Наедине с совестью

Под вечер рота Смугляка расквартировалась на хуторе, чтобы передохнуть и поесть. Пока повар разливал автоматчикам суп и раздавал мясные консервы, Смугляк взял у Коли Громова свежий номер армейской газеты и быстро прочитал заголовки. На пятой колонке, вверху, он увидел стихотворение Таси Бушко. "О чем же она могла написать сегодня в этих адских условиях? - подумал Смугляк, вспоминая ее стихи, которыми она увлекалась в Донбассе в дни юности. - Тогда она писала о горняках, о их суровых буднях. А теперь?" И глаза его побежали по строчкам:

За пограничною межой

Иду я по земле чужой.

Холодный ветер, полутьма,

Бойцов обветренные лица.

Кругом угрюмые дона,

Покрыты рыжей черепицей.

Тут все - леса и водоемы

И чужды мне, и незнакомы.

Нет, не во сне, а наяву

За пограничною чертою,

Страна родимая, живу

Твоим дыханьем и мечтою.

Дорога дыма и огня

Ничуть не устрашит меня.

Смугляк на минуту закрыл глаза. Стихотворение Таси растрогало его. В нем прямо не говорилось ни о ненависти к врагу, ни о тоске по Родине, но он всем сердцем почувствовал и то и другое. Ненависть Таси была ненавистью Михаила, ее тоска - его тоской.

- Хорошо написала, Тасенька! - полушепотом похвалил Михаил жену, пряча газету в карман шинели. - Встречу - горячо расцелую мою певунью за эти теплые, искренние строки.

Впереди, на серой высотке, загремели выстрелы немецких орудий. Вслед за выстрелами возле каменного коровника разорвалось несколько снарядов, разбрасывая осколки металла и камня.

Смугляк вышел на середину двора.

- Бегом в низину! - приказал он.

Автоматчиков словно ветром сдуло. Когда у коровника разорвались очередные снаряды, Смугляк уже рассредоточил бойцов в глубокой ложбине и повел их на Штурм вражеской батареи. Во дворе хутора остались пустые банки, патронные ящики и дымок догорающего костра.

Дивизия с боями продвигалась вперед.

В час ночи повалил снег, мокрый и липкий. В мутное небо то и дело поднимались ракеты, обозначая кривую линию фронта. Дул сильный, порывистый ветер. Полусогнутые фигуры автоматчиков чернели на белом фоне равнины. Дышать было трудно, еще труднее идти вдаль по раскисшей дороге.

После разгрома фашистской батареи рота получила приказ присоединиться к батальону. Направление резко изменилось. Теперь автоматчики строго шли на запад, по заснеженной целине. Позади тянулись легкие пушки и повозка.

- Займите опушку леса! - приказал комбат Смугляку, когда он подвел роту. - На ночь посты усилить. Костров не разводить. Отдыхать по очереди. Какие потери в роте?

- Двое убитых, - доложил Смугляк.

- Раненые есть?

- Один, автоматчик Кочин. Перевязка сделана. Утром отправим в медсанбат. Чувствует себя удовлетворительно.

- Та-ак! - протянул комбат, глядя на запорошенных снегом солдат. Погибших похороним на площади города. К утру он будет занят танковой бригадой. За подавление фашистской батареи всему личному составу роты командир дивизии объявляет благодарность.

- Служим Советскому Союзу! - устало ответили автоматчики.

Рота направилась занимать новые позиции.

Во второй половине ночи, проверяя посты, Смугляк услышал стрельбу в тылу батальона. Что бы это значило? Включил карманный фонарик, посмотрел на карту. Стрельба шла в замке бежавшего фашистского юнкера фон Клюге. Смугляк немедленно выслал разведку во главе с Колей Громовым. Вскоре разведчики вернулись, и Громов доложил, что замок захвачен немецким танковым десантом.

Через десять минут рота Смугляка, усиленная пятью самоходными пушками, выступила на подавление десанта. В это время впереди ярко запылали отдельные постройки замка. Огромное пламя, окаймленное черными полосками дыма, разрастаясь, обагряло небо. Фашисты, боясь возмездия, поспешно отходили. В красноватом зареве пожара были видны четыре тяжелых танка и около взвода пехоты.

Завязался бой. Десантники стремились пробиться к лесу, но путь им был уже отрезан. Самоходные пушки гвардейцев на ходу расстреливали машины и вражескую пехоту. Вот запылал танк, второй. Третий свалился в огромную яму, наполненную водой. Четвертому удалось скрыться в лесу, но и он вскоре напоролся на гвардейский заслон соседнего подразделения и тоже загорелся. Автоматчики роты Смугляка развернулись в цепь и начали прижимать пехоту противника к водоему. Враг отчаянно огрызался. Самоходки круто развернулись и начали давить фашистов гусеницами, автоматчики косили их длинными очередями. Наконец, бой затих. Побросав оружие, фашистские десантники подняли руки. Их уцелело человек пятнадцать.

Пленные рассказали, что в начале этой ночи их танковый десант просочился в стык двух советских дивизий и углубился в тыл. Десантникам было приказано напасть и разгромить штаб армии, обезглавить наступающие соединения. Но вместо штаба они напали на медсанбат гвардейской дивизии и уничтожили его.

Смугляк встревожился. А вдруг это медсанбат гвардейской дивизии, где работала Тася? Подавленный предчувствием большого горя, он приказал автоматчику Шматко охранять пленных, а сам повел роту в расположение замка. Через несколько минут автоматчики были у стен здания. Во дворе они увидели обломки разгромленных санитарных автомашин, повозок и кухонь. Не останавливаясь, Смугляк бросился в комнаты первого этажа. Перед ним открылась страшная картина: на полевых койках лежали недавно раненые, а теперь расстрелянные солдаты. Вид у них был спокойный, казалось, они только что заснули. Рядом с их койками распростерлись медсестры в белых окровавленных халатах. По знакомым лицам Смугляк узнал медсанбат.

"Но где же Тася? Неужели и она погибла?" - шептал он, переходя из одной комнаты в другую. И вдруг - остановился. В глазах его потемнело, рыдание застыло на губах. В углу, возле печки, лежала Тася с простреленной головой. В руке ее виднелся сверток бинта. Видимо, и в эти страшные минуты она спешила на помощь раненым. Смерть уже наложила свой отпечаток на лицо Таси, но на нем не было ни следов ужаса, ни печати страданий. Она и мертвой была красива.

- Тасенька! - крикнул Смугляк.

Дрожащей рукой он машинально снял шапку, низко склонил голову над трупом жены. Крупные слезы неудержимо катились по смуглым щекам гвардейца. Боль и гнев, чувство мести наполняли его сердце. Фашистские изверги не пощадили ни раненых, ни медицинских работников. Да не будет палачам никакой пощады!

Гвардии старший лейтенант задыхался от боли и горя. Автоматчики взяли его под руки, вывели на улицу. Соседние строения горели, освещая двор. Несколько гвардейцев выносили из подвала отравленных врачей. Потом они вывели сестру-хозяйку Прошину. Она была так перепугана, что все еще держала у рта халат, промоченный рассолом капусты. Глаза ее горели безумием.

- Вот так и спаслась, - тихо проговорила она, разглядывая автоматчиков: свои ли? - Они отравили всех, всех отравили!..

- Кто они? - спрашивали ее гвардейцы.

- Фашисты! Глядите, вон они у ворот!..

Придя в себя, Фаина Михайловна вспомнила, как все это случилось. Ночью гитлеровские десантники неожиданно ворвались в замок и учинили неслыханный разбой. Шофера и офицеры пытались организовать оборону, но танки сразу же смяли их. Потом фашисты расстреляли раненых солдат и начали расправу над медработниками, отобрав у них ценные вещи и часы. В здании слышались стоны и проклятия. Фаине Михайловне, начальнику медсанбата и шести женщинам-врачам в суматохе удалось укрыться в подвале, который закрывался тяжелой чугунной дверью. Палачи обнаружили их. Подогнав танк, они прикрепили один конец шланга к выхлопной трубе, а другой спустили в маленькое окно подвала. Через несколько минут отработанный газ наполнил подвальное помещение, медики стали задыхаться.

Начальник медсанбата открыл двери и, неся впереди себя флажок с красным крестом, перешагнул порог. Тут длинная очередь из автомата прострочила его. Вскоре голоса в подвале стихли. Врачи задохнулись. Живой осталась только Фаина Михайловна. В самом дальнем углу она обнаружила бочку соленой капусты и, смачивая халат в рассоле, прижимала его ко рту. Теперь, с ужасом вспоминая эту трагедию, Фаина Михайловна глядела на трупы врачей и с рыданием говорила:

- Какие люди погибли! Какие люди!

За воротами замка раздались крики возмущения. Это Шматко, узнав о трагической гибели раненых товарищей и медиков, требовал расстрела захваченных фашистских десантников.

*

Смугляк совершенно упал духом. Трагическая смерть Таси согнула его, и он не находил выхода из этого состояния. Чувства одиночества и тоски терзали фронтовика. Иногда на него находило такое равнодушие, что он переставал оберегать себя от мин и снарядов или врывался в самое пекло боя, откуда редко кто выходил невредимым. Автоматчики замечали излишний риск своего командира и зорко охраняли его. Сколько раз они прикрывали собой гвардии старшего лейтенанта, сколько раз отводили занесенную над ним руку смерти!

