходилось называть «открытием века» упомянутую выше небольшую статью С.С. Ширинского: видимо, даже и не зная работ Н.К. Никольского (в данном случае это особенно ценно), он подвел под них как бы материальный фундамент.

В спорах о начале Руси до сих пор практически не используются богемские хроники, хотя еще в конце XVIII в. Хр. Фризе в «Истории польской церкви», написанной с антикатолических позиций, воспроизвел приводимые в них факты, относящиеся как раз ко времени функционирования специфической христианской общины во второй четверти X в. в Киеве. Автор воспроизвел сказания богемских хроник о деяниях сына Олега вещего тоже Олега (или Александра в христианстве), бежавшего от двоюродного брата Игоря в Моравию, где он, благодаря успехам в борьбе против венгров, был провозглашен королем Моравии, пытался создать союз Моравии, Польши и Руси, но в конечном счете потерпел поражение и вернулся (уже после смерти Игоря) на Русь, где служил Ольге и скончался в 967 г.[1197] (Могила Олега Вещего значилась на Щековице, другая «могила Олега» упоминалась у Западных ворот Киева). В свое время С. Гедеонов в доказательство нескандинавского происхождения имени «Олег» приводил данные о наличии его в чешской средневековой традиции. Указанные им параллели косвенно подтверждают достоверность самого приводимого в богемских хрониках предания. Примечательно также следование в ряде случаев специфической хронологии, не совпадающей с хронологией «Повести временных лет», но отразившейся в ряде чешских памятников.

Еще в XIX в. погребения с трупоположениями в Киеве пытались связать с распространением христианства. Но эта идея встречала возражения со стороны большинства специалистов: слишком очевидны следы языческого ритуала. Статья С.С. Ширинского снимает и эти возражения: по крайней мере, погребения с западной ориентацией находят полную аналогию в могильниках Моравии, христианство которой католическое духовенство клеймило, в частности, и за сохранение в ритуале элементов языческой традиции. (Кстати, одна черта, указывающая на западные истоки похороненных христиан, — руки не сложены на груди, а простерты вдоль тела). Б.А. Рыбаков сослался на данные С.С. Ширинского для иллюстрации мысли о двоеверии на Руси[1198]. Наблюдение весьма важное для понимания характера русского христианства на протяжении всего тысячелетия. Не менее важно сосредоточить внимание на самом факте переселения значительного количества населения Моравии и каких-то смежных с ней областей (той же Иллирии, где борьба с притязаниями Рима была особенно острой), державшихся сходной трактовки христианского вероучения. Именно эти переселения помогают понять, откуда в дружине Игоря взялись христиане, мирно уживавшиеся с язычниками и явно не подчинявшиеся каким-либо внешним христианским центрам.

В рамках сведений Фризе и материалов Ширинского может найти подтверждение и специфическая киевская версия о том, что знаменитый былинный Илья вовсе не «Муромец», а «Муровлянин».

И тогда понятны южногерманские сказания об «Илье русском», как и отражение этих вариантов сказаний в русских былинах.

Весьма вероятно, что именно с этой второй волной миграции из Подунавья связана летописная версия о выходе славян вообще и полян-руси, в частности, из Норика-Ругиланда. Летописец конца X в. мог что-то знать и от непосредственных переселенцев, и во всяком случае еще живы были старики, помнившие об этом «исходе». И византийские источники третьей четверти X в., производящие русов «от рода франков» и называющие их «дромитами», то есть «мигрирующими», фиксируют, возможно, именно этот факт переселения. А подтверждается этим переселением и реальное родство подунайских русов с ругами-русами, вернувшимися на Днепр после распада державы Аттилы в V в.

