Над пропастью

— Эй, вы, мусульмане! — закричал Эшназар. — Почему не выходите? Эге-ге-ге, люди! Вы слышите?! — Послушал эхо, проворчал: — Молодцы-храбрецы!

А еще горцами называются! Горцы, говорят, смелы, бесстрашны! А эти…

Но тут с шумом открылась маленькая одностворчатая калитка дома, прилепившегося к поляне, из нее вышел в длинном, почти до земли, халате, изодранном в локтях, старик.

Потрясая посохом, закричал на Эшнияза:

— Чего орешь? Не глухие… Что нам делать? Трубить во всю силу, мол, идет наша защита и опора?

Курбан знавал таких стариков. Если в махалле свадьба или похороны, когда люди бестолково топчутся в растерянности от горя или неуемного веселья, всегда находится старичок, способный расставить всех по местам, придать беспорядочному движению людей осмысленное направление. «Эй, ты! — крикнет кому-то (каждому, кто слышит, может показаться, что при этом он посмотрел именно на него). — Там почил раб божий, люди с ног сбивались, готовя его к поминовению, — а ты спишь на ходу или вот-вот палец сломаешь в собственной ноздре! Ты что — мнишь себя бессмертным?!» Или: «Эй, приятель! О тое в доме этого уважаемого человека ты знал за месяц вперед и теперь прибежал первым. А знал ли ты, что у бедняги руки больны и совсем мало помощников? Для кого он старается? Для вас, люди. Эта свадьба — для вас! У тебя не было свадьбы, ты не знаешь?.. У тебя не будет свадьбы, да?..»

Да, похоже, именно из них этот старик Мухсин. Он уже не охотник: стар, глаза не те, и ноги не те; он рубит в горах арчу, сжигает ее и древесный уголь продает кожевникам. На то и живет.

— Эге, отец, сначала здравствуйте! А разговор потом!

Старик Мухсин повернулся к Курбану и смолк на полуслове.

— О! Здравствуйте! — сказал он, стараясь не выдать своей растерянности, и подошел к нему.

Курбан, неожиданно почтительно приложив обе руки к груди, после некоторой паузы протянул их.

— Во имя аллаха…

Старик Мухсин прочитал краткую молитву. Потом, вдруг попятившись, сказал:

— Добро пожаловать, уважаемый мулла!

— Доброго вам здоровья! — доброжелательно произнес Курбан. И, чтобы не смущать старика, сказал: — Мне кажется… Что-то не видно людей? Мы пришли — а тут и не догадываются, что гости пожаловали… — Он, словно закадычный друг, вкрадчиво спросил: — Что случилось? — Да не на того напал! В глазах старика Курбан заметил искорки лукавства: старый почувствовал, что он умышленно прикинулся непонимающим. Курбан решил больше не притворяться: — Почему не выходят люди? Почему попрятались? Ведь видели нас? Правильно? Отец, скажите им, пусть выходят! Вы на аксакала этих мест похожи…

— Я — аксакал? — удивился старик. — Я-то похож?

— Очень похожи, — улыбнувшись, подтвердил Курбан. — Ладно! Об остальном потом поговорим… Или сами расскажете, что тут произошло? Какими делами занимались здесь всадники, прибывшие из Чунтака? Когда ушли? Куда?.. Или вы не знаете?

— Почему ж не знаю! — возмутился старый Мухсин. — Еще как знаю… Однако меня аксакалом… — Старик умолк (смущен, растерян), увидел направляющегося к ним Виктора, попятился. Курбан, глянув на него, усмехнулся:

— Не бойтесь, отец! Чего испугались? Что он — русский? А вы спросите, зачем он здесь? Почему это ему не сидится дома, в России? Если в вас будут стрелять, он вас заслонит собой. А теперь он здесь для того, чтобы в вас не стреляли. Собирайте народ, мне есть что рассказать.

Старик, мелко-мелко кивая, отошел. Ударяя посохом о снег, закричал:

— Эй, люди! Выходите! Чтоб вам, лежебокам, было пусто! — Гордо прошагав мимо хмуро уставившегося на него Эшнияза, он забрался на невысокую крышу дома, потопал, побил по ней ногами. Потом, приблизившись к карнизу, принялся колотить посохом по балке. — Выходите же, окаянные! Эй, мастер Гияс! Чтоб в твоем доме света не было! Выходи — глянь, как тут светло! — Потом он перешел на другой край крыши. — Эге-ге-ге! Сатвалды! Утри сопли! Отдал коня и теперь от холода зуб на зуб не попадает? Эй, киргиз! Ты жив, друг мой? Выходи же! Вот пришли те, которые найдут твоего жеребца!

На нижней улице послышался скрип калиток и показались трое, еще один, еще подходят. Рядом с домом старика стоял какой-то юноша, а в самом конце улицы мелькнула женщина в красной накидке. Из-за мечети вышли двое мальчиков в чарыках и тут же исчезли.

— Выходите! Да выходите же! — кричал Эшнияз.

Старый Мухсин, сойдя с крыши, твердо ступая, с гордо поднятой головой подошел к Курбану. Он собрался было что-то сказать, но смолчал, уставился ему в глаза: он как-то неожиданно согнулся, обмяк, принял жалкий вид:

— Не довелось ли вам бывать в нашем кишлаке прежде? — вкрадчиво проговорил старик. — Я ведь нигде не мог вас видеть, а — видел. Или уже врут старые глаза, память подводит?

Курбан невольно проговорился:

— Я бывал здесь с хазратом ишаном Судуром.

В лучистых глазах старика вспыхнули странные огоньки. То, что он распознал Курбана, вселило в него бодрость, он выпрямился.

— Ну и ну! — воскликнул он негромко и тут же почтительно поклонился, приложив руку к груди. — Добро пожаловать, добро пожаловать…

— Да, мы сидели под священным карагачем… — Помните?

Почему же не должен помнить старый Мухсин? Ведь он был самым услужливым на том пиршестве? Кто на весь кишлак, на всю округу распространил весть о прибытии хазрата? Кто собрал всех мюридов?

— А меня? — спросил тихо старик. — Припоминаете? — Засмеявшись, он немного отдалился. Но, желая, чтобы подходившие люди слышали их разговор, продолжал громко смеяться. Его голос снова окреп: — Меня назвали аксакалом! Хе, первый аксакал-то сбежал! И где его сейчас черти носят?! Говорят, в Кукташе… Кто знает. Все баи бежали! Мы остались… Мы — бедняки. Бедняки никогда не бегут от своей бедности. Бедность — это их единственное богатство. Больше у них ничего нет. Вот так-то, мулла… Чтоб у этих разбойников дом сгорел! Чтоб их могилы сгорели! — Он повернулся к Курбану. — Разбойники до смерти напугали этих несчастных. «Придут красные — все прячьтесь!» — приказали им. Вот они и попрятались, затаились… что делать бедному народу?! А ну-ка подойдите поближе! Поближе… Вот кто выслушает все ваши боли, горести, печали! Я же говорил вам!.. Есть Советская власть. В Байсуне есть Советская власть. О бедных думает. Говорил же, поддержит, защитит. Вот видите!.. — Старый Мухсин обращался к страннику и к человеку по имени Хуррам — невысокий, плотный, он переводил но лицам аскеров неспокойный взгляд и, по всему видно, с трудом сдерживался, чтобы не перебить старика и не заговорить самому. Курбану бросилась в глаза непохожесть на Хуррама подошедшего паренька лет восемнадцати. В нем все выдавало охотника: короткая, до колен, шубейка из козьей шкуры мехом наружу и без рукавов, такая же шапка, длинная шерсть закрывает лоб, и чарыки на ногах, конечно же, из козьих шкур. Привлекало внимание лицо парнишки: желтоватое, оно будто вырезано из слоновой кости и кажется неживым. Странное лицо… Странный… Кто он — чабан? Охотник?..

Курбан уже не слушал старика — смотрел на женщину, поднимавшуюся с конца улицы. На ней была паранджа, но без чачвана. Проследив за взглядом Курбана, старый Мухсин закричал:

— Несчастная Иклима идет! — Подходи, дочка, подходи! Поведай вот им свое горе! Они пришли сюда, чтобы узнать о твоем горе! — Старик снова обратился к Курбану. — Они причинили ей большое горе, пусть все, что они едят, будет ядом, все, что надевают, будет саваном! — зазвенел его голос. И — уже другим тоном: — Вы здесь дня три-четыре будете? Если они вернутся, узнают о нашем разговоре с вами, плохо нам будет…

— Эй, да помолчите вы! — оборвали его из толпы. — Дайте другим хоть слово сказать!

— Да разговаривай, разговаривай! — озлобился старик. — Что, я тебе рот заткнул? Я ж позвал тебя, чтобы и ты поговорил! Не позвал бы — ты бы вытапливал жир из собственного курдюка у теплого сандала! — обиделся старый Мухсин. — Они такие, — сказал Курбану. — Ни добра, ни зла не понимают… А их понять можно. У этого парня коня забрали!

Зашумел народ. Кричали, перебивая друг друга.

Что было…

Они появились из Гурдары, словно привидения.

Человек по имени Бури-тура, назвавшись аксакалом кишлака, пригласил их в свой дом, зарезал барана. Издалека было слышно, как пируют бандиты. Пьяные, бродили по кишлаку, пристрелили трех собак. Потом стали отбирать лошадей. На следующий день всех согнали сюда, один из них, в лисьей шапке, предупредил: «Если скажете советам, что мы здесь были и куда ушли, отрежем языки». Ушли они вчера в это время или раньше. Ушли в ущелье Тангдара.

Курбан понял: бандиты торопятся. Им надо скорей дойти до Гиссара. Тангдару они пройдут, а вот Османупар вряд ли. Хотя… Коварный перевал они преодолели с мастерством горцев!.. Бури-тура ушел с ними. Их тридцать, вооружены…

К тем, кто кричал особенно громко, будто наседая на Курбана, приблизилась женщина — Иклима.

Женщина остановилась перед Курбаном, вглядываясь в его лицо. Вот они встретились взглядами. Курбан почувствовал, что бледнеет. Ее имя ему ничего не говорило. Но овал лица… разрез глаз. Он уже понял, но еще не верил. Боялся ошибиться.

— Ти-хо! — крикнул он, гася гул голосов. И только ей: — Вы хотите мне что-то сказать?

…Могла ли знать Айпарча, даже просто думать о том, что Курбан придет сюда, а тем более надеяться на встречу с ним?..

Как муравей в воде хватается за былинку, вцепилась она в плечи Иклимы и, трясясь от страха и плача, шептала: «Придут красные, скажите! Среди них находится парень! Скажите этому парню, тетушка! — говорила Айпарча. — Он красный аскер, но вы не бойтесь его, он ученик хазрата ишана Судура… Скажите ему про меня, тетушка! Его имя Курбан!»

— Ваше имя Курбан? — спросила Иклима. — Вы ученик хазрата?

Курбан оцепенел.

— Да, — ответил он. — А где Айпарча?

Иклима медлила с ответом, опустила глаза.

Обменявшись многозначительными взглядами, люди загудели. Старый Мухсин выкрикнул:

— Где она — кто теперь знает! Увели ее, мулла!

— Как… увели?

— А так и увели! Как увели лошадей. Известное дело — разбойники! Все хорошее, как ни прячь, высмотрят и — себе!

Курбан растерялся. Кто он, зачем он здесь, все вышибло из памяти. Как безмятежно он думал об Ай-парче. Как спокоен был за девушку! И вдруг… Ах, это проклятое «вдруг»! Не случилось бы теперь с тобой, Курбан, такого «вдруг», цена ему будет — жизнь. Вспомни, Курбан, как тебя учили в сложнейших условиях брать себя в руки и делать все обдуманно, хладнокровно. Ну — соберись с мыслями…

Она — байская дочь, с ней нельзя, как с какой-нибудь девкой… Да ты же сам пойдешь туда! Дай бог, чтобы они пошли на Кукташ!.. Там хазрат! Ишан Судур… Он узнает, что вместе с табуном лошадей привели и дочь бая! Может ли он не обратить на это внимание? Нет… Хазрат не терпел невежественных поступков, несправедливости и особенно издевательств над женщинами!..

— Как все это случилось? — Курбан слушал теперь только женщину. Гомон толпы — как отдаленный гул.

— Нам было о чем поговорить с племянницей, — рассказывала Иклима, — и уж мы потешили друг дружку. Но — не натешились: явился помощник Туры (чтоб он сдох, вонючий шакал!) Акбай. У одного из гостей, у которого когда-то случился перелом, разболелась от холода рука. Попросили мумие — горную смолу. Муж ходил до Куйтантага, и потому дома всегда было мумие. Это всем известно. Я открыла сундук и дала кусочек, сколько надо. Акбай ушел… Мы опять продолжили беседу. И я заметила, какая-то Ай-парча странная! Хотя я и знала ее ребенком, почувствовала: странная она. Не в себе. Иногда вела она себя совершенно нормально. Веселилась, радовалась, смеялась. Расспрашивала о горах… Поздно спохватились: пора спать. Только начала стелить постель — застучали в ворота. «Кого принесло в такую пору?» — подумала я. Еще подумала: брат вернулся. Вроде бы не чилля (говорят, в эту пору волки бесятся). Вышла, вижу — сам Бури-тура пожаловал. «О! — воскликнула я. — Что случилось, аксакал?» «А ничего пока не случилось. Только надо бы, соседка, упрятать племянницу подальше. Так было бы лучше», — сказал он. Я не поняла его: «Спрятать? Зачем? Она здесь как в родном доме!» «Я сказал, — пробормотал он. — И еще…» — «Что?» — «Гости много пьют. Сильно пьяные они. Кто знает, что может случиться». «Пусть попробуют сунуться! — ответила я. — Или я не жена охотника? Кому захочется получить от меня пулю в лоб? Да я за мою Айпарчу…» Чтоб земля проглотила Туру-негодяя!..

Иклима не договорила, расплакалась. Она причитала тихо, надломленным, слабым голосом, временами успокаиваясь и улыбаясь, продолжала рассказывать. А о чем тут рассказывать? И так все ясно: увезли Айпарчу…

— Кто у них главный? спросил Курбан хмуро. — У него лисья шапка, так?

— Да-да! — закивала Иклима.

Заволновались люди.

— Он самый!.. Вы его видели? В целом свете нет никого страшнее…

— Он из Шахрисабза?

Иклима, не замечая, как слезы текут по щекам, подняла голову.

