Надежда и Вера

Александр Касьянович Горшков

НАДЕЖДА И ВЕРА

Остросюжетная психологическая повесть

Едино просих от Господа, то взыщу:

еже жити ми в дому Господни вся дни живота моего,

зрети ми красоту Господню и посещати храм святый Его.

Пс. 26

Чем ночь темней, тем ярче звезды,

Чем глубже скорбь, тем ближе Бог...

А.Н.Майков

1.

Разговор не клеился. Павел Степанович Смагин – глава семейства – сидел за столом, тупо уставившись в чашку с остывшим чаем и механически помешивая ложечкой давно растворившийся сахар. Если бы кто увидел его в эту минуту, никто бы не узнал, не поверил, что это был он, а не кто-то другой: растерянный, обескураженный, даже испуганный. От прежнего Смагина, которого боялись все – и друзья, и враги: решительного, жесткого, расчетливого, готового к любому риску, любому тактическому маневру – не осталось ничего. Он сидел в своем любимом кресле – с высокой спинкой, больше напоминавшем царский трон, низко опустив голову, ссутулившись, не оставив и следа от своей богатырской осанки, внушавшей невольное уважение всем, кто видел этого недюжинного человека.

– Прекрати, на нервы действует, – Любовь Петровна – жена Смагина – забрала у него чайную ложку, не выдержав ее нескончаемое скольжение по фарфору.

– Прекратил бы, да не прекращается, – тяжело вздохнул Павел Степанович, еще ниже опустив голову и тупо глядя на остывший чай.

– И успокойся, противно смотреть на такого.

Любовь Петровна забрала у него и чашку, поставив перед ним новую – уже с горячим чаем, издававшим аромат неведомых экзотических трав.

– Попей и успокойся, это твой любимый чай. Заканчивай хандрить, не забывай, что ты не один, у тебя целая команда, ей нужен лидер, а не нытик. Нашел, о чем горевать. Не было бы беды большей. Наши дочери – не детишки в коротких штанишках или платьицах с юбочками, а взрослые девицы. У каждой уже своя жизнь. Пора с этим смириться и принять, как неизбежный факт.

– А я понимаю. И принимаю, – Павел Степанович глотнул ароматный чай и впрямь немного успокоился. – Все понимаю, кроме одного: каким образом из одной утробы матери могут появиться две очаровательные дочурки, из которых вырастут две прямые противоположности. Две дочурки, два чуда, вскормленные молоком одной матери, слышавшие одни колыбельные песни, получившие блестящее воспитание и образование, обеспеченные на всю оставшуюся жизнь любящими их родителями… Как из этих милых двойняшек выросли два абсолютно разных человека? Вот объясни мне, как? Ты ведь все знаешь, у тебя на все вопросы есть готовые ответы.

Он вопросительно взглянул на жену, снова начав звенеть ложкой, помешивая чай.

– Прекрати, я сказала!

Любовь Петровна, не сдержавшись, уже вырвала у него ложку и кинула ее на стол.

– Прости, милый, – сразу успокоившись, она ласково погладила мужа по руке. – Я тоже многого не могу понять, на это нужно время. Терпение и время. Давай запасемся им – и будем ждать. Ну и что с того, что Надька собралась в монастырь? Не в тюрьму же?

– Уж лучше бы в тюрьму, – Павел Степанович ответил на ласку жены такой же лаской. – Это, по крайней мере, понятно всем нормальным гражданам. А вот в монастырь… Тут, извини, никаких объяснений. Кроме одного.

И он многозначительно покрутил указательным пальцем у виска.

– И не стыдно? – Любовь Петровна с укоризной взглянула на мужа. – Это ты такого низкого мнения о своей родной дочери? Нашей красавице, умнице, какую поискать?

– Умницы по-умному поступают. По крайней мере, чтобы это было понятно если не всем и каждому встречному-поперечному, то хотя бы самым близким людям. А когда поступают только потому, что так ни с того ни с сего захотелось или моча в голову стукнула, или чего-то зачиталась, то ответ, как мне кажется, нужно искать в консультации хорошего психиатра.

– Паша, успокойся! Она не вчера и не позавчера в церковь полюбила ходить. Вспомни, как ты радовался, когда она пошла в воскресную школу, молитвы стала лепетать, да еще нас с тобой учить молиться. Ну, захотелось ей испытать себя в монашестве. Они ведь сейчас все чего-то необычного ищут: в ощущениях, во взглядах, рассуждениях. Это уже совершенно новое поколение, не наше, когда мы всему учились «чему-нибудь и как-нибудь»: школа, пионерский отряд, комсомольское собрание, институт, комнатка в студенческой общаге. Ни интернета не было, ни компьютеров со скайпом, ни мобильных телефонов, ни всяких нынешних тусовок по модным ночным клубам, ни самих клубов этих – ничегошеньки не было. А теперь все не так, как было в наши годы молодые, поэтому не надо понапрасну рвать себе душу. Это лишь во вред и тебе, и Наденьке, и всем нам. Пусть попробует монастырской жизни, коль так хочется. Если это не ее – она быстро успокоится. Мне по молодости тоже много чего хотелось, куда только не тянуло. Пока вот не встретила одного молодого инженера Пашу Смагина. Да и влюбилась в него по самые уши. И Надька встретит. Просто кровь молодая бурлит, выхода себе ищет.

– У Верочки нашей тоже бурлит. И не меньше, чем у Надьки. Но Верочка пробивает себе дорогу в современной жизни, утверждается в бизнесе, стремится окружить себя достойными людьми, отвечающими ее уму, образованию, уровню культуры, положению в обществе, наконец. Вот это мне понятно. А когда с блестящим образованием, знанием нескольких иностранных языков, стажировкой в Штатах, состоятельными родителями – и в дремучий монастырь, к малограмотным бабушкам-старушкам, то я отказываюсь понять логику такого «бурления». Хоть режь меня на куски, хоть стреляй, хоть вешай – решительно не понимаю.

За столом снова воцарилась тишина.

– Ты бы поговорила с ней по душам, – Павел Степанович опять насупился. – Может, тебе объяснит, раз мне не хочет. В монастырь… С ума сойти можно! Родная дочь Павла Смагина, без пяти минут мэра – монашка. Страшный сон! Фильм ужасов! Хичкок[1] отдыхает!

– Да говорила уже, и не раз, – чуть слышно ответила Любовь Петровна, тоже опустив голову. – Вернее, пыталась поговорить, что-то понять, ведь все эти ее желания для меня тоже…

Она пожала плечами.

– Самое лучшее, как мне кажется – набраться терпения и подождать. Ведь этот самый монастырь, куда она рвется, где живет эта… как ее… матушка Адриана, он не за тридевять земель. Пусть похлебает их щей после нашего стола, померзнет, посидит без света и тепла, уюта, комфорта. Посмотрим, надолго ли хватит ее желания стать монашкой. Просто нужно набраться терпения и подождать. А ломать через колено, подчинять своей воле – не тот уже у них, Пашенька, возраст. Кабы чего дурного тогда не вышло. Назло тебе и мне.

– Подождать… У меня выборы на носу, все брошено для победы, а ты: «Подождать». Не получится, Любочка, подождать. Никак не получится. Я ведь не сам. Со мной, как ты говоришь, команда, а за командой – большие люди, очень большие. Большие деньги. Я не имею права на проигрыш. И не в моем характере проигрывать, сама знаешь. Тем более, когда речь идет о выборах мэра, а не игре на теннисном корте, где я люблю помахать вместе со своими толстопузыми друзьями ракеткой. Это тебе не старые советские времена, когда мы дружным строем шагали на избирательные участки и так же единодушно голосовали за тех, кого нам приказали любить. Нет, голубушка. Сегодня все решают политические технологии, политическая хитрость, где любая мелочь может развалить все планы. И представь теперь, что в руки оппонентов и всех, кто их обслуживает – писак, журналюг, репортеров, сайтов – попадает факт, что родная дочь нефтяного олигарха, будущего мэра Павла Смагина решила скрыться от отца, матери и всего белого света в келье, среди каких-то полоумных, безграмотных старух, которые не знают ничего, кроме своего бормотанья и заунывного вытья. Это, Любочка, будет настоящая находка для моих противников. Те даже не станут вникать, что, зачем и почему, а такую истерику закатят, так на смех поднимут, что мне тогда не в мэры, а самому без оглядки в монастырь бежать. Представить страшно! Там ведь тоже не лохи, не наивные хлопчики сидят, а свои спецы, которые следят за каждым моим шагом: а ну споткнусь, а ну оступлюсь, не туда шагну. И не только за мной: за девочками нашими тоже. Их успех – мой успех. Их ошибка – мой провал. И вот на ближайшей пресс-конференции или в прямом телеэфире на политических дебатах кто-то задает мне вопрос: «Господин Смагин, это правда, что одна из ваших дочерей решила податься в монастырь? Неужто замаливать грехи? Чьи, позвольте спросить? Может, ваши, о чем так много пишут и говорят?». Что тогда? Петлю на шею от позора? Или пулю в лоб?