Как было отмечено, в дружине Игоря были и христиане. Ольга, согласно «Житию» и летописному фривольному рассказу о ее крещении, приняла крещение во время поездки в Константинополь. Но в ее свите был священник, и за помощью в распространении христианства на Руси она обратилась не к Константинополю, а к Оттону I, еще к королю, а затем первому императору Священной Римской империи (962), в зависимости от которой находилась теперь и Моравия. К «королеве ругов» (так германские источники обозначали Ольгу, идентифицируя киевских князей с ругами, а не с росами) будет направлен епископ Адальберт, который позднее станет архиепископом Магдебургским (968–981) и поставит епископом в Прагу верного католика Войтеха, перекрестив его в собственное имя Адальбертом. Миссия Адальберта закончилась полным провалом, о чем с раздражением писали немецкие хронисты, упрекая в непоследовательности княгиню. Но вероятнее всего сказались резкие антинемецкие настроения моравских эмигрантов, не согласившихся с приездом ставленника оккупантов. Не исключено, и даже вероятно, что и Олег-Александр не устранялся от подобной реакции на прибытие ставленника Империи, с которой ему незадолго до этого приходилось вести борьбу и военную и религиозную.

В связи с характеристикой идейной направленности христианской общины Киева в середине Х в., имеет немаловажное значение указание И.И. Срезневского, что русский текст договора Игоря с греками был записан глаголицей: греческое «г» (как и в кириллице) означает цифру «3», а в глаголице — это «4» (звуки «б» и «в» в греческом языке и в кириллице сливались, а в глаголице были «разведены»), И договор, датированный в греческом противне третьим индиктом, в славянском оказался — ошибочно — в четвертом[1199].

В литературе часто за переводчиками обращаются к Болгарии, где глаголица имела хождение рядом с кириллицей и где были ученики Кирилла и Мефодия. Но такой необходимости явно не было. В Ильинской церкви, естественно, имелись богослужебные книги, которые были записаны, по всей вероятности, именно глаголицей. Рим на протяжении ряда столетий клеймил Мефодия как «еретика», приписывая ему создание или возрождение «готского письма» — тайнописи ариан и запрещая пользоваться этой письменностью в богослужении. Это письмо называется также «русским», а самого Мефодия чешская хроника Далимила начала XIV в. называла «русином», явно имея в виду то, что арианство в Подунавье удерживалось прежде всего, и традиционно, у русов-ругов. В 1248 г., после татаро-монгольского нашествия и на Центральную Европу, Рим «реабилитировал» «русское письмо», и оно приобретает второе дыхание. В XIV в. сам император Карл V увлечется глаголицей и будет поддерживать ее распространение. Но она все-таки возникала и сохранялась как тайнопись в течение веков.

Христианская община в Киеве в окружении язычества — факт сам по себе значительный: он указывает на такое язычество, которое было терпимо к другим верованиям. Именно это обстоятельство и позволило славянскому язычеству дожить до XX в. в силу их совместимости и даже определенной необходимости, поскольку славянское язычество регулировало отношения с природой, по существу не затрагивая социальные отношения, мало менявшиеся веками и тысячелетиями родового и общинного строя. Христианство же предстало как религия — именно регулятор социальных отношений. И разные течения в рамках христианства зависели в огромной степени от той социальной почвы, на которой оно распространялось.

В летописи есть упоминание о том, что Ольга уговаривала Святослава принять христианство, а он возражал, что дружина этого не поймет. И резон дружины очевиден: она кормится походами «за зипунами», сбором дани, полюдьем. По этой причине в Скандинавии христианство вообще будет распространяться лишь с конца XI в. Католичество сохранило рефлексы и инстинкты рабовладельцев, боровшихся ранее с христианами — поборниками равенства хотя бы перед Богом, организуя военизированные ордена, грабившие племена и народы во имя якобы «святой Троицы».