— Чтоб он шею себе сломал, негодяй!.. Он из кенагасов. А как его зовут…

— Джаббар Кенагас! — крикнул старый Мухсин. — Сам из богатых, привык к веселой жизни, и теперь — только свистнет — стаями сбегаются к нему такие же… веселые. Им бы только пировать, и чтобы женщины… А если денег нет и больше отобрать нечего, — тогда, как у нас, — лошадей…

Курбан не знал, он только догадываться мог — что тут было. Как джигиты Джаббарбека гнали табунок отобранных у местных жителей лошадей, отшвыривали пинками и прикладами женщин и стариков; как уже в последние минуты Джаббарбек словно бы вспомнил о дочери бая и сказал двоим: «Ведите ее» — и те вломились на женскую половину, как кричала Иклима: «Не пущу! Не дам!», как она звала на помощь — но кто ей мог помочь! С синяками от тычков дулом нагана на лбу и на щеке упала на пол, забилась в рыданиях…

Курбан понял: ему надо теперь уходить — и как можно быстрее. Басмачи ушли через Османупар. Но в горах снег не везде, потеряешь следы — тогда дело дрянь… Только подумал об уходе, тут же пришла мысль: надо взять с собой этого парня в козьей шубейке. Нетрудно угадать, что он горец. Может быть, он знает горы, как знают свой кишлак.

Люди бестолково шумели. В чем-то обвиняли друг друга, в чем-то каялись, спорили — какой дорогой и в какую сторону направились разбойники, умоляли бойцов догнать и отобрать лошадей.

— Хватит! Довольно! — не выдержал Курбан. — Кто виноват в том, что у вас забрали лошадей? Вы сами! Что, у вас нет оружия? Нет патронов? Сейчас вы так громко и дружно кричите, почему молчали тогда? Почему не преградили разбойникам путь в кишлак, не сказали: «Не пустим!» Ладно. В другой раз знайте, что надо делать. Если вы мужчины, а не бараны. А теперь помолчите! Ти-хо! Когда у людей общая беда, надо держаться вместе. И должен быть человек — как командир в отряде. К кому вы идете со своими заботами? Кто расскажет о ваших заботах представителям Советской власти? Такого нет? Значит, вам самим надо выбрать аксакала кишлака.

— Все! — повторил Курбан, — Нам пора в путь.

Теперь, друзья, покажите дорогу… Нам надо увидеть гору, которую они перевалили… Кто пойдет с нами? Вот этот парень знает горные тропы?

Хуррам смерил взглядом одетого в козий полушубок.

— Он? Да это же мой брат, Норхураз! Он все камни в горах посчитал!.. — Ничего не сказал, но подумал про Курбана: этот человек всех видит насквозь, только глянул — сразу выбрал кого надо.

— Ладно, — сказал Курбан. Оглянулся, почувствовав на себе взгляд Иклимы. Подошел к ней…

Отряд двигался по нижним улицам кишлака, провожаемый местными жителями; раздавался дробный стук подков о влажные от подтаявшего льда камни.

— Не тревожьтесь, апа, — говорил Курбан, следя взглядом за отрядом. — Я ни на минуту не забуду о вашей племяннице, буду повсюду ее искать, я найду ее! Даю вам слово. Скоро вы увидите Айпарчу, она вернется к вам такой, какая была, и все, что было, покажется вам плохим сном. Верьте мне…

— Норхураз, мы войдем в ущелье, да? — спросил Курбан у парня, шагавшего впереди. Сыромятные чарыки не проваливались в снег, проводник ступал легко. Он ловко прощупывал впереди себя землю длинной палкой. На вопрос ответил молчаливым кивком, коротко оглянувшись.

И вот оно — ущелье. Слева полноводная студеная речка. По берегам ее лед, колючий гребень сосулек. По отвесным стенам ущелья со скал свисали какие-то растения, покрытые тонким панцирем льда. Навстречу плыл теплый туман. За поворотом оказался большой родник, над ним клубился сильный пар, превращаясь в туман.

Это ущелье похоже на Гурдару, отметил Курбан.

Выйдя из ущелья, они попали на широкую ровную долину. Река здесь дробилась на десятки мелких рукавов, берега их поросли талом. Отвесные стены ущелья, разойдясь влево и вправо, образовали цепи горных хребтов.

Следы коней Джаббарбека отпечатались на снегу. Множество следов. Видно, спешили, нахлестывали лошадей. Копыта скользили. Лошади срывались. А следы — дальше, дальше…

— Если пойдем прямо, а? — показал Норхураз в сторону сая.

— Почему? Вот же следы. Надо идти, как шли они.

— Мы не пойдем по их следу.

— Почему? Ты хочешь сказать — нам это не под силу?

Норхураз уклонился от ответа.

— Я знаю, куда вы идете. А какой дорогой вести… Если верите мне…

— Верим, — перебил Курбан. — Пошли!

— Я думал, если пойдете через перевал, проведу вас немного выше.

Курбан усмехнулся.

— Там видно будет.

Виктор бросил на него задумчивый взгляд.

— Да-а-а, — неопределенно протянул он. — Во всяком случае, мы должны знать, куда они ушли.

Курбан повел гнедого по следу Норхураза.

По вершинам гор плывут облака. На склонах ни кустика, ни колючки. Словно вогнутая каменная сковорода, покрашенная в серебристо-белый цвет.

Если зажмуриться и приглядеться, можно заметить, что серебро тронуто рябью, будто оспинами. Можно подумать, что отчаянные люди вырубали тешой в слежавшемся снегу ступеньки и поднимались вверх, туда — к облакам.

«Люди Джаббарбека прошли здесь, а вам не пройти, — думал Норхураз. — Вам не занимать отваги, в бою с басмачами вы не знаете страха, вы бьетесь за правду, за народ и не щадите себя. Но здесь вам не пройти.

Вы знаете, как Джаббарбек перевалил Османупар? Если крепко ухватиться за хвост и с дикими криками непрестанно нахлестывать по крупу коня, он, вонзая железные подковы в снег, поднимется по крутому склону. Ни лошадь, ни всадник не могут остановиться ни на секунду. Замешкался — погиб. Вот так поднялись. На вершине горы плоская площадка, она и летом бывает скрыта туманом. Склон там пологий и обращен к солнцу, там снег мягкий, не тронутый злыми ветрами. Но лошади не умеют пятиться, как люди. Они срываются и, колотясь о свет в тщетный попытках подняться, неизбежно гибнут. Но есть такая хитрость: связать лошадям ноги, свалить на снег, подтолкнуть — и они скатятся к подножию!

Вам здесь не пройти, — думал Норхураз. — Потому что у вас нет лишних лошадей, вы их не отбираете у бедняков. А те лошади, что теперь под седлом, вам дороги, как может быть дорог боевой товарищ…»

Немногословно рассказал, что тут было, как удалось бандитам не только переправиться через Ялангтаг, но и преодолеть эти горы.

О том, что красноармейцы могут попытаться пройти по их следам, вслух не было сказано ни слова.

Что оставалось? Не через перевал — кружным путем перейти на ту сторону, где Османупар в своей северной части опускается в предгорную холмистую равнину.

Что может быть для воина горше осознания собственного бессилия?

Курбан совсем недавно выступал перед людьми, бросал в лицо им горькие упреки в трусости и ушел из Сайбуя, оставив кишлак под красным советским флагом; он поклялся несчастной женщине вызволить из неволи ее племянницу. Люди, поверившие ему и его боевым товарищам, уверены, что в эту минуту они по пятам преследуют бандитов…

А перед ними непреодолимая стена. И надо возвращаться. Возвращаться ни с чем.

Так думал и Виктор, поглядывая на Курбана. Он угадывал, что у того на душе.

«Нам надо возвращаться, — думал Виктор. — И я это предвидел. Скажешь: зачем же тогда… Но ведь было же сказано людям: „Мы пройдем по их следу, чтобы знать, куда ведут следы“. И еще, — молча признаюсь в том, — хотелось хоть немного пройти с тобой по тому пути, на который должен ступить ты один. Да, дорогой мой боевой товарищ: мы вернемся, а ты пойдешь дальше…»

— Все! Возвращаемся, а то до ночи не дойдем до Сайбуя, придется искать пещеру для ночлега. Зачем нам пещера, когда есть Сайбуй, верно? — закончил он весело и уже вроде бы изготовился скомандовать «по коням», как Курбан перебил:

— Командир, есть идея. Надо разведать, что там за перевалом. Всем не пройти, а вдвоем можно. Тогда и отряд наверстает потерянное время: не надо остерегаться, не надо оглядываться…

— Хорошая идея! — одобрил Виктор. — Кто пойдет?

— Я, — твердо сказал Курбан.

— И я! В этих горах… — загорячился вдруг Эшнияз. — Этого ученого человека нельзя посылать одного! Я пойду с ним, командир! — И он уставился на Курбана горячими глазами. Вспомнил: сестра Рамазанбая, Иклима, подошла: «Вы — Курбан? Ученик хазрата?» А старый Мухсин, перед тем как Курбан закатил речь, с айвана мечети представил его людям как муллу… А когда они уходили из кишлака, Иклима о чем-то шепталась с ним?.. Нет, что-то тут нечисто… Все это Эшнияз видел собственными глазами и слышал собственными ушами. — Договорились, ученый человек, я пойду с вами! — сказал он, как о решенном и не подлежащем обсуждению вопросе, глядя исподлобья на Курбана.

— Нет! — неожиданно резко прервал его Виктор. — Он пойдет с Норхуразом. Ты, Эшнияз, мне для другого дела нужен. Или ты думаешь, это у нас последняя разведка?

— Командир, я…

— Прекратить разговоры!

Эшнияз обиженно отстал, но через некоторое время позвал Виктора:

— Командир, можно вас на одну минуту? Разговор есть.

Они отъехали в сторону, отряд проследовал мимо них.

— Я не верю ему!.. — горячо заговорил Эшнияз. — Он был муллой и останется муллой. Он ученик самого хазрата! Хазрат — бог на этой земле! — энергично ткнул пальцем в землю Эшнияз. — Убежит он… чует мое сердце.

— Я ему доверяю. — Виктор спокоен.

— А я нет. У него в хурджуне я видел русский костюм, какой носят байские сынки, и несколько книг.

— Нехорошо рыться в чужих вещах! — поморщился Виктор.

— Если вы мне не верите, кому тогда верить? Ему, да? Ему? — Сверкнув глазами, он стеганул коня и помчался в голову эскадрона, встал в строй, на свое место.

Виктор подъехал к Курбану, усмехнулся, но на вопросительный взгляд друга не ответил. Крутил головой, разглядывая окружающие горы, временами прикладывал к глазам бинокль.

— Пора, Курбан. — Виктор говорил так тихо, что никто другой не мог услышать его слов. — Всегда помни: у тебя есть родной брат… единственный…

Со стороны казалось, что они обсуждают что-то важное перед тем, как принять окончательное решение.

— Иорхураз, Курбан твой командир, любое его слово — приказ, — сказал Виктор, подозвав юного проводника. — Что бы ни случилось, три дня ждем вас в Сайбуе.

— Ничего не случится.

— Ну, как говорится по-русски, дай бог… — Виктор крепко жал, долго не отпуская, руку друга. Потом, оттолкнув в плечо, махом взлетел в седло и ускакал в голову эскадрона. К Курбану подошел Норхураз, до сих пор стоявший в стороне, Курбан положил ему на плечо руку. Провожали взглядом отряд.

— Пошли… Зимний день короток, надо до темноты быть на той стороне, — сказал, озабоченно посмотрев на небо, Норхураз. — На перевале и при солнце бывает ночь.

Этот немногословный, отвечающий только на вопросы юноша пришелся по душе Курбану. Такому можно доверять.

Чем выше поднимались, тем снега было все больше. Идти трудно. Норхураз был спокоен, двигался, казалось, неспешно и лошадь свою не понукал. Когда высота снега достала стремя, он слез с седла и пошел впереди коня. Курбану не хотелось спешиваться, но Гнедой увяз в снегу и остановился. Норхураз обернулся, коротко бросил:

— Идите по моим следам… Здесь тропа узкая.

Как он видел тропу сквозь толщу снега, для Курбана оставалось загадкой.

Пошел снег, подул ветер. Дышалось трудно. Выбившись из сил, Курбан взглядом искал сквозь пелену снега удобную расщелину в скале, где можно было перевести дух. Нечаянно наткнулся на Норхураза возле огромного плоского камня, торчавшего, как кусок стены разрушенного дома.

— Перевал… Османупар. Передохнем и пойдем, шагов триста — и начнется спуск, — сказал проводник.

— Все время так? — спросил Курбан, кивая на снежную мглу.

— Часто… Когда снега нет, бурана нет, Тангдару видно…

Норхураз ожидал, что по ту сторону перевала снега будет мало, но все оказалось наоборот: высота снежного покрова была в рост человека, и так до самой долины. Измученные, измотанные пронизывающим ветром и снегопадом на перевале, Норхураз с Курбаном остановились на краю обрыва, над саем.

— Я сейчас приду, — сказал Норхураз, передавая повод своего коня в руки Курбану, и направился к огромной каменной глыбе, выпиравшей из-под снега. Он спустился к саю, нарезал большую вязанку прутьев дикого тала и поднялся наверх. Укрывшись от ветра за камнем, ничего не говоря Курбану, он плел снегоступы.

— Это вам, — наконец послышался его голос. Одну пару снегоступов прикрепил к ногам Курбана, другую бечевкой затянул на своих. — Пошли.

Курбан передвигался по снегу легко, свободно, будто перед ним твердая дорога, запорошенная снегом.

— Здорово! — сказал он. — У тебя золотые руки! И золотая голова.

Норхураз шел молча.

У узбеков, Курбан знал это с детства, всегда о уважением относятся к людям немногословным, умеющим молча выслушать других. К таким людям, на чьих лицах не прочтешь выражения боли или страха, гнева или отчаяния. Такие люди редко рассказывают о себе и, если скажут что-то в ответ на сказанное другими, слова их бывают точны и могут быть приняты как добрый и мудрый совет.

Остались позади бездонные пропасти и обрывы, отвесные скалы, изгибы снежной тропы, крутые подъемы, буран и снег. Началась зона арчовых лесов. Здесь еще один короткий привал.

— Норхураз, здесь, наверно, много хищных зверей? — поглядывая из-под арчи на перевал и горные вершины, окутанные серыми тяжелыми облаками, спросил Курбан.

— Снежных барсов осталось наперечет… Пищи не хватает… Люди поубивали, — судорожно вздохнул Норхураз. — Зачем убивают… не пойму.

— Да-а-а, — протянул Курбан, поглядывая на перевал. Ему еще не верилось, что совсем недавно он был там, в этом аду, что скоро Норхуразу придется одному пройти тот же путь, забыл о себе.

— На пути еще один перевал, — сказал Норхураз, словно угадывая его мысли. — Керагатаг. Он небольшой. Перевалим его и — все. Пойдут кишлаки… а там и рукой подать.

Так оно и было.

Отдохнув, они снова встали на снегоступы, вели коней за повод. Вскоре толщина снежного покрова стала заметно уменьшаться, и они, сбросив снегоступы, поехали верхом. В спину дул сильный холодный ветер, быстро опускались сумерки. У подножия Керагатага остановились перед пещерой.

— Здесь заночуем, — Норхураз спрыгнул на землю.

Курбан завел свою лошадь и привязал к колышку, вбитому в стену, рядом с конем Норхураза. Снял седло, попону и отнес на деревянные нары. Норхураз зажег масляный светильник. В неглубоком, но широком углублении посреди пещеры он развел костер, вышел наружу и вскоре вернулся с наполненным водой закопченным кумганом и подвесил его на толстый железный прут, напоминающий колодезный журавль. Вытащил из-под нар грубо сколоченный столик, две маленькие скамейки и поставил возле костра. Потом закрыл вход в пещеру плотной плетенкой из жердей тала, подперев ее толстым коротким бревном тутовника. Все, что он делал, делал так, будто пещера эта знакома ему, как комната в родном доме.

