Наперекор земному притяженью

Полигон Капустин Яр

— Здорово, земляк!

Я оглянулся, интуитивно почувствовав, что обращение относится ко мне. И не ошибся. За забором двухэтажного дома, неподалеку от того, в котором жил я, опершись на лопату на краю вскопанного огородика, стоял знакомый еще с довоенных лет парень.

— Воевал, я слышал. Что, уволили?

…Весной 1946 года случилось непредвиденное: у меня стали отказывать ноги.

Медкомиссия. Как сейчас помню: возбужденный возглас невропатолога профессора Вилькомирского:

— Няня! Зовите сюда всех! Вы только посмотрите на этого молодого человека! Он не только ходит, он еще служит в армии! Нет, вы понимаете, с чем можно сравнить ранение этого товарища? Это же все равно что через клубок ниток протолкнуть иголку, не задев при этом ни одной нитки!

Так я стал интересным медэкспонатом, на которого впору было прикрепить табличку «Счастливчик войны», а ниже текст с заключением медицинской комиссии: «К службе в армии не годен. Годен для работы в гражданских учреждениях при неполном рабочем дне без тяжелой физической и умственной нагрузки».

Эту фразу я запомнил на всю жизнь.

С шинели и гимнастерки сняты офицерские погоны. Все. Больше я не военный. Инвалид. Пенсионер в двадцать четыре года…

А что, собственно, я собой представлял?

Четыре военных года не потребовали знаний, которые дала школа. Надо было воевать. Этому пришлось учиться самим. Да, все мое образование — десять лет школы и четыре года войны. На фронте мечталось: вот скоро победа, еще чуть-чуть — и на всю жизнь праздник. Праздник-то был. А потом наступили будни. Карточная система предусматривала хлеба 600 граммов на день рабочему, по полкило служащему, еще меньше иждивенцу.

Очень скоро стало очевидным, что на положении пенсионера-иждивенца жить больше нельзя. Какой я, к черту, пенсионер? Руки есть, голова на месте. Ноги, к слову сказать, после лечения не болели. Мне повезло: какой-то там нерв «расщемился» и больше меня не беспокоил.

Надо работать. Обязательно надо работать. Но кем? Где? Специальности-то никакой.

И тут — неожиданная встреча о довоенным приятелем. Жора Петров, так звали моего земляка, тоже хлебнул вдоволь пехотной страды и после тяжелого ранения вернулся на «гражданку». Выслушав мою эпопею, он вдруг предложил:

— А давай к нам. Есть одна организация. Я там уже год работаю.

— А что там делать?

— Ну это, брат, не так вдруг. Скажу одно: не игрушки штамповать, жалеть не будешь.

Разговор наш состоялся весной 1947 года. С него и начался новый этап моей жизни. Приняли меня на должность техника в радиолабораторию одного из отделов нового, большого научно-исследовательского института. Первое время я никак не мог понять, чем конкретно занимались сотрудники института и работники опытного завода. Любая информация считалась секретной.

Завод этот имел славную историю. До 1918 года он находился в Петрограде: там отливали пушки. В одном из его цехов работал токарем Михаил Иванович Калинин. В годы первых пятилеток завод реконструировали, он стал одним из передовых оружейных заводов в стране. Из Ленинграда его перевели. В начале войны завод эвакуировали, но на его месте в 1942 году был создан новый завод — для восстановления производства артиллерийских орудий. В 1946 году на этот завод из эвакуации вернулась большая группа кадровых рабочих и инженернотехнических работников.

Что и говорить, первые послевоенные годы были особенно трудными для нашей страны. Необходимо было восстанавливать и сельское хозяйство, и промышленность. Внутренние экономические трудности усугублялись ухудшением международной обстановки. Состояние «холодной войны», окружение Советского Союза сетью авиационных и морских военных баз США, оживление реваншистских настроений в Западной Германии, тогдашняя монополия США на атомное оружие — все это вынудило Советский Союз приложить усилия для укрепления своей оборонной мощи. Завершающие этапы войны показали, что появившиеся у фашистской Германии боевые баллистические ракеты могут транспортировать боевой заряд на значительные расстояния.

Это не могло остаться вне поля зрения нашего правительства и Центрального Комитета партии. Нужен был человек, имевший глубокие знания и богатый опыт в области ракетостроения, изучивший все имевшиеся материалы о фашистском «оружии возмездия», знакомый с проблемами, связанными с созданием и применением этого вида оружия. Такой человек в нашей стране был — Сергей Павлович Королев. В 1946 году он и был назначен главным конструктором управляемых баллистических ракет дальнего действия.

Вместе с Королевым были назначены главные конструкторы двигателей, систем автономного управления, гироскопических приборов, систем радиоуправления и средств наземного оборудования и стартовых установок. Главные конструкторы отдельных систем были специалистами с большим опытом работы в соответствующих областях техники, имели и научно-исследовательские кадры, и специализированные производства.

Конструкторское бюро, возглавляемое Сергеем Павловичем Королевым, стало головным и обеспечило практическую реализацию программы — от научно-технической идеи до производства.

Но новая техника требовала постижения и отработки новых процессов: штамповки и сварки тонкостенных конструкций, обработки цветных металлов и многого другого. Требовалась коренная реконструкция завода, ставшего базой конструкторского бюро Сергея Павловича Королева. Реконструкция была проведена в кратчайшие сроки и завершена в 1948 году.

Перед группой главных конструкторов партией и правительством были поставлены задачи не только создания боевых баллистических ракет дальнего действия, не уступающих по своим характеристикам немецким Фау-2, но и поиск рациональных направлений для создания ракет с гораздо более высокими летно-техническими характеристиками.

Королев. Когда я впервые увидел его? Память не сохранила точной даты. Помню только, что это было в 1947 году. Начальник лаборатории, где мы работали вместе с Жорой Петровым, послал нас на склад получить какие-то Детали. Мы вышли во двор. В это время за воротами института раздался нетерпеливый автомобильный сигнал. Торопясь более обычного, вахтер оттянул тяжелые створки. Резко набрав скорость, темно-вишневый трофейный «хорьх» вихрем пронесся мимо нас к подъезду конструкторского бюро. Я успел заметить только бледное лицо, коричневую кожаную куртку да крепкие руки на баранке руля.

— Король! — слышу рядом.

— А кто это?

— Главный. Он по-другому не ездит…

Собственно, этот эпизод не назовешь встречей с Королевым — так, мгновенный снимок, оставшийся в памяти. Но сколько этот «снимок» запечатлел королёвского! Энергию. Решительность. Целеустремленность.

Многого я, конечно, не знал — должность не та была, чтобы много знать, но какие они, первые наши ракеты, мне доводилось видеть в цехе главной сборки и на испытательной станции. Даже удалось принять участие в их контрольных испытаниях. Догадывались мы, что уже скоро эти первые наши «изделия», которые у нас называли «единичками», уедут на полигон.

Осенью 1947-го спецпоезд с ракетами отправился прямо с территории завода. Немногие из испытателей тогда и знали-то, в какие края едут.

Это уже сейчас Капустин Яр в Заволжье хорошо известен не только как ракетодром, но и как космодром. Ни один спутник серии «Интеркосмос», в подготовке которых всегда принимают участие наши коллеги из-за границы, стартовал с него. Но это сейчас. А тогда? В октябре 1947 года один из наших инженеров, возвратившийся с испытаний, рассказывал нам:

— Ну, ребята, ничего подобного в жизни я не видел, ни наяву, ни во сне. Это произошло рано утром. Ракета на стартовом столе стояла. Степь кругом, и он. а как свеча. А люди вокруг суетятся, хлопочут. И начальство большое прибыло. Говорили — Устинов. Но я его не видел. А может, и видел, да в лицо ведь не знаю.

— А ты-то сам где был?

— Да неподалеку. Ямы пологие выкопали — аппарели, туда и машины испытательные загнали. Оттуда я и смотрел. Как двигатель запустили — сразу огонь, дым, клубы пыли, грохот ужасный. «Катюши» наши я на фронте видал, но это, братцы, куда сильнее. И пошла она, сначала тихонько так, медленно, а потом все быстрее и быстрее…

— Ну ладно, эмоций много, — спокойно заметил кто-то из остававшихся «дома», — а результат-то какой?

— Хорошо пошла. Говорили, что улетела на 270 километров…

Вот так пришла к нам в лабораторию весточка о первом в стране старте баллистической ракеты. А через год прошли испытания отечественной ракеты Р-1, «единички», — родоначальницы грозных ракет, стоящих сегодня на защите нашей Родины.

После первых запусков конструкторами проектного отдела были найдены решения существенного увеличения возможностей ракет. Суть предложений наших проектантов сводилась к таким принципиальным изменениям: первое — отказаться от корпуса ракеты. Пусть баки с топливом сами и будут корпусом.

Второе. Нужно ли всей ракете лететь до цели? Ведь это не самолет, ракетный двигатель отработал положенные ему минуты, выключился, и все: больше ни он, ни баки с остатками топлива, ни приборы системы управления не нужны. К цели должна лететь только головная часть с боевым зарядом. Значит, нужно сделать так, чтобы «головка» отделялась от ракеты. Это даст выигрыш и в весе Ракеты. К тому же не надо делать весь корпус столь прочным, чтобы он выдержал все перегрузки при входе в плотные слои атмосферы при подходе к цели.

И третье. Каждая ракета имела хвост, некие крылышки сзади — стабилизаторы. Зачем они? Когда к цели летит вся ракета, ее полет должен быть стабилизированным не только при работе двигателя, разгоне, но и при падении на Землю, у цели. А если к цели будет лететь одна головка? Ей нужна стабилизация? Нет. А это уже существенное сокращение веса хвостового отсека.

Вот эти предложения, родившиеся в отделе, где «командовал парадом» Сергей Павлович Королев, и дали возможность не только создать новую боевую баллистическую ракету, но и создать такую схему, которая стала классической как для одноступенчатых, так и для двухступенчатых боевых ракет и ракет-носителей.

Но окончательно к такой новой схеме пришли не сразу. После завершения работ по «единичке» в 1949 году была спроектирована и начала летать «двойка». По новой схеме она была сделана частично — «головка» у нее отделялась и один бак с топливом стал, как говорят конструкторы, несущим. Огромную роль сыграло то, что снижение требований к прочности корпуса позволило применить алюминиевые сплавы.

Поразительные достоинства этих нововведений сразу проявили себя. Масса конструкции «двойки» была только на 350 килограммов больше, чем у «единички», это при четырех-то с лишним тоннах, а дальность полета увеличилась в два раза. Немалую лепту в дело внесли и двигателисты Валентина Петровича Глушко. Вес двигателя «двойки» снизился на 15 килограммов, а тяга увеличилась на 7 тонн, выросли его удельные характеристики и ресурс.

В начале 50-х годов, когда было создано отечественное ядерное оружие, боевые головки наших новых ракет, появившихся вслед за «двойкой», были оснащены именно такими зарядами. В 1956 году такая ракета — первая советская стратегическая — с ядерным боевым зарядом встала на защиту Родины.

Выполняя поручение Центрального Комитета партии и правительства, коллектив нашего предприятия совместно с рядом академических и промышленных научно-исследовательских институтов продолжал исследовать возможности создания ракет с межконтинентальной дальностью полета. Но об этом позже.

Если посмотреть самые первые документы из творческого наследия Сергея Павловича Королева, например его докладную записку в Центральный совет Осоавиахима в августе 1933 года, когда он был назначен начальником известного ГИРДа — Группы изучения реактивного движения (или, как шутили сами гирдовцы, «Группа инженеров, работающих даром»), то невольно обращает на себя внимание высказанная еще в то время мысль о необходимости использования ракет для мирных целей. Королев писал:

«…17 августа с. г. в 19 час. первая советская ракета на жидком горючем успешно совершила свой первый полет. Этим самым практически проверены принцип устройства, схема и формы этой ракеты-снаряда. Главной задачей дальнейшего является наиболее быстрое получение расчетных дальностей и высот полета ракеты и сдача ее на вооружение и для мирных целей».

А в популярной статье «Ракета на войне», опубликованной в пятом номере журнала «Техника — молодежи» в 1935 году, он писал:

«Советская страна, являющаяся на деле единственным и надежным оплотом мира, разрабатывает вопросы применения ракетных летательных аппаратов не только для военных целей, но и для различных исследований в областях, которые до последнего времени были для человека недосягаемыми… Два основных вопроса: создание советской стратосферной ракеты для подъема на высоту десятков километров автоматических приборов. Второй вопрос — исследование возможностей применения ракеты для полета человека».

Еще в предвоенные годы Королев уделял большое внимание исследованиям стратосферы и космического пространства с помощью ракет. Имея уже летающую «единичку», институт развернул работы по использованию ее для исследовательских целей. В мае 1949 года в полет ушла Ракета, названная В-1А. На высоту в 100 километров ею были подняты два контейнера с научными приборами, каждый по 80 килограммов. Предпринимались попытки прямых изучений высоких слоев атмосферы, определения состава воздуха, давления. Ракета поднялась и успешно достигла заданной высоты. При спуске на землю контейнеры с научной аппаратурой отделились. И вот тут-то поджидала неудача: из-за повреждения парашютов спуск контейнеров произошел с существенно большей скоростью, чем предполагалось, и научная аппаратура оказалась поврежденной.

Второй пуск такой же ракеты оказался удачнее с «ракетно-технической» точки зрения, если так можно сказать, но выявил несовершенства научной аппаратуры.

Это были первые исследования в стратосфере, в космическом пространстве; и, несмотря на скромные результаты, на целый ряд технических и методических недостатков, дефекты аппаратуры, полеты воодушевили всех энтузиастов этого дела, заинтересовали институты Академии наук и промышленность. Программа дальнейших исследований была расширена, дополнительно подключены научно-исследовательские организации и конструкторские бюро. При президиуме Академии наук СССР был учрежден Координационный межведомственный комитет для руководства работами.

За шесть лет, если взять за точку отсчета 1949 год, были разработаны и построены пять модификаций научно-исследовательских геофизических ракет на базе «единички». Самым интересным было то, что на нескольких ракетах на высоту 100 километров уже летали собаки.

Газета «Труд» 16 февраля 1957 года опубликовала статью Р. Распевина, которая называлась «Первые путешественники в космос». Подзаголовок гласил: «Альбина и Козявка летят в мировое пространство. Собаки в скафандре чувствуют себя хорошо. Час в космосе на парашюте. Затяжной прыжок в 50 километров, Ни одного случая гибели животных».

С помощью собак осваивать космическое пространство планов не было. Но собака — живое существо… А что знали ученые о том, с чем оно может столкнуться за пределами земной атмосферы, сколь вредоносным может оказаться для него заатмосферное космическое пространство?

Факторы, с которыми может столкнуться всякое живое существо, в том числе и человек, в космическом полете, ученые условно разбивали на три группы.

Одна из них характеризовала космическое пространство как внешнюю среду — глубокий вакуум, космические и другие виды радиации, метеорные вещества, резкие температурные контрасты. К другой группе относилась динамика ракетного полета с ускорением, шумом, вибрациями и, наконец, невесомостью. Третью группу составляли факторы психофизиологического и гигиенического порядка, связанные с условиями обитания — длительной изоляцией в ограниченном пространстве, искусственной газовой средой, особенностями микроклимата, иным ритмом жизни.

Наука уже располагала некоторыми сведениями. Но необходимы были дополнительные опытные исследования, и, конечно, вначале на животных. Риск полета в космическое пространство человека должен был быть сведен к минимуму.,

Первый этап таких исследований с использованием вертикально взлетающих ракет, созданных на базе «единички», состоял в подъеме собак на высоту около 100 километров. При этом ставилась задача изучения жизнедеятельности, поведения и состояния отдельных физиологических функций животных при полетах в герметической кабине, изучение возможностей и способов возвращения на Землю, исследование работоспособности систем жизнеобеспечения.

Общим итогом этих экспериментов впервые в мире явилось успешное решение вопроса о возможности выживания живых организмов и сохранения их жизнедеятельности в условиях герметической кабины малого размера.

В серии этих экспериментов ракета достигала скорости полета более 4 тысяч километров в час. На 188-й секунде полета происходило отделение головной части ракеты, и с высоты 6–8 километров осуществлялся ее спуск на парашюте вместе с гермокабиной, где находились животные.

Эти результаты послужили основанием для следующей серии опытов — обеспечение жизненных условий при полете животных в негерметической кабине, исследование влияния невесомости, спасение животных путем катапультирования и спуска на парашюте. В этом случае собак помещали в негерметические кабины в скафандрах из прорезиненной ткани с прозрачными шлемами-колпаками.

Эксперименты показали, что существенных отклонений в общем состоянии животных не отмечалось. Впервые была доказана возможность спасения животных с помощью катапультирования и спуска на парашюте с высоты 100 километров при скорости 700 метров в секунду и с высоты 50 километров при скорости 1000 метров в секунду. Животные укреплялись на выдвижных лотках и вставлялись внутрь специально сконструированных тележек. Эти тележки и катапультировались вместе со своими обитателями.

Опыты следующей серии проводились на ракетах, созданных на базе Р-2 — «двойки». При этом высота подъема увеличилась почти вдвое. В верхней точке траектории на высоте 200 километров головная часть отделялась от ракеты и падала свободно. На высоте 4 километра открывался тормозной парашют, а на высоте 2 километра — основной. При падении головной части состояние невесомости длилось около шести минут. Четырнадцать собачек совершили такие полеты, некоторые из них приняли участие в экспериментах по два, а то и по три раза.

И наконец, третий этап: запуск собак на высоту 450 километров. При этом состояние невесомости длилось уже 9—10 минут при свободном падении отделенной от ракеты головной части с животными…

Основные итоги второй и третьей серии экспериментов совпали с результатами ранее проведенных опытов. Резких расстройств в поведении и состоянии физиологических функций животных обнаружено не было. Кроме физиологических экспериментов на всех трех этапах вертикальных ракетных пусков проводились и широкие геофизические и астрофизические исследования.

Сохранилась стенограмма доклада Сергея Павловича на Всесоюзной конференции по ракетным исследованиям верхних слоев атмосферы в апреле 1956 года. Вот фрагменты его доклада: «Можно считать, что исследовательские работы… в основном были обеспечены ракетами… Вместе с тем мы имели и ряд существенных недочетов в работе… Имели место значительные недоработки конструктивного и эксплуатационного характера, что особенно опасно в тех случаях, когда от этого снижается надежность действия и особенно надежность действия спасательной системы… Я хотел в нескольких словах высказать и известную неудовлетворенность результатами физических исследований атмосферы… Собственно говоря, это было бы естественно, если бы это было началом работы, но ведь работы эти ведутся в течение шести лет, и самое прискорбное заключается в том, что мы сегодня ждали, что… работники Геофизического института выскажут какие-то предложения и возникающие отсюда положения, но ничего сказано не было. «Мы измеряли, мы брали, мы получили результаты с такой-то степенью точности, но мы не учитывали, что контейнер кувыркается, мы не учитывали аэродинамического фактора» и т. д. Правильно ли это, научна ли такая постановка вопроса?..»

Критика Сергея Павловича адресовалась не только смежным организациям. Своим доставалось куда крепче. Но в целом это была хорошая школа и для конструкторов, и для испытателей, и для производственников.

Этапы вертикальных пусков ракет оказались весьма эффективными. Даже после создания автоматических и пилотируемых космических аппаратов это научно-техническое направление продолжало совершенствоваться. Такие пуски ракет и сегодня являются важным моментом международного научного сотрудничества.

В декабре 1948 года с Капустиным Яром довелось познакомиться и мне. Намечались очередные пуски научно-исследовательских, или, как у нас их звали, «академических», «единичек». На одного из инженеров нашей лаборатории была возложена задача подготовки экспериментальной радиотехнической системы, и в помощь ему начальство решило направить меня.

Мой коллега уже раньше бывал в Капустином Яре — это он тогда привез нам первую информацию о пуске ракеты. Но в данном случае определяющим было то, что он имел право лететь на полигон на самолете, а я — нет. С чемоданом измерительных приборов я должен был ехать до Сталинграда поездом. «А там сориентируетесь на месте, на войне были, вот и давайте!» — только и сказал мне начальник лаборатории.

И вот оформлено командировочное предписание, в чемодане — необходимые для эксперимента приборы, — верхняя полка в общем вагоне. Я знал заранее, что по прибытии в Сталинград мне надо добираться до железнодорожной станции Паромная — это где-то за Сталинградским тракторным, в районе Рынка. Наши говорили, что там есть паромная переправа через Волгу. На левом берегу предстояла пересадка на местный поезд, следующий через Капустин Яр.

К Паромной от вокзала добирался на трамвае. Народу было мало. Трамвай несколько раз останавливался. Стояли минут по десять — двадцать. В вагоне то и дело переговаривались: «Опять ток выключили». — «Ничего, скоро дадут — поедем». Первое, что бросилось в глаза, когда я вышел из трамвая, упирающиеся в Волгу концы железнодорожных рельсов. Дальше был лед. Чистый, блестящий, словно отполированный. И никаких признаков паромной переправы… На берегу, у небольшого костерчика, сидели трое пожилых мужчин. Курили. Подошел к ним, с тоской спросил: «Люди добрые, как же перебраться на ту сторону?» И тут же получил исчерпывающий ответ.

— Валяй по льду, ножками.

— А можно пройти?

— А черт его знает! Вчера двое провалились. Но нынче ночью морозило будь здоров, да и сейчас студено, может, лед и выдержит…

Подошел еще парень, напросился в попутчики. Посидели, покурили и со словами «Господи, благослови!» осторожно ступили на лед. Ледок чистый, зеркальный, как наступишь — потрескивает, и видно, как из-под ноги в разные стороны подо льдом воздушные пузырьки разбегаются. А вот если вместо маленьких пузырьков лопнет один большой, да с треском? Вспомнилось мне болото на окраине Дубно в сорок четвертом…

— Вот что, парень, — остановил я попутчика, — давай подальше друг от друга держаться. Ежели кто провалится, так другой поможет.

Разошлись мы шагов на десять, идем дальше.

До середины реки добрались благополучно, а вот на середине… Черт бы побрал тот непутевый ледокол! Видимо, ночью пропахал он во льду дорожку, морозец прихватил взломанные льдины, и примерзли они одна к другой, образовав сплошную торосистую гряду. А каждая льдинка — по 2–3 метра в высоту, да еще и отполирована как зеркало. Как я ни пробовал, никак не преодолеть наклонную льдину. Хоть на четвереньках, хоть ползком — все равно юзом назад качусь. Хоть плачь! А гряде этой конца не видно. Не обойдешь. И куда ни кинь взгляд — одни мы на всей матушке-Волге. Но надо же как-то выходить из положения.

Снял я с полушубка свой, еще армейский, ремень, продел пряжку в чемоданную ручку, положил чемодан на льдину и толкнул его изо всех сил вверх, зажав зубами другой конец ремня. Чемодан перевалился за верхнюю кромку тороса и повис там. Теперь, держась за ремень, уже можно было на четвереньках забираться на гряду. Так и сделал. Потом с помощью того же ремня перетянул и попутчика. Мало-помалу добрались с ним до берега…

В небольшом помещении станции народу было набито столько, что не только сесть где-нибудь, но встать и то негде было. От махорочного дыма одно-единственное оконце казалось задернутым сизой полупрозрачной занавеской. Поезд, как с трудом удалось узнать, должен был подойти часа через четыре. Хорошо мне запомнился тот поезд — вагончиков пять-шесть, и таких, какие сейчас только в музее железнодорожного транспорта можно увидеть, да еще на старых фотографиях. Посередине вагона, под потолком, покачивался коптящий фонарь со свечкой, которая едва теплилась из-за отсутствия кислорода в обильно сдобренном дымом самокруток воздухе.

Наконец-то показался и Капустин Яр… Желтая, пыльная пустыня. Снега нет и в помине. Ветер гоняет клубки «перекати-поля». Ни во время войны, ни после бывать мне в таких краях не приходилось.

На попутке добрался до нашей базы. На рельсах стояли несколько железнодорожных вагонов, рядом — низенькие деревянные бараки, здание технической позиции. Комендант базы, внимательно изучив мои документы и поводив пальцем по бумажке, разграфленной на клеточки, обозначавшие номера мест в вагонах, изрек:

— Вагон номер семь, полка восемнадцатая, верхняя. Фотокарточки привез? Давай. Завтра за пропуском придешь.

Готовился очередной пуск «академической» ракеты…

В ту ночь наша группа должна была выехать на стартовую площадку для окончательной проверки установленного оборудования. К вагону подкатил «студебеккер», доставшийся от союзников в военные годы. В кабину к шоферу сели два наши инженера, а я с такими же «технарями», как сам, забрался в открытый кузов. Поскольку дорога предстояла неблизкая — несколько десятков километров по степи, в мороз, — то выпросил я на время у соседа по вагону настоящий тулуп — длинный, с высоким воротом. Надел его поверх своего полушубочка.

Поехали. Поднял я ворот тулупа, зажал коленями измерительный прибор, да и размечтался о чем-то… Что было потом, точнее передаст мое письмо домой, написанное 1 января 1949 года.

В последующие годы на полигоне в Капустином Яру пришлось поработать не один раз и весной, и летом, и осенью. До чего же хороша там весна! Степь оживает, тюльпанов столько, что кажется, всю красную краску земли тут разлили. А воздух такой — дышать и дышать. По сторонам дороги маленькие живые столбики — суслики. Стоят, караулят свои норки, посвистывают тихонечко. Беспокоило всегда лишь великое множество гадюк в степи. Но это дело такое — не зевай, они и не причинят зла.

Много важных работ провели мы там. Довелось и с интересными людьми познакомиться. Разве забуду я когда-нибудь начальника полигона генерала Василия Ивановича Вознюка? Окончил Ленинградскую артиллерийскую школу имени Красного Октября. Великую Отечественную встретил на Западном фронте. Был начальником штаба тяжелой противотанковой бригады. В первый же год войны заслужил три ордена Красного Знамени. А осенью 1942 года вызвали Вознюка в ЦК партии, сообщили, что начинается формирование новых специальных частей. И стал он начальником штаба группы гвардейских минометов — легендарных «катюш». Даже нам, фронтовикам, от начала до конца прошедшим дороги войны, не верилось, что, начав в сентябре 1941-го воевать в звании майора, осенью 1942 года Вознюк был уже генерал-майором. А закончил войну Василий Иванович генерал-лейтенантом, заместителем командующего артиллерией по гвардейским минометным частям 3-го Украинского фронта. И вот в 1946 году последовало новое назначение — ракетный полигон. Капустин Яр.

«Старики» рассказывали, что, когда полетела первая ракета, все выбежали из землянок, из спрятанных в аппарелях машин, стали поздравлять друг друга. Сергей Павлович Королев стоял поодаль от всех и, говорили, слезинки с глаз смахивал. Подошел к нему в этот момент Вознюк и сказал: «С днем рождения, Сергей Павлович!» — «Спасибо, — ответил Королев, — такие дела начинаем, Василий Иванович, такие дела…»

В 1952 году я поступил в институт. Уже невозможно было продолжать работу, не имея высшего специального образования. Два года учебы, учебы взахлеб, учебы такой, что дни с ночами перемешивались. Защита дипломного проекта. И вновь я в ОКБ, в своей лаборатории, но уже на должности инженера.

Пока я учился в институте, овладевая основами радиотехники, в ОКБ полным ходом продолжались работы по исследованию основных летно-тактических характеристик баллистических ракет дальнего действия. Определялись возможности увеличения дальности полета ракет различных схем и типов. Решение столь важных комплексных задач потребовало участия целого ряда научно-исследовательских институтов нашей страны. В результате напряженной, не имевшей аналогов работы были исследованы возможности существующих и разрабатываемых одноступенчатых ракет и предложены варианты нескольких типов многоступенчатых ракет. В успешном проведении исследований большая заслуга принадлежала и коллективу института, который возглавлял академик Мстислав Всеволодович Келдыш.

Так было положено начало созданию ракеты, могущей преодолеть межконтинентальные расстояния…

21 августа 1957 года.

Из сообщения ТАСС.

Родилась межконтинентальная. Но не только. Уже в ходе ее разработки стала очевидной возможность достижения первой космической скорости и выведения на околоземную орбиту искусственного спутника Земли.

В середине 50-х годов в мировой печати все чаще стали встречаться слова и словосочетания, напоминающие строки из научно-фантастических романов: «искусственный спутник Земли», «космическая ракета», «космическая скорость». Но это уже была не фантастика. Искусственный спутник Земли, в отличие от ракеты, может сообщать с больших высот сведения о тайнах атмосферы нашей планеты и более далекого космического пространства в течение более долгого времени. Мысли ученых в который раз возвращались к Ньютону и Циолковскому.

Первый спутник

В истории интеллектуального развития человечества можно выделить сравнительно немного событий, которые оказались эпохальными. Нашему поколению повезло. Пророческими оказались слова Константина Эдуардовича Циолковского: «Сначала неизбежно идут: мысль, фантазия, сказка. За ними шествует научный расчет. И уже в конце концов исполнение венчает мысль».

Это цитата из его гениального «Исследования мировых пространств реактивными приборами», начатого им еще в 1898 году.

И действительно, все началось с фантазии, сказки. Циолковский пишет: «Не помню хорошо, как мне пришло в голову сделать вычисления, относящиеся к ракете.

Мне кажется, первые семена мысли заронены были известным фантазером Ж. Верном; он пробудил работу моего мозга в известном направлении».

1895 год. Циолковский. «Грезы о Земле и небе».

