Наедине с совестью

Максим оживился.

- Да, хотел. У нас тут много говорят о втором фронте, но толком никто ничего не знает и не может сказать, когда он будет. Вы, конечно, больше знаете об этом. Вот я и хотел вас спросить: будет он или не будет, этот второй фронт?

- Должен быть, - неуверенно ответил Янка. - Мы, Максим, сами с нетерпением ждем его открытия. Но что поделаешь, союзники наши не спешат. То десант у них еще не готов, то еще что, отговорки одни. Буржуи ведь они, не очень им хочется помогать нам. Ну, а мы, Максим, так думаем: на дядю надейся, а сам не плошай. Понял? Если даже второго фронта не будет, мы все равно разобьем фашистов. На этом стояла и стоит наша земля!

- Знаю, - согласился Максим, почесав затылок. - Только бы скорее их разбить. Опротивели они.

- Ничего, скоро погоним их, Максим, с нашей земли, как чумных крыс. Попомни мои слова.

Пока Янка разговаривал с Максимом и объяснял ему боевые свойства и взаимодействие частей автомата, Смугляк вдумчиво и спокойно что-то писал. После этого он еще раз тщательно проверил исправность рации, затем подошел к Максиму, спросил:

- А где же Палаша, не знаешь?

- Не знаю, - соврал Максим, опуская глаза. - Наверно, в село ушла, по делам. Она часто уходит с хутора.

Смугляк подал ему письмо, свернутое треугольником, пожал загрубелую руку, как взрослому.

- Прошу тебя, Максим, сохрани это письмо и никому не показывай. Встретишь тетю Тасю - передай ей. Она рада будет. Мы когда-то с ней вместе в Донбассе работали. Если она будет спрашивать тебя о нас, скажи: приходили, мол, двое с Большой Земли, выполнили боевое задание и ушли обратно. Зовут меня Михаилом. Не забудешь?

- Нет! - заверил его Максим. - Обязательно все передам.

Поздно вечером гвардейцы вышли из хутора, тепло простившись с Максимом. Шли по опушке леса, в сторону бывшей центральной усадьбы совхоза, их автоматы были готовы к бою. Янка шагал впереди, Михаил - за ним. В лесу было темно и тихо. Безмолвное село лежало на пригорке. За оврагом, у высокой сосны, они остановились, залегли. Говорить ни о чем не хотелось. Янка вспомнил, как он расстрелял полицая в этом овраге, поморщился. Лежали долго. Наконец, Янка шепотом спросил Смугляка:

- Сколько там на твоих настукало?

- Без двадцати два, - тоже шепотом ответил Смугляк, глядя на светящиеся стрелки часов. - Теперь скоро.

Минут через пятнадцать где-то над лесом послышался далекий и ровный гул. Он нарастал с каждой секундой. Было ясно, что на цель выходили бомбардировщики. Еще через минуту Смугляк молча пожал Янке руку и включил полевую рацию.

- Эфир! Эфир! - тихо позвал он. - Я - Земля, я - Земля... Как меня слышите? Хорошо?

Янка взглянул на темное небо. Гул приближался, но гвардеец не мог найти в темноте самолетов. И вот упала первая бомба. Земля дрогнула, и огромный багровый фонтан огня метнулся к небу. Вслед за этим нервно застучали немецкие зенитки. Небо на минуту расцвело сизыми облачками снарядных разрывов. Снова упало несколько бомб, потом еще и еще, и оглушающий грохот разорвал ночную тишину леса. Смугляк уже кричал изо всех сил.

- Эфир! Эфир! Я - Земля... Цель накрыта.

Опять гул, опять разрывы.

- Я - Земля, я - Земля! - кричал Смугляк.

Земля снова дрогнула, лес осветился огромным заревом. Это взорвался склад боеприпасов. Начался пожар. Поляна стала красной, потом светлой, как днем. Бомбардировщики сделали второй заход. Фашисты в страхе разбегались в разные стороны. Зенитки замолкли. Кто-то в ужасе надрывно и нервно кричал:

- Хальт! Хальт!

Новые разрывы бомб заглушили голос. Теперь бомбардировщики шли ниже, и Смугляку казалось, что он видит на их крыльях большие пятиконечные звезды. Донесся едкий запах гари. Сильная взрывная волна с грохотом ударила по лесу. Смугляка вместе с рацией отбросило в сторону. В первую секунду он не понял, в чем дело. Голова его отяжелела, тело стало неподвижным. Лес пошел кругом перед глазами.

- Янка! - через силу позвал Смугляк.

Корень не отзывался. Где он? Что с ним? Несколько минут Смугляк лежал молча. Чудилось, будто он проваливается сквозь землю. Склады ярко горели, беспрерывно рвались снаряды и мины. Вскоре мимо Смугляка пробежал немец без пилотки, с растрепанными волосами. Михаил схватился за автомат. Но фашист не обратил на него внимания, побежал дальше к речушке, в село.

- Янка! - снова позвал Смугляк.

Напрягая все силы, он встал на колени, осмотрел рацию. Она не работала. Перевел взгляд на поляну. Склады горели, снаряды и мины продолжали рваться, осколки срубали листья с деревьев, свистели в воздухе. Смугляк попытался ползти. Руки и ноги были как не свои. У расщепленной сосны заметил что-то черное. Пополз туда. И вдруг замер. Возле сосны Смугляк увидел Янку. Пилотки на нем не было, воротник гимнастерки расстегнут. Раскинув руки, он лежал вверх лицом, словно прикованный. Что же случилось с ним? Неужели убит?

- Янка, дорогой! - тормошил его Смугляк.

Корень не отзывался. Михаил снял с ремня фляжку и влил в рот друга немного воды. Тот застонал, разжал губы, жадно глотнул воздух и снова затих, закрыв глаза.

- Ранен я, взводный, - неожиданно и четко проговорил он. - Душно мне, очень душно. Дай воды еще, взводный.

Смугляк вытер рукавом рубашки кровь на лице Янки, с трудом взвалил его на спину, и, тяжело дыша, пополз с ним в сторону, от горящего склада. Вскоре он обессилел и припал к земле. Янка снова застонал. Смугляк отдышался, приподнял голову. Зарево пожара росло, расталкивая темноту летней ночи.

В это время впереди мелькнула человеческая тень. Кто это? Немец? Неизвестный делал короткие перебежки, приближался к Смугляку и Янке. Сопротивляться не было сил. Смугляк закусил губу, уронил голову. Ему теперь все равно, кто приближается к ним: боевое задание выполнено, фашистские склады горели, оглашая лес громовыми взрывами снарядов и авиационных бомб.

Послышались шаги и голос. Изнемогая от сильной боли, Смугляк приподнялся на локтях и увидел перед собой... Максима. Откуда он? Может это только кажется? Подползли еще двое. Надежда на спасение вдохнула в Смугляка силы. Он неловко перевернулся на бок, с усилием, болезненно улыбнулся:

- Как ты попал сюда, Максим?

- А я знал, что вы здесь, - зашептал Максим, кивком головы отбрасывая назад длинные волосы. - Сейчас партизаны помогут вам. Их Палаша привела. Они тоже следили за вами. А тетя Тася на хуторе. Она ждет вас там. Мы всю ночь не спали.

- Спасибо, Максим! Теперь нужно спасать Янку.

- Спасем, дядя Миша. Нас много здесь.

Двое подхватили под руки Смугляка, остальные подняли Янку и быстро затерялись в лесу. Позади, где-то далеко, в темном ночном небе глухо гудели моторы. Это советские самолеты, закончив бомбежку, возвращались на Большую Землю.

*

Партизанский отряд размещался в глубине леса, с трех сторон защищенный непроходимыми болотами. Это была основная база, где находился штаб, склады с продовольствием и боеприпасами, медицинский пункт и пункт связи. Выход из отряда был только на северо-запад, в лес, подступы к нему минированы и обнесены проволокой в три кола. У самой тропинки ютился дзот, а над ним, под роскошной кроной столетнего дуба, была оборудована специальная вышка для постоянного наблюдения за большаком, по которому ежедневно передвигались фашистские войска и машины с грузами.

Отряд занимал большую площадь. От наблюдательного пункта и до самой серой Балки виднелись холмики землянок, временные лагерные палатки и просто шалаши. Три раза фашисты пускали карательную экспедицию против партизан, и три раза она была отброшена. Наконец, гитлеровцы решили уничтожить народных мстителей с воздуха. Узнав о намерении врага, партизаны немедленно перешли значительно глубже в леса, к Медвежьему броду, куда не ступала еще нога человека.

Через день после ухода партизан лесной массив у трех болот подвергся жестокой бомбежке. Песчаная земля, покрытая толстым слоем перегноя и хвои, была изрыта глубокими воронками, деревянные постройки сожжены, кругом лежали изуродованные деревья с обломанными кронами и с вывороченными корнями.

Теперь, когда фашистские войска были остановлены на Волге и немецкая авиация перебрасывалась на решающий участок фронта, партизаны переехали на это старое, насиженное место. Отряд был уже во много раз больше и опытнее. Ископанная площадь у трех болот заново расчистилась, приняла прежний вид и порядок. Опять появились палатки и деревянные постройки. Только у самых болот, в тени векового леса, все еще зияли огромные воронки от бомб, наполненные вешними водами и тиной.

В одной из землянок партизанского лесного городка третий день лежал раненный в бок Янка Корень и контуженный Михаил Смугляк. Янка не приходил в себя. Медицинское вмешательство не помогало ему, переправить его на Большую Землю не было никакой возможности. Смугляк сильно заикался, но чувствовал себя уже значительно лучше. Тревога за жизнь Янки угнетала его, усиливала душевные и физические страдания. Между их койками сидела уставшая и озабоченная медсестра Тася Бушко. На ней была военная форма, чистая и тщательно отглаженная, широкий армейский ремень перехватывал тонкую талию, а из кармана гимнастерки выглядывал синий кончик носового платка.

Тася почти не выходила из землянки. Михаил смотрел на нее влюбленными глазами, вспоминал веселые донбассовские вечера, танцы в шахтерском клубе, а потом дни тяжелой, не совсем обычной разлуки. Нет, нисколько не изменилась Тася! Та же скромность и застенчивость, те же светло-голубые глаза и маленькие губы. Милые голубые глаза! Чего они только не увидели за прошедшие годы войны!

Михаил несколько раз пытался заговорить с Тасей, но надоедливый шум в ушах и заикание мешали ему. Тася понимала Михаила по взгляду. Брала его слабую руку и, низко склоняясь над ним, говорила:

- Потом поговорим, Миша, потом!

Часто в эти дни в землянку заходил комиссар отряда. Стройный и подтянутый, с внимательными согревающими глазами, он располагал к себе людей, вызывал на откровенные разговоры. Кадровый политработник Советской Армии, много читавший, видевший и переживший, умел находить дорогу к сердцу человека. Ему было лет тридцать пять, но на висках его уже виднелась проседь, черные, когда-то красивые волосы начали редеть. Однажды, увидев, а скорее почувствовав материнскую заботу Таси о Смугляке, он взглянул на ее печальное лицо, спросил коротко:

- Знакомый?

Тася опустила голову.

- Больше, - ответила она.

От взгляда Смугляка не могла ускользнуть едва уловимая перемена на лице комиссара. Теплота его зеленоватых глаз вдруг остыла, на высоком лбу показались мелкие морщинки, лицо помрачнело, и на чисто выбритых щеках загорелись маленькие розоватые огоньки. Но все это было мгновенным. Когда Смугляк снова поднял на него глаза, лицо комиссара уже улыбалось, было прежним, располагающим. Взглянув еще раз на Смугляка и Корня, комиссар поднялся со скамьи и, направляясь к выходу, проговорил:

- Берегите их. Это бесстрашные люди.

"Наверное, ему нравится Тася" - подумал Смугляк, когда комиссар скрылся за дверью землянки. Но эта мысль ушла так же быстро, как и пришла. Через минуту он уже думал о другом. Еще в подразделении Смугляк слышал, что к партизанам прилетают самолеты, доставляют необходимые грузы, забирают тяжело раненых и снова возвращаются на Большую Землю, пользуясь темнотой ночи. Но здесь за три дня он не услышал ни одного слова о самолетах, об эвакуации опасно раненых. Значит, у партизан нет площадки и условий для приема машин. Придется лечиться здесь. Смугляк скоро забылся.

К вечеру Янка пришел в себя. Все ему здесь казалось чужим, незнакомым. Холодными, поблекшими глазами он смотрел на потолок землянки, на стены, койку Смугляка, на медсестру и совершенно отчетливо, хрипловатым голосом спросил:

- Ты тут, взводный?

- Здесь, Янка, здесь, - заикаясь, с трудом ответил Михаил.

- А как боевое задание?

- Выполнено, Янка. Фашистские склады уничтожены.

- Я так и думал. Но я, наверно, не выживу, взводный. Очень тяжело мне.

- Что ты, Янка! - приподнялся на койке Смугляк. - Ты будешь жить и воевать еще. Не думай о смерти.

- Нет, взводный, - совсем тихо и грустно продолжал Янка, - я уже не жилец. Умру - не сообщай матери. Пусть она ждет меня. Так лучше будет. А теперь, Миша, слушай и запоминай...

Он проглотил слюну и вопросительно посмотрел на Тасю. А когда медсестра отвернулась и присела к окну, Янка с болью откашлялся, опять проглотил слюну и снова заговорил, словно диктуя:

- В нашем медсанбате работает Фаина Михайловна Прошина. Я рассказывал уже тебе. Это хороший друг, с нежной и благородной душой. Уцелеешь - найди ее и скажи: умирая, я думал о ней. Понимаешь, Миша, я люблю ее.

После этих слов он затих, закрыл глаза. Тася подошла к его постели, взглянула на безжизненное лицо.

- Он опять потерял сознание.

Ночью Янка умер. Тася сложила его руки на груди, всхлипнула. Михаил проснулся, поглядел на Тасю и без слов понял все. Много он видел смертей на фронте, не раз обливалось кровью его сердце, но смерть Янки ошеломила его. Уткнув лицо в подушку, Смугляк зарыдал, как осиротелый ребенок. Тася присела на край его койки и сказала как можно спокойнее:

- Его нельзя было спасти, Миша. Осколок снаряда распорол ему бок и остался в легких. Янка был сильным человеком. После такого ранения другой не прожил бы и минуты. Успокойся, Миша.

Смугляк продолжал рыдать, содрогаясь всем телом.

В полдень Янку похоронили.

На опушке леса, между двух высоких ив, приютился маленький холмик могилы. Внизу простирался великолепный белорусский пейзаж: лес, поле и снова лес. Чуть левее по пригорку рассыпалось родное Янкино село Лужки. Там он родился и вырос. Там живет его мать. Там она будет ожидать своего сына до тех пор, пока неотвратимая смерть не закроет ее добрые, многострадальные глаза.