– Паша, зачем ты так сгущаешь краски? Зачем все драматизируешь? – состояние Павла Степановича начинало передаваться его жене. – Даже если и так: в монастырь. Шли же раньше туда люди, и никто не делал из этого никакой трагедии. Помнится, моя покойная бабушка – она верующей была – рассказывала, что в нашем роду тоже кто-то из монахов был. Или монашек.

– Ну и что ты хочешь этим сказать? – Смагин усмехнулся, исподлобья взглянув на жену. – Зов далеких предков проснулся? Что еще за глупость? А почему же в таком случае ты сама, голубушка сизокрылая, не подалась в монашки, а пошла за мной?

– Эге, – тихо рассмеялась Любовь Петровна, – куда там было устоять перед таким орлом! Помню, как запоешь под гитару – девчонки со всех этажей нашей общаги сбегались послушать и посмотреть на такого красавца. Позвал меня – вот и пошла.

Смагин улыбнулся.

– Мои предки, в отличие от твоих, были моряками, служили царю и Отечеству под Андреевским флагом, сражались с японцами под Цусимой, один из них оказался даже среди бунтарей на знаменитом броненосце «Потемкин». И что с того? Во мне почему-то не проснулся зов предков: отдать швартовы и уплыть в море. У меня любовь к морю не идет дальше солнечного пляжа на побережье Адриатики да палубы нашей красавицы-яхты. Вся моя молодость прошла в тундре, где я искал нефть, лазил по непроходимым болотам, топям, жил среди шаманов, полудикарей, кормил своей кровушкой лютых москитов, мерз вместе с геологами в палатках, жрал сырую рыбу, чтобы не схватить цингу. Вот это моя стихия, а не разные моря и океаны с их штормами, девятым валом, качкой и прочей романтикой. Кому нравится – туда им и дорога, коль так тянет.

– А почему ты не допускаешь, что кого-то тянет не в море, как твоих предков, и не в тундру за нефтью, как тебя в молодости, а в монастырь? – Любовь Петровна старалась сохранить спокойный рассудительный тон. – Согласись: шли ведь зачем-то туда люди, и не единицами, не десятками, а тысячами…

– Шли! – Смагин снова стал резким, схватив жену за руку. – Не знаю, зачем они туда шли, но шли, согласен. Только согласись и ты: все это было раньше, а не теперь, когда на дворе двадцать первый век, когда компьютерные технологии вытеснили последние остатки всякого мракобесия и веры в разные сказки о чудесах. Тогда было одно, теперь все совершенно иначе. Еще немного – и интернет полностью овладеет не только умами, но и душами людей. Он уже владеет ими. Неужели сама не видишь? Там теперь все: газеты, журналы, бизнес, церкви, знакомства, секс – все! А дальше будет еще больше, чем все.

Он хлебнул теплого чая и задумался.

– Нет, я допускаю: кто-то вырос в религиозной семье, какие-то традиции… И себя я не считаю таким уж безбожником, помогаю храмам отстраиваться, восстанавливать, что разрушили. Награду, между прочим, имею за эту помощь. Ты вот ходишь в церковь – ну и ходи, я ничего не имею против. Но когда не благодаря богатым дядям и тетям, а своим трудом, упорством, ценой всей своей жизни я добился признания в обществе, успеха, когда есть солидный бизнес, связи, партнеры, планы, проекты – кому все это передать? Для кого все это? Для чего мы старались, чтобы наши любимые двойняшки получили престижное образование за границей, увидели мир – не комнатушку в студенческой общаге с общим туалетом на весь этаж, а настоящий мир: красивый, счастливый, богатый? Для чего? Чтобы все это сгноить в монастыре? Или отдать монастырю? Не знаю только, что они со всем этим делать будут. Да и нужно ли оно им? Эх, Надька, Надька, ну и удружила ты родному отцу. Удружила, ничего не скажешь. Никогда бы не подумал, что из тебя вырастет такая недотепа, эгоистка. Не думаешь ни об отце родном, ни о его авторитете, ни о родных людях – ни о ком. Только о себе. Да и о себе не думаешь. Выдумала себе сказку о душе какой-то – и живешь этой сказкой…

2.

В дверях гостиной показалась фигура стройного молодого мужчины.

– Что тебе, Выкван? – повернулся Смагин.

– Хозяин, хочу напомнить, что через полтора часа у вас намеченная встреча с людьми из центра, – тихим, но четким голосом сказал тот. – Машина сопровождения и охрана будут через сорок минут.

– Спасибо, – Павел Степанович одним глотком допил свой чай и встал из-за стола. – Пойдем собираться. Заодно расслабь мне голову, от всех этих проблем и разговоров она у меня как чугунок.

Тот, кого звали Выкваном, для многих, в том числе ближайшего окружения господина Смагина, был таинственной, загадочной, даже мистической личностью. Высокий, стройный, необычайно выносливый, физически крепкий, всегда безукоризненно одетый, опрятный, с раскосыми глазами, выдававшими в нем не то азиата, не то уроженца северных земель, он был для Павла Степановича гораздо больше, чем главный референт. Он был его правой рукой, советником, телохранителем, его вторым мозгом – даже не мозгом, а мощнейшим суперкомпьютером с колоссальной памятью, невероятными аналитическими способностями, оценками, прогнозами и алгоритмами всего, что происходило вокруг Смагина. Кроме того, он был единственным человеком, кому Смагин всецело и безоговорочно доверял свое здоровье, ибо никто другой, кроме Выквана, не мог воздействовать на него так благотворно, владея только ему ведомыми приемами и средствами нетрадиционной медицины.

Да и Выкваном его имел право называть только Павел Степанович Смагин. Для всех остальных он был Владиславом Чуваловым – личностью абсолютно неприкасаемой, подчиненной лишь хозяину и преданному ему собачьей верностью.

Жил он рядом с роскошным особняком Смагина в небольшом, но оригинальном домике, построенном в виде стилизованного шатра или юрты, окруженной со всех сторон новейшей сигнализацией и системами наблюдения. Кажущаяся скромность обстановки внутри самого жилища этого молодого хозяина компенсировалась изысканностью дизайна: шикарные камины, отделанные дорогим гранитом и мрамором, оленьи шкуры, оленьи рога, старинное оружие по стенам, загадочный цвет дорогой обивки стен – пурпурный, с каким-то золотистым оттенком… Все комнаты, кроме одной, соединялись между собой, словно перетекая одна в другую, как река через пороги. И лишь в ту, единственную комнату, изолированную от всех остальных, имел право войти один человек – сам Выкван, совершая внутри таинственные обряды, заряжавшие его той самой энергией ума и тела, перед которыми были бессильны все.

Этой комнаты никто не видел и не мог увидеть. Она находилась в центре дома-шатра, строго под его куполом, где, по легендам народа, к которому принадлежал Выкван, концентрировалась космическая энергия, а соединение с ней вводило человека в прямой контакт уже с ее носителями, делая неуязвимым посвященного в эти мистические тайны. Всем, кто переступал порог дома, комната-невидимка подставляла лишь свои наружные стены: вход же туда был один – через глубокий подземный коридор, охраняемый Альдой – на удивление смышленой и в то же время чрезвычайно свирепой северной лайкой, преданной своему хозяину так же, как сам Выкван был предан Смагину.

Выкван вел не просто аскетический, а суровый образ жизни: у него не было семьи, он ни разу не был замечен в веселых компаниях, собиравшихся в элитных ресторанах и ночных клубах, его не видели в кругу женщин, которых можно было бы считать его любовницами. Злые языки болтали, правда, всякое, но все это были досужие домыслы без всяких доказательств и фактов.

Он постоянно тренировал свое тело специальными упражнениями и техниками, о которых не знал никто. Он строго контролировал свое питание, не доверяя никому приготовление пищи: готовил себе сам – и тоже по лишь одному ему ведомым рецептам, технологиям, с добавлением редких трав, настоек, отваров, наделявших его постоянной бодростью, выносливостью, трезвостью ума.