«Воображаемый спутник Земли, вроде Луны, но произвольно близкий к нашей планете, лишь вне пределов ее атмосферы, значит верст 300 от земной поверхности, пред-160 ставит, при очень малой массе, пример среды, свободной от тяжести…

«Близок локоть, а не укусишь». Действительно, несмотря на относительную близость такого спутника, как забраться за пределы атмосферы на такой спутник, если бы даже он существовал, или как сообщить земному телу скорость, необходимую для возбуждения центробежной силы, уничтожающей тяжесть Земли, когда эта скорость должна доходить до 8 верст в 1 секунду?»

1957 год. Всего 50 лет назад Россия была страной прозябающих одиночек-мечтателей. Какой же огромный, сложный путь творчества прошел советский народ, чтобы накануне сорокалетия революции создать искусственное тело, которое должно было вторгнуться в область обитания лишь небесных тел, и вторгнуться со скоростью 28 тысяч километров в час! То есть достигнуть первой космической скорости.

1957–1958 годы были ознаменованы проведением грандиозного научно-исследовательского мероприятия, получившего название «Международный геофизический год», в котором участвовали более 50 государств. В течение 18 месяцев проводились геофизические исследования по единой методике и программе. Одной из основных проблем было изучение влияния солнечной активности на явления и процессы в магнитосфере, ионосфере и атмосфере Земли.

Особый интерес вызвало изучение верхних слоев атмосферы с помощью ракет. К этому времени ракеты в США и Советском Союзе способны были достигать высоты 300–400 километров. Появилась возможность непосредственных исследований тех явлений в верхней атмосфере, которые невозможно было вести с Земли и о которых нельзя было судить лишь по косвенным признакам. Ракеты предоставляли возможность наблюдать изменения геофизических параметров атмосферы с увеличением высоты. Вот только время пребывания ракет на высоте было крайне ограниченным. Если бы они летали не минуты, а часы…

Многие ученые пришли к выводу: искусственный спутник Земли будет ценным дополнением к программе Международного геофизического года, к ракетным методам исследований. Дополнением…

В июле 1955 года президент США одобрил план запуска искусственного спутника. Он должен был стать вкладом США в программу МГГ. В Америке началось проектирование «Авангарда» — так предполагалось назвать первый американский спутник. В прессе изредка появлялись сообщения об этой работе.

Но вернемся в май 1954 года. Из письма в Совет Министров СССР:

«О возможности разработки искусственного спутника Земли.

По Вашему указанию представляю докладную записку тов. Тихонравова М. К. «Об искусственном спутнике Земли», а также переводной материал о работах в этой области, ведущихся в США. Проводящаяся в настоящее время разработка нового изделия позволяет говорить о возможности создания в ближайшие годы искусственного спутника Земли.

Путем некоторого уменьшения веса полезного груза можно будет достичь необходимой для спутника конечной скорости 8000 м/сек. Изделие-спутник может быть разработано на базе создающегося сейчас нового изделия, упомянутого выше, однако при серьезной переработке последнего.

Мне кажется, что в настоящее время была бы своевременной и целесообразной организация научно-исследовательского отдела для проведения первых поисковых работ по спутнику и более детальной разработки комплекса вопросов, связанных с этой проблемой».

Это — исторический документ, в котором Сергей Павлович Королев впервые официально ставил вопрос о практической разработке искусственного спутника Земли. Нельзя не обратить внимание на спокойный, деловой тон письма. Ни тени сомнения. Будто речь шла о чем-то обычном, будничном. Для такого тона были, по всей вероятности, основания — вера в «свою» ракету.

Прошел год. Июнь 1955-го. Из отчета Королева в Академию наук СССР:

«Необходимо было бы развернуть работы, связанные со всем комплексом вопросов по созданию искусственного спутника Земли (ИСЗ), поначалу в самом простом варианте. Мы полагали бы возможным провести эскизную разработку проекта самого ИСЗ с учетом ведущихся работ (особенно заслуживают внимания работы М. К. Тихонравова) со сроком представления эскизных материалов в конце 1956 г… Было бы весьма полезным обсудить в стенах Академии наук СССР с привлечением соответствующих ведомств и организаций поставленные выше вопросы с тем, чтобы найти практические решения, установить исполнителей, вероятные сроки и т. д.».

Сентябрь 1956 года. Из тезисов доклада С. П. Королева:

«…Создание этого эскизного проекта не является случайностью, а подготовлено всей предшествующей работой организаций, занимавшихся разработкой РДД… Несомненно, что работы по созданию первого искусственного спутника Земли являются важным шагом по пути проникновения человека во Вселенную, и несомненно, что мы вступаем в новую область работ по ракетной технике, связанную с созданием межпланетных ракет. В итоге тщательной проработки плана исследовательских работ, проводимых на спутнике, в комиссии Академии наук под председательством академика М. В. Келдыша было установлено, что нельзя ограничиться одним вариантом спутника, и приняты три варианта, отличающиеся составом аппаратуры».

В США еще в декабре 1948 года было объявлено о планах запуска спутника. А в середине февраля 1949 года американская пресса сообщила, что их конструкторы приступили к проектированию пилотируемого космического корабля.

В проектном отделе ОКБ по заданию Сергея Павловича был подобран весь материал, который публиковали американцы по своему проекту «Авангарда». Проектанты ознакомились, посчитали, прикинули и… улыбнулись. Сегодня на доклад к Главному можно было идти с хорошим настроением. Обычно к нему легче было попасть, если он сам не назначал срок, вечером, когда смолкали телефоны, уезжали смежники…

— Заходите, заходите, я вас жду. Что же получилось, интересно?

— Посмотрели мы, Сергей Павлович, получается вот что: американский «Авангард» — это трехступенчатая ракета со стартовым весом около десяти тонн. На орбиту опа может вынести полезный груз около десяти килограммов. Это по ракете. Но «Авангардом» они и свой спутник назвали…

— Не без умысла, не без умысла, я так думаю, — улыбнулся Главный.

— Вариантов спутника, по всей вероятности, у них будет несколько. Но первый, конечно, не более десяти килограммов и, наверное, не очень сложный.

— Да, негусто. Впрочем, понятно, что им связывает руки. Ракета. Ведь они для «Авангарда» в качестве базовой ракеты решили взять «Викинг»? Так? Наверное, серьезнее ничего пока нет. Вы говорите — десять килограммов? Это что, собственно спутник?

— Нет, Сергей Павлович, это все с корпусом последней ступени, после выгорания в ней твердого топлива.

— Ну, ничего, я полагаю, нам можно будет в официальных сообщениях не называть веса последней ступени, хотя она и будет на орбите. И без этого будет внушительно. Думаю, мы полностью все наши возможности использовать сразу не будем. Все еще впереди, дорога у нас дальняя. А что, интересно, черт возьми, если опубликовать вес со ступенью? А? Сколько это будет? Тонн семь с половиной? Так?

— Семь семьсот, Сергей Павлович.

— Вот то-то и оно. Но не зазнавайтесь! Американе (он так и говорил: «американе». — О. И.) — народ серьезный! Ну, ничего, посмотрим, посмотрим… Я думаю, мы скоро внесем окончательные предложения в Центральный Комитет и Совет Министров.

5 января 1957 года Сергей Павлович направляет на согласование в соответствующие инстанции проект докладной записки о пробном запуске ИСЗ. Он пишет прямо о подготовке двух ракет-носителей: одной — для запуска спутника весом 40–50 килограммов, а другой — для пуска ИСЗ весом 1200 килограммов. Идея создания простого спутника была поддержана, и в конце января Сергей Павлович утвердил исходные данные для его рабочего проектирования.

Еще в августе 1956 года было принято решение о выделении конструкторского бюро Королева из института, в состав которого оно входило с момента его организации в 1946 году. Вместе с ОКБ выделялся и завод. Сергей Павлович стал начальником всего предприятия, директором завода по его рекомендации был назначен Роман Анисимович Турков.

Взвалив на свои плечи обязанности руководителя предприятия, Сергей Павлович, конечно, понимал, что реорганизация не должна повлиять расхолаживающе на выполнение теперь уже утвержденных заданий по созданию первых спутников Земли. Большую и ответственную роль должна была играть и партийная организация предприятия. Секретарем парткома был избран Михаил Прокопьевич Гапоненко. Возникла необходимость изменения структуры и партийной организации ОКБ. На заседаниях бюро мы несколько раз обсуждали этот вопрос, не обошлось и без споров. Сергей Павлович, как член нашего партбюро, естественно, принимал в них непосредственное участие. Однажды, когда страсти разгорелись сильнее обычного, он, улыбнувшись, сказал:

— Ну что же, товарищи, я за то, чтобы отделам предоставить права первичных парторганизаций. Я не разделяю опасений некоторых присутствующих здесь, что ОКБ потеряет свое общественное лицо. Мы теперь с заводом — единый коллектив. Я за то, чтобы отделам дать больше самостоятельности и в производственных вопросах, и в общественных. Но и больше с них спрашивать. Я против многоступенчатости…

Необходимо отметить, что до этого — все прошедшие годы — парторганизации отделов входили в парторганизацию ОКБ, а не в партком завода.

Членом партбюро ОКБ был мой товарищ, инженер одного из отделов, живший в нашей же Тайнинке, — Тумовский Евгений Александрович. Недавно, вспоминая о тех годах, он подробно рассказал о том, как дальше происходили события.

Предстояла первая партийная конференция. Были на нее избраны и делегаты от ОКБ. На собрании представителей делегаций предварительно обсуждался новый состав парткома. Первыми были названы кандидатуры секретаря парткома, Главного конструктора и директора завода. Причем это предложили делегаты от завода. А дальше страсти разгорелись: завод выдвигал своих, ОКБ — своих… Представителей завода было значительно больше, и поэтому при обсуждении отводились кандидатуры представителей ОКБ. Тогда слово попросил Сергей Павлович:

— Я понимаю вас, уважаемые производственники. У ряда товарищей складывается мнение, что если, в руководстве общественными организациями будет «засилье» представителей ОКБ, то интересы производства, интересы рабочих в какой-то мере пострадают. Поймите: мы — единый коллектив, с едиными, очень серьезными задачами. Мне и в прошлом, когда я был лишь главным конструктором, не были безразличны нужды цеховых коллективов. Теперь я руководитель всего предприятия и должен заботиться о всех подразделениях одинаково. Думаю, так же будут поступать и партком, и заводской комитет профсоюзов, и другие общественные организации. Я не навязываю вам своего мнения, но, думается, в наш партком мы должны избрать достойных и работоспособных товарищей, а принадлежность к тому или другому подразделению не должна иметь значения.

И тогда встал кадровый производственник, старший мастер, один из ветеранов — секретарей первичных организаций:

— Правильный урок преподал нам Сергей Павлович. Я считаю, что от ОКБ нужно ввести представителей в партком, а уж кого — обсудим спокойно. В конце концов не надо забывать, что ОКБ — мозг предприятия…

— Слушай, ты знаешь, что партком принял решение об изменении структуры нашей парторганизации, что теперь нашего «окабешного» партбюро не будет?

— Знаю, конечно. И что?

— А то, что меня очень интересует, что ты теперь будешь делать, освободившись от секретарских обязанностей.

— Пойду в свой отдел. А то больше двух лет на партработе, а я ведь еще из «молодых специалистов» не вышел.

— Да уж из «молодых», со старым стажем…

Примерно такой разговор произошел в те дни у меня с Михаилом Степановичем Хомяковым, одним из наших конструкторов, бывшим тоже членом нашего партбюро. Но, как выяснилось весьма быстро, Михаил Степанович имел свои виды, зондируя мои личные планы.

— Знаешь что, давай вместе работать дальше, а?

— Вместе? Кем, где, что делать?

— Меня недавно Сергей Павлович вызвал, сказал» что назначит ведущим конструктором по первому спутнику, по ПС.

— По ПС? Так это же здорово!

— Один я это дело не потяну. Я больше буду ракетой заниматься, а ты самим спутником. Королев мне говорил, чтобы я подумал о заме.

— А я смогу? — возникли у меня первые сомнения.

— Захочешь — сможешь. Не первый день в ОКБ. Дела наши знаешь…

Скажу прямо: это предложение застало меня врасплох. Что значит ведущий конструктор и его заместитель, я примерно представлял — все знать, всем заниматься, все видеть, за все отвечать. Сергей Павлович не раз, обращаясь к кому-то из ведущих, говаривал: «Вы — глаза, руки и уши Главного! Ясно?» Но конкретно, конечно, я свою работу не представлял.

Поздно вечером нас принял Главный.

— Это хорошо, что вместе. Договорились? — сразу спросил он, устало взглянув на нас.

Я понял, что какой-то разговор обо мне уже был. Михаил Степанович попытался обстоятельно, как он это всегда делал, доложить о моих колебаниях, но Сергей Павлович жестом остановил его и спросил меня:

— Согласны?

Смутившись, я довольно бессвязно пролепетал, что все это для меня внове, что у меня нет опыта…

— А вы полагаете, все, что мы делаем, для всех нас не ново? Спутники Земли делать не ново? Или вы думаете: у меня есть опыт полетов к звездам?

Я молчал.

— Так что, беретесь за дело?

— Берусь, Сергей Павлович.

— Вот и добро. Желаю успеха.

Его рука легла на пухлую стопу вечерней почты. Было около одиннадцати часов вечера.

На следующее утро мы с Михаилом Степановичем поднялись на третий этаж в кабинет заместителя Главного по проектным делам Константина Давыдовича Бушуева. Несмотря на ранний час, у него уже было несколько инженеров.

Бушуев, улыбнувшись, протянул руку:

— Ну что ж, поздравляю вас с новой работой!

Представляться не пришлось. У Бушуева обсуждалась проблема терморегулирования спутника. Я, незаметно толкнув Михаила Степановича в бок, кивнул на дверь. Мы вышли в коридор.

— Ну, знаешь, хорош у тебя зам. Хоть бы я что-нибудь из всего их разговора понял!

— Да ну тебя! Бросай скулить! Что ты в самом деле?

— Да не скулю я! Ведь это все изучать придется…

— А ты как думал? Конечно. Ты в ОКБ не чужой, порядки знаешь. Кто чем занимается — тоже. Проект есть, осилишь…

Несколько дней я не появлялся на третьем этаже в отделе у Евгения Федоровича Рязанова, который был назначен заместителем Михаила Клавдиевича Тихонравова, пришедшего работать в наше конструкторское бюро начальником проектного космического отдела. Пришлось просмотреть множество проектных материалов и отчетов, порыться в разных справочниках и, забыв о самолюбии, просить знакомых инженеров объяснить мне непонятные вопросы. Лишь с тем, что касалось радиотехники, электроники, было полегче — многое было известно из институтского курса. Михаил Степанович как-то утешил меня, сказав, что в спутниках Земли, как он понимает, две трети, а то и три четверти веса и объема будет занимать электроника.

В проектном отделе работы шли полным ходом. То, что должно было получить название, еще странное и необычное в машиностроении, «спутник», на листах ватмана приобретало вполне конкретный облик. Шар с четырьмя усами-антеннами — общий вид нашего первенца. На чертежах в кажущейся путанице линий, прямых, кривых, жирных и тонких, не сразу и разберешь, что к чему.

Только и слышишь:

— Э-э, нет, брат! Так нельзя. Куда я кабель от передатчика тянуть буду? Мне покороче путь надо. Да и зазор между блоком питания ты какой оставил?

— Потянешь вот сюда. Здесь будут гермовводы…

— Ты знаешь, я думаю, аккумуляторы в блоке питания надо разместить так, чтобы в середине место осталось. Там хорошо бы и передатчик поместить.

— ???

— Что ты удивляешься? У аккумуляторов теплоемкость большая? Большая. Значит, они будут выравнивать температуру у передатчика…

— А что, можно подумать. А с фирмой договоришься? Блок питания у Лидоренко в институте делают.

— Попробую…

Все вопросы устройства нашего первенца были тщательно проработаны в проектном отделе вместе с объемом необходимых проверок и испытаний его радиосистемы — передатчика с двумя диапазонами радиоволн, сигнализаторов температуры и давления внутри приборного контейнера. У проектантов эстафету приняли конструкторы. Рабочие чертежи были проработаны технологами и запущены в производство.

Каждый цех, каждый участок завода выпускал уникальную продукцию: детали, узлы, части сферического корпуса. Осваивались новые технологические приемы, новые операции.

Запомнился один из дней августа, когда в цех, где должны были вести сборку и первые испытания спутника, зашел Сергей Павлович. Опуская подробности, скажу только одно: через день в цехе появилась специальная комната для этих работ, со свежевыкрашенными стенами, с шелковыми белыми шторами на окнах и бордовыми, очень модными тогда, плюшевыми шторами на входной двери. Подобного на нашем заводе за все годы его существования не видели. А уж когда наши слесари-сборщики надели белые халаты, белые перчатки, поняли: заказ предстоит выполнять особый. И действительно, скоро в цехе появились тоже до той поры невиданные подставки под «изделие», или под «объект», как принято было говорить, обтянутые бархатом. На них клали полированные детали и полуоболочки спутника.

Так в цехи завода пришли новая культура производства, новое отношение к делу. В соседнем громадном цехе готовили ракету-носитель. Там в основном и крутился Михаил Степанович. Строгий почасовой график работ по ракете и по спутнику предусматривал одновременное окончание отдельных этапов работы и подготовку к совместным проверкам. График был утвержден самим Королевым. А это — железный закон для всех. Однако в новом деле от неожиданностей не застрахуешься.

Помню, когда уже совсем не оставалось по графику времени до передачи нашей «продукции» в цех к ракете, доставили нам массу неприятностей кронштейны, которыми на корпусе спутника крепились четыре длинных уса — антенны передатчика. В эти кронштейны входили простейшие детали — пружинки, а испытания этих пружинок показали, что надо срочно менять технологию их изготовления. А времени-то нет. И молили мы втайне чуть ли не самого господа бога, чтобы он послал какую-нибудь задержку ракетчикам, пусть хоть маленькую!

Вечером по пути в ОКБ я встретил Михаила Степановича:

— Послушай, Миша! Как у вас дела, а?

— Да как дела… Все в порядке. Сегодня заканчиваем. Ночью вместе проверяться будем, так?

— Значит, у тебя все-все готово? — с тревогой спросил я.

— Почти все. Сейчас заканчивают проверку системы управления.

— А может… отдохнете эту ночку? Ведь устали… А завтра с утра уж и за дело вместе взялись бы.

— Ты давай не хитри! Не готово у вас, что ли?

— Да нет, готово. Просто о вашем здоровье беспокоюсь.

— Больно подозрительно мне твое беспокойство. Давай-ка выкладывай, что случилось.

Пришлось рассказать о кронштейне.

— Да, дела неважные… А СП знает?

Я отрицательно покачал головой.

— Докладывать, хочется того или не хочется, нужно, никуда не денешься.

— Миша, может, ты один пойдешь?

— Э, нет, дорогой, это твои дела. Валяй сам.

— Ну будь же ты человеком, ведь ты же ведущий! К тому же, если я пойду один, Сергей Павлович может подумать, что ты и не в курсе…

— Ну ладно, политик! Пошли.

В приемной Главного посетителей не было — сам по себе случай странный. Антонина Алексеевна, его постоянный секретарь, просматривала какие-то бумаги. Было около восьми вечера.

— Сергей Павлович у себя?

— У себя.

— А настроение как?

— Да вроде ничего.

Сергей Павлович сидел за своим рабочим столом. Опустив голову, он поверх тонкой золотой оправы очков посмотрел на нас: '

— Ну, что стряслось? Раз вместе, значит, что-то случилось, так?

Я скосил глаза на Михаила. Мне говорить или он будет докладывать? Пауза затянулась.

— Вы что ж, пришли со мной в молчанку играть?

— Сергей Павлович, — начал Михаил, — у нас с ПС неприятность маленькая получилась. Испытания пружины в антенном кронштейне…

— Хороши ведущие, — перебил его Королев. — А где же вы целый день были? Кто за вас должен своевременно докладывать? Сво-е-вре-мен-но. Я что, вас назначил ведущими, чтобы мне другие докладывали, что на производстве происходит?

Я почувствовал, что краснею. Неужели Сергей Павлович уже знал об этом злополучном кронштейне?

— Все молчат! Все скрывают! Я что, один всем должен заниматься? — темные зрачки Сергея Павловича уже через очки сверлили нас.

Я почувствовал, что краснею еще больше. Стыдно и досадно. Мерзко. Так начинать свою работу! Новую работу.

— Так и быть, на первый раз наказывать не буду. Но вы, Михаил Степанович, приучайте к порядку вашего заместителя.

Телефонный звонок резко нарушил повисшую в кабинете тишину. Сергей Павлович взял трубку.

— Королев. Здравствуй. Что? Час от часу не легче! Михаил Степанович? У меня. Сейчас придет.

Королев положил трубку:

— Михаил Степанович, давай-ка быстро в цех. Турков звонил. Какая-то там петрушка на испытательной станции с ракетой. Разберитесь и докладывайте. Если меня здесь не будет, звоните домой. И помните этот разговор! — Королев постучал указательным пальцем по столу.

Мы чуть ли не бегом бросились в цех.

Человек пятнадцать испытателей — и наших, и из смежной организации Николая Алексеевича Пилюгина — обступили пульт, с которого проверялась система управления ракеты, и о чем-то ожесточенно спорили. Оказалось, что от одного из приборов в положенное время не прошла команда к рулевым двигателям. Большинство настаивало на необходимости подробного анализа и повторения испытаний. Короче, нам давалась отсрочка.

Я пулей вылетел из цеха. Надо было за ночь обязательно разделаться с этим злополучным кронштейном! «Раскручивать» работу не пришлось, хотя мне очень хотелось после полученного нагоняя проявить свои «ведущие» способности. Начальник нашего цеха Владимир Семенович Петров, в кабинет которого я влетел, успокоил меня:

— Не гоношись, ведущий, не гоношись. Пружину эту уже сделали и испытали. Я звонил только что, обещают кронштейны часа через два на сборку отдать.

К утру все было готово. «Объект ПС» к испытаниям в ракетный цех не опоздал. И к счастью, они прошли без замечаний.

В полдень в кабинете Главного началось оперативное совещание. Большие оперативные совещания всегда проводил Сергей Павлович. На них обязательно присутствовали его заместители, руководство завода, начальники отделов конструкторского бюро, секретари партийного и комсомольского комитетов, председатель профкома. Часто приглашались и начальники цехов, особенно если среди них был кто-то из «именинников». Обычно собиралось человек тридцать, а то и больше. Но далеко не все «высиживали» до конца. Королев освобождал от участия тех, к кому больше не было ни у кого вопросов. Зря не сидели и не скучали.

— Сегодня мы подведем итоги испытаний ракеты-носителя для нашего первенца и его самого, — объявил Сергей Павлович. — Докладывайте, Михаил Степанович.

Мой шеф вышел к столу, достал записную книжечку и с присущей ему обстоятельностью начал докладывать. Но, очевидно, волнуясь, оговорился и дважды сказал не «объект ПС», а «объект СП». Главный прислушался, жестом остановил его и тихо, но очень внятно произнес:

— СП — это я, Сергей Павлович. Слышал, кое-кто меня зовет так. А наш первый простейший спутник — это ПС! Прошу не путать…

Весь ход подготовки был разобран очень подробно. Итог был таков: испытания закончены без замечаний, можно готовить ракету и спутник к отправке на космодром.

В начале сентября 1957 года группа конструкторов, испытателей и инженеров вылетела на космодром Байконур. Сергей Павлович приказал Михаилу Степановичу и мне отправляться туда же. На этом новом космодроме, с которого стартовали наши первые межконтинентальные, мне еще бывать не приходилось.

Мой большой друг, в те годы кинооператор, Владимир Суворов как-то вспомнил слова тогда еще будущего космонавта Владислава Волкова, размышлявшего о том, как выбирают место для космодрома.

— По максимальной совокупности неудобств, — определил Волков. — Нужно найти место, куда, во-первых, нелегко было бы добраться любым видом транспорта, начиная с самого современного и кончая таким архаичным, как ишак или верблюд. Но этого мало. Надо, чтобы местность была пустынной. Чтобы не было воды и ее привозили в цистернах. Обязательное условие — это песок! Причем песка должно быть много, очень много. И если подует ветер, то этот песок должен висеть в воздухе, так, чтобы в трех шагах ничего не было видно. Желательно, чтобы он попадался в борще и котлетах. Это для того, чтобы ты помнил, что дома тебя ждет жена с вкусным обедом. Если ты нашел такое место, значит, оно подходит для строительства космодрома.

Байконур мне открылся в первый приезд таким: по сторонам квадратной площадки шесть деревянных одноэтажных зданий барачного типа, посередине дощатый помост-площадка. На столбе — репродуктор. Кругом ни кустика, ни деревца, ни цветочка. Песок… Но поразил меня Байконур, конечно, и другим: громадой монтажно-испытательного корпуса. А уж о стартовом устройстве и говорить не приходилось. Перед ним только можно было молча снять шапку. Это было нечто фантастическое, грандиозное, доселе невиданное.

В монтажном корпусе была специальная комната, где и должны мы были готовить спутник. Громаду ракету готовили в большом соседнем зале. Быстро пролетели дни проверок, испытаний. Наконец спутник установили на специальную небольшую тележку и повезли к ракете. Поблескивая полушариями оболочки, он как бы светился от радости: «Вот я какой, смотрите! Скоро закроют меня обтекателем, а там и старт! Больше не увидите свое творение!»

Рядом с ракетой, важно лежащей на ложементах, наш шарик казался крошечным. Крюк подъемного крана поднял его к носовому отсеку ракеты. Обтекатель навсегда скрыл от глаз созданное нами детище.

В гулком монтажно-испытательном корпусе из репродуктора испытательной машины, стоящей неподалеку от ракеты, звонко донеслось: «Би-и-ип… би-и-ип… би-и-ип». Это был голос нашего первенца, и его слышали в ту ночь только мы. Мир его услышал позднее, 4 октября.

В зал подали мотовоз. Громадная ракета, уложенная на специальную платформу, поблескивая тридцатью двумя полированными соплами двигателей, подрагивая на стыках рельсов, медленно выползала в ночь. Рядом с ней, совсем рядом, шли Королев, его соратники по многим годам ракетной страды, члены Государственной комиссии. Шли молча. Медленно, держа шляпы в руках.

Неужели дожили? Неужели? Медленно уходила ракета в предрассветные сумерки, к стартовому устройству, к тем гигантским рукам, которые сначала обнимут ее, напоят, накормят топливом, подготовят к прыжку и отпустят в неведомое.

Минутная готовность. Какие же долгие, тягучие секунды! Наконец — отблеск пламени и гул, низкий, раскатистый гул. Ракету обволакивают клубы дыма. И вот неторопливо, уверенно белое стройное тело ракеты сдвинулось, поднялось, пошло… И — всплеск, ярчайший всплеск света! Пламя вырвалось из стен стартового устройства и разом обратило ночь в контрастный день. И тени — резкие, черные, ползущие по земле.

Ракета идет! Все быстрее и быстрее, все выше и выше. Пламя, кажется, бьет прямо в глаза, но расстояние смягчает отсвет, гул становится тише. Постепенно вступает в свои права ночь. Ракеты уже не видно, поблескивает лишь созвездие двигателей-огоньков. А потом вместо созвездия только одна звездочка. Но вот и ее не распознать среди настоящих, нерукотворных звезд…

Минута тишины, и… крик! Кричат все. Что кричат — не разберешь. Обнимаются, целуются, машут руками, кто-то налетел на меня, небритым подбородком поцарапал щеку, чуть не свалил с ног. Михаил Степанович!..

И на следующий день — сообщение ТАСС: «В результате большой напряженной работы научно-исследовательских институтов и конструкторских бюро создан первый в мире искусственный спутник Земли… По предварительным данным, ракета-носитель сообщила спутнику необходимую орбитальную скорость около 8 000 метров в секунду. В настоящее время спутник описывает эллиптические траектории вокруг Земли, и его полет можно наблюдать в лучах восходящего и заходящего Солнца…»

Весть облетела весь мир. Наши газеты писали, что 10 октября спутник будет пролетать над городами: «…Вашингтон — в 14 часов 59 минут… Омск — в 21 час 06 минут, Пенза…» Рио-де-Жанейро… Манчестер… Ханькоу… Канберра… Ленинград… Москва…

И люди во всех странах поднимали головы к небу, смотрели, удивлялись, восхищались.

«Вы помните этот день? Неужели двадцать лет прошло? — писал в «Комсомольской правде» научный обозреватель Ярослав Голованов в октябре 1977 года. — Уже 20 лет. Количество только советских спутников серии «Космос» приближается к тысяче. Сообщения об их запуске в газетах ставят в подверстку — маленькими заплатками на те пробелы, которые образовались, когда встали на полосе другие, куда более важные материалы. Да и то верно: кого же сегодня можно удивить запуском спутника? Память коротка, а удивление человеческое еще короче. А ведь как недавно, в сущности, произошло это эпохальное событие! Ведь люди, которые монтировали спутник, устанавливали его под обтекателем ракеты, — это же совсем еще молодые люди!»

…Шел октябрь 1957 года. Мир повторял на все лады слово «спутник», а мы на космодроме уже готовили к пуску второй — ПС-2. Последние проверки систем и агрегатов ракеты-носителя. Пять ее частей — четыре боковых блока и один длинный, центральный — покоились на подковообразных ложементах-тележках. Толстые, черные жгуты — электрические кабели — большим количеством проводов соединяли ракетное нутро с контрольными пультами. Эти серые массивные ящики-комоды стояли в специальных пультовых комнатах.

— Товарищи, ребята! Бросайте-ка все, «стоп» испытаниям! Сейчас над нами ПС будет пролетать! Пошли во двор! — Чей-то громкий возглас сразу нарушил деловую обстановку в зале.

— Верно? Не врешь?