Старшего сына Святослава — Ярополка обычно представляют в литературе как расположенного к христианству. В Никоновской летописи под 979 г. сообщается о прибытии к нему послов от папы римского. Это было первое посольство из Рима в числе целого ряда других, и не исключено, что в летописи отразилась какая-то папская булла XV в. Но конфликты братьев не укладываются в представления о новообращенных. Второй сын Святослава, Олег, посаженный на княжение у древлян, убил сына воеводы Свенельда, заехавшего в его охотничьи угодья. Ярополк, по настоянию Свенельда, убил Олега. А в 980 г. рожденный от рабыни Малуши Владимир прибыл из Новгорода с дядей по матери Добрыней и варягами, чтобы убить Ярополка и занять его место, тем более что гордая полоцкая княжна Рогнеда отвергла сватовство посланцев от имени Владимира, не хотела «розути робичича», а желала Ярополка даже и в качестве второй жены. (От жены Ярополка, которую заберет после его убийства в гарем Владимир, родится Святополк, а Рогнеда, судя по позднейшим преданиям, внесенным в летопись во времена Мстислава Владимировича (1125–1132), хотя и родила четырех сыновей и несколько дочерей, всегда тяготилась своим положением одной из многих.)

Судя по отмеченному преданию, юным Владимиром руководил и направлял его именно Добрыня — брат Малуши и прообраз легендарного Добрыни. И первые годы княжения Владимира — это беспрецедентное на Руси наступление язычества против христианства. В 983 г. в жертву языческим богам были принесены христиане — отец и сын варяги, по всей вероятности, с южного берега Балтики, где в том же году было восстание язычников против насаждения христианства (хотя летописец говорит, что этот варяг пришел «из грек»). Но стремление собрать под властью Киева постоянно рассыпавшиеся земли требовало и «единой веры и единой меры». Этой задаче отвечало создание пантеона языческих богов, причем явно разных по своему происхождению. Если главный бог дружины Перун импортировался явно с южного берега Балтики, где позднее четвертый день недели будет носить название «Перундан», то боги Хорс и Симаргл ведут к иранской традиции и могли быть привнесены из Роталии. Но такое «механическое» соединение не решало проблемы (каждый поклонялся своим богам), а необходимо было учитывать и внешний аспект: три мировые религии уже почти кольцом опоясывали земли Руси.

Летописное предание представляет акт замены языческих верований монотеистической религией как результат своеобразных «испытаний», предпринятых по инициативе Владимира. В Киев прибывают миссионеры христиан, мусульман и иудеев, и затем из Киева отправляются посольства для проверки истинности заверений миссионеров. Несомненно, что в летописном рассказе много легендарного (и анекдотического), и в законченном виде он появился, видимо, в третьей четверти XI в. в редакции, оформленной при Десятинной церкви и поднимавшей этот храм в противостоянии построенному при Ярославе Мудром Софийскому собору. Но представление о размахе, с которым обсуждался этот вопрос в киевских верхах, вполне может соответствовать действительности. Не исключены и посольства в разные страны, хотя представителей всех названных верований можно было найти и в самом Киеве.

Принятие Русью христианства было в целом подготовлено всем ходом предшествующего развития. И проблема скорее заключается не в том, почему было принято христианство, а в том, почему этот процесс затянулся. Естественно, что принятие христианства является одной из ведущих тем историографии, и непосредственно ему посвящены многие сотни книг и статей. А поводом для широкого разброса мнений стал сам летописный текст, также неоднократно правленный летописцами разных ориентаций. В летописи повествование о «крещении Руси» рассредоточено между 6494–6496 (986–988) г. и акт крещения князя Владимира отнесен к последнему, 988 г. Но, пересказав корсунскую версию крещения князя, летописец полемизирует с иными версиями: «Се не сведуще право, глаголють, яко крестилъся есть в Киеве, иние же реша в Василеве, друзии же инако скажють». Таким образом, летописец, приверженец корсунской версии, оспаривает версии о крещении Владимира в Киеве и в Василеве. Были ему известны и иные версии, о которых он предпочел не упоминать. Как бы забытыми, в частности, оказались христиане киевской общины при Ильинской церкви.

