Надежда и Вера

– Самой уязвимой точкой Смагина является его любовь к двум своим дочерям-близняшкам, – продолжил Илья. – Лишь на первый взгляд может показаться, что этот фактор пустяковый, не стоящий внимания, ведь каждый родитель любит своих чад: кто больше, кто меньше – уже другой вопрос. Но у Смагина эта любовь, привязанность к своим дочерям является не просто заложенным в него природным фактором, животным инстинктом, а главным рычагом, стимулом всей его деятельности, прежде всего в бизнесе, стремлении к еще большей власти. Конечно, есть и другие факторы: его партнеры, зависимость от еще более влиятельных и могущественных людей, но любовь к своим дочерям, по мнению психоаналитиков, есть главный стержень его личности. Отсюда вывод: выбиваем этот стержень – выбиваем Смагина. Над этим мы и думаем: как выбить, чем, какими средствами. И кое-что придумали, готовы вам изложить свои предложения.

Лубянский поднялся из кресла и обнял Илью.

– А ты и впрямь не такой глупый, не зря мне тебя рекомендовали. Давай выкладывай свои предложения, внимательно слушаю.

– Хочу сразу предупредить вас, Максим Петрович, что, если мы хотим победы, то должны отнестись к выбираемым средствам для ее достижения спокойно, без эмоций – в таком деле они совершенно лишние. Древние в этом отношении были людьми хладнокровными, говоря, что в войне все средства хороши.

– Слушай, грамотей, ты не лекции читай, а говори дело, – Лубянский нетерпеливо допил свой кофе и сразу налил новый. – То историком становишься, то моралистом… К делу, сударь, к делу.

– Я о деле и говорю. Есть у Смагина две дочери, две близняшки. Папаша в них души не чает, все им дал: и образование, и воспитание, и материальное обеспечение. Обе, правда, не замужем, причем одна из них – Надежда – и не собирается: вроде бы хочет идти в монастырь.

– Слышал эту сплетню, – рассмеялся Максим Петрович. – Хорошие деточки: одна в кабаках, ночных клубах торчит невылазно, другую из монастыря за уши не вытащишь. Представляю, что творится на душе у Степаныча. По-человечески его даже жалко, у меня ведь самого две девки, но обе не такие безбашенные. Любят, конечно, гульнуть, «потусить» – есть теперь такое модное словечко, но чтобы в монастырь… Не могу даже представить, чтобы у моих дочерей родилось такое дикое желание. С другой стороны, если вдуматься, отбросить, как ты говоришь, все эмоции, что тут особенного? Одна гуляет – ну и пусть гуляет на здоровье, на то и молодость. Сейчас все гуляют, пляшут и поют. Время такое, веселое. Другая рвется в монастырь? Не в публичный же дом, не на панель. Даже похвально, что не пошла следом за своей сестрицей распутницей. А близняшки ведь – это не просто родные сестры: нечто большее, таинственное. Говорят, что они даже чувствуют одинаково: если что-то болит у одной – то же самое болит и у другой, одна рожает – у другой тоже схватки. Ну а то, что сии юные леди – прямая противоположность и себе, и своим родителям, так на этом, думаю, особой сенсации не сделаешь.

– Да, Максим Петрович, особой сенсации действительно не сделаешь, – улыбнулся Гусман. – Особой. А вот ошеломляющую сенсацию сделать можно. От такой сенсации не только у Смагина пропадет всякое желание куда-то избираться, баллотироваться, но от него отвернутся даже близкие ему люди, не говоря о партнерах по бизнесу. Иметь дело с таким человеком никто не захочет, чтобы не замарать своей репутации.

– Ну и?.. – Лубянский налил еще чашку горячего кофе. – Как ты себе все это представляешь? Как это все?.. Давай подробнее, в деталях.

– Варианты разные. Вот, например, один из них, вполне осуществимый. Он касается той дочки Смагина, которая любит погулять и повеселиться. Да, этот образ жизни вполне отвечает и возрасту, и воспитанию: она гуляет и тусуется не в каких-то вокзальных буфетах или уличных забегаловках вместе с бомжами и проститутками, а в элитных клубах, ресторанах, где собирается исключительно золотая молодежь. У них есть все: деньги, шикарные иномарки, богатые родители, свои темы для разговоров, развлечения, свои компании. Они общаются, веселятся, выпивают, курят. Некоторые принимают наркотики – для еще большего кайфа, еще большей остроты ощущений. Кто уверен в том, что Верочке Смагиной – любимице молодежных тусовок – тоже не захочется вкусить запретного плода, не попробовать наркотик? Нет, она вовсе не наркоманка! Она воспитанная девочка, любимая дочка господина Смагина, мечта многих состоятельных женихов. Но так хочется не отставать от тех, кто уже знает вкус этого запретного плода. Ну, лишь разочек – и все. Да и речь-то не об анаше, которой приторговывают грязные цыгане, а вполне цивилизованном наркотике: маленькая таблеточка – и все. Лишь разочек, только для пробы.

И вот она попробовала. Ничего особенного: так, слегка повело – и все. Глядь на часы – пора домой. Сесть за руль сама не рискует, не хочется лишних объяснений с ментами, коль те вдруг остановят ее приметную «мазду». За руль прыгает один из ее дружков – и помчались. Вечер, звезды, на дороге редкие машины, в салоне из динамиков – бешеные ритмы. Ах, как хочется мчаться еще быстрее. Таблеточка та пока действует, кружит голову. Сама сяду за руль! Села – и только визг, дым из-под колес. А впереди – детишки. Идут через дорогу гуськом, за ручки взявшись. Веселые, радостные, сытые, только что побывали на открытии детского кафе. Идут и не знают, что им навстречу с сумасшедшей скоростью мчится одна воспитанная девушка, дочка известного бизнесмена, общественного деятеля. Да и девушка не подозревает о том, что впереди детишки. Ей так хорошо со своим другом! Она ощущает, какое тепло излучает ладонь, лежащая на голой коленке, это тепло так много обещает…

Скорость, музыка, тепло, таблеточка… И в таком состоянии она на полной скорости наезжает на радостных детишек. Кто всмятку, кто на обочину, лужи крови, истошные крики. А тут журналисты: со своими камерами, микрофонами, фотоаппаратами. Они тоже были на открытии кафе, снимали, записывали, а теперь отказались неподалеку. Случайно оказались, разумеется. И так же случайно все увидели. Сразу туда – все успеть снять, мельчайшие детали этой жуткой трагедии: мертвые тельца, разбрызганная кровь, обезумевшие глазки… И, конечно же, снять главную виновницу того, что произошло. Подбегают – а за рулем одна из дочерей кандидата в мэры Павла Смагина: абсолютно невменяемая, то ли пьяная, то ли еще что. Потом экспертиза докажет, что она находилась под действием той самой таблеточки: просто ее действие началось не там, где она веселилась с друзьями, а уже в машине, когда села за руль. Как села, как давила на педаль газа, как могла не заметить идущих через дорогу детишек – ничего не помнит. Вот что значит не слушать старших и принимать наркотики! И папа этой милой девушки-убийцы хочет стать мэром нашего города? Да ни за что! Пресса такой вой поднимает, что бедному Смагину никто не позавидует. Каждый день городские новости начинаются с этой горячей темы, общественность бурлит, возмущению нет предела, массовые митинги с требованием наказать преступницу. Телевидение показывает похороны погибших и скончавшихся в больнице детишек, слезы родителей – и снова жуткие кадры на месте катастрофы, а потом – счастливая, самодовольная улыбка Павла Степановича. Тут Смагину не помогут ни его связи, ни его миллионы: все отвернулись от него. Ему капут. Крышка ему!

– Однако, Илюша, жестокий ты парень, – Лубянский вытер выступившую испарину на лысине и затылке. – Не только большой выдумщик, но и очень жестокий. Признаюсь, не ожидал. Даже предположить не мог, что ты… мне… вот так...

– Максим Петрович, я просто немного пофантазировал, – Гусман возвратился на свое место и сел за стол. – Я ведь еще ничего не предложил, а изложил один из возможных вариантов, который обеспечит вам стопроцентную победу на выборах. Но раз вы такой эмоциональный, впечатлительный, ранимый, то, думаю, вам лучше подобрать себе более профессиональную команду. Рад был сотрудничать с вами, Максим Петрович. Для меня лично это большая честь. И считайте, что я вам ничего не говорил.

– Погоди, погоди, – Лубянский подошел к Илье и положил ему руки на плечи, удерживая за столом. – Ты, паренек, не только башковитый и все такое прочее, но и обидчивый. А сам только что учил эмоции свои сдерживать. Ты изложил, мы послушали. Вот и славно. Я себе это все представил – и жутко на душе стало. Представляю, что будет со Смагиным. Теперь надо подумать, насколько все это осуществимо.

– Осуществимо, – ответил Илья, открывая свою папку с бумагами. – Мы продумали все детали, до мелочей. Детское кафе скоро действительно планируют открыть, все будет происходить вечером, пригласят много детишек из соседнего интерната, там живут в основном сироты. Так что, Максим Петрович, совесть ваша может быть спокойной: плакать за детишками, кто попадет в ту мясорубку на дороге, особо будет некому. Но мы выбьем слезу из электората. У нас уже есть журналисты, готовые освещать эту тему, они ждут команды. Лишних свидетелей рядом не будет, мы тоже об этом позаботимся. Только дети, машина, трупы, кровь и журналисты. Скорая помощь, врачи, милиция тоже будут, но лишь после того, как мы сделаем свое дело, все зафиксируем, чтобы ни у кого не возникло ни малейших подозрений на фальсификацию или провокацию, даже у самого Смагина с его верным псом Владом Чуваловым.

– Кстати, а что это за личность? Вам что-нибудь о нем известно, кроме того, что он является его главным помощником и референтом? Кто этот узкоглазый «друг степей»? Откуда у Смагина к нему такое безграничное доверие?

– Это, скорее, друг снегов, а не степей. Он уроженец северных племен, личность действительно загадочная. Чувалов для Смагина даже больше, чем сын: это неотъемлемая часть самого Смагина. Нам пока не удалось установить, что именно их связало, ведь Смагин взял его под свое покровительство еще с того времени, как этот маленький тунгус переселился из своей юрты в интернат, а уже оттуда – в дом Смагина. Да и не столь уж важно, кто он и откуда. После того, что произойдет, Смагину бессилен будет помочь Сам Господь Бог, а Чувалову останется только одно: паковать чемодан – и ближайшим авиарейсом назад в тундру, к своим соплеменникам. Служить такому хозяину не захочет не то что ни один уважающий себя человек, но даже ни один чурка, ни одна дворовая собака.

– Согласен. После такой истории не только голова с плеч полетит, а все: бизнес, доверие, компаньоны, авторитет, власть. Полетит мгновенно и навеки вечные. Свою репутацию он уже никогда не восстановит.

– Это еще не все, Максим Петрович, – Гусман раскрыл еще одну лежавшую перед ним папку. – Мы изложили вам лишь один из вариантов и лишь в отношении одной дочери. А ведь есть еще одна дочка – которая рвется в монастырь и уже проводит там большую часть своего времени. Если вам интересно, у нас есть предложения и относительно ее особы.

– Неужели того, что вы задумали, будет недостаточно? – Лубянский изумленно взглянул на своего аналитика. – Крови, детских трупов, шума вокруг всего этого… Неужели есть необходимость расправиться со Смагиным и через его вторую близняшку?

– Максим Петрович, в вас опять просыпается жалость к сопернику. А это уже опасно для самого вас. Снова напомню вам древнюю мудрость: победителей не судят, а поверженным горе. Смагина необходимо не просто сломить, а сломать – навсегда. Иначе он сломает вас. Точно так же. Поэтому никакой жалости к вашему оппоненту, никаких эмоций!

– Ну и..? – Лубянский ждал, какой новый план начнет излагать ему Гусман.