Кто же был этот загадочный человек? Как он вошел в судьбу Павла Смагина? Всю правду о нем мог рассказать только сам Павел Степанович, но между ним и Выкваном был свой кодекс молчания, согласно которому тайна их отношений не подлежала огласке. Не знала всего даже Любовь Петровна – жена Смагина, впервые увидевшая Выквана, когда тот был уже юношей. Сам Павел Степанович увидел его значительно раньше, во время своей очередной геологической экспедиции в далекую тундру. Как раз там к геологам, ютившимся в нескольких палатках, прибился этот странный мальчик с раскосыми глазами, которые смотрели на всех не по-детски взрослым взглядом, светились странным светом, даже огнем, который завораживал всех, на кого был обращен, наводя оцепенение и страх.

Местный проводник-тунгус, знавший не только здешние болота, но и местные наречия, обычаи, объяснил молодому инженеру Смагину – руководителю экспедиции, что мальчика, поселившемуся у геологов, звали Выкван, что в переводе означало «камень». Потом объяснил, почему именно. С его слов, когда мальчик появился на свет, имя для него выбирали путем гадания на подвешенных предметах, принадлежащих матери. Собравшиеся в чуме тунгусы стали выкрикивать имена умерших родственников, внимательно следя за тем, какой предмет качнется первым. И когда качнулся подвешенный камушек, сразу было решено назвать новорожденного младенца «камнем» – Выкваном. С этим именем он и рос.

Ему было лет семь, когда он впервые появился в лагере геологов, став для них, спустившихся сюда на вертолете с большой земли, чем-то вроде дикого зверька, не знавшего ничего: ни вкуса конфет, ни запаха пшеничного хлеба, ни слов. С геологами он общался языком жестов и мимики, а со своим соплеменником-проводником – странными звуками, меньше всего напоминавшими человеческую речь.

А потом… Потом начались странные явления, напрямую связанные с этим загадочным гостем. Разузнав через проводника, что интересовало геологов, мальчик стал показывать на карте именно те места, где разведка подтверждала месторождения природного газа и нефти, причем немалые. Геологи брали маленького дикаря с собой на вертолет, откуда тот снова и снова безошибочно указывал точки, обозначенные на карте. Вскоре он стал для небольшой экспедиции чем-то вроде компаса, талисмана удачи, без которого не проходила ни одна разведывательная работа.

Геологи забрали мальчика к себе, взяли его на свое полное содержание и довольствие, в то же время договорившись держать язык за зубами и не докладывать своему начальству, ждавшему экспедицию с результатами на материке, о своем помощнике, едва не каждый день удивлявшего заросших бородачей-первопроходцев новыми и новыми способностями. Он не только безошибочно определял места залежей нефти и газа, но и приводил геологов туда, где водилось много икряной рыбы, так необходимой в скудном рационе жителей северных широт. Одним прикосновением своих теплых, слегка шершавых ладошек он снимал у занемогших участников экспедиции любую боль, избавлял от лихорадки, восстанавливал силы.

Выполнив свою задачу, геологи собирались возвращаться на большую землю, не зная, что делать с маленьким помощником, без которого они уже не мыслили, не представляли своей дальнейшей жизни. Никому не хотелось расставаться с ним, но и брать на себя лишнюю обузу тоже никому не хотелось: почти у всех уже были свои семьи, маленькие дети, домашние заботы. Да и кого было везти? Получеловечка-полузверька? Смешить людей? Главное, что поставленное задание было успешно выполнено, участников трудной и опасной экспедиции вместе с ее руководителем – молодым энергичным инженером-геологом Павлом Смагиным – ждали не только семьи, но и громкая слава, правительственные награды, денежные премии.

Геологи жили предвкушением всего этого, уже почти не обращая внимания на дикаренка, по-прежнему суетившегося у них под ногами, что-то лепеча, отчаянно жестикулируя, показывая на вертолет и в затянутое серыми тучами небо.

– Беда, беда должно быть, однако, – бормотал проводник, пытаясь понять смысл слов и жестов своего соплеменника. – Нельзя лететь вам, однако.

– Какая там беда! – хохотали ему в ответ. – Все беды позади. Теперь вперед за орденами!

Единственный человек, которому не хотелось расставаться с мальчиком-«камнем», был сам Смагин. Казалось, неведомая сила, так странно, так неожиданно соединившая их, теперь не желала разлучать.

– Эх, взял бы я тебя, да некуда, – трепал он курчавую головку, понимая, что его молодая жена Люба, уже ходившая с двойней, никогда не одобрила бы такого поступка, привези он с собой из тундры дитя дикой северной природы. Да и как взять? Не лайку ведь, без которых тунгусы не могли обойтись, а человечка.

Геологи уже начинали грузиться на вертолет, пакуя в специальном отсеке ящики с приборами, палатки, личные вещи, как Смагин вдруг ощутил во всем теле нарастающую слабость и тяжесть.

«Наверное, снова проклятая лихорадка, – подумал он, силясь превозмочь это неприятное состояние. – Ничего, пару часов лету, а там отлежусь в нормальной больнице, отъемся, отосплюсь. Чуть-чуть осталось».

Но его состояние ухудшалось на глазах товарищей так стремительно, что пришлось в собачьей упряжке отправить его в ближайший поселок, где был фельдшер.

– Паша, держись! – подбадривали геологи, спешившие домой. – Денька два-три – и будешь как огурчик. Даже не успеешь заскучать. Сразу вышлем за тобой вертолет, а сами ждать будем. Вместе полетим в область получать награды. А потом загуляем! Лады? Ты только держись и не паникуй.

Когда его привезли в поселок, Смагин был на грани жизни и смерти...

Первым, кого он увидел, придя в сознание, был все тот же дикаренок, сидевший рядом и движением ладошек снимавший остатки внезапной болезни. Неподалеку сидел тунгус-проводник.

– Сколько время? – с трудом выдавил из себя Смагин, пытаясь подняться с постели. – Успеть бы на вертолет. Поди, ребята заждались…

Проводник подошел ближе и удержал Смагина.

– Спешить не надо. Лежать надо, однако. Никто не ждет, однако. Беда… Ох, беда, однако…

И протянул Смагину газету, где в черной рамочке было напечатано сообщение о крушении вертолета в море и гибели всех геологов, кто находился на борту.

– Однако.., – прошептал ошеломленный Смагин, только сейчас начиная осознавать прямую связь своей болезни с гибелью экспедиции, которую возглавлял. Ведь если бы не эта странная лихорадка, лежал бы сейчас и сам Смагин там, где лежали его друзья – на дне штормового моря, куда не вышел ни один спасательный корабль. Впрочем, спасать было уже некого.

– И когда… это… все...

Смагин снова был на грани потери сознания.

– Пять дней, однако, – ответил проводник, поняв, о чем хотел спросить Павел. – Сразу упали, однако. Ветер сильный был. Нельзя было лететь, однако. Выкван знал, говорил, однако. Смеялись, однако…

Возвращение Смагина на большую землю было подобно чуду, ибо его тоже считали погибшим: никто не успел сообщить о том, что он вынужден был остаться в тундре. Его встречали как настоящего героя, наградив всем, что должны были получить и его друзья. Слава пришла сама. А с ней и дальнейший успех, потом блестящая карьера, а еще позже, когда развалилась страна, взрастившая Смагина – собственный бизнес.

И снова «каменный» мальчик – теперь уже зрелый юноша – спасет Смагина, когда на него будет готовиться покушение. Выкван убедит не ехать маршрутом, разработанным службой личной безопасности, а в последнюю минуту изменить его. Тогда от мощного взрыва на дороге снова погибнут другие люди: сам же Смагин останется жив. И только он, Павел Смагин, сохранит тайну о своем таинственном талисмане.

После трагедии с погибшей экспедицией Павел Степанович поклялся отблагодарить маленького спасителя и не быть безучастным в его судьбе. Он забрал Выквана в интернат, где тот начал удивлять всех поразительными способностями в области математики, помог успешно получить среднее образование, а позже, когда открылись все границы, отправил его учиться в Таиланд, откуда тот возвратился блестящим программистом, успев заодно развить заложенные в нем природой феноменальные способности, овладев тайнами восточных единоборств, физических и духовных возможностей, забытых оккультных практик.

Смагин не только дорожил, а гордился своим воспитанником, с улыбкой вспоминая, кем он был, когда впервые пришел в их палаточный лагерь.

3.

Они поднялись наверх, где был рабочий кабинет Смагина. Павел Степанович сел в кресло перед огромным полированным столом из дорогих пород красного дерева и прикрыл глаза. Выкван подошел к нему и сделал несколько пассов ладонями над головой.

– Прикройте глаза и расслабьтесь, – так же тихо, но четко сказал он. – Мне нужно настроиться на ваши колебания.

Смагин выполнил просьбу и сразу ощутил прилив тепла, исходящего от ладоней.

– Так, так, хозяин, сейчас я освобожу вас от лишнего груза.

