Наёмник

Глава 12

Иннисфри и другие места; 23 июля, вечер

Мнилось ему, будто опять валяется он в лагере сандинистов, с пулей в плече и с лихорадкой, и все кругом не реальность, не так, как положено быть, а лихорадочный бред: вместо больничной палаты, койки и белоснежных сестричек – дырявый тент, растянутый меж трех деревьев, подстилка из мха под задницей, а перед глазами – чья-то усатая смуглая рожа со свернутым набок носом. Рожа склонялась над ним, разевала щербатую пасть, обдавала запахом чеснока и рома и дергалась туда-сюда – похоже, ее владелец с неодобрением мотал головой. По временам к первой роже добавлялась вторая, с сивой лохматой бородой; они рассматривали Каргина и совещались на каком-то языке, не русском, но вполне понятном.

– Не выживет, – утверждал Свернутый Нос.

– Выживет, – возражал Сивобородый.

– Заражение…

– Дьябло! Какое заражение? Лихорадит от раны…

– Знаешь, чем лихорадка кончается…

– Ничего! Молодой, сильный!

– Молодому тоже лекарство нужно.

– Нет лекарства. Ромом промывай. На рану – ром, внутрь – ром…

– Ромом, команданте, парня не вылечишь. Везти его надо.

– Сможем, увезем. Нельзя сейчас.

– Знаю, что нельзя. Помрет…

– Не помрет. – И снова: – Молодой, сильный…

Потом – плавное покачивание, и вместо Свернутого Носа – длинноухая голова мула, глядевшего на Каргина кроткими темными глазами. Его носилки, закрепленные между двух животных, плывут и плывут под зеленым лесным пологом, но лес тоже нереальный – ни сосен, ни берез, ни родимых осин, а все какие-то великанские деревья с огромными перистыми листьями и странными стволами, то волосатыми, то вовсе без коры. Мулы бредут, переступая с ноги на ногу, носилки качаются в такт с боку на бок, сознание то гаснет, то вспыхивает вновь. Затем приходят темнота, рокот, плеск, свежий прохладный ветер и опять покачивание, но другое: вверх-вниз, вверх-вниз. Каргин лежит на теплых жестких досках палубы, смотрит в бархатно-черное небо с огромными звездами и думает, что он, наверное, в Краснодаре. Южное небо, – сверлит мысль, – а где ему быть, как не на родине отца?

Но что-то не стыкуется в его лихорадочных раздумьях. Если он в Краснодаре, то где же тогда отец и мама? Почему не пришли? Или им не сообщили? Должны бы сказать… Ведь он ранен… ранен… ранен…

Чужие руки приподнимают его голову, вытирают пот, чужой голос произносит:

– Бредит, мать зовет. Педро, дай воды…

Вода теплая, с непривычным привкусом; он глотает ее через силу, думает: надо пить… лучше вода, чем ром…

Голоса тихо переговариваются: пьет… глаза открыл… еще живой… довезем… не довезем… ом… ом… омм… Качается палуба, качаются звезды, голоса все шелестят и шелестят, потом сознание опять гаснет. Темнота, беспамятство, бесконечно долгий полет в пропасть без дна и края…

Новая сцена, новый бред: палата, о какой мечталось, кровать с белоснежным бельем, запах лекарств, привычные шумы – шины шелестят по асфальту, поскрипывает дверь, что-то где-то звякает… Но главное – слова! Родные слова, русская речь:

– Неплохо, совсем неплохо… Пожалуй, он выкарабкается, коллега Анхель. У молодых все быстро заживает…

Тот, кого назвали Анхелем, говорит по-русски, но с сильным акцентом:

– Операцию вы сделали блестящую, коллега Петр.

– Ну, не преувеличивайте, батенька мой! Какая там операция! Пулю вытащить, рану очистить, вколоть антибиотик…

– Но было сильное нагноение…

– Нагноение еще не гангрена. Вот если бы доставили его неделей позже, пришлось бы нам помучиться. А так… Живучие у нас солдатики, живучие! – Потом куда-то в сторону, на ломаном испанском: – Сестра! Дренаж и перевязка – утро, вечер. Понимать, сестра?

Он в Гаване, в военном госпитале. Отдельная палата, врачи – русские и кубинцы, тоненькие смуглые сестрички со жгучими очами… Бред и лихорадка отступают, зыбкое, туманное становится осязаемым и плотным, мир приходит к согласию с разумом и преподносит нежданные сюрпризы: то звонок родителей, то весть о присвоении старлея и зачислении в Высшую школу разведки, то крепкие руки дона Куэваса. Куэвас – сухой, жилистый, прокаленный солнцем – обнимает его, затем поворачивается к врачу, спрашивает, когда отпустят из госпиталя. Через неделю, отвечает доктор. Тогда через неделю приеду, заберу, говорит Куэвас.