– Мы снова обратились за консультацией к опытным психоаналитикам, психиатрам, которым знакома мотивация поступков людей, желающих оставить мир и уединиться в монастыре: неважно, женщины или мужчины. Монахи и монахини, какими бы аскетами они ни были, остаются все-таки живыми людьми, а значит, ничто человеческое им не чуждо, тем более, когда это не дряхлый старческий организм, а еще молодой, в котором естественные желания не только не угасли, а, напротив, дают о себе знать в полный голос. На этом мы и предлагаем возможный вариант относительно второй дочери Смагина – Надежды, которая не хочет продолжить дело родного отца, обзавестись семьей, детьми, что было бы вполне естественным, а стремится к противоестественному – уединиться, скрыться от всех в монастыре. Я не буду вдаваться в богословские вопросы монашества, которые мы тоже тщательно изучили, а позволю себе снова немного пофантазировать.

Представим себе, что в неком монастыре – не столичном, а самом что ни на есть захолустном, поселилась некая молодая особа. Мало кто знает, что она из богатой, состоятельной семьи, очень воспитана, а не какая-то, извините, уличная, безродная шавка, которой жить негде. Никто не может понять – ни родители, ни близкие друзья, зачем она сюда пришла, что ищет, ведь имеет все, о чем только можно мечтать. Ладно, пришла – и пусть пришла.

А в том же монастыре живет еще одна особа: не такая воспитанная, не такая образованная, не такая святая. За плечами – трудное детство и бурная молодость: росла в детдоме, там же узнала, откуда берутся дети и как они делаются. Потом добрые дяди научили ее зарабатывать неплохие деньги, торгуя собственной фигуркой и мордашкой, потом нашли еще несколько таких же смазливых девочек-подростков – и тоже не панель. Дальше сама стала сутенершей, поставщиком живого товара в разные бордели, сауны, вечеринки, бандитские сходняки. Потом наркотики, валюта и, как закономерный финал – зона. Оттуда – в монастырь. Зачем туда пришла – сама толком не знает. Прослышала как-то о кающейся Магдалине – вот и шевельнулось что-то в сердце. Живет в монастыре, вместе со всеми ходит на молитву, вместе со всеми садится за стол, так же со всеми вместе ложится спать и просыпается.

И вот тут включается психологический фактор: вполне естественный, заложенный в каждого из нас природой. Монастырь женский, ни гостей, ни паломников. А природа не спит, она не просит, а требует: дай, дай, дай! Хочу, хочу, хочу! Кабы не знала, что это такое – одно дело. А коль воспитатель детдома ее однажды «воспитал» и всему научил, дал вкусить, как это все сладко – другое. А тут, откуда ни возьмись, приходит в монастырь юная дева вся из себя. Ну и что с того, что дева? И с ней можно. Это теперь даже модно: мальчики с мальчиками, девочки с девочками. На зоне это вообще вполне нормально, дело знакомое, не впервой.

Зовет «кающаяся Магдалина» к себе в келью юную послушницу: помолиться, духовно пообщаться, да и в коечку ее к себе. Ведь у той девы природа, поди, тоже не камень, своего хочет, ждет и требует. А в келейке-то видеокамеры установлены, за иконами спрятаны, весь этот «молебен» записывают. А потом эту запись – в интернет, да с соответствующими комментариями: дескать, вот чему в монастырях учат, вот чем там занимаются, вот как грешки свои «замаливают». А что? Эта тема сейчас тоже модная. Только и слышишь: то там кто-то из святых отцов «на клубничке» попался, то там «голубизной» кто-то себя прославил. И мы маслица подольем. В центре же этого скандала будет не кто-то там с улицы, не бывшая сутенерша – с ней и так все ясно, а, казалось бы, такая воспитанная, культурная, такая набожная дочь господина Смагина. Скандал на весь белый свет!

– Ой, как мне опять жалко Степаныча, – рассмеялся Лубянский. – Чем родная дочь занимается!

Он встал и прошелся по кабинету.

– Взбодрил ты мне кровушку, Ильюша, взбодрил. Мой покойный дед в свое время столько этой поповской нечисти собственными руками передушил, что… Он ведь не сявкой подзаборной был, а кадровым офицером НКВД. Ефима Лубянского история хорошо помнит. Его подпись под приговором «тройки» была решающей. «Казнить нельзя помиловать». Дед мой как раз и ставил точку в нужном месте: казнить или помиловать. И он ставил ее: жирную такую точку. Как пулю в затылок сразу после оглашения приговора. Ставил своей мозолистой рукой. Поэтому тогда власть боялись и уважали. А теперь они, понимаешь ли, церкви строят, верующими зело стали. С нашим народом так нельзя. Ему не церкви нужны, не болтовня о каком-то боженьке, а лагеря, часовые на вышках, заводы по производству колючей проволоки. Видать, родился я не в свою эпоху. Мое место – там, рядом с родным дедом, а не сопли тут вытирать.

– Есть и другой вариант, – хладнокровно продолжал Гусман. – Он, правда, не такой эротичный, как первый, но воздействие на вашего противника будет еще более ошеломляющим. Его милая девочка отведает монастырских грибочков – и преждевременно отправится туда, о чем так усердно молится и мечтает: на тот свет. Монахи-то – постники, мяса ни-ни, а вот грибочки – за милую душу. Сами собрали, сами посушили, отварили, на стол подали. Ох, не заметили, что среди них был один мутант – на вид, как все остальные, только с сильнейшим ядом. То ли сам таким вырос, то ли вырастили его где-то – никто разбираться не будет. Умерла – ну и земля ей пухом. Помучилась, правда, перед смертью люто, кричала, просила любящего отца, чтобы тот спас ее от смерти. Да грибочек уж больно ядовитым оказался. Такие грибочки лишь в горах Латинской Америки растут. А как тут оказался? Чудеса. Монахи-то в чудеса разные верят, вот и случилось чудо. А Смагину после такой трагедии какие выборы? Одна дочь убийцей несчастных сироток стала, другая лесбиянкой прославилась иль еще хуже – умерла после трапезы. Хоть самому в гроб живьем ложись от всего этого позора и несчастий. Глядишь – и ляжет. Сначала сляжет, а потом и ляжет. Такие стрессы ни одно отцовское сердце не выдержит.

– Так что, – усмехнулся Лубянский, – ты предлагаешь обеих сразу?

– Я предлагаю, Максим Петрович, только одно: действовать продуманно, решительно и хитро, отбросив всякие эмоции и жалость к сопернику, – отчеканил Гусман. – А решать вам. И никому больше. Вы – боевой офицер. Вы – командир. Вы – воин.

– Считай, что уже решил. Внук не посрамит чести родного деда. И своей тоже.

6.

Павел Смагин возвратился домой в приподнятом настроении. Даже холодная серая погода, от которой все прятались и кляли, не испортила ему бодрого состояния духа. У входа в дом его встретила жена, ласково улыбнувшись и поцеловав в щеку.

– Все уже за столом, только тебя дожидаемся, – шепнула она. – Наденька приехала. Ты уж не очень-то ее, кровинушку нашу.

– Это не кровинушка, а кровопиюшка, – незлобно ответил Смагин, обняв жену. – Столько кровушки нашей попила своими фантазиями…

– Прекрати, Паша, я тебя очень прошу. Давай посидим спокойно, мирно, по-семейному. В кои веки собрались вместе. У одной бесконечные дела, встречи, массажи, макияжи, вернисажи, вечеринки, у другой – лишь бы от родителей к своей матушке быстрее убежать. Давай посидим без всяких упреков, ненужных разговоров.

– Давай, Любушка, давай. Гулять – так гулять! Накрывай на стол!

Дом, где проживало семейство Павла Смагина, напоминал настоящий дворец: шикарной архитектуры в стиле барокко, в два этажа, с арочными зеркальными окнами. Каждого, кто приезжал сюда, дом встречал, распахнув свои гостеприимные объятия, словно белоснежный парус. И снаружи, и внутри дома все свидетельствовало об изысканности вкуса его хозяев: великолепная планировка двора с фонтаном в центре, эксклюзивная итальянская мебель, антикварные картины, украшавшие стены комнат. Все дышало достатком, богатством.

Смагин не скрывал, что с детства мечтал жить именно в таком дворце: сам-то он вырос в семье простого работяги-железнодорожника, в доме из двух маленьких комнатушек да вечно чадящей печки. Рядом – ведра с углем, еще одно – с водой из колодца – на самой печке, чтобы было на чем еду приготовить да постирушку сделать. В тесном дворике кроме их семьи ютились еще две – родных братьев отца. Радости, беды, какие-то семейные события, недоразумения, скандалы – все у них было общим.

Когда наладился собственный бизнес, Смагин первым делом осуществил свою давнюю мечту – построил этот шикарный дом и поселил в нем семью. У каждого было не по комнате, а по половине этажа. На второй этаж, где расположились спальни, рабочий кабинет хозяина, прямо из вестибюля вела изящная лестница: одной широкой лентой, разделяясь на две самостоятельные – налево и направо. А гостиная, где обычно собиралась вся семья, проводились застолья, находилась внизу. Кроме мебели – такой же изысканной, как и в других комнатах – ее украшал большой камин, возле которого в ожидании Смагина сидели его домочадцы: Любовь Петровна со своими дочерями.

– Наконец-то, – увидев вошедшего отца, Вера первой бросилась ему на шею. Надежда выразила свои эмоции более сдержанно: подошла и, как мать у входа, нежно поцеловала его в щеку.

– Нет-нет, не годится, – рассмеялся Павел Степанович. – Если бы вы знали, какой сюрприз я вам приготовил на ужин!

Все расселись за столом, и радостный Смагин стал рассказывать о своих успехах.

– Спешу доложить, милые мои дамы, рейтинг наш растет, как на дрожжах, избиратели готовы хоть сегодня отдать нам свои голоса. Коль так дело пойдет и дальше – победа у нас в кармане. Хотя и не в победе дело. Оказывается, как приятно делать людям добро! Раньше я занимался только своим бизнесом, партнерами, а теперь нужно думать о тех, кто к твоему бизнесу никакого отношения не имеет. Вчера, например, завезли новейшее оборудование в родильный дом. Зачем ехать в частные клиники или заграницу? Готовься и рожай на месте – все для этого есть: и передовая диагностика, и разные барокамеры, и помощь роженицам. Так-то, девушки! Рожать будете здесь! А все остальное – где душа пожелает.

Он засмеялся, глядя на любимых дочерей.

– Это еще не все. Сегодня открыли первое отделение паллиативной медицины. Заметьте: первое во всей области. Теперь одинокие старики с неизлечимыми болезнями будут свой век доживать не под забором, а под присмотром опытных врачей, в уютных палатах. А завтра – внимание, товарищи присутствующие! – мы открываем приют. Знаете для кого? Для бездомных зверюшек. Будет ваш любимый папочка теперь еще собакам друг и кошкам брат!

И рассмеялся еще громче.

– И тебе не противно этим заниматься, да еще нам за столом рассказывать? Мало разных стариков-бомжей, которые и без твоей какой-то медицины сдохнут, так еще эту бездомную тварь со всех подворотен и улиц будешь собирать: с блохами, болячками, брюхастых, голодных, ободранных. Фу, меня сейчас вывернет, – Вера брезгливо передернула плечами.

– Успокойся, Верочка, – Любовь Петровна погладила ее по руке. – Разве это плохо – заботиться об одиноких, больных? И не только людях, но и домашних животных, выброшенных на улицу?

– Пусть заботится, о ком хочет, только не нужно нам обо всем за столом рассказывать. Давай еще их сюда приведем, места всем хватит. Пусть везде лазят, подаяние просят, блох разводят, вшей, гадят повсюду, «ароматы» во всем комнатам пойдут… Одного из таких «бездомных» папуля в дом наш уже привел, выкормил, вырастил.

– Это ты о ком? – Смагин строго посмотрел на Веру. – О Владе?

– Да, о твоем дикаре! Сколько волка ни корми – он все в лес глядит. Так и твой тунгус: сколько его не воспитывай, где ни учи, какими шампунями ни мой – а тундрой, лишаями, звериными шкурами от него все равно прет.

– Немедленно прекрати! – уже не выдержала Любовь Петровна. – За все, что вы имеете, обязаны прежде всего отцу. А отец ваш обязан Выквану за самое дорогое, что имеет сам – свою жизнь. Если бы не Выкван, то…

Она не договорила. Вошла горничная, неся со своими помощницами подносы с едой.