Он продолжал водить ладонями над головой – то медленно, кругообразно, то быстро, рывками, потом сделал несколько движений прямо перед закрытыми глазами Смагина.

– Боже, как хорошо, – прошептал разомлевший от этой процедуры Павел Степанович, – какое блаженство… Еще, еще…

Но тот остановил свой лечебный сеанс и, прошептав что-то над самой головой Смагина, велел ему открыть глаза.

– Хозяин, нас уже ждут.

Но Смагин остановил его.

– Подождут. Успеем наговориться. Помоги лучше понять, что происходит. Мне кажется, если не моя родная дочь сошла с ума, то начинаю сходить с ума я. Что происходит?

– Я помогу, – уверенно ответил Выкван, – но необходимо время. Мне тоже не все понятно.

– Тебе-то не все понятно? – Смагин повернулся к нему. – Ты читаешь людей, как раскрытую книгу. И каких людей! Где вся их натура, все их мысли, желания спрятаны за семью замками. А тут девчонка, хоть и моя дочь.

– Я помогу, но нужно время.

– Насчет того, что нужно время, я уже слышал. Только что. За столом. От своей жены. Только времени нет. Исчерпано оно, времечко золотое! Раз прошляпили, когда все это только начиналось – ты, Люба моя, я, все прошляпили! – так теперь время не думать и загадки разгадывать, а действовать. Если не будем действовать мы, начнут действовать наши враги. Против нас начнут действовать. И у меня предчувствие, что они уже что-то пронюхали.

– Думаю, что времени потребуется немного, – не реагируя на раздражение Смагина, ответил Выкван. – Червь уже выращен и запущен.

– Червь? – Павел Степанович с изумлением взглянул на своего любимца. – Червей, выходит, разводишь? Вообще дурдом какой-то… Одна в монастырь бежит, другой червей разводит. А что мне остается? Матрешек раскрашивать? Или пирожками на улице торговать?

– Развожу, без них не обойтись, – спокойно ответил Выкван. – Особенно в таком деле, как наше.

– А понятнее можно?

– Можно, хозяин. Но нас ждут.

– Подождут! Я сказал.

Зная, что возражать бесполезно, Выкван подошел к рабочему столу, за которым сидел Смагин, и быстро прошелся пальцами по клавиатуре включенного компьютера. Экран засветился потоком столбцов цифр и малопонятных математических символов.

– Это матрица компьютера, – начал объяснять Выкван. – В ней хранится все о самом компьютере, вся информация, в том числе сугубо конфиденциальная, к которой никто не имеет доступа. Никто, кроме того, кто владеет специальным кодом. Это как ключ от сейфа. Но ведь сейф можно взломать. Любой сейф и любой замок. Нужно лишь подобрать отмычку. Матрица компьютера тоже взламывается, но своей отмычкой. Это и есть червь – особый цифровой вирус, создаваемый специально для того, чтобы проникнуть вовнутрь чрева матрицы, а затем возвратиться назад, открыв доступ ко всему, что там находится, ко всем секретам. Пользователь и не подозревает, что к нему в тыл забрался не просто шпион, а диверсант. Потому что, побывав в этом чужом царстве секретов, червь там начинает размножаться, клонироваться, приспосабливаться, парализуя, при надобности, работу всей системы.

– Так, с червями разобрались, – Павел Степанович потер затылок. – Теперь какое это все имеет отношение к тому, что надумала моя Надюшка? Объяснить можешь? Человек ведь не компьютер: включил – выключил, загрузил – перезагрузил, что-то вообще стер.

– Не компьютер. Но душа человека – тоже матрица. Особая матрица. Там записано все, что составляет сущность личности: ее характер, мысли, чувства, стремления, эмоции, воспоминания. Есть там и свои секреты, не поняв, не вскрыв которые, мы никогда не сможем понять до конца тайну этой личности. Будем судить лишь по тому, что видим, что находится снаружи. Поэтому часто ошибаемся. Поэтому ломаем себе голову над мотивами поступков, которые нам кажутся нелепыми, дикими, абсурдными, лишенными всякой логики, здравого смысла, даже сумасшедшими. Как в случае вашей дочери, Павел Степанович. А понять можно. Для этого я и разработал, вырастил особого червя, который взломает эту матрицу и возвратится назад с нужной нам информацией…

– А заодно начнет размножаться там, гадить? – Смагин внимательно слушал Выквана. – Так ведь объяснил?

– Так. И не так. Тот червь, который разработал я – не просто особая цифровая программа, которая запускается в чужой компьютер или чужую сеть. Мой червь обладает силой интеллекта и духа. Это продукт высокой энергии и разума. Он не превысит поставленной ему задачи. Лишь войдет – и возвратится. А когда мы поймем мотивы поступка, намерения вашей дочери, то найдем и противоядие от него. Быстро найдем. Обещаю.

– Снова убедил, – Смагин встал из-за стола. – И успокоил. Я всегда верил тебе, сынок. Теперь пошли вниз и мчимся на всех парусах. Успеем.

4.

Надежда отказалась от услуг личного водителя Павла Степановича и его охраны, а решила добираться до Никольского монастыря так, как добиралась всегда – обычным рейсовым автобусом. Прихватив с собой маленький термос с горячим чаем и булочку, проехав десятков пять километров, она вышла на пустынной остановке посередь поля и знакомой тропинкой пошла вдоль леса прямо к сверкавшим вдалеке золотистым куполам. Погода вполне отвечала приподнятому настроению девушки: над ее головой разлилась безбрежная синева весеннего неба, легкий ветерок гонял по нему стайки белых барашек-облачков, все вокруг дышало пробуждением и обновлением природы. Надежда перепрыгивала через небольшие лужицы, еще скованные тонкой коркой льда, и это добавляло ей радости еще больше. Ей вспомнились строчки одного из любимых стихотворений, и она в полный голос начала читать их:

Через поле знакома дорога

Утром к храму меня поведет,

Чуть хрустит, порастаяв немного,

Под ногами заснеженный лед.

Как ни злись ты, февральская стужа,

А весна уж в природу стучит:

Синевою небесною кружит

И над полем туманом парит.

Ранним утром, прозрачным и чистым,

Хлынет солнечным светом заря,

Разольется потоком лучистым

По прохладным стенам алтаря.

Постою у церквушки немного,

Не спеша поклонюсь на кресты.

Слава Богу, скажу, слава Богу

Из глубин своей грешной души.

В храме все и красиво, и строго,

Встречу сердцем молитвенный час

И вздохну в тишине: слава Богу,

Слава Богу, Взыскавшему нас!..

В кармане теплой курточки загудел настойчивый виброзвонок мобильного телефона. Надежде не хотелось отвлекаться от окружавшей тишины, но телефон победил.

«И здесь достают, – с досадой подумала она. – Спрашивается, зачем эта связь в чистом поле? Разрушает всю красоту, всю гармонию».

– Привет, сестренка! – раздалось в трубке. – Ты опять в свою богадельню топаешь?

Звонила Вера – родная сестра Нади.

«Ну, сейчас начнется», – вздохнула она, наперед зная, о чем будет разговор.

– Да сказала я маме, сказала, – Надежда попыталась упредить сестру, – побуду пару деньков и возвращусь.

– «Побуду и возвращусь», – немного с обидой повторила Вера. – Не пойму, чего тебя туда тянет? Как муху на мед. А мы вчера, Надька, классно так отдохнули, оттянулись! Серж похвастался своим новым «Поршем», покатал нас, а потом, естественно, мы отмечали его покупку. Твой Стас был, успел прямо из аэропорта, возвратился из Испании, мотался туда присматривать особнячок где-то на побережье. Вся элита туда рвется. Курорт, морская водичка ну и все остальное. Там уже столько наших прижилось, что коренных испанцев почти не слышно.

Вера звонко рассмеялась.

– Между прочим, знаешь, о ком он сразу спросил? О тебе. Напрасно ты с ним так. Через неделю он собирается назад в Европу на какой-то теннисный турнир. Может, мотнем вместе? Поболеем за дружка. Папа наш, думаю, только рад будет: сама знаешь, какой он заядлый теннисист. Вот бы ему такого зятя! Предел мечтаний!

Надежда не перебивала сестру.

– Надька, ты бы видела, какая на нем курточка! – продолжала щебетать та. – Мальчик с глянцевой обложки «Плейбоя»! Кэт к нему сразу подкатила: то с одной стороны подсядет, то с другой начинает глазки строить. Фу, видела бы, как она ему на шею вешалась. Ты же не в курсе: Дизель ее недавно оставил, вот и решила, видать, охмурить Стасика. Так что смотри, сестренка, отобьет она его у тебя, пока ты там поклоны бьешь.