Сегодня Смугляк был совсем другим. Командирская осмотрительность, выдержка и решительность вернулись к нему. Он сидел в полуразрушенном домике и руководил боевыми действиями роты. Михаил не спал уже три ночи, лицо его было черным, глаза покраснели. И все же он вел себя бодро, расторопно и целеустремленно. Автоматчики вели последний бой в маленьком прусском городке на берегу Балтийского моря. Близость победы окрыляла воинов, вливала в них свежие силы, поднимала боевое настроение. Все это передавалось гвардии старшему лейтенанту, оживляло его.

В дверях показался Шматко.

- Ну-ну, заходи! - крикнул ему Смугляк, освобождая место черному от гари и утомленному бессонницей автоматчику. - Прошу докладывать, как обстоят дела у гвардейцев.

- Бьют! - весело ответил Шматко. - Клочья летят от фрицев.

Смугляк положил телефонную трубку:

- Во всех взводах был?

- Во всех. Автоматчики гвардии младшего лейтенанта Громова заняли вокзал и вклинились в оборону немцев. Во взводе Кашубы дела хуже. Фашисты давят на левый фланг. Уже три атаки отбили. Враг истекает кровью, но все время наседает, жмет.

- Какие потери у нас?

- Ранен автоматчик Востоков. Но он не выходит из боя. Хочет дождаться конца. Желаю, говорит, своими собственными глазами посмотреть, как солдаты фюрера будут купаться в холодной Балтике. Сам себе сделал перевязку, лежит и обстреливает пулеметчиков противника. Я уговаривал его уйти - не уходит!

- Молодец сибиряк! Ну, а что Кашуба?

- Просит подмоги, - почесал затылок Шматко. - Ему в самом деле туго там. Человек бы десять подбросить...

Смугляк снова взял телефонную трубку, но тут же передал ее молодому связисту, поднялся. Лицо его стало строгим, озабоченным. Еще бы человек тридцать в роту и - конец бою. А где их взять сейчас? Командир роты старался быть спокойным, но по тому, как одевался и нащупывал пуговицы на шинели, все поняли, что он волнуется, переживает. Положение на левом фланге и в центре роты действительно тяжелое. Автоматчики весь день не ели. Хватит ли силы?..

- Подмоги, говоришь, просит? - переспросил командир, застегивая измятую шинель. - А где же я возьму ему эту подмогу, Шматко? Придется держаться теми силами, какие есть. Сам пойду к нему. Телефонисты, оставайтесь за меня! Будут звонить - я в роте.

Смугляк направился к выходу. Шматко за ним.

- А ты куда? - остановился командир.

- Как куда? - поднял воспаленные глаза автоматчик. - Во взвод, к Кашубе. Он просил меня подскочить.

- Пока отдыхай! - приказал ему Смугляк, показывая на свободную койку в углу комнаты. - Нужно будет - позовем.

Не по душе это было автоматчику. Товарищи бьются, истекают потом и кровью, а он почему-то должен отсыпаться, да еще на немецкой перине. Нет, не отстанет он от командира роты!

Смугляк повторил приказ. Шматко подчинился. Недовольный, он скинул с себя мокрую шинель, лег на койку и, хитро прищурив глаза, захрапел. Но как только командир роты скрылся за дверью, Шматко поднялся и принялся растапливать печку обрывками бумаги, подбрасывая на желтоватый огонь квадратики брикета.

- Просушиться надо, - буркнул он. - Фашистский пулеметчик положил меня в лужу и поливает свинцом. Минут тридцать держал, проклятый! Не поднимешь головы и баста! И все-таки я уплыл.

- Позиции совсем перемешались, - отозвался кто-то из раненых простуженным голосом. - Не поймешь, где наши, где немцы.

- Ничего, к вечеру мы их доколотим, - уверенно проговорил Шматко, вешая шинель у печки, - капут фрицам, капут!

В кирпичном домике было три комнаты и кухня. В двух передних размещались раненые солдаты из всех подразделений полка, в прихожей связисты и посыльные. Всего было человек двадцать. Домик беспрерывно обстреливался. Рядом загорелся магазин. Багровое пламя выбивалось из дверей и окон, лизало крышу кровавыми языками. Вдруг снова разрыв. Домик зашатался, окна задребезжали. Со стен посыпалась штукатурка. Несколько человек кинулись к двери. Шматко преградил им путь, подкладывая в печку новую порцию брикета.

- Это куда? Не мешайте печку топить, - сказал он властно и так спокойно, что солдатам стало стыдно. - Сидите, где сидели. Пускай бьют, свои же дома уродуют. Наши города покалечили, теперь за свои взялись. Бараны! Им пора оружие бросать, а они из кожи лезут, фюрера и его банду спасают. О своем животе подумали бы.

- Так-то оно так, да вот нас бы не зацепили.

- Не зацепят! - пробурчал Шматко. - Два снаряда в одну воронку почти никогда не попадают. Всю войну прошел, все видел, а таких случаев не приходилось наблюдать. Пора бы вам знать законы артиллерии.

Спокойствие Шматко передалось всем. Солдаты заняли прежние места, не спеша закуривали, прислушиваясь к грохоту боя. Многие из них хорошо знали Шматко, этого непоседливого воина, который прошел путь от Москвы до Балтийского моря. После того, когда он разыскал и вернул полку боевое знамя, его всерьез стали называть героем.

Теперь он сидел возле печки и ругал себя за то, что не сумел скрыть от командира роты своей усталости. А вдруг что-нибудь с ним случится? Сейчас самый накал боя. Фашисты бьют из подвалов и с чердаков. Все улицы и переулки простреливаются. Ведь пришлось же ему лежать полчаса в грязной луже. Думая об этом, Шматко несколько раз порывался пойти в роту, но раненые останавливали его:

- Вам командир приказал спать.

- Сон не купишь, если он не приходит, - оправдывался Шматко. - Скоро отоспимся: до Берлина - рукой подать.

- А что ты думаешь после войны делать? - спросил его молоденький связист, с нежным пушком усов на верхней губе. - Какая у тебя специальность-то? Скажи-ка, пока время есть.

- Редкая специальность, юнец! - взглянул на него автоматчик. - Вот у таких разинь карманы очищаю. Посмотри-ка, где у тебя портсигар? Уплыл? Какое ротозейство! А еще связист!

Солдат проверил карманы, удивился:

- И вправду нет! Где же я его оставил?

- Вот возьми, - сунул ему портсигар Шматко. - Не привыкай развешивать губы. Ты еще желторотый, не папиросу, а соску тебе сосать. Дай-ка, я позвоню Кашубе. Жарко, наверно, ему?

В эту минуту, запыхавшийся, в дверь ворвался посыльный из взвода гвардии младшего лейтенанта Громова.

- Немцы атакуют! - тяжело дыша, сообщил он. - Командир роты приказал, всем, кто может, идти на выручку взвода.

Домик опустел. Раненые, закусив губы от боли, разобрали автоматы и бросились на окраину городка, где фашисты сжимали в кольцо гвардейцев взвода Громова. Только связист остался в домике у телефона. В окно он внимательно следил за ходом боя. Отчаявшиеся гитлеровцы всеми силами стремились смять автоматчиков. Дело дошло до рукопашной схватки. Взлохмаченный, в одной гимнастерке Шматко врезался в самую гущу боя. Находчивость не изменила ему и здесь. Он очередями стрелял из автомата и только наверняка. Вскоре Шматко увидел, как здоровенный немец нацелился в Смугляка. Еще секунда, и он нажал бы на спусковой крючок. Как зверь, Шматко набросился на фашиста и сбил его с ног. В эту же секунду гвардеец почувствовал сильный удар в спину. В глазах потемнело, все закружилось. Он упал. Полежав минуту, вытер с лица гарь и кровь, снова поднялся и побежал разыскивать Смугляка.

Из переулка выскочили четыре гвардейских танка. Враг был опрокинут и прижат к морю. Отходившие от берега немецкие катера были расстреляны из пушек. Краснозвездные крылатые штурмовики парили над морем, обстреливая беглецов из пулеметов. Уцелевшие фашисты открыли сильный огонь из минометов по месту недавней схватки. Гул и чад снова наполнили набережную городка.

У самого берега разорвалась мина. Огромный осколок распорол живот Шматко, когда он приближался к Смугляку. Выпустив из рук автомат, Шматко повалился на бок. Кто-то тревожно крикнул:

- Шматко убили!..

Смугляк повернулся и кинулся к автоматчику. Окровавленный и бледный, Шматко лежал в багровой луже, раскинув руки. Гвардии старший лейтенант склонился над ним.

- Ранен? - тревожно спросил он.

- Нет, убит! - спокойно ответил Шматко.

Смугляк до боли закусил губу. Потом вытащил из кармана носовой платок и стер кровь с лица автоматчика. Шматко широко раскрыл угасающие глаза, вздохнул и вялой рукой обнял командира.

- Любил я тебя, Ворон. Прощай!

Опять разорвалась мина. Тупой осколок ударил Смугляка в бедро. Глухая боль прошла по всему телу. Сначала ему показалось, что нога отвалилась. Смугляк собрал все силы, чтобы сдержать стон. Потом он припал к Шматко и крепко поцеловал его в мертвые губы, уже не сдерживая приступа слез и рыданий:

- Прощай, дорогой друг, прощай!

Черные сумерки вечера трауром опускались на землю, на серые волны Балтики. Бой оборвался. Сломленный враг сложил оружие к ногам гвардейцев. Стало необычно тихо. Солдатам казалось, что у них чем-то заложило уши. Они вопросительно переглядывались. Но идти дальше было некуда: впереди широко расстилалось море.