– Ну-ка, Дарьюшка, чем ты сегодня нас удивишь, порадуешь? – в ожидании чего-то вкусного Смагин потер руки. – Кудесница, мастерица ты наша!

И едва сняли крышки, над столом разлился аромат изысканных блюд.

– О, какая красотища! Это же фуа-гра! Утиная печеночка! С ризотто! Это уже выше моих сил!

Павел Степанович радовался, как малое дитя, накладывая себе все, что лежало на подносах: жареную печень, приправленную яблоками, грибами, черносливом, ежевикой, разные салаты.

– Обалдеть, какая вкуснятина! Пробуйте, пробуйте, не то сам слопаю! Никому не оставлю! Дарьюшка, еще неси, да побольше вот этой печеночки жареной.

Смагин не уставал нахваливать стоящую перед ним вкуснятину. Но вдруг остановился и взглянул на сидевшую напротив Надежду.

– Наденька, чего не ешь? Помнится, ты всегда любила жареную печенку. Что случилось?

– А то и случилось, что для Надюши мы приготовили особое блюдо, – вместо нее ответила все та же миловидная горничная Дарья, которую в доме давно знали и любили как заботливую хозяйку. И поставила перед ней мисочку, накрытую серебряной крышкой.

Застолье мгновенно прекратилось и все уставились на Надежду в ожидании того, чем она хотела удивить.

– Нам-то хоть кусочек оставь, – жалобным голосом попросил Смагин, тоже не зная, что было под крышкой. – Ма-а-а-аленький. Пожалуйста. Для папочки твоего любимого.

– Да тут всем хватит, мне не жалко, – рассмеялась Надя. – Раз, два, три! Налетай, разбирай!

И, сняв крышку, поставила миску на середину стола. Но каково было изумление, когда все увидели там самую обыкновенную печеную картошку: без приправы, без добавок – только картошка. Никто к ней даже не притронулся. Надя же взяла одну картошину и стала есть, посыпая солью.

– Почему не пробуете? Очень вкусно. И полезно, между прочим.

Павел Степанович вопросительно взглянул на Веру, но та, подмигнув отцу в ответ, многозначительно покрутила пальцем у виска. Потом он посмотрел на сидевшую рядом Любовь Петровну, которая почувствовала неловкость ситуации и постаралась разрядить обстановку. Натянуто улыбнувшись, она тоже очистила картофелину.

– А что? Недурно, мне нравится, давно такой не ела. Паша, помнишь, как мы ее уплетали в молодости, когда студентами были?

– Ты еще вспомни, как мамкино молоко сосала, когда в пеленках была, – чувствовалось, что Смагин был не просто обижен, а оскорблен подчеркнутым нежеланием дочери поддержать его за столом. Он уже готов был возмутиться, но Любовь Петровна тихонько толкнула его под столом коленкой. И в это время снова вошла горничная, держа большой серебряный поднос, тоже накрытый крышкой. Увидев его, Смагин воспрянул духом.

– А вот и обещанный сюрприз, – он поднялся из-за стола и, приняв поднос, сам торжественно поставил его на середину стола. – Не только тебе, Надюшка, удивлять нас. Итак: раз, два, три! Налетай, разбирай!

Над столом разлился острый чесночный запах.

– Держите меня, сейчас упаду! Вилку мне, вилку! И тарелку! Самую большую!

И стал первым накладывать то, что там лежало: свежеприготовленная черемша.

– Подарок от моих лучших друзей-ингушей! Настоящая ингушская черемша! С гор Кавказа! Что может сравниться с этим чудом!

И, захлебываясь от еще большего восторга, стал наслаждаться вкусом дикорастущего чеснока, приготовленного по-особому с томатным соком. Отложили себе в тарелочки Любовь Петровна и Надя. Вера же не только не прикоснулась, а брезгливо взглянула на то, как ее нахваливал отец.

– Как такую гадость можно есть? – хмыкнула она. – Фу, один запах чего стоит…

– Что ты понимаешь? – Смагин даже не обратил внимания на этот высокомерный тон. – Попробуй, а потом говори. С этим чудом природы ничто не сравнится!

– Ну да. Попробуй, а потом пойди к друзьям, – снова хмыкнула Вера. – Представляю, что о тебе скажут. А уж подумают что… Гадость! Фу!

– А мне нравится, – теперь подмигнула отцу Надежда, положив на тарелочку еще ароматной черемши. – Папуля, передай мое спасибо дяде Хамиду и дяде Мусе. Скажи, что я их помню и люблю, а от подарка в полном восторге. Можно я матушке возьму немного и сестричкам? Они такого никогда не пробовали.

– Хоть всю забирай, – Вера оттолкнула от себя поднос. – Только там такую гадость и жрать. Мало прет за версту монастырским старьем, так еще этого дерьма налопаться. Нет уж, извиняйте. Тьфу! С вами рядом стоять противно, а после черемши вообще тошно будет.

Вера подскочила из-за стола.

– Наслаждайтесь этой гадостью сами, а у меня деловая встреча. Не хочу появиться в обществе нормальных людей с таким «изысканным» ароматом изо рта. Никакая зубная паста, жвачка не поможет. Приятного аппетита всем вам, дамы, и господа!

И, демонстративно заткнув нос, еще раз фыркнув на черемшу, покинула застолье.

– Пообедали.., – Любовь Петровна положила вилку на салфетку рядом с тарелочкой и опустила глаза. – В кои веки собрались вместе – и разбежались.

Она с укоризной взглянула на Надежду.

– Ты-то хоть не спешишь? Или тоже помчишься к своей мамочке монастырской? Мать ведь родная с отцом тебе вроде как уже не нужны. Как же, взрослые стали, самостоятельные, деловые, с гонором: это не хочу, то не буду.

Она горько вздохнула. Пропал всякий аппетит и у Смагина.

– Убирать со стола? – учтиво просила горничная.

Павел Степанович махнул ей, чтобы та не спешила и оставила их одних.

– Папуль, я еще немножко, – Надежда положила в свою тарелочку пахнущую зелень.

– Хоть в этом ты на меня похожа, – буркнул Павел Степанович, тоже положив себе черемши. – А во всем остальном – как будто кто подменил тебя. Росла одной, а выросла…

Он тяжело вздохнул.

– Не пойму, для кого я стараюсь? Вся моя жизнь посвящена тому, чтобы обеспечить жизнь моих дочерей. Я не хочу, чтобы вы испытали то, что выпало на мою долю. С Верочкой тоже непросто, но она, по крайней мере, прогнозируема, она видит свое будущее в продолжении нашего общего дела. Да, ее нужно время от времени одергивать, но я могу понять ее устремления, образ жизни, наконец. Может, в чем-то не согласиться, что-то не принять, но понять могу. А тебя вот, Надюша, никак. Ты хоть сама-то себя понимаешь?

– Да, папа, – Надежда понимала, что очередных объяснений не избежать. – Я хочу служить Богу.

– И служи! Кто против? Может, ты, Люба?

Он вопросительно взглянул на жену, а та в ответ лишь улыбнулась.

– Вот видишь? Никто не против. Все – за. Служи Богу, ходи в храм, молись, как все другие верующие делают. Никто ведь не летит в монастырь. У каждого свое дело: один в школе, другой в больнице, третий в бизнесе, четвертый еще где-то. Все, как говорится, при деле. И ты должна найти свое дело, утвердиться в нем, а что касается души, веры – ходи в храм.

– Я его нашла, – тихо сказала Надежда. – Поэтому хочу служить Ему не только прилежным посещением храма по воскресеньям и в праздники, а служить всецело. Вы ведь с мамой служите своему делу: мама отдает себя семье, ты – бизнесу, а я хочу отдать себя служению Богу. Раз вы понимаете себя, мою сестру, своих партнеров, почему не хотите понять меня и принять мой выбор?

– Тогда помоги тебя понять. Скажи мне, что тебе не хватает? Что тебе Бог может дать больше того, что дал твой родной отец? Что? Объясни. Может, и мы с матерью вслед за тобой разбежимся по монастырям?

Наде хотелось удержать отца от гнева.

– А что не хватало тем, кто все-таки ушел в монастырь? – Надя старалась найти нужные слова. – Я не говорю о бедняках, которые не были ничем привязаны к миру. Скажите, что не хватало людям богатым, состоятельным – князьям, вельможам, хозяевам? Ведь и у них, казалось, все было: дом, достаток, слава, почет, семьи. А вот почему-то бросали это – и шли в монастырь. Такие примеры, между прочим, не единичные.

– Сравнила! – засмеялся Смагин. – Шли, согласен. Так это когда было-то? При царе горохе, когда людей были крохи. Да если даже и шли, что с того? Сейчас эра компьютерных технологий, колоссальных научных прорывов, открытий. Только сумасшедшие люди могут не признать всего этого и скрыться в четырех стенах кельи.

– Почему не признать? Признают. Научные знания и открытия не мешают им верить в Бога. Более того: именно эти открытия помогли им поверить, почувствовать присутствие Бога и посвятить себя на служение Ему. Я знаю одну такую монахиню. Ее тоже считали сумасшедшей, а она, между прочим, профессор математики.

– Знаю, о ком ты, – отмахнулся Павел Степанович. – Это до сих пор любимая тема разговоров в ее институте. Так она уже дама в возрасте, жизнь прожила, а ты в нее только вступаешь. И взять перечеркнуть ради какой-то прихоти. А о нас ты подумала? Кому мы оставим все, что нажили?

– Моей сестричке, например. Даст Бог, семьей обзаведется, дети пойдут, внучата. Кроме того, вокруг столько людей, которые ждут помощи, недоедают, болеют…

Смагин снова рассмеялся.

– Так зачем ждать, пока мы умрем? Давай прямо завтра раздадим все – и тоже в монастырь. Иль нет, поступим, как предлагает Вера: пустим в свой дом нищих, калек со всего города, бомжей, с ними вместе бездомных собак, блохастых котов, брюхастых кошек, а сами пойдем доживать свой век где-нибудь на перроне вокзала. На тот свет все равно ничего не заберем. Так ведь у вас в монастырях учат?

– Паша, не утрируй, – робко вклинилась в разговор Любовь Петровна.

– Вы нам обе дороги! Это все равно, что одну руку лелеять, лечить, гладить, а в другую гвозди забивать или вообще топором отрубить. Ты думаешь, у нас душа не болит от всех твоих фантазий? В рай она, видите ли, захотела. А тебе не кажется, что ты и так живешь в раю? Если бы видела, как живут многие твои ровесники, если бы прожила нашу с матерью жизнь, тогда ценила отношение родителей, их беспокойство. Посмотрим, насколько твоих фантазий хватит. Когда, знаешь ли, рвутся вот так, как ты, очертя голову, частенько рвутся потом в обратную сторону, назад. Перед тем, правда, столько шишек набьют, что оставшейся жизни не хватит, чтобы все исправить.

– Папочка, мама, – Надежда встала из-за стола и, подойдя к родителям, обняла их, – я вас очень люблю и не отказываюсь от вас. Но если я вам действительно дорога, не принуждайте меня к тому, к чему не лежит сердце. Я хочу служить Богу. И буду всю жизнь молиться Ему не только за себя, но и за вас. Вы мне тоже очень дороги.

– Молиться за себя и «за того парня»…

Смагин грустно усмехнулся и стал задумчивым, понимая, что не может переубедить дочь.

– Что ж, молись. И попроси Бога, Которого ты так любишь, чтобы Он помог и нам поверить в Него, почувствовать Его. Пусть не настолько сильно, как это дано тебе, а хотя бы чуть-чуть. Если это случится – вот тебе мое отцовское согласие на твой выбор. Коль нет – пусть твой Бог тебе будет судьею…

7.

Надежда поднялась в свою комнату и, прикрыв дверь, легла на застеленную кровать. Вместо радости от общения с родителями она ощущала досаду на то, что ее снова не поняли. Давали знать переживания последнего времени, проведенного в монастыре.