Такая путаница, вызванная заинтересованностью разных территориальных и идейных центров, тем более примечательна, что в рассказе о печерских подвижниках под 1074 г. в летописи упоминается монах «именем Еремия, иже помняше крещенье земли Русьския». С другой стороны, от XI в. дошел один памятник — «Память и похвала Владимиру» Иакова Мниха, в котором крещение Владимира отнесено ко времени за два года до похода на Корсунь[1200].

Соединение в летописи заведомо разных версий о «крещении Руси», вытеснение позднейшими каких-то более ранних само по себе предопределяло расхождения в мнениях специалистов о том, где и когда и от кого было принято христианство Владимиром и откуда шли проповедники на Русь. Византийская версия господствовала долгое время как аксиома, но теперь потребовались доказательства ее оправданности. Эти доказательства попытался найти В. Г. Васильевский (1838–1899) — замечательный византинист, многие работы которого не потеряли значения до сего времени благодаря огромной эрудиции, общей широте кругозора и чувству меры, помогавшим избегать как легковерия, так и гиперкритицизма. Основной труд ученого, посвященный «крещению Руси», был опубликован им еще в 1876 г., т. е. до юбилейной даты, обычно так или иначе влияющей на содержание публикуемого материала[1201].

Достоинством исследования Васильевского является четкая градация фактов: достоверные, вероятные, возможные. К первой категории может быть отнесен вывод о заключении в 986–989 гг. договора о союзе между Русью и Византией, скрепленного браком русского князя с сестрой императоров. Но автор отметил и то, что ни русские, ни византийские источники не говорят ни об этом союзе, ни о крещении Владимира именно византийскими миссионерами, хотя, скажем, Лев Диакон был современником событий, а Пселл отстоял от них совсем недалеко.

Васильевский указал и на противоречивость русских источников, он, в частности, отдавал явное предпочтение «Памяти о похвале» Иакова перед летописью, т. е. признавал, что Корсунь Владимир брал будучи уже крещеным. Но летописный рассказ воспринимался им как относительно цельное произведение летописца XII в.: сводному характеру русских летописей он должного значения не придавал, а потому поиски иных объяснений становились неизбежными.

На вероятность болгарской версии косвенно указывал A.A. Шахматов, отвергавший корсунскую легенду как тенденциозную византийскую версию и считавший летописную «Речь философа», вставленную в текст с сохранением ее специфической (антиохийской) хронологией, определявшей время до Рождения Христа в 5500 (а не в 5508, как в Византии этого времени) лет, болгарским памятником IX в.[1202] На болгарской версии особенно настаивал М. Д. Приселков[1203]. A.A. Шахматов поддержал концепцию, но осудил своего последователя за некритическое отношение к «рабочим гипотезам» — реконструкциям летописных текстов, заменивших тексты реальные[1204]. Еще более решительно поддержал основную идею А.Е. Пресняков[1205].

Западнославянскую версию отстаивал, как отмечено выше, во многих работах Н.К. Никольский. Современник и коллега Шахматова, он расходился с ним кардинально по вопросу о взаимоотношении летописных и внелетописных текстов. Шахматов считал близкие к летописям внелетописные тексты извлечениями из летописей. Никольский, напротив, считал их источниками летописных сводов. Он ближе всех своих современников подошел к пониманию механизма взаимодействия бытия и сознания, к пониманию того, что письменные памятники являются отражением определенных общественных идей, природа и происхождение которых могут быть выявлены.

У западнославянской версии относительно меньше последователей, чем у византийской и болгарской. Но она «моложе», а потому резервы ее далеко не исчерпаны. В числе последователей Н.К. Никольского можно назвать H.H. Ильина, рассматривавшего, правда, лишь частный (хотя и весьма важный) сюжет: происхождение летописной статьи 6523 (1015) г.[1206] Мысль о связи древнерусского христианства с кирилло-мефодиевской традицией развивал в ряде статей Ю.К. Бегунов[1207]. В самой «Речи философа» выявились черты не только болгарские, но и моравские[1208].