— Хороша мехманхана? — сказал с неожиданной улыбкой.

Курбан удивился — так он привык видеть невозмутимое, словно одеревеневшее лицо своего проводника. И вдруг… улыбка.

— Что так смотрите? — смутился Норхураз.

— Да вот думаю, что бы тебе подарить на память, — сказал, вставая, Курбан. Он порылся в хурджуне, достал завернутый в шелковый поясной платок маленький браунинг с коробкой запасных патронов, протянул Норхуразу. — Трофейный. Бери, бери! С платком, Запасные патроны кончатся, помни, от нагана подойдут… Бери, ну возьми! Мне он теперь ни к чему… и винтовку тебе оставлю, командиру сдашь. Завтра, как перейдем Керагатаг, на рассвете я сбегу от тебя. Понял?

— Как… сбежите?

— А очень просто. Ты проснешься — а меня нет! — Рассмеялся.

Норхураз по-мальчишески восхищенно при свете костра рассматривал подарок, сдвинул на затылок мохнатую шапку.

Он был так поглощен этим занятием, что, казалось, не слышал слов Курбана, рассуждал вслух:

— Значит, оставите мне винтовку и уйдете. Я сплю и не слышу, как вы ушли. От меня так уйти нельзя, — проговорил он наставительно. — И еще одно: люди говорят, я метко стреляю.

— Понял, — в тон ему заговорил Курбан. — Я уйду, а ты потом догонишь меня, как какого-нибудь козла. И за это тебе скажут спасибо и там и там. Белые похвалят тебя за то, что ты пристрелил красного, а красные — за красного, который убежал к белым. Ну и редиска у нас получается, — рассмеялся Курбан. — И — уже серьезно: — А ты мне показался сообразительным. Может быть, слышал: к врагам приходят не всегда для того, чтобы стать им друзьями.

— Я сообразительный, не бойтесь, — ответил на это Норхураз, неторопливо завернул браунинг в платок и сунул за пазуху. — И не надо мне больше ничего знать. Мой брат надолго уходил в горы… Отец, как ваш командир сегодня, не обнимал его, брат сразу ушел и не оглянулся. Мама не знала, а я — знал! Раз отец так… значит, брат надолго…

Курбан только сейчас увидел, что у Норхураза глаза зеленые, с цепким взглядом рыси.

— Когда просто — так не прощаются!.. — сердито сопя, Норхураз нарезал тонкими ломтиками холодную оленину, прихваченную из дому, луковицу, разломил лепешку, вытащив из-за пазухи маленькую коричневую тыкву, — в таких обычно носят нас, табак, — высыпал из нее заварку чая в кипящий кумган.

Курбан высыпал из хурджуна белые шарики курта — сушеного кислого молока, курагу, вынул жареную курицу и две лепешки.

— Будем ужинать. И — отбой.

Норхураз кивнул и принялся за еду.

— В Кукташе басмачи, — сказал он с набитым ртом. — Много басмачей. Знаете?

— Знаю.

— И вам не страшно?

— Понимаешь, мальчик, на этом свете есть кое-что такое, что заставляет забыть страх. Тебе было страшно, когда мы шли через перевал?.. Во-от! Только потом, когда все уже позади, оглянешься, вспомнишь — и мурашки по спине, ведь так?

— Отца… брата на моих глазах мучили, убили, — вдруг негромко сказал Норхураз. Басмачи хотели, чтобы они провели их по этим горам… от красноармейцев бежали. Они не пошли… Я спрятался на дереве… искусал себе руки, чтобы не закричать. Я не боюсь басмачей. Я их ненавижу.

Курбан, сжав зубы, молчал, только желваки на скулах выдавали его состояние…

Еще не рассвело, когда Курбан проснулся. Норхураз, будто и не ложился, сидел сгорбившись у потрескивающего костра. Лошади поматывали торбами с ячменем, хрумкали и время от времени довольно пофыркивали.

— Ты что, не спал? — спросил Курбан, посмотрев на часы.

— Привычка вставать рано… Чай вскипел, — подкладывая ветки в костер, сказал Норхураз.

Быстро позавтракали и снова двинулись в путь.

Перебравшись на южный склон Керагатага, они спешились. Здесь снега не было, солнце грело, в фисташковой роще гомонили птицы.

Курбан снял красноармейскую шапку, скатал шинель и положил в хурджун. Переоделся. В белой чалме, в халате из тонкого сукна без пояса и в хромовых сапогах, он теперь выглядел щеголем, вот только гимнастерка… Почему он ее не снял?..

Курбан подал Норхуразу винтовку:

— Отдашь командиру.

Норхураз молча кивнул. Волнение мешало ему говорить.

— Красноармейцы спросят, куда я делся, — что скажешь? — Курбан смотрел на своего проводника с беззаботной улыбкой, он словно бы поддразнивал его. — Не знаешь?..

— Дядя Курбан, можно я скажу так: мы шли ночью через перевал, и был сильный ветер, и был снег, я расскажу все, как было, и мне поверят. А потом я скажу, что Гнедой оступился, и вы не удержали его и упали в пропасть. Я это видел, и вот — винтовка… Мне поверят…

— Ты все понимаешь… — Курбан ласково тронул ладонью щеку паренька. — Иди, Норхураз. Тебя ждут. Будь осторожен! Верь, как я верю: мы еще встретимся. Командиру скажи: мулла ночью тихо вывел коня и сбежал к басмачам… Ничего. Так надо. Я не могу сорваться в пропасть.

Курбан ехал среди предгорных холмов неторопливо, наслаждаясь красотой окружающей природы, и не видел, как в то же время со стороны северных отрогов Керагатага, тоже среди холмов, к этой тропе приближалась большая группа всадников. Тропа круто извивалась, и вот за одним из холмов — встретились.

Впереди, на карабаире, ехал человек в зеленоватой чалме, распахнутом тулупе, перехваченном широким поясом в талии, с которого свисала сабля, на ногах сапоги с высокими каблуками. Всадник белокожий, нос у него с горбинкой, маленькие узкие глаза имели то особое выражение, какое бывает у людей решительных, горячих, вспыльчивых и — властных. Рядом с ним, и несколько поотстав, ехали всадники, одетые в одинаковые черные халаты, на головах каракулевые шапки. Вооружены.

Всадники мгновенно взяли Курбана в кольцо. Человек на карабаире уставился в него колючим взглядом.

— Ассалом алейкум! — невозмутимо поздоровался Курбан, едва заметно кивнув, небрежно приложив руку к сердцу. И, не дожидаясь ответа: — Куда путь держите?

Алейкум… — вельможно бросил человек на черном карабаире. — Ты-то сам куда держишь путь, джигит? Откуда? — Только теперь он заметил под халатом Курбана красноармейскую гимнастерку, холодным огнем сверкнули его глаза. Словно на допросе, жестко спросил: — Кто ты? Красный аскер?

Послышалось щелканье затворов, гул голосов.

— Бек, вы попали в самую точку! — усмехнулся Курбан все с той же холодной надменностью. — До вчерашнего вечера я был красным аскером. А ночью я ушел от них, не попрощавшись. — Показал широким жестом на Керагатаг, Османупар. — Знали бы вы, как мне повезло! Люди какого-то Джаббара Кенагаса застрелили возле Байсуна двух красных аскеров. Потом немножко пощипали жителей Чунтака. Те подняли крик, ну, большевики и послали большой отряд искать Джаббара Кенагаса, как ветра в поле. Я находился в этом отряде. Когда пришли в Сайбуй и заночевали, я тихо-тихо вывел коня… — Курбан поглядывал на окружающих с безмятежной улыбкой. Теперь иду на Кукташ!

По тому, как погасли злые огоньки в глазах бека, Курбан почувствовал, что тон взят верный. Бек взглянул на рядом находящегося безбородого, невзрачного человека с красным мясистым лицом, словно искал у него одобрения. Продолжил допрос:

— Зачем идешь в Кукташ?

— Ищу его преосвященство ишана Судура ибн Абдуллу. Вы, наверное, слыхали о нем? Может быть, в Кукташе мне подскажут, где искать хазрата? — Курбан вопросительно посмотрел на бека, словно спрашивая: «А может быть, вы знаете?..»

— Ну что ж, — растерянно проговорил бек, окидывая собеседника прощупывающим взглядом, — присоединяйся к нам… Мы тоже туда, — хлестнул он коня. Курбан пристроился рядом. — Зачем вам хазрат? Или родственником приходитесь?

Курбан отметил: бек перешел на «вы».

— Я, мои бек, не прихожусь ему родственником, — неторопливо, тоном баловня из богатой семьи, заговорил Курбан. — В детстве они взяли меня под сень своего покровительства… Дали мне образование в Байсуне, Бухаре, в каирском Аль Азхаре… я совершил паломничество в Мекку… и везде со мной он был сам… его преосвященство. А когда в Бухаре все с ума посходили, я загулял, мне плевать тогда было, кто против кого, а потом спохватился — где хазрат? Нет хазрата! Уехал, оказывается, в Афганистан… А тут революция, ничего не понять. Я не то что хазрата — сам себя найти не мог: засыпаю дома, просыпаюсь у друзей. Где искать хазрата? Теперь-то я многое понял. Знаю, где мне надо быть. И с кем. Я так решил: ишан Судур — фигура крупная, и его большевики непременно станут искать. Тогда и вступил в эскадрон красных аскеров. Хитро? И не ошибся! В штабе красных в Байсуне я послушал: вроде бы где-то здесь он… А теперь что? Благодарю аллаха за встречу с вами, мой бек!..

— Вы во многих медресе учились и все окончили полным курсом?

— Да, мой бек.

— Не говори «мой бек», — прошипел злобно безбородый из-за спины бека. — Говори: «ваше превосходительство!»…

«Кто он? — насторожился Курбан. — Кого я повстречал? Они сами… откуда? Что они делали там?.. Там же — Самарканд! Вспомни: говорили, что возможно появление Энвера-паши и с этой стороны… Нет. Они возвращаются с какого-то тоя. Недовольные… Этот, „его превосходительство“, не кажется ли уж очень обходительным человеком? Или он хочет притупить твою бдительность? Проверяет?.. Не спеши. Выслушай его внимательно. Сам — много говоришь!»

— Э! Не все ли равно, — сказал «его превосходительство». — Хотите, называйте беком, хотите, братом. Все равно… — Вздохнул, думая о чем-то своем. — Хорошо, если все, что я слышал теперь, правда. — Он ласково, но без иронии, усмехнулся. — Я поверил, что вы ученик хазрата. Поверит ли он?.. Вам не случалось слышать о таких, кто во времена эмира считались опорой трона, а потом… повернули оружие?.. — И вдруг сказал неожиданно: — Как мне хочется встретить настоящего, сильного красного, побеседовать с ним… Среди них попадаются интересные люди. И еще: они умеют понятно объяснять…

Курбан перебирал четки с бусинками из черного камня, сохраняя на лице полную отрешенность. Словно бы между прочим заметил:

— Я, ваше превосходительство, не только видел, но и жил среди них. Я могу о них рассказать, что знаю. Одно замечу, с их командирами мало имел дела: начальники — они везде начальники, у них свои военные тайны. Нас, рядовых, прогоняют от себя.

Тот словно не слышал.

— Коракамар у подножья холма с арчовым лесом?

— Так точно, ваше превосходительство! — ответил безбородый.

— Отдохнем. С того места хорошо просматривается вся долина.

— Муртаз! — закричал безбородый.

— Я здесь!

И тут Курбан едва не слетел с коня. Кто-то сзади огрел его Гнедого плеткой, и тот вздыбился. Повернувшись, Курбан увидел глупо ухмылявшегося парня, у которого по краям рта свисали редкие длинные волосы, напоминавшие усы. Хлестнув низкорослого коня, нахально скаля зубы, он ускакал, и вместе с ним еще Двое.

Курбан побледнел от негодования.

— Я бы попросил вас, ваше превосходительство, оградить меня от диких выходок черни! — тихо сказал он.

Тот, глядя вслед парню, весело рассмеялся, делая вид, что не слышит Курбана.

— Муртаз… Это его проделка… Да, Гуппан?

Безбородый хохотал, покачиваясь в седле.

«Его превосходительство» примирительно глянул на Курбана.

— Увидит доброго коня, не может сдержать себя. Помешан на лошадях! — сказал он. — Видимо, позавидовал вашему коню.

Курбан с холодным бешенством смотрел на безбородого, тот, встретившись с тяжелым обжигающим взглядом, отвернулся. Считай, что один раз тебе уже повезло, подумал Курбан о себе: оставил винтовку Норхуразу, не то было бы теперь одним тут меньше. И завалил бы все дело! — мысленно упрекнул себя.

— Он напрасно ударил моего коня… Аллах не простит ему! — сказал Курбан, овладев собой, монотонным голосом, подражая ишану Судуру. — Мой конь злопамятный…

«Его превосходительство» хохотал до слез, а на лице безбородого, напуганного жестким взглядом Курбана, блуждала жалкая улыбка.

— Может, еще скажете, что ваша лошадь умеет говорить человеческим языком? Ха-ха-ха!

— Да нет, — пожал плечами Курбан, — Чего не умеет, того не умеет. Не научилась еще. А злить ее не надо. Не надо…

«Его превосходительство» направил своего карабаира по следу Муртаза, за ним последовали остальные.

…За два дня до этой встречи Тугайсары (имя «его превосходительства») прибыл по вызову Ибрагимбека из Кайнарсува. Кукташ гудел круглые сутки: каждый час, звеня колокольчиками, проходили караваны, улицы были полны разноязычного говора, появлялись невесть откуда и исчезали невесть куда толпы людей, вооруженные до зубов иностранным оружием, сновали отряды басмачей: на базаре шла шумная купля-продажа, во время торгов дело порой едва не доходило до потасовки со стрельбой. В кузнечном ряду, расположенном на берегу речки Аксу, дни и ночи напролет подковывали лошадей, точили сабли. По всему было заметно — бешено ускорилось течение жизни, время торопило, поджимало; и главное — никого не покидало ни на минуту ощущение: что-то должно случиться чрезвычайно важное, и — скоро.

Оставив людей и своего карабаира в караван-сарае, что позади Сокчиминара, Тугайсары направился по узкой улочке к дому Абдулкаюма парваначи — тестя Ибрагимбека. Пройдя в дверь, открывавшуюся на улицу, Тугайсары столкнулся во дворе лицом к лицу с Гуппанбаем.

— Ого! Ну ты и отъелся! — криво усмехнулся он.

— Горе мне! Вот и вы тоже называете меня обжорой, хотя ем мало и разборчив в еде, — сказал Гуппанбай. Показывая свою осведомленность о происходящем разговоре «там», в среде руководителей исламской армии, понизил голос: — Идите, идите быстрее! Услышите интересное. Я потом тоже кое-что скажу вам.

