Над пропастью

Ночь, не подсвеченная звездами или огнями большого города, кажется огромной. Теперь же она была тревожна и мрачна, как бездна: колкими каплями, с едва слышным шорохом сеялся на спящий город зимний дождь.

Зыбким оазисом виделся в ночи ташкентский вокзал. Чем ближе, тем светлее. За желтыми окнами слышался гомон голосов.

К центральному входу, со стороны города, мягко подкатила коляска с поднятым кожаным верхом. Из нее вышли трое. Не осматриваясь, не обращая внимания на водяную пыль, направились в зал ожидания, ярко освещенный и даже в столь поздний час заполненный пассажирами.

Их появление в зале не осталось незамеченным. Невольно бросался в глаза крепыш в светлом шелковом халате, наброшенном поверх черного европейского костюма, и в безупречной белизны чалме, закрученной без претензий, но элегантно.

— Колоритная фигура! — отметила вслух белокурая русская женщина, с любопытством провожая взглядом этих троих, пока они проходили к выходу на перрон.

— Да, мадам, — охотно откликнулся мужчина в шляпе. — Сразу видно: безукоризненный вкус! Как видите, мусульманскому духовенству неплохо живется при большевиках!

Тот, о ком шла речь, услышав русских, оглянулся. Определив, что те «из бывших», он приостановился. Не спешил догнать своих спутников, словно ожидал, не услышит ли еще о себе чего-то лестного. А его спутники, выйдя на перрон, уже шли вдоль вагонов. Один из них был немолод, даже, пожалуй, стар, если судить по седой бороде, другой выглядел совсем юным, и если не на него в первую очередь обратили внимание скучающие пассажиры, так это, наверно, только потому, что одет скромно. Можно было не заметить франтоватых усиков, но рост… Юноша высок и строен. Вот они поравнялись с головным вагоном. Старик о чем-то спросил у проводника, покивал, глянув на часы. Еще есть время. Можно пройтись по перрону.

— Еще не поздно отказаться, Курбан, — тихо, на фарси, сказал старик.

Похоже, это говорилось уже не в первый раз. Ответ прозвучал раздраженно — как о надоевшем:

— Все еще сомневаетесь! Напрасно! Что со мной может случиться? Ведь я ему кто? Почти сын! Да-да, ему — ишану Судуру ибн Абдулле!

— Что ты, что ты, — смешался старик. — Просто по-человечески опасаюсь за тебя… Ты идешь в логово… Самая опасная фигура для тебя не Энвер-паша, не Ибрагимбек. Его преосвященство. Такие люди осторожны и подозрительны, не доверяют никому, даже самым близким. Был такой французский кардинал… Ришелье. Ты знаешь… Так вот, твой учитель напоминает мне как раз этого «серого» кардинала.

— Ришелье? — оживился Курбан. — Ишан Судур относится к его памяти с большим почтением. Учитель много рассказывал о кардинале.

Василий Васильевич, так звали старика, резко остановился.

— Скажите на милость, с почтением! И кого же он еще почитает?

Курбан улыбнулся — то ли тому, как рассердился Василий Васильевич, то ли своим воспоминаниям.

— Список великих у его преосвященства был не так уж обширен, но… С особым чувством говорил он об Игнатии Лойоле. Чем привлекал его основатель ордена иезуитов, не знаю, может, требованием слепого повиновения церкви и прощения любого преступления, совершенного учениками во славу божью. — Курбан помолчал и задумчиво повторил: — Любого преступления.

И опять в тоне Василия Васильевича угадывалось удивление, более того — недоверие.

— Что, ишан Судур и в самом деле так широко образован?

— Его преосвященство получил блестящее образование! — с невольным восхищением воскликнул Курбан. — Кроме того, он был в постоянном поиске знаний. Французский посол в Стамбуле поразился лингвистическими способностями хазрата. Он сказал: «Вы прекрасно владеете языком моего парода. Далеко не каждый француз способен с таким изяществом излагать свои мысли». Ишан Судур много путешествовал и брал с собою меня, считая лучшим учеником, — расхвастался Курбан. — В очень короткий срок я овладел фарси, и как награда за мое усердие — поездка с его преосвященством в Кабул, Тегеран, Стамбул! В Каир я сопровождал учителя «за арабский язык». Хазрат любил поощрять… Но вот русский пока мне неизвестен.

Василий Васильевич по-отцовски заботливо положил руку на плечо юноши.

— Мой мальчик! У тебя все впереди. Вспомни когда-нибудь мои слова: ты будешь учиться в Москве, А теперь — прошу тебя: будь осторожен. Возвращайся. — Старик помолчал и показал глазами на крепыша, тот прохаживался в отдалении, не мешая их разговору. — Этот человек проводит тебя до самого Кагана. А теперь… простимся.

Он обнял юношу, легко коснулся щекой его лица и, не оглядываясь, пошел по перрону к зданию вокзала.

Это было прощание навсегда.

Курбан шел по раскисшей от грязи тропе, ежась от пронизывающего холодного ветра. Лужицы, образовавшиеся от конских копыт и красноармейских сапог, затягивало льдом. Прихваченные заморозком, поля клевера отсвечивали из-под тонкого льда нежным зеленым цветом.

О чем думал Курбан? О срочном вызове Алимджана Арсланова. Только важная причина могла заставить Арсланова прибегнуть к помощи вестового.

Приутих ветер — и повеяло каким-то удивительным запахом. Холод — не холод, тепло — не тепло… Бодрящая, словно бы предвесенняя свежесть!

Всем своим существом Курбан ощутил прилив сил, как бывало в годы мальчишества, когда с появлением первых признаков весны рождались мечты о путешествиях, о неожиданных и счастливых встречах, так и теперь в мыслях его зыбко отражались синь неба и словно бы неуверенно яркая зелень земли, хруст льдинок под ногами напоминал начало забытой мелодии, и пело в его душе: какое это чудо — жить!..

Так он шел, мечтательно и отрешенно улыбаясь, пока взгляд его не уперся в дувал — начиналась усадьба Рамазанбая. Хозяин в пестром халате и голубой чалме со свисающим концом неспешно прохаживался по двору. Встреча с баем была неприятна, и приветствовать его Курбану не хотелось. Но он вспомнил предупреждение Арсланова — с хозяином усадьбы надо быть вежливым. И поздоровался. Но странно. Рамазанбай сделал вид, что не узнал его. А ведь приходилось некогда баю обращаться к Курбану с уважительным — домла, учитель. «Нет, — решил Курбан. — Узнал меня бай. Конечно, узнал. И жена его, и дочь… Дочь… Почему я до сих пор не встречал его дочь?» Нашел о чем думать, одернул себя Курбан. Лучше подумай, что ждет тебя завтра…

Вдруг он ощутил на себе чей-то взгляд. Обернулся — ни души. Голый дувал, одинокая орешина — бугристый ствол в несколько обхватов, и в нем огромное дупло с трухлявыми краями.

Мелькнуло в памяти давнее. Мама предостерегает таинственным шепотом: не усни, сынок, под орешиной. И уж вовсе непонятное: на ветвях сидят… в трухлявых дуплах прячутся… Они. Кто — «они»? Злые духи? Оборотни? Оборотни!.. В самом неожиданном облике могут предстать они перед тобой! Не смотри долго на ветви, быстро отведи взгляд от дупла, не думай о том, что кто-то рассматривает тебя, затаившись в черном провале…

Тряхнул головой. Готов был расхохотаться: о чем ты, Курбан? Откуда вдруг суеверные страхи у молодого бойца, не верящего ни в какую чертовщину. Но тут — показалось? — из дупла ящеркой скользнула девчонка. Или девушка. Черный бархатный камзол, голова покрыта цветастым платком. Девушка. Смотрит на него пристально и изучающе.

Была — и нет.

Курбан отошел к арыку, наклонился, решив ополоснуть лицо. Нет — отдернул руку: вода обожгла холодом.

Показалось — послышался тихий смех.

Опять она здесь!

— Кто вы! — невольно вырвалось у Курбана.

— Уходите! — резко сказала девушка. — Что вам здесь нужно? Уходите!

И Курбан неожиданно для себя послушался. Перепрыгнул через арык и пошел прочь.

От дувала усадьбы бека, бывшего байсунского правителя, изрешеченного множеством дыр, поднимается легкий пар. Воробьи суетятся возле дыр, там их гнезда. С муэдзиновской терраски стоявшего в стороне высокого минарета свисает мокрый флаг. То и дело показывается наблюдатель с винтовкой на плече.

Огромные деревянные ворота, окованные железом. Слева и справа от ворот — по пушке. И здесь часовые с винтовками.

Просторная площадь безлюдна.

Курбан направился в бывшую саламхану бека. Уверенно открыл дверь. Да, с некоторых пор он в эту комнату входит без стеснения. С Алимджаном Арслановым разговаривает на равных, свободно. Хотя они даже не сверстники и тем более не родственники.

Арсланов родился в Бухаре или, точнее, в Кагане. Там он учился в школе вместе с детьми русских железнодорожников. Отец его, видный священнослужитель Бухары, отдал сына сначала в медресе Мир Араб, потом отправил его в Стамбул продолжать образование. Поехал сын, да не доехал — в Баку у него выкрали все деньги, пришлось вернуться восвояси. И в Бухару Алимджан возвратился не сразу, застрял в Ташкенте. С этих дней его жизнь менялась буквально на глазах, толчками, в том стремительном ритме, какой был характерен для круговерти политических событий.

Волна революции докатилась от Петрограда до Ташкента, русские рабочие, местные ремесленники, дехкане, объединившись, прогнали генерал-губернатора и установили народную власть. Жизнь в городе бурлила. Каждый день был заполнен новым для Алимджана содержанием. За несколько месяцев, проведенных в Ташкенте, Алимджан постиг азы науки, имя которой — классовая борьба.

Возбужденный, наэлектризованный революционными идеями, он наконец-то вернулся в родную Бухару. И — еще не дойдя до порога отчего дома, окунулся в бурные события общественной жизни.

Друг детства, Усманходжа Пулатходжаев (теперь он председатель Исполкома Народного революционного Совета Бухарской республики) и его двоюродный брат Файзулла Ходжаев, председатель Всебухарского ревкома, ввели Алимджана в тайное общество «младобухарцев». Пройдет совсем немного времени — и Алимджан в числе других подпишет послание от имени «молодых» к командующему войсками Красной Армии Колесову, остановившемуся в Самарканде: «Мы хотим свергнуть эмира. Помогите нам прочно утвердить свободу в нашей Бухаре!» — писали они.

Эмир, узнав об этом послании и о движении к Бухаре войск Колесова, бросает навстречу отборных нукеров. Красные были вынуждены отступить. Нукеры эмира, ворвавшись в Каган (этот город издавна являлся владением России, здесь же находилось и русское посольство), совершили зверскую расправу над местными жителями. Тогда же, запалив дом Алимджана Арсланова, бросили в огонь его жену и дочь.

Потом… Схватили в Бухаре самого Алимджана. В обхоне — этой страшной камере бухарской тюрьмы — он оказался с Усманходжой Пулатходжаевым. Именно там Курбан впервые увидел Арсланова.

И вот теперь новая встреча.

Арсланов, поздоровавшись, показал на маленький резной стул возле круглого стола на коротких ножках:

— Садись.

У Арсланова бледные губы, поверх гимнастерки — халат из кустарной шелковой ткани, на лоб мрачно надвинута черная папаха. Он то и дело шмыгал носом и зябко кутался в халат. На столе блюдце из обожженной глины с двумя свечами, рядом тонкая книжка в белой обложке.

Курбан сел на предложенный стул, загородив собой свет, падавший справа, из окна.

…Под командованием Алимджана Арсланова 306-й полк двигался из Бухары. Хотя он и входил в состав Гиссарского корпуса, но считался полком особого назначения и должен был самостоятельно прибыть в Байсун.

Арсланов был наслышан об этом городе. Он прочитал в сочинении историка Ахмада Дониша: «Байсун — горная местность. Там, рассказывают, меткие охотники… Байсунская ткань „жанда-алача“ славится на базарах Бухары». Кто не слышал о великом искусстве байсунских ткачей!

Алимджан Арсланов — полномочный представитель Бухарской Советской Республики. В Восточной Бухаре, куда бежал эмир, все еще продолжались вооруженные стычки, и потому, в соответствии с решением ЦК партии и Совнаркома, а также главного штаба Туркфронта, была создана Чрезвычайная комиссия, один из трех членов которой должен был на местах, в частности и в Байсуне, навести порядок. И еще одна задача — наиболее сложная, — агитпроп, разъяснение местному населению целей и задач Советской власти. Работа предстояла огромная. Но прежде чем приступить к выполнению ее, необходимо было упразднить бекскую форму правления, конфисковать имущество баев, бежавших за эмиром Саидом Алимханом (эмир останавливался в Байсуне). Часть конфискованного разделить среди бедняков, остальное — объявить государственной собственностью.

Арсланов знал, что успех зависит от глубокого, тонкого понимания обычаев и традиций местного населения. Потому единственного в полку байсунца — Курбана — не отпускал от себя ни на шаг, во всем советовался с ним. Во время беседы промелькнуло несколько раз имя ишана Судура ибн Абдуллы.

— Кто он, этот ишан? — поинтересовался Арсланов.

Вопрос был слишком прямым. Один из руководителей разведки Туркфронта, характеризуя Курбана, предупредил Арсланова: «Единственный человек, с кем он может быть откровенным в трудную минуту, — это вы. Но помните — все в меру, не стремитесь знать о нем или о его близких все. Кстати, многого он все равно вам не скажет. — И добавил: — Умный, мгновенно реагирует на ситуацию, сдержан, быстро и глубоко анализирует обстановку, хладнокровен, решителен, смел…»

— Не слишком ли много достоинств у этого молодого человека?! — усмехнулся тогда Арсланов.

— Не слишком. К вашему сведению, он блестяще образован. Не стал бы такой человек, как его преосвященство ишан Судур ибн Абдулла, держать при себе серость… да еще представлять как любимого ученика, — решительно пресек иронию Арсланова собеседник.

Курбан был высок ростом и строен, одет элегантно, поверх черного европейского костюма надевал халат из тонкого английского сукна, его голову украшала изящно закрученная белая чалма, придававшая лицу благородную бледность. Движения мягкие, спину он держал прямо, а чуть приподнятая голова, казалось, выражала холодную надменность.

Теперь, в красноармейской одежде, Курбан выделялся среди бойцов разве что ростом.

«Кто он, этот ишан?..» Курбан бросил на Арсланова недовольный взгляд. «Что это он заинтересовался хазратом? Да, был ишан… Мы разные люди. Он враг Советской власти, — в каком бы обличье ни находился…»

— Он мой… духовный наставник! — наконец сказал Курбан, исподлобья наблюдая за Алимджаном. — После смерти отца взял меня под свое покровительство. В Байсуне обучал в медресе. Потом, в Бухаре, поместил в медресе Кукельдаш, — продолжал Курбан перечислять скучным тоном. — Затем куда-то уехал и… бесследно исчез.