Приезжает на стареньком военном «козлике», забирает… Везет к себе, в поселок к югу от Гаваны. Толкует: рана зажила, но руку надо разработать. Способов два: мачете и море… Займусь с тобой, погоняю. Ну, а купаться и плавать будешь с Чаной.

Чана, Чанита – дочка Куэваса. Семнадцать лет, грива вьющихся черных волос, длинные ноги, тонкий стан, маленькие крепкие грудки… Купались утром, на безлюдном пляже, ныряли, дурачились, хохотали. Чанита учила его танцевать, покачивала бедрами, поднимала руки над головой, щелкала пальцами и превращалась на мгновение то в золотистую амфору, то в сказочную наяду. Потом вела домой, в маленький домик в сотне шагов от моря, кормила, чем бог послал – дон Куэвас, инструктор боевых искусств, жил, как все кубинцы, скудно.

Но дело свое он знал и был ему предан с неистовым фанатизмом. Сверкало, кружилось лезвие в его руке – стремительное, грозное; сверкали темные глаза, движения были отточены, как в танце, но то была не девичья пляска под щелканье кастаньет – танец мужчин, где каждый пируэт грозил увечьем или смертью. Мачете – не сабля, не рапира, его удары тяжелы и беспощадны, как у топора; если заденет кость, прощайся с костью. Грозное, страшное оружие… Дон Куэвас владел им в совершенстве, гонял ученика без жалости и требовал, чтоб бился тот левой и правой рукой, не забывая про ноги – лягнуть при случае противника тоже дозволялось. После таких тренировок Каргин уписывал миску риса со жгучим перцем и валился в койку. Но не надолго: являлась юная Чанита, дразнила, манила улыбкой, звала прогуляться у моря под луной. Как не прогуляться? Ей семнадцать, ему – двадцать два… А что за прогулки без поцелуев и объятий?

Гулял, целовал, и через месяц, нацеловавшись вволю, понял, что влюблен. Должно быть, в самый первый раз – прежде все было несерьезное, школьные подружки в старших классах да рязанские красавицы, крутившиеся около училища в поисках мужей-лейтенантов. Те красавицы и подружки не снились ему по ночам, а Чанита снилась – гибкая, смуглая, соблазнительная, совсем не похожая на русских девушек. То ли экзотичностью ее Каргин пленился, то ли, после ранения и промелькнувшей рядом смерти, потянуло его на нежные чувства и ласковые слова. Сообразив, что с ним происходит, крепился целых двое суток, а потом не выдержал, пал перед доном Куэвасом на колени и повинился. В том, значит, смысле, что если Чанита и родитель ее не против (матери она давно лишилась), то отвезет он ее в посольство в Гаване или же в местную мэрию и вступят они в законное супружество. Ну а потом, само собой, отправятся в Союз, в Москву и в Краснодар к отцу и маме.

Дон Куэвас выслушал и произнес:

– Молодая еще. По вашему не понимает, да и учиться ей надо. На врача.

– В Москве и обучится, – возразил Каргин. – Я учиться буду, и она. У нас там университет особый есть – Дружбы народов имени Патриса Лумумбы. Всему научат, и языку, и медицине.

– Ты, мачо, тоже молодой. Лейтенант.

– Уже старший, – с обидой подчеркнул Каргин.

– А живешь где?

Это был щекотливый вопрос, так как обитал Каргин в те годы в офицерском общежитии, в маленькой каморке два с половиной на четыре. Коридор, сорок дверей, гальюн на восемь очков, общая кухня и все вокруг, разумеется, мужики… Не дом – казарма! С некоторым напряжением можно было бы перебраться в крыло для семейных, но не сразу, а месяцев так через восемь-десять, или снять жилье в Москве, пусть не квартиру, а хотя бы комнату. Но ему полагались боевые за Никарагуа и за ранение, и их могло хватить на взнос в кооператив – то есть Каргин полагал, что хватит, а если нет, родители помогут. А с благодарностью они с Чанитой не задержатся: первым парень будет, внук, второй – девчонка.

Выслушал дон Куэвас про эти планы, покачал головой, окинул взглядом море и небо (сидели они во дворе, в плетеных креслицах) и вымолвил:

– Видишь, Алекс? Тут она родилась и тут живет, и хоть наш домик мал, зато земля просторна. Теплая земля, щедрая, богатая… У вас нельзя так жить. Сумрачно, холодно… Я у вас был, знаю. Ваше жилье как гроб: двери закрыты, окна законопачены, а за ними – мороз и темнота… Хочешь ее в таком гробу держать? И детей, моих внуков, тоже?