Западнославянская версия подчас и отпугивала исследователей. Моравская церковь подвергалась гонениям со стороны Рима, а утвержденный архиепископом Мефодий был даже ввергнут в темницу военизированным немецким духовенством. Мефодия, как было отмечено выше, равно как и «русское письмо», связывали с арианской ересью. А в ПВЛ сохранился именно арианский символ веры. Арианские черты явственно прослеживаются в следующих ее фразах: «Отець, Бог отець, присно сый пребываеть во отчьстве, нерожен, безначален, начало и вина всем, единем пероженьем старей сый сыну и духови…Сын подобосущен отцю, роженьем точью, разньствуя Отцу и Духу. Дух есть пресвятый, Отцю и Сыну подобносущен и присносущен»[1209].

О том, что цитированный текст содержит арианские черты, так или иначе говорилось в работах по истории русской церкви еще в XIX в. Но обычно все сводили к ошибкам переписчиков. Лишь в самом начале XX в. П. Заболотский специально подчеркнул эту проблему. Он сопоставил летописный символ веры с «исповеданием веры» Михаила Синкелла, помещенным в «Изборнике Святослава»[1210], и пришел к выводу, что перед летописцем находился не греческий оригинал и не «Изборник». «В таком важном произведении, как «исповедание веры», где каждое слово имеет значение, — заключал автор, — разумеется можно бы еще было допустить неважные изменения в способе выражения сравнительно с оригиналом, но допустить такие характерные для известного направления искажения, как вместо различения Бога Отца от Сына и Духа — старейшинство Бога Отца, вместо единосущия Сына и Духа с Отцом — подобосущие, или, наконец, последовательный пропуск свидетельства об антипостасности (нерасчлененности. — А.К.) лиц пр(есвятой) Троицы — всего этого нельзя допустить, как выражения лишь более или менее свободного отношения летописца к оригиналу»[1211].

Публикация П. Заболотского привлекла внимание и А. А. Шахматова, и Н.К. Никольского. Но первому она ничего не давала, так как не укладывалась в его концепцию. Второму давала очень много, поскольку практически решала спорную проблему истоков русского христианства в пользу западнославянской, моравской традиции. Но в летописи было явно позднейшее добавление о семи соборах, на первом из которых осуждалось арианство. Н.К. Никольскому вскоре удалось найти параллель для летописного текста в сборнике XII в.[1212] Здесь также имеется сообщение о семи соборах, но имя Ария не упоминается. Развивать этот сюжет Н.К. Никольский не стал, видимо, опасаясь реакции поборников византийской ортодоксии. А окрик вскоре последовал. П.И. Потапов, резко осудив публикацию П. Заболотского, списав «еретические выражения» на «малообразованного автора», вынес «частное определение» и в адрес A.A. Шахматова и Н.К. Никольского[1213]. И Н.К. Никольский отреагировал на окрик. Упрекая коллег за невнимание к идейному содержанию рукописей, за ограничение исследований «анализом языка, литературными параллелями и вопросами литературной истории», прямой вызов бросал он и духовным академиям, в которых история церкви превращалась в схоластику и само обсуждение изменений в церковной идеологии, а тем более возможности сосуществования разных вариантов вероучения исключались. «И в летописях, и в житиях, и в былинах, — подчеркивал он, — христианство Владимира одинаково обрисовывается как вера, свободная от аскетического ригоризма»[1214]. Владимир, по Никольскому, принимал то, что не стесняло жизнерадостности и отличалось блеском ритуала. И «следы такого же религиозного оптимизма» он находил у западных славян[1215].

