Наполеон, или Миф о «спасителе»

Почему Бонапарт преуспел там, где проиграли Лафайет, Дюмурье и Пишегрю? Какие силы превратили его в арбитра политической ситуации 1799 года?

Ничто не предвещало этого в его корсиканском прошлом, если не считать того обстоятельства, что, проданная Генуэзской республикой версальскому правительству, Корсика вскоре оказалась втянутой в охватившую Францию Революцию. Континент распался на противоборствующие группировки, Корсику также раздирала борьба кланов: аристократического, выступавшего в 1768 году (Буттафьочо) против паолистов, и паолистов, сторонников Конвента (Саличетти), боровшихся с паолистами-ан-глофилами (Поццо ди Борго). Борьба непривычная, отражавшая социальные конфликты, не менее острые, чем идейные распри. Подвергаемый гонениям, ссылкам, арестам, Бонапарт рано познал ужасы гражданской войны во Франции и на Корсике. Из этого опыта он извлек главный вывод бонапартизма: возвыситься над всеми партиями, заявить о себе как о национальном миротворце.

Однако для такой роли требовался огромный авторитет. После Цезаря Бонапарт стал, похоже, первым полководцем, осознавшим все значение пропаганды. Недостаточно побеждать, надо еще уметь увенчивать свои победы ореолом легенды. Бонапарт не выиграл сражений при Флерюсе, Гейзберге и Цюрихе. Несмотря на это, он, в период правления Директории, популярнее Журдана, Гоша, Массена и Моро, потому что благодаря прессе и лубочным картинкам смог преподнести свою итальянскую кампанию как самую настоящую Илиаду. Экспедиция в Египет, несмотря на ее неблагополучный итог, предстала под пером летописцев этакой восточной эпопеей во главе с героем, равным Цезарю и Александру. Бонапарт очаровывает, раздражает, покоряет — словом, не оставляет равнодушным.

Третья причина его успеха: он завоевывает его на излете Революции, когда наконец-то победившая буржуазия начинает претендовать на безраздельное господство. Попытки Лафайе-та и Дюмурье оказались преждевременными. На следующий день после Термидора страна возжаждала порядка, которого Пишегрю, скомпрометировавший себя альянсом с роялистами, связанный обязательствами с политической группировкой, членом которой состоял, не сумел обеспечить, несмотря на весь блеск своих ратных подвигов. Бонапарт внушает окружающим: да, он дружил с Робеспьером-младшим, но при этом всегда оставался потомком старинного дворянского рода, да, он пользовался протекцией Барраса, однако смог продемонстрировать твердость в отношениях с Директорией. Все было ему на руку, даже его странный облик и властолюбие. «Французская революция заложила основы нового общества, но еще ждет своего правительства», — заметил Прево-Парадоль. «Все считали, что необходимо сильное правительство, — писал Стендаль. — И они его получили».

Глава I. ИНОСТРАНЕЦ

Настоящая фамилия Бонапарта — Буонапарте. Он собственноручно подписывался ею и в ходе итальянской кампании, и позднее — вплоть до тридцатитрехлетнего возраста. Потом он офранцузил ее и стал именоваться уже Бонапартом. Я оставляю за ним фамилию, которой он окрестил себя сам и которую выгравировал у подножия своего нерукотворного памятника. Омолодил ли себя Бонапарт на год, чтобы стать французом, то есть чтобы дата его рождения не предшествовала времени присоединения Корсики к Франции?.. Вопреки авторитетному утверждению Бурьенна некоторые современники настаивали на том, что Бонапарт родился не 15 августа 1769-го, а 5 февраля 1768 года. Во всяком случае, консервативный сенат в воззвании 3 апреля 1814 года назвал Наполеона иностранцем.

Два образа подверглись искажению в «Замогильных записках»: Наполеона и самого Шатобриана. Оставим в покое последнего. Что же касается первого, то в соответствии с прекрасной легендой он появился на свет на ковре, изображавшем батальные сцены из «Илиады». Однако существует и антилегенда, главным создателем которой был все тот же Шатобриан.

Ныне достоверно установлено, что Наполеон родился действительно 15 августа 1769 года. Но так же твердо можно сказать, что не всё в его биографии — домысел Шатобриана. В Наполеоне в самом деле воплотилось нечто чуждое, и Шатобриан прав, говоря о «свалившейся именно на нас жизни, которая могла появиться в любое время в любой стране». Так или иначе, Наполеон родился 15 августа 1769 года в Аяччо — на Корсике, потрясенной «присоединением» к Франции.

В XVIII веке этот остров уже достаточно хорошо известен на континенте. Важное стратегическое положение между Францией и Италией, занимаемое им в Средиземноморье, превращает его в вожделенную добычу для всякого рода амбиций, столкнувшихся в западной части этого водного бассейна. Прогрессивными кругами он воспринимается как символ борьбы с поработителем. Восстание островитян 1729 года против генуэзского владычества, вспыхнувшее за несколько десятилетий до победоносного окончания Войны за независимость в Северной Америке, право на свободу, провозглашенное его лидерами, планируемые социальные реформы привлекают внимание таких мыслителей, как Васко, Горани и Босуэл. Жан Жак Руссо заметил в «Общественном договоре»: «Есть в Европе еще одна страна, способная принять свод законов, это — Корсика. Достоинство и упорство, с какими этот мужественный народ отстоял свою свободу, вполне заслужили того, чтобы какой-нибудь мудрец увековечил ее для него. Меня не оставляет предчувствие, что когда-нибудь этот маленький остров еще удивит Европу».

Около 1764 года по просьбе корсиканского аристократа Бутгафьочо Руссо приступает к работе над конституцией, которая так никогда и не найдет применения.