Вскоре по всему изогнутому берегу - от маленького городка до самого Кенигсберга - загремели пушки. Тысячи разноцветных ракет поднялись в темное небо. Длинные веревочки трассирующих пуль переплетались в синеве, сияли над морем. Это был стихийный салют.

Растроганный до слез, в измятой плащ-накидке Громов подошел к лежавшему Смугляку, опустился возле него на колени:

- Сейчас мы унесем тебя.

- Нет, Коля, не нужно, - проговорил командир роты слабым голосом, вытирая лицо. - Поверни меня, хочу видеть салют победителей!

Громов повернул его лицом к морю. Глаза Смугляка засияли радостью. Прямо перед ним на много километров, освещенное и широкое, бушевало иссиня-черное Балтийское море.

Глава седьмая

После нового тяжелого ранения Смугляк на фронт уже не вернулся. Четыре месяца лежал он без малейшего движения, прикованный к постели. Каждая трещинка на потолке, каждое пятнышко на голубоватой стене были осмотрены им тысячу раз.

Сто двадцать дней и ночей смотрел Смугляк в одну и ту же точку, думал, засыпал, потом просыпался и снова думал. Много раз мысленно перебирал он годы своего жизненного пути - от раннего детства до этой госпитальной койки. Когда было особенно невмоготу, доставал из-под подушки небольшую квадратную фотокарточку, смотрел на нее и шептал:

- Тасенька, осиротел я, Тасенька!

Когда на Красной площади столицы проходил парад Победы и радио по всей стране разносило гулкие шаги победителей, которые шли колоннами и бросали к подножию Мавзолея бесславные знамена фашистских воинских частей и соединений, Михаил Смугляк выписался из госпиталя.

Три часа, словно зачарованный, сидел он на скамеечке городского парка, любуясь зеленью тополей, шелковистой травой и маргаритками разной окраски. Солнце заливало землю праздничным, теплым и ласковым светом. По аллеям проходили люди, с озабоченными лицами, энергичные. У Смугляка было такое светлое настроение, что ему хотелось каждого остановить, приветствовать, поговорить.

Вскоре к нему подошел пожилой человек, кивнул головой в знак приветствия и присел на другой конец скамеечки. Это был еще крепкий старик, с рыжеватыми, словно подпаленными усами, в старомодной черной шляпе. Положив на колени старую тросточку, он взглянул на ордена и медали Смугляка, полюбопытствовал:

- Никак, с фронта, сынок?

- Вообще-то с фронта, папаша, - мягко ответил Смугляк, поворачиваясь к старику. - Лечился в вашем городе и вот только что вышел из госпиталя. Как вы тут поживаете?

- Ничего, терпеть пока можно, - покашлял старик, подвигаясь поближе к фронтовику. - Ты ведь сам знаешь, сынок, сколько после войны трудностей накопилось. Позавчера трамваи пустили. А теперь восстановлением города заняты. Забот хватает! Может, у тебя курево какое-нибудь есть, сынок?

- С удовольствием угощу, папаша!

Старик бережно прикурил папиросу, подумал.

- Ну, и куда же теперь путь держишь?

- Пока не решил, папаша, куда поехать. Думал в вашем городе остаться, в институте поучиться, но беда: остановиться негде.

- В этом, пожалуй, я помогу тебе, сынок. Рядом со мной старушка проживает, занимает добрую квартиру: две комнаты, кухня. Луценко ее фамилия, Марья Ивановна. Пойдем-ка, поговорим с ней.

Минут через сорок они уже сидели в передней комнате и разговаривали с Марьей Ивановной. Старушка оказалась тихой, приветливой. Сын у нее майор, остался служить в Германии. Недавно к нему уехала и жена с трехлетним сыном. Марья Ивановна теперь одинока. Поговорив, она провела Смугляка в горницу. В комнате стояли койка, стол, два стула и шкаф. Окна большие, света и воздуха много.

- Вот и обживайтесь тут, - сказала хозяйка.

В августе Смугляк держал вступительные экзамены в политехнический институт. Не прошли даром дни, проведенные на госпитальной койке. Сильная воля, не раз закаленная в горниле боев, и глубокая вера в достижение заветной цели помогли ему подготовиться и поступить в высшее учебное заведение. Он стоял перед приемной комиссией, свободно и содержательно отвечая на вопросы. На груди его кителя в два ряда висели ордена и медали. Их было двенадцать. А над ними - три позолоченных нашивки, свидетельствовавшие о тяжелых ранениях. Вопросы и ответы были уже исчерпаны. Убеленный сединами профессор вышел из-за стола, твердым шагом подошел к Смугляку и крепко пожал ему руку.

- Поздравляю вас! - проговорил он не по возрасту энергично и отчетливо. - Вы победили и здесь. Желаю вам успехов!

- Большое спасибо, профессор! - с благодарностью ответил Смугляк, чуть отступив в сторону. - Теперь мой передний край - в институте. На фронте приходилось штурмовать разные крепости и высоты. Тяжело было - не отступали. Настала пора завоевать хотя бы одну из высот науки.

- Правильно мыслите, молодой человек!

И вот он - студент. В первый день занятий лекционный зал был переполнен. Смугляк видел вокруг себя разного цвета платья и костюмы, красивые девичьи и мужские прически, сосредоточенные лица и быстрые, бесхитростные улыбки. Он сидел за средним столом, с проседью в черном зачесе волос, одетый во фронтовой китель, с четырьмя орденскими планками на груди. На вид Смугляк казался солиднее и старше других, но это его не смущало. "Учиться никому и никогда не поздно", - думал он, слушая лекцию.

Проходили учебные дни, как близнецы, похожие один на другой. С утра Смугляк обычно слушал лекции, во второй половине дня обедал, затем уходил в городскую библиотеку и просиживал там до закрытия, читая дополнительную литературу. В расходах он ограничил себя до предела: раз в неделю ходил в кино, покупал только необходимые книги, остальные деньги его военной пенсии шли на питание, в уплату за квартиру и на приобретение нужных вещей. Хозяйка говорила о нем соседке:

- Дюже хороший человек, тихий, такой скромный.

- Он что же, одинокий? - спрашивала та.

- Одинокий, говорит, - делилась с соседкой Марья Ивановна. - Отца и мать не помнит, маленьким был, когда они умерли. А на баяне как играет! Душа плачет. Наверно, тоскует.

- Сколько же лет-то ему?

- Больше тридцати, говорит.

- И все не женится?

- На ком? - прищуривала глаза Марья Ивановна. - Хорошую невесту сразу не подыщешь, они ведь не растут в огороде, а пустая баба зачем ему? На каникулы в Смоленск поехать собирается. Может, там у него кто есть. Ладно, пойду я, заговорилась с тобой.

Полюбили Смугляка и в институте. Вел он себя скромно, серьезно. В помощи никому и никогда не отказывал, учился прилежно, много помогал товарищам в военной подготовке. Студенты и преподаватели относились к нему с большим уважением.

В первые месяцы занятий Смугляк завязал письменную связь с Колей Громовым, Степаном Ковальчуком, летчиком-истребителем Аркадием Осадчим и с партизаном Иваном Андреевичем Шугаем. Коля третий год уже учился в военной академии, Ковальчук работал в шахтоуправлении в Донбассе, а летчик Осадчий служил в Белоруссии. Он стал подполковником и командовал теперь авиационным полком. В своих шутливых письмах Осадчий настойчиво приглашал Смугляка в гости. В ответных письмах Михаил благодарил его за внимание, ссылался на большую занятость в институте, но от будущей поездки не отказывался.

Особенно часто приходили письма от Ивана Андреевича. Этот усатый "запорожский казак", как его называли в партизанском отряде, подробно описывал всю свою жизнь и работу, рассказывал о Максиме, который не очень прилежно учится в школе, а возмечтал о самостоятельной работе, решил быть шофером. Сестра его, Палаша, сразу же после войны вернулась из Германии на родину, вышла замуж и теперь живет в Витебске, работает на прядильной фабрике. Иван Андреевич убедительно просил Смугляка приехать в Смоленск, серьезно поговорить с Максимом, которому он твердо решил дать высшее образование.

В первые же каникулы Смугляк выехал в Смоленск. Бывшего старого партизана он разыскал на окраине города, в маленьком, уютном домике. Шугай только что вернулся из мастерской и, пообедав, раскладывал пиленые дрова на просушку. Увидев Смугляка, он прослезился, крепко обнял товарища. Потом успокоился, показал гостю огород и сад. Была уже зима. Но погода стояла теплая, снег выпадал и сразу же таял. В огороде купались рябые, как одна, курицы, в закуте хрюкал огромный боров. Смугляк осмотрел хозяйство Шугая, сказал:

- Не плохо живешь, Иван Андреевич!

- Для существования все это нужно, - ответил бывший партизан, скручивая козью ножку. - В столярной-то мастерской я немного зарабатываю восемьсот рублей всего. На двоих мало. Но дирекция не отказывает в помощи: когда премию подкинет, когда топливо.

Максима дома не было. Пришел он только через два часа. Иван Андреевич спрятал Смугляка в горницу, а сам встретил Максима вопросом:

- Ну, какие у тебя успехи сегодня?

- Неплохие, отец, - ответил Максим, раздеваясь. - Завтра иду оформляться на курсы шоферов. Уже договорился.