Арсланов почувствовал раздражение в голосе юноши.

— Что с тобой?

— Ничего! — резко сказал Курбан. — Сказано: я ученик его преосвященства ишана Судура!.. Он враг! Советской власти, красным, всем вам!

— Кто знает… — заговорил Арсланов примирительно и неопределенно. — Ты ведь отрекся от него, правильно? Вдруг и он стал понимать жизнь по-иному…

— Ну конечно! — охотно подхватил Курбан. — Кто старое помянет, тому глаз вон! Признаться, я обязан этому человеку, многим обязан, если не всем! — Он вдруг так ясно увидел перед собой ишана Судура… В белом халате и белой чалме. Его продолговатое, мясистое лицо с тяжелым подбородком. Глубоко сидящие грустные глаза… По-отечески полный любви взгляд. — Когда отец умер, этот человек пришел к нам выразить сочувствие. Я был дома один, теперь уж навсегда один, в плакал… — Показалось Арсланову, что юноша и сейчас всхлипнул. И неожиданно перешел с обычного «он» на уважительное «они»: — Явились они не одни, а с мужчинами — и было их человек пять-шесть… Увидев, в каком я оказался положении, они сказали, чтобы я пришел в Большое медресе. «С этого дня ты всегда будешь под моей защитой», — сказали они. Кем становится мальчик без матери и отца? Бродягой, нищим или вором. Какие уж тут мечты о Бухаре! Да… — И с вдохновением, видя, как внимательно слушает его Арсланов, продолжал: — Тогда-то они мне и рассказывали о дворцовых интригах и бекских кознях, о деспотизме и взяточничестве баев и чиновников. Иногда этот человек становился таким правдивым, способным давать фетву нечистым делам… Его боялся даже бек Байсуна! Да, нередко казий предоставлял ему право вершить суд. Ишан Судур был блестящим законоведом, знатоком и толкователем шариата! И еще — занимал должность главного мударриса в медресе!.. Ну, а если хотите знать, этого человека не только в Байсуне, но и на всем Юге уважали. Сейчас мы эту сторону называем Восточной Бухарой. Его преосвященство фактически являлся верховным правителем мусульман Восточной Бухары. У его имени тогда приставки «судур» не было. Судур — это звание! Специальное высшее духовное звание, присваиваемое эмиром. Его преосвященство как-то раз приехал в Бухару. Саид Алимхан вызвал его в Арк и в присутствии всех улемов, придворной знати повязал ему серебряный пояс судура! Пояс был широкий. Он надевал его по праздникам. Вот каким он был человеком! — И, словно извиняясь: — Я не восхваляю его…

— Конечно, конечно! — поспешил успокоить Курбана Арсланов, тепло посмотрел на него. — Вы объективны…

Арсланов не договорил — увидел подошедшего Карима Рахмана, тот только вчера присоединился к полку. Курбан хорошо знал его, сына известного на всю Восточную Бухару конокрада Рахманджана-барышника.

— Тебя познакомить с твоим земляком? — словно так, между прочим, спросил Арсланов. — Как-никак, тоже байсунец.

Курбан безразлично глянул на Карима, отвернулся.

…Арсланов продолжал подробно, стараясь не упустить мелочей, расспрашивать Курбана об ишане Судуре, объясняя при этом свое любопытство: «Я должен знать… В общем, я должен знать Байсун. Я обязан знать все о его влиятельных людях!.. К тому же, говорят, он в Кабул уехал?.. Так ли это?.. Наше место назначения, куда сейчас направляемся, близко к Кабулу… Кабул — сосед Кукташа, где собираются воины ислама!»

И вот в Байсуне, в штабе, видимо, решили — пора!

— Знаешь место сбора воинов ислама?

— Знаю.

Кукташ!.. Где-то там, если ехать в сторону Душанбе. Земля племени лакаев. Курбан был наслышан о них от ишана Судура.

Здесь собираются в единую армию разрозненные банды басмачей. Перед тем как уйти в Кабул, эмир Алимхан заложил основу этого войска.

Цель прибытия сюда 306-го полка Гиссарского корпуса, — Курбан об этом знал еще в Ташкенте, — уничтожение этого войска. Значит, полк, передохнув накоротке и получив точные данные о составе банд, двинется туда.

— Ну а кто у них командующий, слыхал?

— Ибрагимбек.

— Знаю его… Не видел. Но знаю! Его руки доставали всюду. Теперь настало время нам достать его. Что ты знаешь о нем? Вспомни…

Курбан рассказал все, что слышал об Ибрагимбеке от хазрата.

— Я тоже кое-что разузнал… Эмир, перед тем как уйти в Кабул, назначил его начальником придворной охраны. До Ибрагимбека главой племени лакаев был его отец Чакабай. Когда сыну исполнилось двадцать два, Чакабай привез его в Бухару. Говорят, он предан эмиру.

— Должен быть предан…

— Правильно! — Арсланов достал из внутреннего кармана кисет, раскрутив, развязал узелок. Достал кусочек бумаги, согнул один край и насыпал ровным слоем махорку. Скрутив, сунул цигарку в зубы.

Пыхнув дымом, он решил отвлечься от расспросов об шпане Судуре.

— Следуя за хазратом, ты, Курбан, не раз, наверное, оказывался в обществе знатных людей?

Верно, после окончания медресе, хазрат, решив удостоить его сана священнослужителя, сводил Курбана в Арк, где устроил экзамены перед улемами! Здесь представляли главному беку только лиц, которые готовились к получению звания мударриса.

В каких только знатных домах не побывал на угощениях Курбан! Вот в этом — во внутреннем дворе, в личной гостиной дома Рамазанбая, где стоит сейчас один их взвод, он тоже бывал не раз.

Да, многое увидел Курбан, однако нужно ли было обо всем рассказывать сейчас.

— Зачем это надо?

— Надо! — резко пресек Арсланов любопытство Курбана. — Еще вопрос: между тобой и ишаном Судуром ничего не произошло?

— Нет, — не задумываясь, ответил Курбан. Но тут же насторожился: неспроста Арсланов расспрашивает его.

Вспомнилось…

Выйдя из медресе Кукельдаш, ишан Судур со своим учеником в сопровождении конных нукеров направился в Гузар Странников, где стоял караван-сарай Бакибая.

Караван-сарай был небольшой, с двух сторон — кельи, посреди двора навес для лошадей и ослов.

Хазрат всякий раз, когда бывал здесь, останавливался у Бакибая. Маленький, горбоносый, согнувшись в три погибели, хозяин приветствовал важного гостя, упав на колени и приложив к глазам подол халата хазрата.

— Венценосный… венценосный…

Показав каждому нукеру его келью, Бакибай велел своим людям завести под навес их коней. Хазрата и Курбана он провел в отдельно стоявшую в глубине двора уютную гостиную. Хазрат выглядел утомленным, лицо его было обветрено. Однако, прежде чем опуститься на курпачу и дать отдых ногам, он прочитал торопливо молитву, сразу же приступил к беседе.

— Что в городе? О чем говорят во дворце?.. Расскажите-ка, что видели, что слышали! Нам надо узнать, какая погода в столице!

Бакибай затараторил по-таджикски:

— Юные бездельники те, что стараются казаться не цыплятами, а петухами, объявили себя «младобухарцами»…

— Чего они хотят?

— Им все не нравится: власть, порядки…

— Чего они хотят? — повторил хазрат.

— Предлагают открыть школы с джадидской формой обучения.

— Еще?

— Выпускать свою газету.

— Все?

— Нет. Выбирать судей, кто кого захочет.

— Ну, а дальше-то что? — проворчал хазрат.

— Записали эти крикуны все свои пожелания и направили эмиру… — Тут Бакибай выдержал паузу, словно подсказывая: что теперь будет…

— И что эмир? — нетерпеливо спросил хазрат.

— Он поступил мудро! Прочитал и выслушал, пообещал все сделать, как его просят молодые, пригласил представителей в свою резиденцию, чтобы вместе составить указ. Глупые петушки, радостно вопя: «Свобода! Да здравствует Саид Алимхан!» — сбежались, куда были приглашены, — тут их и прихлопнули.

— Слишком горячие головы бывает полезно остудить.

— О, пир мой! — застонал хозяин караван-сарая. — Как произошли в России плохие дела, так и в Бухаре не стало покоя, все — как-будто разоренное осиное гнездо!

— Даст аллах, все наладится, — успокоил хазрат.

— Да сбудутся ваши слова!

Ишан Судур, помывшись в бане и облачившись в свежую одежду, велел Бакибаю сварить плов для нукеров, а сам с Курбаном вышел на улицу.

— Таксыр, а кто они, эти «молодые бухарцы»? — поинтересовался юноша.

— Коренные бухарцы! — ответил хазрат с неожиданной для Курбана гордостью. — Они настоящие люди, сынок! Ты еще многое увидишь; Чего не поймешь — объясню, а пока смотри, наблюдай. Изучай! Теперь тебе здесь жить!.. Ай-я-яй! Несчастная Бухара!.. — Хазрат умолк. Обойдя вокруг водоема, они прошли через крытый базар. Остановились напротив величественного здания.

Вот оно — медресе Кукельдаш!

Хазрат посмотрел на запад. Курбан проследил за его взглядом и… обомлел — подобно грозовой туче, горизонт закрывала громадная черная стена: Арк!..

— Бутам, я пойду в Арк, — сказал ишан Судур так, словно начинал проповедь. — В Бухаре обстановка сложная!.. Я скоро вернусь. Справим тебе одежду.

— Таксыр…

— Ты доволен своей кельей?

— О, пир мой, вы проявляете столько милости, что до конца своей жизни я не смогу отплатить вам за всю доброту!

— Помни: человек не совершает добро в долг.

— Простите меня.

Курбан знает о маленьких слабостях своего наставника: хазрат не прочь напомнить тонко, вроде бы незаметно, о своих услугах. Делать людям добро, выражать искреннее сочувствие — это естественно. Но так же естественно для хазрата и проявление высокомерия к окружающим. Человеку свойственны противоречия. Творящему добро, тем более, если он уж не молод, слабости простительны. Более того — они словно бы подчеркивают человечность, родственность с простыми смертными.

Кельями всех медресе Бухары, как оказалось, распоряжаются байские сынки, ростовщики и даже маклеры. Ишан Судур, переговорив с попечителем мечети и главным мударрисом, взял для Курбана келью Давуда-маклера и сразу уплатил деньги вперед за масло, муку, рис и свечи.

— Теперь тебе добрый совет: будь осторожен, — предостерег хазрат. — Знаю, ты умеешь держать язык за зубами. Но в этом городе много мастеров, умеющих разговорить, помни об этом!

— Я понял, мой пир!

Хазрат поспешно удалился.

Мудрый человек хазрат ишан Судур! Он словно бы предвидел дальнейшие события. Тогда единственное, что он мог, — предостеречь. Уберечь — нет…

Может ли юноша, слишком долго внимавший в обществе старших, оставленный без присмотра, не искать юных друзей и, найдя, только молча кивать в общем разговоре? Сам говорил, сам хотел быть услышанным и понятым.

Глупая юность!.. Кричит там, где молчание поистине золото…

В смутное время в медресе были приостановлены занятия. Давуд-бакалейщик тут же отнял у Курбана келью. Что оставалось делать? Бродил по городу, искал встречи со знакомыми. Вот и тогда — ожидал Клыча на берегу Лябихауза, когда подошли два миршаба и крепко скрутили ему руки.

— Молчи! — свирепо прошипел один из них.

Курбан дернулся.

— В чем моя вина?

— Потом узнаешь! — криво улыбнулся другой.

Они притащили его в Арк. Открылись и вновь сдвинулись тяжелые ворота. Когда Курбана вели по двору, мощенному квадратным кирпичом, сидевший на супе человек сказал вслед:

— Молодцы! Сегодня вас ждет хорошая награда!

Миршабы еще крепче вцепились в локти Курбана и ускорили шаг. Один из них по-таджикски сказал, что до вечера они приволокут сюда и «тех двоих».

Курбан шел, шатаясь. Стоит лишь сделать попытку повернуться — тычки, удары. Свернули налево. Один из миршабов громко крикнул, на его зов прибежал, похоже, стражник в красных шароварах и папахе. Выбрав из связки, висевшей на поясе, ключ, он открыл маленькую низкую дверь. В нос ударил смердящий запах. Получив сильный пинок, Курбан влетел в темноту. Дверь закрылась, лязгнул замок. По шорохам угадал, что здесь есть люди. Немного подождав, не привыкнут ли глаза к темноте, позвал: — Эй! Есть кто-нибудь?

Кто-то откликнулся невнятным бормотанием.

Курбан шагнул на голос, но, споткнувшись, тяжело упал на пол. Нащупал циновку, осторожно сел на нее. Бормотание повторилось.

Постепенно глаза, привыкая к темноте, стали различать окружающее. Кучей, тесно прижавшись друг к другу, сидели люди. У многих бороды отросли едва ли не до пояса. Несколько человек растянулись на полу. Кто-то из угла посоветовал:

— Не сиди там, сынок.

Курбан, щупая пол, отодвинулся. Ладонями ощутил влажную землю. На четвереньках двинулся туда, откуда послышалось: «не сиди».

— Что здесь? — спросил он шепотом.

— Обхона.

Над ними послышался топот. На Курбана закапало сверху. Он удивленно задрал подбородок, силился что-то разглядеть.

— А там что?

— Конюшня, — послышалось из угла. — Передвинься сюда.

— Вай-вай-вай! — Курбан втиснулся в стену, простонал сквозь ладони, прижатые к лицу: — Почему меня засадили в тюрьму?! За что?

— Хе, да вы, оказывается, ребенок!.. — в голосе угадывалась усмешка.

— Я никому ничего… Я ждал товарища… — Он что-то еще говорил — сбивчиво, торопливо, к кому-то взывал, о чем-то расспрашивал — никто не ответил ему.

Пройдет немного времени, прежде чем Курбан смирится с тем, что попал в тюрьму, и станет размышлять о том, как выбраться на волю.

Он все еще надеялся: это ошибка, там разберутся…

— Эй, дядя, вас спрашивают, за что посадили?

В ответ все то же тяжелое молчание.

— О аллах! — вырвалось у Курбана. Черный, как все здесь, страх вполз в его душу: вдруг останется он здесь до конца дней своих! Но он же не виновен! Он… ученик самого шпана Судура! Между прочим, он не только ученик хазрата, а можно сказать — его сын! A-а, была не была! Он назовет имя хазрата и пусть попробуют его не выпустить! Даже эмир считает шпана Судура своим пиром. Хотя и не настолько, как кокандского ишана… — Я им скажу! — вскочил он с места и, добравшись до двери, заколотил по ней ногой. Дверь чуть-чуть приоткрылась, впустив густой, яркий сноп света в темницу.