Да в его ли силах было всех примирить? После народного восстания 1729 года, повлекшего за собой интервенцию Австрии, в 1732 году в Корте был подписан договор. Однако два года спустя генуэзцы забыли о своих уступках, что привело к новому восстанию. Конфликт разросся до международных масштабов: Франция дважды осуществляла военное вмешательство на стороне Генуи. В Паскале Паоли, сыне героя событий 1729 года, корсиканцы обрели как раз такого главнокомандующего, какой им был нужен. Паоли отбросил генуэзцев к укрепленным позициям на побережье и затеял политические и социальные преобразования, заинтересовавшие Европу. Выбрав Корту столицей по той причине, что город был расположен в глубине острова, он созвал там в ноябре 1755 года Учредительное собрание. Из-под его пера вышла демократическая конституция, наделяющая законодательной властью

Административный совет, избираемый всеобщим голосованием, а исполнительной — самого Паоли, возглавившего Государственный совет из девяти членов. Завершив работу над конституцией, Паоли взялся за дело: затеял осушение болот, строительство дорог, разработку новых карьеров, наведение моста, связавшего Иль-Рус с Корсикой с целью компенсировать утрату портового города Кальви, оставшегося в руках генуэзцев, строительство торгового флота, пустившегося в плавание под флагом «мавританская голова». Что же касается социальных преобразований, то в своем «Рассуждении о счастье», представленном в 1791 году Лионской академии, Наполеон явно преувеличил их размах: «Паоли поделил земли каждой деревни на две категории: земли первой категории отводились для зерновых культур и пастбищ. Второй — расположенные в гористой местности — под маслины, виноградники, каштаны и прочие деревья. Земли первой категории — пиажи — передавались как в коллективное, так и в частное пользование. Раз в три года пиаж каждой деревни перераспределялся между ее жителями. Земли второй категории, предназначенные для особых культур, оставались в ведении частного сектора».

В действительности речь шла не столько о нововведениях Паоли, сколько о сохранении общинного строя. И все же это заблуждение отражало господствующие настроения: считалось, что в ходе борьбы за власть Баббо установил больше социальной справедливости, чем в процессе социальных преобразований. Этот взгляд будет довлеть над умами в 1793 году, он же обеспечит общественную поддержку Паоли, а не Саличетти и Бонапартам, хотя последние являлись сторонниками монтаньяров. Успехи генерала вызывали озабоченность как корсиканского дворянства, так и Генуэзской республики, которая чувствовала, что лишается последних бастионов. На основании первого Компьенского договора 1764 года французские войска заняли Кальви, Сен-Флоран и Аяччо. Война на континенте вынудила их покинуть Корсику, однако они вновь вернулись на остров в соответствии с положениями второго Компьенского договора 1764 года. В итоге по Версальскому соглашению, подписанному 15 мая 1768 года, Генуя временно, вплоть до погашения ею долга Франции, уступила Версалю права на Корсику. Паоли отверг договор, игнорирующий мнения корсиканцев. Разразилась война. Королевские войска действовали на острове, опираясь на французскую партию, упрочившую свои позиции благодаря поддержке кардинала Флери. 8 мая 1769 года Паоли потерпел поражение при Понте Ново и вынужден был бежать в Англию. Корсика не стала французской провинцией. С 1770 по 1786 год она находилась в ведении военной администрации, возглавляемой сначала графом де Во, а затем господином Марбефом. И все же в 1775 году Провинциальные штаты предоставили острову относительную автономию.

В вопросе о генеалогии Бонапарта не было недостатка в самых фантастических гипотезах. Сам Наполеон на острове Святой Елены смеялся над той из них, которая превратила его в потомка Железной маски и дочери губернатора островов Сан-Маргерит, господина де Бонпара. По восходящей линии ему приписывалась кровная связь с царствующей английской династией, династией византийских императоров Комнинов, Палеологов и даже с патрицианским родом Юлиев. Зато антилегенда сделала из Наполеона потомка привратника и скотницы. На самом деле Бонапарты были скорее всего тосканского рода. Первое упоминание о некоем Бонапарте, члене Совета старейшин Аяччо, относится к 1616 году. В дальнейшем, в XVII–XVIII веках, в состав этого Совета входили многие Бонапарты. Должность члена Совета старейшин считалась почетной, поскольку после присоединения к Франции она была приравнена к дворянскому титулу. Словом, Наполеон Бонапарт — дворянин, хотя, по утверждению некоего памфлетиста эпохи Реставрации, в те времена на Корсике все рождались дворянами, чтобы не платить налогов.

Его отец, Карло Бонапарте, — влиятельный аристократ, близкий к Паоли, который назначал его на ответственные должности. Примкнув после 1768 года к французской партии, он становится адвокатом Верховного совета Корсики, затем, в 1777 году, — депутатом от дворянства, в этом качестве он, вместе с другими представителями, отправляется в 1778 году в Версаль, где удостаивается аудиенции Людовика XVI. Считалось, что своей карьерой он обязан покровительству господина де Марбефа, пленившегося красотой мадам Бонапарте. Легация Рамолино родилась в Аяччо в 1749-м, а может, в 1750 году. Ее отец был инспектором корсиканского дорожного ведомства, мать, овдовев, вышла замуж за капитана генуэзского флота Франческо Феша, от которого родила сына Джузеппе, будущего кардинала при Консульстве.

Не вызывает сомнений достаток, которым пользовались Бонапарты накануне французской оккупации. Они были владельцами трех домов, имения в Милелли, виноградников, пахотных земель, мельницы. Впрочем, не стоит и преувеличивать их благосостояние. Хотя Бонапарты и их свойственники числятся среди самых обеспеченных людей города (они породнились, должно быть, с местными, более зажиточными семьями), в ряду таких богачей, как Поццо ди Борго — полновластный хозяин окрестностей Аяччо, — их состояние куда как скромно и не выдерживает сравнений с богатейшими фамилиями Европы. Не исключено, правда, что оно приумножилось за счет разорения мелких земельных наделов, владельцы которых отомстили им в 1793 году, разграбив дом и опустошив поместья.

В итоге после аннексии Карло Бонапарте пришлось домогаться должностей и льгот, чтобы поддержать свой престиж и обеспечить непрерывно приумножающееся семейство: после Жозефа и Наполеона (нареченного так в честь дяди, погибшего в 1767 году) появились Люсьен (1775), Элиза (1777), Людовик (1778), Паолетта (будущая Полина, 1780), Мария Аннон-сиада (будущая Каролина, 1782) и Жером (1784).

Сведения о детстве Наполеона немногочисленны и малодостоверны. Несомненно лишь то, что в конце 1778 года Карло Бонапарте, отправляясь в Версаль, взял с собой двух сыновей, Жозефа и Наполеона, а также шурина Феша. Последний добился стипендии в семинарии Экса, а мальчики поступили в январе в коллеж Стена. В мае 1779 года Наполеон переезжает в Бриенн. Королевская военная школа в Бриенн-ле-Шато — один из коллежей, основанных в 1776 году министром обороны, графом де Сен-Жерменом для дворянских детей, решивших посвятить себя военной карьере. Г-н де Мербеф снабдил Наполеона свидетельством, удостоверяющим, что Бонапарты — обедневшие дворяне. Кроме того, Карло Бонапарте пришлось предъявить военному прокурору д'Озье де Сериньи доказательства своего дворянского происхождения.