Смугляк не мог проводить в последний путь своего друга. Его состояние здоровья резко ухудшилось, щеки и глаза совсем ввалились, губы потрескались. Он плохо спал, мало ел. Лежал и думал. Это сильно тревожило Тасю. О чем он думал? Нужно как-то отвлечь его. И она начинала рассказывать ему о Донбассе, вспоминать дни беззаботной юности.

Тасе казалось, что Михаил внимательно слушал ее. На самом деле мысли Смугляка летели туда, в тесную фронтовую землянку, к дорогим друзьям и товарищам. Как-то они там? Наверное, ждут его и Янку и ничего не знают о смерти Янки. Сидят теперь в землянке и, может быть, скучают по Янкиным песням, его задушевной игре на двухрядке. Янка, Янка! Никто уже не услышит твоего озорного голоса, не расплескает твоя певучая двухрядка задорного и милого перебора!..

- Тасенька! - вдруг позвал Смугляк. - Тася!

- Слышу, Миша. Что ты хочешь?

- А где теперь Степан?

- Не знаю, Миша. В первые дни войны его призвали в армию, а потом ушла и я. Из писем подруг я ничего о нем не узнала. Вскоре попала в окружение, и переписка оборвалась совсем. Кто знает, где он теперь? Может быть, погиб или воюет там, на Большой Земле, а может, здесь где-нибудь в партизанском отряде. Времени-то сколько прошло!

Михаил снова умолкал. Тася ни на шаг не отходила от него. Изнуренная бессоницей и заботами, она следила за каждым его движением, стараясь помочь ему всем, чем только могла. "Как он изменился, как похудел! думала Тася, вспоминая дни его юности на шахте. - И все-таки никакие страдания не сломили его духа. Откуда у него такая сила? Неужели невзгоды войны закалили его так? Нет, теперь ничто не может разлучить нас!"

В тяжелые дни окружения, когда Тася Бушко с группой однополчан, изнемогая, скиталась по лесам без воды и хлеба, комиссар Николай Исаков казался ей необычным человеком. Он никогда не вешал головы, не жаловался на усталость и тяготы. Тася незаметно привыкла к нему, считала комиссара самым близким человеком. Она высоко ценила его выносливость и заботу о людях, постоянное спокойствие и беззаветную смелость в боях. И вот теперь, когда она снова встретила Михаила, образ комиссара как-то потускнел в ее глазах. Она всем сердцем поняла, что Михаил значительно ближе и дороже ей.

- Усни, Мишенька, усни! - шептала она.

Но Михаил уснул только перед рассветом. Он лежал на боку, черные волосы его откинулись на подушку. Дыхание было тяжелым. Из левого глаза на бледную щеку скатилась слезинка и словно застыла.

Михаил видел во сне Янку.

Глава пятая

В лесах Белоруссии снова начиналась осень, мокрая, неуютная. По утрам и вечерам на высоких лесных травах дымились обильные росы, над болотами тяжелой тучей висел густой туман. Лес давно уже оголился и поэтому казался реже. Дожди шли почти беспрерывно. Многие лесные тропы залило водой. Партизаны разведывали новые пути-дороги, готовились к очередным вылазкам.

Во второй половине дня по главной дорожке базы со стороны наблюдательной вышки торопливо шагал широкоплечий человек в желтом ватнике с немецким автоматом. Он выглядел довольно воинственно и бодро. Большие с проседью усы, широкие брюки и высокая шапка, посаженная на затылок, делали человека похожим на запорожского казака. Он вел за руку босого мальчишку. Из землянок на них глядели десятки глаз, как бы спрашивая: откуда?

Мальчишка шел упираясь.

- И чего ты на меня сердишься? - ласково уговаривал его седоусый запорожец. - Еще подумают, избили тебя. А мы своих не обижаем. Мы только фашистов и предателей бьем. А ты что?.. Ну, приведу тебя в штаб, спросят: откуда и куда, и на этом делу конец. Всех посторонних проверяем. Так нужно. А ты сердишься.

- А что мне сердиться на вас, - искоса взглянул подросток на седоусого партизана. - Не держите меня, я сам пойду.

- Ничего, сынок, потерпи.

Вскоре они подошли к штабу.

Маленький, уютный домик, еще пахнущий свежей сосной, находился на отшибе. У дверей штаба стоял часовой. Он лихо козырнул седоусому запорожцу и вместе с мальчишкой пропустил его в штаб.

Было пасмурно и сыро.

В штабе, возле стола, сидели командир и комиссар партизанского отряда. Командир - в кожаной поношенной куртке и в кожаной фуражке, комиссар - без головного убора, в гимнастерке защитного цвета, на воротнике которой еще до сих пор виднелись отпечатки петлиц, пересеченные полосками шпал. Руководители отряда были заняты и не обратили внимания на вошедших.

- Немцы вывозят скот, - озабоченно говорил комиссар, затягиваясь дымком самосада. - Разведчики сообщают, что три груженых эшелона уже готовы к отправлению.

- Знаю. Я уже послал людей, - сообщил командир. - На эшелон по группе. Три засады будет. Одной не удастся пустить эшелон под откос, другая выполнит эту задачу. Люди опытные.

Комиссар затушил окурок.

- Значит, все в порядке. Теперь еще один вопрос. Два месяца тому назад на совхозной усадьбе был уничтожен фашистский склад с боепитанием и снаряжением. Как известно, наводкой самолетов на цель руководили армейские разведчики - Смугляк и Корень. В то же время кто-то шлепнул лужковского полицая Рудя, который выдавал гестаповцам наших партизан. Сейчас фашисты ведут следствие. Они считают, что все это сделано руками лужковцев. В селе проводятся поголовные допросы. Гестаповцы угрожают стереть с лица земли это село. Положение серьезное. На дворе зима.

- За действиями фашистов надо внимательно следить, - задумчиво проговорил командир и обратился к седоусому, который только что привел мальчишку. - Срочное что-нибудь у тебя?

- Срочного ничего нет, - спокойно ответил Иван Андреевич. - Мальчишку вот наши дозорные в лесу задержали. Опросить бы его надо, кто он и откуда, как забрел к нам?

Командир посмотрел на босоногого подростка.

- Ну-ну, проходи сюда, земляк, и садись, - приветливо заговорил он, указывая место подростку возле стола. - Что это у тебя глаза-то такие красные? Плакал? Кто же тебя обидел?

- Никто не обидел, - смело ответил мальчик. - Напугался я. Иду, а ваш солдат в фашистском мундире налетел на меня. Я думал, это немец, потому и напугался. Надоели они мне.

Командир громко расхохотался.

- Зря ты напугался. Пора уже отличать своих от чужих. Ты, видать, смелый, смышленый. Так, значит, задержали тебя? И куда ты шел?

- К вам шел. С хутора я, Максим Ярошок.

- Ну, если ты пришел, Максим, значит, говори: по какому делу, что тебе от нас нужно?

Тон командира понравился подростку. Совсем осмелев, он заговорил серьезно, как взрослый:

- Горе у меня. Позавчера приехали на машине фашисты, сожгли наш хутор, забрали корову и лошадь, а сестру Палашу на работу в Германию отправляют. Когда ее уводили, она сказала мне: "Иди, Максим, к тете Тасе". Вот я и пришел. Хочу видеть тетю Тасю.

Все молчали. Командир начал закуривать, комиссар сосредоточенно смотрел куда-то в сторону, а Иван Андреевич переминался с ноги на ногу, покашливая. Командир выпустил изо рта густой синеватый дымок, снова взглянул на подростка.

- Да, горе у тебя большое, Максим, - сочувственно проговорил он, наморщив высокий лоб. - Но нужно крепиться. А вот тетю Тасю я, признаться, не знаю. Она у нас в отряде что ли? Говори-ка толком.

- У вас. Лекарем работает.

- Это он о Тасе Бушко говорит, - вмешался в разговор комиссар, поднимаясь со скамьи. - Есть у нас такая. Только врачом работает не она, а Никонов Андрей Семенович. Бушко - медсестра. Ты откуда же ее знаешь?

- Она у нас жила, когда из окружения выходила. Ранена была.

- Ах, вот как! Сразу бы так и сказал. - Комиссар подвел Максима к окну, показал: - Вон, видишь дымок над землянкой? Тетя Тася как раз там и живет. Увидишься с ней, потом к нам заходи, поговорим еще. Хорошо? Проведите его, Иван Андреевич.

И вот они у землянки. Иван Андреевич попрощался с Максимом, посоветовал ему не опускать головы и направился к выходной тропинке. А Максим постоял у дверей, прислушался, потом застегнул воротник рубашки, постучал:

- Можно?

- Заходите, кто там? - послышался знакомый голос.

Тася сидела у окна, читала книгу. Максим вошел, по-хозяйски оглядел землянку: маленькая койка, покрытая серым одеялом, на подоконнике цветы в консервных банках, на столе тетради и медицинские инструменты. В землянке тепло, чисто, уютно.

- Хорошо у вас, тетя Тася, - вдруг проговорил Максим, отступая от двери.

Тася удивленно воскликнула:

- Максим? Дорогой мой, как ты попал сюда? - она по-матерински обняла его, поцеловала в лоб, усадила рядом. - Ну, говори, с какой вестью пришел? Не беда ли какая случилась?

- Палаша приказала идти сюда.

- А где она? Здорова ли?

- Здорова. Только фашисты увели ее, хотят в Германию отправить. А хутор сожгли. Нам, говорят, не нужны привалы партизанские...

Глаза девушки затуманились слезами. Максиму стало жаль ее. Он вытащил из-за пазухи какой-то сверток в черной тряпочке, подал его Тасе.

- Это письмо дяди Миши.

Лицо, Таси повеселело.

- Откуда ты принес его, Максим?

- Дядя Миша у нас жил на хуторе. А когда уходил, сказал, чтобы я сберег это письмо и потом передал вам.

Тася взяла письмо, прочитала.

- А ты хотел бы видеть дядю Мишу?

- А где я его увижу? Он же умер, говорят.

Тася снова обняла Максима.

- Нет, нет Дядя Миша жив и здоров. Теперь он служит в нашем отряде. Вечером ты его увидишь. А кто тебе сказал, что он умер?

- Палаша. От раны, говорит.

- Это Янка от раны умер, товарищ дяди Миши.

- Я его тоже знал, - опустил глаза Максим. - Они у нас на хуторе вдвоем жили. Дядя Миша учил меня на рации работать, а дядя Янка автоматом владеть. Веселый такой! У него мать в Лужках живет. Палаша ее знает. Старушка уже она.

- Да, да, я знаю. Только ты, Максим, помни: увидишь ее - не говори о смерти Янки. Он просил нас об этом.

- Ладно, - грустно кивнул головой Максим.

- А где вы были, когда фашисты хутор зажгли? - спросила Тася, вспоминая о Палаше.

- Мы спрятались в лесу.

Они долго разговаривали. Тася накормила Максима, расспросила, как он думает жить дальше. Ничего утешительного не сказал ей Максим. Нет у него ни родителей, ни угла своего. Вечером они вместе побывали в штабе отряда, поговорили с командованием и вернулись оттуда довольные и веселые.

Максим оставался в партизанском отряде.

*

Михаил Смугляк не вернулся в этот вечер на базу. Прошли уже все сроки, а из района предполагаемой диверсии - никаких вестей. Командование отряда забеспокоилось. На лесной участок железной дороги были высланы разведчики, но они попали под обстрел полицаев и через час вернулись, так и не узнав, в чем дело.

После многих догадок командир и комиссар партизанского отряда пришли к выводу, что группа Смугляка напоролась на фашистскую засаду и теперь... Что с ней теперь? Кто-то из партизан слышал, что примерно в одиннадцать часов вечера западнее полустанка произошел сильный взрыв, а потом в течение пятнадцати минут продолжалась перестрелка. Нашли партизана, и он еще раз подтвердил это. Значит, диверсия все-таки произошла. Что же тогда случилось с подрывниками?

Заложив руки за спину, командир несколько раз прошелся от стены к стене, затем присел к столу, вопросительно взглянул на своего заместителя, сказал коротко и твердо:

- Утром выяснить все подробно.

- Ясно, товарищ командир!

Долго они еще сидели при замаскированных окнах, разговаривали, ожидая известий. Наконец, часа в три ночи в двери штаба протиснулся высокий человек, растрепанный и мокрый. В одной руке он держал разбитый автомат, в другой - шапку, сильно измятую и запачканную в грязь. На его левом плече сквозь синюю стеганку просачивалась кровь, мокрые волосы прядями спускались на глаза. Это был подрывник Егор Большаков, много раз проявивший себя на боевых заданиях. Он тяжело опустился на грубую скамейку, измученными глазами посмотрел на сидящих и попросил хрипло:

- Расстегните на мне стеганку, душно.

- Что с вами? - спросил его комиссар.

Большаков ничего не ответил. Ему дали воды. Подрывник был ранен в плечо и шею. Несколько минут он сидел с закрытыми глазами, будто окаменелый. Командир отряда пытался заговорить с ним, но Большаков находился в забытьи. Принесли самодельные носилки, чтобы отнести подрывника в санитарную землянку. Уже в дверях, когда его выносили из штаба, он поднял отяжелевшие веки и словно во сне проговорил:

- Это обходчик!.. Это он предал нас!..

Через час пришли еще двое, а перед рассветом приполз и Смугляк, без сапог, промокший до нитки. Партизаны затопили маленькую железную печку и раздели его. Комиссар налил ему граммов сто спирта. Смугляк разогрелся. Синева сошла с его лица. Он пододвинулся к столу, черные глаза заулыбались:

- Ну и выкупался я, - глухо сказал он, поглядывая на красноватый бок печки. - Три часа в болоте пролежал. Давно не принимал такой ванны. Сапоги засосало в трясину, еле ноги вытянул. Ребята, значит, вернулись. Хорошо!

- А как с эшелоном? - спросил командир.

- Эшелон под откосом, товарищ командир отряда, - снова черными глазами улыбнулся Смугляк. Потом склонил голову и сказал уже серьезно. Обходчик немного подвел нас. Перепугался старик: в последнюю минуту сигнал тревоги дал.

- Сознательно?

- Не думаю. Надо будет поговорить с ним. Наверное, о семье подумал. Она ведь на разъезде живет.

Командир отряда поднялся.

- Проверить и доложить!

Железнодорожный перегон - от полустанка до районного центра - фашисты считали неприступным. Он находился метрах в ста от леса, усиленно охранялся взводом полицаев и двумя курсирующими броневиками. Как раз в этом месте Смугляк и решил произвести диверсию. За день до вылазки он встретился с обходчиком и предупредил его, чтобы он не обращал внимания на подрывников, когда они будут закладывать взрывчатку под рельсы. Старик долго не соглашался. "Боюсь я", - бубнил он. Но потом подумал, взвесил все доводы Михаила и сказал удрученно:

- Делайте, мешать не буду.