— Кто нарушает порядок?! — пробасил тюремщик в красных шароварах.

— Я! Я! — закричал Курбан, придвинувшись к нему. — Меня несправедливо посадили, таксыр! Я сын… сын его преосвященства ишана Судура!

Тюремщик тупо уставился на него.

— Ишана Судура? — почесал затылок.

— Да.

— Ты?! — он оценивающе посмотрел на его короткий халат, грязную чалму и на кавуши с покосившимися каблуками. И, словно бы смягчившись, оскалился в ухмылке: — Ну, если ты и впрямь его сын, он заберет. А если вре-е-ешь!..

— Но надо ему…

Надзиратель, не дослушав, захлопнул дверь.

Курбан, шатаясь, возвратился на свое место. Из угла послышалось с тяжелым, сочувствующим вздохом:

— Напрасно ты это, сынок. Теперь они не выпустят тебя.

— Но почему? За что? Я же ни в чем не виноват!

— Будут ждать деньги. Большие деньги. А где их взять-то…

В тюрьме не было ни дня, ни ночи, было одно черное, безмолвное и неподвижное время. На циновку бросали избитых плетью узников. К утру многие из них умирали.

Смирился ли со своей судьбой Курбан? Нет! Напротив, ненависть тугим узлом затягивалась в нем и искала выхода.

В его характере с детства проглядывало стремление к справедливости. Это было замечено и хазратом. Однажды Курбан случайно подслушал, как один из друзей хазрата, проводив юношу долгим взглядом, сказал: «Этот львенок слишком образован и умен для роли шейха или муллы. Для кого вы его готовите?» «Для себя!» — расхохотался ишан Судур.

— Нет, — повторил Курбан, отвечая на вопрос Арсланова — не произошло ли тогда чего-то такого, что изменило бы отношения учителя и ученика. — Ничего такого между нами не произошло! Выйдя из тюрьмы, я сразу же пришел в караван-сарай Бакибая… Я говорил вам об этом. Оказывается, меня навещал хазрат. Но главное и, пожалуй, самое интересное — он вызволил меня из тюрьмы. Бакибай не из тех людей, кто по своей воле стал бы платить тюремщикам из своего кармана. Я эго испытал, работая у него дома.

— Уехал ли хазрат в Афганистан?

— Так сказал Бакибай… Шесть месяцев спустя! А где он был до того, убейте — не знаю! Бакибай тоже не знает.

— Теперь ты подумай вот о чем… Скажем, попадешь ты в окружение Ибрагимбека… как себя держать? Все знают, что ты ученик хазрата. Начнут расспрашивать, выяснять твое отношение к нему. Да и тебе самому выгодно напомнить о своей близости к большому человеку. Использовать ее в наших целях.

— Хорошо…

— Конечно, я приказывать тебе не могу, но без твоей помощи… Сам понимаешь.

— Я все понимаю.

— Нам еще о многом надо поговорить. Но на сегодня хватит.

— Я могу быть свободен?

— Свободен, свободен! — Арсланов с улыбкой потрепал Курбана по плечу. — Замучил я тебя вопросами.

Курбан вышел. Совсем другими глазами смотрел он теперь на вытянувшиеся слева и справа длинные айваны, на глянец очищенного от снега каменного двора, мощенного квадратным жженым кирпичом, на замерзший по краям водоем, на противоположном берегу которого виднелись Малое медресе и мечеть.

Ему предстояла поездка в Кукташ к самому Ибрагимбеку. Для чего? Об этом знают в Бухаре, и Арсланов знает. Уже теперь Курбан должен продумать все до мелочей, как он, ученик хазрата, должен вести себя там. Кстати, где же все-таки хазрат?.. Арсланов опять расспрашивал о нем. Зачем ему это?

Спускаясь по лестнице, Курбан поскользнулся. Только теперь он заметил, что и здесь ступеньки могут быть скользкими. Подумал, случается поскользнуться на сухом, оступиться на ровном… Вспомнилось: в своем маленьком дворе, в гузаре Тузбазар, сходя с супы, неловко шагнул, упал, больно ушибся… Когда же это было? Да, тогда человек хазрата постучал в ворота рукояткой плетки. Курбан стоял на айване, с неосознанным страхом поглядывая на дверь, за которой умер его отец.

Почему ты не заглянешь туда, Курбан? Это твой дом! Ты непременно должен зайти, ведь скоро ты уйдешь из Байсуна. Уйдешь надолго, может быть, навсегда. Кто знает, вернешься ли?

Курбан быстро прошел через толпу бойцов, местных продотрядчиков, не доходя до ворот, свернул за угол какой-то постройки и оказался перед конюшней, вытянувшейся позади главного двора усадьбы. Еще издали, почуяв хозяина, Гнедой протяжно заржал.

Гнедой!.. Его верный товарищ! Сколько раз он спасал ему жизнь.

До Гнедого у Курбана была тощая кляча — сущее наказанье! Как ни откармливал — а все кожа да кости, и невозмутимая лень.

Недалеко от Гузара Арсланов познакомил его с Каримом Рахманом, сыном конокрада. Кто знает, пошел ли он по стопам отца, а что толк в лошадях знает — это точно. И тогда, стоя на берегу сая, смотрели на пасущихся неподалеку коней; Карим указал на поджарого Гнедого: «Вот — конь!.. Скоро оценишь, что значит настоящий конь… Немного с норовом, по это ничего, это даже хорошо: приручить — будет предан, как собака. А свою доходягу брось здесь. В этом мире и волкам причитается»…

Курбан на Гнедом промчался по улице и повернул к центру Тузбазара.

Еще два поворота — и будет его дом. Его родной дом. Он так близко — и так долог путь к нему…

Здесь ему знаком каждый камень, каждая выбоина. Вечерами, мальчишкой, после игры в кости в вакуфном саду за мечетью, в кромешной тьме он уверенно, не спотыкаясь, бежал по холодным камням.

Курбана охватила грусть. Воспоминания не согревали его душу. Незаметно как-то он остыл к родному дому, ко всему, что связывало его с прошлым. Рядом с ишаном Судуром он чувствовал себя родившимся заново. Величие и значимость хазрата возвеличивали и ученика. И когда встречные отвешивали хазрату низкие поклоны, Курбан принимал их и на свой счет.

Перед отъездом в Бухару Курбан последний раз был здесь. И теперь, перед тем как отправиться в долгий путь — в Кукташ, он снова у порога родного дома.

Улица детства! Лед, грязь. Ветхие, полуобвалившиеся дувалы. Вон там, в углу, всегда были густые заросли паслена…

Курбан хорошо помнит мать. По ее просьбе он приносил домой целые охапки кустов паслена с черными бусинками ягод. Она развешивала их в амбаре вдоль стен, на колышках. И, случись простудиться сыну, мать, собрав ягод и подавив их на кусок ваты, прикладывала к горлу. Утром — хвори как не бывало!

Из вакуфного сада Курбан приносил белые розы. Мать сушила их. Когда у Курбана трескался язык от зеленого грецкого ореха, она, размельчив лепестки, врачевала ими его. И опять то же чудо исцеления!

Курбан остановил коня, спешился… Ворота. Изнутри, со двора, забиты наглухо. Кто это мог сделать? Знакомое медное кольцо. От частого прикосновения отполировалось. Ведь знал, что ворота не открываются, — нет, все-таки попробовал толкнуть. Они лишь звонко скрипнули. И опять сердце екнуло. Боже мой, какой знакомый скрип!

У Курбана дрожали руки. Он прикоснулся к прошлому…

Карим Рахман был сыном конокрада.

Дядюшка Рахман, рассказывали, угнанную в Гиссаре лошадь уже на следующий день продавал на базаре Мазари-Шарифа. Отчаянные проделки и погубили его.

Однажды, выкрав двух чистокровок в Чарджоу, спасаясь от преследователей, он вынужден был уйти в Кызылкумы. Что там случилось с ним — кто знает… Не добрался до припрятанного кожаного мешка с курдючным салом (верил: этим спасешь от голода и жажды и себя, и лошадей), сбился с пути, заболел — никому теперь не дано узнать, что привело к гибели самого веселого человека Восточной Бухары.

На труп Рахмана случайно наткнулся караван Рамазанбая. По воле набожного бая его люди завернули останки в толстую кошму и, погрузив на одного из верблюдов, привезли в Байсун, где и предали земле по мусульманскому обычаю.

Сын, Карим, был так благодарен баю, что тут же готов был пойти слугой к нему, работником, не прося за то никакой платы, однако бай глядел на него недоверчиво: сын вора сам станет вором…

Трудная судьба ожидала сына конокрада, юношу-сироту, не имеющего ни кола, ни двора, ни даже самой мелкой монеты в кармане. А то, что честен, — кому докажешь? Чем докажешь?

Карим нанялся к Мирусманбаю, пас его табуны на вольной воле, вдали от людей, но и до него дошла молва: в России бедняки прогнали с трона белого падишаха. Волна возбуждения покатилась на Восток. Эмир, охваченный беспокойством за свое будущее, торопился укрепить власть, и вот уже забирают по приказу бека юношей на воинскую службу.

Обманул Мирусманбай Карима, когда расхваливал священную Бухару, когда говорил, что воинская служба — это ненадолго; и нукера представлял не только верным слугой эмира, что уже само по себе почетно, но и человеком значительным, обретающим власть и деньги… Обманул — и отправил в нукеры.

Спустя три месяца Карим, вкусивший прелести воинской службы, озлобленный на весь мир, болтаясь в один из свободных дней около бывшего невольничьего рынка — у входа в караван-сарай Пайастан — повстречал байсунского бая Пинхаса и — пал к его ногам. И поплакался на свою судьбу.

Не видел он, смиренно опустивший глаза, как радовался бай неожиданному появлению перед ним крепкого парня.

Бай Пинхас — известный ростовщик Суюн Пинхас ибн Якудий — давно привык вести счет барышам на тысячи и на тысячи тысяч. Едва услышав, как глашатаи выкрикивают указ о призыве в нукеры, бай учуял запах войны, а война всегда сулит быстрое обогащение. И вот он уже гонит в Бухару отару овец в тысячу голов. Бай спешит — и опережает события, а неудачи преследуют его в той же спешке, больно наступая на пятки. По пути в Бухару бай потерял двух из четырех чабанов и с ними двести голов овец. Уже в самой Бухаре у него украли еще триста овец и сбежал третий чабан. Обратился он к миршабам — полицейским — с жалобой. Те — раздраженно: «Скажите спасибо, что и оставшегося не лишились!» Что оставалось? Бай вынужден был гнать остаток овец обратно в Байсун. И уж так нужен был ему чабан. А тут встреча, да еще какая удачная — человек из Байсуна.

Суюн Пинхас выкупил нукера у сотника за десять золотых монет, и Карим, погоняя овец, возвратился в Байсун. Но не было ему покоя в Байсуне. Поползли слухи, что бежал он с эмирской службы. Это значит, жди беды. Карим не захотел ждать — исчез.

Потом говорили, что видели его в термезском порту среди русских рабочих.

В Термезе Карим и верно был среди русских рабочих, а кто знал, что учился он у них не только ремеслу, нс и революционному делу? Когда разгромленные «младобухарцы» восстановили свою организацию в Ташкенте (теперь она называлась «Организация бухарских коммунистов»), для связи к ним направлен был подпольной партийной группой все тот же вчерашний чабан Карим Рахман. Здесь-то и произошла их первая встреча с Алимджаном Арслановым.

В те минуты, когда Курбан возвращался на улицу Тузбазара, Алимджан Арсланов говорил с Каримом Рахманом о нем.

— Как решили в штабе?

— Самое время внедрить его, — сказал Карим. — Других мнений нет. Готов ли он?

— Готов.

— Тогда надо отправлять! — Карим погладил бороду, специально отпущенную по-туркменски. — Он пойдет, неся траур по хазрату?

— Именно так.

Они стояли около конюшни. Из гостиной вышел комполка Гаврила Говоронский. Посмотрев на Карима, он сделал знак Арсланову.

— Вас зовет! — сказал Карим.

Увидев взволнованное лицо командира, Арсланов заторопился.

Дочь Рамазанбая Айпарча стояла на веранде, устало прислонившись к резной колонне из арчи. Она была растеряна и утомлена. С тревогой прислушалась к эху выстрела, раздавшегося в конце вакуфного сада — у Черной пропасти.

Что происходив вокруг: по дому свободно разгуливают чужие люди: русские, те, что еще вчера в городе были незаметны, словно тень, осознавая свое ничтожество, сегодня — глашатаи! Нищие, кричат таким же нищим: «Теперь все равны! Вся земля наша!»

Чему верить? Как жить?.. Слушать только отца. Верить только ему. Он скажет — как надо жить.

А отец… странный он человек!

Сказать, с придурью — не дурак, сказать, мудрый — нет, не похож он на мудреца. Что-то знает, но скрывает это от всех. Сдал своих верблюдов новой власти и сказал: «Мать Айпарчи, дочь моя, все на этой земле от бога!» Верующий, он приглашал в дом улемов, любил выставлять в их честь богатое угощение, внимательно слушал их, склонив почтительно голову. Однако, перевозя еще недавно на своих верблюдах груз других баев, когда ходил в Чарджоу и Бухару, сам при случае не гнушался грабежа… В его характере было что-то от верблюда: если кого возненавидит, не успокоится, пока не отомстит, ну а случись полюбить кого-то — предан был до конца. «Я побывал во многих странах, — говорил он о себе. — Много видел. Слушал многих людей, отмеченных печатью мудрости. Белый падишах был жаден и несправедлив — его прогнали. У меня было двести верблюдов — я отдал их бедным — кто скажет про меня, что я — жаден? Я не собрал свое добро, как это сделали другие, не спрятал и не убежал. Советская власть печется только о бедных… И все же мне неприятно слышать разговоры, что все баи притесняли бедняков. Когда и кого из них я обидел или обделил? Чем я теперь отличаюсь от бедняка? Кроме того, скажу я вам, бросать родную землю и бежать — считаю для себя позором. Да, дочь! Кто хотел бежать, уже сбежал. Я слышу их хулу за своей спиной. Пусть! Но, если хоть один из живущих в этом дворе посмотрит враждебно на нас, зарежу! Одним словом, я сказал все…»

Девушка, конечно, поняла смысл сказанного. Советская власть всегда на стороне бедняков, и подтверждение этому она уже видела.

Тревога и смятение не оставляли ее.

…Выйдя с Тузбазара, Курбан повернул на улицу Пайгаши. Он был зол на себя за то, что был на Тузбазаре и потерял понапрасну много времени.

Ворота Рамазанбая!.. Справа конюшня. Спрыгнул с коня, расседлал его, повесил седло на сук колонны. Взял торбу и направился к амбару.

Айпарча, все еще стоявшая у колонны, медленно повернулась в его сторону.