- Вот как! - воскликнул Шугай, поднимаясь со скамьи. - А кто же это разрешил тебе - соседка, что ли?

- Не сердись, отец! Ну как ты не можешь понять, ведь у шоферов заманчивые перспективы. Пока машины существуют, водители всегда будут заняты. Мне не придется слонятся в поисках работы.

- А инженеры, по-твоему, безработными останутся?

- Не безработными, но... Короче, меня это мало интересует. Пять лет учиться - и тысячу рублей получать. Зачем мне это? Я без высшего образования тысячу всегда заработаю.

- Смотри-ка ты какой расчетливый! - Иван Андреевич не спеша подошел и открыл двери горницы. - Вы слышали, Михаил Петрович, что говорит этот юнец? Полюбуйтесь-ка на него.

- Слышал, слышал, Иван Андреевич, - заговорил Смугляк, выходя в переднюю комнату. - Напрасно ты так решил, Максим. Ну, здравствуй, разведчик!

Максим и рад был, и сконфужен.

- Подумать нужно, Максим, - продолжал Смугляк, - бросать школу - это не твой путь, Максим. Я вот почти в два раза старше тебя, а учусь. Ну, садись, поговорим. Конечно, шоферы тоже нужны стране, но у тебя есть возможность стать инженером или врачом. Правда?

Максим задумался. Непререкаемый авторитет Смугляка был для него выше всякого закона. Если бывший партизанский командир говорит о необходимости учиться в школе, значит, так надо. Иван Андреевич остался довольным. Он внимательно смотрел на приемного сына и улыбался: значит, дошло до парня, значит, все в порядке.

За четыре дня, проведенные у Шугая, Смугляк вместе с Максимом осмотрел древний русский город, побывал у памятника Кутузову, прошелся по берегу Днепра. Михаил несколько раз возвращался к разговору о занятиях Максима. Бывший юный разведчик, затаив дыхание, слушал его и мысленно прощался со своим шоферским увлечением. Вечером, на четвертый день, когда Иван Андреевич и Максим провожали Смугляка в Харьков, Михаил тепло распрощался с растроганным Шугаем и подал руку его приемному сыну.

- Скажи мне что-нибудь, Максим, на прощанье.

Максим поднял голову. Его голубые глаза улыбались.

- Пойду в институт! - сказал он.

*

В начале третьего курса Михаил близко познакомился со студенткой Любой Веселковой и ее родителями. Отец Любы занимал должность заведующего ресторанами, а мать работала закройщицей в ателье мод, в дамском отделении. Люба не знала трудностей, всегда жила в достатке, одевалась со вкусом, по последней моде, часто ходила в театр. Единственная дочь Веселковых не отказывала себе в удовольствиях, ежегодно с папой и мамой выезжала на южный берег Крыма. Она очень недурно рисовала пейзажи.

В семье Веселковых Смугляк был частым гостем. Родители Любы относились к нему доброжелательно. Иногда они коллективно читали романы Толстого, поэмы Пушкина и Твардовского. В выходные дни, обычно под вечер, Веселковы и Смугляк уходили в кино или в театр, а чаще всего прогуливались по аллеям каштанового парка. Врожденной вежливостью и тактичностью Михаил, словно намеренно, все больше и больше привораживал родителей Любы. Они уже начинали видеть в лице бывшего фронтовика порядочного избранника сердца дочери и всячески способствовали их сближению.

Люба, красивая блондинка, с грациозной фигурой и с пышной, волнистой прической, в институте сидела рядом с Михаилом за одним учебным столом. Вместе они записывали лекции и вместе готовились к зачетам. Общительная и отзывчивая, Люба привлекала внимание многих молодых людей. За ней ухаживали институтские парни, она не отталкивала их, но предпочтение отдавала Михаилу, считая его умным и душевным человеком, познавшим трудовую жизнь и невзгоды военных походов. Ее не смущало то, что Смугляк был на восемь лет старше, ей интересно было с ним беседовать: он многое знал и о многом мог рассказать. Михаил тоже искал общения с Любой. Она напоминала ему Тасю - и фигурой, и походкой, и даже немного голосом. Однажды вечером, гуляя в парке, Люба рассказала Михаилу безобидный анекдот и серьезно спросила:

- Почему вы не женитесь, Михаил Петрович?

- Не на ком, Любочка, - вздохнул Смугляк, беря ее под руку и заглядывая в глаза. - На тебе бы вот женился, но разве ты согласишься быть женой израненного фронтовика.

Люба опустила голову, промолчала.

- А почему ты не выходишь замуж? - в свою очередь спросил Михаил, стараясь шагать в ногу.

- Не за кого, - тоже вздохнула Люба, подражая Михаилу. - За вас бы вот пошла, но разве вы возьмете в жены такую девушку?

Михаил остановился. Удивление застыло на его лице.

- Разрешите принять это за шутку?

- Нет, Михаил Петрович, я не шучу.

- Это верно, Любочка?

Михаил не нашел в себе силы подавить страсть. Пылающий всем внутренним огнем, он прижал к себе Любочку и крепко поцеловал ее в горячие губы. Она сразу обмякла, прислонилась к нему, и он услышал, как трепетно забилось сердце в ее груди. Ему казалось, что он слился с ней воедино.

- Вот к я нашел свое счастье! - с чувством произнес Михаил.

С этого вечера их отношения стали более близкими. Наедине Люба наслаждалась поцелуями Михаила, отдавая им всю свою девичью страстность и всю силу молодости. Михаилу эти вечера представлялись волшебными, сказочно бурлящими родниками жизни. Он чувствовал себя счастливым и жизнерадостным. Но слишком кратким было это волшебное счастье.

Однажды Люба решилась зайти на квартиру Смугляка посмотреть, как он живет, какие приобретает книги, и вообще взглянуть на его быт. Просматривая на этажерке произведения Пушкина, Тургенева, Шевченко и Горького, она вдруг увидела объемистую тетрадь, на первом листе которой было написано: "Страницы исповеди".

Девушка заинтересовалась:

- Можно посмотреть?

- Даже прочитать, - разрешил Михаил.

Тетрадь была исписана четким, красивым почерком. "Исповедь" начиналась с убийства Гришки Федько в шахтерском поселке, у буфета, и заканчивалась удалением снарядных осколков из тела Смугляка во фронтовом госпитале. Больше часа Люба с захватывающим вниманием читала эту искреннюю, проникнутую глубоким чувством повесть человека.

Михаил не спускал глаз с Любы. Лицо девушки постепенно тускнело. Вместо светлой и милой улыбки на нем появлялись то жалость и презрение, то удивление и страх. Она старалась не показывать охватившего ее волнения, но не умела этого сделать: странные, противоречивые чувства рвали ее душу и сердце. Дочитав до конца, она закрыла тетрадь и отвернулась к окну.

- Зачем вы разрешили мне знать вашу тайну? - спросила Люба, не поворачивая головы к Михаилу. - Зачем?

- Я люблю тебя, Любочка!

Она молча поднялась со стула и, не прощаясь, вышла из комнаты, попросив не провожать ее сегодня.

Утром Люба не пришла на лекции. Появилась только после выходного дня, отчужденная и неприступная. Она сразу же пересела за свободный стол, подальше от Михаила. Смугляк понял, что девушка сознательно уединяется, но в перерыв все-таки попытался узнать, в чем дело. На его вопросы она ответила сухо и неохотно, а после занятий взяла под руку подругу и направилась в ателье мод.

На следующий день Смугляк случайно увидел ее в коридоре. Уже бодрая и веселая, она кокетливо разговаривала со студентом другого факультета, приглашая его на просмотр новой итальянской кинокартины. Проходя мимо, Михаил поздоровался, но Люба не ответила ему на приветствие, продолжая разговаривать и кокетничать с новым "избранником сердца". В конце дня Смугляк решил объясниться с Любой. Нагнав ее уже на улице, он, чувствуя гнетущую неловкость, спросил ее:

- Скажи все-таки, в чем дело, Любочка?

- Не спрашивайте, Михаил Петрович.

- Но почему? Это какое-то недоразумение.

Она промолчала.

- Вы обижаете меня, Любочка.

- Может быть. Я не причинила вам неприятностей, а если причинила, то вы легко их перенесете. Вы - человек бывалый. Кстати, могу успокоить вас: ваша тайна дальше меня не пойдет.

- Она уже пошла в Москву. Неужели тебя устрашила моя биография? Ты же не такая, Любочка, пойми.

- Счастливо оставаться, Михаил Петрович!

Она свернула к магазину, а Смугляк, не замечая ничего и никого вокруг, направился в парк. Там он присел на скамеечку и погрузился в размышления. "Ах, Люба, Люба! Как я ошибся в тебе! Какая пропасть между тобой и Тасей! Нет, видимо, никто и никогда не заменит мне Тасю, мою первую спутницу, первого друга!"

Стройная, красивая девушка, с книгами в руках, несколько раз уже проходила мимо Михаила, присматриваясь к нему. Смугляк не поднимал головы. Когда она подошла к скамеечке, он вдруг выпрямился, и взгляды их встретились. Михаил словно очнулся. Быстро встал и, приветливо улыбаясь, спросил:

- Вы кого-то, видимо, узнаете во мне?

- Не кого-то, а вас, товарищ Смугляк! - ответила она звонким голосом, улыбаясь. - Я уже хожу здесь минут двадцать. Я вас сразу узнала, но подойти не решилась: вы о чем-то серьезно думали.