Тугайсары знает: недаром его побаиваются главари банд и не зря прозвали человеком с четырьмя глазами, шестью ушами. Коварный, расчетливый, осторожный Гуппанбай в каждом своем доносе, — то ли это да пользу Ибрагимбеку, то ли во вред ему, — всегда ищет выгоду себе. И то примечательно, алчность свою не скрывает.

Тугайсары зло прошипел: «Пшел прочь!» Он понимал, что Ибрагимбек получил от Гуппанбая обширную информацию не только о положении в кишлаках, где они побывали, но и о нем, Тугайсары, о его людях. Безбородый не скрывал, что привело его в банду. «Вас очень любит великий бек… Наказал мне строго беречь вас от всех врагов!» — не то с ехидцей, не то серьезно, не поймешь, говорил он ему наедине, в порыве откровенности.

Ибрагимбек находился в гостиной, оформленной со вкусом, в стиле, принятом бухарской аристократией. Тугайсары по крутой лесенке поднялся на айван второго этажа. Его встретил Тонготар — начальник охраны Ибрагимбека.

— Ждут вас, — сказал он и повел за собой.

В первой гостиной за сандалом чинно сидели Ашим-мирза и Бурди-судья. Обменявшись с ними приветствиями, Тугайсары привычно сел на ковер, стянул сапоги, поправил туркменские носки из грубой шерсти, под пристальным взглядом Тонготара отцепил от пояса саблю и повесил на колышек в углу. Вытащил из-за пазухи наган, отдал ему в руки. Только после этого Тонготар, который не доверял даже родственникам бека, ввел Тугайсары во вторую гостиную.

— Ассалам алейкум, мой дорогой! — остановился, переступив порог, Тугайсары.

Ибрагимбек, в черном халате, держась за широкий серебряный пояс, украшенный полумесяцами и звездами, смотрел в окно. Повернув голову в сторону вошедшего, он доброжелательно улыбнулся и двинулся к нему, бесшумно ступая по толстому ковру ногами, обутыми в зеленые бархатные сапоги.

— Алейкум! — Ибрагимбек положил руку ему на плечо и притянул к себе. Они обнялись.

— Спрашивали меня… вот я и… — бормотал Тугайсары.

— Да из-за одного пустякового дела побеспокоил тебя! — перебил Ибрагимбек. — Там, там садись! Больше никого не будет.

Кивком головы Ибрагимбек отпустил Тонготара, стоявшего все это время как статуя. Тугайсары уселся у стены с рисунком райского дерена, где обычно располагались почетные гости.

Ибрагимбеку нравилось обращение «мой дорогой». Тугайсары ни к кому больше так не обращался. А перенял он такое обращение у парней курбаши Курширмата, в одной из поездок на Памир. Правда, с этим ласковым обращением они вспарывали людям горло… А слова хорошие… Хорошие.

— Тугай, ты — мой друг, — начал разговор Ибрагимбек. — Ты знаешь, я до самой смерти останусь преданным своим друзьям… Помолчи! Не перебивай. Я прошу тебя только об одном: спокойно и до конца выслушай меня. Потому что тебе придется разговаривать с одним человеком… Слушай внимательно. Этот человек, сам он иностранец, и, говорят, очень известный… стоит у Илыккуля, просит меня приехать… чуть ли не приказывает!

— Вас? — удивился Тугайсары.

— Меня, — спокойно подтвердил Ибрагимбек. — Гонцов оттуда я упрятал… — Он уставился на Тугайсары, подавшись к нему. — Вызвал тебя… чтоб поехал ты на Илыккуль и привел его сюда. Про меня надо? сказать так: «Ибрагимбек занят неотложным делом»…

Тугайсары взорвался.

— Да вы понимаете, что говорите, бек?! — закричал он побледнев. — Какая-то неизвестная личность… вас — командующего исламской армией… Вызвать эмира Бухары?! Да я лучше…

Ибрагимбек улыбнулся.

— Что — лучше?

— Скажите мне: пойди и принеси голову этого паршивца!.. Прикажите так — и я помчусь! И принесу его голову!..

Ибрагимбек усмехнулся.

— А если его прислал его величество?

— Его величество?! — Тугайсары оторопел. И вдруг хлопнул ладонями по коленям. — Я верю этому!.. Его величество способен на такое!

Ибрагимбек хмуро покосился на него. Его красивое продолговатое лицо, казалось, еще удлинилось.

— Я хочу сказать — прохрипел он, — если ты еще раз позволишь себе… такое о его величестве, ты обидишь меня!.. Малейшее недоверие к его величеству… смерть!.. Уяснил?!

Тугайсары с трудом пересилил себя, опустил голову.

— Как скажете…

— В таком случае, сегодня же отправляйся в Илыккуль!

— Я скажу, значит… вы заняты важным делом?.. Не превращаются ли дела в этом мире в игру?

— Правильно… Если хочешь знать, игра только теперь начинается! — Ибрагимбек устало откинулся к стене, закрыл глаза.

Слуга принес чайник и, поставив его перед Тугайсары, вышел.

Ибрагимбек все молчал. «Он здорово переменился, думал Тугайсары. Собственно, как только эмир ушел за реку… Может быть, тогда эмир сказал ему что-то об этой „игре“. Игра только теперь начинается!» Почему только теперь?! «А если его прислал сам его величество»?.. Это его слова! Сказал, и сам же рьяно защищает эмира!

Ибрагимбек относился к той породе людей, которые бывают фанатично преданы человеку или идее. Несмотря на все колебания и даже сомнения, он был слепо предан Саиду Алимхану и признавал единственно правильным политическим режимом — режим эмирата. Абсолютная монархия, феодальная монархия, — в этом он совершенно убежден, — идеальная форма управления и самого государства. Сказать, что он не знал других форм государственной власти, никто из его окружения не решился бы, потому что иногда в беседе с близкими людьми Ибрагимбек твердо заявлял: «Такая власть, какая установлена сейчас в Турции, нам не подходит!»

Получилось так, что и сила, и слабость Ибрагимбека тупо уткнулись в одну точку опоры — в беспредельную веру в Саида Алимхана.

Тугайсары чувствовал себя загнанным в угол.

— Простите меня, если я не так сказал, — опустил он голову. Хотите что сказать… говорите, пожалуйста, не упоминая эмира, мой бек…

— Нет! — сказал Ибрагимбек. — На этой земле… вообще, ко всем делам в этом краю причастен его величество! — подчеркнул он. — Меня заботит сейчас другое…

Тугайсары почувствовал облегчение. Он подвинулся ближе к дастархану, обильно уставленному фарфоровыми тарелочками с очищенным миндалем, фисташками, кишмишом.

— А что это… другое? — проговорил он таким тоном, словно могло быть нечто такое, что может быть ароматнее и слаще того, что он горстками засыпал себе в рот.

— Допросил гонцов. — Чтобы, самому уяснить до конца суть происходящего, Ибрагимбек начал размышлять вслух, при этом рассчитывая и на помощь Тугая. — Под командованием того, к кому тебе предстоит идти с моим поручением, будто бы сто с лишним бойцов, офицеров. Большинство их составляют турецкие офицеры и афганцы. Вот и думаю: каким образом они сумели выйти из Бухары?.. Не понимаешь? Как он смог уйти из города с таким отрядом? В Бухаре-то красные! Не оставлены же открытыми настежь все городские ворота… Так вот я думаю… У этого незнакомца есть в Бухаре свой человек. Вот вам — второй незнакомец. Кто он такой, чтобы у него была какая-то связь с эмиром… верно? Это— первое. Второе. Если у него есть связь с его величеством, почему не переправился через близкую к нам Аму? Понимаешь?.. Саид Алимхан говорил мне, что у него нет близких ему людей среди руководителей республики. Он об этом еще раз напомнил мне в недавнем письме, на всякий случай. Это — понимаешь?

Вопросы, казалось, раздирали мозг. Тугайсары морщился, как от головной боли. Он думал все о том же — об «игре». Назойливо ныло в нем: игра… игра… у каждого своя игра…

— Может быть, это тоже… одна из игр?

Ибрагимбек выпрямился. Что ответить — не знал.

— Может, в Кабул гонца пошлете?

Ибрагимбек болезненно сморщился.

— Паниковать не будем, — сказал он. — Наберемся терпения. Жду: со дня на день караван прибудет из Кабула, — Вспомнив об этом, Ибрагимбек помрачнел: караван запаздывал, прошли все сроки. Но это еще полбеды. Теперь главное что? Набрать побольше людей и лошадей, для них — жратвы и корма… Да, транспорт, продовольствие, фураж. Уходя за Дарью, Саид Алимхан направил письма в Хорезм — Джунаидхану, в горы Самарканда — ишану Бахрамхану, в Фергану — курбаши Рузи и Парпи: «Вам надлежит со всем своим войском прибыть в Кукташ с целью объединения под единым командованием Ибрагимбека, чтобы подготовиться к наступлению на Бухару», — писал он им. Но до сих пор на эти письма не поступило ни одного вразумительного ответа.

— Караван придет! — нервно сказал Ибрагимбек. — Надо бы тебе до этого своих людей собрать… — Он был уверен: Тугайсары даже перед угрозой смерти не предаст, не оставит его. Энергии у него хоть отбавляй, за день сделает столько, сколько десять курбаши за неделю не осилят. Потому он не отдалял, а держал его близко при себе.

Тугайсары ухмыльнулся.

— За меня не беспокойтесь…

Ибрагимбек положил на колени большую бархатную подушку, отливающую малиновым цветом. Оперся на нее грудью.

— Я хочу сказать, будешь ли ты в Илыккуле, здесь ли… ну, где ты ни окажешься, интересуйся везде, какие могут быть связи у нашего незнакомца с Бухарой. Как он смог пройти?.. В конце концов, придет время, мне раскроет эту тайну его величество, но до тех пор мы не должны сидеть сложа руки… «Ничего, он сам придет ко мне, этот… незнакомец! — подумал он про себя. — Я вытяну из него… все, что мне нужно, вместе с душой!»

Тугайсары, помолчав, спросил:

— Гонцы в зиндане? Что узнали от них?

Ибрагимбек поморщился:

— Ничего… Знал, кого посылать.

— Эх, мой бек, мой бек!

— Хватит! Все-таки кое-что удалось узнать от гонцов. Саид Алимхан не раз повторял: успешные действия исламской армии будут находиться в прямой зависимости от всесторонней — финансовой, материальной, военной, политической — поддержки западных государств. Ибрагимбек и сам понимал это… Но Тугайсары незачем знать то, что ему знать не положено… И другим — тоже. — Ты мне веришь? Пока я жив — верь мне! Если делюсь с тобой сокровенным, не говори «эх, мой бек!» …Мне это не нравится!

— Простите! — Исподлобья смотрел Тугайсары на бека. — А ишан Судур… он же, как свою руку, знает Бухару. Всех знает. Все знает. Спросить бы у него…

Ибрагимбек не доверял ишану Судуру. Он вообще настороженно относился к ишанам. А к ишану Судуру — особенно! Был такой случай. Саид Алимхан получил из Парижа партию французского коньяка и пригласил его в свой загородный дворец. Сокращая путь, чтобы поспеть к назначенному часу, Ибрагимбек проезжал мимо соборной мечети Калин. И тут, возле входа, он увидел ишана Судура в окружении известных улемов. Спрыгнув с коня, пружинистой походкой Ибрагимбек подошел к его преосвященству и, не поднимая головы, молча обменялся с ним и другими духовными отцами ханства рукопожатием. И когда хотел, почтительно приложив руку к груди, удалиться, нечаянно натолкнулся на холодный, изучающий взгляд ишана Судура. Да — вот такой взгляд — и улыбка… Это запомнилось.

— Пусть аллах не оставит вас… никогда… без своей милости! — Ишан провел ладонями по лицу, и — отвернулся.

Ибрагимбеку от взгляда ишана Судура и странного его благословения стало не по себе.

Уже находясь в знаменитой беседке с эмиром, изрядно выпив, он рассказал владыке об этой встрече. Саид Алимхан тогда сказал: «Хазрат — человек рассудительный, мудрый. Он всегда будет полезен вам… Никогда не забывайте: он самый могущественный человек в ханстве. Я? Я его боюсь, но об этом никто не знает… Мы понимаем друг друга, словно договорились, хотя такого разговора, разумеется, не было; я не метаю ему, он — мне. Я знаю: стоит ему захотеть — завтра же на престоле может оказаться другой. Но мы полюбили друг друга… до поры, до времени…»

Отбывая за Дарью, Саид Алимхан назначил ишана Судура главным советником Ибрагимбека.

Ибрагимбеку было известно, почему Саид Алимхан со спокойной уверенностью едет в Кабул. Незадолго до этого ишан Судур побывал послом у самого Хабибуллохана, достиг с ним соглашения о прибытии эмира в Кабул и даже подготовил резиденцию.

Свое истинное отношение к ишану Судуру Ибрагимбек скрывал от всех, включая Тугайсары.

— Сейчас же пошлю человека за хазратом, — неожиданно решил Ибрагимбек. Вспомнил, что давно не общался с его преосвященством. Надо, не мешкая, исправить эту ошибку. — Спасибо, друг, что напомнил о мудрейшем из мудрых.

Тугайсары вмиг забыл все неприятности, возникшие в беседе с беком. Слова благодарности бека дорого стоят. Подражая беку, взял с дастархана горсть миндаля. И, словно подслушав его мысли, Ибрагимбек сказал в заключение беседы, оглядев Тугайсары:

— Его величество хорошо понимал, кого назначить моим главным советником…

Уже несколько часов отряд Тугайсары шел по предгорьям. И здесь вот, у каменистого холма, неожиданно застрял. С гор, как густой дым в осенних садах, окутывая плотной пеленой все вокруг, сползал туман. В двух шагах ничего не видно.

Тугайсары стоял один над обрывом, тоскливо вглядываясь вдаль. За его спиной переговаривались люди, ржали, пофыркивали беспокойно лошади, но он, поглощенный невеселыми думами, ничего не слышал. Расстроенный, обуреваемый вспыхнувшей злобой, Тугайсары возвращался из Илыккуля. Ему в эти минуты нужен был умный собеседник. Не Гуппанбай. Негромко окликнул Курбана, и когда тот возник из тумана, рассеянно посмотрел на него.

— Вы долго жили в Бухаре, — тихо заговорил Тугайсары. — Слышали такое имя — Энвер-паша?

Курбан помедлил с ответом. Сделал вид, что припоминает.

— В тринадцатом или четырнадцатом году, уже точно не помню, мы с его преосвященством возвращались домой из Багдада… через Стамбул, — равнодушным голосом стал рассказывать Курбан. — Началась мировая война… Как-то раз, возвратившись в мехманхану, мой глубокочтимый учитель сказал, что на небосклоне турецкого государства появилась крупная звезда… по имени Энвер-паша. Политический деятель с мировым именем, способный объединить всех мусульман под единым флагом ислама… Да. И потом в Бухаре я не раз слышал о нем, всякое говорили.