На другой день ровно в десять часов вечера группа Смугляка была уже на месте. В двух точках подрывники подложили взрывчатку под рельсы и отвели шнуры в сторону засады. Для того, чтобы обезопасить жизнь обходчика, партизаны связали ему руки и ноги и, заткнув тряпкой рот, положили возле путевого столба. Все шло хорошо. Но перед самым подходом поезда старик не вытерпел, языком вытолкнул изо рта тряпку и поднял шум. Поблизости случайно находились полицаи. Они подбежали к обходчику и развязали его. Старик немедленно зажег красный фонарь сигнала. Но было уже поздно. Эшелон промчался мимо и через две минуты, громыхая и судорожно вздрагивая, полетел под откос.

Началась перестрелка. На место взрыва прибыли еще две машины с гестаповцами. Лес, примыкающий к железной дороге, сразу же был оцеплен; перестрелка усилилась. Партизаны-подрывники рассыпались по лесу, и каждый, как мог, стал вырываться из огневого кольца.

Большаков сразу же был ранен в плечо и шею. Он упал, но силы не изменили ему. Под покровом темноты подрывник пополз на юг, в сторону расположения партизанского отряда.

Смугляк во время взрыва задержался у полотна и отходил последним, стараясь запутать следы. Положение его было серьезным: кругом слышались голоса полицаев и выстрелы. Он не мог сразу понять, где теперь свои, где враги, в какую сторону пробиваться. Рядом с ним туманом дымилось болото, поросшее высокими камышами. "Вот здесь я и укроюсь", - решил он и, раздвигая камыши руками, зашел в самые густые заросли.

Идти было трудно. Ноги засасывала трясина, над головой свистели пули. Пробравшись на середину болота, Смугляк залег между кочек и притаился. Холодно и неудобно, но что поделаешь. Вскоре он услышал лай собаки, шорох. Догадался, что это фашистская ищейка. "Неужели найдут?" Но пес не шел в болото. Бросаясь во все стороны, он попадал на следы партизан, которые уже давно вышли из зоны обстрела.

Послышался раздражительный разговор:

- Не в болоте ли они?

- Едва ли. Ищейка не ведет туда.

- А все же надо осмотреть.

Лежать Смугляку пришлось долго. В лесу и на железной дороге все еще слышались голоса. Фашисты не спешили уходить. Потом со станции прибыли рабочие заменять взорванные рельсы. Значит, придется полежать. Неужели обходчик предатель?

Смугляк продрог уже до костей. Судорога сводила ноги, начиналась небывалая дрожь, зубы стучали. Приближалось утро. Нужно было принимать какое-то решение. И он решил выходить.

Приподнимая над головой автомат, Михаил попробовал вытащить правую ногу. Ничего не получилось: сапог оставался в тине. Обидно и досадно стало гвардейцу. Вот в какую пропасть загнали его фашисты! Что же делать? Отчаявшись, он выдернул из сапог ноги и осторожно, стараясь не шуршать камышами, побрел к лесному берегу болота.

"А где же ребята? Что с ними? Успели ли они вырваться?".

Позади снова послышались голоса и лай собаки.

"Шумите, шумите, - мысленно подбадривал сам себя Смугляк. - Черта я вам дамся! Впереди - лес, а там недалеко наши. Теперь я на суше. Ползи, Петрович, ползи!"

Уже в лесу он сел на бугорок, потер окоченевшие ноги, прислушался. В сосняке было тихо. Значит, опасность миновала. Только вот неприятно в таком виде возвращаться в отряд.

- На войне все бывает, - вздохнул он.

Теперь Смугляк сидел возле горячей печки штаба и подробно рассказывал о ночном происшествии. Партизаны внимательно слушали командира группы подрывников. Они находили действия его правильными и смотрели на него как на героя.

Смугляк отмахивался:

- Что вы из меня Данко делаете! Дайте лучше закурить.

Со всех сторон к нему потянулись руки с кисетами.

Большакову сделали перевязку. Его поместили в самую лучшую в отряде землянку. Остальные подрывники группы Смугляка спали крепким сном в теплом углу соседнего домика, широко разметав руки.

В полдень Михаил был уже на ногах. Чувствовал он себя бодро. Только на руках виднелись камышовые порезы, закрашенные иодом. Смугляк решил обязательно встретиться с обходчиком перегона и спросить его, почему он не сдержал своего слова. После обеда Михаил предупредил командование о своем намерении и поздно вечером, вооружившись автоматом и гранатами, направился на полустанок.

- Часа через два вернусь, - сказал он Тасе.

В половине двенадцатого Смугляк добрался до будки обходчика. Старик не на шутку перепугался. Он сидел у окна и не мог подняться. Его большие, седоватые брови дергались, руки тряслись. И когда Михаил, не выпуская из рук автомата, сел против него, он виновато сказал:

- Не дай сигнала - расстреляли бы меня.

- А вы надеялись на нашу гибель. Тогда и концы в воду.

- Что вы говорите, товарищ, - часто заморгал обходчик, не зная, чем убедить партизана. - Не брал я такого греха на свою душу. Семью пожалел... Вот и получилось так.

- Ясно! - резко прервал его Смугляк. - Рассказывай, чем был загружен эшелон прошлой ночью?

- Зерном и скотом. Часть немцы собрали, использовали, а что не могли подобрать - под откосом осталось. Люди соберут.

- Охрана на эшелоне была?

- Десять человек. Все погибли.

- Немцы не трогали вас?

- Нет. Полицаи рассказали, что я был связан.

Смугляк поднялся, отошел к двери.

- Так вот что, старик, - заговорил он уже тоном приказа. - Завтра же семью переправь к партизанам. После этого получишь взрывчатку и произведешь диверсию сам. Мои ребята научат тебя, как это делать. Фашисты подвозят на фронт военную технику. Вот ты как обходчик и встретишь их. Хватит работать на врага!

Старик еще больше растерялся.

- Значит, все понятно? - спросил его Смугляк. - А теперь выйди и посмотри: нет ли фашистов поблизости. Надеюсь, сегодня ты не позовешь их на помощь?

Вскоре обходчик вернулся, приоткрыл дверь.

- Можно идти, товарищ, - сказал тихо.

На следующий день семья обходчика была уже у партизан. Сам он, пустив под откос эшелон с танками и орудиями, тоже явился под вечер в отряд. Увидев Смугляка, старик с улыбкой доложил ему:

- Задание выполнено, товарищ!

*

Пока Михаил Смугляк после смерти Янки находился на лечении, Тася чувствовала себя гораздо спокойнее, чем теперь, когда он поднялся на ноги и систематически стал выходить на выполнение боевых заданий. Каждую ночь на железной дороге совершались диверсии, в деревнях исчезали фашистские заготовители, на шоссейных дорогах взлетали мосты. Тася догадывалась, чьих это рук дело. Сколько бессонных ночей просидела она возле окна, сколько раз выходила на опушку леса, с нетерпением ожидая возвращения партизанской группы.

Не знал Михаил, как болела душа у Таси. Она боялась потерять друга и остаться снова одной. Разные мысли приходили ей в голову. Вчера Михаил пристрелил фашистского карателя в кабине легковой машины, а потом сам чуть не пожертвовал жизнью, вернувшись в отряд с простреленными полами ватника. Тася мучилась: почему он так часто подвергает себя опасности? Может быть, разлюбил ее? Но у него хватило бы мужества сказать ей об этом прямо. А возможно, комиссар умышленно подогревает в нем безумную храбрость и упорство. Нет ли в этом скрытого и злого умысла?

Да, Михаил мог разлюбить ее. Почти пять лет она не встречалась с ним, а последние два года даже не переписывалась. За это время можно было многое передумать и пересмотреть. К тому же Михаил всего только полтора года знал Тасю. Молодость почти всегда бывает неразборчивой. Не раскаивался ли он в своей первой любви?

Ну, а комиссар? Комиссар давно симпатизирует ей. У него перед войной умерла жена. Он познал семейную жизнь и тоскует о ней. Еще в дни окружения Тася чувствовала большую и искреннюю заботу со стороны Николая Григорьевича Исакова. Он делился с ней последней коркой хлеба, берег, как только мог, в тяжелых условиях окружения. Тася не отвергала его заботы и сердечной внимательности. Но между ними не произошло ничего такого, что могло бы унизить Михаила, ранить его впечатлительную душу. Николай Исаков просто по-человечески любил и продолжает любить ее.

Тася замечала, что комиссар очень хорошо относится к Михаилу. Но почему все-таки он поручает ему, а никому другому выполнение самых тяжелых и опасных заданий? Неужели в отряде нет мужественных и сильных людей? Есть! О их подвигах давно уже знают люди и здесь, и на Большой Земле. Так в чем же дело? Не думает ли Николай Исаков таким образом избавиться от Михаила и расчистить себе путь к сердцу Таси? Нет, этого не может быть! Комиссар отряда порядочный и бескорыстный человек. Он вместе с партизанами выходит на рискованные диверсии, подвергает себя опасности. Плохо подумала Тася о комиссаре, очень плохо! Хорошо, что он не знает об этом - стыдно было бы Тасе.

Партизанская медсестра худела на глазах. Врожденная жизнерадостность и общительность тускнели, на лице редко появлялась милая, согревающая улыбка. Партизаны замечали это, но никто из них не подозревал, что Тася жила и продолжает жить тревогами и боевыми делами Михаила. Ей хотелось как можно чаще видеть его возле себя. Но это было невозможно. В суровые дни борьбы Михаил не мог отсиживаться в партизанской землянке. Он придерживался высокого патриотического правила: всегда и везде доказывать на деле, что советские люди были и остаются хозяевами своей земли.

После каждого выхода Смугляка на боевое задание Тася ловила себя на одном и том же вопросе: вернется ли он? Михаил знал о переживаниях девушки, но что он мог сделать, чтобы облегчить ее переживания? Не очень частые и короткие встречи мало приносили ей радости. Она успевала только переменить ему носовой платок или пришить пуговицу, и он снова уходил из отряда.

Однажды на лесной дневке Смугляк сидел на огромном стволе сосны, поваленной бурей, и безотчетно смотрел на молодую березу. Рядом с ним покуривал самокрутку Иван Андреевич Шугай, тот самый "запорожский казак", который не так давно привел в штаб Максима. За три месяца пребывания Смугляка в партизанском отряде Иван Андреевич привык к нему, полюбил его. Он высоко ценил в нем простоту и человечность, безграничную храбрость и удивительную выносливость. Шугай незаметно для себя научился без слов понимать его и вовремя поддерживать всем, чем только мог. И вот теперь, видя командира группы в глубокой задумчивости, он решил заговорить с ним, отвлечь его от тяжелой думы. Затоптав окурок, Иван Андреевич повернулся к Смугляку всем корпусом, полюбопытствовал:

- Скажи-ка, гвардии лейтенант, ты давно знаешь нашу медичку?

Смугляк поднял голову, посмотрел на Шугая:

- Это ты о ком, Иван Андреевич?

- Одна у нас медичка. О Тасе Бушко спрашиваю.

- Тасю давно знаю, - ответил командир группы, предчувствуя в вопросе Шугая что-то недоброе. - Еще до войны в Донбассе познакомились. Она и там медичкой работала. А что, тебя интересует это?

- Комиссар на нее, замечаю, часто заглядывается, вот я и спросил, давно ли ты знаком с медичкой, Смотри, парень, не проворонь... Девушка хорошая, но стоит ли ей скучать?..

- А как Тася к комиссару относится? - поинтересовался Михаил.

Шугай погладил усы, ответил серьезно:

- Как и ко всем. Девушка, видать, хорошего воспитания: с каждым разговаривает, а большего никому не позволяет. Я уважаю таких. Только вот одного я никак не могу понять...

- Чего именно? - насторожился Михаил.

- Очень уж беспокоится она о тебе. Чем это ты приворожил ее?.. Не тем, надо полагать, что голову часто под дурацкие пули подставляешь. Таких героев у нас в отряде хоть пруд пруди. Видно, чем-то другим девушку привязал к себе. Она и вянет теперь.

Смугляк снова задумался. Что он из себя представляет? Сегодня партизан, гвардии лейтенант, а завтра? Опять рядовой шахтер, не имеющий даже законченного среднего образования. А еще? Еще на нем лежит судимость, побег из места заключения и присвоение чужой фамилии. Тася ведь ничего об этом не знает. Не пора ли открыть перед ней карты? Когда-то все равно придется признаться. Не лучше ли это сделать сейчас, когда дороги войны еще не пройдены?

И он решил поговорить с Тасей. В субботний день он остался на базе. Срочных заданий не было. В пять часов вечера, выпив для смелости спиртного, Михаил направился к землянке медички. Девушка, как всегда, тепло встретила его. Она предложила ему грибов и капусты, потом поставила на стол тарелку жареных карасей.

- Откуда все это? - удивился Михаил.

- Максим снабжает меня, - объяснила Тася. - Капусту из Лужков принес, карасей в лесном озере наловил, а грибов в лесу насобирал. Сейчас вот опять ушел сети ставить на ночь. Умный мальчик, учиться бы ему нужно, но какая теперь учеба?

Михаил присел на лавочку.

- Тася, - необычно тихо произнес он, - я поговорить пришел с тобой. Не могу больше скрывать от тебя своей вины.

- Потом, Миша. Поешь сначала.

- Хорошо, Тасенька.

После ужина он подробно рассказал девушке все, что его так мучило и угнетало в последние годы. Опустив голову и не задавая вопросов, Тася внимательно слушала друга. Еще до войны она сомневалась в виновности Михаила. Теперь все прояснилось. Значит, не он убил Гришку Федько, а Степан Ковальчук. Михаил сознательно принял на себя вину товарища, чтобы оградить его семью от страданий, и был осужден на десять лет тюремного заключения с высылкой на север страны. Какое самопожертвование!

Искреннее признание Михаила глубоко растрогало девушку. Слезы душили ее. Она жалела его и в то же время гордилась им. Что касается побега из лагеря заключения, то и в этом Тася не видела преступления. Не в тыл бежал Михаил, а на фронт, навстречу новым лишениям и невзгодам. Не было бы у него и третьей вины, если бы тогда, на формировочном пункте, старший лейтенант внимательно выслушал и понял его. Это он присвоил ему чужую фамилию.

Смахнув со щеки слезы, Тася пожала руку Михаила.

- Честный и сильный ты, Миша! - взволнованно сказала она. - Я таким тебя всегда представляла, за это и люблю!

Михаил смутился.

- Тасенька, как же это! - виновато проговорил он. - Я обманул тебя, обманул суд, а ты оправдываешь. Я во всем виноват.

- Нет! - горячо прервала она Михаила. - Не каждый способен на такие жертвы. Молчи, Миша, молчи!