Смугляк пригласил ее сесть на скамеечку. Несколько минут он напрягал память, чтобы вспомнить имя и фамилию этой миловидной девушки. Наконец, вспомнил и обрадовался: ведь это Таня Лобачева - снайпер гвардейской дивизии. С ней он много раз встречался на огневой. Трудно верилось ему, что эта приятная и задушевная девушка когда-то носила большие кирзовые сапоги и солдатское полинялое обмундирование.

- Значит, вы тоже в Харькове, - сказал он, не спеша закуривая папиросу. - Не знал, а то мог бы давно разыскать.

- Я теперь здешняя, - объяснила Таня. - Мои родители после войны переехали на родину деда. На заводе работают.

- А сама чем занимаешься?

- Пока учусь в пединституте. В будущем году заканчиваю. Наверное, придется преподавать где-то в районе. Собственно, я этого и хочу. Город присмотрелся. А вы служите здесь?

- Не служу, тоже учусь.

Таня посмотрела на часы.

- Уже без двадцати восемь, - забеспокоилась она, бросая взгляд на убегающую желтую полоску аллеи. - Что-то не приходит моя подруга. Вы не хотите побывать на эстрадном концерте? Через пятнадцать минут - начало.

Выступление артистов эстрады закончилось поздно. Михаил пошел проводить Таню. Дорогой они вспомнили о знакомых гвардейцах. Лобачева подробно рассказала ему, кто из них остался в живых и где находится в настоящее время.

- Коля Громов в военной академии, - сообщила она.

- Я знаю. Мы переписываемся.

- Он не женат еще?

- Женат. Уже потомство имеет.

- Какой молодец! Он ведь Герой Советского Союза?

- Да. Под Берлином дали. А я вот не дошел до немецкой столицы. Очень хотелось. Видимо, не судьба.

- Не жалейте, Михаил Петрович.

За разговором они даже не заметили, как подошли к уютному домику, в котором жила Таня. Остановились у калитки. Вечер был теплый, лунный. Далекие и мелкие звезды казались золотыми, густо рассыпанными по голубому атласу неба. Прямо впереди весело сияли светло-желтые огоньки пригорода. Смугляк на прощанье пожал руку Тани и приговорил с грустью в голосе:

- Очень мило у вас здесь.

- Теперь вы дорогу знаете, приходите, - пригласила его Таня, закрывая калитку. - Если поедете на трамвае, садитесь на шестерку и - до самого конца. Словом, я вас жду в выходной.

- Спасибо, приду.

В воскресный день, надев еще новый военный китель и синие брюки с выпоротыми кантами, захватив учебник по технологии металлов, Михаил направился к Тане, сказав хозяйке, что вернется поздно. Таня уже ждала его. Она сидела в саду на зеленой скамеечке, перечитывая лекцию по современной литературе. Когда Смугляк вошел в домик, Таня представила его родителям как однополчанина и боевого гвардейца-командира. Мать Тани накрыла стол, а отец поставил большой графин наливки. Михаил сразу же почувствовал себя своим в этой рабочей семье. За столом он рассказал о Тане, как они вместе "охотились на фрицев", как она была ранена и как ему пришлось выносить ее из-под сильного артиллерийского обстрела. Отец гордился дочерью-фронтовичкой, а мать, вздыхая, неодобрительно говорила:

- Не женское это дело - воевать.

- Как это не женское? - горячился отец. - А ты знаешь, сколько твоя дочь фашистов уничтожила? Знаешь? Так вот, не каждый мужчина способен на это. Молодец, дочь!

- Хватит, папа, хвалить меня!

Октябрьские праздники Михаил провел в семье Лобачевых. Вместе они встречали Новый год. В День Советской Армии он пригласил Лобачевых к себе. Но пришла только Таня, прямо с занятий. Хозяйка приняла ее очень ласково, как родную. На столе появились наливки и закуска. Увидев баян, Таня спросила Михаила:

- Вы даже играете?

- Так, для себя. Сначала от скуки, а теперь привык.

Он взял баян, присел на стул и, не спеша, исполнил фронтовую лирическую песню "Бьется в тесной печурке огонь". Задушевная мелодия растрогала Таню и Марью Ивановну. Хозяйка, вытирая на глазах слезы, вздохнула:

- Вот так всегда...

Сидели долго. Выпили, закусили, вспомнили фронтовых однополчан. Время шло незаметно. Вот уже полночь. Таня осталась ночевать у Михаила. А утром они направились в загс.

*

Институт Смугляк закончил с отличием. Получил диплом инженера-металлурга и назначение в Закарпатье на труболитейный завод. К этому времени у него родился сын, которого назвали Янкой, в память о погибшем друге Михаила - Янке Корне.

В конце августа Смугляк прибыл на место работы, оставив жену в Харькове, у родителей. Директор завода сразу же повел его в литейный цех. Год тому назад этот завод был создан на базе маленькой мастерской, изготовлявшей гвозди и газовые плитки. Нужно было многое сделать, чтобы он стал заметным предприятием, способным обеспечивать города и колхозы канализационными и водопроводными трубами.

- Придется ехать за оборудованием, - сказал директор Смугляку. Выписывайте командировочное удостоверение, Михаил Петрович, и в конце недели выезжайте. Нужно побывать в Донбассе, в Запорожье. Подумайте, что нам в первую очередь необходимо.

После обеда новый инженер зашел в отдел кадров завода сдать документы и выписать пропуск. В кабинете было темно и как-то неуютно. На столах лежали пожелтевшие от времени папки и разные бумаги. Начальник отдела, узколицый, с плоским носом человек, просмотрел документы Смугляка, сдвинул очки на лоб и неопределенно сказал:

- Оказывается, вы мой однофамилец. В каких местах, разрешите узнать, вы родились? Какой институт закончили?

- Там, в бумагах, сказано все, - ответил Михаил, услышав в голосе плосконосого начальника неприятные нотки. - Прочтите.

- Ясно! Значит, однофамилец. Что ж, поработаем!

- Когда к вам зайти? - спросил Михаил.

- К концу дня.

Михаил вышел от начальника кадров с неприятным осадком на душе. "А что, если плосконосый - родственник того самого старшины Смугляка? подумал он, направляясь в литейный цех. - Вполне возможно. А может, просто совпадение фамилий? Но тот был приятным человеком, а этот какой-то отталкивающий тип. Ну, и черт с ним! Чему быть, того не миновать. Письмо в Верховный Суд послано.

Поздно вечером Смугляк написал большое письмо жене, а на рассвете отбыл в командировку. В Запорожье он прожил четыре дня, достал все, что требовалось, и отгрузил. В субботу Михаил купил билет и выехал в Донбасс. По дороге он решил побывать у старого друга-горняка. В шахтерский поселок приехал на рассвете. Степан еще на подходе увидел его в окно и узнал. Скрипя протезами, он широко распахнул двери и крикнул во всю силу голоса:

- Вот он, вот!.. Живой, здоровый! Раздевайся, Миша! - радовался Ковальчук, обнимая друга, не зная, как лучше принять его. - Ну, и бес ты, Мишка, так неожиданно нагрянул, аж руки у меня трясутся. А ну, сынок, беги в огород за дедом! Пусть ставит старик свои спиртные запасы. Сегодня-то мы выпьем!

- А ты все увлекаешься этим?

- С горя, Миша. Но редко.

- Не помогает она горю, Степан. Я в этом много раз убеждался. Горе у тебя, конечно, большое, да и у меня немалое! Садись и рассказывай, кто из нашей бывшей бригады живет в поселке?

- Никто, Миша. Война всех разбросала по свету. Шапочка и Дудник погибли на фронте. Остальные работают на других шахтах.

- А где Алеша Волчков? - поправляя галстук, спросил Михаил еще не успокоившегося друга. - Помнишь, я присылал к тебе освобожденного из лагеря паренька? Ну, Волчков?

- Здесь, Миша, у нас на шахте работает. Свойский человек. Был на войне, ранен. Теперь бригадой руководит. Недавно получил квартиру, женился. Дружу я с ним. В конце дня он придет.

- Очень хорошо. Хочу видеть его.

Весь день и почти всю ночь проговорили старые друзья. Степан с болью в сердце рассказал, как он после тяжелого ранения вернулся домой и в каком жутком положении застал свою семью. Мать Степана была при смерти после отравления Стефы, дети тощие, грязные, бескровные. Только один отец держался еще на ногах, собирал отбросы в столовой, кое-как кормил детвору. А потом Степан получил две посылки от Таси с фронта. Приодел детей и родителей и кое-что обменял на продукты.

- Что же все-таки случилось со Стефой? - спросил Михаил.

- Страшное дело случилось с ней! - всхлипнул Степан. - Она сильно любила детей, Миша, ты знаешь. И вот, несмотря на такую любовь, Стефа не пощадила их, отравилась. Значит, душа ее совсем изболела. В поселке гестаповцы подозревали ее в связи с партизанами. Они вызвали Стефу в гестапо и надругались над ее женской честью. Потом раздели и голую провели по улице города.

- Когда Донбасс был освобожден, - продолжал Степан удручающий рассказ, - останки Стефы перенесли на площадь и похоронили вместе с погибшими партизанами. Несколько лет тому назад им поставили памятник.

Друзья помолчали.

- Да, чуть было не забыл, - спохватился Степан, - недели две тому назад ко мне приходил человек из судебных органов. Называл твою прежнюю фамилию, спрашивал при каких обстоятельствах был убит Гришка Федько, интересовался, как разбиралось дело в суде. Я во всем признался, Миша. Тошно мне носить камень на своей душе! Целую тетрадь исписал этот товарищ: спрашивал, уточнял, в поселковый совет ходил.