Последователи у Потапова находятся и в наши дни. Известный филолог В.М. Верещагин провозглашает Владимира «прямым преемником Кирилла и Мефодия»[1216]. Но он гневно восстает против тех, кто связывает Мефодия и Владимира с арианской «ересью». В книге, посвященной Кирилло-Мефодиевской традиции, автор умудрился не заметить, в чем Рим почти четыре столетия обвинял Мефодия (Кирилла в приверженности к арианству не обвиняли), как не понял он и сути арианства. Ссылаясь на книгу В.А. Бильбасова («Кирилл и Мефодий по документальным источникам»), автор не увидел главного. В послании папы Николая II (1059–1061) церковному собору в Сплите напоминалось: «Говорят, готские письмена были вновь открыты неким еретиком Мефодием, который написал множество измышлений против догматов вселенской веры, за что по Божьему соизволению он внезапно принял смерть»[1217]. Автор, вопреки ясному чтению летописи, по существу, защищает католицизм, компрометировавший христианство кострами и грабительскими походами «псов-рыцарей», как их вполне обоснованно характеризовали русские летописцы. И суть христианства для него в мистической формуле Афанасия Александрийского, завещавшего единосущие трех ипостасей воспринимать «мистически» (в смысле «оккультно»), не задумываясь над тем, как Бог Отец мог сам себя породить. Не знает автор и о том, почему кампания за канонизацию Владимира во второй половине XI в. не дала результата. (Владимир будет канонизирован после монгольского разорения Руси в числе когорты князей, борцов за Землю Русскую.) Совершенно не представляет автор и идейное содержание русских летописей, вплоть до XV в. сохранявших арианский символ веры. Похоже, не знает он и о том, что «равноапостольный» Константин Великий, будучи язычником, дал равноправие христианству и перед кончиной принял крещение, причем в последние годы он явно поддерживал арианство. Арианином был и его сын Констанций. И после собора 381 г., осудившего, по инициативе Рима, арианство, Константинополь был более терпим к нему, нежели Рим. А ариане были намного гуманнее поборников мистики и не устраивали костров из оппонентов. На веротерпимость ариан указывал даже ревностный католик Григорий Туровский[1218].

Западнославянской версии постоянно «мешала» и накладывавшаяся на нее римская, католическая, поскольку питали ее в основном те же источники, да еще норманская концепция начала Руси[1219]. В известной мере сказалось это и на концепции Е.Е. Голубинского. Он резонно полагал, что Владимира крестили «домашние» христиане. Но он полагал, что христианами были только варяги, упоминавшиеся в договоре 944 г., а варягами он считал скандинавов. О ведущей роли норманов в христианизации Руси специально писал Н. Коробка. Но В.А. Пархоменко показал, что христианство у норманов-шведов распространяется намного позднее, нежели на Руси, именно в XI–XII вв. Концом XI–XII столетия датирует этот процесс и шведский автор Л. Грот.

В литературе до сих пор продолжают искать имя греческого митрополита, возглавлявшего русскую церковь. В поздних летописях таковым назовут Фотия, который был на полтора столетия старше Владимира. (Позднейшие летописцы смешивали Причерноморскую и Приднепровскую Русь.) Но в эталонных (Лаврентьевской, Ипатьевской и близких им) летописях первым митрополитом-греком правильно указан Феопемт, которого принял в конце 30-х гг. XI в. Ярослав. Ярослав боролся с отцом и при жизни, и после его смерти. Но очень скоро наступил разрыв с Византией, и на Константинополь было отправлено в 1043 г. войско во главе с сыном Ярослава Владимиром, которое потерпело тяжелое поражение. Снова вернулись к старой форме организации церкви, как она зафиксирована в заключительной летописной статье о княжении Владимира под 6504 (996?) гг. Традиционно императоры советовались с патриархами и папами, короли и великие князья — с митрополитами или архиепископами. Владимир советовался с епископами во множественном числе. А фактически возглавлял церковь Анастас Корсунянин, настоятель Десятинной церкви. Епископы во множественном числе — выборные арианских общин, настоятель главного храма во главе церкви — традиция ирландского христианства. В Моравии оба эти направления смешивались, и, обращаясь в Константинополь за учителями, моравский князь сетовал: «Учат нас различь». (Рим он явно не принимал.) Мефодию же в противостоянии немецкому духовенству неизбежно приходилось опираться на эти общины. По существу, та же ситуация сложилась и в Киеве после крещения Владимира. Поначалу епископы советовали князю казнить разбойников, а не налагать на них штрафы, как было принято по «русскому» обычаю. На сомнения князя — «греха боюсь» — епископы настаивали: князь для того и поставлен. Но более убедительным оказался другой аргумент: «Володимеръ же отвергъ виры, нача казнити разбойникы, и реша епископи и старци: «рать многа; оже вира, то на оружьи и на конихъ буди». И рече Володимеръ: «тако буди». И живяше Володимеръ по устроенью отьню и дедню». А «устроенье отьне и дедне» — это нормы языческого общежития. Отсюда, собственно, и начинается двоеверие, которое будет веками накладывать отпечаток на всю общественную жизнь и верхов и низов.

