Надгробные речи. Монодии

НАДГРОБНАЯ РЕЧЬ АЛЕКСАНДРУ

Аристид приветствует совет и народ Котиэя.

Похоже, что люди со всей Эллады стеклись, дабы разделить с вами скорбь в столь великом несчастье и почтить память столь славного мужа, первого среди эллинов[1]. А посему и я, отправляя это послание и причисляя себя к тем, кто переживает случившееся как личное горе, не считаю свое участие излишним. Ведь всё, что человечество признаёт прекрасным и славным, что доставляет радость юношам и вызывает одобрение стариков, было присуще этому мужу. Он воспитал и обучил меня[2], и когда я в скором времени получил всё, что уготовила мне судьба, Александр стал для меня и наставником, и учителем, и отцом, и товарищем. Но главным было то, что мы признавали друг друга равными: я почитал его как учителя, он же делил со мной мою славу. Пока я был способен писать ему, мы вели с ним вдохновенные разговоры о риторике. Но когда общение наше стало более невозможно и руки самого дорогого мне человека не коснулись последнего моего письма, мне не оставалось ничего другого, как отправить сие послание вам — не в дом Александра, а в общий дом его сограждан[3]. Мне казалось, что так я окажу своему учителю двойную честь: во-первых, должным образом почтив его память, а во-вторых, соединившись через него дружескими узами с вами. Я думал и вам доставить двойное удовольствие, открыто выразив свое доверие и почтив память мужа, коего вы столь высоко цените. И не только вы, полагаю, но и все те, кого можно причислить к эллинам!

Мысленно мне удается воссоздать все его достоинства, но в речи я с трудом могу их перечесть, ибо они возникают в моей памяти все разом, так что невозможно рассказать о каждом в отдельности. Мне кажется, что не стоит и пытаться это сделать, ведь если я буду говорить безо всякой меры, то окажусь не лучше тех, кто вовсе молчит.

Прежде всего, благодаря Александру изменилась сама природа похвальной речи[4], так как, в отличие от тех, кто ищет покровительства у народа или родного города, он прославился не благодаря своему роду. И хотя род ваш — разумеется, древнейший из родов[5], а город ваш, как говорят, — старейший из городов фригийского племени, Александр сам прославил свой город и весь народ Фригии, так что все вы немало гордитесь перед эллинами тем, что являетесь его согражданами.

Говорят, что у него были лучшие учителя, однако он явно превзошел их всех, словно детей. С юных лет связанный с самыми выдающимися людьми, он учился у древнейших из них[6], для современников же был либо учителем, либо товарищем по ремеслу. О тех, кого взрастил Александр, скажут другие, но для его учеников, имевших и других наставников, не было никого важнее него. Кто-то, стремясь к великому, пренебрегает малым; Александр же достиг совершенства в своем искусстве, начав с самых его азов, — ведь и в Великие мистерии нельзя быть посвященным прежде Малых[7]. Иные ораторы изучали основы и первоначала[8], тратя на это всю свою жизнь, но то, ради чего стоило их изучать, либо не узнавали вовсе, либо так и не постигали как следует. Этот же муж с первых шагов шел словно по некоему пути, никогда не пренебрегая тем, что хотя бы в малой степени заслуживало изучения. Он поистине стал для эллинов кем-то вроде хранителя сокровищ: каждый, кто желал учиться у Александра, черпал из него знания, как из источника.

Но главное его достоинство, заслуживающее особого упоминания, о чем я и ему сказал как-то раз во время нашей беседы, заключается в том, что, постигнув все науки до единой, и притом намного глубже тех, кто изучает каждую в отдельности, он не взял себе самого пышного титула[9], но сохранил прежний;[10] и никогда никому он не отказывал в общении, но всегда помогал открыто и по мере сил способствовал возвышению каждого. Другие приобретают величие благодаря искусству своей профессии, он же возвеличил само искусство красноречия, и возвеличил настолько, что благодаря ему оно приняло свой нынешний вид. Ибо иным бывает достаточно превзойти своих товарищей по ремеслу в какой-то одной области, он же превзошел остальных во всех областях ораторского искусства. Так, из обучавшихся красноречию одни казались сильны в построении суждений, но были беспомощны в написании речей; другие добивались умения хорошо говорить, но не отличались большой ученостью; третьи постигали многие премудрости, но, ослепленные ими, не видели чего-то более важного и пропускали самое главное. И только Александр смог овладеть всем сразу.

Однако, обладая великим даром красноречия, он не стал писать исторических трудов и тому подобного, а избрал своим поприщем служение древним эллинам[11]. А как добр он был к ученикам, наполняя их знаниями и помогая им достигать положения в обществе и желаемых должностей! Ведь этот муж один воспитал и дал миру так много своих последователей, что стал для эллинов как бы основателем колонии[12]. Его роль можно сравнить с ролью метрополий[13], так как по всей земле он расселил своих многочисленных учеников — как для пользы их самих, так и для блага окружающих. Он — единственный, кто своим примером изобличил во лжи Гесиода, сказавшего, что певец завидует певцу[14]. Ибо для товарищей по ремеслу Александр был как отец, и все сообща полагались на него больше, чем каждый в отдельности — на себя самого. Он один не уличал в невежестве простых людей[15] и прежде всех вызывал восхищение людей знающих; он один побеждал остальных разнообразием и точностью доводов. Ораторы почитали знакомство с ним за честь; люди, ныне известные и уважаемые, приобрели благодаря ему высокое положение в обществе. Все относились к Александру с должным почтением. Когда же он не был занят общественными делами, он состоял на службе у могущественных людей и даже во дворце самого императора[16]. Пребывание в кругу императорской семьи стало для него как бы завершением пути. Будучи известен всему греческому миру и имея огромный опыт, он прибыл ко двору и удостоился чести выступить перед правителем[17]. После, перейдя в услужение от одного наследника к другому[18], Александр сделался подобен одному из императорских сокровищ.