Пожив там совсем немного, Надежда вдруг столкнулась с проблемами, о которых даже не предполагала. Ей казалось, что она порвала с миром – порвала решительно, по примеру истинных ревнителей веры, шедших на подвиг монашеского служения Богу. Но оказалось, что мир сам не спешил отпускать Надежду. Он держал ее сотнями невидимых нитей, напоминая о себе каждый день – воспоминаниями, привычками, сновидениями… Мир стучал в ее память, душу, во все чувства. Стучал в плоть: настойчиво, властно, не желая отдавать то, что принадлежало ему, миру. Сама того не ожидая, Надежда стала попадать в ситуации, на ее взгляд совершенно пустяковые, безобидные, но на ровном месте создававшие для нее непредвиденные проблемы.

Вот за что, например, ее недавно отчитала игуменья, когда узнала, с каким увлечением Надежда рассказывала таким же молоденьким послушницам о своей недавней жизни: заграничных поездках, учебе в США, друзьях, своем доме, родителях?

– Матушка, – пытаясь оправдаться, объясняла Надежда, – я ведь без всякого умысла. Они спрашивают, потому что нигде не были, ничего в своей жизни не видели, им все интересно, а я могу им обо всем рассказать.

– И для этого ты пришла в монастырь? – строго спросила игуменья. – Тем, кому так интересно – место не в монастыре, пусть возвращаются в тот интересный, увлекательный мир, путешествуют. А коль такой возможности у кого-то нет, опять не беда: к услугам телевидение, специальные интернет-порталы. Смотри – не хочу, путешествуй целыми сутками. Дело монахов – путешествовать не туда, в мир, который они оставили, а оттуда, молиться Богу, чтобы Он дал сил одолеть это «путешествие» из мира. Берегись, чтобы из твоих разговоров с подружками не родилась гордость: дескать, смотрите, какая я смиренная, какая я вся из себя. Беги, беги без оглядки от этих разговоров, не позволяй себя втягивать в них, лучше читай душеполезные книги, набирайся каждую свободную минуту духовной мудрости.

«Почему, – терзалась догадками Надежда, – почему матушка вдруг стала ко мне такой несправедливой, жестокой, даже грубой? Почему она изменила ко мне свое отношение? Ведь была ласковой, могла общаться со мной часами… Что произошло? Может, кто-то наговорил ей обо мне? Завистниц глазастых вокруг много, только и спрашивают, пялят свои глазенки: зачем, дескать, сюда пришла? Чего у папаши дома не сиделось? Чего не хватало?».

«Как им объяснить? – Надежда свернулась на постели калачиком и вздохнула. – Если еще им объяснять, зачем я пришла сюда, то где же искать понимания? Они-то сами зачем пришли сюда? Пересидеть, успокоиться от разных житейских проблем, убежать от них, скрыться за монастырскими воротами? Сами понимают или нет? Хотя, кто-то и не скрывает этого. У Марии муж запил по-черному, каждый день гоняется за ней с топором, грозит убить, а себя спалить в избе. Вот и убежала от него сюда, говорит, что молится за пропащего мужика. У Галки своя беда: почти тридцать стукнуло, а ее никто замуж не берет. С отчаяния тоже решила оставить мир. Анжелка с зоны: отсидела срок – и в монахини. Как им всем объяснить, зачем я пришла сюда? Большой дом, богатый отец-бизнесмен, никаких проблем с такими же богатыми женихами, полмира объехала, за рубеж – как отсюда за речку махнуть. Слушают, спрашивают, переспрашивают, а все равно никто не верит, что я Богу служить пришла. Только матушка игуменья меня понимает. А я ее. Почему же она ко мне так придирается? Почему хочет унизить перед остальными? Чем я хуже их?».

Надежда никак не могла успокоиться от того, что произошло накануне. Прибирая вместе с несколькими другими послушницами монастырский двор, она вдруг заметила, как вошли иностранцы. Вернее, сначала она услышала иностранную речь – очень понятную ей, на которой она сама любила общаться, когда выезжала заграницу, а потом увидела самих гостей. Было заметно, что все здесь удивляло и восхищало их, однако никто не мог им рассказать о самом монастыре, здешней иноческой жизни. Скорее всего, они очутились здесь, случайно увидев с дороги сверкающие кресты Никольской обители. Такие заезжие гости тут не были редкостью. Однако то были свои соотечественники, а теперь – иностранцы, чехи.

– Promiňte prosím, smím se vás zeptat, co si přejete? – Надежда робко подошла к ним, приветливо улыбнулась, горя желанием и пообщаться на языке, на котором давно не разговаривала, и помочь гостям. – Vidím že jste cizinci [3].

– Vy umíte česky?[4] – изумленные гости взглянули на незнакомку с большой метлой в руках. И в этом взгляде застыл еще один немой вопрос: неужели это монашка?

– Ano a ráda vám povykládám pár zajímavostí o zdejším klášteře [5], – улыбнувшись, ответила Надежда и, не дав гостям прийти в себя от такой неожиданности, стала рассказывать им о своей святой обители: ее истории, храме, святынях. Не выпуская из рук своей метлы, она повела их в храм, оттуда на часовню, где открывался волшебный вид на всю заречную сторону, утопавшую в зелени бескрайних лесов.

Гости покидали монастырский двор в сопровождении очаровательной незнакомки, которая продолжала без умолку говорить и говорить на родном и понятном им языке, будучи переполнены радостью. Им не верилось, что эта милая jeptiška [6], которая с ними оживленно общалась с приятным моравским акцентом, встретилась им не где-то в большом городе, на популярных туристических маршрутах, а здесь, в этой глуши, да к тому же в монастыре, где, как им казалось, доживали свой век лишь престарелые люди. Что она забыла здесь? Что делает? С ее блестящим знанием иностранного языка и метлой в руках? Светилась радостью и Надежда, обменявшись на прощание с гостями номерами мобильных телефонов и обещав не терять связи.

Но, едва возвратившись назад, она получила суровый выговор от настоятельницы за то, что оставила благословение и занялась другим делом. Надежда стояла перед ней, низко опустив голову и не понимая, за что ее ругают.

– Матушка, я ведь хотела как лучше…

– А вышло, как всегда, – отчеканила игуменья, не внимая слезам. – Так выходит, когда хотят как лучше, и вместо того, чтобы быть в послушании, исполнять благословение, творят свою волю.

– Матушка, – Надежда продолжала оставаться в полном недоумении, – метла все равно никуда не убежит, я исполню ваше благословение… А гости – они так неожиданно приехали и… а я… Если хотите, я и дальше буду переводчицей, ведь несколькими языками владею, причем свободно.

Игуменья еще строже посмотрела на нее.

– Если ты и дальше желаешь быть переводчицей и общаться с людьми на языках, которыми свободно владеешь, то возвращайся туда, где твои знания востребованы. А мне нужны послушные монахини, пришедшие служить Богу. Коль считаешь работу с метлой унизительной, то…

Игуменья протянула руку, чтобы забрать у своей строптивой послушницы метлу, но та смиренно поклонилась, прошептав со слезами:

– Простите меня, матушка… Простите…

И пошла трудиться дальше, наводя уборку в монастырском дворе.

Многое в поведении игуменьи не укладывалось в то, к чему привыкла Надежда и что представляла себе, идя в монастырь. Например, она никак не могла взять в толк, почему матушка Адриана сознательно отказывалась от бесспорных благ современной цивилизации: прежде всего, компьютеров, интернета? Почему все это давным-давно закрепилось в других монастырях, стало для их жизни вполне естественным, но с такой решительностью отвергалось здесь? И кем? Не какой-то малограмотной старицей, а высокообразованным, высококультурным человеком, посвятившим всю свою мирскую жизнь исследованиям в области новейших цифровых технологий? Даже вся необходимая документация, которую вел монастырь, печаталась не на принтере, а старенькой машинке, под копирку. Для сознания Надежды, владевшей свободно не только иностранными языками, но и компьютером, интернетом, это было непостижимо.

– Матушка, – с жаром пыталась переубедить ее Надежда, – я готова помогать в этом деле хоть круглые сутки. Вы только представьте: о нашей обители узнают во всем мире, мои друзья помогут сделать хорошую рекламу и раскрутить ее в сети, паломники сюда начнут приезжать большими комфортабельными автобусами, а значит будут нормальные дороги, а не лесные тропы.

– Этого я и страшусь, – не разделяя восторга, отвечала настоятельница. – Больше всего боюсь именно этого: что наш монастырь превратится в очередной туристический объект с его суетой, торговлей, помпезностью, шумом. Приедут ведь не только истинные паломники, чтобы поклониться святыням, помолиться вместе с братией: рядом будет немало самых обычных ротозеев, искателей чудес, прозорливых старцев, каких-то особых откровений, видений, психологических состояний. Эти-то ротозеи будут мешать молиться всем остальным – и паломникам, и нам, насельницам. Почему монастыри всегда находились вдали от шумных городов, вдали от больших дорог? Почему даже в монастырях наиболее ревностные монахи стремились к уединению, совершенно затворялись от всей остальной братии? Как раз поэтому. А если у тебя такое рвение провести сюда интернет и сидеть целыми сутками за компьютером, то направь эту энергию в другое русло: молись. Монах призван к молитве: это есть его главное делание. А все остальное, каким бы благим делом ни казалось или даже ни было, отвлекает от молитвы, засоряет ее.

Игуменья не пользовалась даже тем, без чего любой современный человек не может обойтись: мобильным телефоном. Он был у всех монахинь и послушниц. У всех, кроме матушки Серафимы – того самого врача-психиатра, которая решила оставить мир после обследования профессора математики, и того самого профессора – будущей игуменьи Адрианы. Несмотря на то, что посетителей при входе просили выключить телефоны или перевести их в бесшумный режим, они раздавали звуки на все голоса: пиликали, распевали, трезвонили, визжали, гудели. И не только в карманах, сумочках, ладонях бестактных гостей. Они включались и у монахинь, послушниц – причем, чаще всего там и тогда, когда должно было молчать абсолютно все, кроме молитвы: во время службы, келейного правила, в храме, в кельях…

– Какое же это монашество? – сокрушалась настоятельница, безуспешно стараясь образумить насельниц, чтобы те расстались со своими телефонами. – Монахи для того уходили из мира, рвали с ним все связи – кровные, родственные, дружеские, деловые, чтобы всецело посвятить себя Богу. Для этого они избирали самые непроходимые, самые недоступные места: пустыни, леса, пропасти, горы, чтобы мир не достучался к ним своими соблазнами, проблемами, заботами. Зачем же монахине мобильный телефон? Чтобы каждый день, каждый вечер интересоваться, как там поживают их дети, внуки, оставленные родственники, мужья? Чтобы те тоже названивали им, рассказывали о том, как кто-то болеет, кто-то родился, кто-то напился, подрался, а кто-то умер? Кому нужно такое монашество? Во имя чего оно? Бога ради? Вряд ли…

Мобильный телефон начинал раздражать и Надежду. Всякий раз, когда она ставала на молитву, кто-то вызывал на связь: звонила вечно беспокойная мама, звонила вечно веселая сестра, звонили вечно любопытные друзья. Звонки, SMS-ки, постоянные сообщения – все это отвлекало от сосредоточенной молитвы, разрушало ее, нарушало молитвенную настроенность на общение не с родителями, друзьями и другими дорогими людьми, а с Богом. И это ощущали все, кто пришел в монастырь служить Богу, молиться Ему, но через такой, казалось бы, пустяк, как мобильный телефон, оставался привязанным к оставленному миру. Привязанным крепко. Жестко. Властно.

Но Надежду не переставало удивлять, как могла обходиться без мобильной связи ее настоятельница. К ней постоянно кто-то приезжал: бывшие коллеги по науке, влиятельные бизнесмены, политики, благодетели, желавшие помочь развитию монастыря.

– Жили ведь раньше люди не только без мобильных, а даже самых обычных телефонов – и ничего, обходились, – отвечала матушка на эти недоумения. – Представьте себе истинного подвижника, аскета-молитвенника с мобильником. Можете? Нет? И я нет. Как-то умудряюсь обходиться без него, некогда болтовней заниматься. Когда была поглощена наукой, на посторонние разговоры не оставалось ни минуты времени, а теперь и подавно. Монах должен быть занят молитвой и трудом, а разговоры по телефону – это ни то, ни другое. Если мы оставили мир, то обязаны расстаться со всем, что связывало нас с этим миром. У истинного монаха только одна связь: с Богом.