- А еще что?

- При повторной встрече он сказал мне, что во время войны ты бежал из лагеря заключения, воевал под чужой фамилией и даже был в партизанах. Я сначала не поверил.

- Все это правда, Степан.

- Да, но откуда он знает об этом?

- Я сам написал в Москву. Мне тоже тошно носить вину. Теперь буду ждать решения.

На душе Михаила немного отлегло.

- Давай поспим, Степан. Уже четверть шестого.

В десять часов утра, когда Михаил и Степан сели завтракать, в двери прихожей вошел опрятно одетый человек, лет тридцати на вид. Степан вышел ему навстречу, ловко переставляя протезы.

- А-а, Алеша! - протянул он. - Ну, заходи, заходи. Как раз вовремя. Ты выходной, видать, сегодня? Узнай-ка, браток, кто у меня сидит. Ну? Не стесняйся, проходи!

Алеша перешагнул порог, остановился, застыл.

- Михаил Петрович! - проговорил он, разглядывая бывшего лагерного бригадира. - Да вы ли это?

- Я, я, Алеша! - поднялся Михаил, пожимая руку горняка. - Тебя тоже не сразу узнаешь: возмужал, окреп.

- Это он после женитьбы, - вставил Степан.

- Значит, семейная жизнь на пользу пошла, - пошутил Михаил. - Это хорошо.

- Его бригада на доске почета, - вставил Степан и наполнил рюмки. За горняков, хлопцы!

- В тебе я не ошибся, Алеша, - говорил Михаил ласково, все еще разглядывая шахтера.

- Но и я не забыл ваших слов, Михаил Петрович. Помните? Помогая поднять мне непосильное бревно, вы сказали: "Тебе еще жить да жить придется. Беречь себя надо".

Приятно было Михаилу беседовать с дорогими друзьями, но дела службы звали и торопили его.

*

Начало марта. Слякоть. Туман.

В обеденный перерыв главный инженер завода Михаил Петрович Смугляк сидел за столом и разбирал свежую почту. Писем было много. Поступили они из разных городов страны, из совхозов и колхозов. В кабинет вошел начальник литейного цеха.

- Что пишут, Михаил Петрович? - спросил он, бросая взгляд на папку с письмами. - Наверно, опять благодарности шлют?

- Есть и благодарности, но больше - заказы, - серьезно ответил главный инженер, продолжая просматривать письма. - Большой спрос на трубы, Сергей Васильевич. Притом повсеместно. Как у тебя дела?

- Первая смена сегодня работала на пяти машинах. Хлопцы отлили пятьсот двадцать труб. Вторая намерена дать больше. Настроение - боевое. Братья Дубковичи снова три сменных нормы выполнили. Умеют работать ребята!

- Нужно объявить им благодарность, Сергей Васильевич, а к Первому мая премировать. Они заслуживают.

- Точно! В прошлом году мы за восемь месяцев годовой план выполнили, а в этом году за семь выполним.

Начальник цеха присел на стул возле стола, разжег свою любимую трубку. Окна кабинета выходили во двор завода. Туман поредел. По небу ползли клочковатые облака, похожие на кучи шлака и пепла. К литейному цеху прижималась подъездная железная дорога. Из окна видно было, как в полуоткрытые вагоны рабочие грузили трубы для отправки - в совхозы Волыни и в районы Полесья.

О заводе узнали, заговорили.

Еще полгода тому назад совхозы и колхозы нуждались в водопроводах для скотоводческих ферм, а труб не хватало. Руководители ломали головы, как выйти из трудного положения. Писали во все инстанции, говорили на совещаниях. Время шло, а положение оставалось прежним.

Наконец, правительство Украины решило срочно создать двенадцать труболитейных цехов при заводах разных городов. Работники научно-исследовательского института разработали и утвердили технологию производства водопроводных труб, а институт "Гипросталь" подготовил проект труболитейной машины. Колесо завертелось. Появились надежды. Через некоторое время на заводы уже поступило оборудование. Пришло оно и в Закарпатье.

Смугляк взялся за голову. К ним доставлена не просто машина, а машина-гигант с комплексом громоздких и неудобных агрегатов, со множеством разных приспособлений. Но это еще полбеды. Вся беда заключалась в том, что предложенная технология была слишком стара, а "гигант-машина" малопроизводительна.

- Что же делать? - мучился Смугляк.

- Подумать нужно, Михаил Петрович, - говорил ему директор.

Пока они думали, решали, на многих заводах оборудование "Гипростали" было смонтированно и пущено в эксплуатацию. Раньше других дал трубы Макеевский завод. Закарпатцы решили послать туда представителей. Пробыли они в Макеевке больше месяца, изучали машину, знакомились с технологией. Вернулись хмурые и недовольные. Инженер завода собрал их в своем кабинете.

- Ну, рассказывайте, как там?

Труболитейщики молчали. Один покашливал, другой смотрел в потолок, третий опустил голову. Никому не хотелось говорить первым. Смугляк ждал, поглядывая на притихших рабочих.

- Ну, что же вы, говорить разучились?

- О чем тут говорить, - поднялся слесарь Гущак. - Плохие дела у макеевцев, слишком сложно все делается, малопроизводительно и дорого. Вот я записал цифры: машину "Гипростали" обслуживают сто два человека. За смену они отливают сорок, пятьдесят труб. Механизмы очень быстро изнашиваются. Затрата труда большая, а результаты мизерные. Разве это дело? Мы вот на обратном пути думали: нельзя ли нам приспособить машину Покровского для отливки водопроводных труб? Давайте попробуем, мы же ничего не теряем.

- Мысль у вас хорошая, - сказал Смугляк. - Я тоже думал над этим. Но присланную "гигант-машину" нужно начинать монтировать завтра же Жмут на нас.

После этой беседы на второй день Смугляк создал инициативную группу по усовершенствованию машины Покровского. В группу вошли инженер-конструктор завода, слесарь Гущак, токарь Дубовик и главный инженер. Они знали, что машина Покровского предназначена для отливки канализационных труб желобным способом. Для производства водопроводных груб она совершенно непригодна. Что же делать? С чего начинать? В первую очередь Смугляк решил снять желоб и заливать чугун непосредственно в изложницу через воронку. Первенец вышел "недоноском". Зато последующие трубы стали получаться все лучше и лучше, правда на них оставались поры и всевозможные "язвочки". Подвергли продукцию испытанию под давлением. Трубы не выдерживали давления воды в двадцать атмосфер, протекали. Значит, что-то не найдено еще, не определено в технологии. Снова поиски.

Смугляк и его товарищи не выходили из цеха с семи часов утра до десяти вечера. Однажды Гущак и Дубовик, возбужденные и сияющие, ворвались в кабинет главного инженера, сбросили кепки и наперебой начали доказывать новую идею.

- А вы по очереди говорите, - сказал Смугляк. - Ну, выкладывайте, что у вас?

- Вот какая мысль, Михаил Петрович, - заговорил уже один Гущак, вытирая пот со лба. - Нужно найти точную скорость ротора, и тогда дело пойдет. Даю голову на отсечение!

- Этого как раз делать не надо, - улыбнулся главный инженер. - Без головы ничего не придумаешь. Будем реализовывать вашу идею.

После многочисленных опытов Смугляк решил целый ряд сложных инженерных задач: определил угол наклона машины, сконструировал специальное заливочное устройство, нашел оптимальную скорость оборотов ротора. Гущак и Дубовик неустанно помогали ему. И трубы пошли, выдержав все технические и качественные испытания. Победа была налицо. Вся установка обошлась в десять раз дешевле, чем оборудование "Гипростали". Маленькая безжелобная машина для центробежной отливки труб весила всего семьсот килограммов, была проста в изготовлении и очень удобна. Ее обслуживало только два рабочих, давая за смену больше ста труб. На заводе радовались.

Поздно вечером, уже дома, Смугляк подсчитал: если убрать из цеха оборудование "Гипростали" и установить на этой площади несколько своих машин, производство труб можно удесятерить. В этот же вечер он написал письмо в министерство с просьбой разрешить заводу убрать из цеха машину "Гипростали" и поставить свои. Ответа на письмо не последовало.

Тогда Смугляк уговорил директора, на свой риск и страх убрал негодное оборудование и поставил в цехе свои машины. Годовой план был выполнен за восемь месяцев. На завод начали приезжать представители с других предприятий страны знакомиться с технологией изготовления труб, копировать чертежи машины, учиться. Это было широкое признание нового способа отливки водопроводных труб. Но высокопоставленные ученые мужи ахнули: как? что? почему? Была сразу же образована комиссия. Через пять дней на самолете она прибыла уже в Закарпатье, холодная, неприступная. Председатель комиссии солидный человек, отмеченный сединами профессор, сразу же направился в цех. Смугляк подумал: вот сейчас этот розовощекий, высокий индюк повернется к нему и скажет, как раньше говорили в селе соседи: "От тебя, Мишка, навозом пахнет, а ты всякими выдумками голову нам крутишь". Но этого он не сказал. Только осмотрелся кругом и надменно, выпятив грудь, спросил:

- Где же ваши машины?

- А вот перед вами, товарищ профессор.

- Чепуха! Нет у вас машин!