Наполеон прожил в Бриенне с 15 мая 1779-го по 30 октября 1784 года. Правда ли, что его полководческий дар проявился во время игры в снежки, увековеченной его однокашником Бурьенном, рассказ о которой на самом деле позаимствован из одной английской брошюры, переведенной на VI году Революции? Действительно ли к нему приезжала в гости мать в июне 1784 года? «Она была настолько потрясена моей худобой и болезненным видом, — будто бы рассказывал он позднее Монтолону, — что ей показалось — ее сына подменили, и она не сразу меня узнала».

В сентябре, пройдя собеседование с заместителем инспектора школ Рейно де Моном, он получает рекомендацию в Парижскую военную школу. В середине октября Наполеон приезжает в столицу. В этот период Наполеон — «невысокий молодой брюнет, печальный, хмурый, суровый, но при этом резонер и большой говорун». О его жизни в Париже ходит множество анекдотов, скорее всего они апокрифичны. 28 сентября 1785 года Наполеон получает назначение в Баланс, в артиллерийский полк ла Фера. По успеваемости он 42-й из 58. Результаты явно не блестящие. Но тут следует принять во внимание его происхождение, одиночество, краткосрочность пребывания в военной школе, а также смерть отца, последовавшую 24 февраля 1785 года.

И вот для него наступают серые будни офицера мирного времени: бумаготворчество, маневры, банкеты, балы, любовные интрижки. Панацею от скуки он находит в чтении. В этот период, когда перо вдохновляет его больше, чем шпага, он пробует силы в беллетристике. В апреле 1786 года он набрасывает историю Корсики, еще одну в ряду многих других, любопытную, однако, своим заключением, проливающим свет на его тогдашнее умонастроение: «Если в соответствии с духом общественного договора нация вправе даже без повода низложить самого государя, разве не так же обстоит дело с частным лицом, которое, попирая естественные законы, совершая злодейские преступления, посягает на сложившиеся формы правления? Разве эта логика не приходит на помощь и, в частности, корсиканцам, поскольку правление или, точнее, княжение Генуи было всего лишь условностью? Следовательно, по законам справедливости, корсиканцы имели право свергнуть генуэзское владычество и так же поступить с Францией. Аминь».

Эта обвинительная речь против французской оккупации не могла быть опубликована. Да и рассчитывал ли Наполеон на читателей? Скорее всего он делился с бумагой охватывавшим его временами отчаянием. Так, 3 мая 1786 года он записывает: «Вечно одинокий среди людей, я возвращаюсь к себе помечтать и всецело отдаться приступам меланхолии. Куда она устремит меня сегодня? К смерти? Раз мне так или иначе суждено умереть, не лучше ли сразу наложить на себя руки?» Эти строки напоминают предсмертную записку человека, решившегося на самоубийство. Но при этом они исполнены литературной аффектации, неожиданно изобличающей в нем романтика.

Ненависть к Франции растет в нем пропорционально состраданию к родине: «Французы, вам мало, что вы отняли у нас самое дорогое, вы развратили наши нравы. Положение, в котором находится моя родина, и невозможность его изменить — лишний повод к тому, чтобы бежать из страны, где по долгу службы я обязан превозносить тех, кого по совести должен ненавидеть».

Наконец он получает отпуск, который проведет на Корсике с 15 сентября 1786-го по 12 сентября 1787 года. Вероятнее всего, после смерти отца и в отсутствие старшего брата Жозефа он занимается своим имением, то есть весьма запущенными делами родных пенатов. Семейство Бонапартов, обремененное четырьмя детьми моложе десяти лет, хотя и продолжало занимать на Корсике одну из высших ступеней социальной лестницы, испытывало немалые финансовые трудности. Особенно тяжело на их положении сказалось то, что архидьякон Люсьен, дядя Наполеона, который прежде ухитрялся ловко управляться с делами Бонапартов, совсем перестал им помогать. Все это вынудило Наполеона отправиться в Париж отстаивать интересы семьи в генеральном казначействе. Там, в Пале-Рояле, если верить его собственным словам, его «лишит невинности» некая легкомысленная особа. Он получает разрешение продлить отпуск на полгода, с 1 декабря, чтобы «принять участие в дискуссиях о будущем Корсиканских штатов, своей Родины», а также «обговорить неотъемлемые права на скромное наследство». Итак, 1 января он вновь на Корсике. В мае он едет в Осонн, где с декабря 1787 года дислоцируется его полк. Возобновляется гарнизонная жизнь, монотонность которой периодически нарушается занятиями в артиллерийской школе под руководством барона дю Тейля.

Круг чтения Наполеона расширяется. Он интересуется историей, географией, политическими доктринами и экономическими теориями. Естественные науки оставляют его равнодушным. Он много конспектирует, схватывая самую суть вопроса («Святая Елена — маленький остров», — пометит он в тетради, ознакомившись с «географией» аббата де Лакруа); часто резюмирует для памяти, которая у него, надо сказать, превосходна. Вооружившись пером, оспаривает доводы ученых, демонстрируя живой полемический ум. Время от времени прочитанное вдохновляет его на написание полуволшебных сказок: «Маска-прорицатель» навеяна «Историей арабов» Мариньи, «Граф Эссекс, или Повесть о привидениях» — «Историей Англии» Джона Барроу.

Впрочем, не стоит преувеличивать образованность Наполеона. Ему неведомо многое из написанного Руссо, большая часть наследия Вольтера, за исключением драматургии и «Опыта о нравах». Из «Философской и политической истории европейских колоний и торговли в обеих Индиях» аббата Рейналя он одолел лишь первые три тома, о Монтескье и Дидро имел весьма смутное представление, скорее всего он не читал «Опасных связей» Шодерло де Лакло, такого же, как и он, артиллериста, находившего выход своей нереализованной энергии в литературе. Похоже, что его читательский интерес направлялся желанием обосновать тезис, родившийся в пылком воображении молодого, потерянного под негостеприимным небом Франции островитянина: при Паоли и в эпоху восхищавшей философов конституции 1755 года Корсика являла собою идеал государства, принципы общественного устройства которого соответствовали законам, написанным Ликургом для Спарты. Образ Паоли вырастает в сознании Наполеона до масштабов героя Плутарха. Он превозносит его, хотя отец вряд ли что-либо ему о нем рассказывал, а сам Наполеон не был с ним лично знаком. Он мог составить себе представление о его деятельности лишь на основании дневника Босуэлла, нарисовавшего идеализированный портрет Паоли. Отстаивавшие независимость Корсики Руссо и Рейналь также становятся его кумирами. Зато французская монархия, которая уничтожила созданное Паоли государство, подменив его собственным владычеством, должна исчезнуть. Бонапарт был республиканцем задолго до взятия Бастилии, раньше Робеспьера и Дантона. 23 октября 1788 года в Осонне он приступает к работе над исследованием, призванным доказать, что «в двенадцати европейских государствах короли пользуются узурпированной ими властью». Не разделяя настроений «сброда», он видит в трещинах, которыми пошло здание монархизма, реванш за Понте Ново.