Когда же Александр получил власть и достиг столь высокого положения, став не просто учителем, но наставником этих юношей[19], он проявлял во всём такую умеренность и скромность, что это трудно описать, и продолжал вести тот же образ жизни, что и прежде. Говорят, что ни разу никому он не причинил вреда — ни ученикам своим, ни слугам, что их сопровождали, но всегда действовал всем во благо. Ибо многие из этих слуг благодаря Александру получили свободу и другие почетные награды. И произошло это, я полагаю, в значительной мере потому, что их подопечные выказывали большие успехи, и слуги, которые приводили к Александру детей и ожидали их возле школы, пользовались у хозяев хорошей славой. Кроме того, Александр и сам открыто просил о таковых благодеяниях для слуг — не в пример тому, о чем обычно просят люди. Подобное же происходило и во время его службы у императора. Никому никогда не причинил он горя, но всю свою жизнь творил одно лишь добро — и родным, и друзьям, и отечеству, и остальным городам. Оказав бессчетное количество благодеяний бессчетному количеству людей, он ни у кого ни разу не потребовал за это платы, и уж тем более не запятнал себя взиманием денег за свое искусство[20]. Вообще он считал, что молодым людям идет лишь на пользу, если они тратят свои сбережения на приобретение знаний, — тем из них, конечно, у кого есть, что тратить. Тем же, у кого денег не было, он не докучал, но, напротив, как мы знаем, помогал им, не жалея собственных средств.

Будучи столь же полезен вам своим искусством и преподаванием, он не меньше других занимался общественными и государственными делами[21]. Вам, вероятно, хорошо известно, ибо я узнал это от некоторых из вас, что он заново отстроил почти весь ваш город. Таким образом, ораторское искусство было не единственным его поприщем[22]. Но гораздо важнее городских построек были присущие Александру благоразумие и справедливость, каковые он считал необходимым блюсти и на словах, и на деле, а также его щедрость, которую он заботливо проявлял по отношению к вам, не считая бедность пороком. Более того, он помогал городу бескорыстно, и знак его великодушия — лучшие постройки вашего города. Но даже если бы он ни разу не оказал вам денежной помощи, я полагаю, его следовало бы считать вашим благодетелем уже за всё то, что он говорил и делал ради вас. И, наоборот, если бы единственной помощью, которую вы от него получили, стали потраченные им средства, вам все равно подобало бы включить его в число самых почитаемых граждан города. Если же, наконец, он не принес бы никакой пользы городу ни своими тратами, ни чем-либо еще, то уже одни его заслуги перед эллинами возбудили бы к вам всеобщее уважение. Ибо слава его стала славой и вашего города.

В самом деле, это великая честь и для города, и для народа — дать миру мужа, единственного в своем роде и первого во всём. И вы как никто в полной мере насладились плодами его счастливой судьбы. Никакой другой муж не носит имени своего отечества, но если другие получили свои имена от имен отцов или по роду занятий[23], то его имя звучит так же, как и название вашего города. Об этом свидетельствуют книги, которые он исправлял:[24] рядом с именем «Александр» там значится название города. Поэтому, сколько бы его ни вспоминали, вас всегда будет окружать слава, а ваш город теперь — будто метрополия древней Эллады. За это вы заслуженно украшаете гробницу Александра и почитаете его как родоначальника и основателя колонии[25], делая для него всё то же, что и для созидателей вашего города.

Когда я узнал об этих почестях умершему, они послужили мне хотя и слабым, но всё же утешением в горе, и я решился отправить вам это письмо, восхитившись вашим отношением к Александру. Ведь если амфипольцы сочли Брасида достойным жертвоприношений, какие полагаются герою и основателю города, за то, что он освободил их от афинян[26], то для вас было бы позором не почтить как родоначальника — и притом, я говорю, всей Эллады — того, кто расположил к вам эллинов и кто никогда и никому не сделал ничего дурного, но, напротив, прожил свою жизнь, помогая всем, и прежде всего вам, и словом, и делом. И если Гомер принес славу жителям Смирны[27], Архилох — паросцам[28], Гесиод — беотийцам[29], Симонид — кеосцам[30], Стесихор — гимерийцам[31], Пиндар — фиванцам[32], Сапфо и Алкей — митиленцам[33], а другие поэты — другим городам (я уже не говорю про Афины), то и вам следует гордиться мужем, который упорядочил и объяснил сочинения всех этих поэтов. И если бы кто-нибудь из богов воскресил их, пока Александр был жив, полагаю, они посоветовали бы его товарищам по ремеслу сообща учиться у него тому, что следует думать и говорить об их сочинениях.