— Точно говорю. Пошли смотреть. Не видели ведь ни разу…

Вышли во двор корпуса. Солнце уже село. Небо на западе было чистое. Человек десять — пятнадцать, все, кто действительно смог отозваться на призыв «Бросайте все!», стояли у выхода из корпуса.

— А может, и не полетит, а? — пессимистично произнес кто-то.

— Как это — не полетит?.. Ты что? Думаешь, что говоришь? Летает ведь, уж скоро месяц как летает…

— Летать-то летает, — ответил тот же голос, — но увидим ли?

— Увидим, братцы, или не увидим, не в том суть. Важно, что он летает…

— Вон, вон он! Смотрите, летит, летит!

Разговоры сразу оборвались. По небу двигалась светлая звездочка. Это было необычно. Это было просто неестественно!

Всего месяц назад то, что завораживающе притягивало к себе взгляды тысяч людей, лежало за стенами вот этого монтажного корпуса…

Подготовка второго спутника продолжалась. Он состоял из трех частей: прибора для исследования коротковолнового излучения Солнца, радиотехнической аппаратуры, такой же, как и на первом спутнике, и ГКЖ — гермокабины для животного. Это последнее и было, пожалуй, наиболее интересным. Для первого полета в космическое пространство по орбите вокруг Земли были подготовлены три собачки. Две из них претендовали на космическое путешествие в первую очередь: Лайка и Альбина, дважды поднимавшаяся на ракетах на сотни километров в небо.

Большинство склонялось к тому, что лететь Лайке. Знали, прекрасно знали, что животное погибнет, что спасти его, вернуть на Землю, так, как возвращали при ракетных пусках, нельзя.

Государственная комиссия утвердила для полета Лайку. Альбина осталась запасной. Третья — маленькая, темненькая собачонка Муха — предназначалась для дополнительных проверок всего оборудования герметической кабины здесь, в наземных условиях. ГКЖ имела в себе все необходимое для того, чтобы животное, уже обживавшее его весьма долгое время, чувствовало себя совершенно естественно. Только в таком случае отклонения от нормального поведения и состояния могли быть отнесены к влиянию собственно космического полета.

Посоветовавшись, техническое руководство решило проверить еще раз надежность всего оборудования гермокабины здесь, на космодроме. Муху соответствующим образом экипировали, подготовили и посадили в хорошо ей знакомый домик — ГКЖ. В этом «заключении» ей надлежало провести несколько дней.

Кабинку отвезли подальше от любопытных глаз. Самописцами регистрировались все параметры, которые должны были регистрироваться в настоящем полете. Все шло нормально. На третьи сутки эксперимент решили прекратить. Естественно, желающих присутствовать при «освобождении» Мухи оказалось более чем достаточно. Были введены ограничения. Пришли Константин Давыдович Бушуев, Михаил Степанович Хомяков, Евгений Федорович Рязапов да еще двое или трое наших товарищей.

На всех — белые накрахмаленные халаты. Здесь же были и руководители всех медико-биологических экспериментов — Владимир Иванович Яздовский, Олег Георгиевич Газенко. Около кабины суетился Александр Дмитриевич Серяпин — самый непосредственный опекун собачонок, так сказать, «ведущий конструктор четвероногих систем».

Интересно, как там Муха? Ее мордочку хорошо было видно через стекло иллюминатора. Но глаза! Какие печальные глаза, полные слез! Открыли кабину. Муху подхватили медики и утащили в свою лабораторию, предоставив нам осмотреть кабину. Пища была не тронута. Наши товарищи многозначительно переглянулись. Владимир Иванович Яздовский, оставшийся с нами, тоже развел руками.

— Владимир Иванович! Как же это понять? — последовал вопрос Бушуева. — А если в полете, простите за ненаучный термин, собака подохнет от голода, а это будет отнесено за счет ненормальной работы каких-либо приборов или воздействия факторов космического полета?

Один весьма почтенный биолог, занимавшийся проблемами космического питания, тут же не без апломба заявил, что «пища содержит в необходимом количестве и в нужном процентном соотношении и белки, и жиры, и углеводы». Но на вопрос: «Есть ли у этой пищи хотя бы какой-нибудь вкус, отвечает ли она требованиям, ну хотя бы таким, какие могут быть предъявлены невзыскательной собачьей натурой?» — ответа не последовало.

Мы были людьми, не искушенными в вопросах космической гастрономии, и поэтому могли позволить себе высказать любые антинаучные предположения, вроде: «А не положить ли в эту пищу, хотя бы для запаха, хорошей, аппетитно пахнущей колбаски, а?» Медики удивленно переглянулись. Помолчали. Но через минуту изрекли: «Попробовать стоит!»

К счастью, Лайка о всех сложностях проблемы космического питания не была информирована и относительно спокойно продолжала готовиться к своей почетной миссии.

Утром 31 октября ее подготовка была закончена, и Лайка заняла свое место в кабине. Рядом, за стеной, в вале монтажного корпуса, заканчивались проверки систем ракеты и тех приборов, которым надлежало соседствовать с Лайкиной кабиной. День пролетел незаметно. Около часа ночи мы получили команду выдать кабину с Лайкой на установку в головную часть ракеты.

Последние проверки — и ракета была готова отправиться к стартовому устройству. Переезд туда Лайка перенесла прекрасно, жалоб никаких не поступило. Но вот ее опекунов, оказывается, волновал один вопрос. За то время, пока Лайка находилась в закрытой, загерметизированной кабине при работе регенерационной системы, поглощающей углекислый газ, влагу и выделяющей кислород, в кабине могло подняться давление. А лучше, чтобы к моменту старта оно было бы нормальным, как в лаборатории. Что же делать? Нужно было как-то попытаться хотя бы ненадолго открыть какое-нибудь отверстие в кабине. Тогда избыток давления будет снят. Мы знали, что в кабине есть небольшое отверстие, наглухо закрытое специальной пробкой. И после проверок герметичности его открывать категорически запрещалось. А что, если открыть? Вопрос принципиальный. Им занялось руководство.

Не знаю, кто больше способствовал решению этой проблемы — или доказавший абсолютную необходимость открытия Яздовский, или «дрогнувший» Сергей Павлович, но решение было таким: поручается монтажнику Юрию Силаеву под моим контролем пробку вывернуть, а потом, когда это будет нужно, завернуть. И вот тут-то на меня навалился Александр Дмитриевич Серяпин.

— Ну послушай, я очень тебя прошу, — наседал он. — Давай дадим Лайке попить!

— Александр Дмитриевич, побойся бога! Ты же знаешь, сколько хлопот было, пока разрешили пробку открыть, а теперь еще — попить!

Но, откровенно говоря, и мне очень хотелось приложить свою руку к тому, чтобы немного скрасить Лайке не очень комфортный космический быт. Ведь третьи сутки она сидела в своей кабине без настоящей воды. Хотя медики и говорили, что вода в нужном количестве содержится в той пище, которой Лайка была снабжена, но ведь настоящую воду ничто не заменит.

Сердце мое дрогнуло. Александр Дмитриевич быстро разыскал большой шприц, наполнил его водой, надел вместо иглы тонкую резиновую трубочку, и мы с ним поднялись к Лайкиной кабине. Юра Силаев отвернул пробку. Как только мы наклонились над кабиной и Лайка увидела через иллюминатор доброе лицо своего «шефа», опа не замедлила проявить все признаки собачьей радости. Просунуть в открытое отверстие трубочку, нажать на шток шприца и палить воду в пустую чашечку автоматической кормушки было делом минутным. Лайка быстро вылакала всю воду, вылизав дно чашечки, и, как показалось, благодарно кивнула нам мокрым носом.

По телефону я доложил вниз заместителю Сергея Павловича, что отверстие в кабине открыто достаточное время и представитель медицины считает, что его можно закрыть. О том, что программа была несколько перевыполнена за счет «особой операции», я решил не докладывать. Это осталось нашей с Александром Дмитриевичем тайной.

Минут через пять после доклада по телефону нам было передано указание: «Пробку поставить на место, об исполнении доложить». Юрий Силаев поправил складки комбинезона, вытер руки и посмотрел на меня: мол, что же здесь особенного? И стоило ли такому большому руководству заниматься эдакой мелочью?

— Ладно, ладно, давай работай!

— Есть работать! — засмеялся Силаев и в течение минуты тщательно завернул и закрепил пробку…

Тридцатиминутная готовность. На наблюдательном пункте, что в нескольких километрах от старта, наши испытатели, медики, ученые-физики. Почти у всех в руках бинокли. Ярко-белая свеча-ракета на фоне безоблачного, голубого ноябрьского неба — надолго эта картина врезалась в мою память. Из репродуктора громкой связи доносится спокойный голос:

— Готовность десять минут… готовность пять минут… Наконец — минута. И — подъем!

Прошлый старт, 4 октября, был ночью. Этот — днем. Помню, что ночной показался более эффектным. Но в этот раз гораздо лучше было видно всю ракету, как она вначале плавно поднимается, как бы раздумывая, лететь или не лететь, затем набирает скорость и уходит, уходит от нас навсегда.

Лайка улетела. А мы бросились к телеметрическим станциям. Не терпелось узнать, как она перенесла перегрузки на взлете, вибрацию. Желающих первыми узнать все это на нашей машине было больше, чем посадочных мест. По дороге — нам навстречу — «газик». Из него, высунувшись в дверцу и чуть не вываливаясь, машет Александр Дмитриевич Серяпин, поднимает большой палец: все в порядке! Победа! Лайка жива! И потом, пока поступала информация, мы знали, что и полет по орбите наша первая путешественница выдерживала стойко. Это был второй шаг по ступеням космической лестницы.

Каковы же были итоги запусков первых двух искусственных спутников Земли? Чем они обогатили науку?

За время своего существования — с 4 октября 1957 года по 4 января 1958 года — первый спутник совершил около 1400 оборотов вокруг Земли. Долгое время его короткие позывные принимали и воспроизводили тысячи радиоприемников в мире. Эти сигналы открыли счет дням новой эры человечества — космической.

Второй спутник за свою жизнь на орбите — с 3 ноября 1957 года по 14 апреля 1958 года — сделал около 2370 оборотов.

Сергей Павлович Королев писал в то время в «Правде» под псевдонимом «профессор К. Сергеев»:

Нарисовав перспективы дальнейшего исследования космического пространства, Сергей Павлович писал в конце статьи: «Наступит и то время, когда космический корабль с людьми покинет Землю и направится в путешествие на далекие планеты, в далекие миры. Сегодня многое из сказанного кажется еще лишь увлекательной фантазией, но на самом деле это не совсем так. Надежный мост с Земли в космос уже перекинут запуском советских искусственных спутников, и дорога к звездам открыта!»

Эти строки были написаны в декабре 1957 года.

В начале 1958 года я был назначен на должность ведущего конструктора по всем разрабатывавшимся в нашем ОКБ космическим аппаратам.

Майские праздники мне пришлось встречать на космодроме. Шла подготовка к пуску третьего спутника, который именовался у нас «объект Д». Это был спутник уже другого класса. Судите сами: первый весил 83 килограмма, второй — 508, а третий— 1327! Подготовка третьего спутника и запуск его были удачными.

При запуске третьего искусственного спутника были практически полностью реализованы возможности двухступенчатой ракеты-носителя по весу груза, выводимого на орбиту. Поэтому в 1958–1959 годах в соответствии с программой освоения космического пространства в нашем ОКБ была создана трехступенчатая ракета, давшая возможность увеличить вес искусственных спутников Земли до 4500–4700 килограммов и обеспечить достижение второй космической скорости автоматическим аппаратам при полетах к Луне.

«Визитная карточка» на Луне

Луна… Серебристая, непрестанно меняющая свой лик. С незапамятных времен этот неизменный спутник Земли удивлял и манил к себе людей. Луна появлялась на небосклоне в виде то узкого серпа, то полного диска, потом опять превращалась в серп и исчезала… Кто-то заметил, что лик Луны сходен с лицом человеческим. Присмотритесь, вот тут, справа, темное большое пятно — глаз. Астрономы назвали его Морем Ясности. Рядом, почти слившись с ним, — Море Спокойствия. Море Дождей — глаз слева. Ниже, словно раскрытый рот, — Море Облаков. С левой стороны на щеке большое родимое пятно — Океан Бурь… И плывет Луна по своей извечной дороге вокруг Земли нашей миллиарды лет.

Как образовалась Луна? Вместе с Землей и другими планетами? Прилетела из космического пространства и, захваченная силами земного притяжения, стала пленницей нашей планеты? Или она дочь Земли? Гипотезы, гипотезы, гипотезы… О Лупе в свое время было написано множество различных книг, пишут их и сейчас — научные, популярные, фантастические. Фантасты поумолкли, когда на «лунную» дорогу отечественной космонавтики вышли не только астрономы и астрофизики, по и радиотехники, электрики, химики, двигателисты, гироскописты, баллистики, механики, математики, металлурги. Да разве перечислишь всех, кто образовал тогда армию создателей космических аппаратов!

В начале 1958 года Королев докладывал правительству предлагаемую программу. Он считал, что имеется возможность осуществить полет ракеты к Луне, достичь непосредственно лунной поверхности. Потенциал отечественной ракетно-космической техники позволял говорить об этом.

…Первым, кого я встретил, вернувшись в мае с космодрома, был Михаил Степанович. Он рассказал, что работы по проектированию нового комплекса — ракеты для полета к Луне — идут полным ходом. Ему Сергей Павлович поручил заниматься новой, третьей ступенью носителя, ибо на том, что есть, — на двухступенчатом носителе к Луне «не поедешь». Я представил, какого масштаба эта работа. Не только проектирование и разработка рабочих чертежей новой ступени, изготовление узлов и деталей, но и создание нового двигателя и приборов системы управления. Затем сборка и испытание на Земле, а потом и в полете. Надо было еще «научить» новую ракету летать. А это далеко не просто. И далеко не каждая Ракета летит с первого раза…

— А сроки? — спросил я Михаила.

— Ты же Сергея Павловича знаешь. Характер! Он ждать не может. Темп! Что задумано — делать немедлен-но. Знаешь, какой срок он называет? 1958 год…

Проектный отдел Михаила Клавдиевича Тихонравова разделился на две «конкурирующие» группы: «землян» и «лунян». «Земляне» продолжали думать над искусственными спутниками Земли для решения в дальнейшем более сложных задач, в том числе и полетов человека в космическое пространство. А «луняне» пошли своей «лун-пой» дорогой. Собственно, еще не пошли, а искали тропинки к ней.

Дерзок ум человека. Всего год прошел, как в космос полетел первый спутник. Была достигнута первая космическая скорость — 28 тысяч километров в час. И вот, всего через год замахиваться уже на достижение второй космической. А это 40 тысяч! 40 тысяч километров в час. Трудно себе представить, надо просто поверить расчетам. Эта скорость даст возможность искусственному телу, созданному на Земле, не только кружить вокруг нашей планеты, но и порвать путы тяготения, обрести самостоятельность в Солнечной системе… Дерзкий замысел!

В тот же день я зашел в проектный отдел. Глеб Юрьевич Максимов, начальник «лунной» проектной группы, что-то сосредоточенно писал за своим столом.

— A-а… здорово! С прибытием из теплых краев! Ну как долетели? — встретил он меня.

— Долетели-то хорошо. Это теперь, как я понимаю, мелочи. Я вот только что виделся с Михаилом Степановичем. Он мне про какую-то фантастику рассказывал…

— Почему же фантастику? Это ты про Луну? Если хочешь, пойдем, покажу, что мы тут уже понапридумали.

Глеб Юрьевич встал из-за стола и, взяв меня под руку, подвел к одному из кульманов. Симпатичная молодая блондинка, конструктор максимовской группы, отошла чуть в сторону, уступая нам место.

— Ну вот, смотри…

Глеб Юрьевич подробно объяснил мне идею первой космической ракеты. Вывод на траекторию перелета с помощью дополнительной третьей ступени носителя. Разгон в сторону Луны со скоростью, несколько превышающей вторую космическую. Исследования космического пространства за пределами тех расстояний, на которых летали три первых наших спутника. Попытка «пощупать» окололунную область и «заглянуть» за Луну…

— И сколько же времени ракета будет лететь до Луны?

— При такой скорости, которую сейчас выбрали, около тридцати четырех часов.

— А что будет представлять собой «полезный груз»?

— Пока остановились на шарообразном контейнере. Он будет состоять из двух полуоболочек. На их поверхности-датчики и антенны, внутри — электронные приборы и источники питания. Главная забота — радиокомплекс.

Действительно, в «докосмическую» эру определение «радиоприборы» подразумевало радиоприемник и радиопередатчик. Но в космическом аппарате у радиоприборов круг обязанностей, если так можно сказать, стал неизмеримо шире. Остались, конечно, приемники и передатчики, но добавились программно-временные устройства, телеметрические коммутаторы, преобразователи, шифраторы, дешифраторы… Да разве перечислишь все, что входит в понятие «радиокомплекс»?

Из объяснений Глеба Юрьевича я понял, что помимо основного радиокомплекса Сергей Павлович настоял на установке дополнительного коротковолнового передатчика. Чтобы он «всю дорогу пищал, так надежнее будет», как сказал Главный.

— Ты говоришь, коротковолновый? А кто его делать будет, этот добавочный? Насколько я понимаю в радиотехнике, для коротковолнового передатчика такими маленькими штырьками-антеннами, какие вы для основного запроектировали, не обойдешься. Так?

— Не спорю. Передатчик будут делать… Есть одна организация. А вот как быть с антеннами — пока не знаю.

Ведь они должны быть длиной метра четыре, не меньше. Посмотрели мы тут один вариант. Громоздкий больно. Надо что-то разворачивающееся или раскладывающееся…

На следующий день в одном из цехов производства меня «нашел» телефонный звонок. Как ни смешно, а порой злишься на это порождение человеческого разума. Насколько бы спокойнее было жить без наших «звонких» помощников! Никто бы тебя не искал, не отвлекал… Размышляя так по поводу технического прогресса, я шел к кабинету начальника цеха.

— Слушаю!

— Здравствуй, ведущий. Ты очень занят?

— Да нет, какие наши занятия! Последний тайм первенства мира по футболу досматриваю и шампанское допиваю, — съязвил я, узнав голос начальника конструкторского отдела Григория Григорьевича Болдырева.

«Ну что он, ей-богу! Не знает, что ли, что в цех, на производство развлекаться не ходят! Чего спрашивать?!» — ворчал я про себя.

— Ладно, не кипи, как медный самовар. Все равно счет не в твою пользу. Зайди лучше ко мне. Есть кое-что интересное.

Минут через десять я зашел в кабинет Болдырева. Он сидел за столом, рядом стоял Глеб Юрьевич. С другой стороны стола, в кресле для посетителей, поместился полноватый мужчина в очках. Привстав, он протянул Руку:

— Полинов. Я от Губенко.

Так я познакомился с человеком, «больным» хроническим изобретательством. Не прожектерством, отнюдь нет. Хорошим, нужным, деловым изобретательством. Таких людей поминаешь добрым словом долгие годы. Юрий Степанович Полинов до сих пор не излечился от своей «болезни».

— Як вам с предложением. Вот посмотрите, — Полинов подошел к столу и взял из рук Глеба Юрьевича какую-то круглую металлическую коробочку, которую тот очень внимательно разглядывал.

Из коробочки выглядывал кусок темно-коричневой металлической ленты, но назначение этой штуки я представить не мог. Пока она напоминала мне металлическую карманную рулетку. Очевидно поняв, что меня «не осенило», Григорий Григорьевич улыбнулся:

— Ну что, не догадываешься?

— Ей-богу, нет.

— Да это же находка! Антенна для коротких волн!

— ???

— Да, да, — вмешался в разговор Полинов, — Я вот и привез вам показать. Интересно, знаете ли, получилось. Вот посмотрите. Только отойдите немного в сторону.

Он отошел в угол кабинета, вытянул руку с коробочкой, что-то нажал, и — взжик-к-к! — коробочка сорвалась с его руки, с силой ударилась в противоположный угол кабинета. А в руках Полинова была… ровная коричневая поблескивающая трубка, сама собой развернувшаяся из улетевшей коробочки.

Григорий Григорьевич и Глеб Юрьевич, очевидно до моего прихода уже видевшие то, что только что продемонстрировал мне Полинов, смотрели на меня так победоносно, словно они, а не приехавший к нам конструктор придумал эту простую, но удивительно толковую штуку.

— Вот видите, все просто, удивительно просто, — проговорил гость, — но мне кажется, это должно вас заинтересовать. Ведь вопрос конструкции антенны, штанг каких-нибудь на спутниках…

— Да помилуйте, Юрий Степанович, это же здорово! — обычно сдержанный Глеб Юрьевич был воодушевлен. — Нашими достижениями по этой части хвалиться не приходиться.

Новая идея конструкции антенн, которые у нас стали называть «рулеточными», нашла самое широкое применение и используется вот уже третий десяток лет…

Как и в любом другом деле, были у нас и скептики. Например, некоторые сомневались в том, что по сигналам бортового радиопередатчика можно будет с нужной точностью определять траекторию полета ракеты. Сегодня это может вызвать ироническую улыбку, но тогда, в те годы… Все было первым, и не было опыта, на который можно сослаться. Скептики для того и скептики, чтобы сеять сомнения. Королев решил так: все должно быть чисто, чтобы комар носа не подточил, чтобы ни у кого не было никаких сомнений в том, куда и по какой траектории летит ракета. А раз так, то нужен был, так сказать, внешний авторитет, который бы со всей очевидностью подтвердил результаты радиоизмерений.

Вот если бы астрономы… Астрономы — это астрономическая точность. Это авторитетно. Этому любой скептик поверит! Сергей Павлович не один раз встречался в те дни с крупными авторитетными учеными, но, как выяснилось, ракета не могла на расстоянии 100–200 тысяч километров блеснуть звездочкой подходящей величины, чтобы ее могли увидеть наземные телескопы. Вот если бы ее яркость, тот солнечный свет, который отражает ее поверхность, усилить в несколько тысяч раз… Но как этого добиться?..

Нас выручила сама природа. Точнее, поиски аналогий в космосе. Кометы… Их газовые хвосты, несмотря на огромную разреженность вещества, светятся в солнечных лучах.

Вычисления показали: нужно сделать так, чтобы ракета выпустила облако паров натрия, которые очень интенсивно рассеивают солнечные лучи в желтой части спектра. Такое облако будет хорошо светиться, и его можно наблюдать в телескопы. Испарить достаточно всего около килограмма натрия, и будет искусственная комета в небе. Неплохая идея. Но идея, какой бы она ни была оригинальной и продуктивной, только идея. Такую «комету» надо было сделать, а до этого еще спроектировать, испытать.

К счастью, в жизни наряду со скептиками есть оптимисты и энтузиасты. Нашлись они и в одном из соседних конструкторских бюро. Были проведены эксперименты вначале «дома», в лаборатории, а потом на ракете при одном из вертикальных пусков.

Конструкция оказалась довольно простой: цилиндрический сосуд, внутри его термит и натрий, электрическое запальное устройство. Если термит поджечь, то он будет испарять натрий. Поджечь… А как? Поджечь на расстоянии 100 тысяч километров, и не когда-нибудь, а ночью: днем «комету» не увидишь, как не увидишь и звезд. Необходимо было какое-то включающее устройство, автомат. Первое, что пришло в голову, — часовой механизм. Опыт по этой части, правда не очень-то большой и, скажем прямо, не полностью нас удовлетворивший, был — на втором спутнике летал часовой механизм, включал и выключал передатчик. Но этот опыт показал, что в условиях невесомости применение часов — дело непростое.

Поехали мы с проектантами в один из научно-исследовательских институтов, занимавшихся «часовыми» проблемами. Нас душевно принял главный инженер. Но его настроение сразу стало портиться, как только была изложена суть наших желаний.

— Э-э, товарищи, это дело нелегкое! Наша техника — штука сложная. Ее так просто не возьмешь. Космическая ракета, говорите?.. Ракета… ракета… Да-а! — и он глубокомысленно умолк.

Молчали и мы. Несколько минут. Наконец главный инженер повернул голову в нашу сторону, склонил ее к левому плечу, прищурил глаз. Сигарета в уголке губ дымилась, казалось, сама по себе, этак равнодушно, независимо…

— Шестнадцать килограммов.

— Пуд?! — голос Глеба Юрьевича прозвучал так, словно он услышал нечто несусветное.

— Не пуд, а шестнадцать килограммов. Наша техника — вещь тонкая, современная. Все должно быть очень надежно.

— Надежность — безусловно. Но поймите и нас. Куда мы возьмем такой вес?

— В этом я вам помочь не могу. Шестнадцать килограммов. Ну, может быть, мы что-нибудь сумеем сэкономить, но малость, самую малость — граммы…

Обратно ехали расстроенными. Долго молчали.

— А что, если… — Глеб Юрьевич на минуту задумался. — Братцы, а что, если самим? И не часовой механизм, а электронный, а? Неужели наши электрики не сделают?

Такое автоматически включающее комету устройство было создано самостоятельно, без участия смежных организаций…

В конце концов окончательно определился состав всей аппаратуры, и своей и смежных организаций, в группе Глеба Юрьевича закончили компоновочные работы, провели все необходимые расчеты, в отделе Болдырева разработали чертежи, в цехах полным ходом пошло изготовление деталей, узлов, приборов, которые тут же отправлялись в цех главной сборки, к Владимиру Семеновичу Петрову.

И у «соседей» наших, ракетчиков, тоже нелегко та самая добавочная, третья ступень ракеты-носителя рождалась. И на основной ракете требовались доработки. Ведь теперь в ее носовой части вместо спутника должна была устанавливаться целая ракетная ступень. С чьей-то легкой руки ее назвали «Еленой». Луну древние греки именовали Селеной. А это созвучно. Так ли было, не знаю, не ручаюсь. Но наша третья ступень стала называться «Еленой», а сокращенно просто «Е». Блок «Е». Для этого блока наши специалисты вместе с коллективом конструкторского бюро Семена Ариевича Косберга создали ракетный двигатель, которого еще не знала ракетная техника. Он мог запускаться в вакууме и в невесомости, причем имел очень хорошие характеристики и по тяге, и по собственному весу.

За полгода все было сделано. Ракетчики готовились к своим испытаниям в ракетном цехе, мы — в своем, в космическом. Перед отправкой на космодром оставалось одно — совместные испытания. Установили мы свое творение на электрокар и тихонечко поехали по межцеховым улицам в ракетный цех: не везти же ракету в наш, космический. Приехали. Стали, помню, скромненько в уголочке, ждем своей очереди. Ребята наши, сборщики, посматривают по сторонам. Ракета — это интересно. Особенно если не ракета, а ракетища.

Наше творение куда меньше — всего около метра в диаметре. Смотрел я на ребят наших — что у них в глазах? Зависть? Нет. Любопытство? Может быть. Но и гордость за свое. Пусть это «свое» и маленькое, пусть не такое убийственно впечатляющее, как ракета. Зато очень нужное…

Помню, один из наших, Саша Королев, уже через минуту «втравил» в разговор кого-то из «ракетных» друзей.

— Что это вы за арбуз привезли? — спрашивает Сашин собеседник, — И не стыдно? Сколько месяцев ковырялись…

— Арбуз, — огрызнулся Саша, — Да ради этого арбуза вся ваша телега и существует! Арбуз…

Совместные испытания с ракетчиками на заводе прошли нормально. Теперь оставалось провести испытания на космодроме. Летали мы на космодром тогда, как правило, только ночью. Сергей Павлович не представлял, чтобы дорога, перелет съедали целый рабочий день. Летали на Ил-14, а то и на Ли-2. Путь долгий — часов восемь. Полу-бессонная ночь в самолете считалась вполне достаточной Для отдыха.

С утра начались испытания. Время летело быстро.

— Выключить борт! — Юрий Степанович, наш главный комплексник, разработчик и главный испытатель всей электроавтоматики, мягким движением перевел вниз головку выключателя на пульте. Откинулся на спинку стула, поднял руки к лицу, закрыл глаза ладонями. Комплексные испытания закончили. Я сидел рядом с ним. Посмотрел на часы. Половина третьего. Ночь. Рядом — испытатели. Устали ребята. Очень напряженными были эти сутки, да и только ли эти?

— Ну, хлопцы, давайте закругляться. Пленки с регистрацией результатов будут расшифрованы только к утру. Сейчас можно спать. Леонид Иванович! — обратился я к заместителю начальника сборочного цеха, который вот уже четвертый раз вместе с бригадой монтажников работал с нами на космодроме. — Давай твоих хлопцев. Надо отстыковать станцию от всего испытательного хозяйства, все кабели убрать, пульты тоже. Готовьтесь к стыковке с носителем. Надо все тщательно осмотреть, все штепсельные разъемы закрыть крышками…

— Ну что, в первый раз, что ли? Не беспокойся, все сделаем. Все будет в полном порядке…

— Подождите, подождите, — прервал Леонида Ивановича Юрий Степанович, привстав и опершись на пульт, — как это отстыковать? А результаты регистрации? Нет, так не пойдет. Пока не посмотрим пленки, приборы с пультами расстыковывать нельзя. А если на пленках что-нибудь не так? Ищи-свищи тогда, кто виноват — борт или земля.

— Юра! Да ведь все прошло как по маслу. Сам знаешь, ни у кого ни одного замечания не было. Время выиграем. Сейчас все подготовим, а утром пленки посмотрим — и сразу на стыковку с ракетой.

Я понимал, что такое решение, с одной стороны, нарушает проверенное жизнью и работой правило: до окончательной оценки результатов испытаний ничего не трогать. Но с другой стороны, обычная забота ведущих — график, время, всегда дефицитное время. Сергей Павлович словно чувствовал, где могут и где не должны быть задержки. И испытателям-электрикам от него, пожалуй, за эти самые задержки влетало больше, чем кому-либо. А здесь можно было сэкономить четыре-пять часов. И они были бы очень кстати, поскольку мы уже были на грани срыва графика стыковки с носителем.