– Скорее бы, – Наде весь этот разговор становился в тягость. – Верунь, давай я тебе сама перезвоню? Чуть позже. Связь что-то плохая.

И выключила телефон.

«Скорее бы, – снова подумала она, услышав про Стаса. – Почему я должна их всех понять, а меня никто? Почему за меня хотят решить: с кем общаться, развлекаться, кого любить, куда ходить, а куда ни ногой?».

Ее настроение начинало портиться. Но что-то подсказало снова вытащить телефон и сделать вызов.

– Верунька, – Надя остановилась. – Меня в последнее время не покидает нехорошее предчувствие относительно тебя. Ты как, в порядке?

В ответ в трубке раздался заливистый хохот.

– Полный «хокей»! Это ты стала у нас малость ненормальной. Не замечаешь? Только не обижайся, Надюха. Если я, родная сестра, тебя не узнаю, то о других и говорить нечего. Кого ни встречу – у всех один вопрос: «Это правда, что твоя сестра решила в монашки подалась?». Отбрехиваюсь, как могу. Слушай, а может, на тебя порчу навели? Есть же такие злые люди, а у нас вон сколько завистников.

– Верунь, я не шучу, – Надежда старалась не волноваться. – Мне за тебя тревожно. Мы ведь с тобой не просто родные сестры, а близнецы. Мы по-особому чувствуем друг друга. Мне кажется, что-то нехорошее случится…

– Кажется? Тебе? – мобильник снова разразился истерическим смехом. – И ты, такая великая богомолка, не знаешь, как бороться с этим? Креститься!

Немного отдышавшись, Вера перешла на более спокойный тон:

– Надька, да успокойся, все в порядке. Хотя признаюсь по секрету – и только тебе, как своей любимой сестричке: кое-что все-таки случится. Сегодня вечером. Предчувствие тебя не обмануло. И знаешь, что произойдет? Я напьюсь!

И опять взрыв истерического хохота.

– Ты бы знала, каким вином нас вчера угощал Серж! Полный отпад! Я ничего подобного никогда не пила. А он, представляешь, подразнил нас только одной бутылочкой – и все. Приходите, говорит, завтра, то есть сегодня, тогда и отведем душу. Так что давай быстрее к нам, сестренка! Один глоточек – и все, ты на небесах! Без всяких монастырей! Бегом сюда, Надька!

Надежда с досадой нажала красную кнопку и прекратила этот разговор. Ей на душе стало совсем плохо. Чтобы успокоиться, он присела на ствол упавшей сосны, достала из сумки термос и налила в стаканчик немного чая. Сразу разлился приятный аромат добавленного в заварку барбариса.

«Один глоточек – и ты на небесах, – усмехнулась Надя, вспомнив слова сестры. – А как насчет: «Вкусите и видите, яко благ Господь»? Если им предложить вкусить не вина, а Господа? Вызовут неотложку – и в палату №6. С готовым диагнозом».

Выплеснув остатки недопитого чая на землю, он поднялась и пошла дальше – туда, где на фоне прозрачного весеннего неба вдали блестели монастырские кресты.

Никольская обитель небольшая. Выросла она на месте поселения нескольких монахов, искавших уединения и тишины, какую те нашли на живописном берегу, где заканчивался сосновый лес и текла река. Под рукой было все: и тепло, и нехитрая еда. А главное – было то, к чему рвалась русская душа, уставшая от мирских сует, возжелавшая наполниться Божественной благодатью, в сравнении с которой все блага земные были настоящим прахом. За первыми отшельниками пришли новые, за ними – еще, так и основав в этом тихом, живописном уголке, словно созданном Самим Творцом для уединенной молитвы, монастырь в честь одного из самых любимых и почитаемых на Руси святых – Николы Чудотворца.

Десятилетия атеизма сотворили с этой святой обителью то же, что и повсюду. Своих новых насельниц – теперь это уже были не монахи, а монахини – Никольский монастырь встретил жутким запустением: стены главного храма и келий были полуразрушены, на куполах росли деревья, а внутри гулял ветер. Но черницы и этому были рады. Поселившись в одной тесной комнатке, а старенького иеромонаха поселив в другой, через стенку, они начали то, ради чего оставили мир и пришли сюда: молиться, растворяя свои души в общении с Богом, укрощая все, чем еще манил мир. Однако настоящее возрождение обители – не только материальное, но прежде всего духовное – началось, когда сюда пришла игуменья Адриана.

Ее приходу предшествовало событие, потрясшее один небольшой город, который не был обозначен ни на одной карте бывшего Союза. Это был даже не город, а «почтовый ящик» – совершенно закрытая, секретная территория, где сосредотачивались крупные научные центры, лаборатории и предприятия, занимавшиеся разработкой новейших оборонительных, наступательных, разведывательных и других систем, о которых простые люди не только не догадывались, но и не имели ни малейшего представления.

Таких городов-призраков было немало. Жили в них и трудились самые светлые умы отечества, делая потрясающие открытия, настоящие прорывы в разных отраслях науки. Труд, научный подвиг этих талантливых ученых оценивался государством вполне достойно – и наградами, и материальными вознаграждениями, однако их имена держались в строжайшей тайне, как и то, над чем они работали. Такое было время. А когда оно кончилось и начался распад всего, что цементировало, развивало, охраняло некогда огромную страну, «почтовые ящики» стали городами – с нормальными названиями, а общество узнало имена многих ученых, кто там жил и трудился.

Среди них было имя Светланы Ермаковой – профессора прикладной математики, возглавлявшей разработку программного обеспечения ракетных навигационных систем, а позже в совершенно новой, малоизученной сфере – генной инженерии, где она стала одним из первопроходцев. То, что ей удалось, поражало всех коллег, с кем она трудилась: они не переставали восхищаться размахом ее открытий, научных выводов, находивших практическое применение и в обороне, и в медицине.

Но в настоящий шок она повергла научное общество, когда вдруг объявила о своем уходе: не на заслуженный отдых, не в иные сферы научной деятельности, а в… монастырь. Светило отечественной математики, ученый, разработавший траектории полетов баллистических ракет, многофункциональных космических спутников, обслуживающих интересы военной разведки, автор крупных открытий решила уйти в монастырь! И не в какой-то известный, манивший к себе тысячи паломников, поражавший своим великолепием, блеском, шиком, даже помпезностью, а настоящую глушь, почти дебри, где не было ни дорог, ни света, ни связи. Она, Светлана Ермакова – гений в области математического анализа, математической логики, компьютерного программирования – ошеломила, повергла в шок своим, как считали ее коллеги и близкие друзья, намерением, не вписывавшимся ни в какую логику: ни в математическую, ни человеческую, ни просто здравый смысл. Оставить все: славу, почет, любимую работу, коллег, прекрасную квартиру, шикарную дачу – и затворить себя в монастырской келье. Во имя чего? Ради чего?

Институт, возглавляемый Ермаковой, гудел от этой новости. Да, рассуждали близкие ей люди, Светлана Григорьевна несколько лет назад потеряла любимого человека, мужа – тоже известного ученого, академика, работавшего в том же направлении, что и сама Ермакова. Но она была не дряхлой старушкой, а оставалась еще видной женщиной, не растеряв былой привлекательности, оставаясь очень общительным, веселым, разносторонне развитым человеком. В ее доме стояло фортепиано, и вокруг него по вечерам собирались друзья Ермаковой – что-то вроде культурного салона научной интеллигенции, чтобы послушать волшебную музыку, когда та садилась за инструмент. А иногда она очаровывала всех проникновенными стихами, которые тоже писала сама. И как теперь все это было соединить с желанием бросить, оставить все и уйти в монастырь?

Кто-то из друзей был не на шутку встревожен: уж не повредилась ли Ермакова рассудком? Такое здесь тоже случалось с людьми, полностью погруженными в научную работу, исследования. Но то, что произошло после того, как Светлана Григорьевна по настоятельным просьбам самых близких людей посетила одного из известных психиатров, повергло общество в еще больший шок и смятение: следом за Ермаковой решила податься в монастырь и эта женщина-психиатр. Даже не следом, а вместе с ней. Так и приехали: сначала простыми монахинями, а вскоре после смерти старенькой матушки-настоятельницы бразды правления святой обителью взяла на себя профессор Светлана Ермакова – отныне игуменья Адриана.