И она, не вытирая слез, припала к его груди.

*

Осень старела. С дубов и грабов, с осинника и березняка бесшумно падали последние листья. Ветер на лету подхватывал их стайками, по-озорному подкидывал вверх, лихо кружил и, наигравшись вдоволь, оставлял в кустарниках и в жолобках тропинок. Леса опустели, примолкли. Перелетные птицы уже с месяц, как оставили лесные речушки и болота. Мелкие и крупные звери готовились к зиме: расторопно ремонтировали старые норы и логовища, заботливо запасались даровым питанием.

Выполнив очередное боевое задание, Смугляк с группой товарищей не спеша возвращался на базу. Еще перед рассветом они пришли к шоссейной дороге, поставили на мосту мины замедленного действия и теперь отходили к дальней опушке леса, чтобы передохнуть, поесть и дождаться неминуемых взрывов.

Утро было прохладным. Над головой ползли клочковатые облака. Под ногами выступала жижица. Три дня шли проливные дожди. Выбрав на бугорке посуше место, Смугляк бросил к сосне брезентовый плащ, вытер пожелтевшей травой головки сапог, сказал устало:

- Ну, все, хлопцы, перекур!

Их было шестеро. Все разместились на одном плаще, полукругом, лицом к лицу. Егор Большаков вынул из вещевого мешка хлеб и сало, разрезал на шесть равных кусков и каждому вручил свою долю. В это время над лесом послышался нарастающий гул моторов, потом частая пулеметная стрельба. Подрывники подняли головы, осмотрелись. Прямо над ними, высоко в небе, закружились четыре самолета. Все поняли, что три мессершмитта пытаются атаковать и сбить одного советского истребителя. Большаков негодовал. Задрав кверху круглый подбородок, он сжимал кулаки и отчаянно ругался:

- Вот, сволочи! Смотрите: трое на одного напали. Где они его перехватили? Собьют, думаете? А ну, крутись, браток, крутись!

Советский истребитель часто вырывался из круга, взмывал за облака и через минуту появлялся снова, атакуя врага сверху. Видимо у летчика был замысел бить противника по одному. Вот уже из мотора среднего мессершмитта выплеснулся огонек. Самолет отвалил в сторону и почти вертикально направился к земле, оставляя позади черную полосу дыма.

- Ура-а! - заторжествовал Большаков, хлопая большими ладонями, словно советский летчик мог его увидеть. - Один есть. Круши их, браток, круши! Пусть знают наших!..

Минуты через две загорелся второй мессершмитт. В небе раскрылся парашют. Фашистский летчик спускался прямо над партизанами-подрывниками. Большаков поднялся и ловко пустился в пляс от радости, не обращая внимания на окрики товарищей, которые продолжали следить за поединком.

- Вот это класс! - продолжал торжествовать Большаков, теперь уже размахивая рыжей шапкой. - Сейчас мы тебя встретим, Ганс Гансович. А ну, поднимайтесь-ка, ребята!

И тут он вдруг заикнулся, попятился к сосне. Прямо перед ним, охваченный пламенем и дымом, падал советский истребитель. Большаков опустил голову, чтобы не видеть трагической гибели храброго летчика. Лицо партизана сморщилось, словно от ушиба. Он прижал руку к сердцу и проговорил полушепотом:

- Вечная слава тебе, братишка!

Но когда Большаков снова поднял голову, он увидел, как из пылающего истребителя отделилось что-то маленькое, черное. Потом раскрылся парашют. Значит, летчик жив. Раскачиваясь из стороны в сторону, он плавно спускался на землю. Теперь уже из груди всех партизан вырвалось громкое и протяжное "ура". Забыв о еде, подрывники разбились на группы и направились к приземляющимся летчикам. На ходу Большаков подумал: "Вот они встретятся!". Немецкий летчик упал недалеко от опушки леса, в кругу поджидающих его людей с автоматами. Это был коренастый блондин лет двадцати пяти. С него сразу же сняли парашют, парабеллум и повели к сосне, где несколько минут тому назад отдыхали и закусывали партизаны. Немец был потрясен: он догадался, что люди, одетые в синие стеганки, - партизаны. Но, увидев на брезентовом плаще куски сала и хлеба, он невольно улыбнулся.

Вскоре подошел и советский летчик, высокий, сильный, примерно таких же лет, как и немец. Широко улыбаясь, он приблизился к недавнему противнику, представился:

- Летчик-истребитель капитан Осадчий!

Немец выпрямился, поднес руку к шлемофону:

- Обер-лейтенант Гофман!

Большаков презрительно отвернулся. Не такой встречи летчиков-неприятелей ожидал он. "Как же это так? - думал боевой подрывник, негодуя. - Час тому назад эти люди старались уничтожить друг друга в воздухе, а теперь на земле пожимают друг другу руки? Я бы сразу заехал в ухо этому проклятому фашисту, хотя бы за то, чтобы втроем не нападали на одного".

Тем временем капитан Осадчий говорил Гофману:

- Крепко вы на меня наседали. Но я, признаться, люблю сложные ситуации. Жалко, вышли боеприпасы, я бы не упустил и третьего вашего друга. Закуривайте, обер-лейтенант!

- Спасибо, спасибо!

Гофман был восхищен смелостью советского летчика.

- Короший летчик! Асс летчик! - говорил он.

В эту минуту недалеко за поляной один за другим послышались три взрыва огромной силы. Резкое эхо широко раскатилось по лесу. Капитан Осадчий повернулся к Смугляку.

- Что это, салют? - спросил он, улыбаясь.

- Бьем фашистов, товарищ капитан, на земле и в воздухе, - пояснил гвардеец. - На шоссе взорвались мины.

- Отчаянно воюете, - снова улыбнулся капитан.

Вечером Смугляк, Осадчий и немец сидели уже в штабе партизанского отряда. Они хорошо поели и теперь спокойно беседовали. Командир и комиссар отряда рассказали Осадчему о своих боевых делах, о связи с Большой Землей и выразили сожаление, что, пока идут осенние дожди, отряд не может принять транспортного самолета из Москвы с грузом и отправить отсюда раненых.

- Придется вам отдохнуть у нас, Аркадий Степанович, - сказал командир отряда летчику-истребителю Осадчему, прикуривая от его зажигалки. - Как только земля подмерзнет, самолет придет обязательно. Тогда мы сможем сразу же отправить вас. На Большой Земле вы нужнее. А мы вот здесь будем помогать вам.

- Благодарю, товарищ майор!

Но летчик-истребитель даже и не помышлял об отдыхе. Отправив шифровку в авиационный полк о своем местонахождении и о двух сбитых самолетах противника, он на второй же день включился в группу Смугляка. Этот воин неба оказался удивительно бесстрашным бойцом и на земле. Он прекрасно знал здешние места. При его помощи группа Смугляка произвела взрыв водонапорной башни на ближайшей железнодорожной станции, а неделю спустя заминировала кинотеатр бывшего лесхоза, куда собирались только "чистокровные арийцы". Восемьдесят шесть отдыхающих гитлеровцев нашли свою могилу под обломками кинотеатра, а старик-сторож, который содействовал своему земляку Осадчему и группе Смугляка в подготовке этой могилы, в ту же ночь перебрался к партизанам.

Рискованные вылазки и боевые дела крепко подружили капитана авиации с гвардии лейтенантом пехоты.

От местных разведчиков Смугляк и Осадчий узнали, что в предстоящее воскресенье, вечером, в бывшем райцентре Боярки состоится необычная свадьба. Молодой немецкий офицер из гестаповцев женится на учительнице-белорусске, работающей на фашистов. На свадьбе будут присутствовать двенадцать полицаев и четыре гитлеровца. Узнав об этом, Осадчий неожиданно громко и заразительно рассмеялся.

- Вот что, Миша, - обратился он к Смугляку, - надо обязательно испортить эту свадьбу. Охрана гестапо на неделю убывает с карательным отрядом. Нам это на руку. Нужно только подобрать человек двадцать смелых ребят. В Боярках я бывал не раз. Пути знаю. С утра сделаем небольшой переход, а к вечеру явимся на свадьбу с подарками. С командиром я договорюсь. Готовь ребят. Согласен?

- Вылазка интересная, - кивнул головой Смугляк. - Но я не совсем понял, почему ты рассмеялся?

- Представил себе физиономии молодоженов, - признался Осадчий, закуривая. - Случай необычный. Идем в штаб.

В выходной день, спозаранку, группа партизан лесными тропинками направилась к Бояркам. Впереди шел капитан Осадчий в авиационном комбинезоне. К девяти часам вечера они прибыли к назначенному месту. На опушке леса летчик повторил боевую задачу каждого партизана. После этого он подошел к Смугляку, крепко пожал ему руку, шепнул:

- Начинаем, Миша.

Свадебное гуляние происходило в школьном помещении. Окна были затемнены, двери закрыты, но пьяные голоса и задорный перебор гармоники просачивались наружу. Партизаны окружили помещение бывшей школы. Смугляк остался командовать отрядом, а Осадчий с двумя товарищами ворвался в двери и прошел прямо к столам.

- Прошу внимания! - повелительно сказал капитан, подняв гранату выше плеча. - В Боярках выброшен воздушный десант Советской Армии. Здание школы окружено. Всем оружие сложить на стол и по одному выйти во двор. За малейшее сопротивление - смерть! Товарищ Большаков, соберите оружие!

В три часа ночи вся празднично одетая свадебная компания была уже в шести километрах от Боярков. Перед переходом лесного участка шоссейной дороги партизаны остановили арестованных. Они отпустили мужчин и женщин, не причастных к предательству, а невесту и жениха, полицаев и четырех гестаповцев повели на суд партизан.

После боярковской операции начались заморозки. В четверг, в двенадцать часов ночи, с Большой Земли прибыл транспортный самолет. Обратно он отлетал ровно в четыре. Из партизанского отряда убывали: капитан-авиатор Аркадий Степанович Осадчий, два артиллериста, бывших окруженца, и трое тяжело больных. Вместе с ними летел и немецкий летчик обер-лейтенант Гофман.

На взлетную площадку собралось много провожающих. Была тут и Тася, взволнованная, радостная. В последнюю минуту Осадчий растрогался, по-мужски обнял и крепко поцеловал Смугляка.

- Запиши мой домашний адрес, Миша, - сказал он, сдерживая волнение и слезы. - Умирать я не собираюсь. После войны обязательно увидимся. До свидания, дорогие товарищи партизаны! До скорой встречи, мой смелый друг Михаил Петрович!

Михаил долго махал ему шапкой:

- До свидания, Аркадий!

*

Кончался уже третий месяц, как Михаил принял Максима в свою группу. Ему не пришлось раскаиваться в своем решении. Подросток оказался на редкость хитрым и находчивым разведчиком. Худенький на вид и стеснительный, он бродил по окрестным селам под видом погорельца, выслушивал разговоры друзей и врагов Советской власти. Земляки не отворачивались от сына погибшего лесника: принимали его днем и ночью, делились с ним последним куском хлеба. Гестаповцы и полицаи не обращали на Максима никакого внимания.

- Ты прирожденный разведчик, Максим, - говорил Смугляк, провожая подростка в Лужки за новыми данными. - После войны о тебе песни будут слагать. Только не теряй бдительности. Где бы ты ни был, кто бы тебя не встретил, о связи с партизанами ни слова. Понятно?

- Знаю, - кивал головой Максим. - Через два дня вернусь.

В Лужках он решил зайти к сапожнику Ивану Кулешу, который когда-то знал его отца. Сапожник жил широко. Новый дом Кулеша, в четыре комнаты, крытый железом, стоял в переулке. Там почти ежедневно устраивали попойки полицаи. Взлохмаченный и пьяный сапожник узнал Максима, раздобрился, посадил за стол.

- Вот тебе печка, - заплетающимся языком говорил он, покачиваясь из стороны в сторону. - Поешь, потом залезай и отогревайся. А завтра поможешь моему старику дрова пилить. Ну, что же ты, не согласен?

- Помогу, конечно, - ответил Максим.

Поздно вечером полицаи разошлись по домам, кроме старшего, который сидел за столом и тянул самогон из большой кружки. Он уже совсем потерял здравый рассудок: дико орал песни, а потом начал хвастаться своей осведомленностью в секретных делах немецкого командования. Сапожник льстиво улыбался, подливая полицаю в кружку самогон.

- Ты в почете у немца, Григорьевич, в почете, - угодливо говорил он, заглядывая ему в глаза. - Недаром тебя старшим в Лужках назначили. За твое здоровье, Михаил Григорьевич!

Польщенный полицай окончательно развязал язык, рассказал Кулешу, что на Октябрьские праздники гестаповцы собираются "поздравить" партизан усиленной бомбежкой. Нужно только как можно быстрее установить точное расположение их базы. И, стукнув кулаком по столу, озверело заорал:

- На куски разорвем, на куски!

Максим сжался в комок, притих. Притворяясь спящим, он чутко, с любопытством прислушивался к словам болтливого полицая. Тот еще долго угрожал партизанам, пока не охрип совсем. "Когда-то секретарем сельсовета работал, - с обидой подумал о нем Максим, - а теперь вот фашистам зад лижет. Жалко, дяди Миши нет, он бы вытряс паршивую душу с этой толстой морды!"

Прошло два дня, и Максим благополучно вернулся в группу. Он сразу же передал Смугляку разговор полицая, а тот немедленно доложил об этом командованию отряда.

В ночь на седьмое ноября во все стороны леса были направлены партизанские группы. Им было приказано трое суток подряд палить костры. На рассвете в воздух поднялись два фашистских авиаразведчика. Увидев сотни костров на огромной территории, они несколько минут покружились над лесом и улетели назад, в сторону Минска.

Праздничное "поздравление врага" провалилось.

Вскоре после этого в лужковскую церковь фашисты привезли попа. Сначала в Лужках и в соседних селах был проведен сбор вещей и продуктов на ремонт "божьего храма", а через неделю торжественно открылась церковная служба. В первый воскресный день церковь была переполнена. От притвора до амвона вплотную стояли старики и старухи, крестясь и разглядывая лохматого попа. Многие лужковцы задумывались: откуда у фашистов такая забота о верующих?

Отец Никон, серенький и поношенный, слабым голосом умиленно читал многословную проповедь о всемогущей силе Христа, о доброте святых угодников, а потом перешел к заготовкам сельхозпродуктов в пользу немецкого командования. Умные лужковцы многозначительно и хитро переглядывались: вот оно в чем дело! Многие, не дослушав проповеди, выходили на улицу, возмущались и отплевывались. Батюшка быстро перестроился. Он уже говорил о гневе господа бога и о вечном аде за непослушание. Но прихожан все эти наказания не пугали. "Хуже фашистского ада не будет", - говорили они, быстро расходясь по домам.