Слушая наставления игуменьи, Надежда тоже стала ограничивать себя в пользовании телефоном, выключая его на время своего пребывания в монастыре. И сразу ощутила прилив желания молиться, больше времени проводить в храме. Даже привычное общение с такими же послушницами стало тяготить ее: Надежда вдруг заметила, как часто, начавшись с духовных вопросов, оно перетекало уже в пустые девичьи разговоры, пересуды, ненужные рассказы о той жизни, которую они намеревались оставить, чтобы посвятить себя служению Богу.

Но было и то, что в действиях настоятельницы вызывало в душе Надежды решительный протест, обиды, расстраивало душевное состояние, доводя до слез, отчаяния и даже ропота. Надежде хотелось убедить настоятельницу, что все ее замечания относительно поведения в монастыре безосновательны, но та оставалась непреклонной, решительно требуя неукоснительно выполнять благословение. И чем беспрекословней она требовала, тем больше Надежде казалось, что игуменья попросту придирается к ней, хочет унизить в глазах других сестер и послушниц. А это вызывало обиды. Она ловила себя на мысли, что, одергивая ее в присутствии остальных, игуменья стремилась укрепить свой авторитет, свою власть: дескать, смотрите, мне подчиняется дочка всемогущего господина Смагина.

Особенно непонятным стало решение матушки Адрианы взять к себе келейницей не ее, Надежду – грамотную, подтянутую, всегда опрятную, видную, а недавно приехавшую в их обитель послушницу Софию: настоящую замухрышку, как сразу бросилось в глаза Надежде. Она ходила по монастырю с вечно опущенной головой, потупленным взглядом, угрюмая, никогда не улыбаясь, избегаая общения с остальными. В отличие от Надежды София внешне была совершенно непривлекательна: низкорослая, горбатая, хромающая на левую ногу, с въевшейся от постоянных работ на земле и в коровнике грязью под ногтями, ссадинами на руках.

«Ну и «красавицу» матушка себе выбрала, – недоумевали остальные, – настоящее пугало огородное: ей не гостей встречать да за игуменьей ухаживать, а над полем ворон гонять – ни одна не пролетит, побоится».

Такие разговоры доходили и до Надежды, сменяя недоумение на озлобление и неприязнь. А когда она получила от игуменьи благословение работать в коровнике, бывшем частью их монастырского хозяйства, неприязнь переросла в настоящий взрыв гнева.

«Меня достать хочет, – кипело в душе Надежды, – унизить перед всеми, свою власть показать. Ну и пусть! Пусть возле себя держит эту дуру неотесанную, деревенщину горбатую. Небось, рядом с ней уже не профессором себя чувствует, а целым академиком. Зачем я ей? Ведь и поспорить могу, и свое мнение открыто высказать, и не выслуживаюсь перед ней, как некоторые. Зачем ей умные? Она сама вся из себя. Хороша «профессорша», нечего сказать. Представляю, что о ней думают бывшие коллеги, когда приезжают сюда в гости, а им навстречу выходит чумазое пугало».

Эти мысли разгорались в душе Надежды все с большей силой, приводя ее временами в бешенство и отчаяние, внушая бросить, плюнуть на все и найти обитель, где, как ей казалось, царит настоящая справедливость, уважение, любовь, мир и согласие. А эта строптивая настоятельница пусть остается, мнит из себя кого угодно и окружает себя кем угодно. Свет клином на ней не сошелся.

Обиды жгли душу Надежды, нещадно терзали ее, требуя уже постоять за себя, высказать настоятельнице все, что кипело, а потом покинуть обитель. И Надежда была готова сделать это, как вдруг ее охватило то, к чему она была совершенно не готова, не знала, как с этим бороться, что делать. Поэтому решила остаться. Ее душу охватился блудная страсть. Похотливые мысли, неизвестно откуда хлынув нескончаемым потоком, не давали ей покоя ни днем, ни ночью, ни в храме, ни в келье. Они навязчиво лезли и лезли, являясь в бурных сновидениях, заставляя вместо молитвы блуждать взглядом по молящимся паломникам: мужчинам и молоденьким девочкам. Надежда не знала, как отогнать от себя эту грязь, это мучительное, изнуряющее всю плоть наваждение.

Да, она была еще нетронутой, зная обо всем сокровенном лишь то, что было естественным, и всячески сторонясь всего противоестественного. Время от времени в ее молодом девичьем организме просыпались влечения, свойственные всякой живой природе. Но, слушая наставления игуменьи, внимая ее советам, читая жития святых, прошедшие через плотскую брань, Надежда стремилась следовать их примеру, соблюдая пост, не давая себе расслаблений продолжительным сном, блужданием мыслей. Кроме того, перед ней с детства был живой пример ее семьи, где никогда не велись грязные разговоры, не пересказывались «сальные» анекдоты. За Павлом Смагиным – человеком не только очень состоятельным, но и очень общительным, видным, благородным, пользовавшимся популярностью среди женщин – не велось грязных сплетен, никто не мог уличить его в изменах, порочных связях, скандалах. О его жене Любови Петровне и говорить нечего: она была образец материнства, семейной чистоплотности, верности мужу, детям.

Надежда не могла понять, что же творилось в ее душе, откуда пришла вся эта грязь, похоть. Накопив обиды на свою настоятельницу, она не знала, как лучше подойти к ней и открыть мучавшие ее помыслы – открыть просто, искренно, как всегда открывала все самое сокровенное родной матери. Обиды смешались со страхом наказания, боязнью, что теперь уже игуменья, имея право на гнев, выставит ее за ворота обители, и сделает это так же решительно, как делала всегда, обличая Надежду: в присутствии всех сестер. Но, преодолев страх, Надежда робко постучалась в келью своей духовной наставницы и, с поклоном войдя туда, открыла все, что творилось, кипело на душе, разрывало ее на части, жгло, немилосердно палило, уничтожало ее.

Выслушав, матушка Адриана вместо негодования вдруг ласково обняла Надежду.

– Скажи, ты, случаем, ни на кого не держишь обид? Никого не осудила? Может, ненароком, сама того не желая? Было или нет?

– Да, матушка.., – прошептала Надя, сгорая от стыда и делая решительный шаг, чтобы очиститься от всей скверны. – Осудила… И не ненароком, а во гневе… Услаждаясь им… И осудила не кого-то, а вас… Вас прежде всего… Простите меня, если можете…

И, оставаясь в теплых материнских объятиях игуменьи, горько заплакала...

Надежда еще долго сидела в келье настоятельницы. Та угостила ее ароматным чаем, быстро восстановившим силы и бодрость.

– Все, что произошло с тобой – от гордости, – стала вразумлять игуменья Надежду. – Господь дал тебе урок, чтобы ты смирилась и научилась тому, что если нас оставит, отойдет благодать, мы неизбежно падаем и превращаемся из послушных слуг Божиих в посмешище демонов, пленивших нас. Поэтому смиряйся, укоряй себя, проси у Господа, Его Пречистой Матери даровать дух смиренномудрия, дабы осознать, что без Христа мы – ничто, ибо Сам Господь говорит, что без Него не можем делать ничего. Теперь ты сама видишь, к чему приводит гордость, как падает человек. И чем больше гордость, тем глубже и опаснее падения. Но и не огорчайся: все с тобой происшедшее – это искушение, оно пройдет. Господь Своим промыслом попускает его для нашей же пользы, дабы таким образом, через наш собственный духовный опыт научить нас мудрости. Это шторм, неизбежный для каждой христианской души, а для души монаха – шторм, необходимый для того, чтобы выбросить на берег весь мусор, хлам, который скопился на дне во время штиля. Не нужно огорчаться чрезмерно, доводить себя в самоукорении до отчаяния, ибо это все – от врага нашего спасения дьявола, такая печать может привести к охлаждению и небрежению в дальнейшей борьбе. Сражайся с собой, сражайся со всем, что подсовывает, внушает дьявол, презри его, покажи, что ты не считаешься с ним – и он, как отец гордыни, отойдет от тебя. А доколе ты считаешься с ним – не отступит.

Помни, что через поприще этой борьбы прошли все святые. Брань их доходила до того, что они закапывали себя в землю, погружали свои тела в ледяную воду, брали ядовитых змей и клали себе на грудь, желая умереть, но не быть побежденными дьяволом и прихотями плоти. Нам же, слабым и немощным, Господь не попустит брани, превышающей силы и подаст Свою помощь. Однако, поскольку в нас живет гордыня, Бог попускает духовную брань, чтобы смирить нас. От такой брани, если мы придем в смирение, много пользы для души.

Через эту брань у нас отверзаются духовные очи, начинаем осознавать, кто мы есть на самом деле без Бога и кто – с Богом. Поэтому говорю тебе: смиряйся, смиряйся и еще раз смиряйся. Только это лекарство способно спасти, исцелить нас от болезней души, прежде всего гордыни. Господь по Своей любви послал тебе эти искушения, чтобы ты образумилась, смирилась и попросила прощения. Дьявол опытен, мы немощны, а Господь всемогущ и милостив к нам. Вооружайся не обидами, а верой в Бога, твердой надеждой на Него и твердо знай, что никакие силы, никакие демоны не смогут тебе сделать ничего свыше того, что велено Богом.

– Путь совершенного монашества – это путь совершенного самоотречения от мира и всего, чем этот мир привязывает нас к себе, держит, не хочет отпускать, – матушка Адриана снова старалась терпеливо объяснить юной послушнице цель подвига, на который та решилась пойти. – Сейчас много говорят и пишут о том, что христианство – религия веселья и радости, а монашество, дескать, все облекает в печаль и черную одежду. Найди хотя бы одного сектанта, ставшего монахом: а ведь все они много кричат о том, что именно они являются истинными христианами. Найди, покажи мне хотя бы одного, кто раздал все, что имеет, отрекся от всего, даже собственного имени, и ушел служить Богу.

Утверждают, что христианство – это религия жизни и говорит о жизни, а монашество все твердит о смерти, об одной смерти. А еще сектанты учат, что Христос не требует от нас никакого подвига, что аскетизм, подвижничество нигде не указаны в Евангелии. Нас хотят убедить в том, что подвиг монашества является следствием не любви к Богу, а наоборот: эгоизма, себялюбия, заботы только о себе самом, о своем личном спасении, а никак о ближних и мире. Нам говорят, что этот подвиг не только не приносит никому пользы и никому не нужен, но даже вреден. Спрашивают: кому польза от того, что я отказал себе в том или другом удовольствии, ел капусту и картофель вместо мяса? И ведь такие рассуждения можно ныне услышать не только от ярых противников монашеского образа жизни – сектантов, но и людей, именующих себя православными христианами и вместе с тем выступающими за реформацию многовековых традиций Православия. Эти люди внушают нам, что время монашества прошло, ныне в нем нет никакой необходимости.

Православию во все времена было нелегко, трудно. Сейчас же пришло время особо изощренных искушений. И вот что характерно: чем сильнее нападки на Церковь Христову, на Православие, чем глубже нравственное падение общества, чем наглее насаждается неверие, вседозволенность, культ наживы, разных наслаждений и удовольствий, тем более злостными и прямо бешеными стают нападки на монашество. И чем сильнее Христовым врагам хочется поскорее ниспровергнуть Церковь, тем более у них желание, прежде всего, уменьшить в ней число монахов и монастырей, преградить людям путь к подвижничеству, уронить в глазах всех монашество и его подвиг. Оно и не дивно. Ведь знают слуги дьявола, что с падением монашества и Православия падет все православное: вера, подвиг, смиренномудрие, богослужение, покорность церковной власти... Знают это – поэтому с тем большею злобою ополчаются против монашества.

Матушка Адриана задумалась.

– Давай-ка на минуту согласимся, что подвижничество вообще, а монашество в особенности, требует от человека чего-то противоестественного. Предположим, что это так на самом деле. Тогда почему во все времена монастыри были переполнены, а желающих принять монашеские обеты – хоть отбавляй? Неужели все, кто выбирал для себя монашество, был каким-то извращенцем общественной жизни? Стоило только открыться хоть небольшому монастырю – как тотчас же в нем появлялись насельники.

Монашество наложило печать святости на душу всего православного народа, сделало ее доступною к святым запросам и влечениям к Богу и небу.