– Как я тебя понимаю, – тихо засмеялась настоятельница, когда Надежда почти со слезами поведала ей о глухой стене непонимания со стороны родителей, родной сестры, всех близкий друзей, узнавших о намерении поселиться в монастыре. – Я прошла через все это: насмешки, ухмылки, разные пересуды. Чего только не наслушалась в свой адрес! И эгоистка, и сумасшедшая, и слабохарактерная, и такая, и сякая. Мир наполняется мирским, а монах стремится наполниться духовным, поэтому мы действительно не от мира сего, люди недуховные нас не понимают и даже не стараются понять. Они смотрят на нас как на больных людей, сумасшедших или же просто неудачников по жизни. Не сложилась судьба – и айда в монастырь доживать свои годочки. Как будто монастырь – это дом престарелых. Поспрашивай матушку Нектарию, она тебе расскажет, как ее хотели в психиатрической больнице оставить. Она трудилась там известным врачом, а оставить хотели как неизлечимо больного пациента. Когда души человека коснется нечто большее, чем мир и все, что в мире, тогда человек и начинает тянуться к этому высшему, становясь для мира чуждым.

– Матушка, а вас это «нечто» тоже коснулось? – тихо спросила Надежда.

– А тебя не коснулось? Нет? – та ласково обняла ее. – Зачем ты рвешься сюда, а не хочешь остаться там, где тебя воспитали и вырастили? Не девушка, а одно загляденье: и образование, и языки знает, и заграницей бывала, и папа с мамой известные люди. А главное – молодая, красивая. Женихи, небось, проходу не дают, сватаются наперебой…

– Да ну их, женихов этих, – с улыбкой отмахнулась Надежда. – Да и все остальное тоже. Меня не туда, а оттуда тянет, я чужая для них, дикая, странная. Тоже не от мира сего.

– И что за чудеса такие? – игуменья не спускала с Надежды ласкового взгляда. – Никого не тянет, а бедную девочку – такую умницу, такую образованную, из такой интеллигентной семьи – тянет. И не в клуб модный, не на танцы с такими же молодыми ребятами.

– Матушка, – Надежда умоляюще взглянула на игуменью, – не хочу я всего этого. Хоть вы не смейтесь надо мной, и так горько. Я почему-то чувствую, что меня не просто кто-то зовет из этого мира, а кто-то вымаливает. Разве такое не бывает?

– Бывает. Почему нет? Ведь мы не знаем, кем были наши предки. Может, среди них были люди высокой духовной жизни. Вот и молятся за нас, вымаливают, просят Бога, чтобы и мы поднялись на их высоту духовности, а может и выше. У Бога мертвых нет – у Него живы все, кто стал Божьим. А кто душою мертв, кто не чувствует Бога – те и есть настоящие мертвецы. Ходят, веселятся, плодятся, даже полезные дела делают – а мертвецы.

Игуменья вздохнула.

– Матушка, – Надежда прильнула к ласковой руке игуменьи, – а чем было это «нечто», что вас коснулось? Вы – такая величина, такой авторитет в науке – и в монастырь…

– Вот-вот, я тоже так считала: такой авторитет, такая величина… Нет, это правда. Я ведь над такими темами работала, что тебе даже с твоим блестящим образованием и знаниями не понять, если начну рассказывать, что было предметом моих исследований. Да и не нужно всего этого знать. Представь себе зародыш птенца. Он пока что в яйце: сидит и не видит ничего, кроме скорлупы. Скорлупа со всех сторон: слева, справа, снизу, сверху. «Как много я знаю, – думает будущая птичка, – как много я постиг!». Но вот скорлупка треснула – и птенчик вылупился на свет Божий. «Ух ты, – изумляется он, – сколько тут интересного: и травка, и солнышко, и тучки, и деревья. Ну, теперь-то я знаю все!». Подрос птенчик, оперился и впервые вспорхнул на ветку дерева. «О-го-го, – от удивления аж клюв открыл, – да тут, оказывается, столько всего: и какие-то дома, и речка, и поле за речкой…». Подрос еще, окрепли крылья, стал наш птенчик настоящим орлом, поднялся в самое небо – а там такой простор, такой обзор, что всего и не перечесть. А представь, если еще дальше, еще выше? Что там?

– Матушка, – смущенно улыбнулась Надежда, – вы со мной прям как с этим птенчиком.

– А ты птенчик и есть! Иль думаешь, что уже орлицей стала? И я так думала. А как же! Ты представить даже не можешь, на какую высоту знаний я взлетела. Выше всяких туч и неба – в космос. Не шучу. В космос! Конечно, не сама туда летала, но видела землю и звезды глазами тех умных приборов, которые мы разрабатывали. И вот какое произошло чудо: чем выше я поднималась, тем яснее сознавала, как мало знаю, как ничтожны мои знания с теми законами, по которым устроен мир: и земля, и небо, и вся Вселенная. А потом, когда мы занялись генной инженерией, то пошли в обратном направлении: из космоса вглубь клетки. А там – свой космос, которому нет ни края, ни конца. И я, профессор королевы наук – математики – вдруг ощутила себя тем самым птенцом в скорлупе перед истинным величием Того, Кто создал весь этот мир, его премудрые законы развития, его совершенство, красоту, гармонию.

Игуменья задумалась.

– Когда сердце, душа начинают ощущать эту величайшую гармонию, то замирают от восхищения. Даже в своей, казалось бы, родной, давно понятной стихии – математике – я вдруг увидела не только то, что видела каждый день: цифры, формулы, алгоритмы, расчеты. Передо мной открылось намного больше – удивительнейшая гармония, близкая к поэзии.

Надежда, глядя в восторженные глаза настоятельницы, снова улыбнулась.

– Что ты так хитренько улыбаешься? – заметила игуменья. – Не веришь? Просто ты этого не чувствовала. А когда почувствуешь – поверишь. Ведь эта тайна не только мне открылась. Ну-ка, вспоминай Лермонтова, в школе-то училась:

Выхожу один я на дорогу;

Сквозь туман кремнистый путь блестит;

Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,

И звезда с звездою говорит.

В небесах торжественно и чудно!

Спит земля в сияньи голубом...

Что же мне так больно и так трудно?

Жду ль чего? жалею ли о чём?

«Ночь тиха, пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит», – так мог сказать не просто поэт, а человек, который сам услышал, как шепчутся звезды, как пустыня внимает голосу Творца всего, что под небом, что в небе и что выше самого неба. «Ночь тиха, пустыня внемлет Богу…». Ах, какое это чудо!

Матушка Адриана опять замолчала.

– А хочешь, я почитаю тебе, чем откликнулись эти строчки в сердце одного человека? Уже не поэта, не писателя, а самого обыкновенного человека, который тоже услышал, как шепчутся звезды?

И стала тихо, проникновенно читать:

Ночь тиха, пустыня внемлет Богу...

Этих слов нельзя забыть вовек,

Как в них сказано для сердца много,

Вникни в них поглубже, человек...

Вся природа голову склоняет

Пред Творцом, Создателем своим,

И в ночной тиши Ему внимает,

Слушает Его и дышит Им.

Ты же, человек, венец творенья,

Не желаешь Господу внимать,

Носишь в сердце гордое презренье,

Отвергая Божью благодать.

Человек! Как Божье имя чудно!

Как оно звучит в людских сердцах!

Почему же – мне понять так трудно –

Человек не хочет знать Творца?

Научись же у пустыни знойной

Голосу Спасителя внимать,

Перед Ним склонись главой покорной,

Научись Его не отвергать.

И когда ты выйдешь на дорогу

Темной ночью, а кругом все спит,

Слушай, как пустыня внемлет Богу

И звезда с звездою говорит…

Надежда слушала свою наставницу матушку Адриану, затаив дыхание. Ей уже самой начинало казаться, что и она вдруг услышала в легком дуновении весеннего ветерка за окном кельи, где они сидели и беседовали, нечто гораздо большее: шепот Того, Кто повелевает ветрами и всеми стихиями земными.

– Матушка.., – только и могла выдавить из себя изумленная Надежда.

– Вот тебе и «матушка», – игуменья понимала душевное состояние своей юной собеседницы. – Человек перед Богом, перед всем, что создано Богом – ничто. А ну-ка, попробуй создать муху, букашку, не говоря обо всем остальном! Ничего не получится. Вернее, получится, да лишь то, что получилось, когда дерзкие люди решили строить Вавилонскую башню, чтобы добраться до неба. И теперь строят: генная инженерия, цифровые технологии… Думают, Бога за руку схватили, думают, что уж теперь-то им все под силу, с такими-то мощнейшими технологиями. Раньше тоже думали, да кроме беды на свою умную голову ничего не придумали.

С подоконника кельи спрыгнула мирно дремавшая на весеннем солнышке пушистая кошка и тут же запрыгнула на колени игуменьи.