Мне всегда были смешны те, кто, щеголяя своими познаниями в премудрости Платона, рассуждают лишь о нем одном. Ибо Александр, по моему убеждению, гораздо милее Платону, чем все остальные, — настолько он превзошел прочих своим знанием поэтов, писателей и всего того многоцветья, каковое, говорят, приносят с собой различные времена года[34]. И хотя ни от вас, ни от потомков, конечно, не укроется, как прекрасно всё то, что он написал и оставил нам, и насколько его труды превосходят сочинения всех его соплеменников, тем не менее они — лишь слабое отражение его образованности и ума, — настолько сильное впечатление производили его выступления! По этому поводу мне приходят на ум слова Платона о том, что написанное в книгах кажется пустяком в сравнении с беседами мудрых людей[35]. Вот почему не следует думать, будто можно узнать всю мудрость Александра по его сочинениям, хотя и один трактат о Гомере красноречиво свидетельствует об учености этого мужа[36]. Его сочинение об Эзопе[37] кажется мне весьма изящным и мудреным, и всё же оно — лишь забава утонченного ума, настолько мала вся Эзопова мудрость в сравнении с той, что содержится в сочинениях Александра! Вот почему во второй раз ваша земля дала лучший урожай, чем в первый[38].

Удивительно и то, что только ему божество ниспослало всего в меру: самое красивое, самое крепкое, самое здоровое и самое грациозное тело. Насколько я могу судить, еще никто не имел в пору глубокой старости такого цветущего и прекрасного вида, как он. Душа у него была кроткая и добрая, образование — превосходное, слава — заслуженная, почет и от простых граждан, и от правителей — соразмерный положению каждого из них. Благосостояние его постоянно умножалось, труды чередовались с отдыхом, конец жизни был весьма далек — всё это было похоже на исполнение того, о чем обыкновенно просят в молитвах, и заслуги Александра явно свидетельствовали о том, что ему сопутствует удача.

До сей поры казалось невозможным, чтобы один человек обладал всеми этими благами, но Александр — единственный, у кого были они все или, по крайней мере, большая их часть. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к одному событию в его жизни — к дружбе с императорами, и сравнить ее с дружбой Аристотеля с Филиппом и Александром[39]. Если последняя вызывала у эллинов недовольство и казалась им союзом Аристотеля с противниками и врагами всего их народа, то Александр благодаря дружбе с правителями приобрел не только влияние, но и почет. Ибо Александр был связан узами дружбы не с притеснителями и супостатами эллинов, а с их благодетелями, и это не грозило его соплеменникам всеобщим бедствием. Последним же он не только ни в чем не противоречил, но, напротив, всегда по возможности помогал, открыто оказывая покровительство всем нуждавшимся. А дружба Платона с Дионисием[40] — с тем самым Дионисием, которого позднее увидали в Коринфе?[41] Впрочем, я умолчу о том, что хотел сказать, а именно, что дружбу эту можно назвать благородной, но отнюдь не счастливой. Александру же всегда удавалось и то, и другое: постоянно стремиться к лучшему и достигать этого. И нелегко решить, какой народ оказал ему больше почестей — римляне или эллины, настолько высоко ценили его общие их правители.

Кто из живущих не слышал о нем теперь или прежде? Кто населяет такие окраины земли? Кто настолько равнодушен к прекрасному? Кто не рыдает над полученной вестью? Даже если смерть его пришла в свой черед, всех эллинов постигла нежданная утрата! Ныне и поэзия, и проза обречены на гибель, ибо они лишились наставника и покровителя. Риторика же овдовела, навсегда утратив былой размах в глазах большинства людей. То, что Аристофан говорит об Эсхиле — будто, когда тот умер, всё погрузилось во мрак[42], — подобает теперь сказать об этом муже и его недюжинном мастерстве.

О наивысшее воплощение красоты, о почтеннейший из эллинов, чья жизнь достойна восхищения! О желанный для тех, кто был тебе близок, а у остальных вызывавший желание приблизиться к тебе! Ты счастлив даже в своей смерти: мы знаем, что ты не был ни измучен болезнями, ни сломлен страданиями, но провел этот день в привычных для тебя занятиях. Словно призванный к себе божеством, ты вложил свою душу в книгу и окончил жизнь, как подобает человеку с твоим именем[43]. Как и те, кто во всём проявляет основательность, ты прошел свой жизненный путь до конца, отдав своему делу все силы. И если правдивы слова Пиндара, Платона[44] и других сочинителей из мастерской Александра[45] и в Аиде действительно ведутся какие-то беседы, то теперь сего ритора наверняка окружают хоры поэтов под предводительством Гомера, простирающих к нему правую руку, хоры логографов[46], историков и других великих, и каждый из них зовет Александра и предлагает ему место подле себя. Они украшают его голову лентой и венком[47] — разумеется, не после суда над ним и состязания в мастерстве с другими риторами[48], но при всеобщем шумном одобрении. И я думаю, что еще долго в Аиде не появится человек, способный оспорить эту честь у Александра, и он вечно будет восседать на своем троне лучшего глашатая и предводителя эллинов.