Монашество наложило печать порядка, мира, чистоты и на семью, сделав ее «домашней церковью», дало обществу те нравственные ориентиры, по которым живут черноризцы: повиновение старшим, безгневие, терпение своей доли, упование на милость и волю Божию, равнодушие к материальным благам, комфорту.

Неужели подвиг монашества, если бы он был на самом деле противоестественным, мог принести такие плоды? Тогда если всякое христианское подвижничество называть неестественным, то с тем же основанием следует считать неестественными все христианские добродетели, ибо все они требуют подвига и сдержанности: терпения, смирения, целомудрия, кротости, всепрощения. Или не так?

Надежда улыбнулась, внимательно слушая матушку Адриану.

– Есть люди, всецело преданные Богу и Церкви, высокому религиозному служению, – продолжала та. – Они желают до конца и безраздельно отдаться служению Богу, они живут только этой идеей, они служат только Церкви. Естественно ли им запрещать такое целостное и безраздельное служение? Богоматерь, Иоанн Креститель, Иоанн Богослов, апостол Павел, сотни, тысячи подвижников благочестия, веры. Можно ли было их принудить к браку и семье? Сам Спаситель, совершеннейший Человек, восприявший все человеческое – от рождения и младенчества до голода, страданий и смерти, однако, не имел семьи, ибо семьей Его был весь род человеческий. И это не было нарушением законов естества.

Пусть бы задумались те, кто осуждает монашество, выступает против, называет его противоестественным: разве воины идут на битву с женами? И разве мало таких обстоятельств жизни, при которых, ради служения долгу, было бы прямо неестественным связывать себя обязанностями мирскими? Почему же в религиозном служении Высшему Началу надо насильно навязывать иной закон? Напротив, здесь часто господствует правило: кто может, тот должен совершить подвиг; «могий вместити – да вместит». И для могущего вместить, очевидно, подвиг монашества является абсолютно естественным.

Матушка снова углубилась в свои мысли.

– Про нас часто говорят, что монахи – сплошные эгоисты, они заботятся только о своем спасении, судьбы других, дескать, их не касаются. Однако, у монахов, иноков, инокинь, как некогда у Христа и апостолов, есть своя семья, свое братство, своя священная дружина, у них тоже есть забота друг о друге. В чем разница? Да лишь в том, что если в мирской семье заботятся о своих кровных и следуют закону естества, то обители принимают, любят и успокаивают чужих людей, которых до того времени не знали и не видели. А это еще более высокая школа любви, чем семья и круг близких родных.

Что только не слышат монахи в свой адрес! Это, говорят, бесполезные и ненужные люди: если даже и не совсем вредные, но чаще всего тунеядцы, живущие чужими жертвами, подачками. Да, если пользу измерять благами чисто материальными, земными, то это верно. Но кто из этих «умников» ценит молитву пред Богом за грешный мир, кто ценит созидательное значение доброго примера чистоты, воздержания, терпения, исполнения добровольно принятого долга, смирения и готовности на помощь ближнему, постоянного молитвенного настроения? Кроме того, в тунеядстве монахов обвиняют, как правило, те судьи, которые сами не давали на монастыри ни одной копейки. Те же, кто жертвовали и жертвуют, обыкновенно молчат и не судят.

Надежда слушала и слушала свою наставницу, а по щекам текли слезы. Но это уже были не слезы обиды, досады, разочарования, а, напротив, слезы, омывавшие душу от всего, что тяготило ее.

– Подвиг истинного монаха – это цвет, это весна религиозной жизни, а без цветка нет и плода. Чем можно объяснить современный поход против монашества и аскетизма? Только поклонением и служением плоти или же сознательною враждою к Церкви, сознательным желанием нанести ей вред, наконец, злобной завистью к любви своего же народа, что изливается на святые обители – монастыри. Плотским людям во все времена был противен один вид монашества, ибо он мешает им заглушить голос совести, напоминает им, что они блудны и скотоподобны. Они не в состоянии понять такого подвига: плотской человек не приемлет того, что от Духа Божия, и не может разуметь, это для него – форменное безумие. А что касается открытых врагов Церкви, которых тоже предостаточно, то им ясно, что монашество и народная любовь к нему народа – это несокрушимая опора и твердыня ненавистной им Церкви, это то, чего нет ни у какой секты, мечтающей заменить Православие и лишенной силы удовлетворить врожденную человеку жажду подвига.

Хватает и завистников. Они обычно хотят убедить людей в том, что среди монахов много дурных людей, порочных. Пусть и так. Монахи – это те же люди. Но народ любит, ищет и находит не дурных, нерадивых монахов, а истинных ревнителей нашей святой веры. Истинно святых. Такие подвижники есть. И мы все призваны быть именно такими. И никакими иначе.

8.

После борьбы с искушениями, которые обрушились на Надежду, в ее душе воцарились тишина и покой – как после сильной бури. Исповедь игуменье всего, что разрывало душу, захлестывало ее обидами, недоверием, сомнениями, нашептывало оставить монастырь и начать искать «более справедливую» обитель привели Надежду в тихую гавань, где она могла продолжить ту жизнь, к которой стремилась. Теперь она каждую свободную минуту зачитывалась творениями святых отцов, черпая там все новые и новые силы для укрепления себя в монашеском подвиге.

В мыслях Надежда часто возвращалась и к наставлениям игуменьи, которая много беседовала с послушницами о монашеском делании.

– К сожалению, люди, и даже церковные, не всегда хотят понять, что такое монашество, хотя большинство святых были именно монахами, – наставляла она. – Монашество есть тайна общения человеческой души с Богом, тайна духовного совершенства. Поэтому до конца понять монашество может лишь тот монах, который, еще живя в миру, был уже причастен к нему: общался с монахами, посещал святые обители, «лепился» к ним, внимал советам опытных духовников, живущих там. Чтобы это понять, человек должен иметь на это личное произволение, внимательно прислушиваться к своему внутреннему голосу. И поэтому далеко не с каждым нужно говорить об этой духовной тайне.

Нельзя стать монахом сразу, вдруг, как в сказке. К монашеству необходимо себя готовить, еще живя в миру. Когда человек будет внутренне готов к вступлению в обитель, Господь Своим Промыслом непременно его туда приведет. Он, как правило, еще издалека призывает человека к монашеской жизни, но часто не сразу есть воля Божия вступить в обитель. Не зря мудрые духовники предупреждают от поспешности, говоря: «Благословение есть, а воли Божией пока нет». Положим, духовник благословил стать на путь монашества, но обстоятельства складываются так, что Господь до определенной поры сдерживает человека вступить в святую обитель. Много кто хотел и хочет быть монахом, да не всем это благословляется. Монашеская жизнь таинственна, глубока, очень трудна, и мало кто способен быть настоящим монахом.

Особенно вредны и опасны радужные представления о духовной жизни в монастыре. Это своего рода прелесть. Человек приезжает в обитель, думая, что его там все ждут с распростертыми объятиями, что своим решением вступить в монашество он оказывает благодеяние обители и даже Богу. Ложная и очень гордая мысль! Довольно часто приезжающие в обитель считают, что немедленно попадут в общество святых, духовно совершенных людей, неких прозорливцев, чудотворцев, что через два-три года они сами станут святыми и прозорливыми и пойдут в мир проповедовать идеалы духовной жизни. Это глубоко ложное представление, которое может привести человека в состояние бесовского прельщения.

Тот, кто хочет стать монахом, еще в миру должен постараться приобрести правильный духовный настрой: с одной стороны, ревностный, с другой – смиренный, покаянный. Человек, вступивший в святую обитель с таким настроем, будет его развивать и дальше, в нем начнут углубляться понятия о духовной жизни, расти добродетели. Если же он вступит в монастырь с неправильным настроем, то принесет с собой враждебный истинному монашеству дух мира. Для этого следует избавиться от ложных мнений, представлений, от своей прелести. И лучше всего это сделать именно в миру.

Матушка Адриана не уставала наставлять своих сестер, прежде всего послушниц, о том, с каким духовным состоянием человек, решивший оставить мир и посвятить себя всецело служению Богу, обязан вступать в монашеский подвиг.

– Он должен приходить к Богу с глубоким, искренним покаянием, сознавая себя грешником. Неправильно считать себя неким праведником и приходить в монастырь, чтобы еще умножить эту свою мнимую праведность. Монастырь – это место покаяния, покаянной молитвы. Человек приходит в святую обитель, чтобы увидеть не чьи-то, а прежде всего свои собственные грехи. Человек приходит искать Бога через монашеский образ жизни: не кого-то чему-то учить, а учиться самому. Поэтому изначально надо иметь настрой смиряться, т. е. воспринимать извне то, что может быть неожиданным или даже неприемлемым.

Если христианин живет по закону любви, смирения, он будет и постником, и молитвенником. Но когда человек из поста начинает делать самоцель, кончается это не очень хорошо, потому что велика опасность впасть в гордость, возомнить себя подвижником, начать всех вокруг учить, а когда его просят помочь – например, вынести помойное ведро, – он говорит: «Я правило читаю» или: «Мне нужно в храм идти» и т. д. Что можно сказать? Монашество кончилось, потому что такой подвижник явно «запостился».

Мало прилежно исполнять монашеское правило, жить за монастырским распорядком, ходить в храм. Вам кажется, что вы уже свободны от мирских пристрастий, явных грехов: никого не ограбила, никого не обманула, никого не ударила. А о ком-то плохо подумала? На кого-то косо взглянула? Или это, по-вашему, не грех? Или забыли, о чем говорит Господь? Ты думаешь, я не вижу, не замечаю, не чувствую, какой ревностью, завистью наполняются ваши души, когда кого-то из вас приласкаю, приглашу к себе поближе? Между вами вспыхивает борьба за то, чтобы быть первой, а не слугою всем остальным. Вот что необходимо вырывать с корнем, как сорняки. Не вырвите – сорняки задавят ростки всего доброго и благочестивого. И будете монахинями лишь внешне, а внутри – сплошные сорняки.

Приходя в монастырь, человек должен иметь ревность о спасении. Нужно представлять себе, какие труды в монастыре ожидают – и телесные, и духовные, – и относиться к ним с ревностью. В обители недопустимо думать, что такому-то дали легкую работу, а мне – тяжелую. Каждый получит свою награду.

От настоятельницы Надежда получила новое послушание: отныне она помогала старшим сестрам продавать паломникам свечи, церковные книги, иконы – словом, все, что предлагал любой монастырь. За то время, что Надежда провела в обители, гостей заметно прибавилось. Она почти весь день проводила в храме, присутствуя и на службе, и на молебнах, первой встречая всех, кто входил сюда. Быстро привыкла и к тому, как на нее смотрели некоторые гости: кто с удивлением, кто с недоумением, кто с осуждением. Многим было невдомек, что привело ее сюда: какая-то беда, разочарование в жизни, духовные поиски? Чувствуя на себе эти пристальные взгляды, Надежда опускала глаза, стараясь ничем не отвечать, сохраняя внутреннее спокойствие, сосредоточенность, душевное равновесие, непрестанно творя молитву.

Случалось, что кто-то из гостей узнавал в этой послушнице дочь Смагина – того самого кандидата в мэры, чьи портреты виднелись по всему городу, призывая голосовать на предстоящих выборах. Кто-то исподтишка старался сфотографировать ее на мобильный телефон, несмотря на предупреждения не пользоваться сотовой связью на территории монастыря.

Все это уже не возмущало Надежду так, как это случалось на первых порах. С благословения настоятельницы она даже вступила в диалог с журналистом, который специально приехал в обитель, чтобы пообщаться с дочерью кандидата в мэры и понять мотивы ее жизненного выбора. Он не стал прятаться, снимать скрытой камерой, как это делали другие, а попросил Надежду поговорить обо всем открыто.

– Что может вам дать эта жизнь больше того, чем мог и может дать вам ваш родной отец? – поинтересовался он, расположившись с Надеждой в монастырском саду.

– Да, мой отец очень состоятельный и влиятельный человек, – Надежда улыбнулась. – Но даже его связей и состояния не хватит, чтобы приобрести то, что я нашла здесь.

– И что же? – иронично взглянул собеседник.

– Смысл своей жизни, – лаконично ответила та.

– И в чем же? Может, и нам, непосвященным, откроете эту великую тайну?