Слух об этом дошел до партизан. Они поняли, для чего гестаповцам понадобился священник. Поговорив с товарищами, Смугляк решил во что бы то ни стало узнать, как поведет себя в дальнейшем отец Никон. Нужно было подыскать и послать в Лужки своего человека. Остановились на Максиме. Через минуть десять юный разведчик сидел в землянке Смугляка.

- Есть боевое задание для тебя, Максим, - сказал Смугляк коротко. - В лужковскую церковь фашисты привезли попа. Нужно прослушать несколько проповедей. Мы решили послать тебя.

- Не пойду! - запротестовал Максим. - Не нужны мне никакие поповские проповеди. Я не верующий.

- Не упрямься, Максим, - взглянул на него Смугляк. - Это не тебе, а нам нужно. Понимаешь? Завтра надо быть там. Надеюсь, это задание ты выполнишь так же хорошо, как и предыдущие.

- Не пойду! - повторил Максим. - Ребята засмеют меня. Богомол, скажут. А я учиться после войны буду.

- И все-таки нужно идти! - строго сказал Смугляк.

Рано утром юный разведчик ушел в Лужки, ни с кем не прощаясь. Вернулся он на базу только в конце недели. Максим трижды побывал в церкви, терпеливо выслушивал скучные проповеди попа. Ему стыдно было толкаться среди стариков и старух, он не раз порывался к выходу, но приказ Смугляка останавливал его.

В субботу вечером он снова сидел в партизанской землянке, подавленный и недовольный. Смугляк молча курил, стараясь разгадать причину мрачного настроения разведчика. Затем он присел с ним рядом, по-отцовски обнял его:

- Ну, чего ты хмурый такой?

- Так, - равнодушно отозвался Максим. - Видели меня ребята в церкви, как я три дня ладан нюхал. Они смеются надо мной. Какой я после этого разведчик? Не пойду больше! Надоело мне брехню долгогривого слушать. Гудит, как разбитый колокол.

- О чем же гудел отец Никон?

- Не гудел, а хрипел, - поправил Смугляка Максим. - Вчера пугал всех, что немцы изобрели страшное оружие и что весной они начнут новое победоносное наступление на большевистскую Москву. А потом сказал, что коммунистам не долго дышать осталось.

- Вот как! - улыбнулся Смугляк. - Поэтому ты и мрачный такой? Ничего, Максим, мы знаем эти "победоносные" наступления. Под Москвой наши воины много синяков фашистам наставили. Много! А бои на Волге! А еще сколько шишек наставят! Нет, им уже не отдышаться. Не они весной в наступление пойдут, а мы начнем доколачивать их, да так начнем, что не успеют березы на кресты вырубить.

Он поднялся и прошелся по землянке.

- А теперь скажи: полицаи были в церкви?

- Ни разу, - ответил повеселевший Максим. - Когда им бывать? Они все вечера у сапожника просиживают, самогонку глотают.

- Это не плохо, - заметил Смугляк. - Не от хорошей жизни они это делают. Янка пустил одного негодяя в расход, и эти того же дождутся, если не одумаются. Завтра, Максим, и мы пойдем брехню поповскую слушать. Возьмем Ивана Андреевича Шугая и еще с пятерку партизан для прикрытия вылазки. Все это пока держи в секрете!

Ночью Смугляк долго не мог уснуть, продумывая план предстоящей вылазки. Разные варианты приходили в голову, но окончательно Михаил решил так: с базы группа выходит вечером, а через два часа прибывает в Лужки. Максим к этому времени проверяет, нет ли в церкви полицаев. После такой разведки Смугляк и Шугай заходят в храм, продвигаются к амвону, остальные остаются у дверей для охраны.

В воскресный вечер все произошло так, как намечалось. Смугляк и Шугай стояли впереди прихожан и усердно молились. Старый поп сразу обратил на них внимание. Смугляка, одетого в немецкую форму, он принял за военного начальника, а Ивана Андреевича, с большими усами, похожими на крылья чайки, за старосту соседнего села. В своей проповеди отец Никон на этот раз говорил о том, что советские войска выдыхаются, что партизаны расходятся, дисциплина упала, приближается "неотвратимый час справедливой расплаты с безбожниками".

- Врешь, сатана! - не вытерпел Шугай, вытаскивая из-за пазухи трофейный парабеллум. - Врешь, черт долгогривый! - повторил он, делая шаг вперед. - Не мы выдыхаемся, а фашисты отощали.

Отец Никон сначала застыл, разинув рот, потом попятился назад и упал. Удивленные прихожане ахнули и снова замолчали, не зная, что делать. Поп скончался от разрыва сердца. А партизаны исчезли из Лужков так же внезапно, как и появились. Никто в селе не пожалел о кончине отца Никона.

Не успел Смугляк передохнуть в теплой землянке, как его срочно вызвали в штаб отряда. Там был только комиссар. Несмотря на тусклый свет коптилки, Михаил хорошо разглядел его лицо. Оно было строгим и недовольным. Неужели что-то случилось? Комиссар предложил Смугляку новую, еще пахнущую сосной табуретку, а сам несколько раз прошелся по комнате.

- Вы, товарищ Смугляк, напоминаете мне моего отца, - наконец, негромко и сдержанно заговорил он, присаживаясь к столу. - У своенравного старика была странная привычка припугнуть соседа-попа...

"Уже знает о вылазке", - догадался Михаил.

- Вся Сосновка, - продолжал комиссар, - только и говорила, бывало, о проделках Григория Исакова. Но мой отец тогда был сугубо гражданским человеком, притом старого покроя. А вы?

Смугляк поднял голову. "Сосновка... Пепелище... Старый Григорий Исаков и... внучка", - промелькнуло в его памяти. Перед ним ожила знакомая картина: обгорелые деревья, грачи, рыжебокая русская печка и старик, подпоясанный обрывком веревки...

- Между прочим, я знаю вашего отца, - сказал Смугляк совершенно неожиданно для комиссара. - И дочь вашу знаю. Хорошая девочка. Вместе когда-то на Сосновском пепелище картошку ели.

Комиссар вздрогнул. Глаза его потеплели, голос как-то сразу стал мягче, роднее.

- Говорите, говорите, - попросил он.

- Это было года два тому назад, - продолжал вспоминать командир группы партизан. - Весной, в самую распутицу, я возвращался из госпиталя в свое подразделение. Недалеко от дороги заметил пепелище, обгорелые деревья. Возле уцелевшей печки копошились старик и девочка. Я подошел к ним. Познакомились. Они угостили меня хорошей горячей картошкой, а я их солдатским хлебом и салом. Старик рассказал мне о сыне-политруке, о вас, а потом попросил меня передать вам привет, если я вас встречу. И вот я вспомнил...

- Спасибо, - взволнованно сказал комиссар. - Я не ожидал этого. Еще раз спасибо! Порадовали вы меня, товарищ Смугляк. Ведь я три года ничего не слышал об отце и дочери.

Он не спеша закурил.

- Ну, а что касается попов, - спохватился комиссар, - то я думаю так: если вы решите еще кого-то из них припугнуть, ставьте нас в известность. Мы же военные люди... Правда, если бы не было этого случая, вы, наверно, никогда бы не вспомнили о моем отце и дочери.

- Возможно.

И они оба улыбнулись.

*

Накануне Нового года Михаил и Тася поженились. Вместо брачного свидетельства партизанский штаб выдал им временную справку за подписью командира отряда, а многолюдную пышную свадьбу заменил совсем скромный обед. Друзья Михаила принесли на общий стол все "неприкосновенные запасы": несколько банок мясных консервов, колбасу, свежую рыбу, наловленную в лесных озерах, и поджаренных зайцев. Иван Андреевич Шугай поставил пять литров трофейного спирта, а Максим принес из Лужков большое ведро соленой капусты и огурцов.

Выпив и закусив, партизаны спели несколько боевых песен, потанцевали. На этом и закончилась необычная свадьба. Но молодожены были довольны. Еще бы! Ведь ни он, ни она никогда не думали, что вот так им придется отметить свою свадьбу - в землянке, затерянной в лесах Белоруссии. Боевые товарищи от всей души поздравили их. Что могло быть дороже и радостнее того в условиях войны!

Когда все разошлись, Михаил сказал Тасе:

- Вот и совершилось то, о чем я долгие ночи думал. Ну, а что дальше? Закончится война, ты вернешься в Донбасс, а меня направят в исправительные трудовые лагеря отбывать последний срок наказания. Снова разлука, безысходная тоска. Перспектива довольно невеселая. Подумала ли ты об этом?

- Подумала, Миша. Но так не должно быть. А если будет, то для меня тоже найдется работа возле лагеря. Пойми, Миша, никакие силы теперь не оторвут меня от тебя!

- Мне тоже хочется всегда быть с тобой. Но война не считается с людскими желаниями, она диктует свои законы. Кто знает, что нас ожидает впереди? Даже завтра? И все-таки, что бы меня ни ожидало, в какие бы условия не ставила меня война, ты будешь со мной, в моем сердце.

- Я верю тебе, Миша. Твоя душа не знает лести и подлости. Прошу тебя только об одном: береги себя. Помни всегда и везде: ты теперь не один. Погибнешь - я не перенесу твоей смерти.

Ровно через неделю после этого разговора Смугляк во главе небольшого лыжного отряда направился в длительную разведку по тылам врага. Михаил должен был не только наладить связь с мелкими группами партизан, но и договориться о совместных действиях в зимний период.

Провожая Михаила, Тася заплакала:

- Помни мои слова, Миша, не рискуй там, где не нужно.

- Все будет в порядке, - успокаивал он жену. - Только ты не падай духом. Не к лицу это партизанке.

- Счастливого пути, Миша! Я буду ждать тебя.

Пока отряд Михаила Смугляка бродил по тылам противника, основная база партизан установила надежную авиасвязь с Большой Землей. В лесу, на льду большого озера, была расчищена посадочная площадка для приема грузовых самолетов. Воздушные корабли приходили два раза в неделю. Они доставляли партизанам почту и автоматы, сахар и взрывчатку, табак и обмундирование. Из отряда Тася написала в Донбасс несколько писем: сестре, знакомым, в том числе и жене Степана Ковальчука Стефе.

Недели через две начали поступать ответы на письма. Земляки сообщали ей обо всем, чем живет освобожденная земля Донбасса. Донбасс мужественно залечивал раны, одна за другой вступали в строй шахты; несмотря на продовольственные трудности, горняки работали не покладая рук, не щадя сил. Особенно взволновал Тасю ответ Ковальчука. Вот что он писал:

"Д о р о г а я Т а с я!

Твое письмо пришло на имя моей жены Стефы, но отвечать на него пришлось мне. Нет уже в живых моей подруги. Ненавистные фашисты осквернили ее женскую честь и она, не стерпев позора, отравилась. Тяжело! Дети остались с моими стариками, которые пережили гитлеровскую оккупацию. Теперь сыновья все время тоскуют о матери, особенно младший. Ежедневно он спрашивает, где она и скоро ли придет. Эти вопросы надрывают мое сердце и без того давно надорванное. Что я могу ответить детям?

Ты, наверное, удивишься, почему я дома? Я уже отвоевал. На Курской дуге меня сильно покалечило, я был отправлен в глубокий тыл и вернулся домой без ног. В сибирском госпитале остались мои ноги. Теперь хожу на протезах. Решил закончить курсы плановиков и пойти на работу в шахтоуправление. Больше я ни на что не годен. Дети и старики перешли на мое иждивение, нужно что-то делать, как-то выкручиваться. Осенью собрали хороший урожай картошки и других овощей. Жизнь стала легче, настроение поднялось.

Ты не представляешь себе, Тасенька, как я обрадовался твоему сердечному письму. Жалко, что ты ничего не написала о Михаиле, видимо, и тебе неизвестно, где он. Несколько раз я пытался разыскать его, но ничего не вышло. Из лагеря даже не ответили.

Недавно ко мне приходил лейтенант из милиции, спрашивал, не имею ли я переписки с Михаилом. Вел он себя подозрительно и грубо. В разговоре намекнул, что Молчков, дескать, был направлен на фронт, сдался в плен и теперь мстит Советской власти. Мне было обидно и тяжело. Я хорошо знаю Михаила и уверен в нем, как в себе. Уж такой человек никогда не станет предателем. Я спросил работника милиции: "Если вы знаете, что он сдался врагу, зачем же пришли ко мне?" Он уклонился от прямого ответа и загадочно произнес: "Я обязан все знать". Нервы мои не выдержали, я схватился за костыли и попросил его немедленно оставить мой дом.

Теперь о самом главном. Только ты не проклинай меня, дорогая Тася. Я решил раскрыть тебе все то, чего ты не знаешь. Дело вот в чем. Не Михаил тогда убил Гришку, а я. Это было совершенно случайно. Я выпил лишнего и не мог стерпеть оскорблений, которые Федько нанес и мне, и моей жене. Михаил в ту минуту подошел ко мне и сказал: "Идем, я буду отвечать за все!" Я не соглашался, но он настоял. Ты ведь знаешь, какой у него характер: сказал сделал. Так и получилось. На суде он всю вину взял на себя, и его приговорили к десяти годам лишения свободы. Совесть мучает меня до сих пор. Я хорошо понял тогда Михаила: он пожалел мою семью, а сам пошел вместо меня отбывать наказание. Мог ли плохой человек поступить так?

Нет, такие люди, как Михаил Молчков, никогда не перекинутся в стан изменников. Он на шахте был лучшим забойщиком и на фронте не уронит чести хорошего горняка. Я верю в это. Обидно, что какой-то глупец оклеветал моего друга.

Не обижайся, дорогая Тася, и не прекращай со мной переписки. Если ты возненавидишь меня за мою откровенность, я погибну. Мне и так невмоготу нести ношу горя. Мужайся и ты. Я по себе знаю, как тяжело жить в лесу, в условиях постоянной опасности. Но ты выдержишь, ты из горняцкой породы. Я готов кланяться тебе в ноги за все пережитое, за твою душевную силу. Не забывай, пиши.

Крепко жму твою добрую руку. С т е п а н".

Много раз перечитала Тася это письмо. Чувства глубокой боли и обиды захватили ее, спазмы рыдания застряли где-то в груди, душили и мучали. Крупные слезы срывались с длинных ресниц и падали на пожелтевший листок бумаги, отчего строчки письма расплывались в фиолетовые пятна.

Тася не могла обижаться на Степана, который остался калекой. Ей просто было горько за Михаила. Где-то его грязнят, презирают и считают изменником Родины, а здесь он под чужой фамилией беззаветно сражается с врагами. Уже трижды ранен и награжден, и никто еще не знает, что в лице этого мужественного человека живут и побеждают двое - Смугляк и Молчков. Теперь он увел маленький отряд лыжников по тылам противника. Уже больше месяца от него никаких вестей. Может, он не раз уже оросил своей кровью лесные тропы?