Примечательно, что Анастас Корсунянин после смерти Владимира и вокняжении Ярослава ушел с князем Болеславом в Польшу, где еще в южных пределах сохранялись общины арианского и ирландского толка. С другой стороны, после разрыва Ярослава с Константинополем, в 1044 г. в Десятинной церкви крестили останки погибших в усобицах Олега и Ярополка Святославичей. В 1051 г. советом епископов митрополитом будет избран Иларион, «Слово о Законе и Благодати» которого также проникнуто идеями двоеверия. После примирения Ярослава с Константинополем (Всеволод женился на дочери Мономаха) Иларион сходит с исторической арены и Киев снова получает митрополитов из Византии. Но идея избрания будет жить постоянно, пока не восторжествует окончательно в середине XV в.

Вместо заключения

Тема начала Руси практически неисчерпаема, и знания наши в этой области все еще весьма ограниченны. Достаточно сказать, что и ныне споры идут в основном вокруг тех же фактов и аргументов, что и почти три столетия назад, а «авторитетные» мнения часто заменяют и факты, и научные концепции.

Тема чрезвычайно трудна для исследования, потому что в рамках любой отдельной науки она заведомо не может быть решена. Между тем пока преобладает этакий регионально-отраслевой подход. Каждая наука пытается решить сложнейшие проблемы собственными средствами, причем в этом часто видят критерий объективности. Редко объясняется и выбор исходных данных (в том числе территориальных) для построения претендующей на решение вопроса концепции.

В решении проблем становления народов и государств участвуют археология, антропология, филология со многими ее подразделениями, этнография, включая этногенетические предания и эпические сказания. Исчерпывающее историческое знание предполагает использование всех этих данных как для уяснения глубинного содержания непосредственных письменных источников, так и для понимания социально-этнической психологии народа и изменения ее в пространстве и времени. В прошлом исследователи редко ставили перед собой такую всеохватывающую задачу, и настоящее не приносит кардинальных изменений в способах обработки получаемого материала. И хронологическая глубина, и содержание исторической памяти воспринимаются чаще всего без попыток выявить какие-то закономерности зарождения и развития улавливаемых специалистами явлений. В итоге проблемы этно- и политогенеза пока разработаны не настолько, чтобы выводы и концепции авторов, занимающихся данными вопросами, могли использоваться в качестве более или менее надежных посылок в специальных работах о том или ином народе.

Недостаточно изучена и этническая карта Европы от эпохи бронзы к ранне- и среднежелезному веку. Показательно, что в нашей современной литературе практически нет работ о кельтах, венетах и иллирийцах, без чего «зависает» и норманская, и варяжская проблема.