Да не осудит меня никто за то, что я пишу подобные вещи, ибо поводом для моего послания послужило желание и слушать, и говорить об Александре. Во всяком случае, никто не сможет упрекнуть меня в том, что я не оплакиваю этого мужа, коль скоро он умер не в расцвете лет. Ибо человека нужно ценить не за молодость, а за основательность характера. Более того, утрата тем тяжелее, чем реже выпадает счастье увидеть человека на склоне лет столь деятельным и вдобавок сохраняющим здоровье, память, разум и бодрость духа. Поэтому следовало больше заботиться о том, чтобы он однажды нас не покинул, пока Александр был еще жив, и взирать на него, как на нечто нам дорогое, пока это было возможно, а не сетовать о его летах теперь, когда он умер. Впрочем, я не боюсь, что вы станете осуждать за эти слова того, кто слушает, действует и говорит во имя Александра.

Однако я вновь обращусь в своей речи к вам, хотя оставшаяся часть ее будет краткой. Ибо вы во всём, как я уже говорил, оказываете Александру заслуженные почести, и о семье его не забываете, поступая в высшей степени справедливо и благоразумно. К жене его вы относитесь как к святыне, словно бы она, с позволения сказать, ниспослана вам добрым божеством; к родственникам его — как к прекрасному о нем напоминанию; к старшим его детям выказываете всяческое уважение, младшего же воспитываете с величайшим тщанием, ибо опека над ним — ваше общее дело. Поэтому случившееся несчастье для чада не так страшно. Но поскольку отцу его, воспитавшему большинство эллинов и даже детей своих воспитанников, не суждено было воспитать собственного сына, то сын их общего учителя сам ныне нуждается в обучении. Поддержите же дитя в этом несчастье и во всех связанных с ним тяготах, как бы взяв на себя роль его отца! Иными словами, считайте дом Александра своим домом!

Побудить вас к этому было моим долгом. Как я уже сказал в начале своего письма, или как вам угодно будет называть сие сочинение, — Александр был мне близок по многим причинам. Дружба с ним оказалась для меня настолько плодотворной, что, считая его своим другом, я сам был ему другом не меньше <...>[49]. Помимо всего прочего, он доказал это еще и тем, что сделал для меня, когда я лежал больной в Риме[50]. Он приложил все усилия для моего спасения и после благосклонных богов более всех способствовал моему счастливому возвращению домой. Стоит ли говорить о том, что было позже! Но меня огорчала его настойчивость, ибо бесчисленное количество раз — и во время наших встреч, и в письмах — он просил меня наряду с прочим преподнести вам в дар и мои собственные речи[51], обещая, что они займут среди всех сочинений первое место. Я же, всё надеясь пересмотреть написанное, его не послушался. И Александр так и не составил перечня моих сочинений[52] и не узнал о большинстве из них. Что же касается одобрения, с каким он обычно относился к моим речам, то я не берусь судить, было ли оно вызвано завистью или, скорее, тем, что Александр преувеличивал их значение.

Всё это я сказал ныне для того, чтобы вспомнить об Александре и осознать его смерть как большое несчастье и чтобы, помимо прочего, доказать, что, беседуя с вами, я не вмешиваюсь не в свое дело. Хотел бы я, кроме того, обладать и более крепким здоровьем[53], чтобы быть вам хоть чем-то полезным, ибо, кто был дорог ему, дорог и мне.

НАДГРОБНАЯ РЕЧЬ ЭТЕОНЕЮ

Не счастливыми событиями и чаяниями вызвана эта речь, а необходимостью послужить утешением городу, родным Этеонея и нам самим. И если бы плачи по умершим с давних пор не были в обычае у людей[54], то в нынешних обстоятельствах, думаю, следовало бы положить им начало. Разве что-нибудь из этого поистине не достойно оплакивания: юные годы, в кои он нас покинул; доблесть, что, увы, сокрылась от наших взоров; скромность, равную каковой найти нелегко; надежды, которых лишился он сам, его родные, друзья, города и всё, что составляет ныне Азию?[55] Какой Симонид сложит о том погребальный плач?[56] Какой Пиндар какую изобретет мелодию или слово для этого случая?[57] Какой хор[58] исполнит песнь, достойную столь великого несчастья? Разве фессалийка Дисерида так же сильно страдала по умершему Антиоху[59], как ныне страдает мать этого юноши?

Поистине, не будет довольно ни скорбеть о нем молча, ни выкрикивать его имя[60], а посему мы присоединим к плачу некоторую долю похвалы. Разве нас пугает трудность правдиво рассказать о человеке, чей род столь знаменит и в городе, и во всей Азии, что никто, пожалуй, не возьмется это оспаривать? Ведь все выходцы из этого рода — люди выдающиеся, каждый, как говорится, по-своему. И в самом деле, родные Этеонея по матери были не менее достойными людьми, чем сородичи его отца. Что же касается родителей юноши, то отец его был самым известным из мужчин, а мать — самой благоразумной из женщин, ибо своею заботой о детях превосходила всех остальных.