Тася упала на койку и разрыдалась.

К окну землянки ветер прибивал полусогнутые желтые листья. Кругом ни одного человека, лес, тишина. Тася выплакалась, и ей стало легче. Взяла письмо Степана, присела возле окна. Она словно забылась, целиком ушла в глубокие размышления. Перед глазами проплывали картины прошлого. Вот шахтерский поселок, маленький, уютный. Возле клуба стоят Стефа, Степан и Михаил. Они ждут Тасю, чтобы вместе пойти в кино. Стефа нарядная, стройная, с разгоревшимися щеками. Как хорошо было тогда! Теперь в поселке тихо. Стефы нет, Степан идет на занятия, скрипя протезами, а Михаил? Где он? Скоро ли он вернется к ней? Мишенька, дорогой! Ты чист и светел, как дождевая капля. Никогда и никто не очернит тебя. Ты - орел, ты паришь в синеве неба. Спустись скорее на родную землю, успокой встревоженное сердце своей любимой подруги!..

В конце января разведчики вернулись на базу изнуренные, обветренные. На спаренных лыжах они привезли раненого командира группы. Он был в тяжелом состоянии. Лицо его осунулось, почернело, глаза поблекли, утратив прежнюю живость и теплоту. Смугляк был ранен в пути три дня тому назад при переходе железнодорожной линии. Двое из партизан изорвали свои нательные рубашки и забинтовали ему бок. После этого, сменяясь, они везли его по глухим тропам шестьдесят километров, без медицинской помощи и горячей пищи.

Теперь он лежал безмолвный, прикованный к лыжам. Тася, сокрушенная и тоже безмолвная, склонилась над ним, взяла руку, нащупала еле уловимый пульс. По лицу ее пробежала радостная улыбка.

- Миша! - позвала она. - Мишенька!

Он открыл глаза, чуть повернул голову.

- Это ты, Тасенька? - произнес Михаил слабым голосом. - Все в порядке, дорогая, не тревожься. Задание выполнено... А рана заживет. Только вот бинты присохли к телу. Как они меня сжимают!

Партизаны внесли его в землянку.

- Теперь я долго буду с тобой, - сказал он Тасе.

Так закончился их медовый месяц.

Глава шестая

Во второй половине 1944 года началось сплошное очищение советской земли от фашистских захватчиков. С двадцать третьего июня по десятое августа армия, в составе которой недавно служил Смугляк, победоносно продвигалась на запад. Прорвав сильно укрепленную оборону противника южнее Витебска и под Оршей, сломив отчаянное сопротивление его передовых частей, закаленные в боях соединения совершили героический марш от берегов Днепра до Немана и вышли на государственную границу с Польшей. Позади остались тысячи сел и десятки городов, знаменитые "котлы" и незабываемые переправы через Днепр, Березину и Неман. Ворота на Берлин были открыты. На широких и многолюдных улицах Москвы еще не затих гул кованных сапог и ботинок многотысячной колонны пленных, а войска уже начинали подготовку к новому удару по фашизму - в Восточной Пруссии.

Весь боеспособный состав партизанских отрядов с энтузиазмом вливался в действующие подразделения регулярных армий. Смугляка трудно было узнать в эти дни. Он уже нашел свою часть и переобмундировался. На его новой гимнастерке виднелись три ордена и партизанская медаль. На погонах прибавилось по звездочке. Гвардии старший лейтенант был необычно динамичен, общителен и разговорчив. Тасю зачислили в штат медсанбата дивизии, а Ивана Андреевича Шугая и других седоволосых стариков направили по домам. Старший сержант Егор Большаков был назначен старшиной роты, которую принимал Смугляк.

Они стояли на площади большого села Лужки и оживленно разговаривали между собой. Вскоре к ним подошел Максим с опущенной головой, печальный. Смугляк догадался, что просьба юного разведчика не увенчалась успехом. Приласкал его, спросил:

- Ну, как твои дела?

- Не берут, - ответил подросток, сдерживая слезы, - слишком молод, говорят. А что я буду делать один?

- Не горюй, Максим, - сказал Шугай, шевеля седыми усами. - Работы нам хватит. Поедем вместе в мой израненный Смоленск. Сын у меня погиб на фронте, вот ты его и заменишь. Сначала поучишься, а там и в армию пойдешь. Тогда ты нужен будешь ей. Ну, подними голову! Не люблю, когда смелые люди хныкать начинают.

- Правильно, правильно! - загудели солдаты.

Максим приободрился. А Смугляк, обрадованный только что услышанными словами, крепко обнял старого партизана.

- Спасибо, Иван Андреевич! - сказал он. - За человечность спасибо! Сегодня я убедился, что в нашей стране сирот не забывают, - и, повернувшись к Максиму, добавил: - Хорошего ты отца нашел, мой юный друг! Слушайся его и уважай. Я буду писать тебе с фронта, а ты не ленись отвечать. Пиши и о своей радости, и печали. И тебе и мне легче будет.

- Обещаю писать, - заверил Максим.

В полдень на площади состоялись военные похороны четырех пехотинцев, погибших в день освобождения Лужков. Сюда же перенесли останки мужественного разведчика Янки Корня. У свежей братской могилы были произнесены прощальные речи. Выступил и Михаил Смугляк. Взволнованно и трогательно говорил он о подвигах друга, о его заслугах перед народом и Родиной.

- Прощайте, дорогие воины! - заканчивая речь, воскликнул Михаил над братской могилой. - Прощай, мой незабвенный Янка! Образ твой навсегда останется в моей памяти. Немецкие фашисты дорого заплатят за отнятую у тебя молодую жизнь. Кровь искупается кровью. Твое имя бессмертно. Пусть тебе пухом будет родная земля!

Солдаты и офицеры начали спуск гробов. Торжественно зазвучали медные трубы оркестра, послышался трехкратный салют. Смугляк бросил горсть земли в могилу и отошел к изгороди, где стояла Тася. Вспомнил Янку, загрустил.

В это время к ним подошла высокая, миловидная женщина в форме старшего сержанта. Это была сестра-хозяйка медсанбата Фаина Михайловна Прошина. Большие глаза ее были заплаканными и печальными. Из-под пилотки на плечи опускались огнистые, красивые волосы. Она представилась Смугляку. Михаил нежно пожал ее мягкую руку и передал последние слова Янки. Фаина Михайловна расплакалась, вытирая слезы розовым платочком. Нет, не мертвого, а живого хотелось ей встретить Янку Корня в его родных Лужках.

- Мне сказали, что в этом селе живет его мать, - проговорила Фаина Михайловна, немного успокоившись. - Я думаю, нам следовало бы навестить ее и передать подарок воинов вашей роты и наших медсестер. Старушка, видимо, совсем слегла.

- Пожалуй, так, - согласился Михаил. - Подарок будет кстати. Особенно сейчас. У меня есть для нее кое-какие вещи. Идемте, товарищи! - обратился он к бывшим партизанам и к воинам, которые хорошо знали и горячо любили Янку.

Маленькая, исхудавшая мать без слез встретила товарищей и друзей своего сына. С благодарностью приняла подарки, сказала:

- У меня не осталось слез, я выплакала их. Но хочу сказать вам, сынки: любите жизнь так же сильно, как любил ее мой Янка. Я горжусь этим. Пусть берегут вас от гибели сердца матерей.

Через два дня, когда дивизия пополнилась новыми бойцами, Смугляк проводил Ивана Андреевича и Максима, а сам верхом на партизанском Гнедке выехал принимать стрелковую роту, ту самую, в которой он начал боевую жизнь в лесах Подмосковья. Его сопровождал тоже на коне расторопный старшина Егор Большаков.

Перед закатом солнца они уже были в селе, где располагалась рота. У полуразрушенного домика их встретил стройный и красивый гвардии младший лейтенант. На груди его сиял орден Красного Знамени. Смугляк без труда узнал в нем Колю Громова - сына сибирского охотника, прославленного снайпера. Громов бодро доложил о состоянии дел роты, о ее боевой готовности и, пожимая сильную руку Смугляка, улыбнулся:

- Наконец-то снова вместе. Я очень рад!

- Я тоже рад, Коля. Но почему ты докладываешь мне? Разве тебе известно, что я принимаю стрелковую роту?

- Так точно! - отчеканил Громов. - Позавчера наши солдаты были на похоронах в Лужках и узнали. Янку очень жалко!

Смугляк с любовью разглядывал молодого друга.

- Вырос ты, Коля, - сказал он, беря его за плечи. - Молодец! Ведь не прошло и двух лет после нашей разлуки, а тебя не узнать. За что получил боевой? - взглянул Михаил на орден.

- За снайперскую работу.

- Поздравляю! Ну, а что случилось с командиром роты?

- Гвардии лейтенант Воронков выбыл из строя по ранению, - объяснил Громов. - У него перебиты ноги, и теперь он едва ли вернется в подразделение. А политрук Скиба переведен из роты в батальон. Здоров. Сейчас он в штабе полка. Последние дни командовать ротой пришлось мне. Скажу правду: хватанул горя по самую макушку! Ведь я же снайпер, а не боевой командир. Наш полк первым ворвался в пригород Минска и завязал уличные бои. Город горел. Нужно было и воевать, и тушить пожар. Многие солдаты пообжигали руки и лица. Но фашистов мы все-таки прижали крепко. Многих в плен взяли.

- Значит, личный состав роты хорош!

- Львы, а не воины! - воскликнул Громов. - За исключением одного автоматчика, Шматко. Недоволен я им.

- Как ты говоришь, Шматко? А что тебе известно о нем?

- Он из нового пополнения. Вы его не знаете. Шматко пришел к нам в начале наступления. Очень тяжелый человек. В боях храбрый и выносливый, как тигр, а вот дисциплину не переваривает. Делаешь ему замечание, а он стоит и ухмыляется или забрасывает тебя встречными вопросами. Говорят, он из бывших карманщиков. Судился. Где-то отбывал наказание, потом попал на фронт. Тот "витязь"!

- Сам рассказывал об этом?

- Нет, солдаты дознались.

- Ничего, отшлифуем! - проговорил Смугляк, а про себя подумал: "Уж не Сашка ли Гвоздь?" - Веди-ка меня в расположение роты и знакомь с личным составом. Вы уже поужинали? Тем лучше. Коней передай в хозвзвод полка. Это, Коля, партизанский подарок. А вообще-то немецкого происхождения: трофеи.

Жара спала. Солнце медленно опускалось за холмами. Небо горело. Окрашенный лоскут облака высоко висел над лесом. Смугляк и Громов вошли под навес, остановились. Солдаты сидели на соломе и занимались кто чтением, кто подгонкой нового обмундирования. Увидев гвардии старшего лейтенанта и Громова, они поднялись, приветствуя офицеров. В прежнем положении остался только Шматко. Он сидел в дальнем углу, равнодушно рассматривая какие-то бумажки. Смугляк направился к нему. Солдат не обращал на него никакого внимания. "Он, Сашка", - мелькнуло в голове Михаила.

- Вы что, больны? - спросил Смугляк.

Шматко поднял голову, встал.

- Никак нет! - и застыл на полуслове.

Они узнали друг друга, но сделали вид, что впервые встречаются. Смугляк молча пожал длинную сухую руку автоматчика. Потом повернулся к солдатам, спросил весело:

- Как отдыхаете, товарищи?

- Нормально, - вразнобой ответили солдаты, переглядываясь. - Харчи слишком постные. А так... вообще-то хорошо и спокойно отдыхаем. Когда в наступление пойдем?

- Вот этого я не знаю, - дружелюбно ответил Смугляк. - Когда-нибудь пойдем. Здесь обживаться, видимо, не будем. А вот пока мы находимся на отдыхе, я думаю, не мешало бы нам заняться изучением оружия. Задержки у автоматов часто бывают?

- Век живи, век учись, - отозвался кто-то из темного угла. - Знания никогда не мешают. Давайте позанимаемся.

Побеседовав еще несколько минут с солдатами, Смугляк пригласил Колю Громова и гвардии младшего лейтенанта Павла Кашубу, выполняющего обязанности помощника командира роты, и ушел с ними в домик, который был маленьким штабом подразделения. Разговаривали они долго о прошлых делах и о предстоящих занятиях. А когда Громов и Кашуба ушли, в двери просунулся долговязый Шматко:

- Можно, командир?

- Входи! - ответил Смугляк.

- Ну вот, снова встретились. Могу присесть? Вижу, ты не очень доволен, Ворон? Что ж, можно поступить так: ты меня не знаешь, а я тебя. Сашка Гвоздь на все согласен.

- Как попал в роту, случайно? - спросил Смугляк.

- Нет, вполне сознательно, - серьезно ответил Шматко. - Я был в запасном полку армии и хорошо запомнил полевую почту дивизии и почтовый ящик роты. Ты же дал мне этот адрес, помнишь госпиталь? Еще раз я побывал на больничной койке, и теперь вот здесь. Пусть это тебя не беспокоит. У Сашки Гвоздя нет привычки делиться впечатлениями прошлого. Только ты относись ко мне справедливо, как ко всем. Исключения мне не нужны!

- Брось об этом! - проговорил Смугляк, угощая собеседника папиросой. - В твоем мужестве я никогда не сомневался, но дисциплину нужно повысить. Война еще не закончена, а без дисциплины нет порядка, нет успехов. Истина старая. Давай повоюем, товарищ Шматко.

Шматко поднялся, выпрямился.

- Обязательно повоюем, командир! - ответил он твердо. - Я люблю это дело. Да и на фашистов зол. Разрешите идти?

- Идите, товарищ Шматко.

*

Есть люди, для которых труд, какой бы он ни был, является смыслом всей их жизни. Они не могут праздно провести ни одной минуты. Безделье им кажется чем-то ненормальным, пустым, угнетающим. В труде они находят все: и удовлетворение внутренних потребностей, и содержание прожитого дня, и духовное наслаждение.

К таким людям принадлежал и Коля Громов. С утра до позднего вечера он что-то делал: то читал уставы и наставления, то занимался любимой стрелковой тренировкой, то беседовал с воинами. Никто и нигде не видел его зевающим от безделья.

Громов еще совсем молодой человек, выше среднего роста, плотный, подвижный. Лицо его простое, открытое. Глаза сероватые, всегда сияющие. Нос прямой, подбородок закругленный, с маленькой ямочкой посредине.

Этот сын томской тайги еще семилетним мальчиком вооружался ножом и палкой и начинал мастерить всевозможные мельницы и вышки. Выстругивал охотников и уток, делал замысловатые челны и лодки. Выходил с отцом на охоту и колесил по тайге целыми неделями. Отец научил его стрелять белку только в глаз, чтобы не испортить шкурку, и определять по следам любого зверя, животного, птицу. Он хорошо ориентировался в лесу и, имея в руках только топор, умел построить любое жилье.