Глава II. ЧЕЛОВЕК ПАОЛИ

15 июля 1789 года Наполеон берется за перо, чтобы сообщить дяде, архидьякону Люсьену, о своем намерении отправиться в столицу для приведения в порядок личных дел, а в конце приписывает: «До меня доходят вести из Парижа. Они удивляют и не на шутку тревожат. Брожение достигло апогея. Трудно сказать, чем все это кончится. Господин Неккер уехал в Пикардию для того, наверное, чтобы эмигрировать в Голландию. Похоже, уже нынче вечером, а то и ночью протрубят общий сбор и пошлют нас в Дижон или Лион. Что было бы для меня крайне неприятно и разорительно».

В самом деле, осоннский гарнизон неожиданно поднимают по тревоге. Вскоре вспыхивают мятежи.

«Я пишу тебе посреди потоков крови, под грохот барабанов и рев орудий, — сообщает Наполеон брату Жозефу. — Местная городская чернь при поддержке кучки разбойников-иностранцев, собравшихся, чтобы пограбить, принялась воскресным вечером крушить бараки фермерских рабочих, разорила таможню и несколько домов. Нашему генералу семьдесят пять лет. Он устал. Вызвав городского голову, он приказал им во всем подчиняться мне. Проведя ряд операций, мы арестовали 33 человека и упрятали их в тюрьму. Полагаю, что двое-трое из них предстанут перед превотальным судом».

Нельзя сказать, чтобы Наполеон питал нежные чувства к «сброду», однако еще меньшие симпатии вызывает в нем та каста привилегированных, к которой он сам принадлежит: «Вся Франция была обагрена кровью, но почти везде пролилась неправедная кровь недругов Свободы, Нации, привычно жиреющих за ее счет». В письме брату Жозефу 9 августа 1789 года, излагая версию событий памятной ночи 4 августа, он равно ненавидит и дворянство, и монархию, столь неуклонную в желании поработить его родину.

12 июня он пишет Паоли письмо, в котором не скрывает своего отношения к Франции: «Я появился на свет в день кончины моей родины. Тридцать тысяч французов, заполонившие нашу землю, потопившие в крови трон свободы — такова была жуткая картина, открывшаяся моему детскому взору. Моя колыбель оглашалась криками умирающих, стонами угнетенных, скорбными рыданиями. Вы покинули наш остров, и вместе с вами нас оставила надежда на счастье, рабством заплатили мы за свою покорность. Придавленные тройным гнетом солдатского сапога, легиста и сборщика налогов, мои соотечественники страдают от всеобщего презрения».

Корсика вдохновляет Бонапарта и на исполненные неменьшего пафоса «Письма господину Неккера». «Не должно оставаться никаких сомнений, — пишет Фредерик Массон, — в отношении воззрений Наполеона, в том, что касается ненависти, питаемой им к захватчикам, презрения к тем, кто не на стороне Паоли, он — корсиканец и еще раз корсиканец, корсиканец до мозга костей».

Французская революция, на которую несколько рассеянно взирал молодой офицер, была с энтузиазмом встречена на Корсике. Наряду с другими провинциями королевства остров делегировал в Генеральные штаты своих депутатов: граф Буттафьочо, тот, что добивался от Руссо проекта конституции, представлял дворянство, Перетти Делла Рочча — духовенство, Саличетти и Колонна Чезари — третье сословие.

В августе 1789 года Бонапарт просит предоставить ему зимний отпуск. Вызывает удивление, что эта при других обстоятельствах вполне тривиальная просьба была удовлетворена в такое неспокойное время. Полагают, что он покинул Осонн в первых числах сентября, спустился вниз по Роне и в Марселе имел, по-видимому, встречу с одним из своих тогдашних кумиров — аббатом Рейналем.

Целых пятнадцать месяцев, вплоть до февраля 1791 года, Наполеон узнает о потрясающих Францию событиях лишь по доходящим до Корсики слухам. Отвергая статус аннексированного государства, остров претендовал на включение его в состав королевства, что в общем не встречало возражений у главнокомандующего французскими войсками виконта де Саррина. Однако этому человеку умеренных взглядов приходилось считаться с такими экзальтированными роялистами, как бригадный генерал Гаффори, назначенный 20 августа его заместителем. Тем временем кое-что меняется в муниципальной системе. В Аяччо формируется Национальная гвардия, заместителем командира которой становится подполковник Бонапарт.

Осложнения начались в конце лета. 5 ноября 1789 года в связи с вопросом о статусе Национальной гвардии в Бастиа вспыхнули волнения, в которых принял участие и Бонапарт, однако его роль в них до сих пор не ясна. Патриоты направили петицию Учредительному собранию, которое 30 ноября объявило Корсику «неотъемлемой частью Французского государства», пообещав, что ее население будет жить по законам французской конституции.

Отвечал ли этот декрет насущным интересам населения? Похоже, что да, если судить по письму, написанному Наполеоном аббату Рейналю: «Отныне у нас общие интересы, общие чаяния, нет больше разделяющего нас моря». С другой стороны, идея «корсиканской нации» успела пустить глубокие корни. Спешный отъезд французов свидетельствовал о царящих на острове неуверенности и страхе. Так, 12 октября, когда было внесено предложение об утверждении титула короля Франции и Наварры, взявший слово Саличетти заявил: «Вполне достаточно титула короля Франции, однако если будет учрежден также титул короля Наварры, я уполномочен, более того, обязан на основании имеющихся у меня наказов потребовать, чтобы был учрежден также и титул короля Корсики».

Тот же Саличетти содействовал проведению в феврале 1790 года в Бастиа заседания Собрания под председательством полковника Петричони. На нем было принято решение о репатриации Паоли, амнистированного Учредительным собранием, и о возобновлении деятельности некоторых учреждений, в том числе — Верховного комитета для осуществления основных административных функций. Недовольство исходило в основном от части населения, жившей «по ту сторону гор», которая чувствовала себя обойденной в раздаче должностей и распределении налогов и потому настаивала на разделении острова. Жозеф Бонапарт решительно воспротивился этому: «Вчера еще мы были рабами, стоило нам возродиться, как нас предлагают расчленить, перечисляя допущенные бездарной администрацией ошибки. Вместо того чтобы приписать эти глупости угнетавшим нас тиранам всех мастей, пытаются внести раскол в наши ряды и свалить всю ответственность на наших соотечественников, до недавнего прошлого таких же жертв, как и мы». Им всецело владела идея объединения.