Но Юрий Степанович был неумолим. Ни просьбы, ни уговоры не действовали. Почувствовав, что мирно из этой ситуации не выйдешь, я попробовал поднажать. Однако все было напрасно.

— Что ты меня за горло берешь? Ты хозяин, ты и командуй. Сам и отвечать будешь. Всегда у тебя времени не хватает! Лучше работу планировать надо. Делайте, что хотите, а я пошел спать! — И, резко повернувшись, Юрий Степанович пошел к выходу из пультовой.

Он был прав, и я это чувствовал. Но что было делать? Риск, конечно, был. Указания, данные Леониду Ивановичу, остались в силе. Минут через десять, убедившись, что работа пошла нормально, я тоже отправился в гостиницу. Усталость давала себя знать. «Ну ничего, еще немного, — думалось мне. — Приду, выпью стаканчик горячего чайку и — спать. Спать, только спать».

Вскочил я от резкого телефонного звонка.

— Ну и спишь же ты! Третий раз звоню. Давай скорее в корпус! — раздался в трубке тревожный голос Леонида Ивановича.

Через десять минут я был в монтажном корпусе. Наши монтажники стояли около отстыкованной станции. На меня растерянно смотрел Леонид Иванович.

— Я уж и говорить тебе бо-боюсь, — заикаясь, произнес он. — Смотри сам… — И Леонид показал рукой вниз под подставку, на которой стояла наша космическая станция.

— Что там случилось?

— Мы стали электрические разъемы крышками закрывать. А перед этим я велел все контакты тщательно осмотреть. На нижнем разъеме один контакт… погнут. Здорово погнут.

Я лег на коврик, взял в руки переноску-лампочку. Внизу, на оболочке контейнера, было два электрических штепсельных разъема, через их контакты проходили цепи, соединяющие приборы станции с последней ступенью ракеты. В каждом разъеме по пятьдесят контактов. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что слово «погнут» мягковато. Почти в центре контактного поля один из контактов был согнут чуть ли не пополам.

Дыхание в груди сдавило, на лбу выступила противная влага. Ведь все испытания уже закончены! Как же теперь? Что же делать? Ведь это срыв… Полный срыв пуска. Придется все разбирать, снимать все приборы, менять этот злополучный разъем… А это работы на неделю. На неделю!!!

Через секунду я был у телефона:

— Юрий! Юрий Степанович!!! Срочно в монтажный корпус! — только и успел я произнести.

Через десять минут Юрий был в корпусе. Его покрасневшее от пробежки по морозу лицо вдруг сразу побледнело.

— Схему! Немедленно электрическую схему! — И он помчался на второй этаж, туда, где хранилась вся наша техническая документация. Минуты через три он уже разглядывал схему подпайки проводов к этому злополучному разъему.

— Какой разъем? Первый?

— Первый.

— Номер контакта?

— Да не посмотрел я, какой номер.

Двое монтажников нырнули под подставку. Юрий Степанович, глядя на схему, кивнул мне. Я подошел.

— Вот смотри. На первом разъеме из пятидесяти контактов занято сорок девять, свободен тринадцатый.

— Но какой же? — не выдержав, крикнул я монтажникам.

— Вылезайте-ка быстрее, я сам посмотрю! — Юрий Степанович прилег на коврик, пытаясь протиснуться под станцию. А это при его богатырском росте было не так-то просто.

— Ну, ведущий, ты в рубашке родился, тринадцатый!..

После окончания проверок вместе с ракетой весь комплекс был отправлен на стартовую позицию.

Наступил Новый год. 1959-й. Старт был назначен на 2 января. Очень хотелось сделать этот запуск новогодним подарком, повесить, как кто-то выразился, «на елочку», но небесной механике нет дела до наших праздников.

2 января. Ночь. Темная, безлунная. Нацеленная в зенит ракета побелела от инея. Минутная готовность. Томительные секунды. Который раз — и всегда так. Всплеск света, клубы подсвечиваемого снизу дыма, поднимающиеся вверх, окутывающие ракету, скрывающие ее стройное тело… И вот она, опираясь на огненную колонну, с клокочущим ревом уходит в небо. Разметанные вихрем, тают и пропадают дымовые покрывала. Ракета идет вверх. В зенит. Но вскоре ложится на курс, наискось разрезая ночной купол неба, и уходит туда, куда повелели ей люди.

И сразу — опустошенность. Болезненная, тягучая опустошенность. Вот была она здесь, рядом. Ей отдавали все — знания, энергию, силы, нервы. Все взяла и унесла с собой. И осталась пустота…

Ракета шла нормально. Первые же поступившие на космодром вести с документальной очевидностью подтвердили: вторая космическая скорость есть!

Обработка результатов измерений траектории полета станции показала, что «Луна-1», как ее назвали в официальном сообщении, пролетит вблизи Луны на расстоянии около 6 тысяч километров от ее поверхности, выйдет из сферы действия земного тяготения и станет первым искусственным спутником Солнца, с орбитой, отстоящей от нашего светила от 146 и до 197 миллионов километров. На этой орбите спутник Солнца должен вращаться вечно. В мировой печати «Луну-1» назвали «Мечта». Неплохое название. Никто его не оспаривал. В этом эксперименте были впервые получены данные об интенсивности и составе космических лучей, газовых компонентов межпланетного вещества, метеорных частиц, корпускулярного излучения Солнца, магнитных полей Земли и Луны.

Итак, можно было подвести некоторые итоги. Вторая космическая скорость есть. Первая искусственная планета — спутник Солнца — есть. И до сих пор мчится наша «Мечта» вокруг Солнца, где-то между орбитами Земли и Марса, со своим «годом» в 450 суток. Но она столь мала, что даже в самые совершенные телескопы ее не заметишь.

На повестку дня встала следующая задача — запуск ракеты на Луну. Не задерживая внимания неискушенного читателя на сложности этой проблемы, достаточно сказать, что при расчетах нужной траектории полета и проектировании приборов системы управления ракетой учитывалось множество различных факторов, весьма серьезно влияющих на возможность попадания в выбранную «цель». Взять хотя бы такой: Луна движется вокруг Земли со скоростью, близкой к одному километру в секунду. Значит, «стрелять» надо не по стоящей мишени, а по подвижной. Место старта ракеты — Земля тоже не стоит на месте, движется вокруг Солнца со скоростью около 30 километров в секунду и, кроме того, вращается вокруг своей оси.

Можно понять, надеюсь, какова была сложность той задачи, за решение которой взялись всего лишь через два года после создания первого космического аппарата. Могли бы быть решены все эти задачи одним человеком, пусть самым гениальным из всех землян? Конечно нет. Это было под силу только коллективному интеллекту, только совместным усилиям многих коллективов. Но совместная деятельность такого рода всегда требует организационного начала, целеустремленного руководства, дающего единственно нужное направление.

Это и осуществлял Сергей Павлович Королев. Его беспредельная энергия, целеустремленность, праведный фанатизм во многом способствовали тому, что советская космическая ракета была создана в 1959 году.

В группе Глеба Юрьевича Максимова все стали что-то очень смахивать на своего начальника. Похудели, побледнели, глаза как-будто стали больше, в голосе появилась хрипотца. Энтузиазмом начальника группы заразились все. Мысли становились в строй, обретая строгую форму проектных документов. А строй — великая организующая сила, об этом все, кто в армии служил, хорошо знают!

И вот выдана формула цели, краткая, четкая, как приказ: «Достижение поверхности Луны восточнее Моря Ясности, вблизи кратеров Аристил, Архимед, Автолик 14 сентября 1959 года в 00 часов 02 минуты по московскому времени. Старт 12 сентября».

Луна… До сих пор человек только смотрел на нее. Смотрел в древности, смотрел и смотрит в наши дни. Глазом простым, глазом вооруженным. Человек дал названия лунным морям, кратерам, горам… В 1959-м кратеры Аристил, Архимед и Автолик с карты астрономов перекочевали в проектные документы, в расчеты инженеров. Теперь туда должен был отправиться посланец Земли. И, как лицо официальное, облеченное доверием, он должен был нести с собой верительные грамоты.

Официальная «визитная карточка» каждой страны — ее герб и флаг. Одинаковых гербов и флагов не бывает. Свидетельством достижения Луны советской космической ракетой должен был стать вымпел с гербом СССР.

Маленькие стальные пятиугольнички и алюминиевые полоски сейчас в некоторых музеях хранят как драгоценные реликвии. Это копии — простые кусочки металла. И глядя на них, пожалуй, никто и не представляет, сколь хитроумна была конструкция тех устройств, которые должны были сохранить памятные вымпелы на поверхности Лупы. Задача не из легких, если учесть, что ракета подлетит к поверхности Луны и ударится о нее со скоростью 3,3 километра в секунду, а это намного быстрее летящего артиллерийского снаряда. Да и какова она, лунная поверхность: камень, пыль?

Инженеры получили исходные данные: скорость при ударе 3,3 километра в секунду; и при этом вымпел должен остаться на поверхности целым и невредимым. Вот и думай, как сделать? Придумать, изготовить, проверить, испытать. Убедиться самим, убедить других.

Много предлагалось разных решений, но по каким-нибудь «нюансам» они не подходили. В группе Глеба Юрьевича Максимова родилась идея, точнее, сразу две. Первая: на поверхности шара закрепить стальные пятиугольнички с гербом нашего государства и датой «прибытия» на Луну. А что внутри? Сделать весь шар металлическим, этаким пушечным ядром? А какой смысл? Врезался бы он в Луну, углубился в ее поверхность, и все… Но если все же сделать шар, как ядро, только полое, со взрывчаткой внутри? Да-да, взрывчаткой. Нашли специалисты одной из организаций такое вещество, которое могло «работать» без всяких взрывателей и запальных устройств, само — при ударе о поверхность, неважно, каменную или рыхлую, как пыль. Такое вещество могло не только взрываться, но и разбрасывать во все стороны «осколки» — стальные пятиугольнички со скоростью 3,3 километра в секунду. Значит, какой-то их части, оказавшейся в момент удара, скажем условно, «внизу», к их собственной скорости добавится такая же, и они врежутся в Луну с двойной скоростью. Наверное, мало что от вымпелов останется. Те пятиугольники, которые расположены «с боков», разлетятся по поверхности. А те, что окажутся «сверху»? Энергия взрыва погасит скорость падения в момент удара, и они должны остаться лежать на поверхности. Что и требовалось получить.

Один из монтажников задал тогда вопрос: «А что будет, если шарик с этой самой взрывчаткой скатится со стола на пол?» Его успокоили — ничего не произойдет. Вернее, произойдет, но не взрыв, а разнос… от руководства за разгильдяйство.

Даже если при взлете ракеты что-то случится и она «решит» попасть в Землю вместо Луны, вымпел будет совершенно безопасен. Взрывчатое вещество сработает только при контакте с поверхностью небесного тела со скоростью 3 километра в секунду или более. Такая гарантия успокоила слабонервных: на Земле подобных скоростей не получить… Но как же всю эту идею проверить? Помогли артиллеристы.

Они приспособили два специальных орудия, в одно из которых в качестве снаряда был заложен специальный стакан с аналогом лунного грунта (по тогдашним понятиям), а в другое — шар с этим экспериментальным взрывчатым веществом. Стреляли так, чтобы «снаряды» столкнулись в воздухе, так как скорости вылета снаряда из одной пушки не хватило бы. А здесь получалось столкновение со скоростью, равной сумме скоростей выстрелов.

Такова история одной из двух первых лунных «визитных карточек».

Вторая была не менее интересной. Хотя вряд ли простая алюминиевая ленточка с «адресом отправителя» и датой «отправки» производила особое впечатление на тех, кто ее видел.

Надпись на ленточке была сделана химическим способом, что, по мнению специалистов, гарантировало ее вечную сохранность. Но ведь она будет на ракете подлетать к Луне с той же скоростью, что и шарик. Как же сохранить такой нежный предмет?

Еще в 1891 году Циолковским была выдвинута идея о предохранении «слабых вещей и организмов от ударов и толчков и усиленной тяжести» посредством погружения их в жидкость равной им плотности. Циолковский писал о том, что природа давно пользуется этим приемом, погружая зародыши животных, их мозги и другие слабые части в жидкость. Так она предохраняет их от всяких повреждений.

Для доказательства этой идеи Циолковский провел простой, но убедительный эксперимент. В кружку с водой погружается яйцо, для увеличения плотности жидкости в воде растворяется поваренная соль до тех пор, пока яйцо не начнет всплывать со дна к поверхности. После того как яйцо придет в равновесие, можно ударить сосуд о стол с большой силой, и яйцо не разобьется, в то время как без воды скорлупа яйца даже при слабом толчке расколется.

А что, если ленточку скатать в плотный рулончик и поместить его в ампулу с жидкостью, равной по плотности алюминию? Эта жидкость предохранит ленточку при ударе. Но так будет, если сама ампула не разрушится. Представьте себе, что в эксперименте Циолковского кружка бы разлетелась на мелкие кусочки. Что бы тогда осталось от яйца?

А если ампулу поместить в сверхсверхпрочную оболочку, она не разрушится. Но надо еще, чтобы эта оболочка не ушла глубоко в поверхность Луны, как пуля в стог сена. Энергию удара надо чем-то поглотить. Решили оболочку поместить в еще одну, но менее прочную. Тогда наша прочная оболочка, словно бронебойный снаряд, пройдет через менее прочную, при этом отдаст ей энергию удара, а сама останется целой. Сохранится и ампула с жидкостью, и в ней ленточка с надписью… Прямо как в сказке про Кощея Бессмертного.

Оба варианта «визитной карточки» полетели на Луну.

Сообщение ТАСС о пуске Советским Союзом космической ракеты к Луне:

Весь этот текст можно прочитать за минуту. А сколько за ним труда! Пролетели дни и ночи сборки и испытаний на заводе, недели подготовки «Луны-2» на космодроме. И вот растаял облачно-дымный след. Остается ждать, что принесут радиоволны.

Ночь на приемном пункте в Крыму. Напряженно вслушивались, волнуясь все больше и больше, в сигналы бортового передатчика, всматривались операторы в электронные всплески на зеленых экранах осциллографов. Результаты траекторных измерений, уточненные в последние часы, показывали, что космическая колея строга и что ракета летит точно в тот район Луны, куда ее целили, но все же…

Стрелки хронометра приближались к двум минутам первого. Последние секунды. Сердца частили, обгоняя беспристрастный часовой механизм. Две секунды… Одна… Наконец в 0 часов 2 минуты 24 секунды сигнал передатчика пропал. Как обрезало. Это означало, что поверхность Луны достигнута!

В один прекрасный день инженер группы Глеба Юрьевича, подойдя к своему начальнику, сказал:

— А знаете, по-моему, у нас может получиться не только пролет Луны и попадание в нее…

— А что же еще? — вскинул глаза из-под очков начальник группы.

— Может получиться облет Луны с возвратом к Земле. Я вот тут кое-что прикинул…

— Ну и что? Это давно известно. Сергей Павлович об этом еще год назад говорил…

— Я не про простой облет говорю. Можно на невидимую, обратную сторону Луны заглянуть и сфотографировать…

Через час возле стола начальника группы стало тесно. Со стороны были видны только склоненные спины. Так хоккеисты около вратаря «клянутся» перед ответственным матчем. Я подошел. Услышал возбужденные реплики:

— Надо поставить фотоаппарат…

— Нс один, несколько. И не простой, а фототелевизионный аппарат. Изображение надо ведь на Землю передать.

— А ориентация на Луну? АМС должна быть сориентирована…

Через часок Глеб рассказал мне об идее, которая всех так раззадорила.

— А Сергей Павлович знает?

— Нет еще. Ему никто не докладывал. Надо все поглубже проработать, со смежниками об аппаратуре договориться. Пока ведь только идея…

Да, идея, скажем прямо, родилась тогда интереснейшая. Но сразу выкатился и целый клубок проблем. В группе Максимова не было специалистов по фотографии. Один из инженеров засел за основы фотографической техники. У нас в ОКБ, конечно, не собирались делать фотоаппаратуру, по ведь со смежниками нужно было уметь разговаривать на профессиональном языке. Постепенно появились предложения, что и как сделать: фотоаппарат, устройство для автоматической обработки пленки на борту станции, систему передачи изображения по радиоканалу. Другая проблема — ориентация космического аппарата при сеансе фотографирования. Все предыдущие спутники и лунные ракеты после отделения от носителя занимали в пространстве произвольное положение. Говоря научно, вращались вокруг своего центра массы, иными словами, просто кувыркались. Такой «режим» при фотографировании недопустим. Это ясно без дополнительных разъяснений. Но своих специалистов, понимающих подобные вопросы, у нас еще не было.

Наконец состоялась встреча проектантов с Сергеем Павловичем. Он очень внимательно выслушал предложения, задал вопросы. Сразу нельзя было понять, одобряет он новую идею или нет. Однако некоторые вопросы он ставил так, словно пытался сравнить чье-то мнение с предложением проектантов. Значит, тоже размышлял над такой задачей. Его очень заинтересовало предложение о несколько необычной траектории подлета к Луне и последующей эволюции орбиты станции.

— Подождите, подождите, эта орбита очень интересна, очень. Использование гравитационной силы Луны! Перспективнейшая штука, я вам говорю. Вот увидите, пройдет десяток лет, и космонавтика будет широко пользоваться таким способом.

Насколько тогда был прав Сергей Павлович! История развития космонавтики много раз подтвердила его предвидение.

Его заместитель по проектным делам, Константин Давыдович Бушуев, докладывавший идею «Луны-3», сказал, что, по предварительным данным, в течение года полет по такой траектории может быть сделан только один раз.

Королев вопросительно вскинул на него глаза поверх очков:

— Только один? Значит, если в этом году не сделаем, то только в следующем? Ждать год? Интересно, а когда эта дата?

— По предварительным данным, в октябре. В начале октября.

— Что у вас все «по предварительным да по предварительным»? — взорвался Главный. — Страхуетесь, что ли? Разве можно серьезно рассматривать какие-то предложения, когда все предварительно? Затеем работу, а потом у вас вместо одного «предварительного» получится совсем другое — «окончательное». Нельзя так!

Королев обратился к Максимову:

— А как вы думаете обеспечить электропитание?

Глеб Юрьевич доложил все рассмотренные варианты, делая упор на то, что весьма желательно было бы обойтись просто аккумуляторными батареями. Это просто и надежно.

— А на сколько суток в этом случае будет обеспечена работа?

Максимов ответил:

— Нет, это в принципе не годится! Вы что думаете, что такую работу, такое дело можно подвесить на один цикл передачи фотографий по радио? А если помехи какие-нибудь, сбои — прощай все? — И с раздражением: — Я удивлен вашим легкомыслием. Я считал вас более серьезными людьми. Это совершенно безответственное предложение! А вы что смотрите? — Сергей Павлович повернул голову в мою сторону. — Вы — глаза и уши Главного конструктора! Вы ведущий или кто? Потрудитесь этот вопрос рассмотреть заново. И посерьезнее! Удивительное легкомыслие! Мальчишки!

Главный встал из-за стола, вышел в маленькую комнатку, что была за его рабочим кабинетом. Мы не глядели друг на друга. Так бывало. Разговор как разговор — нормальный, деловой. Потом вдруг раз — и взрыв. Пауза затянулась. Через неплотно прикрытую дверь было видно, как Сергей Павлович подошел к маленькому столику, налил полстакана воды, вынул из кармана какую-то бумажку, развернул ее, поднес ко рту, запил. Минуты через три-четыре вышел к нам.

— Ну что у вас еще? — тон спокойный, деловой.

Хорошо зная проявлявшуюся порой резкость Королева в обращении с товарищами по работе, много лет спустя, уже после смерти Сергея Павловича, Герой Советского Союза, заслуженный летчик-испытатель Марк Галлай писал, что кроме знаний и конструкторского таланта, не последнюю роль «играла очевидная для всех неугасающая эмоциональная и волевая заряженность Королева. Для него освоение космоса было не просто первым, но первым и единственным делом всей жизни. Делом, ради которого он не жалел ни себя, ни других…

И сочетание такой страстности однолюба с силой воли, подобной которой мне не пришлось встречать, пожалуй, ни в ком из известных мне людей… это сочетание влияло на окружающих так, что трудно им было, да и просто не хотелось что-нибудь ему противопоставлять… А бросавшаяся в глаза резкая манера обращения Королева с окружающими чаще всего была действительно не больше чем манерой. Во всяком случае, при всей своей склонности к тому, чтобы пошуметь, за воротами, без куска хлеба он ни одного человека не оставил и вообще неприятностей непоправимых никому не причинил…»

Месяц проскочил незаметно. Вроде бы и не состоял он из 26 рабочих дней, или 206 рабочих часов, как отмечали табельщицы в своих журналах. На самом деле рабочих часов было существенно больше. И в девять, и в десять вечера горел свет у проектантов. «Луна-3» постепенно вырисовывалась, согласовывалась, становилась похожей на космическую конструкцию. Наконец был готов чертеж: общий вид в натуральную величину. Сами проектанты залюбовались. Станция была красива. И не только с инженерных позиций, технически, конструктивно, по, я бы сказал, и с точки зрения эстетики, формы, композиции. Это детище было красивее всех своих предшественников и предшественниц.

— Ну и красавица!

Мы повернули головы на эти слова.

Бушуев, пришедший вместе с Тихонравовым в зал к проектантам, с явным удовольствием разглядывал чертеж.

— А что, Михаил Клавдиевич, я вижу Максимов компоновку закончил. Наверное, можно и Сергею Павловичу показать?

— Думаю, что теперь можно, Константин Давыдович, — согласился Тихонравов.

— Ну вот и хорошо. Я узнаю, как у него со временем и когда он сможет нас принять.

Королев принял нас часов в восемь вечера.

— Одну минуточку. Еще две бумажки. Вы пока «разворачивайтесь».

Глеб Юрьевич вынул из толстого алюминиевого тубуса — круглого футляра, в котором обычно хранятся чертежи, рулон ватмана с общим видом станции. Мы подвесили его, прицепив прищепками к тонкой стальной проволоке, натянутой вдоль одной из стен кабинета. Здесь всегда вешали плакаты, схемы и все, что нужно было для обстоятельного разговора. Сергей Павлович подошел к чертежу. Несколько минут стоял молча. Смотрел.

— Ишь, красота какая! Прямо японский фонарик, хоть сейчас на елку!

Повернулся к Бушуеву:

— Докладывайте!

Обсуждение продолжалось часа два. В заключение Сергей Павлович сказал, что через несколько дней предлагаемый проект будет рассмотрен в более широком составе, с приглашением всех главных конструкторов-смежников и ученых.

— Времени у нас остается очень мало. Эх! И что за жизнь? Всегда нам мало времени. Но зато не соскучишься. А?

В производстве началось изготовление. Это у пас. А сколько сложностей пришлось преодолеть в смежных организациях? Впервые создавалось фототелевизионное устройство для работы в условиях космического полета, впервые — система ориентации станции, впервые — солнечные батареи должны были обеспечивать электроэнергией все бортовые системы на все время полета…

Сборка. Завершающий этап в многообразном и сложном процессе рождения космического аппарата. Материализация мыслей, овеществление расчетов. Все, что изготавливалось на пашем предприятии и у смежников, в специальных ящиках и ящичках, обтянутых внутри бархатом, все закрепленное на пружинах-растяжках, привезенное, принесенное, прилетевшее к нам, порой даже не успевшее полежать на складских полках, занимало место на монтажных столах в цехе сборки.

Сборка, Бережные руки слесарей-сборщиков в белых перчатках. Уже и не вспоминались те дни, когда работали без белых халатов, без перчаток. Жесткий график торопил, подгонял. Опоздать, задержаться было нельзя. Никак нельзя: станции лететь 4 октября. Другой даты не было. Дорога была выбрана единственная и столь непростая, что лететь по ней только 4 октября в 1959 году. Получалось, словно сама природа, Вселенная, извечные законы движения небесных тел, определившие эту дату, сговорились отпраздновать двухлетнюю годовщину рождения космического первенца ПС — нашего первого спутника.

Несмотря на то что люди делали, казалось, невозможное, работая много больше положенного, забыв обо всем и обо всех, сборку в срок не закончили. Винить за это в общем-то было некого. Еще при составлении графика мы понимали, что он «волевой». Сроки работы в нем были указаны не те, которые были необходимы, а те, которые определялись только одним: «Так надо». Причем и это «так надо» для гарантии было еще урезано процентов на Двадцать.

Так решил Сергей Павлович, исчеркав подготовленный мной проект графика своим любимым мягким синим карандашом. И, видимо, в назидание не разрешил перепечатать тот график на чистый лист, без исправлений. На злополучном же экземпляре, демонстрирующем мою незрелость, в левом верхнем углу написал: «Утверждаю. С. Королев». А устно добавил: «Вам понятно? За сроки отвечаете лично!»

Так или иначе, а каждый простой или сложный процесс, раз начавшись, в конце концов завершается. Сборку закончили. Должен признаться, что за день до этого «торжественного» момента у Главного конструктора состоялся не очень приятный разговор. Всем попало. Повод был ясен. Сроки не выдержали. Уж кто-кто, а Сергей Павлович такого срыва оставить без внимания не мог. Разговор был серьезный, как обычно, эмоционально насыщенный. Но что было делать? Нескольких суток, необходимых для завершения всего объема подготовки станции, не хватило. Пора было перебираться на космодром. Испытания, не проведенные на заводе, решено было провести там. Это позволит наверстать потерянные дни.

На космодром мы вылетели вечером. В самолете все свои — ученые, инженеры, испытатели. Все те, с кем вместе проведены были последние дни и ночи на заводе.

О чем говорить? Все переговорено. Да и усталость давала себя знать. Через час после взлета почти все спали. Уснул и я. Как спал — не помню, но, наверное, как принято в таких случаях говорить, как убитый…

Ночь с 3-го на 4 октября выдалась прохладной. Особенно это чувствовалось на «козырьке» — самой стартовой площадке. Кругом все открыто, ветру раздолье. Я его как-то особенно ощущал. Последние дни страшно болели правое плечо, шея, рука. Мысль даже мелькнула: «Уж не ранение ли опять начинает сказываться?» Ходил к медикам, сказали: воспаление нерва, принимать анальгин и держаться в тепле. Советы как раз для работы на «козырьке». Ходил из угла в угол, не зная куда засунуть руку, чтоб хоть немного утихла боль.

Сергей Павлович, очевидно, заметил. Подозвал:

— Ты что, старина? Расклеился? Это, брат, никуда не годится. Давай-ка в машину да отправляйся в гостиницу.

— До пуска никуда не поеду. От этого, как говорят, еще никто не умер. Потерплю.

— Ну смотри, смотри. Утром идет самолет домой. Здесь тебе больше все равно делать нечего. А дома дел куча. «Востоком» надо заниматься.

По тридцатиминутной готовности уехали мы с товарищами на наблюдательный пункт. И там не теплее. Согревало только волнение. «Готовность десять минут». Вроде и боль стала меньше. На горизонте стояла выхваченная из тьмы белая ракета. Стройная. Чистая. «Минутная готовность!» — донесло радио. Начало сердечко частить. Боли в те минуты я почему-то не ощущал, только кровь в висках билась. Вспышка, поначалу вроде робкая, но тут же всплеск света и глухое ворчание, лавинообразно перерастающее в раскатистый грохот. Пошла! И опять, как два года назад, все вокруг заливается слепящим светом, заполняется гулом. Ракета рвалась туда, ввысь, в бесконечный космос… Прошло несколько минут. Тишина. Почувствовал, что боль опять поползла по телу…

Утром я улетел в Москву. Больница. Рабочей информации, естественно, никакой. Помнил, что по программе рано утром 7 октября должно было начаться самое главное — фотографирование. Знал, как волнуются мои товарищи в Крыму, на приемном пункте. Нервничал здорово, должен признаться. А врачи говорили: «Покой, только покой!» Какой, к черту, покой! До покоя ли было? А что Делать? Только ждать.

Шла вторая неделя, третья… Станции надо было, облетев Луну, еще вернуться в окрестности Земли, и тогда… Наконец такое долгожданное сообщение: «Советская наука одержала новую блестящую победу. С борта межпланетной станции получены изображения недоступной до сих пор исследователям невидимой с Земли части Луны…»

Мое здоровье быстро пошло на поправку. Врачи были довольны, что прописанные процедуры столь эффективны. Я их не разубеждал. Из больницы, правда, удалось вырваться только после ноябрьских праздников…

Перед решающим стартом

Прошло несколько дней после возвращения на работу. По дороге из цеха в ОКБ завернул я в помещение парткома. Хотелось повидаться со старыми друзьями. Встретил меня Евгений Тумовский, старый мой товарищ. Он был уже избран секретарем парткома.

— Ну как жизнь, работа, товарищ парторг? — обменявшись приветствиями, спросил я его.

— Сам понимать должен. Не скучаем. Забот хватает. Ты вот, когда парторгом в ОКБ был, за пределы, так сказать, предприятия свою сферу деятельности не выносил, а тут…

И Тумовский рассказал мне о случае, который, как мне кажется, очень ярко характеризует Главного конструктора, нашего СП.

Зашел как-то в партком секретарь комитета комсомола и рассказал, что райком ВЛКСМ поручил нашей комсомольской организации шефство над одним детдомом. Детишки там — круглые сироты от трех до шести лет. Живут они в двух деревянных двухэтажных домах без канализации и водопровода, участок двора совершенно не оборудован, даже зелени никакой нет. Конечно, вопрос с канализацией и водопроводом нашим комсомольцам решить не по силам, но делать что-то надо. Евгений Александрович посоветовал комсоргу с утра, до начала работы, поймать Сергея Павловича в приемной и рассказать ему об этих детишках.