— Например, что?

— Например, ваше превосходительство… Был такой слух, что с его благословения казнили тестя — султана Турции, и он возглавил государственный аппарат…

— Что?! — воскликнул пораженный Тугайсары, — Убил своего тестя?

— Я рассказываю, ваше превосходительство, то, что слышал… — растерянно забормотал Курбан.

— Да-а-а! — протянул Тугайсары. — Султана?.. Своего тестя? Вы ничего не путаете?.. Какой он из себя?

— Ваше превосходительство, Энвера-пашу я сам не видел. Говорю, что слышал!.. А может быть, не Энвер-паша, какой-то другой зять…

— Нет-нет! У султана Турции один зять!

Тугайсары надолго замолчал. Вспомнилось: Ибрагимбек послал за ишаном Судуром…

…Его преосвященство вошел в комнату в сопровождении Тонготара, тот, раболепно улыбаясь, остался у порога. Ибрагимбек вскочил на ноги и сделал движение, словно хотел упасть на колени, чтобы приложиться к полам халата ишана Судура. Но хазрат обнял его, дважды коснулся своей щекой его лица, свысока поздоровался с Тугайсары. И, не дожидаясь приглашения, прошел на почетное место. Мягко ступая хромовыми ичигами по толстому ковру, уселся на зеленые бархатные одеяла, прислонился спиной к резному сундуку с горой пышных подушек.

Ишан Судур внешне выглядел спокойным. Только очень близкий человек мог бы заметить, что он озабочен и даже более того — подавлен. И были на то причины. Подготовительные работы, проводившиеся в Кукташе, велись медленно, из Кабула до сего времени не прибыл караван с оружием, боеприпасами… Нет ответа на его письма, отправленные лично в адрес эмира. И еще заметил бы близкий человек: хазрат в чем-то разуверился. Все здесь жили ожиданием решительной схватки с большевиками, уговаривали себя поверить в неизбежность близкой победы, полной победы. На укрепление силы и духа исламской армии направлены и все действия ишана Судура. Выступая с проповедями перед безграмотным, темным воинством, он не скупился на красноречие, не уставал повторять: большевики и Советы — главные враги мусульманства, народ их не поддерживает, и потому их ждет бесславный и скорый конец… А оставшись наедине с собой, горько размышлял: к чему эти потуги? К чему жертвы? Надо быть слепцом, чтобы не замечать, как все вокруг меняется.

Вот так думал ишан Судур, оставшись один, когда мысли не мог бы прочитать на его лице даже самый близкий человек.

И еще думал он, как отправится к мазару Ходжаипак-ата (что там — не дано знать никому), оттуда в Афганистан, потом в Стамбул, в Багдад… Наконец — Мекка. Здесь можно переждать смутное время. Здесь будет вызревать, как плод из райского сада, его идея, его мечта, цель всей его жизни… И он дождется своего часа! И будет на этой священной земле исламская Бухарская республика!..

Тайные, тайные мысли ишана. Его тайны. До них не смогли бы добраться и самые близкие люди. А кто они? Где?..

В последнее время он часто видел во сне Курбана, своего лучшего ученика, своего любимца. Еще тогда, когда они были постоянно вместе, ишан Судур думал о Курбане как о сыне, наследнике, теперь, потеряв его, думал о нем неотступно, испытывая чувство тоски и вместе с ним гнетущее одиночество.

Но кто знал об этом?..

Ишан спокоен.

Спокоен Ибрагимбек. Он налил в пиалу остывшего чая и протянул гостю.

— Таксыр, у нас нет от вас никаких секретов, и это вам хорошо известно, — заговорил бек, неожиданно для себя решив сразу высказать свои сомнения на счет притязаний паши. Ясно же, что не кто иной, как Энвер-паша повелел явиться Ибрагимбеку. Правильно ли решение послать к нему Тугайсары?

До прихода его преосвященства Ибрагимбек и не думал так откровенничать. Но, начав, он уже не мог остановиться.

Ишан Судур… Кто еще знал Энвера-пашу так, как он? Никто!

Энвер-паша появляется в Восточной Бухаре! Он вызывает к себе Ибрагимбека! Только тот, кто чувствует за собой большую силу, способен на такой дерзкий шаг. Может, вот оно, наконец… Вот когда могут произойти крутые перемены, возьмутся за оружие и присоединятся к ним соседние области, западные страны откроют полностью шлюзы, и полноводной рекой потечет оружие, боеприпасы, продовольствие, обмундирование… Но это была вспышка надежды — и только! «Слишком поздно явился ты, Энвер-паша…

Упущено время… большевики сильнее нас», — горько думал его преосвященство.

Ибрагимбек напряженно наблюдал за хазратом, ожидая, что тот скажет. Но ишан Судур был все так же спокоен. Казалось, он дремал, прикрыв веки.

— Что-то вы задумались, таксыр, — не выдержал Ибрагимбек. — О чем?

Тонготар принес горячий чай, присел на корточки около двери, но свирепый взгляд Ибрагимбека заставил его убраться из комнаты.

— О чем моя дума?.. — Ишан Судур ясно понимал состояние собеседника. Замечал он в его глазах и нетерпение — скорей-скорей услышать именно то, чего хочешь, и холодную злость хищника — сильного, но скованного сомнением, ожиданием… — Первая моя дума… Я, как плохо воспитанный человек, без приглашения уселся на почетном месте. — Ишан Судур улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой. — Вторая… Получив ваше приглашение, я почему-то направился к Сухтачинару, в вашу резиденцию…

Хазрат говорил раздражающе медленно.

Ибрагимбеку начинала изменять выдержка. Ему казалось, он угадывает, о чем скажет собеседник: примется расхваливать пашу… посоветует самому отправиться на встречу с ним…

То же состояние испытывал и Тугайсары. Нетерпение билось в нем колкой дрожью, — когда же ишан Судур наконец заговорит об Энвере-паше, о его связях в Бухаре. Ибрагимбек взглядом приказывал ему: молчи.

— Уважаемый бек! — льстиво заговорил ишан Судур. — Я всегда знал вас серьезным и мыслящим человеком и потому считал самым достойным высокого поста главнокомандующего исламской армии… Послушав ваши размышления об Энвере-паше, я еще раз убедился в том, что не ошибся в вас. — Он искусно «запеленал» Ибрагимбека в хвалу. — Вы могли от слов этого незнакомца оседлать в слепом гневе ярость — и были бы правы! Да, вы имели право послать туда своих людей и приволочь его, как грязного раба, сюда!

Тугайсары не выдержал.

— Вы сказали сущую правду! — воскликнул он. — Это и теперь не поздно! Прикажите — и я… именно так: как грязного раба!

— Молодой человек, не горячитесь! — перебил ишан Судур. — В этом деле мы будем исполнять волю его превосходительства, уважаемого Ибрагимбека. Дело в том, что на своей родине, в Турции, — как справедливо говорили вам гонцы, — уважаемый бек, Энвер-паша почитается великим человеком. Что он зять турецкого султана, тоже правда. Вас удивило появление его в Восточной Бухаре, не на много меньше поразил этот факт и меня, вашего покорного слугу. О появлении человека, считающего себя правомочным вызвать вас к себе, должны были сообщить из Кабула, — правильно?

— Верно, таксыр, — согласился Ибрагимбек, досадуя на себя за то, что сам не додумался до этого.

— Это — первая загадка. Не разгадав ее, мы не подберем ключи ко второй загадке: как ему удалось с большим отрядом среди бела дня уйти из закрытого города. Вы правы в своих сомнениях! Но мне еще раз хочется выразить вам свое восхищение: в этих непростых условиях вы проявляете выдержку! Эта черта характерна для сильной личности.

Эту хвалу Ибрагимбек принял как должное.

— Однако, — заметил он, — без покровительства влиятельной личности он запросто не ушел бы из Бухары. И не оказался у нас под боком. А власть в Бухаре пока… вы знаете…

— Пока… да, — словно бы в рассеянности повторил хазрат. Теперь он смотрел прямо на Тугайсары, — Молодой человек, вы скажете этой особе, чтобы он сам прибыл к его превосходительству Ибрагимбеку. Мало того, пусть принесет извинения за бестактность!

— Все сделаю, как вы говорите!

— Ну ты там не очень груби, Тугай, — негромко предупредил Ибрагимбек. Наклонившись к дастархану, он делал вид, что тщательно отбирает мелкий, изумрудного цвета, самаркандский кишмиш, а сам думал: «Он мне желает добра или зла?.. Хазрат сказал про две тайны. Не быть бы третьей… Тайны эмира — опасные тайны».

Тугайсары всю дорогу мучила мысль: почему ишан Судур многое умалчивает об Энвере-паше. А ведь знает. Он много знает!

— Вы можете ручаться за свои слова? — напомнил Курбану.

— Что слышал от людей? Да.

— Как удалось Энверу-паше уйти из Бухары?.. Да и что он за человек? — Тугайсары, как бы между прочим, бросил последнюю фразу, поглядывая по сторонам.

— К сожалению, ничего о нем — ни хорошего, ни плохого — сказать не могу. Не встречался, — ровным невыразительным голосом тянул свое Курбан.

«Будь предельно осторожен. Ни на минуту не расслабляйся! Тебя постоянно будут подвергать проверке… сомневаться в каждом твоем слове… И все дело в том, что ты долго был оторван от ишана Судура. Помни: они не дураки!» — вспоминались наставления Василия Васильевича.

Вконец расстроенным, растерянным возвращался Тугайсары в Кукташ. Что значит приглашение бека Энвером-пашой? Неужто паша так уверен, что Ибрагимбек глупец, и явится в Илыккуль один? Ничего, придет паша в Кукташ, все его тайны откроются. Скоро, очень скоро он придет в Кукташ!

— А что думает о происходящем его преосвященство ишан Судур? — простодушно спросил Курбан. Спросил — вроде бы для того только, чтобы поддержать беседу.

— Он думает, как мы.

— Не посчитайте за дерзость… можно мне узнать, какое положение вы занимаете в исламской армии?

Дружелюбно положив руку ему на плечо, Тугайсары ответил веско и точно:

— Я — правая рука Ибрагимбека.

Сотня шла по унылым предгорьям. Тугайсары, покачиваясь в седле, думал о Курбане… «Он ученик его преосвященства. Но он идет от красных! Он должен немало знать! Сколько красных в Байсуне, как они вооружены, к чему готовятся? Чем недовольны, о чем говорят? Все, все надо расспросить. Ладно, с этим еще успеется: не в гости же он к нам пожаловал — насовсем пришел. Все сам расскажет».

Курбана укачало в седле, сонными глазами поглядывал он на окружающее — так казалось со стороны, а на самом деле он обдумывал свою первую информацию в центр. «О связном не беспокойся, он найдет тебя, как только прибудешь в Кукташ, — говорил, прощаясь в Байсуне, Аркадий Иванович. — Твоя забота — только информация! Заметишь, кто тебе мешает, сам не лезь. Скажи связному — уберет».

Дорога… Горы. Долины. Разговоры без конца. Разные думы, настроения…

Гуппанбай и еще несколько молодых всадников, заметил Курбан, с полуслова понимали Тугайсары и друг друга. Видимо, из всей сотни только они знали, куда и зачем ходили. Это должен узнать Курбан. Узнать — как?..

Стемнело. Сотня подошла к кишлаку, раскинувшемуся в низине, между двумя высокими предгорными холмами. Их встретил Муртаз и повел по узкой каменистой улице. Перед большими резными воротами, пахнущими арчой, остановились. Встречал их, согнувшись в поклоне, хромой хозяин с оскаленными в улыбке крупными зубами, придававшими его лицу что-то звериное. Просторный двор его дома был огражден высоким дувалом, сложенным из камня. Похоже на крепость.

Через низкий айван хозяин провел их в холодную мехманхану, устланную коврами, вдоль стен — одеялами из зеленого бархата. На резной широкой хан-тахте, во всю длину комнаты, высились горы румяных яблок, красного граната, янтарные гроздья винограда, желтых груш, стояли полные вазы с очищенным грецким орехом, миндалем, фисташкой, черным, янтарным, изумрудным кишмишом, разнообразные сладости, стопки мягких лепешек.

Тугайсары не спеша оглядел это великолепие, благодарно кивнул хозяину, который широким жестом приглашал гостей за дастархан.

Вошел старик с порозовевшими щеками, видимо, спал у жаркого сандала.

— Отец, где же мое вино из белого кишмиша? Я его сам давил летом! — озорно подмигнув, крикнул ему Гуппанбай.

Старик, посмеиваясь, вышел и вскоре приволок кувшин из обожженной глины. Вслед за ним вошел хозяин дома, неся стопку маленьких пиал из китайского фарфора. Тугайсары, не глядя ни на кого и не говоря ни слова, выпил подряд две пиалы желтоватого вина, закусил орехами. Вслед за ним выпили все, кроме Курбана.

Тугайсары, полулежа на боку, накрыв ноги одеялом, прищурившись, смотрел на Курбана.

— Выпейте! — сказал он. И тут же перешел на «ты»: — Пей! Хотя ты и красный аскер…

Курбан понял — эта ночь будет неспокойной. Притвориться больным? Кто поверит! Начнут приставать, оскорбятся: «гнушаешься… брезгуешь…»

— Ваше превосходительство, я никогда не пил этого зелья… да и мой сан не позволяет мне нарушать законы шариата. — Кажется, убедительно?

В комнате воцарилась тишина.

— Пей! — настаивал Тугайсары. — Грешно? А какой грех неискупим? Никто не вечен в этом мире!

— Ваше превосходительство! — прервал его Курбан. — Мой учитель, ишан Судур, гневался даже во дворце, когда при нем пытались пить вино. — Дальше он решил не перегибать, иначе ему придется уйти, А уходить нельзя — в хмельном разговоре нередко раскрывается то, что в трезвости прячется за семью замками. — Пейте, пожалуйста, на здоровье, — как можно теплее проговорил Курбан. — Не обращайте на меня внимания, не обижайтесь…

Тугайсары грустно кивнул.

— Правильно… Не пей! — пробормотал он. — Нам можно. Верно я говорю? Наливай, Юлдаш! Отведем душу! — пристал к Гуппанбаю. — Сколько у тебя скота, а? Ну, скажи! Есть тыща голов?.. Молчишь… Мал ростом, но башка у тебя… дай бог каждому. Эх-хе-хе!..

Тугайсары взял из рук Муртаза очищенную грушу. Курбан заметил, что Муртаз совершенно трезв и заметно для всех прислуживает Тугайсары.

Они встретились взглядами, Муртаз насмешливо улыбнулся, какое-то время пытался не опустить глаза — нет, все же не выдержал холодного пристального взгляда Курбана, отвернулся. Зябко передернул плечами.