И опять Курбан почувствовал на себе ее взгляд. Просто колдовство какое-то! Что от него нужно этой байской дочери?

Наполнив торбу до половины, Курбан опять глянул в сторону веранды. Вместо девушки увидел у колонны ухмылявшегося женоподобного слугу — Намаза. Чертовщина и только!

Через расщелину в дувале Курбан выбрался в сад. Здесь, возле очага, сидели бойцы, только что вернувшиеся с учений. Виктор Вениченко (командир роты и комсомольский секретарь) на берегу арыка обтирал снегом сапоги.

Виктор — украинец, но вырос в Петербурге в семье военного. Когда он изучал тюркские языки в университете, отец бросил царскую службу, присоединился к революционерам, оставил сына без средств. С этого времени и начались скитания Виктора. Из Москвы приехал в Ташкент, здесь прожил полтора года, потом стал переводчиком у Фрунзе…

— Как жизнь молодая? — спросил Виктор, увидев подошедшего Курбана.

— Живем! — неопределенно ответил Курбан.

— Ты бывал в Ялангтаге?

— Ялангтаг… Бывал. А что?

Усман-сапожник рассказывал: в древние времена, чтобы обратить в мусульманскую веру людей этого края, семь арабских военачальников со своим войском пришли сюда; они были родными братьями. В долине до наших дней сохранились гробницы этих семерых хаджей, потомков арабских халифов, — место паломничества верующих.

Одна из гробниц, Ходжакучкар, находится у подножия Ялангтага, на берегу сая. Курбан с хазратом, когда ишан Судур водил его за собой и он был у него мюридом, часто останавливались в хижине шейха гробницы Ходжакучкара-ата, бывало, с ночевкой.

Ялангтаг — высокая, будто обтесанная, гора. Со стороны гробницы даже летом подняться на ее вершины не просто.

— Местный парень Суяр сообщил, что там, у подножья, он обнаружил яму, а в яме — зерно. Мы послали проверить нашего Эшнияза. Если подтвердится, отправимся на рассвете за зерном, — сказал Виктор.

— Меня с собой возьмете?

— Там видно будет, — неопределенно ответил Виктор.

…«Пропади ты пропадом!» — злилась Айпарча. Она гнала от себя мысли о Курбане — и думала о нем. Почему-то только о нем. А он строптив! Ругаешь его самыми обидными словами — и грязный джадид, продавшийся русским, и чернь самого низкого происхождения — а он представляется самым любимым и самым способным учеником великого ишана Судура.

«А где теперь хазрат? — девушка тяжело вздохнула. — Где великие, наверное, там и он!.. Уж он-то раскусил, чего стоит этот красавец. Вышел из черни — ушел в чернь, презрев доброту учителя… Да как он может смотреть людям в глаза?! Или он проклят хазратом?»

Сон?.. Явь?..

Тихий, скромный юноша, склонившийся в поклоне перед учителем, — и высокий, широкоплечий, сильный воин; словно влит в военную форму, и она к лицу ему. Эта богатырская остроконечная шапка с красной звездой, длинная, распахивающаяся шинель кавалериста…

Сон?.. Явь?..

Разве это был не сон — шла по саду в тихом безлюдье, потом вдоль арыка, смотрела в сторону Кара-жара, отчего-то повторяла про себя: «Каражар… Черная пропасть…» Потом очаг с притягивающими взгляд углями. Угли еще тлели… Орешина. Зачем-то заглянула в дупло. Оно, как зев, как пропасть… И вдруг услышала шаги. Увидела его! Проще было спрятаться за ствол — почему-то укрылась в дупле… Да, из дупла можно было видеть его, оставаясь невидимой…

Потом дом. Потом сон… Она на белом коне… Туман, мост… Странно все это…

…И снова видела его.

Курбан выходил из амбара, она с трепетом ждала, когда он заговорит. Но в эту минуту появился Намаз. Похоже, он заметил, что она смотрит на Курбана, ухмыльнулся, противно скривив толстые губы.

— Чего скалишься? — полыхнула черными глазами Айпарча и стремительными шагами удалилась через главный вход.

Горят свечи. Арсланов мрачен, курит. Говоронский ушел в комнату, там телеграфный аппарат.

Получено сообщение, от Файзуллы Ходжаева:

«Совершенно секретно. Прибывший из Турции Энвер-паша набрал в Бухаре сотню афганских солдат и турецких офицеров и направился в Восточную Бухару. Предполагаем — пойдет на Кукташ. Необходимо преградить путь. Ревком».

Кто он, этот Энвер-паша?

Ярый пантюркист, один из видных руководителей партии «молодые турки», провозгласившей в конце прошлого века в Стамбуле лозунг: «Тюркские народы всех стран, соединяйтесь!»

Зять турецкого султана Абдулхамида. Тот самый Энвер, который стоял во главе заговорщиков, убивших его тестя. Офицеры из «младотурецкой» партии, чтобы привлечь на свою сторону народ и завоевать власть, не скупились на прогрессивные лозунги. Дай «младотуркам» власть — и они обеспечат независимость страны, не допустят расхищения богатств родины, улучшат условия жизни народа, уравняют права не только женщин с мужчинами, но даже и всех социальных групп населения…

Страна, находящаяся в глубоком экономическом кризисе, остро нуждалась в социальных переменах, и потому народ охотно поддержал идеи «молодых турков».

А захватили власть — и что? Прежние лозунги забыты, на первый план выдвинулась претензия на мировое господство; они втянулись в мировую войну, преследуя цель — если будет побеждена Россия, то находящиеся под ее владычеством Кавказ и Средняя Азия отойдут к Стамбулу.

Кто бы мог предположить тогда, что Турция сама потерпит поражение. Она могла распасться на части, развалиться, рассыпаться. А Россия сбросила бремя царизма и, пусть с потерями (как потом оказалось, временными), вышла из войны; новое правительство признало Турцию как суверенное государство. И это, конечно, имело решающее значение в сохранении ее независимости. Одно крыло «молодых турков», возглавляемое Мустафой Кемалем, пришло к управлению государством. Делить власть с бывшими соратниками, втянувшими Турцию в бойню, Кемаль не захотел, они были попросту изгнаны из страны. Так Энвер-паша стал изгоем.

Его видели то в Англии, то в Германии. Нет, отнюдь, не с котомкой странника! Он появлялся на встречах глав великих держав. В качестве представителя то одной страны, то другой.

А теперь этот человек пробрался в Россию! Побывал в Бухаре. Направляется в Кукташ.

Над чем ломали головы Арсланов и Говоронский?

Во-первых, даже само по себе появление здесь Энвера-паши не сулит ничего хорошего. Кого он здесь представляет?

Во-вторых, — как ему с сотней всадников удалось выйти из блокированного города? Это — невероятно!

В одном из сообщений говорилось: в Кукташ прибывает председатель Бухарского исполкома Пулатходжаев, вместе с ним и отряд бухарских добровольцев. Пулатходжаев прислал телеграмму.

Усманходжа Пулатходжаев, в прошлом один из руководителей «молодых бухарцев», в свое время призывал: «Слышали, что сделали „молодые турки“? Они убили султана! Наша организация создана по образу и подобию „молодых турков“, давайте же и мы возьмем в руки оружие! Смерть Саиду Алимхану!»

Позднее, решительно отказавшись от этой политической линии, «младобухарцы» провозгласили лозунгом борьбу «за независимость, экономически процветающую, просвещенную Бухару, уничтожение феодального монархического режима».

Когда свершилась Бухарская революция, Усман-ходжа торжественно объявил себя коммунистом и, засучив рукава, развернул энергичную деятельность по установлению Советской власти…

Что же было в телеграмме?

«Совершенно секретно. Прибуду вовремя. Решил как следует проучить воинов ислама. Они слишком зарвались. Есть намерение присоединить в Термезе к отряду седьмой стрелковый полк. Если у вас тоже есть добровольцы, возьму с собой… В Байсуне остановимся на день-два. Подготовьте нам продовольствие, фураж. Пулатходжаев».

Чего не было в телеграмме — это Энвера-паши. Почему? Неужели Пулатходжаеву неизвестно, что тот ушел из Бухары?

— Тут есть о чем задуматься! — возбужденно говорил Говоронский. — У меня какое-то странное состояние! А ты как?

Арсланов грустно вздохнул.

— Что-то тянет за душу…

— С Курбаном… говорили?

— Да.

— По-моему, пора… Завтра два отряда уходят. Один в степь, другой — в горы… Может, в один из них его включить?..

— Может быть, может быть… — сказал задумчиво Арсланов. — Но нет приказа из Ташкента!..

— Надо запросить.

— Необходимо проинформировать Курбана о последних событиях. В Кукташе положение, естественно, осложнилось. Или Энвер успел перевалить через Ялангтаг? Или же прошел через пустыню Арпали? Во всяком случае, Курбан должен учитывать оба направления. Следом пойдет Карим. Толковый парень…

— Дочь моя, я всегда придерживался поговорки: «Если убивать, так пусть убивает смелый», — философствовал Рамазанбай. — И вот чужая солдатня в нашем дворе. Не бросайся ты им в глаза!.. Сегодня в мечети у Большой горы приятели сказали мне: «В вашем доме живут красноармейцы. У вас есть дочь, жена. Нам-то все равно. И все же мы беспокоимся за вас…» Чужие люди беспокоятся за тебя! А я — отец. Пойми…

— Куда вы меня отвезете? — перебила его Айпарча. Она уже все поняла.

— В самый глухой кишлак, — сказал Рамазан-бай. — Твоя мать хорошо знает эти места. Там проживают наши родичи. Немного их, но они есть. Тетушка. Вспоминаешь? Увидишь, вспомнишь… Мать, а она видела охотника?

— Не знаю. Ничего не знаю! — пробормотала Гул-парча растерянно, вытирая глаза кончиком платка. — Когда бы ни приходил, вы его отправляли, беднягу, ночевать к погонщикам верблюдов!

— Э-э-э, что ты болтаешь? — притворно возмутился бай. — Я же сам не раз оставался ночевать у них! Ты до сих пор не понимаешь меня… дочь, видела охотника? Одним словом, отвезу я тебя к ним в кишлак…

— Я поняла, папочка, — сказала Айпарча и, взглянув на мать, пододвинулась к ней. Видя слезы матери, сама не выдержала — расплакалась.

— Ладно. Поплачьте, — сказал Рамазанбай хмурясь и тяжело поднялся. — Я схожу к Эргашу-наезднику.

— Энвер-паша?.. — Курбан уставился на Арсланова. Он только что пришел, еще не отдышался после быстрой ходьбы. — Слышал о нем, — сказал он, хитро улыбаясь. — От вас… В тюрьме. В вашей беседе с Пулатходжаевым!

Арсланов растерялся. Так это было неожиданно.

— Постой, постой! Почему же я не видел тебя? Ах да, было темно!.. А память у тебя хорошая!

Курбан смотрел отрешенно. В памяти ожил ненавистный, не раскрывший своих тайн грязный зиндан. Черное, черное время…

…Открылась дверь — свет на мгновение ослепил узников. Как обычно, просунул голову тюремщик, оглядел всех. Потом, обернувшись, что-то сказал. В камеру вошли два человека. Один из них одет щеголевато: шапка чакмони, халат из адраса. Переступив через порог, остановились. Байвачча крикнул тюремщику:

— Ну, быстрее!

Тюремщик, что-то невнятно бормоча себе под нос, поспешно запер дверь. Некоторое время вошедшие тихо переговаривались между собой. Затем байвачча зажег спичку. Держа ее на вытянутой руке, огляделся. Они подошли к циновке, нагнулись, рассмотрели пятна на ней и отошли в сторону. Огонек погас. Один из тех, кто вошел, судорожно вздохнул, другой выругался. Потом обратился ко всем:

— Эй, кто из вас хочет заработать и унести ноги из этой дыры? Донеси его величеству: скоро он слетит с трона! Ну — кто? Не бойся, тебя выпустят!

В ответ ни звука.

Курбан подумал: эти двое — наверняка из «молодых бухарцев».

— Никто не хочет заработать?! — деланно удивился тот.

— Господин, здесь нет доносчиков, — сказал Курбан.

— Что ж, пусть вам будет хуже! — Засмеялся. Его смех показался истерическим.

В камере снова воцарилась тишина. Наверное, не один Курбан подумал тогда, что эти богачи сами могли быть доносчиками.

Молодые люди продолжали переглядываться между собой. Курбан плохо слышал и, конечно же, не понимал, о чем идет речь.

— Поедете в Ташкент?

— Да… В Стамбуле делать нечего! — Это — щеголь, — Никакой! Давно пора всадить пулю в его медный лоб. — Товарищ что-то сказал. Похоже, возражал. В ответ ворчливо: — Правда… Э, Алимджан, нет у нас Энверов!

Товарищ одобрительно поддакнул.

Что понял Курбан из этого разговора? Разве только то, что щеголя зовут Усманом, а его товарища Алимджаном. Не много.

Лучи света, проникавшие через щели двери, погасли. В темноте тихо приоткрылась дверь. Надзиратель негромко позвал:

— Усманходжа!

Оба поспешно вышли. Дверь опять закрылась. Звуки шагов отдалились, затихли. Опять черно вокруг.

— Ну вот, ушли! — сказал сосед Курбана. — Дали взятку тюремщику — и на воле! Видишь, какая сила у денег, сынок?.. Я знаю этого байваччу. Один из бухарских богатеев, сын известного Пулатходжибая! Вот у кого сила!

…Курбан усилием воли словно отстранился от воспоминаний.

— Тогда я впервые услышал имя Энвера-паши. Выйдя из тюрьмы, еще раза три слышал, но говорили о нем как об ушедшем из жизни…

— Вот он самый, «ушедший»… сейчас в Восточной Бухаре! — сказал Арсланов.

Он насыпал табаку на кусочек бумаги, взятой из кисета, свернул «козью ножку» и, прикурив от свечи, сказал:

— До того, как ты уйдешь, я буду постоянно информировать тебя об оперативной обстановке. Для размышлений. Так вот, слушай. У эмира были советники?

— Были.

— Кто, по-твоему, должен быть у командующего исламской армией главным советником? Не кто — какой?

— Ну… должно быть влиятельное духовное лицо. Достаточно авторитетный человек.

— Правильно. Влиятельный и авторитетный человек, способный не только уговорить народ, но и припугнуть именем бога некоторых волостных правителей. Правильно?

Курбан утвердительно кивнул.

— Советник Ибрагимбека… — подсказывающе начал Арсланов…

— Ишан Судур? — догадался Курбан.

— Он! Он самый… Главный советник Энвера-паши и Ибрагимбека — ишан Судур!

— Объявился, значит, хазрат!

Арсланов глубоко вдохнул табачный дым, закашлялся.

— Недавно был у Куйбышева. Послушай, что он сказал.