На следующий день Королев позвонил в партком и предложил парторгу вместе с ним выехать в тот детский дом. Взяли они с собой и специалистов по коммунальным вопросам.

— Приехали мы на трех легковых машинах, — рассказывал Тумовский. — Стоят как-то сиротливо эти два деревянных домика, видимо еще до революции построенные. Вышли из машин. Идет нам навстречу худая высокая женщина, как оказалось, директор детдома. «Ну что, новые шефы, новые знакомства, а будет ли толк?» — проговорила со вздохом. Сергей Павлович ответил ей тихо, но твердо: «Мы хотим осмотреть ваши помещения». Осмотрели все, вышли во двор, и Королев говорит своему заму по хозяйственным делам: «Определите стоимость водопровода, забора вокруг дома и узнайте, как сделать канализацию».

Во время этого разговора распахнулись двери, и детвора выбежала во двор. Осмотрелись ребята, стали к нам подходить. Один мальчонка подошел почти вплотную и внимательно следил, как Королев руками показывал своему заму, где и что на площадке надо сделать. Ты знаешь, я как-то машинально погладил по голове этого мальчугана, он вдруг замер, бросился ко мне и прижался к ноге. И тут же, заметив, что ко мне подходят еще двое малышей, он вытянул ручонку и говорит: «Мой дядя, мой!» Ты знаешь, это произошло так неожиданно, комок подкатил к горлу. Я поднял глаза и увидел лицо Сергея Павловича. У него по щекам текли слезы…

— Ну а дальше-то что? — спросил я, видя, что Евгений До сих пор без волнения не может говорить о том случае.

— Дальше? А дальше вот что. Когда в машине ехали обратно, с нами сел и наш председатель завкома. Королев сказал: «Капитальный ремонт мы проведем, но мне хочется этих детишек одеть как следует — каждому по цигейковой шубке, шапке и валенки новые. Обращусь к министру, попрошу у него тысяч восемь. Как выдумаете, откажет?» — «Вам, Сергей Павлович, не откажет», — ответили мы…

Прошло время, и Евгений Александрович рассказал мне, чем вся эта эпопея закончилась. Вел он одно из заседаний парткома, шел острый разговор. Вдруг в момент выступления Сергея Павловича открывается дверь. Королев недовольно покосился, но тут же улыбнулся. В кабинет подталкиваемые сзади директором детдома вошли детишки. Они были одеты в черненькие цигейковые шубки и шапки. Ребята поздравили нас, поблагодарили за заботу и ушли…

— Зайдите-ка срочно ко мне! — Сергей Павлович произнес эти слога по телефону с какой-то непривычной для рабочей обстановки теплотой.

Через несколько минут я вошел в его кабинет. Он был один.

— Ну вот, старина, еще один год нашей жизни прошел. Завтра Новый год. Поздравляю тебя. С наступающим!

Главный, приветливо улыбаясь, вышел из-за стола, крепко пожал руку, взял из стопки книгу в голубом переплете, протянул мне: «Первые фотографии обратной стороны Луны». Не удержавшись, я открыл переплет. На титульном листе, в правом нижнем углу, наискось крупным энергичным почерком: мои имя, отчество, фамилия и «На добрую память о совместной работе. 31.XII— 59 г. С. Королев».

— Подожди минутку… — Сергей Павлович вышел в маленькую комнату за кабинетом. Через минуту вернулся. В руках две бутылки, по форме — винные, завернутые в мягкую цветную бумагу.

— А это тебе к новогоднему столу!

— Сергей Павлович, что это? — недоуменно пробормотал я.

— А ничего особенного! В Париже какой-то винодел в своей компании пари держал, что поставит тысячу бутылок тому, кто когда-нибудь на обратную сторону Лупы заглянет. Недели две назад в Москву, в академию, посылка из Франции пришла. Ровно тысяча бутылок. Проиграл мусье! Так что, тысяча не тысяча, а две бутылки твои. С Новым годом!

…Память о тех днях сохранила все. И если «прокручивать», как киноленту, события тех лет, не будет пропущен ни один кадр.

— Зайдите немедленно ко мне! — эти слова Сергея Павловича по диспетчерскому циркуляру многих руководителей в тот день сорвали с рабочих мест. Сергей Павлович был в черном костюме, с золотой звездочкой. Значит, приехал с совещания «в верхах».

— Товарищи! Я только что вернулся из Центрального Комитета партии. Докладывал о возможности создания космического аппарата для полета человека в космос. Вы прекрасно знаете, что в принципе имеются условия и средства, необходимые для того, чтобы пилот-исследователь мог совершить космический полет. Но следует предварительно накопить опыт по запуску таких аппаратов и благополучному спуску их на Землю. Нужно надежно отработать, и не один раз, всю сложнейшую технику этого дела. От нас ждут решения этой задачи. Мы не можем обмануть надежды советских людей. Я прошу всех вас самым тщательным образом обдумать, как лучше организовать работу на каждом участке, на каждом рабочем месте и в ОКБ, и на заводе…

Несколько месяцев шло обсуждение возможных вариантов космического корабля. Делать ли аппарат для полета человека на ракете, а потом спутник Земли, или сразу делать спутник Земли с человеком? Каким должен быть спутник Земли для полета человека? Какова форма спускаемого аппарата?

Был еще конкурирующий проект автоматического спутника, которому надлежало решать сложные задачи, и конкурирующая группа проектантов доказывала, что «интересы Отечества требуют создания в первую очередь именно их аппарата, а спутник для полета с человеком все равно быстро не сделать, успеем как-нибудь потом». И они были определенным образом тоже правы. «Сражения» в ОКБ (ожесточенные!) шли на протяжении нескольких месяцев с привлечением главных конструкторов и других специалистов ведущих организаций, которые должны были участвовать в этих работах.

А почему, собственно, спутник? Ведь в космос можно подняться и вертикально, не выходя на орбиту, можно совершить полет по баллистической кривой. И высота будет большой, и условия невесомости… Можно. Были сторонники и такого способа решения задачи, и немало было таких.

Как-то Сергей Павлович вошел в кабинет начальника проектного отдела Михаила Клавдиевича Тихонравова, как всегда, быстро и энергично поздоровался, снял пальто, повесил шляпу на изогнутый рог вешалки.

— Ну-ка, друзья мои, показывайте, на чем вы остановились? Понимаете ли вы, что больше ждать нельзя, сколько же можно играть в варианты?

Несколько проектантов, Евгений Федорович Рязанов — заместитель Тихонравова, Константин Петрович Феоктистов, возглавлявший группу сторонников пилотируемого корабля-спутника, еще три-четыре инженера, специально приглашенные для этого разговора с Главным, молчали.

Королев умел устраивать дискуссии по особо сложным вопросам, умел подводить людей к нужному решению. И получалось так, что его мысли становились коллективным решением, родившимся в процессе дискуссии.

Через три часа решение было принято. Уже надевая пальто, Сергей Павлович повернулся к нам:

— В Центральном Комитете очень интересуются нашей работой. Секретарь ЦК сказал, что на днях заедет посмотреть, как идут дела. Так что теперь держитесь! — и, кивнув нам, он вышел из кабинета.

То, что было решено на этом совещании у Михаила Клавдиевича, стало предметом рассмотрения на Совете главных конструкторов, одобрено им и стало руководством к действию.

Тяжелые корабли-спутники проектировались для орбитального полета с человеком на борту. Но можно ли было на первом лететь человеку? Конечно нет. Космическая техника развивалась не по авиационному пути. В авиации с годами установился порядок, при котором каждый новый самолет после всевозможных испытаний на земле передавался в руки летчиков-испытателей, которые все свое умение и опыт вкладывали в отработку, доводку самолета, изучая его поведение в условиях полета. Но никто из людей еще не поднимался в космическое пространство, никто не испытал на себе длительного воздействия невесомости, никто не только не летал на космическом корабле, но и не видел его!

Кто мог сказать, сумеет ли человек, каким бы он ни был сильным и опытным, проявить свои способности и выучку, оказавшись один на один с космосом? Никто. Корабль, все его системы, конструкции, все-все — до последней детали, До последнего винтика — должно было быть отработано, проверено, испытано и на земле, и в космическом пространстве еще до того, как человек займет место пилота в таком летательном аппарате.

Комический корабль в полете в условиях невесомости, когда нет понятий «верх» и «низ», нет поддерживающей среды — ни тверди, ни воздуха, при скорости полета 28 тысяч километров в час должен «понимать» свое положение в пространстве, а «поняв», уметь изменять его так, как захотят его создатели.

Для этого нужна была система ориентации в пространстве.

При выведении на орбиту необходимую скорость, первую космическую, кораблю сообщит ракета-носитель. А что делать при спуске к Земле? Вернее, для спуска? Первое, естественно, это притормозиться, уменьшить скорость, чтобы под воздействием притяжения вернуться на Землю. В качестве тормоза в космическом пространстве можно использовать только ракетные двигатели. Их назвали ТДУ — тормозные двигательные установки. Замечательные люди создали ТДУ. Замечательный человек руководил коллективом конструкторов, производственников, испытателей-огневиков. Ракетный двигатель — это всегда огонь, всегда пламя. Стихия. Но стихия, подчиненная воле человека. Главным конструктором ТДУ был Алексей Михайлович Исаев.

Как-то, уже после полета Юрия Гагарина, на одном из больших правительственных приемов Сергей Павлович, с доброй улыбкой представляя Алексея Михайловича кому-то из руководства, сказал: «А это Исаев, который «тормозит» все наше дело».

Они были очень разные — Королев и Исаев. По-разному жили, по-разному работали, но одинаково относились к делу. Исаев никогда не давил, не кричал, хотя и был взрывным. Терпеть не мог расхлябанности. Считал, что за дело должны отвечать каждый и все. Спрашивал с подчиненных строго, но перед начальством любую вину брал на себя.

На совещаниях Исаев выступал редко. Обычно говорил тихо, но твердо: «Сделаем». Был человеком принципиальным и не боялся сказать прямо в лицо людям, даже весьма влиятельным, нелицеприятное, если так думал.

Космический корабль. На что он был похож? Да, пожалуй, только на себя, на то, что было нарисовано на компоновочном чертеже у проектантов. Первый корабль, который был сделан и подготовлен к пуску, не предназначался для полета по полной программе. Его спускаемому аппарату возвращаться на Землю не предстояло. Это была в какой-то степени предосторожность на случай отказа или системы ориентации, или ТДУ. Ведь и то и другое не могло быть полностью проверено в наземных условиях.

Закончились испытания на заводе. Дальше космодром: стыковка с ракетой, вывоз на старт, предстартовые испытания, заправка ракеты топливом и старт. 16 мая 1960 года радио и газеты сообщили:

Полученные с борта корабля сведения подтвердили: вся аппаратура работает нормально. Прошло трое суток. Близился завершающий этап — снижение, сход корабля с орбиты. Вот здесь и должны были «сказать свое слово» и система ориентации, и ТДУ. Тормозная двигательная установка сработала нормально, а система ориентации подвела. Она не смогла правильно сориентировать корабль перед включением ТДУ, причем ошиблась чуть ли не на 180 градусов! Короче, вместо торможения корабль разогнался и перешел на более высокую орбиту.

Возвращались мы домой вместе с Сергеем Павловичем, вспоминал как-то в разговоре его заместитель Константин Давыдович Бушуев. Не доезжая примерно квартала до дома, он предложил пройтись пешком. Было раннее утро. Мы медленно шли по тротуару. Сергей Павлович возбужденно, даже с восторженным удивлением продолжал говорить о ночной работе. Я что-то поначалу не очень понимал его восторгов: работа-то была неудачной, корабль к Земле вернуть не удалось. А он без всяких признаков огорчения увлеченно рассуждал о том, что это первый опыт маневрирования в космосе, переход с одной орбиты на другую. «Надо овладеть техникой маневрирования, это же имеет большое значение для будущего! А спускаться на Землю, когда надо и куда надо, наши корабли будут, как миленькие будут. В следующий раз посадим обязательно».

И действительно, полет следующего космического корабля был удачным. Это был полет корабля со Стрелкой и Белкой на борту — первыми живыми существами, побывавшими в космическом пространстве в орбитальном полете и вернувшимися на Землю.

Ракетно-космическая техника впервые готовилась принять на борт человека. Принципиально возможность такого полета была обоснована. Теперь все зависело от надежности ракеты-носителя и самого корабля. А о том, что на это необходимо обратить самое серьезное внимание, предупреждали неудачи при первом запуске тяжелого корабля-спутника с двумя собаками на борту.

Это случилось до полета Стрелки и Белки в 1960 году. Ракета и корабль были тщательно проверены, испытаны. Мы, на нашем «верхнем мостике», провели все необходимые операции по установке кабины с животными, тщательно закрыли люк. Спустились вниз. Тридцатиминутная готовность. Я подошел к Сергею Павловичу и попросил разрешения быть при старте в бункере управления. Он с недоумением посмотрел на меня и вполголоса произнес:

— Ну что ты с таким вопросом лезешь ко мне?

Через несколько минут я был на месте. Смотрел, как работают «пусковики» — команда, управляющая пуском ракеты. По коридору быстро прошли Королев, его заместитель по испытаниям Леонид Александрович Воскресенский. И почти тут же из репродукторов команда: «Минутная готовность!» Потом еще несколько команд подготовительных, и быстро, одна за другой: «Предварительная»… «Главная»… «Подъем». Погасли транспаранты на пультах. Голос хронометриста начал отсчет секунд. Ракета пошла.

У перископа Воскресенский. Сергей Павлович чуть в стороне, за маленьким столиком. И минуты не прошло, как Воскресенский резко повернул перископ влево, потом вправо и сквозь зубы негромко произнес:

— Авария… Отстала боковушка…

Это один из блоков первой ступени ракеты. Сергей Павлович побледнел, желваки заходили по скулам.

Через толщу земли и бетона донеслись глухие взрывы. Минут через пять все вышли наверх. Километрах в трех от стартовой позиции — черные клубы дыма.

Сердце сдавил спазм. Ведь все то, что еще несколько минут назад стояло рядом, во что были вложены все силы, вся энергия, чему была отдана вся душа, — все это у нас на глазах пожирал огонь.

Совершенно убитыми вернулись мы в гостиницу. Не успел я дойти до комнаты, как меня догнал дежурный.

— Срочно к Королеву! Он в своем домике.

Поднялся на маленькое крылечко, потихоньку открыл дверь. Прихожая, за ней вторая дверь. Открываю ее.

— Можно?

— Да. Заходите.

В комнате Сергей Павлович, Валентин Петрович Глушко, Николай Алексеевич Пилюгин, Алексей Михайлович Исаев, еще несколько главных конструкторов. Телеметристы сворачивали разложенные на столе ленты регистрации параметров ракеты. Сергей Павлович, видимо, заканчивал разговор:

— Пет, нет и нет! Случайностей быть не должно! Не может быть. И не пытайтесь меня убедить. Теория вероятностей… Мы эту теорию уважаем, но не в таком, простите, виде. Мы должны ответственнее готовить ракету и корабли. Вся группа остается здесь. Новый корабль и ракета будут на космодроме через несколько дней. Вы поняли, что я говорю?

А в декабре — опять авария. Третий космический корабль с собаками на борту был выведен на орбиту нормально, но спуск к Земле произошел не по расчетной траектории…

Это были большие неудачи. Можно понять, как воспринимал их Королев. По натуре он был человеком, жаждущим как можно скорее положительных результатов. Однако в экспериментальной работе он был терпелив и дотошен. Требовал тщательного доведения всех систем и агрегатов, их безотказной работы.

В полете «единичка».

Запуск первой советской баллистической ракеты.

Геофизическая ракета на старте.

Головная часть геофизической ракеты с «пассажиром» после приземления.

Лайка — первое живое существо, побывавшее в космосе, 1957 г.

В цехе главной сборки.

Ю. Гагарин, апрель 1961 г.

Будущие космонавты знакомятся с кораблем «Восток», апрель 1961 г.

Один из них станет первым космонавтом планеты.

Ю. Гагарин, Г. Титов, Г. Нелюбов, 1961 г.

Заседание Государственной комиссии.

Докладывает С. П. Королев, апрель 1961 г.

Вывоз ракеты-носителя на стартовую позицию.

Объятия перед стартом. Ю. Гагарин и А. Николаев.

«Восхождение» к кабине корабля. Ю. Гагарина сопровождают О. Ивановский и Ф. Востоков.

О. Ивановский и Ю. Гагарин.

Ю. Гагарин.

Спускаемый аппарат «Востока» после приземления.

Место посадки Ю. Гагарина.

Автографы на нарукавной повязке О. Ивановского, сделанные 12 апреля 1961 г.

Н. П. Каманин, С. П. Королев, В. И. Яздовский.

Станция «Венера-4» на космодроме.

Станция «Венера-7».

Г. Н. Бабакин (слева) и Ю. К. Ходарев в Центре дальней космической связи.

В тяжелых обстоятельствах особенно ярко проявлялась его железная воля. За многие годы мне ни разу не пришлось видеть его растерянным или удрученным. Упорство и стальная воля, помноженные на знания и логику, руководили им. Но давалось все это, вероятно, нелегко. Наверное, оставаясь наедине с собой в маленьком домике на космодроме, в рабочем кабинете в конструкторском бюро или дома, он бывал другим. Но мы этого не видели. Другим Главного мы не знали.

Отработка, проверка, испытания и еще раз испытания стали непреложным законом нашей работы. Естественно, мы стремились использовать богатый опыт и авиационной техники, недаром Сергей Павлович пригласил принять участие в наших работах опытнейших летчиков-испытателей. Однако ракета — не самолет! Обнаружив неисправность при выходе на орбиту, не посадишь взлетевшую ракету на космодром. Уже первые космические корабли создавались не для испытаний и доводки их в космическом пространстве, а для гарантированного успешного полета человека. Техника должна была «принять в свои руки» человека, а не человек технику.

В новом светлом и чистом, как операционная, цехе главной сборки вдоль стен, на блестящем полу — ажурные подставки. На них — легкие, серебристые полуоболочки приборных отсеков. На подставках пониже шершавятся теплозащитным покрытием массивные коричневые шары — спускаемые аппараты. В каждом шаре по три метровых круглых люка. Один — основной, для входа и выхода космонавта. Второй — парашютный. Третий — технологический, для установки оборудования.

Человек десять монтажников в белых халатах у отсеков и шаров. Первая смена ведет сборку. Чуть в стороне на высокой подставке с кольцевым помостом уже собранный корабль. Недалеко от входа в цех группа конструкторов и рабочих обступила большой темно-зеленый ящик, только что опущенный краном на расстеленный брезент. Подошел ведущий конструктор смежного завода — Федор Анатольевич Востоков. Мы с ним знакомы были уже не первый год, готовили к полету Стрелку с Белкой. Востоков наклонился к ящику. Щелкнули замки-лягушки на крышке. В ящике, выклеенном внутри поролоном, серебристо-матово в свете ламп переливалось… кресло космонавта.

Казалось бы, что особенного было в том, что по графику в этот самый день и час Федор Анатольевич привез со смежного завода это «изделие»? Но как-то особенно ясно в тот момент я почувствовал — приближается день, о котором мы мечтали все эти годы. Корабль должен вынести на орбиту человека.

В тот день по плану намечалась примерка кресла в спускаемом аппарате. Только я собрался дать команду о подготовке к этой самой примерке, как по цеху из репродукторов громкой связи гулко разнеслось: «Ведущего конструктора к телефону в кабинет начальника цеха! Повторяю…» Повторения я дожидаться не стал. Если объявление по «громкой», значит, что-то важное. Беру трубку.

— Кто говорит?.. Здравствуйте. Как у вас дела? Привезли кресло?

Я ответил, что все в порядке, корабль готов, кресло в цехе, сейчас начнем примерку.

— Нет, сейчас этого делать не надо. Подождите. Я приеду через несколько минут. И учтите, не один приеду, а с «хозяевами». Да-да, с «хозяевами», — со значением повторил Главный. — Вы поняли меня? И чтобы не было лишнего шума!

В трубке щелкнуло, раздались гудки. Я стоял и никак не мог сообразить, куда ее положить. Подоспевший к тому моменту начальник цеха поинтересовался, что это со мной произошло.

— Люди! Сейчас с Сергеем Павловичем приедут… Люди! Ты понял меня?

Минут через десять в дверях цеха появилась группа. Впереди, в белом халате внакидку, Сергей Павлович. Но на этот раз все смотрели не на него, а на молодых людей, шедших рядом с ним и с интересом осматривавшихся по сторонам.

Теперь нет нужды описывать внешность пришедших тогда и мало кому известных Юрия Гагарина, Германа Титова, Андрияна Николаева, Павла Поповича, Валерия Быковского, Григория Нелюбова. Да, это была первая «боевая» шестерка из двух десятков первого отряда космонавтов. Но в этой шестерке еще не было лидера, не было первого. Гагарин был только одним из первых.

О пятерых из них уже столько написано, что нового и не расскажешь. А вот несколько слов о шестом — о Григории Нелюбове, который был вторым, вслед за Германом Титовым, дублером Гагарина, сказать, думаю, следует.

Я не занимался исследованием биографии и судьбы этого человека и не беру на себя смелость делать это сейчас. В 1986 году известный журналист и писатель Ярослав Голованов опубликовал книгу «Космонавт № 1», содержание которой метко названо комментаторами как «неизвестное о известном». Книга эта — документальный рассказ об организации, жизни и тренировках первого гагаринского отряда космонавтов. Голованов писал о Нелюбове так:

Вместе с Гагариным и Титовым он ехал на старт в том же автобусе и провожал Юрия до самой ракеты… Но потом случилось так, что за проступок по приказу Каманина Григорий Нелюбов был отчислен из отряда космонавтов и направлен в одну из частей ВВС на Дальний Восток. В 1966 году он был сбит проходящим поездом. Так нелепо и трагически оборвалась жизнь одного из первой шестерки…

Сергей Павлович подошел к кораблю. Вокруг него тесным кружком сомкнулись пришедшие. Чуть в стороне — начальник Центра подготовки космонавтов Евгений Анатольевич Карпов. Я подошел к нему:

— Здравствуй, здравствуй, ведущий! Что-то не узнаешь старых друзей…

— Прости ради бога, на ребят твоих засмотрелся.

— Понимаю, понимаю. Но только ты имей в виду — они не «сверхчеловеки». Обыкновенные парни. В этом ты скоро убедишься. Ты знаешь, перед приездом в цех мы у Сергея Павловича были. Он решил вначале с глазу на глаз с ребятами поговорить. Интереснейший разговор, должен сказать, получился. Он и о ближайших задачах, и о завтрашнем дне космонавтики говорил. О космических кораблях, которые будут собираться на орбите, об орбитальных станциях. И о полетах к планетам. Ребята, затаив дыхание, слушали. Ты знаешь, что он им сказал? «До войны ученые считали, что не хватит одной жизни, чтобы пробиться к звездам. А вот начиная с пятидесятых годов стало ясно: этот путь будет открыт в ближайшее десятилетие. И вот видите — мы не ошиблись». Так и сказал. А потом добавил: «Давайте помечтаем, я, знаете ли, люблю мечтать. Вез этого я не представляю своей работы…»

Королев минут пятнадцать рассказывал будущим космонавтам устройство корабля. Потом поманил меня пальцем. Я подошел.

— Вот ведущий конструктор кораблей. Я сейчас ненадолго вас покину, а он продолжит рассказ о системах корабля. Я не прощаюсь.

И Главный, взяв под руку Карпова, пошел по пролету цеха. Вернулись они минут через десять.

— Ну, не устали еще товарищи? За один раз корабль не изучить. Мы организуем специальные занятия. И не думайте, пожалуйста, что мы так просто вам все будем рассказывать. — Главный лукаво улыбнулся. — Мы потом у вас экзамен примем, так, Евгений Анатольевич?

— Конечно, Сергей Павлович, — подтвердил Карпов.

— Вот то-то. Так что смотрите, кто будет плохо заниматься, в космос не полетит…

— Простите, Сергей Павлович, а отметки нам будут ставить? — этот вопрос, улыбнувшись, задал небольшого роста старший лейтенант с приветливым, открытым лицом.

— А вы как думали, Юрий Алексеевич? Обязательно будем. Вот закатим вам двойку, тогда не будете улыбаться! — продолжая шутить, ответил Главный, — А сейчас, я думаю, никто из вас не откажется посидеть в корабле. Давайте отойдем на минутку, товарищи поставят кресло в кабину.

Через несколько минут на верхний помост площадки поднялся тот самый старший лейтенант, которого Королев назвал Юрием Алексеевичем. Он снял тужурку, ботинки и, осмотревшись, ловко подтянулся на руках, держась за кромку люка, опустился в кресло. Молча, сосредоточенно, серьезно.

Думал ли он в тот момент, что ему придется почти так же, только уже в скафандре, первым садиться в легендарный «Восток»?..

В окончательной подготовке гагаринского «Востока» на заводе я участия не принимал. С февраля с группой испытателей я был на космодроме. Мы готовили к полету два корабля с манекенами на местах будущих пилотов.

Но манекен в настоящем скафандре и со всем нужным оборудованием был не единственным «космонавтом» на корабле. Чтобы ему «не было скучно», за компанию с ними должны были лететь собаки. На первом — Чернушка, на втором — Звездочка. В отличие от Стрелки и Белки, они не располагали отдельной герметичной кабиной с питанием, регенерационной установкой и индивидуальной вентиляцией. Собачек помещали в простую клеточку, которая устанавливалась вместо «космического гастронома» — маленького шкафчика с продуктами питания для космонавта.

Подобное ущемление собачьего достоинства было допустимо, поскольку полет должен был продолжаться не сутки, а всего около ста минут. Один виток вокруг Земли.

Пуск был назначен на 9 марта. Генеральные испытания на старте прошли без замечаний. Посоветовавшись с заместителем Королева, мы решили перед установкой в кабину корабля клетки с Чернушкой отрепетировать в реальных стартовых условиях закрытие крышки люка. Кто его знает, может быть, такой опыт и пригодится. Десять раз открыть и закрыть люк! Начали. Я с секундомером наблюдал, как наши монтажники это делали. Опыт — вещь великая. С каждым разом все меньше и меньше времени затрачивалось на эту операцию. Еще разок! Еще! Посмотрел вниз — подошла «Волга» Главного. Сергей Павлович махнул мне рукой. Я спустился, подошел к нему.

— Что делаете?

Я доложил.

— А нельзя ли быстрее? — И, не ожидая ответа, добавил: — Что-то медики задерживаются. Почему они до сих пор Чернушку не привезли? Узнай, в чем там дело?

Дежурный ответил, что машина с «медициной» вышла на старт три минуты назад. Не успел я подойти к ракете, как из-за поворота дороги показался «газик», и через минуту на руках лаборанта клетка с Чернушкой поехала на лифте вверх. Минут через десять, устроив свою подопечную, медики спустились. Теперь Федору Анатольевичу Востокову положено было в последний раз осмотреть свое «хозяйство»: кресло с манекеном, скафандр, все пиротехнические устройства, парашюты.

Востоков со своими товарищами поднялся наверх, к кораблю. Зная по опыту, что возиться им не меньше двадцати минут, я решил «перекурить» эту паузу. Но не успел я отойти к курилке, как лифт стремительно понесся вниз. Выскочил из него красный от ярости Федор Анатольевич и, налетев на меня, выдал такую витиеватую и трудновоспроизводимую тираду, что у меня, прошедшего школу кавалерийской словесности, и то перехватило дыхание. Понял только одно: кто-то жулик, кто-то бандит, те и другие мои любимцы, он этого так не оставит и сейчас же доложит Королеву и председателю Государственной комиссии. Я уж и впрямь подумал, что случилось что-то ужасное: ну, по меньшей мере, украли манекен вместе с креслом.

Дыхание у Востокова больше не хватило, он умолк. Мне удалось в этот момент задать несколько уточняющих вопросов.

— Нет, ты понимаешь, — кипятился он, — что творит эта медицина! Ты думаешь, они только Чернушку сажали, да?

— А что же еще?

— Они самовольно, — он опять начал захлебываться, — да-да, самовольно открыли шлем у скафандра на манекене и напихали туда каких-то пакетиков! Нет, ты представляешь, что это такое?

— Ну и что, — пытался я смягчить ярость своего коллеги, — они же устройство шлема хорошо знают, надеюсь, не сломали ничего?

Федор Анатольевич окончательно потерял дар речи…

Несмотря на некоторый комизм ситуации, явное нарушение установленного строгого порядка было налицо. Пришлось идти к руководству.

Королев мирно беседовал с руководителем медицинской группы Владимиром Ивановичем Яздовским. Обстановка нами была оценена как самая подходящая. Выслушав заикающегося Федора Анатольевича, Сергей

Павлович велел нам отойти в сторонку, на крылечко одноэтажного здания, где обычно проходили последние предстартовые заседания Государственной комиссии.

За дверьми сразу стало шумно. Хотя слышались лишь два голоса. Разговор, как чувствовалось, был серьезный. Через пять минут был вызван я и получил от Главного свою «порцию» за то, что у меня на глазах творятся подобные безобразия.

В тех пакетиках были семена лука. Это медики решили провести еще один, дополнительный эксперимент. С согласия главного конструктора скафандра — начальника Востокова и к величайшему неудовольствию самого Востокова, пакетики разрешено было оставить на их незаконном месте. Однако на следующий день в группе медиков стало на одного человека меньше.

9 марта. Старт. Корабль на орбите. Через полтора часа посадка. Все в порядке! Замечаний по полету никаких не было. Чернушка перенесла полет и приземление вполне удовлетворительно. Только на ее задней лапе были обнаружены… мужские наручные часы. На браслете. Недоумевали мы не очень долго: часы есть часы, у них, конечно, есть хозяин, который заинтересован в благополучном завершении своего индивидуального эксперимента. А как они работали в невесомости? Хозяин достаточно быстро отыскался, хотя по понятным причинам до поры до времени не очень торопился признать приоритет экспериментатора.