Воспитание и нрав Этеонея достойны его происхождения. Мать его была ему и кормилицей, и чутким стражем, тело же и душа его пребывали в согласии друг с другом. Красотою, статью и совершенством, доставлявшими величайшее удовольствие всякому, кто его видел, Этеоней превосходил остальных своих сверстников. Характером же он был всех скромнее и всех благороднее и отличался такой щедростью и простотой, что трудно было решить: ребенок ли он, юноша или старец. Ибо он обладал наивностью ребенка, красотою юноши и мудростью старца. Восхищение вызывало то, что в своих суждениях он не отличался ни дерзостью, ни решимостью, ни самоуверенностью, а сдержанность его характера сочеталась с необыкновенной живостью ума. Однако сдержанность эта не имела ничего общего с вялостью, ленью или косностью — но как весною погода всегда бывает переменной, так и у него сметливость соседствовала с кротостью, а скромность и обаяние не вредили друг другу. К матери он был привязан так же, как младенцы — к материнской груди, а брата любил, словно сына. Жаждой учения он был охвачен такою, словно не мог жить иначе. Всё, что он слышал, он схватывал на лету. И, едва взглянув на человека, он знал, кто перед ним: надо ли с ним сближаться или же стоит его остерегаться.

Признав справедливость слов Гомера о том, что «нет в многовластии блага»[61] и что избыток учителей чаще ведет к невежеству, из всех них Этеоней выбрал того, кого выбрал[62], — мне не подобает об этом говорить, — и настолько был ему предан, что, исполняя все требования с величайшим старанием и любовью, он никогда не считал себя учеником, достойным своего учителя. Посещая занятия, он испытывал такую великую радость, словно только ради них и жил. А если что-то мешало ему присутствовать, то он огорчался, но никогда никого в том не винил. Слушая ораторские выступления, он бывал настолько увлечен, что не тратил времени даром на пустые похвалы: как всякий, испытывающий сильную жажду, утоляет ее молча, так и Этеоней желал лишь внимать речам ораторов, всем своим обликом, кивками и сияющим взором выражая ту радость, какую вызывали в нем эти выступления. Часто можно было застать его либо за чтением книги, либо за составлением речей[63], либо развлекающим свою мать рассказами или декламациями. И всё это он делал с таким воодушевлением, каковое в высшей степени достойно изображения в живописи.

Ежедневные и еженощные забавы сверстников были для него чем-то вроде мифов. Единственной женщиной, делившей с ним трапезу, была его мать, единственным мальчиком в ближайшем окружении — его брат, друзьями же — его единомышленники и все те, кто вместе с ним посещал школу. «Сам же всех превышал он»[64]. Всякий сказал бы, что он был воплощение Стыдливости[65], благодаря которой предпочитал больше молчать; говорил же он лишь тогда, когда загорался восторгом. Голос его вы услышали бы не иначе, как по необходимости, когда он говорил, краснея, или краснел, говоря. Так он и жил, не видя, не слыша и не зная никаких пороков. А знал он одну лишь риторику и учение, и, когда настал последний его час, он умер за этим занятием, произнося хвалебную речь и упражняясь в красноречии.

О юноша, наилучший во всём! Еще не достигнув надлежащего возраста, ты оказался почтеннее и старше своих лет. По тебе скорбят хоры твоих сверстников[66], скорбят старики, скорбит город, который возлагал на тебя великие надежды и который ты совсем недавно привел в такое восхищение — в первый и последний раз[67]. Что за ночи и дни выпали на долю твоей матери, каковая прежде слыла «прекраснодетной»[68], а ныне стала тщетно родившей! О эти глаза, закрывшиеся навеки! О голова, прежде прекраснейшая, а ныне обратившаяся в прах! О руки, незримые более! О ноги, носившие такого хозяина, теперь вы неподвижны! О Этеоней, ты вызываешь больше жалости, чем новобрачный, охваченный погребальным огнем, ибо ты достоин победных венков[69], а не надгробного плача! Какое же безвременье постигло тебя в самом расцвете лет, если прежде, чем пришло время спеть тебе свадебный гимн, ты заставил нас петь погребальную песнь! О, великолепнейший образ! О, голос, прославляемый сообща всеми эллинами! Явив нам пролог своей жизни, ты ушел, вызвав тем большую печаль, чем большую радость доставил. Мне лишь остается сказать словами Пиндара, что «и звезды, и реки, и волны моря»[70] возвещают о твоей безвременной кончине.

О, новое горе! Ты, столь прекрасный собою, разделил участь столь же прекрасного храма![71] О, страшное новое несчастье, последовавшее за первым! О, божество трагедии, еще так недавно являвшее перед нами полные залы, выступления, состязания и радость![72] Сколь быстрым и далеким от всего этого оказался конец драмы![73] О боги красноречия и подземного мира, вас постигло общее несчастье![74] Что мне ответить на государственные постановления?[75] Сказать, что Этеоней отправился в лучший мир? О достойнейший из юношей! Какое же сочинение я тебе посылаю, какою же речью ты наслаждаешься ныне!

Но вот, поистине словно в какой-то трагедии, мне кажется, я слышу среди горестных жалоб голос некоего бога из театральной машины[76], превращающего плач в славословие и говорящего так: «Прекратите же плакать, о смертные! Этот юноша, а скорее мужчина, не нуждается в вашей жалости. Не сокрушайтесь о странствии, в которое он ныне отправился, ибо он, как никто другой, прекрасно завершил свой человеческий путь! Ведь ни Коцит, ни Ахеронт не забрали его[77], и могила не поглотит его бесследно. Но в ореоле славы и неувядающей молодости он будет вечно шествовать, как герой, рука об руку с Кизиком[78], окруженный почетом со стороны Аполлона — бога своего отечества[79], подобно Амиклу, Нарциссу, Гиацинту[80], даже если явится среди них тот, кто превосходит других не только красотой, но и доблестью».