Все это очень пригодилось сейчас, на фронте. Громова не изнуряли тяготы войны. Пули его не пролетали мимо цели. Фашисты смертельно боялись русского снайпера.

Сегодня он поднялся, как и вчера, перед самым восходом солнца. Быстро умылся, оделся и вышел из домика, поправляя на ходу командирские ремни и гимнастерку. Смугляк уже сидел в палисаднике у столика, курил. Громов поприветствовал командира и присел рядом:

- Что так рано, Михаил Петрович?

- Не спится, Коля. Знаешь, прошелся вот сюда к речке и подумал: хорошее место для проведения занятий. В нашем распоряжении, видимо, не больше трех-четырех дней. Нужно научить людей окапываться в наступательном бою, преодолевать естественные и искусственные препятствия, лучше освоить личное оружие. Кто знает все это - повторит, кто не знает - научится. Я к девяти часам должен быть у командира полка на совещании. Тебе придется позаниматься со всей ротой. Обед вам привезут в поле. Я скажу Большакову. Оставьте здесь двух дневальных. Кашуба пусть готовится к завтрашним занятиям. С совещания я приду к вам. Все ясно?

- Ясно. Можно поднимать солдат?

- Пусть еще часик поспят, - взглянул Смугляк на часы. - Скоро опять начнутся бессонные ночи. Сделай так, Коля: в полвосьмого - завтрак, в полдевятого - начало занятий.

- Слушаюсь!

Совещание у командира полка продолжалось часа два. В начале первого Смугляк вышел из штаба и направился прямо в поле, к своей роте. День снова выдался солнечным. По сторонам желтели небольшие полоски пшеницы, видимо, частников. Между полосками возвышались подсолнухи, повернув к солнцу круглые, рыжие лица. Михаил размечтался. В это время недалеко впереди послышалась стрельба из автоматов. "Что такое? - остановился он, прислушиваясь. - Боевая стрельба - и как раз там, где рота должна была проводить занятия. Кто разрешил стрелять? Может, из штаба полка дано такое указание? Но ведь я только оттуда? О боевой стрельбе даже не было речи".

Смугляк поднялся на самые носки и поверх пшеницы посмотрел в синеву долины. На сером косогоре он увидел маленькие зеленые фигуры солдат. Это были автоматчики его роты. Они куда-то бежали, падали, снова поднимались и снова бежали. Стрельба усиливалась. "С ума посходили, - подумал Смугляк, бросаясь вперед. - Я им покажу сейчас боевую стрельбу! Что за самоуправство?"

Бежать было трудно. Высокая трава путалась и заплеталась в ногах, пот заливал лицо. Смугляк хорошо знал, что с ротой ушел Громов. Неужели он, дисциплинированный и умный офицер, проявил такую глупую инициативу? Если так, значит, с первых же дней нужно твердой рукой наводить порядок в роте.

Распаленный и взмокший, Смугляк выскочил на холмик и начал не спеша спускаться в низину, к мостику. Стрельба прекратилась. К ручью с западной и северной стороны собирались солдаты. Михаил, задыхаясь от бега и обиды, направился к группе. Ему навстречу поспешил Громов, придерживая ложе автомата подмышкой.

- Что тут такое? - спросил Смугляк, вытирая лицо рукавом гимнастерки. - Кто здесь воюет? Почему?

- Ликвидируем остатки Белорусского "котла", товарищ гвардии старший лейтенант! - доложил Громов, указывая назад рукой. - Вояки фюрера уже восемнадцать дней пробиваются к границам Восточной Пруссии, чтобы влиться в свои недобитые части. Упрямые, как ослы. Ну, мы им дали!..

- Ах, вот оно что! Где же вы их обнаружили?

- Тут вот, в пшенице отлеживались, - кивнул Громов на желтую полоску, раскинувшуюся по косогору. - Двадцать бывших артиллеристов немецкой армии, все с автоматами. А получилось так: в перерыв после занятий ефрейтор Кочин пошел до ветру и случайно наткнулся на них. Фашисты свалили его и начали душить, чтобы не выдать себя. Кочин все же сумел крикнуть. Мы услышали и бросились к нему. Гитлеровцы стали отстреливаться. Я развернул роту и окружил их. Вот и произошел маленький боевой эпизод.

- Отведите их в штаб! - приказал Смугляк.

Занимались еще часа три: преодолевали рвы, штурмовали высоту, учились быстро и надежно окапываться. Все действовали серьезно, как в бою. Вскоре старшина Егор Большаков привез обед. Автоматчики расстелили плащ-палатки на берегу тихой речки, у мостика, расположились вокруг ротной полевой кухни. Приятно покушать на свежем воздухе!.. Ефрейтор Кочин, коренастый, сильный уралец, аппетитно ел гречневую кашу и, не поднимая головы, говорил:

- Спасибо вам, братцы, выручили. Не есть бы мне сегодня этой каши, если бы не ваша помощь. Досадно только. Сорок девять дней я провоевал на Курской дуге, был тяжело ранен, полгода отлежал на госпитальной койке, в строй вернулся. А тут тебе на! За ломаный грош мог погибнуть.

- А здорово воевали на Курской? - спросил Кочина автоматчик Шматко, закуривая после еды. - Говорят, земля под ногами ходила...

- Не говори, брат, - вздохнул Кочин. - Мне эти бои до сих пор снятся. Первые дни пехота почти ничего не делала: одни танки воевали. По четыреста штук сходились на поле боя, расстреливали друг друга, таранили. Авиация даже бомбить не могла, вот как перемешались! Душно было. Артиллерия гремела без продыха. Несколько дней мы солнца не видели: пороховой чад и дым закрывали его. Только за один день, 11 июля, наши подбили 272 танка и 283 самолета.

- Жуть! - воскликнул Шматко. - Выходит, немец большую силу собрал там. Говорят, вся Европа на него работала.

- Так оно и было, - утвердительно проговорил Кочин. - Уже в госпитале я из газет узнал, что на Курском выступе немец расставил 50 дивизий со всеми усилениями. Это значит - около миллиона солдат и офицеров. 100 тысяч орудий и минометов, 2700 танков и самоходок и 2000 боевых самолетов. Вот как! И мы выдержали.

- Сила! А наших, наверно, больше было?

- Считай так, - кивнул головой Кочин, поглядывая на помятые погоны автоматчика Шматко. - Сначала немец, значит, в наступление пошел. Да как пошел! И вправду под ногами земля горела. Наши все держались, перемалывали его силы, а потом сами в наступление пошли. 30 фашистских дивизий уничтожили. Во как навалились! А сколько героев было! Летчик-истребитель Алексей Маресьев в госпитале научился ходить на протезах, а потом летал и бил врага. Вот я и думаю: там, в таком аду, выжил, а тут, на тыловой земле, какой-то вонючий фашист чуть душу мою не загубил. Надо же случиться такому!

- Хватит скулить об этом! - перебил его Шматко. - Не наклал в штаны и ладно. Другой бы обмарался со страха, а ты вот кашу ешь, как за себя бросаешь. Пуля для тебя не отлита еще.

- Выходит так, - потер нос Кочин.

Вечером, когда рота вернулась с занятий, в палисаднике домика автоматчики увидели женщину в военной форме. Стройная и красивая, с русыми вьющимися волосами, она смотрела на цветы и о чем-то думала. Смугляк подошел к ней, взял за локоть, ласкаво спросил:

- Давно здесь, Тасенька?

- Нет, Миша, только пришла. Работы в медсанбате никакой. Меня на два дня отпустили. Хочу побыть у тебя. Можно?

- Конечно! Я очень рад твоему приходу. Познакомься вот. Это Николай Громов, наш знаменитый снайпер, это командир взвода Василий Кашуба, ну, а это старшина Егор Большаков - мастер кулинарного дела. Собственно, он знаком тебе по партизанскому отряду.

- И по окружению, - добавила Тася.

Она вынула из свертка две пары шерстяных носков своего вязания, одну пару подала Михаилу, другую - старшине.

- Примите этот скромный подарок, Егор Семенович, - сказала Тася Большакову с чувством благодарности. - Если бы не вы, я, наверное, попала бы в руки врага и едва ли смогла бы связать эти носки. Зимой они вам потребуются, возьмите.

- Да не нужно, Таиса Федоровна! - отнекивался Большаков, краснея, как девочка. - То, что я сделал для вас, сделал бы каждый. Это долг воина. Правду говоря, я уже забыл об этом.

- Зато я никогда не забуду.

- Ну, спасибо, Таиса Федоровна! Носки что надо!

После этого Тася и Михаил долго сидели на скамеечке палисадника, разговаривали. Тут только она показала письмо Степана Ковальчука, которое получила еще в партизанском отряде. Тогда Тася не хотела, чтобы Михаил волновался и переживал горе своего друга: слишком болен и слаб был Смугляк. Теперь он окреп, твердо встал на ноги, и скрывать от него письмо не было надобности.

Михаил прочитал письмо, задумался.

- Значит, Степан без ног! - наконец проговорил он как-то подавленно и грустно. - Какая трагедия! Жена погибла, сам без ног, а на иждивении дети, старики. Помочь бы? А как и чем? Может, августовскую зарплату послать?.. Напишу-ка я ему.

- Я уже написала, Миша.

- И обо мне сообщила?

- Нет, зачем это?

- Нужно написать. Я твердо решил пойти в политотдел дивизии и рассказать все, в чем я виноват и не виноват. Тяжело мне, Тасенька, жить наедине с совестью. Все равно дальше фронта не пошлют, а на фронте я постараюсь кровью искупить свою вину.

- Ты уже искупил ее, Миша! - твердо заявила Тася. - Война подходит к концу, а после войны вместе пойдем в райком, и ты расскажешь обо всем. Потом, знаешь, Миша... Скоро я буду матерью...

Глаза Михаила засветились радостью.

*

Кратковременный отдых закончился. Гвардейская дивизия снова выдвинулась на передний край, заняв участок между двумя озерами, перед самой границей Восточной Пруссии. В это время линия обороны немцев вклинивалась в расположение наших частей, затрудняя их боевые действия. Нужно было срезать этот клин, улучшить позиции перед самым началом нового штурма. Бои местного значения ничего не давали. Все ожидали боевых действий хотя бы в составе соединения.

В конце октября, рано утром, после мощной артподготовки гвардейская дивизия перешла границу и с ходу заняла небольшой прусский городок Гольдап, который впоследствии фронтовики переименовали в "маленький гольдрап".

Рота Михаила Смугляка наступала в первой цепи и первой вошла в самый центр серого, безлюдного Гольдапа. Перед стрелками открылась необычная картина: по улицам бродили коровы, овцы, свиньи, но никто их не загонял во двор, людей не было. У высокой каменной стены Смугляк заметил единственного старика с белым флажком в руке. Он прижимался спиной к уступу стены. Смугляк направился к нему. Немец поднял флажок и на чистом русском языке сказал:

- В городе людей нет.

- А вы разве не человек? - приветливо улыбнулся Смугляк. - Куда же они исчезли? Вымерли что ли?

- Все бежали туда, - указал старик рукой на запад. - Люди перепуганы. Им сказали, что русские солдаты будут расстреливать всех, кто остался в городе. Это страшно, товарищ!

- Но вы же остались?

- Да. Я не поверил лживой пропаганде, - спокойно продолжал немец, опуская флажок. - Мне уже шестьдесят восемь лет. В 1915 году, будучи тяжело раненным, я попал к русским в плен. Они меня вылечили. Я пробыл в России до 1917 года. И вот живу до сих пор.

- И продолжайте жить! - сказал Смугляк.

Он кивнул головой старику и скрылся за стеной. В это время послышался дикий визг поросенка. Михаил оглянулся. Из переулка прямо на него выбежал Шматко. В одной руке он держал гуся с открученной головой, в другой мешок с поросенком. Мешок шевелился, мешая автоматчику идти. Потом Шматко сообразил: перекинул мешок через плечо и свернул к двухэтажному дому, где стояли пехотинцы и саперы. Смугляк остановил автоматчика.

- Это что такое? - взглянул он на гуся, потом на мешок.

- Харчи, - ухмыльнулся Шматко.

- Нет, это мародерство! - побледнел командир роты. - Вы позорите нашу армию, товарищ Шматко. Подумайте!

Шматко нахмурил брови.

- Зря вы так кричите, - недовольным тоном произнес он, выпуская из рук гуся. - Фашисты отбирали у наших колхозников последнюю корову. Присваивали наш хлеб, уголь, даже чернозем эшелонами вывозили в Восточную Пруссию. Как это называется?

- Так поступали фашисты. А мирное население причем?

- Я думаю, фашисты не от коровы произошли...

- Довольно философствовать, товарищ Шматко, - повысил голос Смугляк. - Не все немцы хотели войны и не все они занимались мародерством. Ступайте в роту. Нужно как можно быстрее выходить на окраину городка. Передайте это всем автоматчикам. Враг закрепляется.

- Слушаюсь!

В вечеру полк, в составе которого находилась рота Смугляка, вырвался далеко вперед, не обеспечив свои фланги необходимым прикрытием. Ночью немцы подтянули свежие силы и отрезали его от других подразделений дивизии. Положение становилось угрожающим. Нужно было ночью же выйти из окружения, сохранив личный состав и военную технику. Завязались жестокие бои. Фашисты не щадили своих солдат, бросая их на подавление наших подразделений. К утру после многократных атак полк выбился из вражеского кольца, почти полностью сохранив боевую технику. Но штаб был разгромлен. Погиб где-то знаменосец части гвардии старший сержант Киселев.

- Никто его не видел? - спрашивали офицеры солдат.

- Нет, - отвечали те. - Он, видимо, отстал.

Лица гвардейцев были мрачными. Все понимали, что без знамени нет части. По положению, полк, утративший знамя, подлежит расформированию. Какой позор! Какое несчастье! Сколько крови и побед осталось за плечами воинов полка! Неужели они не сохранят и не удержат свою былую славу? В подразделениях тяжело переживали это общее горе. Многие опустили руки. Но нашлись и храбрецы, которые изъявили свою готовность разыскать полковое знамя, каких бы это жертв и сколько бы это крови ни стоило.

Командир полка созвал офицерское собрание. Гвардейцы говорили коротко и дельно. Все сошлись на одном: нужно разыскать знамя. Никто - ни рядовые, ни офицеры не допускали мысли, что оно попало в руки врага. Они слишком хорошо знали гвардии старшего сержанта Киселева. Этот воин пойдет на любые муки во имя спасения чести родного полка.

Начались усиленные поиски. Поздними вечерами гвардейцы мелкими группами пробирались в тыл врага, подвергая себя смертельной опасности. Там они находили убитых товарищей и тщательно осматривали их. Перед рассветом смельчаки возвращались в свои подразделения, приносили документы погибших, но знамени не находили.