В мехманхане стоял пьяный гвалт и было невыносимо душно. Курбан вышел во двор. Так и не удалось ему ничего узнать. Прошло добрых полтора часа, но никто не произнес ни слова о походе, где были, что делали. Только Гуппанбай говорил о понравившихся ему каких-то озерах возле Самарканда. А сейчас пошел разговор о женщинах. Хвастают, острят, говорят пошлости. Взрывом хохота сотрясают дом, а один из людей Тугайсары, схватившись за живот, громко стонет от смеха…

Пройдя под навес, Курбан покормил Гнедого куском лепешки, понаблюдал за снующими по двору людьми. В углу двора в нескольких котлах готовилась пища, в воздухе стоял аппетитный запах жареного мяса. Была темная ночь, но от костра, зажженного на середине двора, было светло. Курбан стоял за толстым стволом старого тутовника, около навеса, когда появился Муртаз и подозвал хозяина дома.

— Молодого ишана видел? — спросил он.

— Только что коня проведал… направился во-о-он туда, в угол. Там у пас…

— Ясно, что там! Если выйдет за ворота, дай знать. Только мне! Пока он тут — глаз не спускай!

«Вот она, слежка, — подумал Курбан. — Опять Муртаз мне мешает. Надо бы его убрать. Как?.. В тумане на перевале можно было прижать его к краю, двинуть Гнедым… Нет! Помни, что сказано Аркадием Ивановичем: „Твоя забота — только информация. Заметишь, кто-то мешает — сам не лезь, скажи связному — уберет…“ Где он — связной? Муртаз следит — это надо ему самому или выполняет чье-то поручение? Ладно, пускай следит. Хорошо уже то, что ты о нем знаешь. Не будет его — будет другой, это куда хуже. Пускай следит…»

Кукташ…

С вершины холма Курбан увидел долину, на ней пятнами разбросанные поля, прочерченные речками низины, сады и рощи; дома вдоль улиц кишлака, казалось, медленно, устало поднимались на противоположную гору. Над долиной стлался сизый дым, его горьковатый запах доносился сюда с мычанием коров, блеянием овец, детскими голосами. Кто бы мог подумать, что это место — средоточие зла и насилия, жестокости и измены, что здесь гнойником вызревает заговор, готовится война против всего, что дала бедноте Советская власть.

Положив руку на луку седла, Тугайсары задумчиво смотрел вниз, на причудливо вытянутые тени. «Неужели и вправду этот человек „правая рука“ Ибрагимбека?» — глядя на его осунувшееся за день лицо, подумал Курбан.

— Отдохнули!.. Пошли вниз по одному… интервал десять шагов! — скомандовал Тугайсары и первым пошел вниз по крутой узкой тропе, держа коня за повод.

Когда все собрались, Тугайсары взобрался на седло и, мрачно поглядывая по сторонам, усмехнулся.

— Доложишь сам! — бросил Гуппанбаю и погнал коня.

Ни ночью в пьяном гвалте, ни в дороге Курбан не услышал ни одного слова о задании, которое выполнил Тугайсары.

Около рощи тутовника Тугайсары встретил всадника в лохматой шапке.

— Где сейчас бек? — спросил Тугайсары.

— Все там же, — ответил всадник, пристроившись рядом.

По узкой улочке сотня выехала на просторную поляну, где размякший снег был основательно перемешан конскими копытами с грязью. Тугайсары, приказав всем отдыхать, дал знак Курбану остаться.

— Пойдете с нами. Представлю Ибрагимбеку. Юлдаш, возьми коней! — приказал телохранителю.

Курбан выглядел растерянным.

— Но я, ваше превосходительство, в этой одежде… — бормотал он. — Для меня это большая честь… Но в таком виде…

— Ничего… — не останавливаясь, буркнул Тугайсары. Гуппанбай подбадривающе улыбнулся.

Полгода, без выходных, по многу часов Василий Васильевич занимался с Курбаном. Были рассмотрены десятки вариантов, детально изучены любые возможности проникновения разведчика в стан врага. Но такого варианта, чтобы вот так сразу, из седла — к Ибрагимбеку, в самый центр исламской армии. Не было такого варианта. Что это — неслыханная удача?.. Ловушка?..

Войдя во двор, по деревянной лестнице поднялись на крыльцо.

Тугайсары неожиданно для себя разнервничался: сейчас он явится перед очи Ибрагимбека… и должен рассказать во всех деталях о своей встрече с Энвером-пашой. А он… не был на берегу Илыккуля. Не был! И точка! Когда они были уже совсем близко от Илыккуля, на горбатом холме, он сказал Гуппанбаю: «Я не желаю раскланиваться с каждой сволочью. Иди. Скажи, что велел бек!» «Что ты теперь скажешь беку? — тосковал Тугайсары. — Что бек скажет тебе?..»

В прихожей, где дежурили двое из охраны, под пристальным взглядом Тонготара все сняли сапоги, Тугайсары и Гуппанбай повесили на деревянные колышки свое оружие.

— Вы побудьте здесь… вас пригласят… — сказал Тугайсары Курбану и вместе с Гуппанбаем ушел в комнату. Тонготар плотно прикрыл дверь. И все-таки Курбан слышал голоса.

— Не захотел я встречаться с ним! — выкрикнул Тугайсары. И еще говорил что-то — горячо, зло — с трудом угадывались отдельные слова, но не складывались в фразу.

Голос Гуппанбая:

— Энвер-паша, ваше превосходительство, остановился в доме туркмена Мурадберды. Очень богатый дом. Встретились мы с ним… Все, что мне наказал уважаемый Тугайсары, я ему изложил слово в слово. Когда прощались, еще раз повторил: «Его превосходительство Ибрагимбек ждет вас», — Гуппанбай замолчал. Опять глухое бормотание, ни слова не разобрать. Гуппанбай: «Разговаривал он на турецком языке, но я все понял… Послезавтра будет здесь… Последние слова: „Прошу передать его превосходительству Ибрагимбеку мои искренние извинения“…»

«Значит, Энвер-паша… Они не ожидали его… Они не знакомы с ним… Почему?.. Послезавтра сюда приезжает Энвер-паша…» — спокойно посматривая на Тонготара и двух его джигитов, думал Курбан.

Из комнаты временами слышался хохот. Что ж, похоже, для Тугайсары все обошлось. Как-то будет с тобой? — мысленно усмехнулся Курбан.

В этот момент распахнулась дверь и Гуппанбай жестом позвал его.

— Я приветствую вас, ваше величество! — сказал Курбан, слегка склонив голову и приложив руку к сердцу. — Давно мечтал увидеть вас… вот так близко…

Ибрагимбек встал и, подойдя к Курбану, пожал ему руку.

— Счастлив принимать у себя ученика великого хазрата, принца-шейха. — Ибрагимбек усадил Курбана рядом с собой при растерянном молчании Тугайсары и Гуппанбая. — Не удивляйтесь, господа, этого молодого человека я повстречал в незабываемые прекрасные дни во дворце всеми нами почитаемого Саида Алимхана. — Ибрагимбек умышленно опустил «эмира» после обращения Курбана к нему со словами «ваше величество». — Принцем-шейхом… Я не оговорился. Саид Алимхан считает нашего дорогого гостя, несмотря на его молодость, выдающимся богословом. Разумеется, после великого хазрата… Именно за это он назвал юношу принцем-шейхом…

То, что Тугайсары сам не встретился с Энвером-пашой, нисколько не огорчило Ибрагимбека. Настороженность и подозрение вызвала готовность Энвера-паши прибыть и принести ему личные извинения. «Что это? — раздумывал Ибрагимбек. — Или он так умен — мгновенно оценивая опасность, или — кто-то подсказал? Саид Алимхан? Нет».

С потолка свисала большая керосиновая лампа, заливавшая ярким светом всю мехманхану.

Тугайсары, Гуппанбай, Абдукаюм-парваначи, мулла Раджаб тем временем рассматривали Курбана. Переглядывались: «Вот вам и „беглый красный“. А он, оказывается, принц-шейх. Его принимали во дворце эмира!»

Курбан, хотя и сидел, скромно опустив глаза, изредка поглядывал на Ибрагимбека, словно бы запоминая его продолговатое смуглое лицо, длинный прямой нос, тяжелый взгляд. Благосклонность бека и пауза в беседе подсказывали: самое время объявить, зачем он здесь.

— Ваше величество, — заговорил он, подняв ясный взгляд на бека. — Мне сказали, что мой великий учитель находится при вас. С намерением найти его я и приехал в вашу временную (он сделал упор на это слово) столицу… Я, — Курбан кивнул в сторону Тугайсары, — с благосклонного согласия его превосходительства присоединился к сотне, и вот — ваш гость, ваш слуга — как вам будет угодно, ваше величество. Если я смогу быть полезным вам, буду безмерно счастлив.

— Благодарю вас, благодарю… Дорога утомила вас, дорогой шейх, — Ибрагимбеку доставляло удовольствие произносить это духовное звание, — и мы вас долго держать не будем… Скажите, что думает о нас в политическом и военном плане красное командование?

Курбан не спешил с ответом. Помолчал, перебирая четки.

— В политическом плане… — наконец негромко начал он, — они пока боятся вас. Почему «пока»? Большинство народа неграмотно, запугано, слепо исполняет ваши приказы. Советы делают ставку на слово. У них много таких, кто умеет говорить. Агитирует за народную власть. Чтобы жили свободно, трудились, учились. Чтобы женщины были наравне с мужчинами. А кровопролития — не надо. Так говорят. Они на словах против кровопролития — а на деле стягивают в отдельные районы Восточной Бухары, в том числе и в Байсун, крупные подразделения пехоты, конницу, артиллерию. Что я видел — в Байсуне сосредоточена конная бригада, усиленная пехотным полком. Чем занимаются? Отрабатывают свои действия в наступательных операциях в условиях горной местности… Вот, пожалуй, и все.

Краткость информации, трезвый, четкий анализ обстановки понравились Ибрагимбеку. «Рассудителен, умен, — подумал о Курбане, — Много знает. Не все сказал».

— Относительно вашего разговора об Энвере-паше… Тугайсары рассказал мне. Может, еще что вспомнили? — спросил он. — Что говорят красные об Энвере-паше?

— Что я слышал? Мало… Ну, что он втянул Турцию в войну и поставил страну на грань гибели. Да, и за то его выслали. Вот об этом говорили, это точно: пашу выслали, и никто не знает, где он теперь. И тут уже споры, одни говорят одно, другие кричат другое. Скажу откровенно: мне такие разговоры не по душе.

И если я что-то слышал — не вникал, про что кричат. Одно могу сказать, если бы они знали, где теперь Энвер-паша, не стали бы кричать. Кто знает, где он?..

— Завтра он будет здесь! — неожиданно проговорил Ибрагимбек и яри этом глянул на Курбана так, словно ставил это себе в заслугу.

Курбан растерянно смотрел на Ибрагимбека, даже четки замерли в руках. Эта весть для него — точно гром средь ясного неба.

— Вы его обязательно увидите, — сказал Ибрагимбек, — А теперь пора вам отдохнуть. — И приказал Гуппанбаю: — Распорядитесь, чтобы проводили к его преосвященству! — Потом задумчиво посмотрел на Курбана. — Если верно послужите нам, нашему делу… Мы умеем ценить добро.

— Благодарю, ваше величество, за теплую встречу, за доверие… Слуги аллаха на земле умеют ценить предложенную дружбу.

Когда Курбан вышел, бек повернулся к Тугайсары.

— Я слышал, ты был груб с принцем-шейхом?

— Откуда мне было знать, что он принц? А что он пришел от красных — это я знал точно.

— От кого узнал?

— Да он сам сказал!

— Вот. Если бы он тебе сказал, что он принц-шейх, а про то, откуда он теперь, промолчал, тогда другой разговор.

— Да что я ему такого…

— Теперь помолчи! — строго поднял руку Ибрагимбек, обрывая его. — Ты не слышал о принце-шейхе? Ладно. Его величество сам назвал так любимого ученика ишана Судура… И это — не в шутку! Скажешь, зачем это ему? Эмир заигрывал с хазратом… потому что тот вот где держит души всех людей! Всех! — бек сжал, подняв вверх, кулак. — Стоит ему слово сказать… и эта темная масса диких людей, эта туча сметет напрочь все, что есть на ее пути! Бог нам нужен всегда! Во все времена и эпохи… эта темная масса, это стадо, да-да, и дехкане, и чабаны, и воины, — все должны быть покорны богу и хозяину! — Помолчав, успокоился, взял с подноса, полного восточных сладостей и фруктов, горсть очищенных орешков фисташки и стал по одному бросать в рот, медленно двигая крепкими челюстями. Отпуская Тугайсары, вяло махнул рукой.

Оставшись один, Ибрагимбек думал о предстоящей встрече с Энвером-пашой, медленно вышагивал из угла в угол просторной мехманханы. Отчего-то подумалось: «А ведь Курбан уже сегодня, и непременно в деталях, расскажет ишану Судуру о своей встрече со мной. Верный ему, как собака. Или, как сын», — зависть больно кольнула Ибрагимбека. В такие минуты, обычно в конце дня и особенно ночью, овладевала им тоска, он боялся остаться один. Расстегнув ворот английского френча, он стремительно прошагал через комнату, где обычно ожидали приема посетители и постоянно торчал преданный Тонготар, вышел на крыльцо и, прислонившись плечом к прохладной деревянной колонне, смотрел на ночной Кукташ. От бессонницы обычно бек выпивал две пиалы русской водки, которую хранил Тонготар. Но сегодня, перед встречей с Энвером-пашой, решил попытаться заснуть без нее.

«Вот так. Добрался. Уже есть, что сообщить нашим. О знакомстве с самим Ибрагимбеком, о переполохе, царящем в Кукташе в связи с появлением Энвера-паши. О, как обрадовались бы там этой информации! Но как сообщишь? Связи пока нет, — думал Курбан, следуя в кромешной темноте за Киямом — он из охранной сотни Тонготара. — „Связной найдет тебя сам…“ Это значит… жди».

«Жди…» Это значит: молчи, думай о чем-то другом, не утомляй, не перенапрягай мозг. Отвлекись! Вспомни…

Да, только теперь Курбан вспомнил об Айпарче.

Нет, это не совсем так. Это совсем не так! Он помнил о девушке все время! Но… Образ, то и дело возникающий перед глазами, Курбан прогонял от себя. Виделось… Вспоминалось… Как она посмотрела… Что она сказала. И Курбан, вместо того чтобы всмотреться и вслушаться в доброе воспоминание, жестко отгонял его и всматривался и вслушивался (нередко сохраняя при этом вид утомленного длительным переходом баловня святого отца) — в рожи врагов, в речи врагов…

Но этой ночью… Да, уже ночь.

— Поспешим! — неожиданно резко в тишине прозвучал голос Кияма. Курбан вздрогнул и, не подумав, хлестнул Гнедого. Тот, рванувшись, едва не выбросил его из седла. Ничего, удержался. Похлопал Гнедого по шее успокаивающе, тот всхрапнул. Догнали Кияма. — Надо поспешить, — словно в оправдание проговорил Киям: — Время позднее — неловко беспокоить старика…

…Юрта. Белая юрта. Справа от нее дворик. Дальше на возвышенности — высокое здание. Сбоку юрты — очаг. Возле очага кто-то стоит.

— Турсунбай! — крикнул негромко Киям, — Это вы?