– В Боге.

– Выходит, всем, кто верит в Бога, одна дорога – в монастырь? – не удовлетворился таким ответом корреспондент.

– Дорог к Богу много, а от Бога еще больше. Каждый выбирает свою. Моя дорога к Богу – через монастырь. Другой дороги лично мне нужно.

– И все же я не пойму: зачем нужно было уходить в монастырь из вашей прежней жизни, где вы были обеспечены абсолютно всем?

– Мудрые люди говорят: в монастырь не уходят, в монастырь приходят. В монастыре жизнь только начинается. Настоящая жизнь – духовная. А вот за воротами монастыря остается вся остальная жизнь. Кто приходит в монастырь? Об этом написано в Евангелии. Господь обращается ко всем, кто в Него верит: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас». Вот мы и пришли сюда – грешные и нуждающиеся, чтобы обрести здесь покой от страстей и грехов и очистить сердце, чтобы быть с Богом.

– И это говорите вы, дочь самого Павла Смагина? Вы – грешница? – от изумления журналист выронил включенный диктофон.

– А что, не похожа? – спокойно ответила Надежда и протянула собеседнику его вещь.

– Мне почему-то всегда казалось, что в монастырях живут святые, – журналист выключил диктофон, спрятал его в сумку, но не спешил прекращать разговор. – Ну, если уж и не все, то большинство…

– Так не только вам кажется. Всегда трудно себе признаться, что ты никакая не святая, хоть и живешь в монастыре, и носишь «святую одежду», особенно если сравнивать себя с книжками, которые читала до монастыря и которые у каждого православного стоят на полках – о том же Сергии Радонежском, Серафиме Саровском. А еще труднее смириться с тем, что твои слабости доставляют неприятности другим сестрам. Но когда видишь, как тебя терпят, тогда и сама начинаешь немощи ближних терпеть с радостью и благодарностью. Не помню точно, кто, но один старец сказал так: монахини в монастыре – что камушки в мешочке. Их набрали вместе и трясут, чтобы пообтесались друг о дружку, пока не станут кругленькими, ровными. А как пообтешутся – то и других перестанут цеплять, и сами раниться перестанут.

Корреспондент добродушно засмеялся.

– Да, удачное сравнение. Главное, что очень доступное. Значит, вы – один из камушков?

– А что, не похожа? – все так же ответила Надежда и кротко улыбнулась.

Гость уже собирался расстаться, но Надежда остановила его.

– Наверное, я вас удивлю еще больше, если скажу, что монастырь – это особое зазеркалье.

– Алиса в стране чудес? – снова рассмеялся журналист. – А вы в этом зазеркалье – уже не камушек, а сама Алиса?

– Монахи, монахини – действительно люди не от мира сего. На первый взгляд, монастырская жизнь очень простая. Это так. Но вместе с тем она очень мудрая, здесь действуют свои удивительные законы. К примеру, если ты кому-то доброе дело сделаешь – оно к тебе же и вернется. Обязательно вернется!

– А такое только в сказках бывает, – журналист оставался веселым, не веря Надежде.

– Не только в сказках. В монастырях тоже. Вот, например, пошлет тебе Господь яблоко: спелое, сладкое, но ты его не съешь, а подаришь другой сестре, которая встретится по дороге. Пройдет день. Вечером в келью придешь – и вдруг увидишь на столе свое же яблоко. Откуда такой сюрприз? Оказывается, яблоко то всех сестер обошло и назад к тебе вернулось: послушница, что живет с тобой в келье, тебе его положила, думала утешить. Так сестры друг о друге заботятся, передаривают яблоко, пока оно не найдет самую проголодавшуюся или чем-то огорченную сестричку и не порадует ее.

– Готов поверить в эту добрую сказку, если вы готовы показать мне это чудо-яблочко, – журналист вызывающе взглянул на свою собеседницу.

– А вот оно! – Надежда достала из халата сочное яблоко с розовым бочком и протянула гостю. – Угощайтесь на здоровье!

Все эти разговоры, встречи оставляли свой след, вносили в еще неокрепшую душу молодой послушницы смущение, навеивали разные мысли. Внутреннее беспокойство особенно ощущалось глубокой ночью, когда все насельницы обители отходили ко сну, чтобы к пяти утра снова собраться вместе на молитву. Надежде являлись образы людей, которых она видела в течение дня, она зачем-то вступала с ними мысленный диалог, от чего-то отбивалась, в чем-то словно оправдывалась, кого-то старалась переубедить. Откуда приходили эти мысли – непрошеные гости? Иногда, путаясь в них, Надя незаметно для себя снова погружалась в сон, а иногда совершенно не могла уснуть, не в силах бороться с наваждением. Тогда она, как и советовала игуменья, вставала с постели и, опустившись на колени, начинала молиться, прося Господа защитить от всех нахлынувших сомнений и тревожных дум. С особым усердием она старалась читать Псалтырь, взывая к Богу древним Давыдовым слогом: «Изми мя, Господи, от человека лукава, от мужа неправедна избави мя, иже помыслиша неправду в сердце, весь день ополчаху брани, изостриша язык свой, яко змиин, яд аспидов под устнами их. Сохрани мя, Господи, из руки грешничи, от человек неправедных изми мя, иже помыслиша запяти стопы моя. Скрыша гордии сеть мне, и ужы препяша сеть ногама моима. При стези соблазны положиша ми…».

Со слезами творила она и молитву святителя Филарета, стараясь впустить каждое ее слово в свое взволнованное сердце: «Господи, не знаю чего мне просить у Тебя. Ты Един ведаешь, что мне потребно. Ты любишь меня паче, нежели я умею любить себя. Отче, даждь рабе Твоей, чего сам я просить не умею. Не дерзаю просить ни креста, ни утешения: только предстою пред Тобою. Сердце мое Тебе отверсто; Ты зришь нужды, которых я не знаю. Зри и сотвори по милости Твоей. Порази и исцели, низложи и подыми меня. Благоговею и безмолвствую пред Твоею святою волею и непостижимыми для меня Твоими судьбами. Приношу себе в жертву Тебе. Нету у меня другого желания, кроме желания исполнять волю Твою; научи меня молиться; Сам во мне молись! Аминь».

Любила она еще одну молитву – древнюю, почти забытую, которую дала ей игуменья, чтобы Надежда училась по ней молиться так, как молились наши предки, выпрашивая у Бога защиту от всех напастей.

«Не гнушайся мене, грехи одержимую, и устнама нечистыми молитву творящу услышати мя. Ей, Господи, обещавыйся услышати истинно призывающих Тя, направи же стопы моя на путь мирен, и остави ми вся прегрешения вольная и невольная, – повторяла эти молитвенные слова Надежда, взирая на святые образа. – Запрети нечистым духовом от лица немощи моея, возьми оружие и щит и стани в помощь мне. Изсуни оружие и заври сопротив гонящим мя. Рцы душе моей: спасение твое есмь Аз. Да отступит от моея немощи дух гордыни и ненависти, дух страха и отчаяния, буести и всякой злобы. Да угаснет во мне всяко разжжение и подвизание от дияавольских деяний восстающее. Да просветится душа моя и тело Духом в разум Светом Твоим и множеством щедрот Твоих. Да обитает на мне милость Твоя молитвами Пресвятыя Владычицы нашея Богородицы и всех святых Твоих…».

Надежда не просто читала, а дышала этой молитвой, ощущая каждое слово – и Господь посылал ей слезы покаяния, которые текли по щекам, умиротворяя встревоженную душу, сея в ней тишину и покой. Особенно боялась Надежда страстей, что обрушились на нее, словно лавина, когда она потеряла мир, видя вокруг себя лишь недоброжелателей и даже врагов. Одно воспоминание о том, в какую грязь окунулась душа, приводило в содрогание и трепет, понуждая к еще большему молитвенному заступничеству и ограждению от искушений, подстерегавших на каждом шагу. Наверное, душа Надежды чувствовала начало новой борьбы. Она была близко. Даже очень. Хотя внешне ничего не предвещало.

9.

Ангелина появилась среди монастырских послушниц почти в одно время с Надеждой. Что искала ее опустошенная, истерзанная душа – она и сама не знала. Скорее всего, тишины, покоя после всего, что она насмотрелась и настрадалась за пять лет жизни в неволе. Кто-то посоветовал ей идти в монастырь – и она пришла, не зная, куда и зачем идет, не умея молиться, не имея понятия о монашеской жизни. Но игуменья, сострадая к ней, приняла в число своих послушниц, дав возможность вкусить этой непонятной для нее жизни, примерить черную одежду здешних обитательниц не только к своему пораженному тяжкими пороками телу, но прежде всего к своей тяжело больной душе. Ангелина с болью открыла настоятельнице прожитую жизнь, рассказывая обо всех падениях, в которых увязла сама и в которые увлекала многих других. В этой жизни было все: разврат с малолетства, торговля телом, ночные клубы, бордели, сутенерство, пьянство, наркотики… Потом – зона, где все повторилось: разврат с такими же молоденькими зечками, пьянки, «травка».

Жила она в монастыре отчужденно, мало с кем общаясь и ни с кем не откровенничая. Да и саму ее сторонились, зная, из каких мест она пришла. Надежда была единственной, кому она время от времени раскрывала все, что тяготило душу. Они жили через стенку и часто ходили друг к дружке перед тем, как отойти ко сну. Надежда видела, что молитва давалась Ангелине тяжело, с большим трудом, через силу.

– Нет, не могу, – она обессилено опускалась на свою койку, – не могу быть артисткой, как… Не мое это. Не мое. Уйду. Побуду еще – и трону отсюда.

– Куда ты пойдешь? – пыталась успокоить ее Надежда. – Царство Небесное силою берется – так Господь учит. Коль хочешь чего-то добиться в жизни, нужны упорство и труд, а в монастыре и подавно. Мы для того и отрекаемся от всего земного, чтобы сосредоточиться на духовном.

– Вот и сосредотачивайтесь, – устало отвечала Ангелина. – А мне бы, как говорится, день простоять да ночь продержаться. Попроси лучше отца своего, чтобы помог. Он у тебя, говорят, в больших чинах. Шишка!

– И там люди трудятся, никто без дела не сидит. – Надежде хотелось найти понимание. – Пойдешь туда, а потом бегом оттуда. Тоже скажешь, что не твое. Папа мой не знает ни выходных, ни покоя, ни отдыха…

– То-то он с усталости в еще большие начальники рвется, – отмахивалась Ангелина. – Весь город его портретами обклеен. Видела я таких «уставших», знаю, как они свою усталость снимают. В саунах, отелях, мотелях, борделях. Под армянский коньячок или «Мартини». Сотня «баксов» за сеанс – и твой клиент как огурчик.

– Зачем ты так? Ты не знаешь моего отца, – Надежда обрывала эти разговоры.

– Твоего не знаю. Зато других «папиков» знаю! – Ангелина начинала заводиться . – Знаю, как они любят «клубничку».

– Почему же они тебе не помогут устроить новую жизнь?

– «Иных уж нет, а те далече…». Ты думаешь, моя работа не работой была? Только и слышала: «нетрудовые доходы, нетрудовые доходы…». Попробовали бы разок – тогда узнали бы, какие это «нетрудовые»: почти каждую ночь разных уродов, извращенцев ублажать, а потом кровью отовсюду вытираться. Это ты у нас чистюля, поэтому тебе не понять моей жизни. Вовек не понять!

Чувствуя, как в душе Ангелины начинала закипать злоба, Надежда возвращалась в свою комнату и становилась на молитву. И пока она молилась, ее подруга все более распалялась ненавистью к своей неустроенной жизни, искалеченной судьбе, неопределенности, к этой монашеской среде, в которой она очутилась – ко всему, чем жила в прошлом и что окружало ее теперь.