Итак, Этеоней достоин иных почестей и иной процессии[81], ибо он слишком величественен для слез и покинул отчий дом не без божественного соизволения. Смерть кладет общий предел всему, но смерть в окружении славы, с мыслию о том, что ты достоин наивысших наград, почитается наилучшей и у богов, и у людей. Однако выпадало сие на долю не всех, а лишь некоторых. Всякая человеческая жизнь коротка и немного стоит, если вести ей счет. И даже если вспомнить Арганфония, Тифона и пережившего три поколения Нестора[82], царя Пилоса, и сложить вместе всё то время, которое они прожили, то оно окажется гораздо меньше целой вечности, что бы об этом ни говорили. Не стоит слишком дорожить своей жизнью и мерить счастье тем, сколь многого ты достиг и насладился ли долгой старостью, чему обыкновенно радуются люди. Но всем нам подобает признать, что более всего повезло тому, кто прожил отпущенный ему срок наилучшим образом и, подобно поэту, завершил пьесу, пока ее еще хотят слушать и смотреть зрители.

Счастливый и вызывающий всеобщую зависть — и у молодых, и у стариков — отправляется Этеоней в свой последний путь, насладившись в жизни всем, ради чего только стоило родиться; не испытывая страданий, не ведая хлопот, познавши славу, будучи воспитан в любви к красноречию и учению и окружен заслуженной похвалой. Отправляется он из дома своей возлюбленной матери в лоно древней матери-земли. Но если кому-то кажется, что он вкусил слишком мало славы, то ныне нам надлежит восполнить это упущение, почтив Этеонея как героя, ибо умерших можно хвалить сколько угодно[83]. Надобно предсгавлять, будто мы слышим эти слова от богов, и верить, что, думая так, мы приближаемся к истине и угождаем Этеонею. Прекрасно воспевать его и в застольных песнях, как Гармодия[84], говоря: «Нет, ты не умер!» Ибо как никто другой, он продолжает жить в памяти людей ученых — как его сограждан, так и чужеземцев.

О Этеоней, проживший жизнь так, словно исполнивший священный обряд, и умерший смертью более прекрасной, чем дано большинству людей! О украшение друзей, рода и города! О затмевающий всех доблестью, каковая только может быть у человека в твои годы! Вот мой дар тебе, об остальном же позаботятся твои сограждане.

ЭЛЕВСИНСКАЯ РЕЧЬ

О Элевсин[85], лучше бы мне было воспеть тебя в прежнее время! Какому Орфею или Тамириду[86], какому элевсинцу Мусею[87] под силу такое дело?! На каких лирах или кифарах оплачут они дорогие всем руины, общее сокровище земли?! С чего же, о Зевс, мне начать? Едва приступив к речи, я немею и теряюсь, принуждая себя говорить по одной лишь причине — оттого, что не могу молчать. Кто из эллинов или варваров настолько груб и невежествен, кто обитает так далеко от нашей земли и богов или вовсе равнодушен к красоте — я не говорю о тех бессовестных нечестивцах, которые всё это содеяли, — чтобы не почитать Элевсин главной святынею всей вселенной, местом, самым радостным для людей и внушающим наибольший трепет из всех мест, каковые только связаны с божеством?! О каком другом уголке земли сложено больше прекрасных мифов?! Где священнодействия внушали столь же великий трепет, а зримое глазом настолько превосходило то, что могут услышать уши?![88]

Многим поколениям мужей и жен выпало счастье увидеть неизреченные таинства Мистерий[89]. Что же до общеизвестного, то все поэты, логографы и историки говорят следующее: однажды дочь Деметры пропала, и богиня в ее поисках обошла всю землю и море. И нашла она ее, лишь придя в Элевсин, и оттого так названо это место[90]. Обретя дочь, учредила Деметра Мистерии, и даровали обе богини афинянам пшеничное зерно, а уже от афинян распространилось оно среди прочих греков и варваров. Также в этом мифе повествуется о Келее, Метанире и Триптолеме, а еще — о запряженных драконами крылатых колесницах, которые носились над всею землей и морем[91]. Первыми из чужеземцев в Мистерии были посвящены Геракл и Диоскуры[92]. Первое в Аттике гимнастическое состязание тоже состоялось в Элевсине, и наградою в нем служили новоявленные пшеничные зерна:[93] так люди стремились узнать, сколь великую силу они обрели благодаря выращиваемой ими пище. Каждый год эллины отвозили первый отборный урожай в Афины[94], ставшие для них как бы праотчизной и являвшиеся родиной зерна. А Эвмолпиды и Керики, чьи предки восходят к Посейдону и Гермесу[95], были верховными жрецами и факелоносцами. Таковы события, описанные в мифах.