«Ликвидировать басмачей — дело трудное. Очень трудное. Но это дело решается боем, а бой всегда скоротечен. Труднее — донести до народа идеи революции, растолковать сущность Советской власти. Это потребует не только знаний, но и времени, терпения… Вот так-то…»

— Засиделся я здесь, — нервно передернулся Курбан. — Пора бы уже…

— Час близок, — раздумчиво повторил Арсланов. — Но пока не пробил. Овладевай всеми видами иностранного оружия, какие есть в полку. Накапливай информацию из Кукташа, тщательно продумывай все, все… Василий Васильевич сообщил: теперь скоро. Провожать приедет Аркадий Иванович. Готовься.

Вокруг костра было человек десять бойцов — одни сидели на длинных чурбаках, другие — на корточках.

— Всем — здравствуйте! — сказал Курбан подойдя.

Ему ответили дружно и нестройно.

Виктор протянул котелок:

— В котле шурпа осталась, поешь.

На дне казана жирная, с тыквой кашица. Наложил, поел. Бойцы сидели молча, грелись. Курбан сполоснул котелок в арыке и, возвращая его, спросил у Виктора:

— Что это ты скалишься? Будто знаешь про меня такое, чего я и сам не знаю.

Виктор повернулся к дувалу байского дома.

— Вон оттуда пару раз ханум выглядывала… И слуга глаза на нас пялит. Не тебя ли высматривают, а?

— Да брось ты! — отмахнулся Курбан. Но заметил Виктор (или показалось?) — в лицо плеснуло румянцем.

— Бросил. Слышь, Курбан, расскажи об Ялангтаге. Они вот интересуются, — кивнул на бойцов.

— Ладно. Переводи. — И повел неторопливый рассказ.

— Вот что это за святое место, — сказал в заключение. — Не зря называют Лысой горой. С ее середины и выше даже трава чайир, кошачья лапка, не растет. Только щебень шуршит. Наступишь — поскользнешься. Поскальзываться не надо: высоко, внизу камни…

Из штаба пришел комвзвода Семен Медведев, отличавшийся строгостью:

— Отбой! Что вы на самом деле!.. Утром рано вставать! Всем — спать! — скомандовал он.

Бойцы повскакивали с мест. Курбан тоже поднялся по привычке, но тут же подумал: что случится, если ненадолго остаться возле костерка? Скоро уходить. Кто знает, что там ждет!.. Остался. Палкой расшуровал угли.

Послышалось кошачье мяуканье. Из темноты возникло что-то неясное, похожее на огородное пугало. Курбан вскочил.

— Я, я! Не бойтесь!

Курбана покоробило: Намаз.

— Что тебе? Подойди ближе! — приказал он.

— Умоляю. Потише!..

«Она послала?» — подумал Курбан.

— Вас… — Намаз, присев на корточки рядом с ним, показал на опушку сада. — Вас будут ждать.

— Кто… будет ждать? — Он ещё не верил.

— Вай… Айпарча же!

— Где?

— Возле сухой вишни…

Курбан видел ту вишню. Бойцы хотели притащить ее на дрова, но Курбан убедил их не трогать, потому что вишня лежала на том берегу арыка — на земле бая. Была бы она на этой стороне — в вакуфном саду, другой разговор: этот сад, принадлежавший мечети, объявлен народной собственностью.

— Ладно, — сказал нарочито лениво, словно делая одолжение.

Намаз бесшумно исчез.

Айпарча, словно боясь быть замеченной, стояла за маленькой полуприкрытой дверью, наблюдала в щель. Прижав руку к груди, — сердце сильно стучало, — заметалась: «О аллах, не дай мне осрамиться!.. Не надо мне идти к нему!» Шало метались мысли — а сама, не замечая того, уже шла по саду.

На другой стороне арыка заметила черный силуэт. «Он! Зачем я позвала его? Чтобы надо мной посмеялся?.. — И вдруг повеселела. — А что если я вышла к нему просто так, посидеть и поболтать о всякой всячине. Пускай для них он — красный аскер… Для меня он — ученик хазрата!..»

…Курбан наблюдал за девушкой. Вот она, тяжело дыша, прижав руки к груди, подошла к орешине. В нерешительности остановилась перед арыком. Перешагнет? Нет… А тогда, днем, показалась такой смелой!

— Может, вы перейдете на эту сторону? — неожиданно умоляюще прозвучал ее голос.

Курбан вздрогнул. Это — ему. Это — она, Айпарча, зовет его! Перепрыгнул через арык, остановился возле девушки.

— Приветствую вас, — нарочито весело поздоровался он. — Вы меня звали? Вот… пришел…

— Да! — ответила Айпарча. — Я позвала. Зачем?.. Вы ведь бывали в Бухаре… Вы — красный аскер! Я ничего не могу понять… Я хочу понять…

— Был, — холодно перебил Курбан ее лепет. — Много чего произошло в Бухаре. Но как вам это понять… — Вовремя одернул себя: да ну, где уж ей, выросшей в доме бая…

— Говорите! — теперь уже Айпарча перебила его. В ее голосе угадывалось больше чем простое любопытство — искренность и нетерпение.

— Хорошенькое место для такой беседы, — стоя над арыком, сказал Курбан с нервной усмешкой. — Пойдемте под орешину, там костер. — Угадав, что девушка заколебалась и потому медлит с ответом, весело напомнил: — Ведь вы любите эту орешину… — И неожиданно для нее признался: — Я, когда был мальчишкой, любил бродить возле орешин. Страшно — и хорошо!..

Она молчала.

— Ну как? — напомнил Курбан. — Если не хотите…

— Нет, нет, — поспешно сказала Айпарча. — Напротив… А там… тепло?

Услышав это, совсем девчачье, Курбан ощутил, как темно вокруг и морозно и как трудно девушке сделать шаг к нему. Не холод — нервная дрожь от сознания недозволенности того, что она делает, била тело девушки, ей было тревожно, ей было страшно. Но еще страшнее было от того, что их встреча может прерваться, как сон.

Он протянул руку, предлагая ей опору, но Айпарча сама легко перепрыгнула через арык и, не приостановившись, пошла на зыбкий свет костра.

— Здесь скользко, — предупреждал Курбан. — Лучше обойти левее. — Голос звучал спокойно, вроде бы равнодушно, но Айпарче были приятны внимание, забота о ней, и она послушно следовала его советам.

И вот они возле костра.

Курбан торопливо разворошил угли, подбросил веток, и вскоре пламя ожило, стало светлее вокруг, от костра потянуло теплом. Пододвинул к девушке чурбак, пригласил жестом: садитесь.

Послушалась. Молча, остановившимся взглядом уставилась на искрящиеся огоньки. О чем она думала? Да все о том же! Как это нелепо — она, дочь бая, в этой черной зимней ночи сидит в безлюдье у костра — и с кем?.. А верно — с кем?.. Новая власть только и говорит: у женщин и мужчин теперь равноправие, теперь женщина может свободно разговаривать с мужчиной. Но разве и раньше, и в давние, и в древние времена девушка не могла поговорить с парнем? Разве не полюбила дочь хакана Зухра простого каменотеса Тахира? Разве не была равной среди равных поэтов-мужчин поэтесса Зебинисо?.. А новая власть твердит: только теперь равенство…

— Равенство! — произнесла вслух. — Я много слышала — и ничего не понимаю. Чего хотите вы, ваши друзья, все вы… Была такая хорошая спокойная жизнь, все было понятно, а теперь… Это как дома, там тепло, светло, и вокруг родители, родные — и здесь: темно, холодно, грязно и — ни-ко-го… Вы объясните…

— Я объясню, — хрипло проговорил Курбан. — Объясню, как могу. Только чтобы понять, надо кое-что позабыть вначале! Можете вы на минуту или на час забыть, кто вы, и что дома у вас все, как вы сказали, и к тому же еще слуги, роскошный ужин… И еще — надо вспомнить… Нет, вы этого не знаете. Я — напомню. Кем был Саид Алимхан? Эмиром! Хозяином страны! Он превратил весь трудовой народ эмирата в дойную корову… Когда истязают скотину, она мычит, ревет, кусается… А когда несчастный народ от постоянных издевательств, притеснений поднимался на защиту своего достоинства, своих человеческих прав, на его голову обрушивались «нукеры возмездия»… У скотины жизнь была лучше, чем у людей… Скотине легче: она не страдает от темноты, невежества, бескультурья и бесправия. А народ — он не скотина! Народ верит: в борьбе добра и зла верх всегда одержит добро. Скотина выживает или подыхает — народ борется! И что тогда делает эмир? Эмир жестоко расправляется с лучшими людьми своей страны— сажает в темницы, изгоняет, казнит. Так было. Вспоминать дальше?.. А дальше было вот что…

Неспешно и просто Курбан рассказал девушке о событиях в России, о том, как власть Советов стала распространяться на национальные окраины.

— Айпарча, — устало проговорил он после недолгого молчания. — Чтобы объяснить все, даже если мы до утра просидим, этого будет ничтожно мало. Да! — он вспомнил, с чего начался их разговор. — Скажите откровенно… Вы понимали, что за человек был Саид Алимхан?.. Теперь, когда знаете, — вы хотели бы, чтобы этот иблис вечно сидел на троне?

— Вы слышали о судьбе Кенагасбегим?.. — вопросом на вопрос ответила Айпарча. — Повесть о ней — знаете?..

…Это была одна из историй, которую хазрат рассказывал Курбану всегда с большим вдохновением.

Это было во времена правления одного из предков Саида Алимхана — эмира Насрулло.

В Шахрисабзе нередко бунтовал трудовой люд. Причин тому много, главная из них — непосильные налоги, налагаемые Бухарой. Когда беки Шахрисабза, стремившиеся к независимости, присоединялись к бунтовщикам, восстания принимали широкий размах. Из Бухары прибыли тысячи нукеров и с трудом их подавляли. За тридцать лет тридцать раз поднимались бунты! А что было, когда эмир Насрулло издал указ об уплате в один год налогов за семь лет! Уже не бунт, не восстание — война. Весь народ, и стар и млад, взялся за оружие. Во главе — беки из рода кенагасов.

Эмир Насрулло, разъяренный, стягивает войска к Шахрисабзу, чтобы искоренить племя бунтовщиков!

Он выпрашивает у белого царя несколько карательных отрядов, стягивает с юга эмирата карательные отряды во главе с кукташскими биями.

Город в осаде. Но народ не сдается. Войско эмира несет большие потери. И тогда кто-то из советников шепнул эмиру: «У главного бека Шахрисабза есть девушка сказочной красоты. Попросите ее, ваше величество, в жены. Выгорит дело, вы — зять Шахрисабза и рода кенагасов — и конец беспорядкам!»

Эмиру Насрулло предложение это пришлось по душе. В город направляются гонцы, сваты. Главный бек был удивлен и растерян, медлил с ответом. Собравшись на совет, беки обсуждают это предложение и приходят к такому выводу: это — уловка эмира. Они уже изготовились сообщить об отказе, но тут случилось непредвиденное: в залу, где проходил совет, вошла дочь главного бека Кенагасбегим. «Отдайте меня эмиру!» — решительно заявила она. Беки растерялись. Отец увещевает дочь. Кенагасбегим стоит на своем.

И что? Гонцы-сваты возвращаются к эмиру Насрулло с доброй вестью!

Разошлись черные тучи над городом, засветило ярко солнце. В городе, где с дорожных камней не смыта кровь и не рассеялся дым пожарищ, справляется свадьба, и вот уже Кенагасбегим в паланкине увозят в Бухару.

По обычаю, в Бухаре тоже пышный свадебный пир… Жених уводит невесту в опочивальню… А на следующее утро оттуда вышла одна Кенагасбегим. В уши эмира Насрулло она влила ртуть…

Кенагасбегим разрубили на сорок частей и бросили в высохший колодец.

Страшно отомстил молодой эмир Музаффархан за смерть отца. Внезапно, большими силами, совершает он набег на Шахрисабз. Много было пролито крови. Особенно жестоко уничтожался род кенагасов. Никого не щадили: ни стариков, ни детей…

Немногие спаслись тогда. В далеких краях, на чужбине, появляются кишлаки кенагасов. Но были и такие, кто, скрыв свою принадлежность к этому роду, растворился среди местного населения.

Так рассказывал хазрат…

— Давняя история… Почему вы спрашиваете об этом?

И услышал неожиданное:

— Мы из рода кенагасов.

— Как?! — Курбан опешил.

— Вы не знали? — Айпарча потупилась. — О возвращении слышали? — вдруг, задрожав, спросила она. В ее семье это держалось в глубокой тайне. О Кенагасбегим и эмире Насрулло рассказывали шепотом, само слово «кенагас» не упоминалось. Айпарча мысленно пыталась поставить себя на место Кенагасбегим. «Я бы точно так поступила!» — заявляла она. И теперь она желала смерти Саиду Алимхану, удивлялась, почему ни одна из наложниц гарема не убьет его… Да, в Саиде Алимхане она видела кровного врага своего племени. Поэтому каждая беда, свалившаяся на голову эмира, доставляла девушке радость. А когда прогнали с трона!.. О!.. Восторгу не было конца. Но кто придет на смену Саиду Алимхану?.. Эти?!

— Возвращенцы живут ниже Арикусти? — спросил Курбан.

— Побродили они по свету, хлебнули горя! — сказала Айпарча. — Такой образованный, а не подумали, почему так говорят! Вот они, — снова вздохнула Айпарча, — кенагасы… Перешли вон через те горы… скрыли название племени. Местные жители прозвали их возвращенцами…

«Бедная Айпарча! — подумал Курбан. — И надо же!.. Наверное, мать рассказала… Почему она вспомнила? Спросил же о Саиде Алимхане!»

Курбан озабоченно потер виски.

— Несомненно, вы коренные байсунцы… Но дело не в этом. Значит, вам есть за что ненавидеть эмира Алимхана?

Айпарча вздохнула. Что она могла ответить? Сказать «да»? Он этого хочет… Да. Прогнали Саида Алимхана. Наверное, получили свободу и несчастные наложницы из гарема… Ладно! Прогнали эмира, так прогнали! Остановитесь же! Зачем трогать других?.. Айпарча совсем запуталась. И она решила уйти от этого разговора. «И зачем это было нужно — вспоминать Кенагасбегим?! — рассердилась на себя. — В конечном счете — все в далеком прошлом!»

— Так, — сказала Айпарча задумчиво. — Из-за того, что Саид Алимхан был негодяем, то и вчерашняя жизнь была плоха, хотите сказать? Но все равно — была жизнь! Баи — баями, бедняки — бедняками, никто не смотрел косо на богатство другого… А теперь что? Вчерашние нищие отнимают добро у тех, кто копил его годами, и раздают — кому? Бездельникам!.. Новая власть плодит лентяев! Разве можно спокойно такое терпеть?!