- Зато трубы есть, товарищ профессор! - почувствовав обиду, не сдержался Смугляк. - А у вас машины есть - труб нет. Сегодня наши рабочие на пяти "малютках" отлили пятьсот труб. Это получается тысяча метров, или один водопровод в колхозе.

Председатель комиссии поморщился.

- Все это - простая случайность, - заносчиво проговорил он, направляясь к вагранкам. - У вас не было и нет научного обоснования нового, якобы вами открытого способа отливки водопроводных труб. Смешная самодеятельность! Короче, вам на какое-то время повезло.

Смугляк достал из кармана письмо.

- Разрешите, товарищ профессор, зачитать один документ. Вот что пишут нам из Сибири: "Дорогие товарищи закарпатцы! Еще в январе мы получили чертежи вашей машины и схему технологии. Сегодня у нас работают уже четыре "малютки", изготовленные своими силами. Отливка труб центробежным способом дает прекрасные результаты. Трубы получаются дешевыми и высококачественными. Еще раз спасибо!

Камень-на-Оби. Директор завода М. Катков".

- Все ясно! - невозмутимо воскликнул профессор. - По этому письму понятно, что у сибиряков вообще никакого оборудования не было. Они обрадовались вашим новшествам. Подшейте в дело это письмо, инженер, оно может когда-то пригодиться.

Комиссия уехала, не признав достижений завода.

Вскоре из Москвы прибыли опытные инженеры, специалисты по труболитейному делу. Десять дней они прожили на Закарпатском заводе, присматривались, анализировали, обобщали. После отъезда инженеры напечатали статью в "Известиях", в которой говорилось:

"Инициатива труболитейщиков Закарпатского завода, проявленная ими в усовершенствовании машины Покровского и применении нового способа безжелобной отливки водопроводных труб, заслуживает всяческой поддержки и поощрения. Полугодовые итоги дают возможность и право считать, что при дальнейшей отработке технологического процесса новый способ закарпатцев, как прогрессивный, должен стать и станет самым распространенным способом на заводах страны".

И закарпатцам пошли новые письма и заказы.

В то время, когда Михаил Петрович работал над усовершенствованием труболитейной машины, отдавая этому все силы, знания и досуг, начальник отдела кадров Сидор Сидорович Смугляк подбирал на него компрометирующие материалы. Он совершенно лишился сна и покоя. Сидор Сидорович уже несколько раз побывал в областном отделе уголовного розыска, откопал в древних архивах пожелтевшую фотокарточку Михаила Молчкова и два отношения: о его побеге из лагеря заключения в 1941 году и о повсеместном розыске бежавшего преступника.

- Где вы пропадаете, Сидор Сидорович? - спрашивал его директор, замечая, что начальник отдела кадров часто уходит с работы.

- Лечусь, - отвечал тот, - зубы разболелись.

Тем временем секретная папка Сидора Сидоровича распухала не по дням, а по часам. Даже ночью мозг его настойчиво работал. Лежа на скрипучей койке, начальник кадров со злорадством думал: "Вот напал на след шакала! Этот главный инженер завода не просто аферист, а крупный преступник. Во время войны он бежал из лагеря, а зачем? Затем, чтобы мстить за свою обиду нам, советской власти, и работать в пользу немецких фашистов. Это первое. Второе: для того, чтобы не разоблачить себя, нужно было сменить фамилию, стало быть, достать и присвоить чужие документы. Так он и сделал. Значит, есть все основания предполагать, что двоюродный брат мой старшина Михаил Петрович Смугляк - стал жертвой этого бандита. Кто может опровергнуть такие доводы? Никто! Дальше. После войны преступнику нужно было жить и продолжать свое черное дело. Для этого он подделал диплом об окончании института и, как инженер, устроился к нам. На заводе он пытается опорочить новейшее оборудование и его создателей. Словом, целый клубок преступлений! Голова кругом идет. Но меня не проведешь. Пусть начальство готовит премию!"

Улыбаясь, Сидор Сидорович поднялся, набросил на плечи рыжее с белыми полосками одеяло и присел к столу. Ему захотелось быстрее и убедительнее оформить новый материал о загадочной гибели двоюродного брата. Положив перед собой стопку бумаги, он обмакнул перо в фиолетовое чернило и принялся писать просторное доказательство о фронтовых похождениях бежавшего преступника. "Видимо, опять не удастся заснуть до самого рассвета", - с грустью подумал он.

Дня через два Сидор Сидорович сунул подмышку серую папку и поспешил в кабинет директора завода. Мягко ступая по ковровой дорожке, Сидор Сидорович прошел прямо к столу, кланяясь на ходу.

- Приветствую вас, Максим Борисович! - сладко улыбнулся он, ожидая, когда директор кивнет на стул. - Ну, и подсунули же вам главного инженера! - сокрушенно покачал головой Сидор Сидорович. - Не могу представить себе, как вы сухим из воды выберетесь?

- В чем дело, Сидор Сидорович?

- Одну минуточку. Сейчас я доложу вам все по порядку. - Он раскрыл папку, двумя пальцами взял верхний документ и подал его директору. - Вы знаете, что наш главный инженер никто иной, как крупный и опасный преступник? Действительная фамилия его не Смугляк, а Молчков. В 1939 году он убил шахтера в Донбассе и был приговорен к десяти годам лишения свободы. Во время войны этот субъект бежал из лагеря на фронт. Есть доказательство, что там он пристрелил моего двоюродного брата и присвоил его документы. Ясно?

- Какой ужас! А вы верите в это, Сидор Сидорович?

- Безусловно! Читайте, читайте дальше, - говорил он директору, подкладывая новые материалы. - Можете даже посмотреть на его фотографию. Я извлек ее из архивов уголовного розыска. Мне дали копию. Видите, какой орел в тюремной спецовке! Гнилой фрукт, ясно!

Директор сидел словно на гвоздях. Очень уж убедительными были документы. Лицо его то бледнело, то покрывалось холодным потом. Внимательно просмотрев еще несколько документов, он вышел из-за стола и начал нервно ходить по кабинету, от стены к стене. Ему было досадно и неприятно.

- Опорочил он нас, Максим Борисович! - по-женски голосил начальник отдела кадров. - Нужно срочно принимать меры. Иначе вам могут приписать и укрывательство и пособничество.

- И какие же меры вы предлагаете?

- Созвать партийное собрание сегодня же, немедленно! - внушительно заговорил Сидор Сидорович, складывая бумаги в "секретную папку" и не спеша завязывая ее. - Нужно исключить проходимца из рядов партии и добиться увольнения его с работы. Тут все ясно! Я глубоко уверен, что никто не осудит вас за строгие меры.

- Ясно. Но правы ли мы будем?

- Что заслужил, то пускай и получает.

Директор снова прошелся по кабинету. Начальника отдела кадров он знал уже давно как мелочного человека-склочника, хитрого интригана и неутомимого клеветника. К людям Сидор Сидорович всегда и везде относился с подозрением, очень болезненно реагировал, когда некоторые его сослуживцы выдвигались на большую работу или в революционные праздники отмечались как лучшие производственники. В душе директор ненавидел этого человека, часто не обращал внимания на его сигналы, но на этот раз вынужден был терпеливо выслушивать его доводы, соглашаться с ними. Позвонив секретарю партбюро, он пригласил его к себе, а Сидору Сидоровичу сказал:

- Вы пока можете идти.

Как и директор, секретарь партийного бюро был поражен обвинительными документами на главного инженера. Поняв, что дело чрезвычайно серьезное и что оно требует срочного разбора, он все же посоветовал директору вызвать Михаила Петровича на личную беседу, потом принять решение на бюро и уже тогда выносить дело на обсуждение закрытого партийного собрания. Директор согласился. Смугляка в это время на заводе не было: он еще утром ушел на вокзал встречать жену и сына, приехавших к нему из Харькова. Послали за ним машину со срочным вызовом. Приехав на завод, Михаил Петрович встретил во дворе директора, мрачного, недовольного. Спросил о причине срочного вызова. Тот кивнул на кабинет, натянуто сказал:

- Заходите ко мне, узнаете.

- А попозже нельзя?

- Нет, только сейчас.

- Что же случилось?

- Узнаете сейчас, узнаете!

Разговаривали долго. Потом состоялось заседание партийного бюро, а в шесть часов вечера в клубе завода началось закрытое собрание. Слово для информации предоставили Сидору Сидоровичу, как члену бюро. Длинный и нескладный, он вышел на трибуну и не спеша начал развязывать "секретную папку".

- Многоуважаемые товарищи коммунисты! - притворно сокрушаясь, обратился Сидор Сидорович к собравшимся. - Как ни больно мне, но я должен глубоко огорчить вас неслыханным делом в нашем коллективе. Речь пойдет о главном инженере завода. Этот более чем подозрительный человек, незаконно присвоивший себе фамилию моего погибшего дорогого двоюродного брата, много лет бесстыдно обманывал власти, бежал из лагеря заключения и с корыстной целью пролез в ряды нашей партии. Тут все ясно! Его боевые действия на фронте и учеба в институте являются для нас тайной, покрытой мраком неизвестности. Вы знаете, что этот замаскированный субъект совсем недавно опорочил прекрасную труболитейную машину и ее создателей. На руках его не отмылась еще кровь донбасского шахтера Григория Федько и, может быть, невинная кровь моего двоюродного брата, старшины Смугляка Михаила Петровича.