Государственная комиссия приняла решение готовить к пуску второй корабль этой «предвосточной» серии. План подготовки прежний. Программа полета та же.

В какой-то мере неожиданностью для пас был прилет группы космонавтов. С ними вместе прилетел и Евгений Анатольевич Карпов. При встрече я спросил его:

— Ну как космодром? Понравился?

— Это ты меня спрашиваешь? — На мой вопрос он ответил вопросом.

— Тебя. Но не как тебе понравился, а ребятам. Они-то впервые здесь.

— Да что тебе сказать, одно у них на устах: «Вот это да, вот здорово!» А когда в монтажном корпусе увидели ракету вместе с кораблем, так и вообще дар речи потеряли. А знаешь, что они еще говорили? «А наверное, ей, красавице, надоело на орбиту собачек вывозить, пора за серьезные дела браться!» Вот так, брат!

— Это все хорошо, Евгений Анатольевич, но ты мне скажи, ребята про те аварии, которые у нас в прошлом году были, и про гибель собачонок знают?

Карпов задумался, лицо его сразу посерьезнело.

— Я им про аварии все рассказал.

— И как они прореагировали?

— Во-первых, сразу потребовали, чтобы я им сказал, как себя чувствует Сергей Павлович. Пришлось сказать, что он очень все это переживает. И тогда Гагарин с Быковским тут же заявляют: «Едем немедленно к нему. Его надо успокоить!»

— И поехали?

— Конечно. А ты и не знал? У них состоялся большой и серьезный разговор. Юрий и Валерий старались убедить Королева, что на их решение лететь в космос эти аварии никак не повлияют. Сергей Павлович подробно рассказал им о причинах тех неприятностей и какие меры были приняты для повышения безопасности. Хотя и не отрицал того, что стопроцентной гарантии никто дать не может. В общем, был настоящий мужской разговор…

21 марта подготовка второго корабля и ракеты-носителя была закончена. 25-го — старт. И на этот раз полет и приземление прошли нормально.

К этому времени был создан и проверен сложнейший комплекс наземного связного и командного оборудования — сеть специальных станций, оснащенных радиолокационными и радиокомандными средствами. Телевизионные и связные системы позволяли наблюдать космонавта в кабине и поддерживать с ним двухстороннюю связь. Ракетная техника приобрела достаточный опыт в создании автоматических устройств, обеспечивающих безотказную подготовку на старте, запуск и полет в космическом пространстве строго по расчетной траектории. Был обретен опыт обеспечения полета, спуска и приземления кораблей…

На космодроме, в правом коридоре первого этажа монтажного корпуса, было освобождено несколько комнат. Одна, оборудованная мягкой мебелью и разной немудреной утварью, раздобытой космодромным начальством, была предназначена для отдыха космонавтов. Будто было у них время для этого! Рядом — «кресловая». В ней царство Федора Анатольевича Востокова. Здесь должны были десятки раз проверять все приборы и системы этого хитрого сооружения, перед тем как отдать его испытателям корабля для совместных проверок. Дальше — «скафандровая». Это тоже вотчина Востокова. Была медицинская комната — для предполетного обследования космонавта и, наконец, «гардеробная», в ней проводилась последняя процедура перед отъездом на старт — облачение в космические «доспехи».

Еще перед прилетом на космодром первая шестерка будущих космонавтов доказала авторитетной комиссии, что месяцы подготовки не прошли даром. Экзамены были сданы блестяще. Обещание «закатить двойку» кому-нибудь Главному конструктору выполнить не удалось. Но помимо специальных знаний и приобретенных навыков комиссия тщательно рассматривала и подробные психофизиологические данные каждого претендента. Решение было единодушным: все шестеро одинаково хорошо подготовлены к первому полету.

Однако требовалось выбрать двоих: первого и дублера. И вот тогда с учетом не только всего предусмотренного, но и непредусмотренного — максимального количества положительных человеческих свойств, в том числе таких, как личное обаяние, доброта, способность сохранять эти качества в любых ситуациях, — были названы два первых кандидата: Гагарин, Титов.

В аттестации Юрия Гагарина авторитетная комиссия записала: «Любит зрелища с активным действием, где превалирует героика, дух к победе, дух соревнования. В спортивных играх занимает место инициатора, вожака, капитана команды. Как правило, здесь играют роль его воля к победе, выносливость, целеустремленность, ощущение коллектива. Любимое слово — работать. На собраниях вносит дельные предложения. Постоянно уверен в себе, в своих силах. Уверенность всегда устойчива. Его очень трудно, по существу невозможно, вывести из состояния равновесия. Настроение обычно немного приподнятое, вероятно, потому, что у него юмором, смехом до краев полна голова. Вместе с тем трезво-рассудителен. Наделен беспредельным самообладанием. Тренировки переносит легко, работает результативно. Развит весьма гармонично. Чистосердечен. Чист душой и телом. Вежлив, тактичен, аккуратен до пунктуальности. Любит повторять: «Как учили!» Скромен. Смущается, когда «пересолит» в своих шутках. Интеллектуальное развитие высокое. Прекрасная память. Выделяется среди товарищей широким объемом активного внимания, сообразительностью, быстрой реакцией. Усидчив. Тщательно готовится к занятиям и тренировкам. Уверенно манипулирует формулами небесной механики и высшей математики. Не стесняется отстаивать точку зрения, которую считает правильной. Похоже, что знает жизнь больше, нежели некоторые его друзья. Отношения с женой нежные, товарищеские».

Программой подготовки на технической позиции предусматривалась тренировочная посадка космонавта в кабину корабля. Для этого Гагарин и Титов облачились в скафандры. «Восток» во всем своем величии стоял на высокой подставке, ярко освещенный мощными светильниками, любезно данными нам «напрокат» кинооператорами «Центрнаучфильма», которые не замедлили приехать на космодром, как только это им разрешили.

С учетом того, что в скафандре человеку забираться по стремяночке к люку кабины будет нелегко, быстро был построен специальный лифт. Только-только мы успели проверить его работу, прокатившись пару раз вверх и вниз, как в дверях зала показались две неуклюжие яркооранжевые белоголовые фигуры. За ними целая свита в халатах.

Сергей Павлович догнал Гагарина, взял его под руку и стал что-то оживленно ему говорить. Я подошел к ним.

— Так вот, порядок принимаем следующий, — Королев посмотрел на меня, — первым будет садиться Гагарин. Вы и товарищ Востоков ему помогаете. Потом, когда космонавт займет свое место в корабле, можно будет подняться медику, потом радисту, потом телевизионщику. Больше трех человек чтобы я наверху не видел. Понятно? После Гагарина будет садиться Титов. У вас все готово?

Готово, Сергей Павлович.

— Ну, добро. Все их замечания и пожелания запишите. Потом разберем. Действуйте.

Подошли к лифту, десять секунд подъема — и Гагарин перед открытым люком кабины. В ней пока полумрак. Все оборудование ждет хозяина. Поддерживая Гагарина, помогаем ему подняться к люку, лечь в кресло. Теперь его работа. Только я отошел в сторонку, как вижу, что на лифте поднимается Володя Суворов, мой давний «враг», оператор «Центрнаучфильма». А «враг» потому, что интересы кино и наши по времени почти никогда не совпадали. Иными словами, мы должны были давать возможность киношникам снимать как раз тогда, когда у нас не то что часов, минут лишних не было. Господи! Сколько раз ругались мы с Суворовым по этому поводу, но должен сказать, что это не помешало нам стать друзьями и остаться ими до сих пор.

Так вот, Володя Суворов. А приказ Королева: «Никого больше!» Нарушение явное. Смотрю вниз на Главного. Он прекрасно видит нарушение установленного им порядка, но хитро улыбается и отворачивается в сторону. Володя затрещал своим «Конвасом», зло посмотрев на меня, дескать: «Что? Не вышло?!»

Минут пятнадцать Гагарин работал в корабле. Когда мы помогли ему выбраться, он выглядел куда румянее, чем до эксперимента: жарковато было трудиться в скафандре без подключенной вентиляции!

За ним все повторил Титов…

Космонавт номер один

10 апреля в шестнадцать часов должно было состояться заседание Государственной комиссии. Предстояло обсудить результаты испытаний ракеты, корабля, готовность служб космодрома и, главное, решить: КТО ПЕРВЫЙ? Предварительное рассмотрение этого непростого вопроса уже состоялось. Комиссия согласилась с предложением руководства Центра подготовки космонавтов и медиков: первый — Юрий Гагарин, дублер — Герман Титов. Но жизнь есть жизнь. Все могло случиться.

В небольшом зале верхнего этажа монтажного корпуса собралось все руководство: Константин Николаевич Руднев — председатель Государственной комиссии, Мстислав Всеволодович Келдыш, Сергей Павлович Королев, Валентин Петрович Глушко, Николай Алексеевич Пилюгин, Алексей Михайлович Исаев, маршал Москаленко — главнокомандующий Ракетными войсками, руководство Военно-Воздушных Сил, генерал Николай Петрович Каманин, Евгений Анатольевич Карпов, Владимир Иванович Яздовский, Олег Георгиевич Газенко… И конечно, именинники — космонавты. В зале суетились кинооператоры. Володя Суворов буквально впился в видоискатель своей камеры. Волнуется, побледнел даже…

В тот день, в ту минуту не думалось ни о чем другом, а вот сейчас, написав эти строки, посмотрел я на фотокарточку, отпечатанную с тех кинокадров и хранимую как дорогую реликвию, и вспомнился Николай Петрович Каманин…

Когда он появился на нашем «космическом горизонте» и я увидел его, то сразу узнал, хотя встретился с ним впервые. Вспомнилось детство. 1934 год. У нас во дворе все играли в челюскинцев. Тогда я был Каманиным, а мой друг, соседский мальчишка, — Ляпидевским. Через дорогу жили такие же, как мы, Молоков, Водопьянов. И мы тоже спасали челюскинцев… Далекий 1934 год! И вот теперь Николай Петрович Каманин… Космос… «Восток»…

Вспомнилось и другое… Великая Отечественная. 1943 год. Ожесточенные бои на Харьковщине, освобождение городов многострадальной Украины. Наш корпус действовал в составе знаменитой 38-й армии, которой командовал талантливый полководец генерал-полковник Кирилл Семенович Москаленко. Знали мы, что командовал он и 1-й танковой, и 1-й гвардейской армиями, а потом снова своей 38-й на Юго-Западном направлении…

Судьбе угодно, чтобы в жизни моей случились эти встречи и с генералом Каманиным, и маршалом Москаленко через много лет на космодроме. И я благодарен судьбе за это.

Умолкли в зале негромкие разговоры, затихли возившиеся кинооператоры. Поднялся Константин Николаевич Руднев.

— Товарищи, разрешите открыть заседание Государственной комиссии, — Слово о готовности ракеты-носителя и космического корабля «Восток» имеет Главный конструктор академик Королев Сергей Павлович.

Я внимательно смотрел на него. Да не только я. Все сейчас смотрели на человека, который не побоялся взять на себя ответственность перед партией, правительством, перед всем советским народом за подготовку корабля, за осуществление полета на нем. Первого в мире полета…

Он поднялся. Внешне казался очень спокойным. Как всегда, негромко, без всякого пафоса и торжественности начал говорить:

— Товарищи. Намеченная… — он на секунду запнулся, но тут же продолжил: — В соответствии с намеченной программой в настоящее время закончена подготовка многоступенчатой ракеты-носителя и корабля-спутника «Восток». Ход подготовительных работ и всей предшествующей подготовки показывает, что мы можем сегодня решить вопрос об осуществлении первого космического полета человека на корабле-спутнике…

Несколько десятков слов. Так лаконично, строго по-деловому был подведен итог гигантской работе. Сколько дел и событий за этими словами! Вся история нашей космической техники: мечты Константина Эдуардовича Циолковского, энтузиазм гирдовцев, везших на площадке трамвая завернутую в материю первую ракету, первые управляемые ракеты 50-х годов, первая межконтинентальная, первые спутники, первые «лунники», тяжелые корабли-спутники и вот, наконец…

Никто и нигде не совершал подобного. Это сделал коллектив единомышленников, объединенных одним стремлением, одним желанием, спаянный воедино исключительной волевой и эмоциональной заряженностью Главного конструктора — Сергея Павловича Королева.

— Слово для доклада о готовности космонавтов предоставляется генералу Каманину Николаю Петровичу.

Каманин встал. Минуту стоял молча. Только щеки чуть покраснели.

— Трудно из шести выделить кого-либо одного, по решение нам нужно было принять. Рекомендуется первым для выполнения космического полета назначить старшего лейтенанта Гагарина Юрия Алексеевича. Запасным пилотом назначить Титова Германа Степановича.

И… шквал аплодисментов.

11 апреля Николай Петрович Каманин в своем дневнике записал:

«…Утром были на стартовой площадке. Проверка всего комплекса ракеты показала, что все обстоит благополучно. Сергей Павлович Королев попросил почаще информировать его о состоянии космонавтов, об их самочувствии, настроении.

— Волнуетесь за них?

На мой вопрос он ответил не сразу. Видимо, сказывается привычка не бросать пустых, необдуманных фраз.

— А как вы думаете? Ведь в космос летит человек. Наш, советский, Юрий.

Помолчав немного, добавил:

— Ведь я его знаю давно. Привык. Он мне как сын.

Такой сердечной откровенности от Сергея Павловича, обычно сосредоточенно-сдержанного, деловитого человека, я еще не видел».

Когда кончилось 11 апреля и началось 12-е, мы не заметили. На востоке небо начало алеть. С верхнего мостика стартового устройства открылась бескрайняя степь. Облака висели над ней нежно-розоватыми комочками. Предрассветный ветерок настойчиво лез под куртку.

На нижних этажах стартового устройства — площадках обслуживания — работают ракетчики. Идет заправка ракеты топливом для ее двигателей. В самом низу, на «козырьке», несколько человеческих фигурок. С высоты они маленькие-маленькие. Но узнать можно. Помню, Сергей Павлович отошел от небольшой группки, посмотрел вверх, махнул рукой. Я спустился на лифте вниз.

Королев казался спокойным. Но очень уставшее лицо, уставшие глаза. Чуть улыбнувшись, кивнул мне:

— Ну как дела, старик?

— Все в порядке, Сергей Павлович, ждем.

— Знаю, что все в порядке… Я, пожалуй, поеду туда, к ребятам, посмотрю, как у них подготовка идет.

И он пошел к своей машине. Понял я, что волнуется Главный, сильно волнуется, что хочет занять чем-то паузу, а занять лучше всего делом… Автобус с космонавтами должен был прибыть через час. Я медленно пошел по «козырьку» вокруг ракеты. Подошел один из наших испытателей, давний мой приятель:

— Что, хороша? Любуешься?

— Хороша, Святослав, очень хороша!

— Давай пройдемся немного, пока автобус не приехал.

Мы спустились с козырька и по дороге, кольцом окружавшей стартовое устройство, пошли вокруг. Говорить ни о чем не хотелось. Да, вот стояла наша ласточка, ждала старта. А сколько людей ждали этого момента в то утро?

Ждали радисты на командно-измерительных пунктах, еще и еще раз проверяя передатчики, приемники, антенное хозяйство…

Ждали операторы, кому надлежало держать связь с космонавтом, еще и еще раз проверяя свою аппаратуру…

Ждали летчики поисково-спасательных групп в районе приземления и еще в нескольких местах, проверяя еще и еще раз моторы и оборудование самолетов, вертолетов…

Ждали баллистики, еще и еще раз проверяя сложнейшие средства координационно-вычислительного центра…

Ждали люди в Крыму, в Москве и Ленинграде, на Кавказе и в Средней Азии, в Сибири и на Дальнем Востоке…

Обойдя ракету кругом, я поднялся на верхний мостик, к кораблю. Наши монтажники — Володя Морозов и Коля Селезнев, облокотись на перила, смотрели вдаль, туда, откуда должен был появиться голубой автобус. Минут через десять подъехали автомобили с членами Государственной комиссии. Вернулся Сергей Павлович. По плану в шесть часов утра близ стартовой площадки, в «банкобусе», должно было состояться последнее предпусковое заседание Госкомиссии. Сверху хорошо было видно, как фигурки людей потянулись в ту сторону.

Незаметно прошел час. И вот на бетонке показался автобус. Все ближе, ближе. Остановился он почти у самой ракеты. Внизу все руководство с нетерпением не меньше нашего ждало этого момента. Минута на лифте — и я был внизу. Открылась передняя дверка, и в ярко-оранжевом скафандре показался Гагарин. Несколько шагов, рука, неуклюже поднесенная к гермошлему.

— Товарищ председатель Государственной комиссии, летчик-космонавт старший лейтенант Гагарин к полету на первом в мире космическом корабле-спутнике «Восток» готов!

Королев смотрел на Гагарина добрыми-добрыми главами, как может смотреть только отец на любимого сына, провожая его в трудный и опасный путь, и ни словом, ни взглядом не показал своего волнения и тревоги.

— Ну, Юрий Алексеевич, пора. Нужно садиться.

Обнялись. Я стоял рядом и, слегка поддерживая Гагарина под локоть, пошел вслед за ним к лифту. Поднялись по лестнице к площадке. Здесь Юрий на минуту задержался, повернулся к провожающим, поднял руки, посылая им свой привет.

В кабине лифта мы трое: Гагарин, Востоков и я. Две-три минуты подъема — и верхняя площадка. Открываю дверцу. Прямо в лицо — яркий свет ламп: уже и сюда поспел Володя Суворов. Стрекочет камерой, прильнул к 242

видоискателю, как к прицелу. Спешит — дубля таким кадрам не сделаешь.

Прошли к люку. Гагарин заглянул внутрь.

— Все в порядке, «первый сорт», как СП скажет, — не преминул доложить Володя Морозов.

— Раз так, садимся, — улыбнулся Гагарин.

Востоков с одной стороны, я с другой помогли Юрию подняться, закинуть ноги за обрез люка и лечь в кресло. В этот момент всплыло в памяти- первый приход космонавтов в цех, первое наше знакомство, Юрий Гагарин садится в кабину корабля…

Я отошел чуть в сторону, чтобы не мешать Востокову колдовать над привязной системой и креслом. Устроившись, Гагарин начал проверку радиосвязи:

— Как слышите меня?.. Вас слышу хорошо… Вас понял: приступить к проверке скафандра.

Я заглянул внутрь кабины. Юрий почти автоматически делал все, что было многократно отрепетировано. Востоков довольно улыбался.

Минут через пять Гагарин доложил:

— Проверку скафандра закончил.

Вскоре он переключил линию радио на телефоны гермошлема, и мы уже не могли слышать вопросов, задаваемых ему, но по его ответам было понятно, что с ним говорили его товарищи из отряда космонавтов. Говорил и Сергей Павлович.

Я посмотрел на часы. Семь часов пятьдесят минут. Надо прощаться с Юрой и закрывать люк. Что-то хочется еще сказать. Но все сказано. Обнял Юрия, насколько позволяли размеры люка, пожал руку, похлопал по шлему.

— Давайте…

Мгновение — и Володя Морозов с Колей Селезневым накинули крышку на замки. А их тридцать. Руки, словно автоматы, быстро навинчивали гайки замков. Володя Морозов специальным, так называемым моментным, ключом подтягивал каждую из них. Первая, пятнадцатая, седьмая, двадцать третья… Некогда смотреть на часы. Секунды отстукивали в висках толчками крови. Последняя! Опустили облегченно руки. И тут же тревожный, настойчивый сигнал телефонного зуммера. Взволнованный голос:

— Почему не докладываете? Как у вас дела?

— Сергей Павлович, тридцать секунд назад закончили установку крышки люка. Приступаем к проверке герметичности.

— Правильно ли установлена крышка? Нет ли перекосов?

— Нет, Сергей Павлович. Все нормально…

— Вот в том-то и дело, что не нормально! Нет сигнала КП-3!

Я похолодел. КП-3 — это специальный электрический контакт прижима крышки, сигнализирующий о ее нормальном закрытии.

— Крышка установлена правильно, Сергей Павлович!

— Что можете сделать для проверки контакта? Успеете снять и снова установить крышку?

— Успеем, Сергей Павлович. Только передайте по радио Гагарину, что будем открывать люк.

— Все передадим. Спокойно делайте свое дело, не спешите.

А времени-то почти не было.

Из фонограммы переговоров:

«7 часов 58 минут. «Заря-1» (Королев). Юрий Алексеевич, у нас так получилось: после закрытия люка вроде один контактик не показал, что он прижался, поэтому мы, наверное, сейчас будем снимать люк и потом его поставим снова. Как поняли меня?

«Кедр» (Гагарин). Понял вас правильно. Люк открыт, проверяют сигнализаторы.

«Заря-1» (Королев). Ну отлично…»

В одно шестирукое существо слились мы трое. Не то что теперь, но и тогда не понять было, кто и что делал. Казалось, все делалось само. Помню только, что скрипнула крышка на полу нашей рабочей площадки, прикрывавшая лаз вниз по лестницам стартового устройства, и показалась голова заместителя Королева — Леонида Александровича Воскресенского.

Очевидно, он, встревоженный происшедшим, несмотря на солидный возраст и, скажем прямо, отнюдь не богатырское здоровье, поднялся сюда, на высоту пятнадцатого этажа, не воспользовавшись лифтом. Минуту он молча смотрел, потом его плечи и голова медленно ушли в проем люка, и крышка опустилась. По всей вероятности, он понял, что его вмешательства не потребуется.

Сняли тридцать гаек с замков. Сняли крышку. Только и успел я заметить, что Гагарин, чуть приподняв левую руку, внимательно смотрит на меня в маленькое зеркальце, пришитое к рукаву, тихонечко насвистывая мотив песни: «Родина слышит, Родина знает, где в облаках ее сын пролетает». Смотрю на кронштейн этого КП-3. Все на месте. Так, на всякий-случай переместили его чуть-чуть. Подумалось, наверное, это наши электроколдуны — пультовики — там, в бункере, проморгали, не заметили загорелась или нет нужная лампочка. Так оно и было, по в этом признались они гораздо позже.

Последний взгляд, прощаться с Юрием уже некогда, успел только поймать в зеркальце его хитрющий взгляд. Крышка опять на замках. Снова гайки: первая, пятнадцатая, седьмая, двадцать третья… Есть последняя!

Из фонограммы переговоров:

«8 часов 13 минут. «Заря-1» (Королев). Как слышите меня? Крышку уже начали ставить, наверное?

«Кедр» (Гагарин). Вас слышу хорошо. Крышку уже, очевидно, кончают заворачивать.

«Заря-1» (Королев). Понял вас. У нас все хорошо… Только что справлялись из Москвы о вашем самочувствии. Мы туда передали, что все нормально.

«Кедр» (Гагарин). Понял вас. Передали правильно… Если есть музыка, можно немножко пустить».

В телефоне голос Сергея Павловича:

— КП-3 в порядке. Приступайте к проверке герметичности.

— Есть!

Фу-у! Как гора с плеч…

Из фонограммы переговоров:

«8 часов 17 минут. «Заря-1» (Королев). Ну как, музыку дали вам? Нет?

«Кедр» (Гагарин). Пока не дали.

8 часов 19 минут. «Заря-1» (Королев). Понятно, это же «музыканты»: пока туда, пока сюда — не так-то быстро дело делается, как сказка сказывается, Юрий Алексеевич.

«Кедр» (Гагарин). Дали. Про любовь…

«Заря-1» (Королев). Дали музыку про любовь? Это толково, Юрий Алексеевич, я считаю…»

Герметичность проверили быстро — все в порядке.

— Есть герметичность! — это я в трубку телефона. В ответ голос Сергея Павловича:

— Хорошо. Вас понял. Заканчивайте ваши дела, сейчас мы объявим тридцатиминутную готовность.

Из фонограммы переговоров:

«8 часов 25 минут. «Заря-1» (Королев). Герметичность проверена — все в норме, в полном порядке. Как поняли?

«Кедр» (Гагарин). Вас понял: герметичность в порядке. Слышу и наблюдаю: герметичность проверили. Они что-то там постукивают немножко»,

Мы собрали инструмент, надо спускаться вниз, а до чего же не хочется! Руки так и тянулись к шарику — дотронуться еще раз, похлопать его по круглому боку…

Стукнула дверь лифта, рывком пол ушел из-под ног, минута — и мы внизу. Подошел к Сергею Павловичу:

— Прошу разрешения быть во время пуска в бункере управления.

— Ну что же, не возражаю. Только в пультовой будет народу много, так что будь где-нибудь поблизости.

До старта еще минут двадцать. Можно побыть еще здесь, рядом с ракетой. Заканчивалась заправка топливом третьей ступени. Центральный блок и боковушки были заправлены раньше. Их бока покрылись толстым слоем инея, он пластами отваливался и слетал вниз. Будто елочка зимняя отряхивалась.

От ракеты отъехала высокая металлическая ферма с площадками обслуживания и лифтом, на котором мы спустились. Теперь, если и захочешь, к кораблю не доберешься. Но зато ракета предстала во всей красе, ничего ее не закрывает. На самом верху, словно шлем древнего витязя, снежно-белый обтекатель. Под ним укрыт корабль, и только через большое окно сбоку поблескивает крышка люка. Того самого. А за ней…

Что он думал тогда, в эти минуты? Я твердо знал лишь одно — Гагарин верил нам, верил в то, что сделано все, что только было в человеческих силах, для успешного полета. Он отдавал свою жизнь, себя машине, созданной людьми.

Восемь часов сорок пять минут. Королев, Воскресенский, начальник испытательного комплекса Кириллов около ракеты. А «козырек» уже опустел. Все закончено. Теперь ждать. Из репродукторов громкой связи доносится: «Десятиминутная готовность! Готовность десять минут!» Заметил я, что Королев и Кириллов косо посмотрели в мою сторону. Пора уходить. Взглянул на ракету последний раз. Больше ведь ее не увидишь! Спустился в бункер, расположенный глубоко под землей. Крутая неширокая лестница вниз, тяжелые массивные двери. Прошел по коридору, заглянул в пультовую. Стартовики на своих местах, за пультами. Тихо. Все сосредоточенны, предельно внимательны, серьезны. За их спинами на невысоком помосте — два перископа, как на подводных лодках. Рядом — небольшой столик. У перископов встанут Воскресенский и Кириллов. За столиком — место Сергея Павловича.

Я остался в боковой комнате рядом с пультовой. Народу много — главные конструкторы смежных организаций, испытатели, медики, связисты. В углу на столе телеграфный аппарат, радиостанция, микрофон. Как раз в ту минуту шел разговор с Гагариным. Слышно было, как кто-то из медиков проговорил:

— Займите исходное положение для регистрации физиологических параметров.

— Исходное положение занял, — донеслось из динамика.

Раздался голос Сергея Павловича. Это он говорил еще оттуда, с «козырька».

— Ну вот, все нормально, все идет по графику, на машине все хорошо… — Он говорил нарочито спокойно, растягивая слова.

Юрий спросил полушутя-полусерьезно:

— Как по данным медицины, сердце бьется?

— Пульс у вас шестьдесят четыре, дыхание — двадцать четыре. Все нормально.

— Понял. Значит, сердце бьется!

Посчитали бы пульс у кого-нибудь здесь, в бункере. Интересно, сколько бы ударов было? Уж никак не шестьдесят четыре.

В нашей комнатке становилось тесновато. Прошли еще минута-две. Через открытую дверь донесся вой сирены. Это сигнал не для нас — для тех, кто, не дай бог, замешкался с отъездом где-нибудь неподалеку. Хотя таких быть не должно. Порядок строгий.

В коридоре промелькнули три фигуры. Королев, Воскресенский, Кириллов. Дверь в пультовую тут же закрылась. Из динамика голос:

— Пятиминутная готовность!

Медленно, медленно тянутся минуты. Голос Королева в динамике:

— «Кедр», я «Заря», сейчас будет объявлена минутная готовность. Как слышите?

— «Заря», я «Кедр». Занял исходное положение, настроение бодрое, самочувствие хорошее, к старту готов.

Должен еще раз признаться, что волнение, громадное напряжение тех минут не оставляли места для мысли о стенографировании. Мы слышали эти фразы, понимали, знали их значение, но запомнились ли они? Одна-две, не более. Только потом помогли магнитофонные записи.

— Всем службам космодрома объявляется минутная готовность! Готовность одна минута!

Тишина такая, что казалось, не дышит никто.

— Ключ на старт!

Оператор на главном пульте повернул металлический серый, с кольцом на конце небольшой ключ.

— Протяжка один! — это включились регистраторы.

— Продувка!

— Есть продувка!

— Ключ на дренаж!

— Есть ключ на дренаж! Есть дренаж!

Захлопнулись на баках дренажные клапаны, перестал парить кислород, контур ракеты стал отчетливей. Но это отмечал лишь в сознании. Видели это своими глазами только Леонид Александрович Воскресенский и Анатолий Семенович Кириллов.

В динамике — голос Гагарина:

— У меня все нормально, самочувствие хорошее, настроение бодрое, к старту готов. Прием…

— Отлично. Дается зажигание. «Кедр», я «Заря-один».

— Понял вас, дается зажигание.

— Предварительная!

— Есть предварительная! — это режимы выхода двигателей на основную тягу.

— Промежуточная… Главная… ПОДЪЕМ!!!

И вдруг сквозь шорох помех и обвальный грохот работающих двигателей из динамика голос:

— Поехали-и-и!

— Одна… две… три… — это хронометрист отсчитывал секунды.