Курбан настороженно слушал ее. Нет, не выдержал:

— Терпите. Теперь — терпите! У вас тоска по прежней жизни — это понятно. Когда богатый отбирал у бедняка последнюю циновку и тащил к себе, скапливал свое богатство, выжимал из бедняцких слез, вас это вроде как не касалось. Вы даже могли не знать, откуда идет в ваш дом богатство…

— Какие страшные слова вы говорите…

— Не нравится? — Курбан усмехнулся. — А вы чего от меня ждали? Сладких речей про вашу сладкую жизнь?

Курбан распалился:

— Я вашу сладкую жизнь испытал на собственной шкуре! Я полгода сидел в тюрьме его величества, не зная за собой никакой вины, — сказал он глухо. — Вы не знаете, что такое тюрьма?

Девушка растерянно опустила глаза.

— Нет, — сказала она тихо. — Название слышала. Но какая она?

— Как вам объяснить… — Курбан зябко поежился. — Зиндан называли в Бухаре «мавзолеем живых». Человек, попавший туда, исчезал навсегда, — понизив голос, словно сообщая что-то секретное, сказал он. — Умирали. Правда, — усмехнулся он, — можно было за взятку, за большие деньги выйти. Но у вашего покорного слуги таких денег не было. Не было у меня никаких денег! Откуда? Хазрат уехал в Афганистан…

— Ну, успокойтесь… Успокойтесь. За что же вас заточили в зиндан?

Курбан пошевелил палкой угли. Уселся поудобнее. Айпарча подалась вперед, протянула руки к огню. Наблюдала красные блики на мужественном лице Курбана. Он смотрел на ее руки, и вдруг ему захотелось взять их в свои, греть в ладонях…

— Кто такие «молодые бухарцы», вы слышали, — заговорил наконец он. — В большинстве своем они были из очень богатых семей. Учились в Стамбуле, во Франции, Англии, России. Да они и одевались необычно. Элегантные, красивые!.. А я… Я думал почти как они, все понимал. Но кто бы мог увидеть во мне «младобухарца»?..

Курбан рассказал, как они с приятелем бродили по улицам и базарам Бухары без единого гроша в кармане. Одежда поизносилась, пришлось рукава и подолы укоротить… Отросла борода, усы, волосы. Айпарча, представляя его усатым-бородатым, едва сдерживала смех.

Курбан тоже засмеялся:

— Все-таки решили, что я джадид. Когда выпускали из тюрьмы, так сказали. Хорошо, хазрат, возвратившись из Афганистана, снова остановился в доме Бакибая. Мое освобождение стоило пять золотых… — Он весело посмотрел на Айпарчу. — Цена вашего покорного слуги всего пять монет! — Он уже не мог оторвать взгляда от горящих, как угли, ее глаз.

Айпарча вздохнула, долго смотрела в темноту сада. Потом взглянула на него, спросила:

— Хазрат все еще… сейчас где он?

Курбан, поколебавшись, решил сказать правду:

— Он в Кукташе. Это — далеко… И совершенно равнодушно добавил: — Хазрат сейчас стоит во главе борцов против Советской власти.

Айпарча оцепенела.

— Как? Не понимаю. Какие борцы?

Курбан широко улыбнулся.

— Ваши родненькие. Всякого рода властители… Кому новая власть не по вкусу и не по нраву. Баи.

Сидевшая, склонив голову, Айпарча резко выпрямилась — словно ее оскорбили. Курбан почувствовал недовольство собой: кого ты в ней видишь? Просто красивую девушку? Байскую дочку? А то, что она человек, как ты, как все, — ты об этом не думаешь. Маленький, слабый, растерявшийся человек…

— Айпарча, я сумел что-нибудь объяснить?

— А? Да, да! Конечно! — ответила она чужим голосом и отвернулась. И — загрустила: вспомнила, утром ее увезут. В какой-то кишлак. Что это за кишлак? Кто там есть? Тетушка. Охотник… Вдруг упал возле них камушек, брошенный из-за дувала. Они одновременно повернулись в сторону дома — в конце дувала еле просматривался в темноте силуэт. Возле дома послышались громкие голоса.

— Намаз знак подает… Отец! — сказала Айпарча.

— Вам надо идти?

Айпарча кивнула и, прислонившись спиной к орешине, мягко улыбнулась Курбану, но тут же про себя подумала, что напрасно улыбнулась: «Зачем?.. Он красный аскер». Айпарча снова почувствовала себя прежней — гордой и независимой. Твердо решив не оглядываться, пошла вдоль арыка.

Курбан грустно смотрел ей вслед.

Расшумелся ветер в голых ветвях деревьев сада, вокруг белели островки снега.

«Какая тишина. Ушла… Зачем приходила? Зачем позвала? Узнать, что я думаю о прошлом?.. Узнала. Не наговорил ли ей лишнего? Кажется, нет. А то, что не стеснялся в выражениях, это ничего. Какая жизнь, такие и слова…»

Курбан поднялся. Посмотрел на костер. Угли затянуло черным пеплом. Когда вошел в казарму, теплый, душный воздух, пропитанный запахом мужского пота, ударил в лицо. Бойцы спали на полу в два ряда, по обе стороны комнаты, оставив посередине проход. Курбан стянул сапоги и на носках прошел в угол, на свое место. Стоя коленями на матраце, разделся. Натянул на себя старое, в заплатках, одеяло.

С правой стороны, у входа в казарму, за длинным самодельным столом сидели бойцы. На завтрак хлеб с молоком и сушеный урюк. Один взвод собирался в Каражар, другой — в усадьбу, в штаб.

Курбан скребком и влажной тряпкой чистил своего Гнедого. Незаметно подошел Намаз, шмыгнул носом.

— О?! — воскликнул Курбан и захотел поблагодарить его за вчерашнюю услугу. Но осёкся. Глаза парня были грустные. — Что случилось? Бай обидел? Она?..

— Уехала, уехали! — почти прокричал Намаз, хлюпая носом.

— Куда? — не понял Курбан.

— В горы…

— В какие горы?.. Да говори же толком?

— Бай-ата увез… — пробормотал Намаз. — Здесь, говорит, эти глазеют на женщин. Вы то есть. Чужие. В кишлак увез.

— В какой кишлак?

— Она просила передать вам… что ее увезли… Они уехали на рассвете. Получили разрешение от вашего начальства и уехали.

— Ты разузнай про нее, а? Да не горбись ты! Расправь плечи! Твое время пришло!.. Да! Чем так болтаться, пойди к нашим! И тебе дело найдется. Настоящее дело.

— Тетушка осталась одна, — опять зашмыгал носом Намаз.

Курбан оседлал коня, выехал за ворота. «Прощай, сказала она… — размышлял он над словами Намаза. — Что она хотела этим сказать? Чтобы я ее разыскал? Зачем?..» Сколько раз Курбан думал, что когда-то он должен соединить свою судьбу с какой-либо девушкой. Но дело это все откладывал на потом, а что думать об этом сейчас…

Возвращаясь, возле конюшни увидел Карима Рахмана, сметавшего в кучу навоз длинным веником. Сунув веник под мышку, тот подул в кулак. Озорно подмигнул Курбану.

— Чему радуетесь, Карим-ака? — спросил Курбан. — Секрет? Скрытный вы человек!

— Как-никак, сын конокрада! — рассиялся улыбкой Карим.

— Да бросьте вы!

— Правду говорят, горбатого могила исправит. Ей-богу, по мне от отца все передалось. Как увижу коня чистых кровей, я, как цыган, не могу спокойно усидеть на месте.

Карим рассмеялся, но тут же, оборвав смех, озабоченно сказал:

— Идите быстрее в штаб. Ждут вас!

…Вокруг круглого стола на коротких ножках сидели Говоронский, Арсланов, Аркадий Иванович и Виктор. Арсланов сказал Виктору:

— Остановимся на этом варианте. Об остальном я с ним сам переговорю… Арбу возьмите у Суюна Пинхаса.

Виктор, заговорщически подмигнув Курбану, вышел. Аркадий Иванович, тепло поздоровавшись, усадил его рядом с собой.

— От Василия Васильевича — поклон… Приехал вот проводить, — сказал он, внимательно прощупывая взглядом Курбана.

— Ты готов? Помогли разобраться в обстановке? — Аркадий Иванович кивнул в сторону Арсланова и Говоронского.

— Когда?..

— Сегодня.

Курбан разве что едва заметной бледностью выдал свое волнение. Как ни долго готовился и томился в ожидании, «сегодня» — неожиданно…

— Почему молчишь?

— Яс-но… Я вас слушаю!

— В таком случае… Рассмотрим еще раз основные вопросы… — Арсланов с Говоронским вышли из комнаты. Как только за ними закрылась дверь, Аркадий Иванович, подавшись всем корпусом к Курбану, заговорил негромко.

Обговорив все, на что должен обратить главное внимание Курбан, Аркадий Иванович ознакомил его с тем, что пишут о событиях в Бухарском ханстве английские, турецкие, иранские, французские, немецкие газеты…

— Знаешь, Курбан, обстановка там гораздо серьезнее, чем мы предполагаем, я уверен в этом… Не забывай, здесь сейчас столкнулись интересы некоторых европейских стран, особенно Англии. Бухара — лакомый кусочек, о котором мечтает она давно! И, надо сказать, кое в чем она преуспела. Удалось же ей приручить эмира. Дело дошло до того, что Саид Алим-хан назначил командующим своими войсками — первым министром! — английского полковника Штелннела… По Энверу-паше обговорили все… Теперь ты знаешь, кто он такой. Вопросы есть? Спрашивай… Итак, он пойдет на Кукташ. Правильно, его надо бы перехватить в пути. В пустыню Арпали выйдет отряд из Термеза, отсюда тоже. Пошлем специальных людей из Дарбанда и в горы… Но Василий Васильевич считает, что мы уже упустили Энвера-пашу. Кто-то опередил нас, подсказал ему: надо быстро уходить из Бухары. И этот «кто-то», по всему видать, очень хорошо информирован о наших планах. Обо всем этом Василий Васильевич доложил командующему… Не так прост Энвер-паша! На Западе его рисуют как талантливого военного. И только! А о том, что он один из крупнейших идеологов пантюркизма и его мечта создать федерацию тюркоязычных государств от Турции, включая Среднюю Азию и Казахстан, до границ Китая, — ни слова. Они словно этого не знают. Или знать не хотят. Когда он сделает «их дело», они попросту уберут его.

Следует проверить связь Энвера-паши с Бухарой, а точнее — установить, с кем из руководителей республики он сблизился. Очень важно узнать, как Энвер ушел незамеченным из Бухары? Кто ему помог, снабдил лошадьми, провиантом? Его проводили. Энвер-паша идет к Ибрагимбеку, и проводил его человек, который знаком с ним и знает, кто он такой, а значит — для главарей басмаческих банд он также не чужой… Конечно, мы не имеем права подозревать кого-либо из руководителей бухарского правительства, однако, как говорится, тугаи без свиней не бывают. Внутренний враг — для нас враг самый страшный! Дальше. Хазрат, несомненно, примет тебя с распростертыми объятиями. Но все-таки остерегайся его не меньше белогвардейских и иных специалистов контрразведки, их много в окружении Ибрагимбека и во всех бандах. Ты будешь чувствовать себя постоянно канатоходцем, только не на толстом канате, а на тонком волоске. Один неверный шаг и — сам понимаешь…

Рядом с тобой постоянно будет человек на связи. Верь ему. Он свое дело знает… Он тебе скажет: «Меняю нож на тюбетейку», — ты должен ответить: «Согласен». Помни пароль: «Меняю нож на тюбетейку».

Открыв дверь, Аркадий Иванович позвал Арсланова и Говоронского, те, войдя, сели на прежнее место, как будто и не уходили.

— Теперь, Курбан, слушай. Сейчас эскадрон Виктора направится в Ялангтаг. Эшнияз разведал: у подножия горы нашлась яма, полная зерна. Слыхал? К ним присоединятся продотряды. Ты пойдешь вместе с ними. Виктор знает задачу… Погрузите зерно в арбу и отправите сюда, а сами продолжите путь. — Аркадий Иванович посмотрел на Арсланова и Говоронского. — Хотите что-нибудь добавить?

— Порасспросите о кишлаках, — сказал Арсланов, нервно похрустывая пальцами, — где могла пройти группа Энвера-паши?

Говоронский вздохнул.

— Старики говорят, там сейчас не пройти. А вообще-то, кто знает! На вашем пути будет несколько сел. Дойдете до Сайбуя. Знаете такой кишлак?

— Знаю, — сказал Курбан. — Я там был вместе с хазратом… Богом забытое место.

Говоронский уставился на него.

— Расскажите-ка, что за место?

— Я же сказал: забытое богом. Но — только богом. Как рассказывал хазрат, в списках бекства и в списках эмирата этот кишлак не значился. Не внесли его ни в какие списки! Но хазрат, конечно же, знал о его существовании! Знал и скрывал. Чиновники, сборщики налогов, миршабы — все помалкивали. В чем тут фокус: Сайбуй, как и другие кишлаки, облагался податью! Деньги, все собранное добро, — все прямиком шло в сундуки бека. Хазрат знал и говорил правду.

Арсланов и Говоронский, переглянувшись, грустно улыбнулись.

— Бедная Бухара! Несчастная моя родина! — воскликнул Арсланов. — Вот, — он взял лежавшую на краю стола белую книгу, поднял ее над головой. — «Страна бесправия». Лагофет написал. Вельможа, а написал правду… И здесь все это описано. — Арсланов бросил книгу на стол, накрыл ладонью. — Да, случаем не знаешь, какие там у Рамазанбая есть родственники?

— Откуда мне знать! — поморщился Курбан. — А что случилось?

— Бай сказал, что хочет навестить родственников…

— Э, зря разрешили! Сбежит!

— Говорил, что у него там сестра. Поклялся на коране.

Курбан рассеянно кивнул.

— Тогда не сбежит! Бай набожен.

— Ты бы по пути поработал с народом, Курбан. В тамошние кишлаки еще не назначены представители советской власти. Слава о тебе побежит впереди — это хорошо. Это — нужно! — хитро подмигнул Аркадий Иванович. — Вот тогда ты и… отстанешь!

— И уйду в Кукташ? Да… А если мы столкнемся в пути с Энвером-пашой?

— Вы не должны с ним встретиться.

— И все-таки — вдруг?..

— В любом случае, будь осторожен! — сказал Говоронский. — Помни пословицу: идешь охотиться на зайца, будь готов к встрече с тигром.

— Карим Рахман даст тебе халат, чалму, — улыбнулся Арсланов. — Продукты — «НЗ» на три дня.

— Все. Пора прощаться. — Аркадий Иванович встал с места, поскрипывая кожаной курткой. Крепко обнял Курбана, похлопал его по плечу. — Не горячись. Тебя будут проверять, постоянно проверять… Василь Васильевич очень просил, чтобы ты поберег себя…

— Свидимся! — Курбан сверкнул своей обаятельной улыбкой. — Ну, а коли придется, я… погибну с честью.