Географического, но отнюдь не политического. Корсиканцы по-прежнему оставались разделенными на два лагеря: паолистов, или патриотов, находившихся у власти с 1729 по 1769 год, когда в битве при Понте Ново они были сметены французской артиллерией, и роялистов, или гаффористов, вознесшихся в период французской оккупации и направивших в Генеральные штаты таких велеречивых ораторов, как Буттафьочо и Перетти. Революция углубила раскол. Роялисты, оставаясь сторонниками старого режима, опирались на армию и администрацию, патриоты, сплотившиеся под лозунгами 1789 года, пользовались широкой поддержкой народа. Она проявилась 17 июля 1790 года во время восторженного приема, оказанного возвратившемуся на остров Паоли.

Выборы глав администрации департамента прошли мирно. На состоявшемся в Орецце предвыборном заседании Собрания Паоли, вновь возглавивший силы обновления, вознес хвалу великодушной французской нации: «Вы были ее товарищами по несчастью в рабстве, ныне она желает, чтобы вы стали ее братьями под общим знаменем свободы». Словом, автономия исключалась. Генерал призывал корсиканцев «незамедлительно поклясться в верности и безоговорочной поддержке отрадной конституции, объединяющей нас с этой нацией под сенью общего закона и монарха-гражданина». Покровительство революционной Франции казалось ему гарантией безопасности острова, но он не был сторонником его полной ассимиляции. Скорее всего его устраивал союз на федеративной основе. В его выступлениях Корсика именуется «родиной», тогда как французы — «собратьями», а не «соотечественниками». Эта позиция разделялась, по-видимому, и

Наполеоном. Вместе со старшим братом он принимает самое активное участие в будоражащих остров выборах, обеспечивших победу паолистов, а Жозефу — должность председателя директории в Аяччо.

После того как был решен вопрос о статусе острова — самостоятельного департамента — и назначены руководители администрации, оставалось определить столицу. Бастиа? Аяччо? Корте? Выбор пал на Бастиа, который стал на некоторое время главным городом департамента.

Решения, принятые Собранием в Ореццо, были оспорены главой роялистов Буттафьочо, обвинившим Паоли в намерении подчинить остров Англии. Последующие события, похоже, подтвердили его правоту. Впрочем, паолисты болезненно воспринимали малейшую критику своего кумира. Они нанесли ответный удар, напомнив о предательстве Буттафьочо, который во время дипломатической миссии, выполняемой им по поручению Паоли, по собственному почину предложил Шаузелю присоединить Корсику к Франции. В то время как 2 августа 1790 года на улицах Аяччо сжигали чучело Буттафьочо, выборщики Ореццо принимали решение о делегировании в Учредительное собрание двух депутатов, Джентиле и Поццо ди Борго, для разъяснения позиции патриотов.

Однако Буттафьочо опередил их. 29 октября 1790 года, взойдя на трибуну Национального собрания, он сказал: «Дерзкие люди, прикрываясь интересами общественного блага, неустанно распространяют в отношении меня, а также аббата Пе-ретти гнусные клеветнические обвинения. Они восстановили против нас народ. И господин Паоли не воспрепятствовал этой клевете». И все же раскритикованные Мирабо (который всегда будет вызывать такое восхищение Наполеона, что последний назначит Фрошо, душеприказчика этого трибуна, префектом департамента Сена) и Саличетти, Буттафьочо и Перетти так и не смогли воспрепятствовать присутствию на этом заседании корсиканских делегатов. Роялисты потерпели крупное поражение.

Наполеон добивается продления отпуска, он явно не торопится возвращаться на континент. Ярый паолист, он решительно выступает против Буттафьочо. 23 января 1791 года в кабинете своего родового имения в Милелли он составляет «Письмо Буттафьочо», за обнародование которого единодушно проголосовал патриотический клуб в Аяччо. Это письмо — первая публикация Наполеона. Она не заслуживала бы внимания, если бы не личность ее автора. Стендаль все-таки преувеличивает, утверждая, что это — «сатирическое произведение, совершенно в духе Плутарха. Его главная мысль остроумна и основательна. Оно похоже на памфлет, написанный в 1630 году и изданный в Голландии». Паоли придерживался другого мнения. «Получил брошюру вашего брата, — пишет он Жозефу, — которая вызвала бы интерес, будь она менее многословной и более беспристрастной». Для нас в ней любопытна лишь заключительная тирада. Заклеймив Буттафьочо, автор восклицает: «О, Ламет! О, Робеспьер! О, Петион! О, Вольней! О, Мирабо! О, Барнев! О, Бальи! О, Лафайет! Этот человек осмеливается сидеть рядом с вами! Обагренный кровью братьев, запятнанный бесчисленными преступлениями, он осмеливается называть себя представителем нации, он, продавший ее». Этот ряд политических деятелей, занимающих — и не случайно — «левое крыло» Собрания, воплощает политические симпатии Бонапарта. Разумеется, они объясняются поддержкой, оказанной этими депутатами корсиканским посланцам. Лишь преданность Паоли побуждает Наполеона сблизиться с наиболее радикальными деятелями Учредительного собрания. Но можно предположить и более глубокий мотив. Некий документ просвещает нас на этот счет. Он был задуман еще в 1791-м, вероятно, под впечатлением известия о бегстве короля. Мы имеем в виду набросок брошюры, которую Бонапарт намеревался опубликовать в поддержку начавшей проясняться концепции республиканизма.

«Я перечитал выступления депутатов-монархистов. Все они отмечены усилиями, направленными на поддержку неправого дела. Они путаны и неосновательны. Воистину, если бы у меня еще оставались сомнения, они развеялись бы после знакомства с их выступлениями. Утверждение, что двадцать пять миллионов не способны жить при республиканском строе, — политическая банальность».