Позднее, когда Гераклиды вернулись на Пелопоннес[96], дорийцы пошли войной на Афины[97]. Но, оказавшись в Элевсине, они испугались (а лучше сказать — устыдились) и покинули его. Благодаря этому походу была заселена наша Иония[98]. Когда же нагрянуло мидийское войско[99] и великая опасность нависла не только над Элладой, но и надо всей землею за пределами Персидского царства, были сожжены многие эллинские храмы, и в довершение всего — твердыня Эллады, город афинян[100]. Элевсин же война не затронула, так что он не только остался, как говорится, невредимым, но сам Иакх[101], когда началось морское сражение[102], явился союзником эллинов: с той стороны, где находился Элевсин, налетела туча и обрушилась сверху на корабли под торжественную песнь, каковую обычно исполняют участники Мистерий[103]. Пораженный сим, Ксеркс бежал, и царство мидийцев сокрушилось[104].

Когда же в Элладе началась междоусобная война[105] и всё пришло в смятение, один Элевсин каким-то чудом не был ею затронут. Ни беотийская конница, ни вторжение лакедемонян и пелопоннесцев не нарушили его границ, и никто из них не смотрел на храм иначе, чем с почтением, как это подобало. Когда позднее Сфодрий двинулся из Феспий[106], одного лишь вида факелов[107] оказалось достаточно, чтобы погасить огонь его дерзости. Все прочие священные перемирия были нарушены[108]. Сначала во время Пифийских игр захватили Кадмею[109]. Затем аргосцы, участвовавшие в общей процессии на Истмийских играх, с оружием в руках напали на коринфян[110]. О битве при Алфее[111] я умолчу; скажу лишь, что тогда мужество и победа тех, кто лишился законных прав, стали явным знаком воли Зевса[112]. И только перемирия на время Мистерий оставались в силе, только во время Элевсинских празднеств Эллада приобретала былую крепость. Сей всенародный праздник был самым верным очищением от безумия и всех невообразимых бедствий.

Нужно ли перечислять все эти события? Впрочем, и Филиппы, и Александры[113], и Антипатры[114], и вся эта вереница позднейших правителей, ставших причиной многих потрясений для Греции, считали Элевсин единственным местом, поистине для них недосягаемым и превосходящим их собственное величие. Я уже не говорю о галлах, ворвавшихся в довершение всего в Грецию[115], и обо всех тех событиях, каковые можно сюда причислить. Но все эти беды миновали святилище, которое всегда оставалось невредимым. И для города[116], и для всей Эллады оно было единственным напоминанием о времени их былого расцвета и могущества. Морские и пешие сражения, законы и государства, их спесь и наречия — всё, как говорится, ушло в прошлое, а священные таинства существуют по сей день.

Остальные всенародные праздники справляются каждый пятый или каждый третий год[117], но Мистерии превосходят их все, ибо проводятся ежегодно. Только во время Элевсинских празднеств все участники собирались в одном месте, и это — самое что ни на есть великое и божественное в Мистериях, ибо число людей в городе и в Элевсинском храме было равновеликим[118]. Кто не восхитился бы при виде скульптур, картин и общей красоты даже на улицах? Чего только здесь нельзя было увидеть, не говоря уж о самом главном![119] Однако польза от этого всеобщего праздника не только в той радости, которую он приносит, не только в избавлении и спасении от прежних тягот, но и в более светлых надеждах, питаемых людьми по поводу смерти, — что они перейдут в лучший мир, а не будут лежать во мраке и грязи, каковая участь ожидает непосвященных[120]. Так было вплоть до этого страшного дня.

Разве аргивский погребальный плач[121], разве песни египтян и фригийцев[122] сравнятся с тем, что божество послало нам нынче увидеть и воспеть?! Какой элевсинец Эсхил[123] сложит об этом хоровую песнь?! Можно ли сравнить «огненные ловушки Навплия»[124], как выразился Софокл, с этим пожаром?! О факелы, что за люди вас погасили? О, страшный и темный день, уничтоживший светоносные ночи![125] О, священный огонь, в одночасье превратившийся в губительное пламя![126] О, мрак и тьма, в которые погрузилась Эллада! О Деметра, некогда нашедшая здесь свою дочь, — ныне тебе приходится искать храм свой!

А Мистерии близятся, о земля и боги! Месяц Боэдромион требует ныне иного клича[127], нежели тот, с которым Ион спешил на помощь Афинам[128]. О, предупреждение![129] О череда священных дней и ночей, в какой же из этих дней ты прервалась! Кто достоин большей жалости — непосвященные или посвященные? Ведь одни лишились самого прекрасного из того, что когда-либо видели, а другие — того, что только могли бы увидеть. О, осквернители Мистерий, предавшие огласке сокровенное[130], общие враги богов подземных и вышних! О эллины, поистине вы были детьми в древности и остались ими поныне![131] Вы бездействовали, покуда близилось столь великое несчастье! Неужели и теперь вы не очнетесь, о достойные удивления мужи?! Неужели не поспешите на помощь самим Афинам?!

МОНОДИЯ СМИРНЕ

О Зевс, как же мне поступить? Молчать, когда Смирна лежит в руинах? Но какой железный характер нужно для этого иметь[132] и какое самообладание проявить! Или, наоборот, оплакивать город? Но как мне настроиться на подходящий лад и где набраться такой смелости?! Ведь если бы голоса всех эллинов и варваров — и ныне живущих, и тех, кто уже умер, — если бы все они, говорю я, слились воедино[133], их всё равно было бы недостаточно даже для беглого упоминания о случившемся бедствии, не то что для правдивого рассказа о нем!