Курбан спешился. Турсунбай?! Охотник? Муж тетушки Иклимы! Ему ли не знать об Айпарче… Кинулся к нему:

— Где Айпарча?

— Кто ты?

— Я — Курбан! Она знает.

— Да, Айпарча говорила.

— Где она?

— Там. — Неопределенный кивок в сторону. И все-таки она здесь, где-то здесь, неподалеку, понял Курбан.

Было от чего разволноваться! Но случилось то, что заставило Курбана мгновенно забыть о девушке. Возле юрты, неярко освещаемой с одного бока, он увидел костерок, и сидит… он. Он! Греет ладони, вытянув руки, о чем-то задумался…

— Эгей, дедушка ишан, здравствуйте! Гостя к вам привез! — прокричал Киям и спрыгнул с коня.

— Кто? — ожил ишан Судур. — Кто приехал?

По взволнованному голосу ишана Судура Курбан догадался… он ждал Энвера-пашу.

Киям близко подошел к ишану Судуру.

— Гляньте сюда, дедушка ишан!

Ишан Судур равнодушно спросил:

— Кто он?

Курбан, бросив повод, рванулся и упал на колени перед ишаном, схватил полы его халата и приложил к глазам. Ишан Судур испуганно отпрянул.

— Ты… Курбан?

— Я, учитель.

— Я устал тебя ждать. Я — привыкший к долготерпению, — устал тебя ждать…

— Учитель…

— Сын мой! — вскричал хазрат и, схватив за локти, поднял с колен и прижал Курбана к груди. Не веря глазам, несколько раз он отстранял, а затем снова обнимал его. — В дом! Пошли в дом! — сказал ишан Судур и повернулся к Кияму. — Благодарю, дитя мое! Будьте здоровы… — Смеясь, спросил: — Где ты нашел этого парня?.. Я… Хочешь рай на земле?.. Хочешь рай на небе?..

Киям не растерялся. Он знал цену громким словам, когда что-то обещают в знак благодарности. Ему всегда было понятнее и ближе такое, что можно взять в руки.

— Где взял? — переспросил он. — А мы его сейчас спросим самого! А, шейх?.. Ваше преосвященство, холод пробрал! Можно погреться за вашим сандалом?

— О! Сегодня — мой праздник! — воскликнул ишан Судур. — Входите, Киям!.. Вон там колышки… Привяжите коней! — И тут же крикнул в темноту: — Турсунбай!

Курбан с Киямом нащупали, наконец, в темноте колышки, привязали коней.

— Ночью мороз с ветерком скует все вокруг, — посмотрел на ясное ночное небо Курбан.

— Заходите в юрту, дети мои, — сказал ишан Судур, уловив в словах Курбана озабоченность. — Не беспокойтесь, коней ваших поставят в теплое стойло.

В юрте хазрат уселся перед сандалом, сунул ноги под одеяло, напротив него — Курбан. Киям сел спиной к выходу. Ишан Судур не проговорил — пропел молитву на арабском языке и, словно посчитав, что самое главное слово произнесено, долго, неотрывно смотрел на Курбана. Он снял нагар с фитиля светильника, пламя увеличилось, светлее стало вокруг. Курбан заметил: глаза у старика не изменились, все такие же добрые, внимательные.

— Киям, позовите охотника! — сказал ишан Судур. — Он в овраге… Пусть приготовит нам что-нибудь!

Киям вскочил и вышел из юрты. Подойдя к очагу, он разозлился: «Вот когда у них пойдет разговор. Вот когда только слушай…»

— Турсунбай! — позвал он в темноту.

— Кизил-аскер? — Хазрат испытующе смотрел на Курбана. — Ты — мой любимый ученик — кизил-аскер?! Да-да, я понимаю: это был единственный шанс вернуться ко мне… О аллах, сколько же мы не виделись! Сколько ты пережил!

И тут заметил Курбан, как изменилось выражение глаз старика. Уже не настороженность — какое-то злое любопытство. То ли это ревность — не поколебал ли кто-то другой веру в то, чему учил хазрат? А может быть, любопытство: что видел, что знает ученик, ведь он пришел оттуда!

Словно отвечая на его мысли, хазрат проговорил:

— Ты много знаешь!

Курбан неторопливо пересказал то, что ранее высказал Ибрагимбеку. И добавил:

— Они сильнее нас. Пока. В чем? У них в словах есть какая-то сила… Я ее еще не понимаю, но она есть.

— Эта сила — правда. — Ишан Судур сказал это неопределенно. То ли спрашивал, то ли утверждал. И все так же испытующе смотрел на Курбана. — Может быть, люди верят им больше, чем нам. Почему? Что-то изменилось в людях…

— Люди устали, — заговорил Курбан.

Спешит высказать учителю все-все, что накопилось за время разлуки, понял хазрат. Пускай выскажется, надо знать, с чем он пришел.

— Люди устали, — говорил Курбан. — Много крови льется — а чья кровь? Во имя чего? Большевики говорят: хватит крови, хватит смертей, пускай все вернутся домой, к своему полю.

— О чем еще говорят они легковерным?

— Много чего говорят! Я не слушал. Зачем? Обидно было: их слушают. В этом они сильнее нас.

— Не понимаю тебя, сын мой. Если они превзошли нас в искусстве слова, это еще не значит, что мы побеждены. И мы найдем слова такой силы, такой правды, что всех повернем к себе, всех поведем за собой. К чему ведут они своим словом?

— Я не могу сказать, в чем их сила. Для этого надо много знать, долго быть с ними. Простите, учитель, я не всегда был достаточно внимательным, больше того — я бежал от разговоров и не хотел думать об услышанном. Все это — чужое… слишком чужое! Но я могу сказать, в чем наша слабость.

— Говори. Это интересно.

— Большевики могут сказать коротко и нескладно: люди, мы пришли к вам, чтобы дать вам землю. Неважно, какими словами они это скажут, главное — они дадут землю. И после этого, — что бы они ни говорили — их будут слушать.

— Ты хотел сказать о нашей слабости, — напомнил хазрат сердито.

— Я помню, учитель. Когда нищей, темной черни читает проповедь истинный мусульманин, когда он призывает всех бороться за сохранение родины такою, какой была она многие и многие века, люди забывают о времени, о том, что надо дышать, — они слушают сердцем!

— Красиво говоришь, сын мой. Но я не улавливаю связи… Ты хотел сказать о нашей слабости…

— Позвольте мне досказать, учитель.

— Я слушаю тебя.

— Но вот когда этот мусульманин (я назову его имя) заканчивает свою проповедь, люди поворачиваются к нему спиной и молчат, глухие ко всему, что он сказал им, расходятся по домам! Почему? Почему так, спросите вы. Да потому, что пока он, Джаббар Кенагас, говорил, его люди выводили из бедняцких дворов лошадей.

— Но, мой мальчик, люди, которые слушали его, как сам говоришь, разошлись по домам, а он со своими воинами ушел в горы, чтобы защищать их от красной заразы…

— И сам Джаббар Кенагас, закончив проповедь, похищает дочь Рамазанбая и уводит ее в горы, как и тех коней…

— Молодой мужчина увидел красивую девушку… Девушка увидела молодого красивого мужчину… — ишан Судур, по-видимому, хотел все свести к шутке. Но Курбан был серьезен.

— Нет, мой учитель. Мне довелось видеть эту девушку в доме почтенного Рамазанбая. Там квартировали кизил-аскеры, и я был среди них. Если бы вы видели, с каким презрением или даже ненавистью она смотрела на меня! Смелая девушка! Она не боялась взглядом показать врагу, что он враг. Уважаемый Рамазанбай решил укрыть дочь от чужих глаз, тайно увез ее в горный кишлак — под защиту таких, как Джаббар Кенагас. И что же?

— Мальчик мой! — завздыхал хазрат. — Ты стал совсем взрослым. Ты стал многое понимать. Скажи, кто тебя учил, кого ты слушал, пока меня не было возле тебя?

— Учитель! — воскликнул Курбан. — Того, чему вы научили меня, хватило бы и на две, и на три жизни!

— А все-таки, — не унимался хазрат. — Понимаю, когда юноша и не слушает — он слышит… Кто у них там сейчас самый главный? — спросил хазрат напрямик.

Курбан внутренне насторожился: «Спрашивает, а сам знает: Пулатходжаев!»

— Самый главный у них, учитель, председатель ревкома Файзулла Ходжаев.

Ишан Судур молчал.

— Нет, — наконец сказал он. — Его выбрали, но не он главный.

«Ого, раскрывается его преосвященство! — отметил Курбан. — Кого же назвать? Поиграю»…

— В Байсуне у них самый главный — Алимджан Арсланов, — выложил Курбан второй козырь.

— Этот кто — из богатой семьи? — немедленно отозвался Ишан.

Мелькнула мысль: этого он знает.

— Нет, из семьи со средним достатком. Его отец, Арслан, из образованных, учился в Бухаре…

Ишан Судур резко оборвал его:

— Не надо! Знаю его отца. Всех — знаю. Кого знаешь ты?

— Кого знаю… Пулатходжаева!

— О боже! — вскричал ишан Судур. — Разве Пулатходжаев не самый главный во всей Бухаре? Он председатель исполнительного комитета! Я думаю, он сейчас обладает большей властью, чем Файзулла Ходжаев. Вся советская власть — в его руках! Хотя… С одной стороны, они родственники, двоюродные братья. Однако оба они — как два разных мира…

Тем временем в юрту вошли Турсун-охотник и Киям. Охотник едва заметно кивнул Курбану, поставил на сандал большой поднос с угощением. Ишан Судур засуетился, снова стал добрым, любящим наставником, он полон внимания, сердечности, он проявляет отцовскую любовь к Курбану.

— Садись, Киям, садись, — сказал охотник с круглыми, как у совы, глазами, забирая у него из рук фарфоровый чайник с нежным рисунком. Киям бросил на него испуганный взгляд, торопливо уселся.

Что было всего за полчаса до этого? Киям торопливо вышел из юрты и, дойдя до чертового оврага, громко позвал Турсуна-охотника, а затем быстро вернулся. Только приложил он ухо к войлоку юрты, подкравшийся неслышно охотник, словно клещами, схватил его за плечи. И был у них разговор — которого никто не слышал…

А ведь он лукавил, старый ишан! Всем видом своим показывал, как внимательно выслушивает Курбана, как в одном не соглашается, в другом сопереживает, будто впервые узнав о проделках Джаббара Кенагаса. Между тем…

Вчера его преосвященство, получив известие об Энвере-паше, прогуливался в одиночестве по улицам, остановился на перекрестке поговорить с Сафаром-мясником. И разговор был хороший, неторопливый, когда появился на вершине холма Тонготар, спускавшийся с Сухтачинара. Появление его насторожило ишана Судура.

— Чем обязан? — спросил хазрат, когда тот почтительно приблизился.

— Просят вас… — Тонготар, несмотря на свою близость к беку, почему-то всегда волновался, избегал тяжелого взгляда ишана Судура, хотя тот относился к нему доброжелательно. — Приехала ваша землячка… Разговор касается ее.

Ишан Судур подошел к Ибрагимбеку, поздоровались.

— Ваше преосвященство, — улыбаясь, сказал Ибрагимбек. — Интересный случай! Вот молодой человек, Джаббар Кенагас, говорят, из известного рода кенагасов… Из Шахрисабза. Явился он не с пустыми руками — привел около сорока отличных лошадей. Это неплохо, а? Это мы одобряем, а? Однако у него есть еще такая добыча…

— Так, так… — весело сказал ишан Судур. — Кони — это прекрасно! Но значит, есть нечто большее, чем кони?

Джаббар Кенагас выглядел растерянным. Стоило промолвить слово джигитам ишана Бахрамхана, как он сразу повернул сюда. Да, он разграбил Чунтак и обобрал Сайбуй. Но для чего он натворил столько дел? Конечно, в пользу армии ислама! Табун лошадей он забрал в наказание жителям Чунтака, в Сайбуе — на всякий случай, шли-то через перевал. И не все дошли… «Вы же не видите нас там, когда мы смотрим, как лошадь срывается с кручи, когда, ударившись об острый выступ, с распоротым брюхом, теряя кишки, стремительно катится в пропасть, вы видите нас только, когда мы пришли. Мы здесь. Спокойные. Ваши ноздри не почуят запаха ни пота, ни крови. Мы пришли. Мы слушаем. Можете высказывать свое недовольство! можете сказать: завтра пойдете… И мы пойдем — туда же, так же… Ну, а теперь я привел не только лошадей. Девушку. Девушку из Сайбуя. Я знаю, она из знатного рода. Я ее пальцем не тронул! И она будет моей, я добьюсь признания бая…» — так думал Джаббар Кенагас. Он был уверен в своем праве на эту девушку.

Угадывая, что история с дочкой бая просто так не обойдется, Джаббар уже заранее кипел: «Я ли не имею права… да я жизнь ставлю на карту в вашей игре… А эта девчонка — она мне понравилась, и я Взял ее… но я помню, какого она рода…»

Так он и лепетал, оправдываясь перед Ибрагимбеком.

Ибрагимбек, в свою очередь, говорил об этом ишану Судуру так же невразумительно.

— Какая девушка? — не понял ишан Судур. — Откуда?

— Из Сайбуя, — повторил Джаббарбек. — Это недалеко от Байсуна… Она из рода кенагасов, таксыр… Она дочь байсунского Рамазанбая. Бай упрятал ее в Сайбуе, подальше от глаз кяфиров. У своей сестры. Я ее забрал. Девушка должна находиться в надежном месте. Вот и все!

— Все? — переспросил ишан Судур. — Все-е? — При этом стало заметно, что обычно невозмутимое его лицо наливается кровью. Все ждали крика — ишан молчал. И после паузы, — невыносимо долгой, чугуннотяжелой, — он заговорил вкрадчиво, но от этого слова его были не легче:

— Скажите, что девушка по своей воле пошла за вами. Такой видный мужчина! Джигит! Может девушка полюбить и сказать: возьми меня с собой… Скажите — что жители кишлака это так и поняли и молча проводили вас. Скажите так — и я скажу: да благословит вас аллах… Но если было не так! Если девушку увезли насильно, зажимая ладонью рот, чтобы люди не слышали ее воплей! Тогда вы оставили в Сайбуе Столько наших врагов, сколько там есть жителей. Это вы понимаете? Красные себе такого не позволяют, поэтому люди идут за ними. А вы!.. — Ишан Судур строго посмотрел на Ибрагимбека и повел подбородком в сторону провинившегося: — Он заслуживает самой строгой кары. Наказать! И непременно так, чтобы об этом узнали там.

— Убейте! Убейте! — забился в истерике Джаббар Кенагас. — Я лишился всего!.. Мне надоело жить! Будь проклят тот день, когда я…

Люди вокруг, насупившись, молчали. Ибрагимбек смотрел на ишана Судура, словно подсказывая: надо проявить снисходительность.

— Где эта девушка? — спросил хазрат.

Ибрагимбек указал взглядом на дом и опустил глаза. Он не одобрял это дело.