Одержавшие победу корсиканские патриоты разделились, однако, в вопросе об отношении к Гражданской конституции духовенства. Не без колебаний одобрил ее Паоли. Может быть, ему казалось, что события выходят из-под его контроля. Опытный лидер призывал к осторожности. Избрание Гуаско епископом в соответствии с новой конституцией (9 мая 1791 года) не умиротворило общественность. Напротив, в июне в Бастиа вспыхнуло грандиозное восстание, весьма жестоко подавленное. В итоге Бастиа утратила статус столицы. Второй жертвой пал Паоли, лишившийся изрядной доли авторитета. На выборах в Законодательное собрание, призванное сменить собою Учредительное, антипаолистская оппозиция нанесла ему чудовищное оскорбление: Арена выдвинул свою кандидатуру против Леонетти, племянника великого человека.

Что касается Наполеона, то его преданность Паоли оставалась непоколебимой. Конечно, когда в феврале 1791 года Бонапарт вернулся на континент, он нашел совсем другую Францию. Однако ни заботы об образовании двенадцатилетнего брата Луи, которого он взял с собою в Осонн, ни революционные потрясения, ни назначение в Баланс, полученное им 1 июня 1791 года, не ослабили его привязанности к малой родине. По завершении хлопот, связанных с изданием «Письма Буттафьочо», он приступает к работе над «Историей Корсики», для которой выпрашивает у Паоли «необходимые документы». «История пишется в зрелые годы», — сухо ответил ему его кумир в письме 2 апреля 1791 года. В отношениях с Наполеоном Паоли демонстрировал явную холодность. Что это, раздражение, вызванное слишком назойливым и, пожалуй, чрезмерным восхищением? Неприязнь старого консерватора, каким в конечном счете стал Паоли, к молодому якобинцу? Недобрая память о Карло Бонапарте, чересчур поспешно перешедшем в свое время на сторону Франции? Наполеон не сдается и, набрасывая для Лионской академии «Рассуждение о счастье» (к которому мы еще вернемся), представляющее собою очередной панегирик паолистским преобразованиям на Корсике, выпрашивает отпуск.

В октябре он вновь на Корсике. На сей раз он претендует на крупную должность в батальоне волонтеров и прилагает усилия для достижения этой цели, не желая возвращаться в свою воинскую часть на континенте. Наконец 1 апреля 1792 года его выбирают подполковником, командующим вторым батальоном волонтеров. Но вот незадача! Он вовлекается в конфликт между крестьянами и горожанами, в котором еще больше страдает авторитет Паоли. В Аяччо вспыхивают кровавые столкновения, в основе которых все те же религиозные разногласия. Наполеон не несет за них какой-то особой ответственности, однако инициатива в этом деле переходит к контрреволюционерам. Второй батальон признан ненадежным и передислоцирован в Корте. Скомпрометированный в этой смуте Наполеон вынужден писать объяснительную записку, что делает его врагом контрреволюционного клана Перальди и Поццо ди Борго.

Это — поражение в его корсиканской карьере. Поражение, которое он поначалу расценивает как временное.

Что предпринять? Вариант первый: восстановиться во французской армии. А что если его уже уволили из полка по причине слишком долгого отсутствия? 28 мая он приезжает в Париж. Война разразилась в апреле, а между тем, несмотря на нехватку офицеров, решение вопроса о его восстановлении затягивается. Доверимся, в порядке исключения, «Мемуарам» Бурьенна: «В апреле 1792 года я оказался в Париже, где вновь встретился с Бонапартом. Дружба, объединявшая нас в детстве, а затем в коллеже, вспыхнула с новой силой. Я не мог назвать себя счастливым, бедствия не оставляли в покое и его. Он часто нуждался. Мы коротали время, как подобает двадцатитрехлетним молодым людям, не обремененным заботами и деньгами, их у него было еще меньше, чем у меня. Каждый день в наших головах рождались все новые планы: мы порывались основать какое-нибудь выгодное дело. Как-то он предложил снять несколько недостроенных домов на улице Монтолон, а затем пересдать их. Цена, которую заломили владельцы, показалась нам чрезмерной, все уплывало из наших рук».

Наконец Бонапарт восстановился в звании капитана. Вдумаемся: речь шла об одной из последних резолюций Людовика XVI!

Участвовал ли Наполеон в событиях 20 июня, когда народ захватил Тюильри, и можно ли доверять свидетельствам, утверждавшим, будто, возмущенный разгулом «сброда», он заявил, что «на месте короля не допустил бы подобной развязки»? Так или иначе, 3 июля он пишет Люсьену: «Наслаждаться покоем, семейным уютом и верностью самому себе — вот, дорогой мой, цель, к которой стоит стремиться». Высказывания, сделанные Наполеоном на острове Святой Елены, не достоверны. Тем не менее оставленное им изложение событий 10 августа дает представление о впечатлении, которое произвел на него народный бунт.

«В то гнусное время, — поведает он Лас Казу, — я жил в Париже, у Майя, на площади Побед. При звуках набата, узнав, что штурмуют Тюильри, я поспешил на площадь Карузель к Фове, брату Бурьенна, державшему там мебельный магазин. Оттуда я мог спокойно наблюдать за всеми событиями дня. По дороге мне повстречалась компания мерзких типов, вскинувших на острие пики чью-то отрубленную голову. Увидев, что я прилично одет и имею вид господина, они подошли ко мне, чтобы заставить прокричать: "Да здравствует Нация!" Как легко можно догадаться, я не заставил просить себя дважды».

Эксцессы, которыми сопровождался разгром Тюильри, убедили Наполеона, что «низложение государей» — дело на практике куда более драматичное, чем в теории.

«После того как дворец был захвачен, а король препровожден в лоно Законодательного собрания, я рискнул проникнуть в сад. Ни одно поле битвы не являло мне впоследствии такой горы трупов, какой предстали передо мной тела швейцарцев, потому ли, что на фоне ограниченного пространства они казались особенно многочисленными, потому ли, что это зрелище было первым моим впечатлением подобного рода. Я увидел хорошо одетых женщин, предававшихся отвратительным непристойностям на трупах швейцарцев».

Подобно Людовику XIV, через всю жизнь пронесшему страх перед Фрондой и неукротимую ненависть к Парижу, Наполеон навсегда сохранит недоверие к столице и не захочет вооружать предместья. 10 августа он удостоверился, на какую крайность способен «самый подлый сброд». Революция, к которой звали просветители, — да. Народный бунт — нет. В основе союза Бонапарта с буржуазией — урок, извлеченный им из событий этого дня.

Назначаются выборы в Конвент, которому предстоит принять новую конституцию. Необходимо срочно вернуться на Корсику. Предлог для отъезда найден: он должен отвезти домой сестру Элизу, вышедшую из Сен-Сира[5]. Словом, не успев восстановиться, капитан добивается нового разрешения на отпуск. Мало кому из офицеров удавалось так надолго отлучаться из армии.