– Ах ты, красавица моя, – матушка ласково погладила ее, на что та откликнулась мурлыканьем, растянувшись на спинке. – На улице подобрала ее полуживую. Кто-то поиздевался над ней, бедолагой, вся в побоях была. А теперь вот службу свою справно служит, мышкам покоя не дает, всех их, проказниц, переловила. Уж как докучали нам: то в просфорню заберутся и там начинали хозяйничать, то мешочки с крупами разгрызут. По кельям нашим пешком ходили, да Маргоша быстро к порядку их привела, и духу мышиного не осталось.

Игуменья гладила и гладила кошку, отчего та быстро снова погрузилась в сладкую дрему.

– Все живое – это непревзойденное ничем и никем творение Божественного разума, Божественной воли. Кошки, мышки, птицы пернатые, рыбы морские – это все Божие творение. Человек – тоже. Но только человек – вдумайся, девочка! – только человек создан по образу и подобию своего Творца. И для чего создан? Чтобы соединиться с этим Творцом, Отцом Небесным в Его вечном блаженном Царстве. Для этого Он вдохнул в каждого из нас душу – самое бесценное, самое Божественное, что есть на земле. И вот эту душу, которая призвана во святость, люди в абсолютном своем большинстве наполняют всем, чем угодно, только не благодатными дарами. Стремятся насытить свое чрево, стремятся урвать от жизни массу удовольствий, утех, окружить себя блеском, роскошью, весельем, смехом, пустозвонством… Поэтому людям бездуховным не понять тех, кто услышал глас Творца и пошел за Ним. Неважно, как услышал: через некий внутренний призыв, как у тебя, через шепот звезд в пустыне, как у Лермонтова, или через тайну мироздания, как у меня… Неважно, как: Господь посылает душе импульс Своего присутствия, Своей благодати, и тот, кто услышал, почувствовал его, оставляли мир и все, что в мире, и уходили к Богу. Такие люди соединялись с Ним уже тут, при жизни, а когда Господь призывал их душу к Себе, та уже безошибочно знала дорогу, к Кому идет. Для остального мира жизнь духовная кажется непостижимой и ненужной. Пей, гуляй, наслаждайся – вот девиз мира. Поэтому на людей духовных мир смотрит если и не всегда враждебно, то уж во всяком случае косо. А когда кто-то решил совершенно оставить этот мир и уйти в монастырь, чтобы всецело посвятить себя служению Богу, то для неверующих это вовсе сумасшедшие люди, в полном смысле «не от мира сего».

Игуменья взяла со стола раскрытую тетрадку и полистала.

– У меня есть одна знакомая, простая крестьянка с Украины, живет не в столице и даже не городе, а в глухом селе, хуторе возле дремучего урочища Холодный Яр[2]. Я там, кстати, бывала: неописуемой красоты места. Она не поэт, не писатель, а Господь наделил ее поразительным даром чувствовать суету этого мира и то, что находится несравненно выше этой суеты. Пишет на своем родном языке, по-украински, но так понятно:

Як жаль! Все в світі суєта суєт,

Хвилини, дні, роки – все пробігає мимо,

І гаснуть наших душ єрусалими,

Бо проміняли їх на дзвін монет.

В серцях жорстких там немає Бога,

Там блимає зневіри каганець,

Розтріпані вітри чатують на дорогах

І давить на чоло із терену вінець.

Зайти б у храм, коли нема нікого,

Ввібрати мудрість тисячі віків,

І душу зранену довірити лиш Богу,

І викинуть з кишені тридцять срібляків.

І помолитися б лиш так, як сам умієш,

І скинути тягар життєвих чвар,

І сокровення, що в душі лелієш

Покласти на священний той олтар.

Та знову день, і знов нові тривоги,

Волає натовп: «Дай землі, монет!».

І я минаю храм, і я минаю Бога,

І поринаю в суєту суєт...

Як жаль…

– Матушка, – Надежда робко взглянула на игуменью, тихонько утерев накатившуюся слезу от прочитанных строчек, – но почему Господь дает лишь услышать Свой голос? Почему Он не изольет на человека всю Свою благодать?

– А как ты думаешь, почему ученому не дано постичь сразу всю науку? Как было бы все просто: раз – и постиг все тайны. Так нет, зачем-то нужно трудиться, голову ломать, ночи не спать, месяцами из лабораторий не вылезать, корпеть над книгами, расчетами. Зачем все это? А тут сидишь-сидишь, корпишь-корпишь, вроде ухватился за ниточку, думаешь, что теперь-то весь клубочек потянется. Ан нет, еще больше запутался в проблеме. И давай все сначала. Ты сама ведь сколько училась. Зачем? Раз – и все знаю, все умею.

Так и в духовной жизни, Наденька: Царство Небесное силою берется, и те, кто трудится – получают его. Если бы Божественная благодать раздавалась налево и направо без всяких усилий и трудов, человек легко впал бы в духовное сладострастие: ходил и думал, что он уже святой. Зачем ему Бог, когда он сам бог? Вот почему Адаму был положен запрет рвать плод с древа познания, но он его преступил, нарушил. И что из этого вышло? Вышло то, что выходит каждый раз, когда человек пытается перехитрить Бога, поиграть с Ним в прятки или нарушить законы духовного развития. Пришел в монастырь – а тут, оказывается, трудиться нужно. А тут, оказывается, послушание нужно. А тут, оказывается, вера нужна особая. В монастырь-то по вере идут, а не по какой-либо другой причине: жизнь личная не сложилась, обиды со всех сторон навалились, крова над головой нет, жить негде.

В монастырь должна вести вера и полное отречение своей воли: только воля Божия! Все «я» – за монастырскими воротами. И тут-то начинаются все беды и напасти: то монастырь не такой – пойду искать другой, то настоятельница вредная – пойду искать другую, то сестры несправедливо относятся – пойду искать других сестер, которые меня будут гладить по головке, на ручках носить, восхищаться мною…

Или так: побыл в монастыре немного – и вскоре назад. Зачем ему монастырь, жизнь монашеская? Все уже знаю, все умею, все постиг. И пошел проповедовать Бога, да под гитару: дрынь-дрынь, дрынь-дрынь… «Радость моя, не скорби ни о чем!». Зачем скорбеть? Это святой Давид скорбел: «Утрудихся воздыханием моим, измыю на всяку нощь ложе мое, слезами моими постелю мою омочу». Это пустынники, отцы наши преподобные, исповедники веры Христовой скорбели, плакали, сокрушались о грехах своих. А нам зачем? «Не скорби ни о чем!». Серафим Саровский вышел из затвора аж через тридцать лет своего уединения в лесу, и то лишь после того, как ему велела Сама Пречистая Матерь Божия. А теперь все легко и просто: захотел – в монастырь, захотел – из монастыря. В руках монаха – четки и мобильный телефон, в кельях – интернет и телевизор. Вот и не скорбят ни о чем.

Игуменья заглянула девушке в глаза.

– Что, напугала я тебя? Не пугаю. Ты должна знать, куда и зачем идешь. Иллюзий быть не должно, тогда не будет и разочарований. Тогда будешь настоящей монахиней – по духу, а не лишь по форме. И тогда услышишь голос Творца – как слышит Его пустыня, как слышат звезды и вся вселенная.

5.

Избирательная кампания оправдала прогнозы всех политиков: она выдалась на редкость жаркой, бескомпромиссной и даже жестокой. Соперники не жалели средств на агитацию, обклеив весь город огромными бигбордами, листовками, плакатами, лозунгами. Среди желающих воссесть в кресло главного градоначальника были как люди, широко известные горожанам, так и новички – выдвиженцы от новых политических сил, обещавшие избирателям если и не совсем земной рай, то что-то очень близкое к нему.

Впрочем, был один фактор, объединявший всех кандидатов: это беспощадная критика действующего мэра, который досиживал свой срок, оставшись в памяти горожан как абсолютно безынициативный, вялый руководитель, равнодушный ко всему, что творилось в городе. Отвратительные дороги, экономический застой, обнищание людей, а на этом фоне – коррупция, процветание личного бизнеса местных «князьков» во главе с самим мэром. Он не стеснялся появиться перед городской нищетой на шикарном «порше», устраивать с барским размахом ресторанные застолья, где собирались столичные покровители этого провинциального градоначальника вместе со своими прихлебателями и подхалимами.

Кальвадос – так прозвали эту одиозную личность приближенные к нему люди – избегал общения, встреч с горожанами. Боязнь эта была настолько панической, что жил он даже не в родном городе, а в одном из мотелей, стараясь быть недосягаемым и неприкасаемым для своих избирателей.

Ко всем своим бедам Кальвадос был малограмотным, косноязычным, неспособным сказать двух слов без заранее подготовленной бумажки. От его имени везде и всюду «вещал» более разговорчивый первый заместитель по кличке Квак – такая же одиозная, погрязшая в скандалах личность, как и сам градоначальник, обозливший против себя не только своих оппонентов, но и всех избирателей.