Для истории Руси эти проблемы имеют тем большее значение, что значительная часть личных имен в договорах с греками восходит именно к кельтским и иллиро-венетским. Не уделено должного внимания и иранскому этническому компоненту в Европе, в частности, аланам, оставившим весьма заметные следы в этом регионе, в том числе и на территории, где образовалось Древнерусское государство.

Великое переселение народов и развал Гуннской державы привели к исчезновению многих племен и рассеянию сравнительно небольшими группами остатков народов, некогда сотрясавших Европу. Своеобразный демографический взрыв и бурное расселение славян в VI–VII веках чуть ли не по всему европейскому континенту — факт, также заслуживающий особого осмысления: славян вроде бы не видно в «битвах народов» IV–V веков, но расселяются они в основном с той территории, на которой всего за несколько поколений исчезали целые народы. Видимо, первостепенную роль в том и другом случае играла специфика социальной организации. У славян всюду преобладала территориальная община, которая предполагала равенство всех ее членов, в том числе и недавних военнопленных-рабов. Эта особенность облегчала ассимиляцию славянами остатков многих раздираемых внутренними противоречиями племен и народов. Но сама ассимиляция также что-то привносила из опыта и культуры ассимилированных, постепенно обособляя друг от друга и разные славянские племена. Это неизбежно проявляется, например, в домостроительстве, в ряде ремесел, а иногда и во всей хозяйственной структуре.

Вытеснение кровно-родственных отношений территориальными обычно рассматривается как общая закономерность этнического развития. Между тем гораздо важнее было бы остановиться на их сосуществовании и борьбе в течение веков и даже тысячелетий. Они противостоят и борются уже как несовместимые принципы. Эта борьба обостряется в эпоху возникновения ранних государств и может проявляться (как и в нынешнем мире) вроде бы и в бескризисные эпохи. В литературе обращалось внимание на то, что для германских племен исторического времени характерны наименования, свойственные кровно-родственным общностям, у кельтов же и славян преобладают территориальные. Факт сам по себе огромной важности как раз для осмысления процесса этногенеза. В «Великом переселении народов», захватившем почти все европейские народы, многие племена оказались просто стертыми с лица земли, в большинстве случаев в результате внутренних усобиц, борьбы кровно-родственных общин и родов за господство (в том числе в рамках своих племен). В кровавых усобицах IV–V в. славяне вроде бы вообще не участвовали, хотя события происходили именно на тех территориях, где они жили. А в VI в. они заселяют огромные пространства от Атлантики до Кавказа, от Балтики до Средиземноморья. Именно территориальная община позволяет объяснить этот феномен, и вытеснила она кровно-родственные начала у славян значительно раньше, чем разразилась кровавая вакханалия в Центральной Европе.

Показательна и еще одна деталь. В племенах с кровно-родственной общиной огромную роль придавали генеалогиям и этногенетическим преданиям. У славян практически не было ни того, ни другого. Даже личные имена у них появятся очень поздно — это тоже признак территориальной общины, сохранявшейся кое-где в Европе и за пределами славянского мира. И конечно, именно территориальная община славян способна объяснить, как они легко ассимилировали другие племена — часто более многочисленные. Знаменитый альтруизм славян также может быть объяснен территориальной общиной.

И формы политической организации различались в зависимости от этого основополагающего принципа. В кровно-родственной общине, уже в рамках большой семьи, существовала резкая иерархия с подчинением младших членов рода старшим. Здесь обычно велика роль вождей (что не исключает, а предполагает их бескомпромиссную борьбу между собой). В общностях, основанных на территориальных принципах, большую роль играет общественное самоуправление, и вся система власти выстраивается не сверху вниз, а снизу вверх. Цивилизация Древней Руси как особый хозяйственно-культурный тип и социально-политическая организация появилась в результате смешения традиций различных этносов. Данная книга не претендует на всеохватывающее освещение всех факторов становления древнерусского этноса и государства. В ней лишь намечены основные пути изучения этой проблемы, которые еще ждут своих исследователей.