В октябре Наполеон возвращается на Корсику. Жозеф потерпел поражение на выборах от сторонников Поццо ди Борго. Однако, несмотря на это, Бонапарты по-прежнему пользуются дружеской поддержкой таких депутатов, как Саличетти, Чьяппе и Касабьянка. Наполеон встречается с Паоли. Последний, примкнув к Поццо ди Борго, принял его без особой радости. Желая отделаться от визитера, он посылает его во второстепенную по своему значению военную экспедицию. Между тем Наполеон отнесся к ней со всей серьезностью. В этот период, когда после победы при Вальми перед Францией начинают вырисовываться обнадеживающие военные перспективы, родилась идея поставить на место враждебную по отношению к Революции Сардинию. Инициаторы экспедиции рассчитывали, должно быть, конфисковать запасы зерна для снабжения продовольствием юга Франции, но скорее всего для устрашения Флоренции и Неаполя. Руководство операцией было возложено на Трюге. Ему предстояло зайти в порт

Аяччо и взять на борт корсиканских добровольцев. Однако ввиду трудностей, связанных с обеспечением взаимодействия его войск с войсками островитян, принимается решение о формировании двух самостоятельных экспедиций: пока Трюге будет осаждать Кальзри, корсиканцы нападут на остров Маддалена, отделенный от Корсики морским рукавом (Устья Бонифачо) и обороняемый пятьюстами малодееспособными сардинцами. На втором этапе операции Маддалене отводилась роль плацдарма для наступления на Сардинию. В этой-то экспедиции под командованием бывшего депутата Учредительного собрания и родственника Паоли — Колонны Чезари — и предстояло принять участие Бонапарту.

В Бонифачо он отправляется с артиллерией, состоящей из двух орудий и мортиры. Несколько недель он проводит там в томительном ожидании. Наконец 18 февраля 1793 года шестьсот человек погружаются на корабли. По приказу Чезари Наполеон высаживается на соседний с Маддаленой остров Сан-Стефано и с ходу начинает артподготовку. Все готово к штурму, как вдруг часть флотилии, состоящая из моряков-провансальцев, поднимает бунт и требует, чтобы Чезари отдал приказ о возвращении на Корсику. Едва сдерживая бешенство, Бонапарт эвакуирует войска с Сан-Стефано, бросая там свои орудия. Он абсолютно не повинен в этом поражении. Причиной провала он называет проекты, предусматривавшие новый захват островов, и обвиняет в неудаче Чезари. Паоли также попадает в поле его критики. Разве не ходят слухи, что это он отдал своему родственнику секретное распоряжение провалить чересчур якобинскую, на его взгляд, операцию? Быть может, воспользовавшись гражданской войной во Франции, Паоли рассчитывал добиться независимости Корсики? В Париже его политика, испытывающая на себе несомненное влияние Поццо ди Борго, расценивается как все более контрреволюционная. Ничего удивительного, что отношения между Наполеоном и Паоли обостряются. Поговаривают о состоявшихся в Корте то ли накануне, то ли после (мнения расходятся) экспедиции на Маддалену напряженных переговорах с представителями французского правительства по вопросу о проводимой Конвентом политике. Так или иначе, Бонапарт сближается с Саличетти, который враждебно настроен к Паоли, подозревая последнего в двурушничестве. События нарастают как снежный ком. 2 апреля 1793 года по предложению Эскюдье, депутата от департамента Вар, и при поддержке Марата Конвент вызывает Паоли в Париж, где ему предъявляются суровые обвинения. Люсьен Бонапарт, подключившись к этой истории, обвинил его перед представителями общественности Тулона, пролив свет на сепаратистские настроения прославленного лидера и возложив на него ответственность за провал сардинской операции. Эти обвинения, подхваченные Эсюодье, произвели впечатление на Конвент. Саличетги получает приказ задержать Паоли. Неосмотрительность Люсьена — он направил братьям письмо с изложением своих изобличений — открывает Паоли глаза на источник выдвигаемых против него обвинений. Разрыв между ним и Наполеоном — свершившийся факт. Равно как и между Бонапартами и Корсикой. Сегодня установлено, что Наполеон ничего не знал об инициативе Люсьена. Возможно, он, движимый остатками симпатии к Паоли, дезавуировал бы ее, однако клан Поццо успешно ликвидирует его влияние на Корсике, а ярость паолистов бросает в объятия Саличетти. Он тайно покидает Аяччо, муниципалитет которого находится в руках Паоли, надеясь беспрепятственно добраться до Бастии, где уже скрывается Жозеф и находятся комиссары Конвента: Лакомб-Сен-Мишель, Дельшер и Саличетти, направленные туда «с целью обеспечения надежности корсиканских портов». Эта акция продиктована недоверием к Паоли, обвиненному в том, что он окружил себя бывшими сторонниками Гаффори и Буттафьочо. Наполеона пытаются задержать в Боконьяно, однако он уходит от преследователей, возвращается в Аяччо, где какое-то время скрывается у Жана Жерома Леви, а затем морем добирается наконец до Бастиа. Там он помогает Саличетти снарядить небольшую флотилию, которая пытается внезапно атаковать Аяччо, находящийся в руках паолистов. Атака не удается. Большинство населения города поддерживает Паоли. Жилища сторонников Наполеона подвергаются разграблению. Дом Бонапарта разорен. Его семья находит убежище в Кальви, затем, 11 июня 1793 года, переселяется в Тулон. Корсиканская эпопея завершилась. Было ли поражение клана Бонапартов поражением «болота» от «горы» — дворянства и торговой буржуазии, скупившей земли в глубине острова, от хлебопашцев и пастухов, рьяных паолистов? Поддадимся искушению и поддержим гипотезу историка Дефранчески: «Идеологические противоречия между партией, отстаивавшей интересы корсиканцев, и партией, ориентированной на Францию, являются отражением экономических противоречий между жертвами и палачами, между маленьким обираемым и борющимся народом и агрессивной буржуазией, демагогическими рассуждениями о свободе, прикрывающей своекорыстные цели».

Беженцы, последовавшие за Бонапартом в его изгнание — в основной своей массе помещики и купцы, — сделали это, наверное, еще и потому, что просто не могли уже оставаться на

Корсике. Не подлежит сомнению, что Паоли заручился широкой поддержкой сельского населения. Чем иначе объяснить поражение Саличетти? Гражданские войны нередко характеризуются весьма сложной расстановкой сил, такой, например, какая возникла в 1808 году во время войны в Испании. Самые прогрессивные идеи не всегда получают поддержку беднейших слоев. Бонапарт, будучи восторженным почитателем Руссо и ярым республиканцем во Франции, на Корсике стал бы в проведении своей социальной политики большим реакционером, чем контрреволюционер Паоли. Именно это обстоятельство явится причиной его поражения в 1793 году.