Каргин смутился – комната два с половиной на четыре и правда напоминала гроб. Дон Куэвас похлопал его по плечу, сказал:

– Молодой ты еще, не понимаешь долг мужчины. А он таков: обзавестись жилищем, взять жену, родить детей. Но самое первое – дом… Даже у зверя есть нора, а человек – не зверь: ему, чтобы любить, стены нужны, и крыша, и тепло. Будет дом, приходи… – Помолчал и добавил: – Если не передумаешь.

С тем Каргин и отправился домой, потосковал пару месяцев о чернокудрой Чаните, написал ей десять писем и шесть получил в ответ, с обещанием вечной любви и клятвами верности. Но вскоре Чана писать перестала, а жена каргинского приятеля и боевого соратника Димы Гутова познакомила его с Наташей, на какой-то вечеринке, то ли под Рождество, то ли на Восьмое марта. С Наташей он дружил недолго – она училась в Литературном, стихи сочиняла под Беллу Ахмадулину и не любила Киплинга. Очень восторженная девица, таким лишь принцев подавай… Каргин же был не принц, а только старший лейтенант.

Затем повстречались ему Зиночка, Нина и Марина, и на последней из них, женщине практичной и хозяйственной, Каргин застрял на целый год. Вроде бы она его любила – весь третий курс, пока он заканчивал Школу; потом его зачислили в «Стрелу», и тут Марина взбунтовалась. Она была постарше Каргина, с двухкомнатной квартирой, папой в Министерстве транспорта и неудачным опытом семейной жизни – таким, после которого ценят мужчин непьющих и надежных. Каргин ей вполне подходил, и замуж хотелось, но при условии, что дорогой супруг не станет мотаться ни в Кувейты, ни в Боснии с Ираками, а осядет в Москве при транспортном папе, сделавшись годам к пятидесяти железнодорожным генералом. Что вполне могло случиться: папа у Марины был в чинах.

Каргин, однако, тем соблазнам не поддался и все-таки отправился в Кувейт, потом в Ирак, а возвратившись, обнаружил, что вакансия исчезла. Выходит, не той оказалась Марина подругой, не боевой, не подходящей в жены офицеру… Он плюнул и уехал в Краснодар. Неделю там переживал, расстраивался, потом решил, что не судьба, и, отгулявши отпуск, отбыл на сербо-хорватскую войну.

Так и пошло-поехало: война, передышка и снова война… Высшая школа внешней разведки, «Стрела», Легион, Ближний Восток, Европа, Африка, Америка… Теперь вот остров в Тихом океане… Какого черта он тут делает?.. Вот принесло так принесло – к старой акуле Патрику, к миллиардерским наследникам, к Мэлори, Ченнингу да их разборкам! А для чего? И по какой причине?

Он стоял покачиваясь и старался вспомнить. Деньги? Тяга к перемене мест? Поиски судьбы? Ну, так вот она, судьба: сгинет на проклятом острове, если не в манграх, так в скалах, не в скалах, так в болоте…

– А мог бы стать железнодорожным генералом… – пробормотал Каргин на русском и вдруг обнаружил, что он не в одиночестве.

– Керк-сан! Ты что говоришь, Керк-сан? Не понимаю!

Том держал его за пояс и, кажется, хотел взвалить на спину с винтовкой и всем трофейным барахлом. Вздрогнув, Каргин глубоко втянул солоноватый, пахнувший морем воздух, отсторонился и поднял голову. Уже совсем стемнело, первые звезды робко мерцали на небе, а над восточным горизонтом, у самых остроконечных пиков скал, повисла ущербная луна.

– Не надо, дружище… сам дойду… мешок возьми, вот этот. Сейчас передохнем немножко и двинемся.

Он сбросил глухо брякнувший мешок, повел плечами и сел на землю, покрытую слоем опавшей листвы. Винтовку, однако, Каргин не оставил, а нежно прижимал к себе. Сейчас она являлась стержнем, вокруг которого вращались его мысли; очнувшись от раздумий, он уже соображал, как влезет на какой-нибудь утес или на дерево в парке и отстреляет с двух километров пару-другую обойм. Что там Кренна, крысюк долбанный, толковал о приложении к ВИП-персонам? Вот и приложит его приложение… Лишь бы на мушку попался…

Японец тоже сел, погладил увесистый мешок, нащупал консервные банки и ствол автомата. Глаза его раскрылись шире, белки блеснули в темноте.

– Откуда, Керк-сан?

– «Ингремы» – от покойничков, а провиант из бункера, – пояснил Каргин, прислонившись спиной к мохнатому пальмовому стволу. – Здоровый бункер, Томо! В два этажа, со складом и казармой, с хозяйскими покоями… Эти, в черном, спустились вниз, открыли дверь у свалки и выставили часовых. Ну, с часовыми я разобрался… – Он обнаружил, что без мешка, оседлавшего шею, дышится гораздо легче, и, приободрившись, повторил: – Разобрался, влез на склад, пошарил там и кое-что экспроприировал. Ты против компота из персиков ничего не имеешь?