Поговаривали, что Кальвадос – главное городское несчастье – реально окончил семь классов начальной школы, все остальные дипломы были куплены. Куплено было и само кресло мэра, откуда он, однако, намеревался прыгнуть еще выше, заложив под эту «розовую» мечту весь собственный бизнес: шикарный ресторан, недвижимость, дивиденды от разных коммерческих операций. Не имея ни авторитета, ни уважения, ни знаний, свою главную ставку он делал снова на то, что однажды его сделало мэром – связи и деньги. Эта продажная, постыдная, безбожная мораль вполне отвечала духу времени, в котором бедствовали простые люди, но успешно процветали такие проходимцы, как Кальвадос и Квак.

Постепенно стало ясно, что главная борьба разгорится между двумя претендентами: Павлом Смагиным и Максимом Лубянским. И если имя первого было хорошо известно избирателям – он много лет представлял интересы горожан в городском совете как депутат, занимался благотворительной деятельностью, то второй не просто вошел, а ворвался в общественную, политическую жизнь города. В прошлом офицер спецназа, командовавший батальоном в горячих точках, он возвратился в свой родной город, откуда ушел во взрослую самостоятельную жизнь, вполне сформированной личностью – крупным бизнесменом, владельцем сети торговых центров. Он обещал горожанам превратить свою провинцию в маленький Лас-Вегас, наполнив его развлекательными центрами, казино, отелями, ресторанами.

Смагин же, напротив, горел желанием возродить былой экономический потенциал своего города, оживить предприятия, пришедшие в полный упадок и разорение, возвратить людей, которые трудились там годами, построить новую современную больницу, такую же современную школу. Если избирателям был понятен личный успех Смагина, его восхождение от скромного инженера-геолога до владельца солидной промышленной корпорации, то вокруг источников бизнеса Лубянского ходили разные слухи и кривотолки, подогреваемые скандальными публикациями и журналистскими расследованиями.

Оба претендента не стеснялись публичности, открыто выходили к людям, на диалог с избирателями, полемику с другими оппонентами. Но если избирательная кампания Павла Смагина избегала таких методов, как клевета, подтасовка, передергивание фактов и другие методы «черного» пиара, то Максим Лубянский и его команда не брезговали ничем, лишь бы вырвать победу у явного лидера. Его штаб активно работал в этом направлении, подключив профессиональных политтехнологов, аналитиков, журналистов, психологов.

И теперь в штабе Максима Лубянского ярко горел свет, хотя было уже давно за полночь, а основные работники разъехались. Остались лишь самые верные, самые преданные своему шефу люди, которым Лубянский доверял безоговорочно все, что выносилось на обсуждение. В комнате, надежно защищенной от прослушивания как изнутри, так и снаружи, приятно пахло горячим кофе, разлитым по маленьким фарфоровым чашечкам. Максим Петрович сидел в глубоком офисном кресле, медленно поворачиваясь в нем – то влево, то вправо, неспешно попивая свой кофе и глядя исподлобья на тех, кто сидел рядом за столом, заваленном разными аналитическими бумагами, записками, графиками, прогнозами.

– Не пойму одного: чего мы ждем? – тон хозяина не предвещал спокойного разговора.

– Максим Петрович, мы думаем, просчитываем все варианты, – пытаясь упредить взрыв гнева, ответил за всех Илья Гусман – главный аналитик штаба.

Лубянский зло усмехнулся.

– Думаете? Это хорошо, что вы еще способны думать. Очень хорошо. Только вот ведь оказия какая: думать уже нет времени. Пора закрывать вашу «думальню» и действовать: работать так, как работают наши противники. Там тоже думают, и не хуже вас, между прочим, а вот работают получше вашего. Думают они, видите ли. Философы… Цицероны…

Никто не рисковал возразить или оправдаться, не желая нарваться на гнев.

– Я вам плачу не за то, чтобы вы думали. Вернее, не только за это. Мне нужны действия: решительные, грамотные, способные сломить волю Смагина, а нам принести популярность, голоса избирателей. Что говорят социологи? Они ведь еще на прошлой неделе производили свои замеры. Есть уже результаты или они тоже думают?

– Есть, Максим Петрович, – поднялся из-за стола еще один из помощников, отвечавший за изучение общественного мнения избирателей. – Пока что результаты не в нашу сторону. Более того, они даже ухудшились в сравнении с предыдущей неделей. Если бы выборы состоялись в ближайшие выходные, то Смагин опережает нас почти на двадцать процентов: разрыв увеличился более чем на четверть.

– И что вы скажите мне в оправдание всего этого, господа? – Лубянский взял аналитическую записку и сам пробежался взглядом по столбцам. – Еще пару дней такого «думания» – и разгоню вас всех к одной бабушке. Вместе с дедушкой. А на ваши места приглашу тех, кто начнет наконец-то действовать. Любые деньги заплачу им, но вас не только разгоню, но и сотру в порошок. Вы – дармоеды, способные только жрать, пить, заказывать столики в дорогих ресторанах, таскать туда своих продажных девок. И все это – за мой счет. Поэтому давайте, господа, договоримся: если в ближайшее время не будет реальных, ощутимых сдвигов – думать будете уже о том, как спасти свою шкуру, когда я начну ее сдирать с вас. Это мое последнее слово. Баста!

И он швырнул бумаги на стол.

– Максим Петрович, – теперь поднялся Гусман, – вы можете выгнать меня прямо сейчас, содрать шкуру вместе со штанами, не откладывая в долгий ящик, но лучше снова и снова продумать все, чем сделать один необдуманный шаг – и поставить крест на всех дальнейших усилиях.

– Ишь, какой смелый, – Лубянский отпил немного кофе и с прищуром посмотрел на аналитика. – Снять с тебя штаны, выпороть или кастрировать я всегда успею. Говори дело. Вижу, что у тебя что-то есть, раз ты таким героем стал. Выкладывай.

Гусман тоже отпил кофе и, поставив чашку, вышел из-за стола, подойдя ближе к шефу.

– Все наши усилия сосредоточены сейчас на том, чтобы погрузить Смагина в такое психологическое состояние, когда у него отпадет всякий интерес к борьбе. Можно сражаться с его штабом и далее, но… Как бы вам объяснить попроще? Вы ведь в прошлом кадровый боевой офицер. Так вот, можно воевать с армией противника, ослабить ее изнурительными сражениями, хитрыми тактическими маневрами, диверсиями и другими средствами, а можно просто вывести из строя полководца, командира – и все, войско сломано, дезориентировано, началась паника. Тогда делай с ним, что хочешь: оно уже неспособно на победу. В истории таких примеров довольно много.

– Начни мне еще читать урок военной истории, – усмехнулся Лубянский. – Мало я их в академии наслушался, так еще ты. Давай-ка к делу.

– А это и есть дело. Причем, главное дело, которое обеспечит нам победу. Вы все время требуете от нас ответных действий на тактику Смагина и его штаба. Мы же предлагаем вам заниматься не тактическими битвами, а радикально поменять стратегию борьбы: нанести удар не по штабу, а по самому Смагину.

– По Смагину? – изумился Лубянский. – Замочить, что ли, из гранатомета? Или поднять авиацию – да по его штабу: бац-бац-бац!

– Нет, Максим Петрович, «бац-бац» тут не пройдет. Кроме того, что нас всех пересажают, растрезвонят во всех газетах, на телевидении, в интернете, а Смагина внесут в мэрию как триумфатора – ничего другого не произойдет от такого «бац-бац». Тут нужна особая хитрость – взвешенная, всесторонне обдуманная, а не лихая кавалерийская атака с саблями наголо на вражьи окопы, как вам хочется. Мы обратились за консультацией и помощью к некоторым психоаналитикам, парапсихологам, работавшим в командах известных политических деятелей и даже в президентских кампаниях.

– К парапсихологам? – иронично усмехнулся Лубянский. – А к ведьмам, колдунам, деревенским бабкам-шептухам, цыганкам-гадалкам не обращались?

– Будет необходимо – обратимся и к ним, – невозмутимо ответил Илья. – Люди, о которых речь, с огромным опытом и, я бы сказал, особым нюхом, чутьем, развитой интуицией. Мы предоставили им всю информацию о Смагине, которая имеется в нашей базе, и не верить их выводам нет оснований. А вывод этот таков: наиболее уязвимой точкой Смагина, по которой нужно ударить, чтобы вывести его из строя, является…

Гусман сделал выжидательную паузу, глядя на Лубянского.

– Я сейчас тебя самого выведу из строя, – тот замер вместе с остальными, кто сидел за столом и внимательно слушал Гусмана.