Слышу голос Сергея Павловича:

— Все нормально, «Кедр», я «Заря-один». Мы все желаем вам доброго полета!

Ракета пошла. Казалось, что миллионы рук и сердец человеческих, дрожащих от чудовищного напряжения, выносили корабль на орбиту. И «Восток» вышел на орбиту!

Все сорвались со своих мест. Сидеть и стоять больше сил не было. Самые разные лица: веселые, суровые, сосредоточенные — самые разные. Но у всех — слезы на глазах. И никто не стесняется этих слез. Обнимаются, целуются, поздравляют друг друга.

В коридоре у пультовой окружили Сергея Павловича. Наверное, по доброй традиции подняли бы на руки, да качать негде. Потолок низковат. Кто-то снял с рукава красную повязку и собирает на ней автографы. Мелькнула мысль: «Вот это да! Правильно! Такое не повторяется!» Подошел к Королеву:

— Сергей Павлович…

— Давай, давай…

Эта повязка с автографами Королева, Келдыша, Воскресенского, Галлая и вернувшегося из полета Гагарина — самый дорогой сувенир в моем шкафу.

Из коридора вышли наверх. На первой же подвернувшейся машине удалось уехать на пункт связи. На площадке народу полным-полно…

Из динамика — торжественный голос Левитана:

«…Первый в мире космический корабль-спутник «Восток» с человеком на борту. Пилотом-космонавтом космического корабля-спутника «Восток» является гражданин Союза Советских Социалистических Республик, летчик, майор Гагарин Юрий Алексеевич…»

Как майор? Почему майор? Ведь полетел он старшим 250

лейтенантом? Потом… потом. Праздник, большой праздник. Человек в космосе! Человек на орбите! «Юра. Юрий. Гагарин…» — только и слышалось кругом.

— Ну что, здорово, а?

— А ты как думал?

— «Поехали!» А? Ведь силен, а?

— Молодец Юра! Настоящий парень!

— Братцы, ну и дрожал же я! Пошла она вроде, а потом, смотрю, будто остановилась! Аж похолодел…

Кто-то выбежал из центра связи, кричит:

— Пролетает над Африкой!!!

Над Африкой… В эти минуты на корабле все готовилось к спуску с орбиты. Протиснувшись в толпе, я вошел в помещение пункта связи. В небольшой комнатке перед кинозалом Сергей Павлович разговаривал с кем-то по ВЧ-аппарату. Рядом Константин Николаевич Руднев, Мстислав Всеволодович Келдыш, маршал Москаленко, главные конструкторы. Королев закончил говорить, слушал.

— Спасибо вам, спасибо большое. Нет-нет, рано еще, все основное, пожалуй, еще впереди. Спасибо. Передам, передам обязательно. Да, да, все в порядке. Пока к тому, что доложил вам Константин Николаевич добавить ничего не могу. Всего вам доброго. Да, будем докладывать.

Он положил трубку:

— Товарищи! Сейчас нам звонил Никита Сергеевич Хрущев. Центральный Комитет и правительство внимательно следят за полетом и волнуются вместе с нами. Секретарь ЦК просил передать всем большое спасибо за подготовку ракеты и корабля…

Прошло минут десять.

Стрелка часов приближалась к половине одиннадцатого. Если все в порядке, то в это время должна включиться тормозная двигательная установка. Но с кораблем нет связи и не будет еще двадцать минут. Долгих двадцать минут.

Минута… две… три… Как же они медленно тянутся! И наконец-то радостный возглас:

— Пеленги есть!!!

И сразу снялось напряжение. Все кричали, хлопали друг друга по плечам, кто-то закуривал, кто-то бросал оземь папиросу, и все-все — на улицу, на солнце.

На крылечко гостиницы, где был пункт связи, вышли Руднев, Келдыш, Королев… Шквал аплодисментов. Всего семь часов назад мир ничего не знал. И вот радио разнесло по всем странам и континентам: человек в космосе!

Не успели еще стихнуть аплодисменты, как кто-то тронул меня за рукав:

— Срочно собирайтесь. Сергей Павлович приказал через десять минут быть в машине. Выезжайте на аэродром.

…Степные километры пролетели с сумасшедшей скоростью. Наш «газик» въехал на аэродром. Заводской ИЛ уже прогревал моторы. Всего несколько минут — и взлет. Если бы кто-нибудь заглянул в тот момент в салон! Константин Николаевич Руднев, Мстислав Всеволодович Келдыш, Сергей Павлович, главные конструкторы смежных организаций напоминали студентов-первокурсников после успешно сданного экзамена.

— Ну и молодец же Гагарин! — Сергей Павлович, до слез расхохотавшийся по поводу какого-то каламбура Келдыша, вытер глаза платком, сел в свое кресло.

— Вы знаете, подхожу я на днях к нему, он спокойный, веселый, сияет, как солнышко. «Что ты улыбаешься?» — спрашиваю. «Не знаю, Сергей Павлович, наверное, человек я такой несерьезный!» Подумал я, побольше бы нам таких «несерьезных»… А сегодня утром, когда они с Титовым одевались, приехал я к ним, спрашиваю Гагарина: «Как настроение?» А он отвечает: «Отличное. А у вас?» Посмотрел на меня внимательно и улыбаться перестал. Наверное, хороший видок у меня был! И говорит: «Сергей Павлович, да вы не беспокойтесь, все будет хорошо!» Самому до полета час, а он меня успокаивает!.. А знаете, товарищи, ведь этот полет откроет новые, невиданные перспективы в науке. Вот полетят еще наши «Востоки» — Титов, Николаев. Славные ребята, должен вам сказать. А потом… Потом надо думать о создании на орбите постоянной обитаемой станции. И мне кажется, что в этом деле нам нельзя быть одинокими. Нужно международное сотрудничество ученых. Освоение космоса — дело всех землян.

Королев замолчал и, откинувшись на спинку кресла, закрыл глаза, потер виски…

Под крылом самолета блеснула Волга. Сели. К этому времени уже было известно, что приземление состоялось, Гагарин чувствует себя нормально, отдыхает. Пересев на вертолеты, мы вылетели к месту приземления.

Вот и наш дорогой шарик — спускаемый аппарат, обугленный, растрепанный…

Руднев, Королев, Келдыш, все, кто прилетел, с большим интересом разглядывали только что вернувшийся из космоса аппарат. Арвид Владимирович Палло, давний товарищ Королева еще по ГИРДу, руководил поисковой группой. Подойдя к Сергею Павловичу, он старался докладывать кратко и официально. Но тут же сбился и уже другим тоном:

— Жив! Жив! Никаких повреждений. Ни у Юрия, ни у спускаемого аппарата. И тому и другому чуть отдохнуть — и опять можно в полет.

Улучив минутку, я залез в люк. Осмотрелся. Действительно, все было в полном порядке. Подошел Арвид Владимирович, облокотился на обрез люка:

— А знаешь, мы еще из окон вертолета увидели, что все в порядке. Как только сел, помчался я со всех ног к шарику. В кабине еще что-то жужжало…

— Это вентилятор. Он должен был работать.

— Может и вентилятор. Но представь себе, в кабине уже успел побывать механик из колхоза и доложил, что

во всем полностью разобрался, что о космической технике у него сложилось положительное впечатление. Каково?! Правда, тубу с космической пищей отдавал со слезами. И вообще, должен тебе сказать, тут по части сувениров пришлось большую воспитательную работу провести. Вот гляди, поролоновую обшивку пообщипали, фольгу кусками отодрали. И все на сувениры…

Конец фразы услышал подошедший к нам Сергей Павлович.

— Так говоришь, старина, воспитательную работу провести пришлось? «Восток» чуть на сувениры не разобрали? Это же безобразие! Это черт знает что такое! А вы куда смотрели?

Не выдержал, рассмеялся:

— Ну ладно, механику вы сувенира не дали. А мне и вот товарищам, может быть, что-нибудь дадите?

— Сергей Павлович! Вам — весь спускаемый аппарат!

— Нет, дорогие товарищи, — посерьезнел Королев, — он теперь достояние всего человечества. Пройдет совсем немного времени, и «Восток» установят на высокий пьедестал, люди будут перед ним шапки снимать. Он теперь уже не наш, други мои, он — история!

В центре неглубокой луночки, оставленной спускаемым аппаратом при приземлении, был забит железный лом, на котором зубилом тут же вырубили: «12.IV.61».

Утро 13 апреля запомнилось мне в куйбышевской гостинице праздничной музыкой, лившейся из репродукторов. В десять часов мы выехали из гостиницы в домик на берегу Волги, где отдыхал Гагарин. В большой комнате первого этажа пароду собралось уже предостаточно: члены Государственной комиссии, главные конструкторы, ученые, медики, фотографы, корреспонденты газет. Все ждали. Юрий должен был выйти с минуты на минуту.

Вот он, наш Юра! Такой же, как и вчера, только не в скафандре, а в новенькой форме с майорскими погонами. Не помню, что и как было в эти минуты, кто и что говорил, для меня существовал только он один. Окружили его со всех сторон. С трудом удалось пробиться поближе. Увидел. Протянул мне обе руки:

— Ну здравствуй, ведущий, здравствуй, «крестный»! Как себя сегодня чувствуешь? Посмотрел бы ты на себя вчера, когда люк открывали. Видел я в зеркальце — на лице все цвета побежалости!

Помню, надоумил меня кто-то в последний момент газету со стола взять. Протянул ему. Юрий вынул ручку из кармана и рядом со своим портретом написал: «На память добрую и долгую». И подпись свою поставил.

Государственная комиссия и гости собрались в небольшом зале. Наконец все немного успокоились. Гагарин начал подробно рассказывать о полете, о работе систем корабля, обо всем, что пережил за недолгие минуты полета. Здесь я хочу привести с некоторыми сокращениями, но без стилистической правки доклад Юрия Алексеевича. Более четверти века этот доклад был доступен лишь узкому кругу специалистов. Между тем он, на мой взгляд, представляет интерес для широкого круга читателей как живой и обстоятельный репортаж первого космического полета. Вот этот доклад:

«Последняя, предстартовая подготовка производилась утром. Производились проверка наклейки датчиков для записи физиологических функций, медицинское обследование. Все это прошло хорошо. По мнению врачей, которые осматривали и записывали данные, самочувствие было хорошее. Перед этим хорошо отдохнул, выспался, чувствовал себя хорошо.

Скафандр одели правильно, подогнали. Затем положили в технологическое кресло. В технологическом кресле пробовали, как на скафандре лежит привязная система, вентиляцию скафандра, проверили связь. Все действовало хорошо.

Затем состоялся выезд на стартовую позицию в автобусе. Вместе с товарищами (моим заместителем был Титов Герман Степанович) и друзьями-космонавтами поехал на старт. Вышли из автобуса, и тут немножко я растерялся: доложил не председателю Государственной комиссии, доложил Сергею Павловичу и Маршалу Советского Союза. Был такой момент — я просто растерялся. Потом извинился, заметив свою оплошность.

Затем подъем на лифте, посадка в кресло. Посадка в кабину прошла нормально. Подсоединили, подключили — все хорошо. Проверка оборудования прошла хорошо. При проверке связи получилось так, что я сначала слышал хорошо, а меня не слышали, потом стали слышать хорошо. Связь была двусторонняя, устойчивая. Настроение в это время было хорошее, самочувствие хорошее. Доложил о проверке оборудования, о готовности к старту, о своем самочувствии. Все время была непрерывная связь.

Затем произвели закрытие люка номер один. Слышно, как его закрывают, стучат ключами. Потом что-то начинают отворачивать, присняли люк. Я понял, что-нибудь не в порядке. Сергей Павлович говорит: «Вы не волнуйтесь».

Закрыли крышку люка, все нормально. Объявили часовую готовность, получасовую. В общем, все проходило нормально. Закрыл шлем. Пятиминутная готовность, минутная готовность… Слышно, когда разводят фермы обслуживания. Получаются какие-то мягкие удары, прикосновение чувствуется: слышно, по конструкции, по ракете идет. Немножко покачивается. Потом началась продувка, захлопали клапаны, слышно, как работают клапаны. Дали зажигание, заработали двигатели, шум. Запуск на предварительную ступень. Шум усилился несколько. И когда вышли двигатели на главную, основную ступень, тут уже шум больше, но я бы не сказал, что слишком резкий, который оглушает, мешает работе. Шум приблизительно такой, как в кабине самолета. Во всяком случае, я готов был к большему шуму. И так плавно, мягко снялась ракета, что я не заметил, когда она пошла. Потом чувствую, мелкая дрожь по ней идет, мелкая вибрация.

Сергей Павлович информирует: 70-я секунда. Здесь, в районе 70-й секунды, плавно меняется характер вибраций. Частота вибраций падает. Перегрузка плавно растет. Перегрузка вполне переносимая, как на обычных самолетах, — примерно пять. При этой перегрузке я вел все время доклады, вел связь со стартом. Правда, немного труднее разговаривать, ведь стягивает мышцы лица. Потом перегрузка достигает своего пика и начинает плавно уменьшаться, и затем резкий спад перегрузок — и как будто что-то отрывается от ракеты, чувствуется такой хлопок, резко падает уровень шума в ракете. После этих перегрузок — как будто состояние невесомости. Потом опять начинает перегрузка расти, начинает прижимать, уровень шума уже меньше.

На 102-й секунде слетел головной обтекатель. Процесс очень яркий — сход головного обтекателя. Получился толчок, хлопок, и обтекатель медленно пошел от «Взора»[2]. В это время прямо во «Взоре» видна была Земля. Очень хорошо, как раз не было облачности. Складки местности, лес видно, реки видно, реки большие. По-моему, Обь была в этом районе или Иртыш. Большая река, видно хорошо острова на этой реке. Складки местности такие крупные, овраги — все видно. Я вел репортаж.

Потом, на 211-й секунде, перегрузки растут, растут, и примерно так же, как первая ступень, выключается и вторая ступень. Тоже резкий спад перегрузок, резкое падение шума, и тут же — состояние невесомости. Причем по «Взору» можно наблюдать, идет ракета или нет…

Выключилась вторая ступень, спали перегрузки. Затем был глухой хлопок, и включилась третья ступень, причем так плавно-плавно, как будто она так подошла и нежненько, плавно стала набирать перегрузку.

Все время я наблюдал, вел репортаж. Видна была облачность, тень облаков на Земле. Землю видно очень хорошо, предметы на Земле хорошо различимы. Кончила работу третья ступень. Выключилась третья ступень так же резко, таким же хлопком. Затем, примерно через десять секунд, произошло разделение. Почувствовал я толчок, и началось медленное вращение. Стала Земля уходить влево и вверх.

Тут я увидел горизонт. Все время вел репортаж. Звезды, небо, совершенно черный цвет неба. Звезды немножко четче на этом черном фоне, такие светящиеся точки. Очень красивый горизонт. Вокруг Земли, у самой поверхности, нежный-нежный голубой цвет, затем постепенно темнеет, немножко фиолетовый оттенок приобретает и переходит в черный цвет. Такой нежный-нежный ореол вокруг Земли. Красивый очень.

В районе примерно градусов 30 северной широты я услышал «Амурские волны» — передавал Хабаровск. И на этом фоне телеграфные позывные «Весны».

Записи свои производил в бортжурнал. Над морем поверхность какая-то серая, неровная. За счет этих неровностей видно перемещение, и мне кажется, что сориентироваться над морем вполне возможно, привязаться к местности и сориентировать корабль для включения тормозной установки.

Затем продолжал полет уже без связи, связи не было. Произвел прием воды и пищи. Воду и пищу принял нормально — затруднений никаких я не наблюдал.

Чувство невесомости немножко непривычное. В земных условиях мы привыкли к какому-то определенному положению. Если сидишь, то спиной прижимаешься, а здесь получается такое ощущение, как будто висишь в горизонтальном положении на ремнях, на лямках. Тут ясно, что плотно подогнана привязная система, а она оказывает давление на грудную клетку, и поэтому, очевидно, создается такое впечатление, что висишь. Немножко необычно, но потом привыкаешь, приспосабливаешься.

Производил я и записи. На вопросы хотел ответить. Взял планшет, карандаша нет — улетел куда-то. Было ушко привернуто к карандашу шурупчиком. Шуруп вывентился, карандаш и улетел, осталось на шнурке одно ушко от карандаша.

В это время был уже в тени Земли. А еще до входа в тень Земли у меня все время производилась запись на магнитофон. Вход в тень Земли очень резкий, переход от света к тени. Причем такое ощущение, что Солнце заходит то в один иллюминатор, то в другой — приходится отворачиваться или прикрываться как-то, чтобы не попадало в глаза. А тут смотрю в один иллюминатор — ничего не видно, в другой — тоже темно. Думаю, что же это такое? Заметил по времени — вошел в тень. Корабль все время вращался с угловой скоростью примерно 2–3 градуса в секунду. Горизонта Земли не видно, звезд тоже не видно. Тут я сообразил, что, очевидно, иллюминатор был обращен на Землю. Но на Земле ничего не видно. А потом, когда иллюминаторы выходили на небо, то на черном фоне неба видны стали звезды. Иногда попадало в иллюминатор две-три звезды. Но созвездия определить очень трудно, невозможно, потому что проходит все очень быстро, и не все созвездие попадает в иллюминатор.

Включилась солнечная система ориентации, я доложил по КВ- и УКВ-каналам и продолжал полет… Я почувствовал, что угловое перемещение корабля изменилось, стало медленным, почти незаметным. В это время также производил доклад по КВ-каналу.

При подлете примерно к 40 градусам южной широты я не слышал Земли, абсолютно ничего не слышал, а к 40–45 градусам южной широты — слабо, на несколько секунд: пробивалась музыка, иногда удавалось слышать позывной «Весны». Меня телефоном вызывали. Я сразу включился на передачу. И потом, чем ближе к апогею подлетал, тем слышимость все улучшалась. И когда проходил мыс Горн в апогее, мне сообщили, что иду правильно, орбита расчетная, все системы работают хорошо.

Перед выходом из тени я более внимательно смотрел. Тут была такая вещь: иллюминатор был как раз под углом к горизонту, и перед самым выходом очень интересно был виден горизонт. По самому горизонту такая радужно-оранжевая полоса, цвет примерно как на скафандре, потом она немного темнеет, темнеет и цветами радуги переходит в другой — голубой цвет. И этот голубой цвет опять переходит в черный, совершенно черный цвет.

В это время производил доклады о системе ориентации. В системе ориентации давление постепенно падало, и к моменту запуска тормозной двигательной установки давление в системе ориентации упало примерно до 110 атмосфер. Производил записи на магнитофон, докладывал по телеграфу и телефону. Тут уже по КВ связь была хорошая, я слышал хорошо Землю, и, как я понял, меня хорошо слышали.

На 56-й минуте проходит первая команда. Ориентация уже идет четко: вращения корабля по крену, и то очень-очень маленькие. Затем проходит вторая команда. Опять доложил телефоном, телеграфом проход второй команды. Заметил давление в баллоне ТДУ, давление в системе ориентации, показания всех приборов, время прохождения этой команды, приготовился к спуску. Закрыл правый иллюминатор, притянулся, закрыл гермошлем и переключил освещение на рабочее.

Затем проходит третья команда точно в заданное время. Давление заметно падает, и — запуск. Как заработало, я услышал через конструкции, небольшой «зуд» передается на корабль. Я сразу засек время включения ТДУ. ТДУ работает, кончает работать, причем выключается резко — шум, перегрузка небольшая, и потом резкая невесомость. Я засек время работы — у меня получилось точно 40 секунд.

В момент выключения тормозной двигательной установки произошел резкий толчок, и объект начал крутиться вокруг своей оси с очень большой скоростью. Угловая скорость была градусов около 30, не меньше. Над Африкой произошло это. Я ждал разделения. По телефону доложил, что ТДУ сработала нормально, доложил давление в начале, давление в конце, время работы ТДУ.

Лечу, смотрю — северный берег Африки, Средиземное море. Четко все видно, все хорошо, все колесом крутится. Жду разделения, и разделение произошло приблизительно на 10-й минуте после работы тормозной двигательной установки. Разделение я резко почувствовал: хлопок, затем толчок, вращение продолжалось. Тут погасли все индексы на приборе контроля работ (ПКР), погас «Спуск-1», включилась только одна надпись: «Приготовиться к катапультированию». Заметно даже на глаз, что высота все-таки ниже, чем была в апогее: здесь уже предметы на Земле различаются резче.

Я закрыл светофильтры «Взора». Начинается вхождение в плотные слои атмосферы, причем вращается шар по всем осям с большой скоростью. Скорость была градусов 30 все время и после разделения сохранилась. Затем чувствуется, начинается торможение, какой-то слабый «зуд» идет по конструкции. Я уже позу для катапультирования занял, жду. Иллюминатор «Взора» закрыт шторкой, но по краям этой шторки появляется такой ярко-багровый свет. И слышно или потрескивание конструкции, пли, может быть, расширяется теплозащитная оболочка при нагреве. Чувствуется, температура высокая была. Здесь перегрузки были маленькие — единица, полторы. Потом плавный рост перегрузок, очень плавный. Колебания шара все время продолжаются. Солнце попадало в иллюминаторы, и по этим «зайчикам» я мог определить примерно, как корабль вращается. Но чувствуется, идет с подрагиванием. Перегрузки, по моим ощущениям, были за десять.

Был такой момент, примерно секунды две-три: в глазах начали расплываться приборы. И этот ник — небольшой, его продолжительность очень маленькая. Затем начинается спад перегрузок. Падают перегрузки, причем падают плавно, но более быстро, чем они нарастают. Думаю: сейчас, наверное, скоро будем катапультироваться. И здесь — очевидно, после перехода звукового барьера — слышен свист воздуха.

Настроение хорошее. Разделение произошло, как я заметил, и глобус остановился посередине Средиземного моря. Думаю: все нормально — дома сажусь. Жду катапультирования. В это время происходит отстрел крышки люка номер один: хлопок, и ушла крышка люка. Тихонько голову кверху повернул, и тут хлоп — выстрел, и я быстро катапультировался. Очень мягко и хорошо. Вылетел я с креслом, ввелся в действие парашют стабилизирующий. На кресле сел, как на стуле, — удобно, хорошо.

Я сразу увидел — река большая. Ну, думаю, тут больше других рек таких нет, значит, это Волга. Потом смотрю, что-то вроде города на одном берегу и на другом берегу.

Произошло катапультирование приблизительно около километра, может быть, даже меньше, от берега Волги. Думаю, ветерок сейчас меня потащит туда, буду приводняться в Волгу. Потом отцепляется стабилизирующий, вводится в действие основной парашют. И тут мягко так, я даже ничего не заметил, кресло ушло от меня, вниз пошло. Я стал опускаться на основном парашюте. Ну, на основном парашюте меня опять развернуло к этим городам, к Волге. Смотрю, один город большой на том берегу, здесь — поменьше.

Я вспомнил, что, еще когда учился в Саратове, прыгали мы за этим лесом, много летали. Там железная дорога, мост и длинная коса в Волгу к этому мосту. Думаю, наверное, Саратов. В общем, я приблизительно опознал.

Затем раскрылся запасной парашют. Наблюдал за местностью: видел, где приземлился шар — спускаемый аппарат. Белый парашют, шар лежит недалеко от берега Волги. Приземлился он на расстоянии примерно километров четырех от меня. Затем лечу, смотрю — справа от меня полевой стан. Там видно много народу, машины едут, дорога проходит. Дальше такой овраг, и за оврагом домик. Вижу женщину. Ну, думаю, сейчас я угожу как раз в этот самый овраг. Несет меня и несет, ничего не сделаешь. Купола красивые, я чувствую, все смотрят. Хорошо идет спуск. Потом я смотрю, приземляюсь как раз на пашню. Спиной меня несет, но трудно развернуться, не развернешься. Перед землей, метрах в 30, меня плавно повернуло прямо лицом. Ветерок метров 5–6. После посадки ногами ткнулся, собрался, покатился, ничего не повредив. Приземление очень мягкое было — на пашню. Я сам и не понял, как стою на ногах. На меня падает задний парашют, передний парашют пошел вперед. Я его погасил, снял подвесную систему. Посмотрел, все цело, жив-здоров.

Снял привязную систему с себя. За пригорочком этим полевой стан оказался. Вышел на пригорок, смотрю, женщина идет с девочкой ко мне. Метрах в 800 она была от меня. Я к ней иду. Смотрю, она шаги замедляет. Тут я начал махать, кричать: «Свой, свой, советский, не бойтесь, не пугайтесь. Идите сюда». Тогда опа неуверенно, тихонько ступает ко мне. Я подошел, сказал, что я советский человек, прилетел из космоса. Познакомились с пей. Я говорю: «Ну, идемте к парашютам. Я попрошу вас побыть здесь, никому не разрешайте трогать это место, а я схожу до полевого стана». Думаю, сейчас сниму скафандр и пойду туда. Только подхожу к парашютам, идут мужчины — трактористы, механики с полевого стана. Шесть человек подошли. Познакомились мы с ними. Я им сказал, кто я. Они говорят, что сейчас передают сообщение по радио. Мы с ними минуты три поговорили. Смотрю, подъезжает на ЗИЛ-151 майор Гасиев. Мы представились друг другу. Я попросил, как можно быстрее сообщить в Москву…»

Доклад Гагарина все слушали затаив дыхание. Потом — вопросы, вопросы, вопросы…

Медики, ревниво оберегавшие Юрия, стали уже беспокоиться. Ему предстояла еще встреча с журналистами, с корреспондентами…

Сергей Павлович Королев был вынужден подвести черту:

— До встречи! До встречи в Москве!

Разведчики Вселенной

Шел июнь 1961 года. В цехе главной сборки полным ходом готовили «Восток-2». И не только второй корабль, целый ряд спускаемых аппаратов и приборных отсеков выстроился вдоль стены цеха. Нет, это был не конвейер, по было ясно, что полет Юрия Гагарина не эпизод, а начало. Только начало проникновения человека в космическое пространство. За «Востоком-2» в очереди были и третий и четвертый корабль…

Часов в одиннадцать в цех пришел Королев. Я подошел к нему, поздоровались. Сергей Павлович взял меня под руку, отошли в сторонку.

— У вас партийный билет при себе? Вам нужно сейчас поехать в Центральный Комитет партии, там вас примет… — и он назвал фамилию.

— Сергей Павлович, а зачем?

— Там все узнаете. — И, крепко пожав мне руку, пошел по пролету цеха.

Должен признаться, что подобное поручение меня не очень озаботило. Я знал, что после апреля многие руководители всех степеней и рангов интересовались подробностями первого полета в космос и некоторым из наших товарищей пришлось не раз выступать в роли консультантов…

— Есть решение руководства о переводе вас в аппарат Совета Министров. — Принявший меня товарищ внимательно смотрел из-за стола.

— Простите, но я…

— Нам все известно о вас. Решение принято. Оформляйтесь, через три дня вы должны быть на новом месте работы. Желаю успеха.

Вот так произошло совершенно непредвиденное событие в моей жизни. Все заботы и дела по «Востоку-2» и стоявшими за ним в очереди «изделиями» были переданы моему заместителю Евгению Фролову.

Почти пять лет работы в аппарате Совета Министров пролетели быстро. В конце 1965 года, после ноябрьских праздников, на одном из совещаний мы встретились с Сергеем Павловичем.

— Ну, как жизнь, как работа? Не соскучились по производству, по испытаниям? — улыбнувшись, спросил Главный.

— Сергей Павлович, зачем травить душу? Я знаю, вам предлагали быть министром. Вы согласились? Вот то-то… Конечно, соскучился.

— А знаете, что я вам хочу предложить? В ОКБ Бабакина — вы его хорошо знаете — я передал часть своей тематики. Они начали заниматься автоматическими станциями. Луна, Венера, Марс. А что, если и вам свою руку приложить? Не забылось?

— С удовольствием! — только и смог ответить я. — А как это сделать?

— Это моя забота.

…Автобус, притормозив около прозрачного павильончика, плавно перевалившись с боку на бок, свернул с шоссе. Мы подъехали к нашему заводу. Теперь и моему заводу. В декабре — сдержал свое обещание Сергей Павлович — я был переведен в ОКБ Георгия Николаевича Бабакина.

Со стороны поселка, в котором живет большинство из тех, кто трудится на заводе и в ОКБ, движется густая цепочка людей; у стеклянных дверей она растекается к сверкающим хромом вращающимся турникетам. Это проходная. За ней небольшая площадь. Строгий гранитный бюст Ильича на высокой стеле. У подножия — цветы. И зимой и летом.

Рядом с памятником, на фоне деревьев, Доска почета. С левой стороны барельефы двух орденов: Ленина и Трудового Красного Знамени. Первый — времен Великой Отечественной войны, второй — за создание новой техники в послевоенные годы. Фотографии лучших производственников сняты на рабочих местах — около испытательного стенда, за станком, за чертежной доской…

К десяти часам все, кого вызывали, собрались в кабинете Главного. За большим столом — уж так повелось — почти у каждого, кто обычно бывал на совещаниях или оперативках, свое место. Эти места никто не распределял, никто не утверждал. Сам Георгий Николаевич этой традиции строго не придерживался. Он то стоял у стола, то садился рядом с начальником какого-нибудь отдела, а чаще расхаживал по кабинету. Подходил к большой коричневой доске на манер школьной, чтобы написать, а то и тут же вывести какую-то формулу, что-нибудь начертить — схему, график, диаграмму, нужную именно сейчас, к разговору.

Обстановка на совещаниях всегда была непринужденная, свободная, демократичная. Говорить мог любой: соглашаться, возражать, даже перебивать Главного. Георгий Николаевич поддерживал этот свободный стиль. Честно говоря, поначалу меня это несколько озадачивало. У Королева было не так. Бабакин ничем не подчеркивал свою «особость». За глаза его звали «голуба»…

«…Георгий Николаевич… Жизнерадостность, общительность, острое слово, простота в обращении — вот, пожалуй, первое, что бросалось в глаза при контакте с ним. При более глубоком знакомстве давали себя знать такие его качества, как чуть ли не фанатическая целеустремленность, исключительная инженерная интуиция, умение оперировать категориями совершенно реальными, когда речь шла о планах, казалось бы, фантастических.