Так продолжалось больше десяти дней.

Однажды вечером Смугляк вернулся из штаба, забился в темный и сырой угол землянки, прилег. Он даже не слышал, как вошел Шматко и растопил маленькую походную печку. Когда дрова разгорелись и розовое пламя осветило землянку, Шматко подошел к командиру роты, сел рядом на деревянную койку, закурил.

- Слушай, Ворон, - дотронулся он до плеча Смугляка. - Я догадываюсь, о чем ты думаешь. Не переживай, я найду знамя!

Смугляк словно очнулся.

- Ты найдешь знамя? - удивился он.

- Да. Клянусь предками - найду. Но для этого нужны...

- Что же для этого нужно?

- Пистолет и чекушка водки.

Смугляк еще больше удивился, поднялся с койки.

- Интересно! - проговорил он, внимательно рассматривая Сашу. Пистолет - понятно для чего нужен, а водка?

- А водка для укрепления нервов, - по-своему объяснил Шматко, глядя прямо в глаза командира. - Я себя хорошо знаю, Ворон. Когда в мою утробу попадает 250 граммов, я становлюсь осторожнее, сильнее и зорче.

- Хорошо, через час получишь ответ.

Было уже поздно. В лесу падал надоедливый мокрый снег. Смугляк вышел из землянки и направился в тыл. Он спешил к командиру полка. Тот встретил его вопросительным взглядом. Командир роты без лишних слов передал гвардии полковнику весь разговор со Шматко и коротко рассказал о деловых качествах этого воина. Полковник несколько минут подумал и, закуривая, решительно сказал:

- Что ж, давай рискнем.

На следующий день, поздно вечером, Шматко вышел из подразделения, через полтора часа он преодолел передний край противника и благополучно выбрался на широкую лесную поляну, где несколько дней тому назад гвардейцы так яростно и стойко отбивали атаки врага. Погода была мрачная, как и вчера. В разрывы черных, тяжелых туч изредка выглядывала полная желтоватая луна, отбрасывая мертвый свет на замолкнувшую поляну. Шматко сливался с землей. Он уже осмотрел десятка два трупов, но знамени не обнаружил. "И все-таки знамя тут, знамя с мертвыми воинами", - подумал автоматчик.

Недалеко в стороне прошел взвод немецкой пехоты. Шматко припал к трупу, затих. Гитлеровцы проследовали дальше. Они шли или подменять какое-то подразделение, или усиливать его.

Еще через час Шматко уже ползал по опушке леса. Позади знакомо постукивали пулеметы, в черное небо поднимались ракеты, ярко освещая передний край. Снова показалась луна. Автоматчик прилег и сразу же увидел впереди себя труп в серой шинели. Подполз ближе, осмотрелся. Лес молчал. Труп лежал между обломками дубов, на краю бомбовой воронки. "Кто-то из наших", - решил Шматко, подползая еще ближе к убитому. Луна на несколько минут скрылась. А когда она показалась снова, гвардеец уже расстегнул шинель на мертвеце и бережно снимал с него знамя, облитое кровью.

- Я донесу его, донесу! - шептал Шматко, обращаясь к застывшему знаменосцу. - Прощай, гвардии старший сержант! Мы скоро придем сюда, мы по-братски тебя похороним. Прощай!

Перед рассветом мокрый и ослабевший Шматко вошел в землянку Смугляка, поддерживаемый двумя автоматчиками. Ноги плохо слушались. Он опустился на койку и проговорил устало:

- Знамя на мне, снимайте.

На этот раз Шматко спал больше суток.

*

В боях Михаил Смугляк постепенно забывал свое прошлое. Собственно, об этом и думать некогда было: с утра до вечера и с вечера до утра он находился в роте, давал нужные указания, вместе с автоматчиками питался и спал в одной землянке и очень часто уходил с ними в боевое охранение переднего края. Солдаты привыкли к своему командиру: при нем делились между собой самыми сокровенными думами и мечтами и даже читали глубоко интимные письма.

Как-то вечером ефрейтор Борис Кочин получил письмо от дальней и, по его словам, доброй родственницы, которая сообщала ему, что его молодая жена, Машка, уже долгое время путается с хромоногим бригадиром колхоза, с Акимом Тяпиным, и что недавно она тайно выжила четырехмесячный плод, потом заболела и чуть не скончалась. А он, хромой кобель, для войны не годился, а брюхи набивать бабам приспособился, не подумал даже отвезти тогда Машку в районную больницу к специалисту-акушеру.

Прочитав письмо, Кочин вознегодовал.

- Пусть она не ждет меня! - сердито сказал он, разрывая письмо на мелкие кусочки. - Сегодня же напишу шлюхе: сматывайся из моего дома ко всем чертям рогатым!

- Правильно! - послышался хриплый голос в углу нар. - На кой хрен такая потаскуха нужна солдату!

- Не рубите с плеча! - вмешался в разговор Смугляк, сбрасывая пепел папиросы в желтую пепельничку, сделанную из гильзы снаряда. - Ты проверил факты, Кочин? Нет. Тогда чего же ты рвешь и мечешь? А может, твоя родственница слишком сгустила краски, насплетничала? Скажи-ка откровенно, кто она такая?

- Тоже солдатка, - буркнул Кочин.

- Так и знай: не поделили "хромого кобеля", - язвительно хихикнул Шматко, приподнимаясь на нарах, застланных соломой. - Тут и проверять нечего, товарищ командир роты. А потом, для чего молодой бабе томиться? Если, скажем, есть возможность обменяться удовольствием, почему бы и не обменяться? Говорят, воздержание вредно.

- Не мели, мельница! - огрызнулся Кочин.

- А ты не прикидывайся обиженным щенком, - уже слезая с нар, проговорил Шматко. - Ты что, воздухом питаешь свои... эти самые потребности?.. А кто консервы носил вдовушке, когда мы на постое в селе Зарубцы были? Даже у меня банку занял.

Кочин побагровел, заерзал на нарах.

- Врешь ты, как баба, Шматко!

- Тише! Я с детства врать не умел, - отрезал Шматко, обращаясь к усатому автоматчику. - А ну-ка, скажи, усач, правда это или неправда? Ты у нас всегда правду говоришь.

- Было дело, чего там! - подтвердил усач.

- А ты что, за ноги меня держал? - напустился на него Кочин.

- За ноги не держал, а видел, - спокойно ответил усач, из-под лба глядя на Кочина. - В огороде-то, вспомни-ка... Чуть не наступил тогда на вас... А ты отпираешься.

Раздался смех. Кочин съежился.

- А ну, довольно! - оборвал Смугляк автоматчиков. - Нашли тоже тему для разговоров. Семейное дело - это личное дело каждого. Кочин взрослый человек, сам способен решить, как ему поступить. Я бы, например, написал прямо жене: так, мол, и так, до меня дошли слухи о твоем плохом поведении. Если это правда - напиши, как расценивать твои поступки и как ты сама их расцениваешь? Получив ответ, можно принять тогда верное решение.

- Вообще-то оно так, - проговорил усач. - А как Кочин думает? Может, действительно, родственница-то поднаврала?

- Сегодня напишу, - вздохнул Кочин.

На рассвете полк был заменен и выведен с переднего края в тыл для пополнения. Рота Смугляка передвинулась на левый фланг и разместилась на окраине города, возле огромного военного склада фашистской армии. С двумя соседними саперами старшина Большаков проверил помещение склада, нет ли там мин. Потом осмотрел, какие материалы находятся на хранении. На складе были большие запасы бельевого полотна, байковых одеял, хромовых заготовок для обуви, тюков зеленого сукна и плащей разных размеров. Автоматчики пронюхали о таких трофеях и изъявили желание направить домой посылки. Старшина сразу же пошел к командиру роты. Смугляк позвонил гвардии полковнику, тот разрешил, и командир роты сказал Большакову:

- Пусть готовят посылки и сдают на полевую почту. Фашисты с нашим добром не церемонились. Можете идти!

Автоматчики заполнили склад и начали шить мешки для посылок. Шматко увидел Кочина, толкнул его в плечо:

- Решил все-таки Машке направить посылочку?

- Надо. А ты кому? Женат что ли?

- Нет, не женат, - махнул рукой Шматко. - Зачем жениться, когда у дяди жена хорошая. Я, брат, вольная птица! А посылочку хочу направить в Ростовский дом сирот.

- Смотри-ка, душа у тебя какая! Наверно, сам бывал там?..

- Проживал... Давно это было.

Пришел Смугляк, остановился в дверях. Он с первого дня фронтовой жизни ввел для себя правило: знать не только воинов подразделения, но и адреса их родителей, и когда нужно, переписываться с ними. В маленький блокнот Смугляк старательно записывал, кто и когда выбыл из строя по ранению, кто погиб и где похоронен. Теперь гвардии старший лейтенант вспомнил о них и пришел на склад к Большакову, вручая ему список:

- По этим адресам тоже направьте посылки. Пусть жены и родители думают, что о них не забыли, а дети-сироты порадуются.

- Ясно, товарищ гвардии старший лейтенант! - выпрямился Большаков. А женам бывших командиров роты тоже послать?

- Обязательно! - ответил Смугляк. - И вложите записку: "От воинов роты автоматчиков". Не забудьте. Или пусть сделает это Громов.

Себе Смугляк не взял ни одной пары хромовых заготовок на сапоги, ни одного метра материалов. К обеду пришла Тася. Михаил рассказал ей о трофеях. Она, подумав, оживленно сказала мужу:

- А вот Степану нужно что-то послать. Сходи, Миша, за материалом. Будем шить мешок. Я у тебя ночевать останусь.

Поздно вечером, отправив Степану Ковальчуку посылку, Михаил растопил голандку и подошел к жене, сел рядом. Как всегда спокойно и беспристрастно, он сообщил Тасе о письме Кочина, передал разговор автоматчиков и попросил ее высказать свое мнение по этому вопросу.

- Ничего твердого, Миша, я не могу сказать, - взглянула она на мужа, поправляя волосы. - Нужно быть постарше, чтобы разбираться в таких сложных делах. Конечно, жена солдата поступила нехорошо. Она отравила ему настроение, нанесла глубокую душевную рану. И это в дни войны. Такие раны не заживают, а если и заживают, то долго и мучительно. Но и разводиться не стоит спешить.

Смугляк внимательно слушал жену.

- Война, Миша, накладывает тяжелый отпечаток на души людей, задумчиво продолжала Тася. - Коверкаются не только привычки, но и характеры. Я иногда думаю: какое это всенародное бедствие - война! Гибнут замечательные люди, уничтожаются материальные и культурные ценности, остаются калеки, сироты. Конечно, молодая жена вашего солдата очень скучает, переживает большие трудности. Ведь наши люди сейчас не знают отдыха и покоя. Возьми, к примеру, Степана. Человек без ног, убитый горем, содержит такую семью. Но, несмотря на трудности и тоску, дорогой мой, я бы никогда не поступила так, как поступила жена автоматчика Кочина. Горько об этом говорить.

- Ты права, Тасенька. Жены декабристов сознательно лишились всех своих светских прав, откинули общественные пересуды и уехали в далекую ссылку к мужьям. Это были духовно очень сильные подруги жизни. В наше время таких тоже много. Я тебя знакомил с Таней Лобачевой. Ей девятнадцать лет, а может, и меньше. Она больше года уже служит снайпером дивизии. Таня не выходит с огневой. Была ранена, вернулась снова на передовую. А сколько таких героинь на заводах, на полях?

В двери постучали. Вошел Громов.

- Товарищ гвардии старший лейтенант! - начал докладывать он, взяв руку под козырек. - Командир батальона приказал подготовиться к маршу и сейчас же доложить ему о состоянии и боеспособности личного состава роты. Он ждет у телефона.

- Иду, Коля. Вызывай сюда Кашубу.

Смугляк доложил гвардии майору о готовности роты, дал указание Громову и Кашубе проверить оружие и обмундирование автоматчиков и вернулся в комнату. Тася уже стояла одетой.

- Придется мне уходить, Миша.

- Что поделаешь, дорогая, - начал одеваться Михаил. - Война ни с чем не считается. Я провожу тебя. Бери мой фонарик и плащ-палатку. На улице сыро. Сколько отсюда до медсанбата?

- Километра полтора.

- Вот и хорошо. Идем!

Они вышли на шоссе и, освещая впереди себя путь фонариками, направились к хутору, где размещался медсанбат дивизии. В поле было темно, прохладно. Тася взяла под руку мужа и, шагая в ногу, стала вспоминать дорогие сердцу подробности из жизни в шахтерском поселке, где они впервые встретились и где Михаил робко и как-то смешно впервые объяснился ей в любви. Тасе было приятно говорить о днях юности, о незабываемых встречах. На минуту переведя дыхание, она снова говорила и говорила, как будто бы спешила полнее высказаться, чтобы ничего не осталось на душе.

- Ты не забыл об этом, Миша?

- Нет и никогда!

- В следующий раз я прочитаю тебе несколько своих стихотворений о любви, хорошо? Что-то опять потянуло меня к поэзии.

- Разве это плохо, Тасенька?

- Не знаю. Грустно мне, Миша.

У калитки юнкерского замка они остановились. Смугляк крепко и горячо поцеловал жену и посоветовал ей теплее одеваться в дни переездов медсанбата, чтобы не простудиться и не заболеть.

- Помни, ты скоро будешь матерью.

- А ты отцом, - сказала Тася. - И поэтому тоже береги себя. Мы должны встретить нашу малютку сильными, здоровыми.

- Хорошо, Тасенька.

Ни Михаил, ни Тася не могли допустить и мысли, что это была их последняя встреча, последний горячий поцелуй. Они расстались бодрыми и взволнованными, полные надежд на будущую счастливую семейную жизнь.

В два часа ночи рота снялась и вышла на проселочную дорогу. Погода резко ухудшилась: пошел мокрый снег, подул сильный, пронизывающий ветер. Смугляк, командир взвода Кашуба и старшина Большаков шли впереди роты. Громов замыкал колонну, внимательно следя, чтобы никто не отстал и не отбился от роты. Позади постукивали полевая кухня и повозка с боеприпасами и вещами гвардейцев.

Перед рассветом автоматчики прибыли на указанное место и заняли исходное положение. Ветер не утихал. Гвардейцы сильно продрогли, а кругом ни жилья, ни землянки, ни сносного затишья.

Смугляк ждал боевого приказа из штаба части.

*

И снова наступление. Танки и авиация, тысячи автомашин с боеприпасами и сотни тягачей с орудиями, перемешивая снег и грязь, гремящим потоком двигались вперед, прижимая врага к Балтийскому морю. Смугляк радовался. В этих лавинах он видел неистребимую мощь страны, ее уверенную поступь Какую силу, какую крепость в мире можно противопоставить этому великому потоку?