Горе мне, столь многое видевшему и слышавшему![134] О время, властвующее надо всем! Как же ты изменило облик города, который придало ему прежде! Как всё не похоже на то, что было раньше! В древнейшие времена куреты водили здесь хороводы;[135] здесь рождались на свет и воспитывались боги;[136] отсюда некогда устремлялись за море люди, подобные Пелопу, основавшему царство на Пелопоннесе[137]. Здесь Тесей основал поселение у подножия Сипила[138], и здесь же родился Гомер[139]. Новейшие времена[140] знают битвы, трофеи и победы тех, кто правит всеми народами[141], и ученые описания, называющие город красивейшим из всех[142].

Увиденное же воочию намного превосходило любое описание! Приезжих город тотчас ослеплял своей красотой, монументальностью и соразмерностью зданий и спокойной величавостью облика. Нижняя часть города прилегала к набережной, гавани и морю, средняя же располагалась настолько выше береговой линии, насколько сама она отстояла от верхней части, а южная сторона, поднимаясь ровными уступами, незаметно приводила к Акрополю, с которого открывался прекрасный вид на море и город. Красоту открывавшегося вида нельзя было ни передать словами, ни полностью охватить взглядом — ускользая от вас неведомым образом, она в то же время манила к себе надеждой однажды постичь ее. Эта красота не была губительной, подобно той красоте, о которой писала в стихах Сапфо[143], но вызывала восторг, насыщала и увлажняла взоры — не как гиацинтов цвет[144], а так, словно не было на свете ничего прекраснее этого. Как хорошо изваянная статуя привлекает к себе всеобщие взоры, так и ты был прежде самым совершенным из всех городов. Теперь же <...>[145] куда ни взгляни, повсюду следы безвременной гибели. Отныне прекраснейший образ этого города, то простирающегося <...>[146] прямо перед тобой, то являющегося со стороны своих предместий, гаваней, залива — с суши и с моря, будет жить лишь в нашей памяти. Таким он был прежде[147].

Разве затихали здесь когда-нибудь разговоры людей, разве прекращалось их общение? Был ли другой такой город, в котором бы так желали оказаться? О источники, театры, улицы, крытые и открытые ристалища! О блеск главной площади города! О Золотая и Священная дороги, каждая по отдельности образующие каре, а вместе выступающие наподобие агоры![148] О гавани, тоскующие по объятьям любезного города! О невыразимая красота гимнасиев! О прелесть храмов и их окрестностей![149] В какие недра земли опустились вы? О прибрежные красоты! Теперь всё это лишь сон. Разве могут потоки слез утолить такое горе? Разве довольно звучания всех флейт и пения всех хоров, чтобы оплакать город, который снискал себе славу благодаря хоровым выступлениям[150] и трижды теперь желанен для всего человечества?! О, гибель Азии! О, все прочие города и вся земля! О, море перед Гадирами[151] и за ними! О, звездное небо, о всевидящий Гелиос! Как вынес ты это зрелище?! Рядом с ним падение Илиона — сущий пустяк, как ничтожны и неудачи афинян в Сицилии[152], и разрушение Фив[153], и гибель войск, и опустошение городов — всё, что причинили прежде пожары, войны и землетрясения.

О Смирна, до сих пор затмевавшая красотою и изяществом все города, а ныне разрушениями превзошедшая Родос![154] Тебе суждено стать знаменитой среди эллинов тем, что «вторая попытка бывает менее удачной»[155]. О день заупокойных жертв[156] для всех единоплеменников, о роковой день[157] для всех эллинов! Ты обезглавил целый род[158], ты лишил его глаза![159] О украшение Вселенной, театр Эллады[160], одеяние Нимф и Харит![161] И я смог всё это вынести! Где мне теперь оплакивать тебя? Где здание городского совета?[162] Где собрания юношей и старцев, где шум рукоплесканий? Говорят, и у подножия Силила некогда существовал город, который погрузился на дно озера[163].

О Смирна, давно ли я воспевал тебя в гимне![164] Что за скорбная участь тебя постигла, вовсе тобою не заслуженная! Ныне всем птицам следовало бы броситься в огонь[165], ибо им объят город, всему материку — остричь волосы, ибо город лишился своих кудрей[166], рекам — течь слезами, кораблям — отплывать под черными парусами![167] О Мелес, текущий через пустыню! О погребальные плачи, сменившие прежние радостные песнопения! О песнь лебедей и хор соловьев, настал ваш черед![168] Если бы Горгоны были живы, они оплакивали бы не Медузу и не свой собственный глаз, а глаз Азии[169]. Разве не достигла твоя слава Босфора, нильских порогов или даже Тартесса[170], о божественный город? Разве может это несчастье ограничиться Массалией или Борисфеном? Кто из эллинов забрел так далеко от Эллады, кто из варваров столь дик и неподвластен разящим стрелам[171] и колдовским чарам Смирны, чтобы не полюбить ее или не страдать из-за нее, пусть зная о ней лишь понаслышке? Говорят, что дочери Гелиоса, оплакивавшие своего брата, в конце концов превратились в тополя[172], а их затвердевшие слезы — в янтарь. Тебя же, о прекраснейший город, должны оплакивать сами деревья!