Главный конструктор автоматических космических станций для исследования Луны, Венеры, Марса, Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии, член-корреспондент Академии наук СССР. Под его непосредственным руководством и при личном участии были созданы принципиально новые типы автоматических станций, решившие многие, весьма сложные и с каждой работой, с каждым новым проектом усложнявшиеся задачи изучения небесных тел. Научные открытия, сделанные по материалам и информации, добытым этими станциями в противоборстве с силами природы, не потеряли своего значения и сегодня. Сами станции, конструкторские и инженерные решения, воплощенные в них, успешно развиваются и до сих пор поражают воображение своей жизненностью, значимостью, оригинальностью и смелостью технических решений, помогают и сегодня решать новые задачи космических исследований…»

Прочитав пол-листа текста доклада, который мне поручено было сделать в Доме ученых в Москве в день семидесятилетия со дня рождения Георгия Николаевича, я подумал, как мало написано об этом человеке, с которым судьба дала мне счастье трудиться рядом, в руководимом им конструкторском бюро. Именно счастье. А как иначе можно оценить годы работы с Сергеем Павловичем Королевым, потом с Георгием Николаевичем Бабакиным?!

Я не пытался написать исчерпывающий портрет Сергея Павловича Королева, понимая, что такая задача мне не по плечу. Не возьму на себя смелость дать полное представление о жизненном пути Георгия Николаевича.

Лишь некоторые штрихи его жизни, работы в области космической техники.

…В 1923 году Юра, как звали его в семье, поступил в школу-семилетку в Хамовническом районе Москвы. Учился нормально. В пятнадцать лет окончил семь классов. Учитывая, что семья находится в довольно стесненных обстоятельствах, решил быстро освоить какую-нибудь специальность и идти работать. Юра устроился на курсы радиомонтеров. Эти курсы — единственное место стационарного образования, поскольку больше нигде и никогда он очно не учился.

Спустя годы он писал в автобиографии: «С 1930 по 1932 год работал в Московской радиодирекции по трансляции театральных передач, передач со съездов и конференций. За проведение передач парадов и митингов с Красной площади неоднократно премирован». С 1932 по 1936 работал в парке «Сокольники» старшим радиотехником. А в 1936 году — призыв в Красную Армию. Московская Пролетарская дивизия. Радист-красноармеец Бабакин служит в 3-м стрелковом полку, но через полгода по состоянию здоровья он уже на всю жизнь стал, по его собственному выражению, «рядовым необученным белобилетником».

После увольнения из армии пошел работать в Центральный парк культуры и отдыха имени Горького, а в 1937 году экстерном сдал экзамены за 10 классов и поступил в заочный институт. Поступил, но окончил он этот институт лишь через… 20 лет, когда ему исполнилось уже 43 года и он был уже начальником научного отдела крупного конструкторского бюро, возглавлял сложнейшие комплексные разработки по системам управления, радиолокации. Природа наградила его необычайно цепкой памятью и острым умом, способностью воспринимать множество новейших сведений из различных областей пауки и техники.

В 1941 году он стал научным сотрудником, в 1943-м старшим научным сотрудником, но еще 14 лет он будет ходить в студентах. Многие его сотрудники и помощники будут «остепеняться», а он… Никогда ученые степени и другие внешние атрибуты общественного положения не волновали Георгия Николаевича. Он не мог отвлекаться от любимого дела. В первую очередь он уважал и ценил в человеке ум, знания, понимая, что не всегда и не для всех обстоятельства должны быть милостивы.

Именно поэтому в его кабинете, вечно переполненном тянущимися к нему людьми, в лабораториях, где он бывал, пожалуй, чаще, чем это было необходимо, и у кульманов в окружении конструкторов, у стендов и на сборке космических станций, в цехах участники обсуждений всех рангов и возрастов чувствовали себя одинаково раскованно и непринужденно — здесь на пьедестал возносилась оригинальная мысль, толковое предложение, техническая находка, независимо от того, кто был ее автором — седой ветеран или молодой специалист, недавно пришедший в конструкторское бюро, доктор наук или рабочий…

В послевоенные годы произошла встреча Георгия Николаевича с Сергеем Павловичем Королевым. На одном из технических совещаний Бабакин докладывал о работах в своем конструкторском бюро. Королев слушал очень внимательно и в конце сказал:

— А у него есть искра божья!

Пройдут годы. И когда Королев будет принимать решение о передаче в ОКБ Бабакина части своей обширной тематики, он повторит эту же фразу, добавив: «Ему можно доверять».

Академик, лауреат Ленинской премии Борис Викторович Раушенбах вспоминает: «Сергей Павлович был человеком необычайно широким… Он, если можно так сказать, раздаривал свои направления. Можно назвать нескольких видных конструкторов, рожденных им. Георгий Николаевич Бабакин входил в их число. Сергей Павлович всегда относился к этим людям на редкость доброжелательно. Отдав им тему, никогда больше, ни при каких обстоятельствах не говорил о своей причастности к этому, даже при больших последующих успехах. Наоборот, он всегда повторял «они, они» и продолжал ненавязчиво помогать им, иногда даже издали…»

Георгий Николаевич был мягким, душевным, веселым, энергичным. Мог на спор с кем-нибудь перебежать улицу Горького в Москве в запрещенном месте. И это не в детстве, нет. Это будучи членом-корреспондентом Академии наук. Мог, вызывая ярые протесты рабочих, вместе с ними тащить тяжеленный кабель, когда требовалась его срочная замена на стартовом устройстве космодрома, а потом, взяв в руки паяльник, распаивать контакты штепсельного разъема или, заскочив на минутку в лабораторию, забыв обо всем, наблюдать на экране осциллографа, как дрожит и дышит электронная схема.

Он не бравировал этим, это не было позой. Он прекрасно понимал, что есть люди, которые сделают это лучше, чем он. Но без этого он не был бы Бабакиным, тем Бабаниным, который за многие годы привык, отвечая за порученное дело, все делать своими руками.

Он мог поздно вечером, прилетев из Центра дальней космической связи, прямо с аэродрома приехать к инженеру конструкторского бюро на новоселье, поздравить его с получением квартиры. Ездил с работы домой в собственном, видавшем виды «Москвиче». Мог легко сходиться с людьми. А это — исключительное качество, весьма помогающее в затруднительных ситуациях.

При современной широкой кооперации работ, когда головное предприятие имеет связи с десятками, а то и с сотнями контрагентов, эти отношения — основа успеха. Здесь нужен помимо директивно определяющих эти взаимоотношения документов еще и такт, и авторитет Главного конструктора, особое объединяющее чувство личной причастности к делу.

Георгий Николаевич не был участником работ ГИРДа и ГДЛ, с космической техникой был знаком только по литературе; многое в космонавтике и ему и всем сотрудникам конструкторского бюро пришлось постигать впервые. Тем более достойно удивления и признания, что этот период познания нового был так мал, а практические результаты стали столь очевидны.

Предложение Сергея Павловича о передаче всего «дальнего космоса» в организацию, где уже многие годы работал Георгий Николаевич, было поддержано на всех уровнях не случайно. Авторитет этого коллектива — конструкторского бюро и производства — определялся большой отдачей, работами, выполненными на высоком научном и техническом уровне. Более того, ряд разработок, скажем прямо, опережали время, и это иногда препятствовало их внедрению. Но ведь ценность работ состоит не только в том, что результаты их показали пути, по которым нужно двигаться сегодня, завтра, но и в том, что при их выполнении был создан, а это не менее важно, коллектив, отличающийся перспективностью мышления, жаждой нового, коллектив творческий, дерзающий, дружный. Коллектив, для которого практически не существовало непосильных задач.

Как-то на вопрос, почему бы не сделать это предприятие филиалом «королёвского», Сергей Павлович ответил категорично:

— Филиал в общем-то подневольная организация, в известной мере лишенная самостоятельности и, как следствие этого, ответственности. Нет. Я против.

…О начале «лунной» дороги в 1959 году в ОКБ Сергея Павловича Королева я уже рассказывал. Следующим этапом было создание станции для мягкой посадки на лунную поверхность. Эта задача оказалась посложнее. Появилась система ориентации, корректирующий двигатель, новый радиокомплекс, обладающий телевизионными возможностями. Все это теперь уже было разработано и изготовлено. В апреле 1963 года в полет пошла «Луна-4», но ей не удалось решить поставленную задачу до конца. Затем «Луна-5», «Луна-6», «Луна-7», «Луна-8»… С каждым пуском накапливалась новая информация, необходимая для осуществления мягкой посадки на Лупу.

Подготовка «Луны-9» велась уже в коллективе Бабакина, и вряд ли надо говорить, как Главному конструктору и всем соратникам хотелось, чтобы «девятка», первая «космическая ласточка», рождавшаяся в новом гнезде, обязательно решила задачу!

14 января 1966 года под вечер я зашел в кабинет Георгия Николаевича. Он был один.

— Ну, что нового? Осваиваешься?

Мне нужно было рассказать Главному о некоторых своих сомнениях по поводу нового проекта, которым были заняты разработчики. Задуман был искусственный спутник Луны с большими и интересными задачами. Но некоторые выводы меня насторожили. Вот об этом и хотел я поговорить с Георгием Николаевичем.

Он слушал меня как-то не очень внимательно, заметно было, что его собственные мысли где-то далеко… Резкий телефонный звонок заставил меня замолчать. Георгий Николаевич поднял трубку прямого телефона, через мгновение его глаза широко раскрылись, рот перекосился, и рука с трубкой упала на колени.

— Сергей… Павлович… Умер…

— Как!!! Когда?!!

— Сегодня. Во время операции…

«…14 января 1966 года в Москве на 60-м году жизни скоропостижно скончался крупнейший советский ученый, член президиума Академии наук СССР, коммунист, дважды Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии, академик Сергей Павлович Королев.

В лице С. П. Королева наша страна и мировая наука потеряли выдающегося ученого в области ракетно-космической техники, конструктора первых искусственных спутников Земли и космических кораблей, открывших эру освоения Человечеством космического пространства…

Память об академике Сергее Павловиче Королеве — верном сыне Коммунистической партии, беззаветно служившем своей Родине, навсегда сохранится в нашем народе».

Это строки из некролога, подписанного руководителями партии и правительства, видными учеными, соратниками Сергея Павловича. 51 человек поставил свои подписи под этим скорбным документом…

На фасаде Дома Союзов в траурном обрамлении большой портрет. Королев. Только в эти дни люди узнали имя, увидели лицо того человека, подвигу которого рукоплескали все эти годы. Люди знали о делах Главного конструктора, но не знали Главного конструктора. Узнали теперь, когда перестало биться его сердце, когда ушел он из жизни, не дожив до шестидесяти, недосвершив, недорешив, недоделав, недовыполнив…

Каждый год в день его рождения к Кремлевской стене приходят люди. Те, кто знал, кто любил его. И незнакомые, которые чтят и помнят Главного. Несут цветы к строгой мраморной плите, закрывшей навеки нишу с прахом нашего СП.

31 января 1966 года. Старт «Лупы-9». 3 февраля, совершив мягкую посадку в районе Океана Бурь, станция передала впервые в мире телевизионные изображения поверхности Луны на Землю. Эти панорамы обошли в те дни всю мировую печать. Впервые человек, находящийся на расстоянии чуть ли не в полмиллиона километров от Луны, получил возможность рассмотреть как на ладони частицы ее грунта размером в несколько миллиметров.

Значение мягкой посадки станции вышло далеко за рамки этого эксперимента. Общепризнанно, что именно «Луна-9» развеяла миф о пыли, якобы укрывающей толстым слоем лунную поверхность и исключающей посадку на нее. Результаты, полученные «Луной-9», сыграли огромную роль в становлении Георгия Николаевича как Главного конструктора. Оценивая его роль и роль коллектива конструкторского бюро, производства, испытателей, смежных организаций, нужно, безусловно, иметь в виду, что конкретные доработки, позволившие станции выполнить задачу — мягко опуститься на поверхность Лупы, — родились под его руководством, при его непосредственном участии.

Но нельзя забывать, что сам ход предыдущих пусков, анализ работы всех систем и ракеты и станций, проведенный в ОКБ Сергея Павловича Королева, подготовили почву для такого успеха. Первая в мире мягкая посадка на Луну явилась объективным подтверждением правильности замыслов Королева. К великому сожалению, сам он не дожил до свершения своей мечты. Не дожил всего девятнадцать дней…

Успех первой лунной «ласточки» открыл широкую дорогу к исследованиям нашего естественного спутника. И не только в нашей стране. Через четыре месяца на поверхность Луны садится американская автоматическая станция «Сервейер-1». А вот листок «лунного календаря» 1966 года — самого трудного года для нашего предприятия:

3 февраля: «Луна-9» — первая мягкая посадка и передача телевизионной панорамы;

3 апреля; «Луна-10» — первый искусственный спутник Луны;

27 августа: «Луна-11» — второй искусственный спутник Луны;

25 октября: «Луна-12» — третий спутник и фотографирование Луны с орбиты;

24 декабря: «Луна-13» — вторая мягкая посадка на Луну.

Пять лунных станций за один год, и ни одна из них по повторяет предыдущую, каждая имеет что-то свое — научную аппаратуру, новые конструктивные решения; каждая — движение вперед.

В 1966 году отдельные мысли, проработки, рекомендации ученых легли в основу разрабатываемого плана исследования Луны и планет Солнечной системы. Исполнителем этого плана должна была быть и наша организация. Помимо Луны план предусматривал решение конкретных задач в исследовании Венеры и Марса — ближайших к Земле планет Солнечной системы.

Дорога к этим планетам была открыта в ОКБ Сергея Павловича Королева. «Венера-1» — в 1961 году, «Марс-1» — в 1962-м, «Венера-2» и «Венера-3» — в 1965-м. Полет этих станций дал много интересных данных о космическом пространстве по дороге к планетам, но, к сожалению, не принес никаких сведений непосредственно о самих планетах.

Продолжалась и широкая программа исследования Луны. Не перечисляя всех созданных в ОКБ Георгия Николаевича лунных автоматических станций, достаточно сказать, что после первого «лунного» года были созданы и успешно решили поставленные задачи станции «Луна-16», «Луна-20», «Луна-24» — они принесли на Землю образцы лунного грунта; станции «Луна-17» и «Луна-21», доставившие на Луну паши первенцы инопланетного транспорта — луноходы, прошедшие по лунной поверхности почти 50 исследовательских километров; «Луна-19» и «Луна-22» — тяжелые, богато оснащенные научной аппаратурой искусственные спутники Луны; станции для исследования Венеры, Марса, впервые достигшие поверхностей этих планет.

Пятнадцать станций стартовало к Луне, Венере, Марсу при жизни Георгия Николаевича, а сколько уходило в полет, неся его идеи, его мысли, его планы потом…

В марте 1965 года Георгий Николаевич стал Главным конструктором. В августе 1971 года Георгия Николаевича не стало…

Чтобы читатель поближе узнал этого замечательного человека, позволю себе дать две зарисовки с натуры. Два обычных рабочих дня.

…Осторожно высунув «пос» из ворот и переждав несколько машин, проскочивших мимо, новенькая черная «Волга», наискось срезав половину Ленинского проспекта, взвизгнув шинами, круто повернула налево. Георгий Николаевич, сидевший с водителем (он никогда не садился на заднее сиденье), пригнувшись на вираже, тотчас повернулся вполоборота к нам:

— Ну что, братцы, в горы, на материк топать?..

Только что закончилось совещание в президиуме Академии наук у президента Мстислава Всеволодовича Келдыша. Рассматривалась программа дальнейших исследований Луны.

Георгий Николаевич помолчал, думая о чем-то своем или, скорее, о нашем общем.

— Да-а… материк, материк! — Он достал из кармана серого пиджака пачку «Новости», чиркнул зажигалкой, затянулся. — Маловато у нас данных о рельефе этого района. Ведь этот перешеек между морями Изобилия и Кризисов — корявый, черт бы его подрал. Не морская гладь. Где там площадку для посадки искать? Кто ее нам приготовил? Приедем — соберемся, посоветуемся. Вероятность успешной посадки, я думаю, будет меньшей. Но подумать, толково посчитать необходимо. Надо, чтобы все понимали, что задачка эта сложнее, чем для «Луны-16»… А интересно, черт возьми!

Он так и сидел, полуобернувшись к нам. На минуту его карие глаза устремились куда-то поверх проносящихся мимо машин и крыш домов.

«Волга», резко вильнув от подвернувшегося «Москвича», взвизгнула тормозами.

— Да тише ты, Володя!

— Ничего, Георгий Николаевич, не первый год замужем, — усмехнулся шофер Главного.

— Первый не первый, а лихачить не положено.

— А вы, когда сами за баранкой, по пятьдесят километров в час ездите?

— Ну я — это другое дело. Сам себя везу… Да-a, интересно это будет, братцы. Очень интересно.

Остаток дороги он молчал.

— Клавочка, — проходя мимо секретаря, проговорил Георгий Николаевич, — давай-ка быстренько ко мне начальников отделов, всех замов и… и… — он на секунду задумался и назвал еще несколько фамилий.

Через десять минут все вызванные расселись за большим «совещательным» столом, стоящим в кабинете чуть поодаль от рабочего. Главный с кем-то говорил по телефону. Может быть, с руководством, может быть, с кем-то из своих коллег — главных конструкторов.

Люди, собравшиеся вместе, работающие в одном конструкторском бюро не один десяток лет, всегда найдут о чем поговорить. Прошло минут пять. Наконец Георгий Николаевич положил трубку, нажал на белом пультике, стоящем на краю стола, красную кнопку, потом одну из многочисленных белых. В динамике раздался голос секретаря:

— Слушаю, Георгий Николаевич!

— Клавочка, меня нет!

— Хорошо, Георгий Николаевич, — щелчок, динамик умолк.

— Ну что, братцы, все собрались? Хорошо. Поговорим «за жизнь», как говорят. Мы сегодня у президента были. Разговор был о Луне. Наука считает, что теперь машину нашу надо сажать не в морском районе, а в горах…

— В горах??! — несколько удивленных возгласов.

— Да, в горах. Точнее, на материк. В морях, они думают, ничего нового найти не удастся. Там и мы, и американцы побывали. Так вот, я считаю… — Он подошел к висящей на стене большой темно-коричневой доске, взял в руки мел. — Какие у нас предельные углы наклона местности при посадке? Так? — На доске появилась цифра. — Допустимые размеры камней, чтобы не поломаться, так? — Опять цифры. — Район для обратного старта нам известен? Юлий Давыдович, — обратился он к одному из сидящих за столом, — у тебя определены районы для этого и следующего года?

— Районы-то определены, но хорошего там ничего нет. Площадки очень ограниченные. Страшновато туда лезть…

— Свяжитесь с кем надо, посмотрите все возможные варианты. Район посадки надо найти обязательно. И не тяните.

— Георгий Николаевич, это мы посмотрим, но вы же понимаете, что в материковой области условия посадки будут заведомо хуже. Что же мы можем гарантировать? Пусть нам дадут подробные карты, характеристики этих районов. Тогда посмотрим…

— А ты, Юлий Давыдович, хочешь святее папы римского быть? Нет, дорогуша. И район выбирать, и гарантии давать все вместе будем. Ясна задачка? Теперь тепловикам. Вы помните, братцы, как дрожали прошлый раз, на «Луне-16»? Температура в приборном отсеке куда ползла? Какой темп падения был? По вашим расчетам? Вот то-то и оно. Изобретатели-рационализаторы!

— Так ведь на Луне-то ночью впервые сидели…

— Ночью-то впервые. Ночью на ней действительно «не сахар», градусов за сто мороз. Но ведь вы и систему готовили на ночь или, может быть, по ошибке на день, а?

— Да нет, считали на ночь…

— Надо внимательно посмотреть паши резервы. Мы и днем и ночью должны уметь садиться на Луну и работать на ней. Вот тут пусть ваши изобретатели и по-изобретают. Но только не очень увлекайтесь. Помните: лучшее — враг хорошего!..

Разговор о том, как лучше подготовить станцию «Луна-20» к полету и посадке в материковый район Лупы, продолжался до позднего вечера. Главный то подсаживался к кому-нибудь, то, присев на край стола, внимательно слушал говорившего, затягиваясь очередной сигаретой, то подходил к доске и набрасывал чертеж какого-нибудь узла, о котором шла речь, то рисовал диаграмму направленности излучения бортовой антенны, если разговор заходил об уровне радиосигнала, то наизусть называл номера радиокоманд, которыми на этих станциях включались в полете те или иные приборы…

— А знаете, братцы, нам надо посмотреть еще…

— Георгий Николаевич! — усталым голосом заметил кто-то из сидящих за столом, — ведь уже десятый час.

— Как десятый? Фу-ты, черт! Опять десятый! И когда мы нормально работать начнем?!

…«Луна-20» благополучно доставила на землю еще одну порцию лунного грунта — бесценный подарок науке.

А вот «картинка» другого обычного рабочего дня.

Совет главных конструкторов по новым «Венерам» был созван на среду. К четырем часам приемная Георгия Николаевича стала заполняться приехавшими. Кто-то заходил прямо в кабинет, пользуясь несколькими минутами, решить, так сказать, «попутный» вопросик, кто-то стоял скромненько в углу приемной, словно первый раз к нам приехал, ждал приглашения. Люди-то разные…

Расселись за большим столом, Главный встал.

— Сегодня у нас разговор о наземных испытаниях. О всех результатах я сейчас говорить не буду, а вот об одном стоит. Это испытания спускаемого аппарата на центрифуге.

— Георгий Николаевич, простите, пожалуйста, мы к вам подключились недавно, — перебил Главного представитель смежной фирмы. — Не подойдет ли ваша центрифуга для испытания нашего прибора?

— Вашего? А сколько он весит? Если я не ошибаюсь, около четырех килограммов? Так? Ну вот, а наша центрифуга может раскрутить полтонны и с перегрузочной в четыре сотни. Четыре сотни! Так вот, я вам доложу, что после первых испытаний на этой центрифуге мы из спускаемого аппарата вынули… дрова. Да-да, не удивляйтесь, дрова! Половина приборов не работала. Из некоторых, простите за грубость, кишки повылезли. Штепсельные разъемы вместе с проводами от стенок оторвались, а сами стенки вместо плоских выпуклыми стали. Вот вам и перегрузочка в четыреста единиц! Между прочим, Сергей Николаевич, это твоих приборов касается. Как же ты их у себя проверял?

— Георгий Николаевич, мы все испытания у себя провели.

— Все?

— Ну все, которые могли.

В кабинете раздались приглушенные смешки.

— Вот то-то и оно— «которые смогли»! А те, какие не смогли, нам за вас проводить? Мы провели. Так что забирайте свои «дрова».

— Да забрать-то не проблема, а вот что с ними делать? Вот если бы ваши товарищи помогли нам в расчетах и испытаниях…

— Сергей Николаевич, голуба ты моя, да ведь мы в этих делах, как говорят, еще не волшебники, еще только учимся. Сами «ребенки». Ну, пожалуйста. Давайте посмотрим вместе.

— Георгий Николаевич, а нельзя ли немного снизить требования по перегрузкам при входе в атмосферу Венеры?

Главный на минуту задумался и, быстро повернувшись к доске, написал формулу, тут же для наглядности набросал график изменения перегрузок при входе в венерианскую атмосферу.

— Вот они откуда, перегрузочки! Не нами выдуманы — природой. Так что хотите или не хотите, а приборы переделывать придется…

Действительно, в области «венерной» космической техники мы влезали в условия высоких давлений, необычных перегрузок и температур. Венера заставила космонавтику осваивать несвойственные ей области науки и техники, изобретать новые способы испытаний, новые материалы, новые конструкции. Пришлось знакомиться с воздействием таких перегрузок при входе в атмосферу планеты, о которых даже в фантастических произведениях не мечталось: 400–450 единиц. До той поры космонавтика знала лишь десяти — двадцатикратные. А теперь надо быть готовыми к тому, что любой болт, любой прибор, кронштейн становятся тяжелее своего нормального земного веса в 400–450 раз! И ничто не должно разрушиться, потерять работоспособность.

Ясно, что, создавая новый аппарат, конструктор изучает последние достижения, обобщает опыт предшественников, ворошит перечни изобретений и патентов. А что было делать нашим конструкторам? Где и чей заимствовать опыт? Чьи достижения использовать? Да мало того, что давление и перегрузки сумасшедшие, так еще и температура 400–500 градусов. Ладно уж, если бы все это действовало порознь, а то ведь все вместе…

Перегрузки будут действовать при входе в атмосферу «утренней звезды», пока не погаснет сумасшедшая скорость — 11 километров в секунду. А дальше? Парашют? Вроде бы простая штука. Чего проще. Горячие головы в свое время, при создании первых космических кораблей «Восток», говорили Сергею Павловичу Королеву: «Космонавтика! Космические корабли! И… тряпки! Атавизм! Где же прогресс? Неужели нельзя придумать что-то помимо этих тряпок? Ну взяли бы вертолетный винт, что-нибудь более надежное!..»

Нет, остался и в космонавтике парашют. Но проблема парашюта — забота парашютных фирм. Им и карты в руки. А вот нашим конструкторам надо было сделать так, чтобы парашют смог выполнить свою нелегкую обязанность. Его надо было разместить в аппарате соответствующим образом и обеспечить возможности ввода в действие.

Задачки! Есть над чем поразмыслить. Все было бы прекрасно, если бы не астрономические сроки — сроки, когда наиболее выгодно, а порой и только возможно лететь к Венере. Сроки-то эти никто не изменит, никто не перенесет…

Уныло шел к Главному конструктору начальник одного из отделов ОКБ. Разговор предстоял о решении заковыристой проблемы — устойчивости входа и спуска аппарата в венерианской атмосфере. Гасить колебания нужно, и для этого необходим какой-то особый демпфер — так называются подобные устройства. Но какой?

— Да… — Георгий Николаевич почесал затылок. — Раз нужно это устройство, значит, оно должно быть. Мысли есть какие-нибудь?

— Ничего конкретного, Георгий Николаевич. Вот одна мыслишка… Совсем сырая. Видели, как детишки на тротуаре прыгают по клеточкам? «Классики» это у них называется. И ногой камешек плоский или стеклышко подталкивают…

Главный с недоумением покосился на начальника отдела.

— Ну и что? — он закурил.

— А вот что. Теперь ребята умнее стали. На днях шел я вечером, смотрю — прыгают. И что интересно, кидают они железную баночку из-под гуталина…

— Слушай, голуба, а ты сегодня не того, аг

— Да нет, Георгий Николаевич, я серьезно. Бросает девчушка эту баночку, а она так и припечатывается к тротуару, словно ее клеем намазали: не подскакивает и вдоль не перемещается. Сразу и гасится в пей, так сказать, энергия броска. Не вытерпел я, попросил эту баночку, чувствую — внутри что-то катается. Открыл — камушки круглые внутри, да не плотно набита коробочка. Вот ведь хитрецы какие!

— Эта девчушка случайно не твоя внучка? Может, ты ее по-родственному к себе в отдел научным руководителем возьмешь? Так… так… так… Постой. Да ведь это же демпфер! Нет, ты понимаешь? Это же демпфер! А вот как его сделать… Как его сделать? Ты говорил со своими?

— Говорил. Идея есть у одного инженера.

— Ну-ка зови его сюда, послушаем.

— Может, рановато, Георгий Николаевич? Дайте нам еще немного поработать.

— Тащи его сюда, кому говорю!

Такой демпфер был сделан и установлен в спускаемом аппарате нашей «Венеры».

Хроника двух рабочих дней Главного конструктора. Нет, это не документальная запись. Никто и никогда не ставил перед собой задачи документировать со стенографической точностью разговоры на совещаниях, за рабочим столом или в конструкторских залах. Это написано по памяти. Это лишь маленькие штрихи, раскрывающие характер, манеры этого безвременно ушедшего от нас удивительного человека.

Очень много сил и энергии отдал Бабакин становлению наших отечественных и инопланетных космических автоматов. Его энтузиазм, профессиональная фанатичность, тут же облекаемая в реально осуществимую инженерную задачу, его широкая эрудиция в самых разных направлениях космической науки и техники, безукоризненная память удивляли не только тех, кто встречался с ним впервые, но часто поражали и нас, работавших с ним постоянно.

1971 год был последним в жизни Георгия Николаевича. Станции «Марс-2» и «Марс-3» достигли планеты через четыре месяца после кончины Главного конструктора. А начали свой почти пятисотмиллионокилометровый путь они еще при его жизни.

Потом пойдут в полет новые «Марсы» и «Венеры». Будут получены уникальные телевизионные панорамы венерианской поверхности, радиокарты приполярных областей Венеры. В том, что каждая станция, стартовавшая уже после Бабакина, стала новой вехой в изучении космоса — огромная заслуга людей, успешно продолжающих дело, которому он служил.

За большой личный вклад в создание «Венер» в 1968 году Бабакину была присуждена ученая степень доктора технических наук, а в конце ноября 1970 года он был избран в члены-корреспонденты Академии наук СССР.

Главных конструкторов не так уж много. Если бы кто-то поставил перед собой задачу проанализировать творческий путь каждого из них и на основании этого анализа провести обобщения, то прежде всего выявилась бы беспредельная, всепоглощающая преданность делу. Такими были Сергей Павлович и Георгий Николаевич. Такими они останутся в памяти тех, кто делил с ними радость успехов, тревоги и горечь неудач.