«Святоши, – кипело в ее душе, – думают, что я от удовольствия на панель пошла. С голодухи пошла! В детдоме кроме гнилой картошки ничего не видела. А жрать хотелось. Ничего другого не хотелось: только жрать! А вот нашему воспитателю, этому старому маразматику Осиповичу, другого хотелось. Пригласит к себе в комнатку, угостит килькой в томате, а пока ты макаешь хлеб в консервную банку, он уже тебя не по головке, а по коленкам гладит, кофточку дрожащими ручонками расстегивает. Вы этого ничего не знаете. Почти у каждой – папка, мамка, не как у меня, приблуды подзаборной. Даже не в капусте, а в мусорном ящике нашли, куда мамаша выкинула, не успев абортом от меня избавиться. Теперь-то вам легко учить, поучать, наставлять. Собрались тут святоши... Дурью маются. Папаша миллионер, а она в монастырь. «Мы от всего отказались, чтобы Боженьке служить». Кому-нибудь другому эти сказки расскажи, а я их наслушалась, насмотрелась. Блажь в голове. Дурь! Что-то кроме тебя, дурепы, никто не спешит от всего отказаться и рвануть в монашки. Посидишь, поклончики побьешь, да к папаше своему благодетелю убежишь точно так же, как сюда прибежала. Ненавижу этих святош!».

Она все больше и больше тяготилась монастырской жизнью, здешней обстановкой, уставом, требованиями, в то же время не зная, куда себя деть, как определиться дальше. К прежнему «ремеслу» возврата не было, по крайней мере, пока она после выхода на свободу находилась под наблюдением органов. Семьи, домашнего очага тоже не было. Ее никто не ждал: ни здесь, в монастыре, ни за его стенами. И когда, отчаяние, казалось, полностью захлестнуло душу, к Ангелине приехал неожиданный гость, ее старый знакомый – Илья Гусман.

Они познакомились еще задолго до того, как Ангелина оказалась в местах лишения свободы. Молодой Илья тогда только начинал стремительную карьеру менеджера, участвуя в «раскрутке» нескольких торговых компаний в бурлящем бизнесе. Знакомство с Анжелой – тогда еще молодой длинноногой красавицей – произошло в ночном клубе, где та однажды появилась в сопровождении своего очередного обожателя: жирного, обрюзгшего бизнесмена, ходившего везде и всюду с громилами-охранниками, опасаясь за покушение на свою тушу.

Несколько встреч, что провели после этого Илья и Ангелина, ни к чему их не обязывали. Илья прекрасно видел, что общался с девушкой «по вызову», а та, в свою очередь, тоже понимала, что не могла стать достойной парой этому элегантному парню, вокруг которого крутились красавицы из его общества. Но что-то связало их. Они перезванивались, время от времени проводили вечеринки в уютных ресторанчиках за городом. Даже когда Ангелина отправилась на зону, Илья, всячески опасаясь быть замеченным в связях с продажной девицей, все же старался облегчить ее долю как во время следствия, так и после оглашения приговора, умело и тонко подключая к этому влиятельных людей.

Конечно, он знал, что Анжела должна была выйти на волю. Но когда стало известно, куда она подалась дальше – не к своему «ремеслу», а в монастырь, где жила и трудилась дочка главного конкурента Максима Лубянского – в голове хитрого политтехнолога мгновенно созрела комбинация на использование его бывшей подруги для уничтожения Смагина.

– Хочешь, чтобы я снова на киче чалилась[7]? – Ангелина усмехнулась, выслушав план Ильи, когда они вышли немного прогуляться за воротами монастыря.

– Я хочу, чтобы ты, наконец, поумнела и начала новую жизнь – нормальную, человеческую, а не скотскую, как до сих пор, – Илья глубоко затянулся сигаретой.

– Скотскую жизнь ведете вы, и молодых девчонок в это скотство втягиваете. Если бы не наша бедность, не наше положение, что бы вы делали? С кем еще развлекались?

– Вот поэтому я хочу, чтобы ты забыла прежнюю жизнь и начала новую. Тебе сама судьба дает шанс: сделать небольшое дельце, получить хорошее вознаграждение и…

– Получить вознаграждение? Годков, эдак, десять-пятнадцать «строгача»[8]. «Не пропадет наш скорбный труд: лет по пятнадцать нам дадут». Вернее, не нам, а лично мне. Ты, как всегда, сухоньким из воды выкарабкаешься. За такое «дельце», что ты мне предлагаешь, меньше не впаяют.

– Тогда сиди, замаливай старые грехи, пока не набралась новых, – Илья начинал терять терпение. – Наверное, зря тебя побеспокоил. Не подумал как-то, что ты уже святой стала.

– Перестань, – тоже обернувшись по сторонам, Анжела взяла Илью под руку, и они углубились в монастырский сад. – Пойми и ты: идти на такое дело… Смагин из меня не знаю что сделает.

– Смагин из тебя ничего не сделает, потому сам будет в полном дерьме. В его положении тогда – сиди и хвост не распускай. А чтобы ты не думала, что тебе предлагают какой-то «разводняк»[9], то вот, держи.

И он ей протянул тугой пакет.

– Здесь пять штук «зеленью»[10]. Это для начала. Сделаешь все, как надо, получишь еще столько же. Плюс пару штук за вредность.

И он протянул еще один пакетик – поменьше.

– С этим «товаром» будь очень осторожна, ни в коем случае не касайся руками, иначе пойдешь транзитом к праотцам. Высыплешь тихонько в тарелку – и все. Но это лишь на тот случай, если не достаточно будет первого. К тебе придет наша сотрудница под видом знакомой, для отвода глаз поставит свечку, потом установит в твоей комнатке нужную аппаратуру – а там дело за малым: включай и действуй. Не мне тебя учить, как довести девочку до экстаза, чтобы она просила тебя: «Еще! Еще! Еще!».

– Небось, и сам не против, – усмехнулась Ангелина.

– Не против. Но только после того, как все сделаем. Тогда вместе махнем за океан. Глядишь – там и останемся. Мне тоже изрядно надоело на мешки с деньгами работать. Хочется свое дельце заиметь. Кое-что уже наметил, будешь моим компаньоном.

– Хорошо, что не твоей подстилкой, – мрачно отреагировала Ангелина, пряча оба пакета под кофтой. – Тоже надоело быть ею…

Прочитав положенное вечернее правило, Надежда тихонько заглянула к Ангелине. Та лежала на своей кушетке под шерстяным одеялом, свернувшись калачиком. Было заметно, что ей нездоровилось.

– Весна на дворе, а ты закуталась, – чтобы подбодрить подругу, Надежда присела с краю.

– Да, весна на дворе, а мне на такую погоду все кости ломит, «колбасит», сил никаких нет, – буркнула та в ответ из-под одеяла.

– Вставай, я тебе чаю налью – сразу согреешься, – Надежде стало жалко свою соседку.

– Чай не поможет. Мне бы чего покрепче. Да ты же компанию не составишь, а самой пить, как говорят мудрые люди, лишь здоровье губить. Я на зоне так застудилась, что весна да осень – сплошные муки.

– Правильно твои мудрые люди говорят. У меня самой все тело ломит, каждый суставчик, каждую косточку. Видать, погода переменится. Тучи за речкой так и гуляют, так и гуляют. Вчера лило целый день, и теперь снова непогода заходит.

Ангелина откинула одеяло и внимательно посмотрела на Надежду.

– Так смотришь, как будто первый раз видишь, – смутилась та.

– Не в первый, правда. Да вот каждый раз смотрю на тебя и думаю: кого ты из себя корчишь? Зачем тебе все это? За своим папашей и так в раю живешь. Чего еще ищешь?

Надежда стала серьезной.

– Ты повторяешь слова моего отца. Точь-в-точь. Я могу понять, почему мне это говорит отец. Но почему говоришь ты? Ведь ты тоже зачем-то пришла сюда.

– Вот именно: «зачем-то». А зачем – и сама не знаю. Иногда мне кажется, что не я сюда пришла, а меня кто-то привел. Только не пойму, для чего.

– А мне не кажется, – уверенно ответила Надежда. – Я точно знаю, Кто меня привел сюда. Бог. Служить Ему.

Ангелина хотела возразить, но не стала.

«Сейчас мы узнаем, кому ты хочешь служить», – подумала она, почувствовав, что наступил удобный момент для осуществления замысла.

– Чтобы служить Богу, говоришь? Так давай я полечу твои молодые косточки, чтобы служила еще лучше. А то сделаешь поклончик – а тебя в поясницу стрельнет, не скоро поднимешься. Будешь тогда долго крючком, вопросительным знаком ходить, пока разогнешься.

– А сама-то? – улыбнулась Надежда. – Сама бубликом свернулась, а меня лечить собираешься?

– Я знала одного тренера по плаванию: он подготовил нескольких чемпионов, мастеров спорта, а сам плавать не умел. Так-то, подруга дней моих суровых. От тебя требуется одно: полное доверие и полный расслабон. Остальное – дело техники. Если бы ты знала, сколько вас прошло через мои руки…

– Так, может, матушкам нашим стареньким поможешь? Все радикулитом страдают.

– Им уже ничем не поможешь. Только могилой. Самое верное средство от всех болезней.

– Не надо так, – Надежда испуганно посмотрела на Ангелину, почувствовав в ее разговоре что-то недоброе.

Та встала с кушетки и, подойдя к двери, закрыла ее на щеколду.

– Мало ли что могут подумать, – она загасила и горящую на столе свечу, оставив лишь огонек лампады перед образами. – Мы ведь с тобой, как говорится, не ради скотского наслаждения, а здоровья для.

Надежде захотелось немедленно уйти отсюда, но Ангелина удержала ее.

– Да не бойся ты. Прям как дикая собачка динго. Полное доверие и расслабуха. Один сеанс – и снова как на свет народилась. Не ты первая и, надеюсь, не последняя. Ложись на мое место. Расслабься.

Ничего вполне не соображая, Надежда механически подчинилась воле Ангелины и легла на кушетку лицом вниз, не заметив, как та, присев рядом, тихонько включила спрятанную за иконой портативную видеокамеру.

– Вот так, вот так…

Ангелина сделала несколько легких движений ладонями вдоль спины, снимая с нее напряжение. Потом провела еще, еще…

– Так, и еще разочек так…

Надежда и впрямь стала ощущать, что ломота в теле сначала исчезла, а вместо нее появилось тепло. Но тепло было странное, горячее, словно из чьей-то пасти. Ей снова захотелось немедленно встать и уйти, но Ангелина удерживала ее, продолжая водить и водить вдоль спины, склонившись к ней очень близко, почти прижавшись всем своим телом и шепча в затылок:

– Странно, что эту спинку никто не гладил, не ласкал, не целовал… Сейчас тебе станет еще лучше. Вот только…

Она подняла Надежде кофту, потом рубашку, совершенно оголив спину и немного отклонившись в сторону, чтобы не мешать обзору объектива снимавшей все это камеры.

– Какая спинка… Гладенькая, чистенькая, так приятно пахнет мыльцем…

Она безошибочно нашла в области поясницы нужные точки и, надавливая на них – сначала легонько, а потом все сильнее и сильнее – стала погружать Надежду в сладостное возбуждающее состояние. У Ангелины проснулся азарт настоящей львицы: ей хотелось во что бы то ни стало сломать внутреннее сопротивление Надежды, подчинить ее своей воле, опустить на самое дно, в ту грязь, в которой была сама, утопить в ней. Она хотела сделать с Надеждой то, что без особых усилий делала со многими другими такими же девчонками, пока была и на свободе, и на зоне, вводя их в состояние сладострастного безумия, привязывая к своим ласкам, как наркотику, от которого уже не было избавления.

– Сейчас, девочка моя, сейчас… Еще чуть-чуть… Помоги мне, расслабься до конца… Мы совершим с тобой полет… очень сладкий… ты узнаешь то, что никогда не знала… тебе понравится… и ты будешь каждый вечер приходить ко мне и просить… и будешь со мной всю ночь… наслаждаться… рядом…

Надежда была уже на грани полной потери контроля над собой, отдаваясь во власть этих охвативших ее пьянящих ласок, скольжений ладоней по спине, сладострастного шепота, не в силах сопротивляться, бороться.

– Господи, помилуй! – она вскрикнула и последним усилием воли выдернула себя из этого состояния, вскочила с кушетки и, поправляя на ходу задранную одежду, быстро прошла к двери.

– Зачем ты так?.. – прошептала она, еще ошеломленная всем, что сейчас произошло и еще больше испуганная тем, что могло произойти.

– Зачем ты?.. Я ведь поверила тебе…

И, заплакав, быстро возвратилась к себе.