Простились.

Выйдя из города, эскадрон остановился в Караул-тепе. Пройдя Урка, через Куштегирман можно спуститься к кишлаку Паданг, но разрушен мост Шурсай, находящийся недалеко от Куштегирмана, разрушили, когда богачи и обманутые бежали скопом. Потом починили кое-как, но арба все же проехать не может. Поэтому решили от Караултепе спуститься вниз, свернуть у еврейского кладбища и двигаться через адыры.

Поднялась белая пыль от хрустевшего под ногами снега. Когда перешли вброд неглубокий сай, бойцы спешились, стали толкать сзади арбу. Поднявшись на адыр, пошли быстрее.

Белым-бело кругом. Кое-где из снега торчат, как усики суслика, верхушки степной колючки. На снегу — ни вмятины. Кругом такая тишина, что кажется, уши заложило.

Маленький кишлак Паданг расположен у входа в ущелье, на том берегу сая, берущего свое начало у Ялангтагского водопада. Часть кишлака — в ущелье. Объехав стороной, эскадрон направился к ущелью Барса. Поднявшись по его левой кромке, в полдень подошли к мазару Ходжакучкар-ата.

На высоких тополях было полно ворон, при появлении людей, оглушительно каркая, они поднялись, закружились стаями.

У подножия мазара Эшнияз показал на противоположный плоский берег сая.

— Вон, видите?.. Хворост, сверху накрыт кошмой и засыпан песком! Какая-то сволочь крепко постаралась!

— Не тому достанется, кто хлопотал, а кому бог послал! — сострил кто-то из молодых бойцов.

— Не то говоришь, сынок, — пробасил пожилой, угрюмый красноармеец. — Это — кровь, пот, слезы, люди… Это — хлеб…

Суяр, сообщивший о находке Эшниязу, — парень из Паданга. Два дня назад на охоте он погнался за лисой и набрел на эту яму.

Оставив арбу на берегу сая, бойцы взяли пустые мешки и по валунам перешли на другую сторону. Эшнияз тут же принялся за работу: осторожно, с помощью трех товарищей, скатал кошму, стягивая ее к себе. Яма открылась — широкая и глубокая, из нее поднимался теплый, удушливый пар. Люди, потрясенные обилием матово отсвечивающего, налитого зерна пшеницы молчали, а затем с веселым гомоном побросали шинели на снег. Двое спустились в яму. Одни наполняли мешки, передавали их наверх, а другие относили и грузили на арбу.

Виктор с Курбаном отошли в сторону.

— Курбан, как пойдем? — спросил Виктор. — После, как отправим продотряд.

Курбан показал глазами на Эшнияза:

— Он знает. — И оглядел горы.

Напротив возвышался Ялангтаг, накрывшись, как белым пуховым одеялом, снегом, надменно холодный, без единого кустика. Правая его сторона — неприступный обрыв. Из-под обрыва течет вода. Там, где она вытекает, образовались огромные наросты льда. Внизу речка пенится, хотя берега ее также скованы льдом.

— Когда-то мы поднимались по восточному склону, — проговорил Курбан.

Виктор внимательно рассматривал местность, мазар, за которым начиналась гора, заросшая арчой.

— Но можно и отсюда — через Тирсактаг пройти…

Курбан засмотрелся на открытый айван, прилепившийся к гробнице. Еще совсем недавно, в прошлом году, они с хазратом сидели на этом айване! Было лето…

Вдруг вороны, кружившие над ямой с зерном, взбалмошно, с хриплым криком разлетелись в разные стороны. Винтовочные выстрелы грянули с вершины Ялангтага.

С тополей посыпался снег.

Курбан глянул в сторону ямы, где метались люди. Одни прыгали в яму, другие, прячась за камни, старались добраться до винтовок. Двое парней из продотряда застыли на снегу.

На вершине Ялангтага призраками мелькнули темные силуэты.

Виктор уже подчинил своей воле бойцов, по его команде они палили из винтовок в сторону, откуда прозвучали выстрелы.

Курбан взял винтовку и укрылся за валуном, но стрелять ему не пришлось. Стрельба прекратилась. В кого стрелять? Зачем зря жечь патроны? Отпугнули и ладно.

Виктор решил возвращаться в Байсун.

Бойцы перешли сай, помогли продотряду погрузить оставшиеся мешки на арбу, положили сверху тела погибших и тронулись в обратный путь.

Виктор, Курбан и Эшнияз ехали рядом.

— С той стороны невозможно подняться на вершину! — возмущался Эшнияз. — Знаю! Видел! На каждом шагу разломы. Боковая стена растрескалась, как сухая земля. Охотник, если у него башка, а не тыква, даже летом обходит стороной это проклятое место!

— Тогда, выходит, они поднялись отсюда?

— Отсюда?.. Но где следы?

— Да что они — с неба спустились?!

— Если спустились… Уважаемый командир, мулла читает то, что знает! Я говорю то, что видел!

— С этим… Суяром надо поговорить! — сказал хмуро Виктор.

Курбан тревожно подумал: «Неужто заманили… с ним договорились? А кто поручится, что в Байсуне нет затаившихся басмачей? — Он бросил испытующий взгляд на Эшнияза. — Сегодня на рассвете он побывал здесь. Но сейчас усомниться в этом парне…»

— Почему сразу не обошли гору? — рассвирепел Арсланов, выслушав доклад.

Эшнияз взорвался.

— Вы сами не видели! Человек там подняться не может! Я сам… После Караултепе предложил пойти на Чунтак. Вы же сказали «надо заехать в штаб». Правильно?

— Не горячись! Чего орешь? — оборвал его Виктор. — Все это правда. Надо с полным эскадроном пойти.

— После Тирсактага дорога далеко обходит Ялангтаг, — поддержал Виктора Курбан. — Спускаться прямо к Чунтаку!.. Эскадрон надо усилить.

— Чунтак — кишлак?

— Ну да.

— Надо подумать…

На айване, где жили бекские слуги, лежали убитые. Полковой врач Янсон осматривал трупы. Ему помогал Суюн Пинхас. Пинхас — байсунский богач, хотя он был ростовщиком, он считался знающим табибом.

Хоронили погибших неподалеку от холмиков земли, чернеющей на снегу, местные жители.

Алимджан Арсланов сказал, обращаясь ко всем, кто замер вокруг в скорбном молчании:

— Эти русские парни пришли к нам, чтобы помочь установить народную власть. Они погибли на нашей земле! Они пришли, чтобы дать хлеб голодным. И погибли, выполняя свой интернациональный долг! Мы никогда не забудем этого! Пусть каждый, проходя здесь сегодня, завтра — всегда! — вспомнит их, склонит голову. Мы отомстим за них. Смерть врагам революции!

— Смерть! — выдохнула в едином порыве вся площадь.

«Смерть, смерть!» — далеко разнесло эхо голос народа.

Погибших медленно опустили в могилу. Первыми горсть земли бросили убеленные сединой аксакалы. Потом разобрали лопаты и, меняясь, бойцы быстро засыпали могилы. Трижды вспороли тишину винтовочные залпы. Все. Два неприметных холмика и истоптанный снег…

На следующий день, на рассвете, эскадрон, усиленный взводом, под командованием Виктора отправился в путь. На этот раз на отряд возлагалась дополнительная задача: установить, кто были те бандиты (командование решило, что они именно бандиты), Энвер-паша не мог появиться в том районе; жители кишлака, находящегося у подножия Ялангтага, очевидно, знают, кто они. Во всяком случае, видели. А если бандиты — сами жители этого кишлака?..

Вопросы, вопросы… Загадки. Ничего. Главное — все в действии.

Курбан только теперь почувствовал, как сковывало и томило его ожидание. Но вот он в пути. Кто знает, что его ждет в конце этого долгого и опасного пути, а пока… Ведь может же и так случиться, что очень скоро он встретится с Айпарчой. Наивный старик! Радуется, что высоко-высоко спрятал дочь от чужих глаз, и невдомек ему, что двух дней не прошло, и уже едут туда кизил аскеры в остроконечных буденовках…

Эшнияз восседал на старой кляче тяжело, как скала. Бедная кобылка с трудом несла его. Тура, его приятель, — на пестром, словно запылившемся коне, которому дал он кличку «Басмач». У Эшнияза и Туры настроение приподнятое, но, когда они взглядами встречаются с Виктором, голоса их словно вянут. На лице Эшнияза чуть заметно нервно подрагивают желваки: он в чем-то чувствует себя виноватым.

На желобе водяной мельницы, сложив руки на животе и задрав голову вверх, стоял мельник. Эшнияз сколько ни кричал: «Приветствуем вас!» — тот даже бровью не повел.

— Да он же глухой! — сказал Тура. — А вроде бы в роду у него глухих не было. Шум жерновов, воды и денег сделали его таким, — захохотал он.

Курбан наслышался в детстве страшных рассказов о мельницах, теперь вспоминалось… Когда уже начали подниматься на перевал Дийдоркаш, чтобы отвлечься от мрачных мыслей, спросил у Туры:

— Эмир здесь ушел, да?

— А где же еще! — кивнул Тура.

Выехали на развилку.

Виктор, осмотрев округу в бинокль, весело сказал:

— О, вижу троих! Рамазанбай! И сопровождающие его лица.

Курбан торопливо взял бинокль. Точно — он. Оставил дочь, возвращается.

— Надо их допросить, — сказал Виктору. Тот, соглашаясь, кивнул:

— Надо. Арсланов то же самое советовал на случай, если встретим. Послушай, может, сам и потолкуешь с ними?

Не хотелось. Придумал оправдание:

— Зачем мне лишний раз лезть на глаза? — Сказал это и свернул в заросли. Посмотрел на всякий случай, нет ли за этой троицей басмаческого «хвоста».

Отряд пропустил тех троих. Виктор догнал Курбана, сказал:

— Разговаривал с Рамазанбаем. Возвращается из Сайбуя. Никого не видел, говорит.

— Хотелось бы верить. Ты знаешь, что он оставил свою дочь в этом кишлаке?

Виктор хитро улыбнулся.

— Часовые еще при выезде из города мне говорили — вчетвером они выехали… Тебя это волнует?

— Ну, что ты опять! — обозлился Курбан.

— Ладно, ладно! — примирительно сказал Виктор.

За перевалом, на северной стороне, лежал глубокий снег. Кони спускались медленно, приседая на задние ноги. Потом, в долине, они опять пошли быстро. Перед бойцами простиралась голая степь. Стояла оглушающая тишина. Только гулко раздавался, как будто издалека, приглушенный землей конский топот. Строй разладился, каждый всадник выбирал свою тропу.

Поднялось солнце.

Отряд шел у подножия Тирсактага, среди больших серых валунов. Впереди чернели деревья — роща грецкого ореха. Над ней кружились вороны.

Как только въехали в рощу, все снова подтянулись, насторожились. Бойцы, как по команде, сняли с плеч винтовки и положили на колени. Двигались по когда-то проложенной людьми, но сейчас заросшей тропе. Видно, давно здесь не ступала нога человека: орешник разросся, низко свисали ветки деревьев, всадники то и дело пригибались…

Солнце клонилось к закату, когда отряд стал над Чунтаком — на холме, с которого они должны были спуститься в кишлак. Виктор внимательно рассматривал в бинокль безлюдные улицы селения. Он боялся напороться на засаду басмачей. Кто знает, может быть, в эту минуту они смотрят на эскадрон через прорезь прицела.

Виктор опустил бинокль.

— Пошлем добровольца, пускай разведает, — сказал он Курбану. — Кто пойдет?

— Я, — подъехал Эшнияз.

— Один пойдешь?

— А что, волк меня съест?!

— Подавится… — засмеялся Виктор, глядя на его богатырскую фигуру. — Поговоришь с людьми… Мы здесь постоим!.. Если встретишь подозрительного, не суетись, разговаривай спокойно, посмотрите, мол, наверх!..

…Эшнияз походил по краю обрыва и неожиданно, подняв уголки подола халата, сел на снег и, как на салазках, заскользил вниз. Когда оставалось всего-ничего, упал на бок. Вот встал, отряхнулся. Срезал прут с тамариска, зачистив, сделал шомпол и прочистил ствол винтовки.

Эшнияз перебрался вброд через маловодный сай на другой берег. Здесь начинался кишлак. Жалкие жилища из самана, крытые проходы с улицы во дворы лепились по склону горы. Они разделялись между собой плетеными из прутьев тала заборами. В некоторых дворах чернели голые деревья, стояли на снегу коровы, ослы.

Глянув вверх, Эшнияз увидел своих товарищей и уверенно зашагал по тесной улочке. Он дошел до первого двора, перемахнул через низкую ограду. И тут увидел, что навстречу ему, разгребая снег толстыми мохнатыми лапами, несутся две огромные собаки. Эшнияз, выросший в пустыне, знал: в пустыне и в горах цена собаки слишком высока. За породистого щенка не пожалеют хорошего бычка. Понимая, что если побьет собак, то может вызвать враждебное отношение хозяев, Эшнияз, глядя на видневшийся в глубине двора дом, заорал, что есть мочи, упал на снег и набычил голову. Собаки остановились и, рыча, стали кружить возле него.

На айване показались трое. Самый маленький из них быстро спрыгнул с айвана и, крича «стой, где стоишь!», побежал отгонять собак.

Эшнияз поднялся, стряхивая снег, поздоровался со своим спасителем.

— Здравствуй, братишка!

— Здравствуйте. — Мальчишка смотрел враждебно. Заметив это, Эшнияз повел подбородком в сторону холма. — Их видишь?

Мальчишка посмотрел на всадников.

— Опять!? — хмуро сказал он.

— Почему «опять»?..

Курбан направил бинокль на таинственную сторону Ялангтага и только теперь рассмотрел странный след, тянувшийся с вершины к подножию горы. Уговорил Виктора съездить. Приказав до их возвращения всем оставаться на месте, они отправились вдвоем. Добрались до широкой поляны. Снег здесь был весь вытоптан людьми и конскими копытами. Посмотрели наверх. На пологом склоне холма все тот же странный след: словно большую катушку с широкой лентой, разматывая, катили сверху.

— Здесь они и поднялись! — уверенно сказал Курбан.

Он посмотрел на седловину, где смыкались Ялангтаг с Тирсактагом. Что за черт, неужели прошли по этой горе? В таком случае, непременно должны были сохраниться следы в ореховой роще.

Что тогда произошло, рассказал низенького роста, бледный, с выдающимся вперед подбородком старик, которого привел Эшнияз.