Коммунисты словно окаменели. Слова начальника отдела кадров сыпались на них, как снег на голову. За восемь месяцев совместной работы труболитейщики, техники и простые рабочие успели полюбить главного инженера. Они ценили его как высококвалифицированного специалиста, распорядительного начальника, удивительно скромного и отзывчивого человека. Смугляк сидел в углу, не поднимая глаз. Большим усилием воли удавалось ему скрыть свое волнение. Но как он ни держался, его широкие и сильные плечи опускались все ниже и ниже, на смуглом лице ходили желваки. А Сидор Сидорович все говорил и говорил. Потом для убедительности показал коммунистам фотографию Молчкова, скопированную в уголовном розыске и, заканчивая выступление, выкрикнул:

- Все ясно. Сорную траву с поля долой!

Наступила неловкая тишина. Несколько минут все молчали, подавленные только что сообщенными фактами. Наконец, один из молодых труболитейщиков внес предложение послушать главного инженера. Председатель собрания дал слово виновному для объяснения зачитанных документов. Михаил Петрович в новом зеленоватом костюме медленно подошел к трибуне и взглянул на собравшихся товарищей.

- Сегодня утром ко мне приехали жена и сын, - мягко и просто начал он свое выступление. - Я от души порадовался, что теперь еще полнее могу отдаться производству. Но радость моя неожиданно омрачилась. - Он вздохнул и помолчал. - Многие факты, о которых говорил начальник отдела кадров, соответствуют действительности. О них я давно уже написал в Москву, Генеральному Прокурору. Но расследование, видимо, затянулось. Этим воспользовались и стали подбирать новые ложные обвинения, чтобы окончательно убить и похоронить меня.

- Ты сам похоронил себя! - возмущенно бросил реплику Сидор Сидорович. - Не пеняй на кривое зеркало, если рыло кривое.

Михаил Петрович не ответил на реплику. Спокойно и убедительно он начал рассказывать, при каких обстоятельствах был убит шахтер Федько, как и почему он, юный Молчков, принял на себя вину товарища, по какой причине бежал из лагеря заключения и как на формировочном пункте ему присвоили чужую фамилию. Все эти факты он убедительно аргументировал, называя свидетелей.

Когда главный инженер сошел с трибуны, зал облегченно вздохнул. Мрачные картины, нарисованные начальником отдела кадров, несколько прояснились. На лицах многих коммунистов появились счастливые улыбки. Выступая в прениях, они искренне отмечали большую и добросовестную работу Михаила Петровича, его смелость и умение, отзывчивое отношение к людям и заботу о них. Все это злило Сидора Сидоровича, он то и дело вскакивал со стула и забрасывал выступающих репликами.

Очередным взял слово начальник литейного цеха Сергей Васильевич Лось, человек честный и прямолинейный, скромного нрава и богатырского телосложения. Он подошел к трибуне и навалился на нее могучей грудью. Сначала казалось, что трибуна вот-вот затрещит и развалится под его тяжестью.

- Я не собираюсь приукрашивать главного инженера, - загремел голос Сергея Васильевича. - Но справедливость требует называть факты своими именами. Тут говорили, будто Михаил Петрович опорочил присланную нам труболитейную машину. Ложь! Мы ее просто выбросили, как громоздкую и бестолковую, а на ее место поставили пять своих - дешевых и простых по изготовлению, но высокопроизводительных. На них мы выполнили годовой план за восемь месяцев. В этом большая заслуга главного инженера. Так какого же черта наклеивать на него глупое обвинение?!

- Правильно! - послышались голоса.

- Теперь второй вопрос, - продолжал начальник цеха, вытирая высокий лоб синеватым платком. - Нам, например, известно, кто в прошлую войну штурмовал Ташкент, а кто Берлин. Михаил Петрович бежал из лагеря не в кустах отсиживаться. Шесть орденов вручили ему не за красивую выправку и черные глаза. А ранений сколько! Нет, мы не можем выбрасывать за борт такого человека! А судить его за ошибки пятнадцатилетней давности тоже нельзя. Он ввел в заблуждение судебные органы - это так. За это нужно его наказать. Я вношу предложение: объявить ему строгий выговор с занесением в учетную карточку. Вот и все. Я кончил, товарищи!

- Кто еще желает выступить? - спросил председатель собрания, оглядывая зал. - Нет таких? Какие еще будут предложения?

- Позвольте, - поднялся Сидор Сидорович, снимая очки. - Первое предложение товарища Лося непозволительно мягкое. Я вношу такое: за совокупность всех преступлений и умышленный обман властей исключить Смугляка из партии, а дело передать в прокуратуру, для привлечения его к судебной ответственности.

В зале зашевелились, закашляли:

- Вот сказанул! Он же не в Ташкент бежал из лагеря!

- У него сплошные рубцы на теле от ран!..

- И планы выполнял не Сидор Сидорович!..

- Тише, товарищи! - крикнул председатель, помахивая карандашом перед носом. - Больше предложений не будет? Значит, голосуем...

На этом собрании Смугляк Михаил Петрович большинством голосов был исключен из партии. С этого вечера и начались его новые, самые тяжелые дни страданий и бесконечные хождения по мукам.

Заключение

Начинался последний месяц лета.

На высоком берегу Днепра, вдали от санаторных домиков, прогуливались двое. Они никуда, видимо, не спешили: часто останавливались, любовались пейзажем, шли снова и снова останавливались. Это были отдыхающие, бывшие горняки Донбасса, которые только сегодня в полдень встретились в санатории инвалидов Отечественной войны и теперь никак не могли наговориться.

Один из них был стройный, выше среднего роста, лет сорока. Его смуглое лицо было изрезано мелкими морщинками, на висках в зачесе черных волос виднелась проседь. Другой, наоборот, сухощав и сутуловат, с небольшими рыжими усиками и с голубыми грустными глазами. Одеты они были легко, по-летнему. Разговаривали между собой непринужденно, искренне. По всему было видно, что их связывала большая и давняя дружба. Приблизившись к столетнему могучему дубу, где стояла красивая скамеечка, смуглолицый остановился.

- Давай посидим, Степан, - сказал он, кивая на скамеечку. - Мне кажется, ты порядком устал: на протезах ведь ходишь.

- Теперь ничего, Миша, привык, - ответил Степан. - А первое время крепко мучался. Схожу, бывало, в шахтерский поселок или в огороде поработаю, а ночью спать не могу: "ступни зудели". Раз даже потянулся почесать... Горько потом смеялся над собой: ноги-то ведь другие не отрастают... Теперь все это - позади.

Они сели, помолчали.

Прямо перед ними открывался чудесный вид: внизу протекал Днепр, спокойный, стального цвета, за ним - луга необозримые, дальше - лес, подернутый прозрачной синевой, а сверху - небо, высокое, голубое, без единого пятнышка. По луговой дороге шла женщина в белой кофточке и в желтой косынке, похожая на ромашку. Увидев ее, Степан тяжело вздохнул, опустил голову.

- Где семья-то теперь, Миша? - спросил он.

- В Харькове, у родителей жены.

- Она у тебя учительница. И что преподает?

- Немецкий язык и литературу.

- Интересно получается в жизни, - улыбнулся Степан. - На фронте немецких фашистов уничтожала как снайпер, теперь немецкий язык преподает как филолог. Она, кажется, полный кавалер ордена Славы. Молодчина! Честно скажи, любишь ты ее, Миша?

- Люблю, Степан. Таня очень хороший человек: внимательная, умная, трудолюбивая. В ней такая же внутренняя сила, как у Стефы, твоей покойницы, а женская прелесть, как у Таси. - Тут он уронил голову, подумал. - Когда меня исключили из партии и нигде не брали на работу, я впервые упал духом. Мне казалось, что все от меня отвернулись, что жизнь моя не имеет теперь никакого смысла. И так я твердо убедил себя в этом, что часто стал захаживать в пивнушки бесцельно, и безрадостно убивать время.

Степан внимательно слушал друга.

- И вот она сразу поняла, в какую сторону меня понесло, - продолжал Михаил, глядя на Днепр. - Однажды пришла с работы, присела ко мне на диван и спрашивает: "Миша, ты считаешь меня другом? Любишь?" Твердо отвечаю ей: "Люблю!" Она вздохнула: "А почему же ты уходишь от меня?" Я насторожился, не мог понять, куда она клонит. "Можешь не отвечать, - сказала она, - я знаю, тебе тяжело сейчас. Ты временно находишься не у дел, стыдишься жить за счет жены. Пойми: твое горе - это мое горе, но это горе непостоянное, оно скоро пройдет. У тебя светлая голова и золотые руки. Они нужны людям. Не шагай в пропасть, не уходи от меня!" В ее глазах столько было силы, любви и надежды, что я - словно очнулся. Мне стыдно стало за свою слабость. Нет, думаю, нужно уходить от пропасти, пока не поздно! Потом все уладилось. Партия разобралась в моей судьбе. Я получил новый партийный билет на отцовскую фамилию. К этому времени бывший начальник литейного цеха Сергей Васильевич Лось назначался директором нового труболитейного завода. Я пошел к нему главным инженером. Таня в эти дни снова расцвела, похорошела, стала еще внимательнее. Вот она какая!

- Молодчина! - повеселел Степан. - Значит, стоит Таси. Я очень рад. А ты знаешь, Миша, я ведь два раза выезжал в ЦК партии по твоему делу. Меня мучало, что страдаешь за меня.

- Знаю, Степан, знаю!

Синева на лугу сгущалась. С Днепра веяла прохлада. Вечерний луч солнца упал на лица бывших горняков, и они казались отлитыми на многие века из бронзы.