— Ну что ж, — примирительно сказал ишан Судур. И, обращаясь уже только к Ибрагимбеку: — Поместим, таксыр, нашу дочь в дом какого-либо уважаемого человека. Чтобы она не затаила обиду на нас… И да поможет нам аллах передать ее уважаемому Рамазанбаю!

— «Уважаемый бай!» — взревел Джаббарбек. — Да он же прислуживает красным!.. Все свои богатства добровольно отдал им! Этот бай распахнул двери своего дома перед кяфирами!

Ишан Судур мелкими, но твердыми шагами приблизился к нему:

— Я верю Рамазанбаю! — негромко сказал он. — Он не предаст своей веры, если даже это будет стоить ему жизни! Ну, а что прикажете ему делать, коль уж остался в городе? Таких, как он, много. Живя под боком красных, работая у них, они ждут не дождутся нас, терпя лишения, страдания. А вы отнимаете у них последнее, самое дорогое! Теперь решайте остальное сами, господин Ибрагимбек.

Ибрагимбек решил. Мысль, которая возникла у него смутно, еще до этого тягучего разговора, теперь определилась.

— Дочь уважаемого бека… Тень пала на нас… — Проговорил он невнятно, растягивая слова в при этом наслаждаясь ощущением: его внимательно слушают. — Пускай девушка поживет в доме моей матери. Сколько захочет. Потом мы вернем ее отцу.

Вот ведь какое поистине мудрое решение! Вот искупление всех грехов. Так — чтобы и тени не осталось.

А ведь лукавил и Ибрагимбек. На прошлой неделе он навестил мать, та жаловалась на нездоровье, старею, говорила она, левая рука не слушается… слуги разленились… не с кем словом перемолвиться… Вот когда мелькнуло: есть девушка — она тебя и выслушает, и прислужит тебе…

Ишан Судур, выслушав такое решение Ибрагимбека, одобряя его мудрость и великодушие, без слов поднял руки, благословил.

А как же с виновником?..

— Ваше счастье, Джаббарбек… не будь великого хазрата, я бы не поручился за вашу жизнь! — Ибрагимбек улыбнулся, приложив руку к груди, степенно поклонился ишану Судуру и вышел.

Постучали в дверь.

Айпарча отбросила защелку — и увидела ишана Судура.

Отшатнувшись, бессильно опустилась на пол, закрыла лицо руками. Ишан Судур расстроился. Он представил себе горе ее родителей, как они сходят с ума, не зная, где их дочь.

— Дочь моя! — сказал ишан Судур. — Не я пришел к тебе, привел к тебе — вот… — говорил невнятно.

Сквозь пелену слез она не сразу разглядела Турсуна.

— Встань… сестренка, — с трудом произнес Турсун.

— Дядя Турсун! — закричала Айпарча и встала, и упала ему на грудь.

Турсун, гладя ее по голове, дрожащими губами бормотал:

— Ну что ты, что ты, все хорошо, все теперь будет хорошо: я с тобой. Я — твой дядя Турсун. Великий, великодушный ишан Судур поручил мне тебя. Верь мне…

Она успокоилась.

— Как там… твоя тетушка? — тихо спросил охотник, поглаживая голову Айпарчи. — Ждет меня?

— Каждый день выходит на дорогу, — так же тихо ответила Айпарча. — Смотрит и смотрит.

Пожилая женщина появилась в комнате неожиданно и естественно. Прошлась туда-сюда, поймала ногой отскочившую тапочку, сказала просто:

— Я пришла за госпожой…

«Информация. Главное — информация», — не уставал повторять Василий Васильевич…

Есть что сообщить. Надо. Необходимо. Как?..

Когда найдет его тот, кто должен найти, связник во паролю?

Что делать теперь? Становиться своим. Идти, куда ведут. Слушать.

Слушать! Запоминать. Все услышанное здесь — бесценно там. Информация…

И как ни важно то, что услышишь, не менее важно — от кого. А люди — их много, они мелькают, люди самые разные.

Турсун. Турсун-охотник, как его зовут все. Турсун-дядя — для Айпарчи. Турсун-стрелок — так называют его все, кого он учит без промаха стрелять по красным. Кто он для тебя, Курбан? Загадка! Еще одна загадка…

Меткий выстрел Турсуна-охотника должен был поразить поганого Джаббара Кенагаса — помешал ишан Су дур. И опять же ишан Судур вовремя заметил, что, стоя в тени, держа ладонь на затворе винтовки, Турсун нехорошо смотрит на Ибрагимбека. Заметил — и помешал раздаться выстрелу, не дал пролиться крови. И — не прогнал Турсуна-охотника.

А что сам охотник? Убедился: его племянница вызволена — успокойся и сам!.. Не показывайся хоть какое-то время, тебе ли не известно, что дважды не милуют. Нет! Упрямо остался здесь же. И — что еще хуже — стал дерзить.

С Курбаном поздоровался простецки, первым протянув для пожатия не пятерню — клешню. Ну и лапа у охотника! Пожатию — крепкому пожатию — не удивился.

— Трудно добирались? — спросил, вглядываясь в лицо Курбана. Заметил гимнастерку. — Хорошая штука, — указал взглядом. И неожиданно: — Когда пойдете обратно, возьмите меня с собой. — Подмигнул: шучу!

Курбан оторопело молчал.

Ишан Судур раньше пришел в себя.

— О, аллах! — воздел он руки и взглядом проследил, как величественно они вздымаются, выпадая из рукавов. — Что болтает этот человек? Что он знает? Что он говорит о моем ученике… о моем сыне… — Хазрат, похоже, обессилел. И вот так, уже изнеможенный, говорил о том, что Курбан претерпел ужасное, когда записался в кизил-аскеры и потом бежал, рискуя жизнью, и опять рискуя жизнью уже на каждом шагу, перешел все перевалы этих страшных гор — все это только ради того, чтобы встретиться с ним…

Он говорил долго.

Только однажды Курбан прервал его, высказав с горячностью, так свойственной ему, что он явился сюда не только для того, чтобы пасть ниц перед учителем, но и служить Ибрагимбеку воином.

Ишан Судур привычно повернул услышанное от Курбана на Турсуна. «Вот вам, охотник, слова настоящего мусульманина! Закрепите их в своем сердце!» И, как показалось хазрату, охотник внял его словам, в нем, в его сердце горца должно было восстать благородное негодование…

Однако Турсун повел себя не так. Повел себя странно.

— Хазрат, взгляните на этого человека, — сказал он, ткнув локтем Кияма. Тот держался степенно, грелся, ел. Только после тычка охотника побросал все, что до того ухватил в полные пятерни, и попытался убраться — не тут-то было! Охотник держал крепко: — Вы хорошо видите этого человека? Еще посмотрите. Это Киям. Так его назвали родители в день рождения. С этим именем он дожил до сего дня. Киям. А я — Турсун. Тоже хорошее имя, правда? Но я еще и Турсун-охотник! Почему же вы меня, а не его наставляете на путь истинный? Пока вы говорите, я слушаю — а он запоминает. Запоминает, чтобы донести! Вы знаете, что он слышит каждое ваше слово? Ты!.. — поднял он Кияма, как щенка, но не выпустил, на что тот втайне надеялся. — Когда я отлепил тебя от кошмы, за которой были вот они, — отец и сын после долгой разлуки, — мы о чем договорились, помнишь? Ты мог бы жить еще так долго… Э, ладно, скажи спасибо, я подарил тебе тогда целый день жизни. Казни себя за то, что прожил этот день, как моль, опять приклеился ухом к пыльной кошме… что тебе интересно? Для кого слушаешь?.. Кому служишь, Киям-шпион?

— Отпустите его, — устало проговорил хазрат. — Пускай уйдет отсюда, где уже убил его страх. Пускай живет, как сможет…

— Ну ты! Ты! — Охотник оттолкнул Кияма, и тот, неуклюже повозившись у выхода, все-таки выбрался, исчез.

— Слушал… — Грустно продолжал хазрат. — Запоминал. Что он может передать кому-то?.. Как встретились наконец-то старый учитель и ого ученик… Но кто-то послал его?.. — Вот когда опомнился ишан Судур. Словно в ответ ему послышался удаляющийся топот коня. Ишан Судур глубоко вздохнул.

— Турсун… Вы проучили его, сынок! Прогнали, как собаку! Вот так, — задумчиво проговорил он, перебирая жареный горох, взяв в руки тарелку. Потом посмотрел на Курбана. Внимательно рассматривал его лицо. Ученик заметно изменился, заметил хазрат, в спокойных умных глазах было что-то незнакомое и — чужое.

Ему вспомнилось, как в смутное время, когда до Бухары докатилась весть о событиях в России, когда вдруг показалось, что небо упало на землю, а земля вздыбилась и все перевернулось… Когда в России не стало царя. А стали эти… И это дошло до Бухары…

Хазрат задыхался.

…Когда эти вести дошли до Бухары, ишан Судур однажды увидел своего ученика читающим листок шершавой бумаги…

И какой разговор состоялся тогда между ними.

Конечно же, листок тот внес смуту в неокрепшую душу юноши, и учитель поспешил отмести всю муть, поспешил — чтобы успеть до того, как прочитанное вызовет раздумья, а с ними сомненья…

«Зачем этот листок? Кому он? — спрашивал хазрат. — Что они обещают? Свободу? Но разве мы не свободны идти, куда хотим, по этой огромной земле, думать о том, что единственно пристало душе безгрешной. Равенство? Но разве не равны мы перед ликом аллаха. Братство? Но кто же тогда еще братья, как не мы, — все-все, до десятого и до сотого колена выросшие в одном кишлаке». Хазрат говорил тогда быстро-быстро, глотая слова, и Курбан внимал молча, лишь изредка кивал в знак согласия. Хазрат повторял ему много раз сказанное. И даже то, к чем сам он еще не очень был уверен, будучи высказанным на той же волне возбуждения, воспринималось Курбаном с теми же послушными кивками. «Богатый должен сохранить свое богатство, потому что накоплено, а нищий пусть остается бедным до тех пор, пока не научится трудиться в поте лица и, отказав себе в чем-то, отложить первую таньгу на глубокое, гулкое дно сундука будущего богатства. Женщина станет во всем равной мужчине?.. Значит, мужчина должен будет просить у нее разрешения идти на войну? Или — на войну она пойдет сама, а он останется дома ждать ее, мыть горшки, готовить пищу, растить детей?.. Ты этому веришь?..» — вопрошал учитель. И ученик тряс головой: «Не верю. Не верю, — говорил Курбан, — не верю в то, что когда-нибудь нищий поднимется с четверенек, отряхнет прах с колен и скажет: „Я велю…“, а те, чья мудрость сегодня видна всем так же ясно, как белая чалма на фоне голубого неба, падут ниц перед этим ничтожеством и ответят: „Повинуюсь“. Не верю», — сказал тогда Курбан и скомкал серую бумагу.

Это было… Так давно…

— Скажи, дитя мое. Вот ты, в поисках меня, пришел сюда. Я рад! Я очень рад! Я так много думал о тебе… — и тут постепенно, неожиданно для него самого, стала закипать в нем какая-то жестокая, почти звериная злоба. — Но скажи мне… вот ты Советской власти послужил, — сказал он, чуть подняв голос, не отрывая от него въедливого взгляда. — Ничего в пей не заслужило твоего внимания? А?.. Я от тебя никогда не скрывал ничего! Я помню все, о чем мы беседовали подолгу и часто, и ведь чему-то разумному я тебя научил… А теперь они… У них… Все человеческое, разумное я всегда поддерживал, тебе это известно. Да и теперь не боюсь поддерживать! Может случиться и так, что мы позаимствуем некоторые, подходящие для пас идеи этой власти? Или — наоборот. Они — наши. Ведь не на пустом месте выросли их идеи. А? Скажи мне! Будь откровенен, дитя мое! Я хочу… я должен знать… — Его глаза умоляли.

— Учитель, — спокойно проговорил Курбан на фарси. — Если я не буду искренней с вами, чего я тогда стою!

— Благодарю… Ты говори на родном языке, чтобы и Турсун слышал, — сказал растроганно ишан Судур. — Мы тебя слушаем…

— О чем говорить? — Курбан помолчал в раздумье. — Я рос в доме бедняка. В детстве слышал сказки. О доброте и справедливости, о добрых волшебниках и справедливых судьях. Сказки о нежадных богачах и бескорыстных разбойниках… Потом, когда уже некому было рассказывать мне сказки, я как-то задумался: а зачем они, сказки? Почему они так притягательны? И понял: в них — надежда, в них — вера. Чем хуже живется бедняку, тем дороже ему сказки. Да-да, именно потому, что в них надежда и вера: когда-нибудь судьба вознаградит… Потом, уже в отрочестве, благодаря вам, учитель, я имел великое счастье прикоснуться к той мудрости, где не просто сказочное добро, справедливость, вера — но великая вера, великая справедливость…

Курбан перебирал четки, прикрыв глаза, наблюдал за ишаном Судуром, который, казалось, спал, откинувшись на подушку. Но он не спал, Курбан хорошо знал это.

Ишан Судур, почувствовав на себе его взгляд, улыбнулся.

— Заснул я… Как нехорошо! Ай-яй-яй! Давайте поужинаем, — сверкнул он большими глазами на Курбана.

— Вы устали, хазрат, — сказал Турсун, подавая ему пиалу горячего чая.

— Устал? Да, — рассеянно проговорил ишан Судур. Он принял пиалу, отломил кусочек сдобной лепешки, повернулся к Курбану. — Мы слушаем тебя. Скажи, чем же так притягательны речи неверных, если чернь готова их слушать денно и нощно? Может быть, в них все те же сказки? — Хазрат понимал: неспроста Курбан начал разговор со сказок. И так захотелось ему, чтобы тот сейчас угадал его мысль, согласился: вот именно, учитель, — сказки! Разве можно поверить всему, что так любят обещать большевики?

— Вы просили говорить откровенно, учитель, — сказал Курбан, прямо глянув на хазрата.

— Говори!

— Большевики любой разговор начинают как раз с этого: разве можно верить сказкам о благе в потустороннем мире. Кто знает, как хорошо будет там, когда прекратится ваше земное существование?..

— Значит, они расшатывают веру? — перебил хазрат. — Именно здесь они вбивают свой клин?

— Нет, мой учитель. Они не говорят о вере. Да им ли о том говорить! Что они знают? Они говорят о жизни. Есть два понятия, они близки, как руки — правая и левая… Вы учили меня этому… Слово и — дело…

И опять хазрат не выдержал — перебил. Но на этот раз он хитрил и выдал хитрость сухим, неприятным смешком.

— Как хорошо ты сказал, сын мой: в детстве были сказки. То есть было слово услышанное. А потом было дело. Да, да! Маленький человек любит послушать, а когда он взрослеет, мужает, ему нужно уже дело! Он садится в седло! Становится воином! Ты хорошо сказал… Но не до конца. После дела будет опять слово. Слово — произнесенное! И как я был всегда счастлив, когда видел в тебе то великое, что дано избранникам аллаха: твое дело — твое слово… Не разрушили еще в Байсуне медресе, мечети? — вдруг спросил он.