Том помотал головой.

– Подожди, Керк-сан… Кто – эти? Ты ведь их видел, верно? На кого похожи? В самом деле террористы? Или китайцы? Или…

– Ни то и ни другое. Профессионалы. Похожи на белых наемников, таких же, как… – Он хотел сказать «как я», но поперхнулся. Все же наемник наемнику рознь, мелькнуло в голове; есть гепарды, и есть крысюки.

– Наемники… – задумчиво протянул Тэрумото. Потом добавил, будто подслушав мысли Каргина: – Это ни о чем не говорит. Мы ведь тоже наемники, Керк-сан. Наемник просто орудие вроде клинка, а хозяин тот, кто держит меч за рукоять. Не с мечом сражаются, с человеком… Тебе известно, кто он? Кто подослал убийц на остров?

С минуту Каргин молчал, колеблясь и соображая, посвящать ли Томо в хитроумные планы Мэлори, затем решил, что делать этого нельзя. Как объяснишь, откуда он ведает об этих планах? Сознаться, что сам причастен к совершенному разбою, к гибели Патрика и населения Иннисфри? Сказать, откуда те наемники и кто их нанял? Пожалуй, откровенничать не стоит. Японец парень свой, но все поймет ли правильно? А не поймет, так что подумает? Сомнения же в чести командира рождают нерешительность, а это для бойца фатально…

Он сделал отрицательный жест.

– Не знаю, Томо, и даже не имею подозрений. То есть подозрения, конечно, есть, но цена им – горсть песка в пустыне.

Японец пошевелился, лунный свет скользнул по его непроницаемой физиономии и темным волосам, сделав их на мгновенье серебристыми. Губы Томо дрогнули.

– Все же подозрения есть… Могу я спросить, какие?

– Ну, например… – Каргин наморщил лоб. – Ты ведь знаешь, что старик не любит англичан, зато неравнодушен к ирландцам? То есть был неравнодушен… великий народ, священники, воины и все такое, все, как один, из благородных древних эрлов… Возможно, он финансировал ИРА, снабжал оружием, взрывчаткой, оказывал различные услуги, спасал и выручал. Возможно, без его поддержки ИРА и месяца не проживет, отбросит костыли. Соображаешь, Том? Сладкий сон премьер-министра и британской королевы!

– Эти люди… ты думаешь, они похожи на английских коммандос? – нахмурившись, спросил Тэрумото.

– Я ничего не думаю, но точно знаю, на кого они не похожи. Не арабы, не китайцы, не чернокожие и не индейцы-ирокезы с озера Онтарио.

Томо юмора не понял, поинтересовался с серьезным видом:

– А что, с ирокезами у Халлоранов тоже были счеты?

– Ноль информации, – сказал Каргин. – Я, видишь ли, не очень осведомлен в истории их семейства. Может быть, даже у Юлия Цезаря были к ним претензии. Или у Наполеона.

Он поднялся, чувствуя, что хоть немного, да отдохнул. Перед глазами уже ничего не прыгало, руки и ноги не дрожали, и даже царапина на ребрах вроде бы не беспокоила. Сунув ладонь в прореху комбинезона и приложив ее к повязке, он убедился, что ранка почти не кровоточит, вытер пальцы о штанину и пробормотал:

– Черт с ними, со счетами Патрика, ему теперь судья Господь. Наша задача – выжить! Выжить! Нам бы только ночь простоять и день продержаться…

Томо вскочил, взвалил мешок на плечи, уставился на руки Каргина.

– Кровь? Ты ранен, Керк-сан?

– Пустяки, осколком зацепило. Просто вымотался. Весь день сплошная беготня и суета.

Весь день и всю жизнь, подумалось ему. Может, на каком-то перекрестке не туда свернул? Может, права была Марина – посватался бы к папе-железнодорожнику, не знал сейчас хлопот? Или пошел бы к Перфильичу в «варяги»… тоже работа не пыльная: бей бандюг, спасай купцов-торговцев и стриги капусту! Тишь, гладь и красота! Но если вдуматься, сытая жизнь ведет к инфаркту, а бегать полезно для здоровья. Побегаешь, посуетишься – глядишь, до чего-нибудь и добежишь. Например, до Кэти Финли, ласточки…

Каргин представил ее лицо, яркие губы, карие глаза под арками тонких бровей, и вздохнул. Жаль, что подруга не прилетела! Это с одной стороны, а с другой – счастье, что ее тут нет.

Он посмотрел на часы – было двадцать один ноль-пять, время не слишком раннее, но и не позднее: как раз, чтобы выспаться и на рассвете залезть куда-нибудь повыше да приложить десяток крысюков. С этой мыслью Каргин поднял винтовку, кивнул Тэрумото и зашагал к темневшим над пальмовой рощей скалам Хаоса.