— Они пришли оттуда, — показал он на северо-запад, где гора уперлась в горизонт, — человек тридцать. У всех винтовки, сабли. А один — главный — в лисьем малахае… Мы подумали, что они охотники, байские сынки. Теперь, вы знаете, пора охоты… В лисьем малахае и говорит: «Покажите короткий путь на Гиссар!» Собрал он всех нас около мечети… Мы и говорим, мол, если хотите попасть в Гиссар, перевалите через Тирсактаг, спуститесь к подножию Ялангтага. Пойдете низом у мазара Ходжакучкар и прямо выйдете к Гиссару. Другой-то дороги нет! Можно пройти по скалам Османупара, так даже ближе. Но там сейчас снега много, лошади застрянут. Посоветовались они между собой, показали на Ялангтаг: «Объехав, спустимся к его подножию?» «Да», — сказали мы. «А прямиком подняться нельзя? Склон-то пологий!» «Невозможно? — сказали мы. — Много глубоких расщелин; сорветесь. Здесь и охотники не ходят!» Тогда они опять посовещались. Расспросили нашего Корягды о расщелинах. «Пойдемте с нами все! Принесите из дому ковры, одеяла, паласы, кошмы!» — приказали они. Мы удивились: «Что делать будете?» — спросили. «Несите!» — нетерпеливо закричал человек в лисьем малахае. Привели нас на место, где снег был утрамбован… Идемте, увидите сами… «Ну-ка, настилайте ковры, одеяла, кошмы!» — повелели они и расставили нас цепочкой до самой вершины. Смотрим, они по нашим вещам ведут своих лошадей! Ни одна не провалилась!

И тогда с вершины они увидели вас… как красные аскеры выгребают зерно из ямы. Человек в лисьем малахае, как сумасшедший заорал на своих: «Становись!» По его приказу они опустились на колени и дали залп. А потом, взяв лошадей под уздцы, снова спустились по коврам.

Человек в лисьем малахае сильно кричал: «Красные у вас под боком! А вы нас хотели направить в обход горы, мимо мазара! А там…» Видать, решил, что заодно с вами, и всех нас избил. Потом спросил у деда Корягды, как можно пройти через Османупар. «Может быть, и есть дорога, ее знают тамошние жители», — схитрил старик.

— И ушли в Сайбуй? — спросил Курбан.

— В точку попали, аскер-ака. Они пошли Гурдарой, но выйдут у Сайбуя.

Курбан опешил.

— Почему не сказали сразу? — воскликнул он.

— Э, уважаемый! Походите по домам, найдите хоть одну лошадь! Всех увели. В пустыне остались мы. И теперь вот думали в Байсун податься. Будем скитаться там, как нищие…

— Ну и думайте! — вспылил Курбан. — Советская власть заботится о каждом бедняке, готова все сделать, лишь бы не было бедных и голодных, а эти, видите ли, сами записываются в нищие…

— Вам надо знать, отец, — присоединился к разговору Виктор. — И не смотрите на меня удивленно… Я такой же человек, как и вы, дитя человеческое… Так-то! Советская власть о вас думает! Ради вас люди на смерть идут! Понимаете? Так-то… Теперь и вы подумайте!.. Сидеть сложа руки — это разве дело, отец! Вы же охотники. Стрелять умеете. Сами льете пули.

— Да, теперь… и сами думаем…

— Ну, что будем делать? — сказал Курбан. — В кишлаке есть староста?

— Какие там старосты! Есть уважаемые люди, старые совсем.

— Ладно… В таком случае, мы вас… от имени Советской власти назначаем временным старостой Чунтака! Гм… Ну мы об этом поговорим попозже! И с народом тоже… Эти ушли в Сайбуй?

— В Сайбуй.

— Теперь пойдут через Османупар?

— Не знаю… Однако преодолеть трудно…

— Думаете, останутся в Сайбуе?

— Но они торопились!

— Да-а-а… Больше ничего не говорили?

— Нет. Спросили дорогу на Гиссар, и только.

— Гиссар, Гиссар… Значит, потом пойдут на Душанбе?

— Наверное, так и будет.

— Ладно… мы все равно найдем их! Говорите, человек тридцать?

— Да. Получается тридцать.

— Хорошо… На Гурдару проходить через кишлак?

— Можно спуститься по краю того холма, — старик посмотрел на солнце. — Однако уже вечер. Пока доберетесь до Сайбуя, стемнеет. В горах солнце сядет — и сразу ночь.

— Верно… Значит, договорились: вы староста! Так, Виктор?

— Точно! Временный староста, — сказал Виктор, дав знать Курбану, чтобы тот продолжал разговор.

— Обязанности старосты знаете? — спросил Курбан старика. — Староста Советской власти день и ночь думает о пароде, отец! Вот и все!.. Что бы в кишлаке ни произошло, вы всему судья, понадобится помощь, — незамедлительно сообщите в Байсун. Там вас выслушают, поймут, окажут помощь! Будет необходимость, пришлют и военный отряд… Понимаете?

Старик согласно кивал.

— Однако… Я не могу быть аксакалом кишлака.

— Советская власть… если хорошего человека назначает на должность, у него не спрашивает согласия. Бывает наоборот, не дает должности тем, кто ее просит… Вот как! — Курбан удовлетворенно улыбнулся: ему самому понравилось, каков он в роли агитатора. — Значит, договорились, а?

— О чем?

— Вы — староста!

Вмешался Виктор.

— Мы не останемся в Сайбуе! — сказал он с участием в голосе. — Вот увидите, вернемся. Ну, завтра-послезавтра… В вашем же кишлаке будем! Поговорим!

— Виктор, нам пора, — напомнил Курбан.

Горбатый холм упирался в высокую гору. Отсюда, опоясывая ее широким ремнем, пролегла дорога. По ней эскадрон и продолжил свой путь.

Аксакал шел впереди. Шагал он быстро. Звон копыт, ударяясь о каменные стены, отдавался эхом. Снега было мало. На дороге попадалось много кекликов — горных куропаток. С шумом вспорхнув, они улетали вниз.

«Человек тридцать, это ничего, — думал Курбан озабоченно. — Но если спешат… Дьяволы, они и эту гору перейдут, применив какую-нибудь хитрость!.. Почему они стреляли с Ялангтага? Стреляли от злости… Это не Энвер-паша. В штабе правильно рассудили: неизвестная банда… Пришли-то с Шахрисабза, что они будут делать в Сайбуе? Там тоже возьмут лошадей? Пограбят… Нет! Их надо догнать! Обязательно!..»

— Может, назад за нами придете? — говорил в это время аксакалу Виктор. — Подберите побольше парней, вооружите их… С басмачами мы и сами можем справиться, но было бы неплохо…

— Ладно, ладно! — закивал аксакал. — Я попробую поговорить.

— Поговорите!

Аксакал распрощался с отрядом там, где дорога спускалась к саю.

Когда вошли в Гурдару, стемнело. Двигаться дальше не было смысла. Неподалеку оказалась удобная пещера, решили остановиться в ней.

Бойцы принялись устраиваться на ночлег, а Курбан, взяв Виктора за локоть, вывел из пещеры.

— Дело дрянь, — волнуясь, сказал ему, — мы идем вслепую. У меня ощущение, что с нас кто-то не спускает глаз. Я, конечно, не могу вмешиваться в твои дела, но надо, чтобы впереди шли твои глаза и уши…

— С рассветом пошлем Эшнияза в разведку, — согласился Виктор.

— Тебе Аркадий Иванович что-нибудь обо мне говорил? — вдруг спросил Курбан, пристально рассматривая в сумрачной темноте лицо Виктора.

— Ты должен уйти, — совершенно спокойно ответил Виктор. Вот и все.

Угли костра затягивало пеплом. Курбан, подстелив под себя попону и положив голову на седло, задумчиво смотрел на угли, а перед глазами… опять горел костер под орешиной… Отблески света на лице Айпарчи… Ее белые руки, протянутые к теплу…

Спал?.. Айпарча?.. Не надо… Потом.

Что было?..

Разговор с Василием Васильевичем в его кабинете в Ташкенте.

«Постоянно помни, сынок: самым опасным для тебя будет не кто иной, как его преосвященство ишан Судур ибн Абдулла; твой учитель. В окружении Энвера-паши и Ибрагимбека нет человека могущественнее его. Саид Алимхан считал своим душеспасителен кокандского муллу, а высокое звание „Судур“ все же присвоил хазрату. Видишь, даже эмир, хотя бы скрытно, но побаивался его… Нам известно: между Энвером-пашой и Ибрагимбеком идет тайная борьба за полное доверие к ним со стороны ишана Судура. Я подчеркиваю: за полное доверие. Что это значит? У идеолога пантюркизма Энвера-паши главная цель, как ты знаешь, создание федерации тюркоязычных государств в мировом масштабе… А у Ибрагимбека — возрождение Бухарского ханства, где эмиром будет уже не Саид Алимхан, а он сам… Ну а что же хазрат? Вот тут все гораздо сложнее. Несколько лет назад у ишана состоялась в Стамбуле довольно любопытная беседа с крупным английским дипломатом, содержание которой было опубликовано в турецкой газете под неброским заголовком: „Мысли известного богослова о будущем мусульманских народов“. Вот что сказал его преосвященство. Дословно: „Наступает время, когда мы должны думать о создании исламских государств“… Пока народ в большинстве своем неграмотен, мечеть имеет над ним безграничную власть. Это хорошо понимают и Энвер-паша и Ибрагимбек. Не считаться с этим им никак нельзя… Вот почему ишан Судур чувствует себя исключительно спокойно, уверенно. А они даже и не предполагают, что он не только духовное лицо, но и политик, выжидающий своего часа… Готовясь к встрече со своим учителем, постарайся вспомнить и проанализировать все основные его философские воззрения. Это будет иметь очень важное значение в твоей работе. Думай, думай…»

Курбан думал.

Эшнияз, вернувшись из разведки, докладывал обстановку:

— Чужих не встретил. Никого не встретил. Следы ведут в ущелье. Туда ушли. После моста свернули и вошли в кишлак, потом опять вышли…

— Ты показываешь старые следы, — требовал уточнения Виктор. — А следы за мостом новые, вчерашние. Ты прошел через кишлак — люди не обратили на тебя внимания…

— Подумали: охотник, — предположил Курбан. — Одеждой-то он ничем не отличался от местных.

— Э, сколько тут разных людей бродит! — пришел на помощь Эшниязу его приятель Тура. — Можно целый день ходить туда-сюда — никто не спросит, кто ты. Спросят: «Лиса? Волк?» Скажешь: «Заяц». Или скажешь: «Ничего нет в сумке, никого не подстрелил». Посмеются — плохой охотник, плохой стрелок. Вот и все.

Пока Эшнияз был в кишлаке, там будто вымерло все. А теперь — Виктор видел в бинокль: вот двое пересекли улицу торопливыми шагами, чья-то темная фигура замерла на айване в северной части кишлака.

Курбан тоже смотрел на кишлак, но мысли его были далеки от того, о чем думал сейчас Виктор. Курбан почему-то был уверен, что Айпарча именно здесь.

— Как, по-твоему, добирался сюда Рамазанбай? — спросил он Эшнияза. — Может, поверх ущелья?

Эшнияз, резко повернувшись, указал на восточную сторону горного склона, заваленного снегом.

— Там их следы.

— Ну пошли! — скомандовал Виктор. — Оружие держать наготове. Всем — смотреть в оба!

В ущелье въехали, точно в ворота. Справа и слева расселины. Сюда еще не спустилось утро: таинственный сумрак, тишина. Только бормотливое эхо от стука копыт.

Наконец они в кишлаке.

Курбан был здесь летом. Вон она — та самая мечеть на бугре. Там, на айване, молились, потом с нее осматривали кишлак. Вечером все мюриды хазрата собрались под старым карагачем, было большое угощение… А на другой день, после полудня, у родника жарили форель…

Сайбуй. Кишлак, словно котенок у ног хозяина, у подножия высокомерного Тумшуктага. Гора закуталась в снег, кажется, что погрузилась в глубокий сон, но сон ее неспокоен: вон как подрагивают ветви арчовника. Дома Сайбуя сжаты в объятиях горы, они громоздятся ярусами, чернея айванами. В урюковом саду на краю кишлака кричат вороны. Речка. Ее берега будто оплавлены льдом, но вода — белая, бурная — все-таки прорывается в долину.

Вот и мост. Выгнулся дугой, горбатый. С обоих берегов положены бревна, их концы крепко связаны веревками, поверху насыпан хворост. Такие мосты гремят под ногами и копытами ступивших на них. Норовистый конь мечется, может сбросить всадника. Лошадям аскеров не в новинку такие мосты, и чем этот отличается от того, что был у Куштегирмана.

Что же тревожит бойцов? Их нервы, словно бубен, разогретый над углями, только коснись — гром.

Тишина. Безлюдье. Ни души! Кишлак будто вымер.

— Эшнияз! — позвал Виктор. Сказал ему с нервной усмешкой: — Людей-то в самом деле не видно! Может, и нет тут никого?

— Есть! — зло выкрикнул Эшнияз. «Они мне не верят», — мрачно думал он. — Хотите — подымусь вон туда и стану кричать? Я так закричу — все повыскакивают!

— Почему же они притаились? Боятся нас?

— Притаились, — согласился Эшнияз. — Бандиты знали, что мы придем, ну и… припугнули.

— Похоже, что так.

Виктор погнал коня. Отряд поскакал за ним.

За мостом дорога пошла каменистая, извиваясь, она ползла вверх. По обе стороны ее тянутся глухие стены домов и сараев.

На тихой улице стук копыт по камням, даже пофыркивание лошадей раздаются так громко, что, казалось бы, все вокруг должно пробудиться, ожить. Нет — даже собак, и тех не слышно, не видно.

Отряд двигался вперед, прислушиваясь к тишине. Улица свернула на широкую поляну. Спешились перед домом с толстыми колоннами и открытой верандой.

Снег на поляне недавно вытоптан. Конечно, люди уже должны были собраться на утреннюю молитву.

Курбан, поднявшись на айван, усеянный пометом голубей, не увидел здесь следов. В углу, свернутые трубой, прислонены к стене циновки. Теперь не только Курбану — всем ясно: бандиты ушли из кишлака.

— Эшнияз, созывай! Покричи, да погромче! — сказал Курбан и, заложив руки за спину, с важным видом принялся расхаживать по айвану. Остановившись возле Виктора, стал рассказывать, как еще совсем недавно он бывал здесь и каким цветущим местом выглядел тогда кишлак.

Рассказывая, он сбивался и время от времени нервно покашливал.

Виктор понимал его состояние: волнуется парень, соберется народ — ему говорить, а разговор редко получается таким, к какому готовишься. Бывает, настроишь себя на долгие разъяснения, что такое Советская власть, весь мокрый будешь, пока убедишь, что эта власть — для народа, для бедноты, а тебя поймут с полуслова, и уже не надо никаких других слов, все готовы идти, куда ты поведешь, жить так, как ты скажешь. Но чаще бывает наоборот… Накричишься до хрипоты — и не убедил. А еще чаще — и высказал все, и поняли тебя, и уже ушел из кишлака, с гордостью оглядываясь на красный флаг, а едва скрылся из виду — там все опять с ног на голову, все по-старому…