Глава III. ЧЕЛОВЕК РОБЕСПЬЕРА

Итак, Бонапарт отброшен к самому крайнему стану Революции — якобинскому, поскольку дело Паоли, отчасти незаконным порядком, оказалось связанным с федералистским бунтом Франции против диктатуры монтаньяров. Как сложилась бы судьба Наполеона, сохрани он верность Паоли? Ему, без сомнения, пришлось бы эмигрировать в Англию, в 1815 году возвратиться во Францию, вступить в королевскую армию и из желчного эмигранта превратиться в крайне озлобленного субъекта. Воистину, еще до Брюмера Люсьен сыграл для своего брата роль доброго гения.

Сам по себе корсиканский провал мало что объясняет в переориентации Бонапарта на Революцию. Молодой офицер, очарованный (дань моде или искреннее увлечение?) философией XVIII века, не производит впечатления поклонника Монтескье. Как и большинство его современников, он читал Вольтера, однако симпатии его всецело на стороне Руссо, Рейналя и Мабли — тех, кто дальше других продвинулся в критике социальных устоев. Еще в 1788 году в наброске о королевской власти он решительно осуждает монархизм: «Мало кто из королей достоин занимаемых ими тронов». Так думали, должно быть, его кумиры, не осмеливаясь, однако, заявить об этом во всеуслышание.

В 1791 году, будучи в Балансе, Бонапарт принимает участие в объявленном Лионской академией конкурсе на определение тех истин и чувств, которыми в первую очередь следует руководствоваться людям, чтобы быть счастливыми.

В его «Рассуждении о счастье» звучит неподдельная критика социальной несправедливости, под которой подписался бы, познакомься он с ней несколько лет спустя, сам Гракх Бабеф: «Человек рождается с правом на свою долю от плодов земли, необходимых ему для существования», — провозглашает Бонапарт. Разделяющее людей неравенство подлежит отмене. Этого не добиться, пока религия и закон будут союзниками тех, кому это неравенство выгодно. Одна из страниц «Рассуждения» достойна того, чтобы процитировать ее целиком: «Вслед за беззаботным детством следует пора пробуждения страстей. Среди спутниц своих юношеских забав мужчине предстоит выбрать ту, которая назначена ему судьбой. Его сильные руки в согласии с его потребностями тянутся к работе. Он оглядывается вокруг, видит, что земля, находящаяся в руках немногих, превращена в источник роскоши и излишеств. Он задается вопросом: на основании каких прав люди пользуются этими благами? Почему у бездельника есть все, а у труженика почти ничего? Почему, наконец, они ничего не оставили мне, у которого на иждивении жена и престарелые отец с матерью? Он идет к священнику, пользующемуся его доверием, и делится с ним своими сомнениями. "Человек, — отвечает ему священник, — никогда не задумывайся над устройством общества. (…) Все в руках Божиих, доверься Его провидению. Мы — лишь странники на этой земле, где все устроено по справедливости, и не нам доискиваться до ее оснований. Верь, смиряйся, никогда не ропщи и трудись. Таков твой долг". Гордая душа, чувствительное сердце, природный разум не могут удовлетвориться подобным ответом. И вот он поверяет другому свои сомнения и беспокойства. Он идет к мудрому из мудрых — к нотариусу. "Мудрец, — обращается он к нему, — все блага этого края поделены, а меня обошли". Мудреца смешит его простодушие, он приглашает его в свою контору и там, от купчей к купчей, от договора к договору, от завещания к завещанию доказывает ему законность всех вызывающих его недоумение дележей. "Как? Так вот каковы права этих господ! — с негодованием восклицает он. — Но ведь мои куда более святы, бесспорны, всеобщи. Они оправданы моим потом, текущей в жилах кровью, скреплены нервами, запечатлены в сердце. Они — основа моей жизни и моего счастья!" С этими словами он сгребает в охапку весь этот бумажный хлам и бросает его в огонь».

Рейналь, Руссо — духовные кумиры Бонапарта в 1791 году. Но не станем преувеличивать воодушевление Бонапарта. Откровенно риторические приемы (Наполеон предварительно занес в тетрадь несколько малоупотребительных научных терминов и выражений с явным намерением воспользоваться ими в своем «Рассуждении»), а также использование расхожих революционных лозунгов заставляют усомниться в искренности этого документа. Он был написан с единственной целью польстить Лионской академии. Впрочем, и здесь его постигла неудача: рукопись была оценена как весьма посредственная. Желая угодить императору, Талейран извлечет «Рассуждение» из забвения и представит Наполеону. Последний бросит манускрипт в огонь. К тому времени он уже откажется от идей, изложенных в «Рассуждении о счастье».

Впрочем, в переориентации Наполеона на Революцию решающая роль принадлежит не столько идеологическим, сколько материальным причинам. Чтобы обеспечивать поселившуюся в Марселе семью, он вынужден вернуться в армию, в четвертый артиллерийский полк, расквартированный в Ницце. Юг страны охвачен мятежом федералистов. Хотя хронология событий жизни Наполеона в период с начала июля по конец августа 1793 года не до конца прояснена (не установлено, например, принимал ли он участие во взятии Авиньона), один факт представляется бесспорным: «Ужин в Бокере» — свидетельство его безоговорочной поддержки монтаньяров.

Датированная 29 июля 1793 года брошюра воспроизводит разговор, участником которого будто бы был Наполеон, что представляется маловероятным. По форме это — памфлет, написанный в целях революционной агитации, однако ни место, ни дата его написания (29 июля) не являются фактами, имеющими отношение к биографии Наполеона. Саличетти, находившийся в ту пору с миссией на юге вместе с Робеспьером-младшим, Рикором, Эсюодье, Альбиттом и Гаспареном, своим авторитетом поддержал решение об издании этого конъюнктурного опуса, в котором выведены житель Нима, марселец, фабрикант из Монпелье и военный. Марселец излагает федералистские взгляды. С ним яростно спорит военный: «Вам говорили, что вы совершите бросок через Францию и упрочите завоевания Республики, а вы начали с того, что наделали уйму ошибок, вам говорили, что юг восстал, а вы оказались в изоляции, вам говорили, что четыре тысячи лионцев движутся вам на подмогу, а они преспокойно заключали торговые сделки».

Фактически, заявляет офицер, подняв это восстание, Марсель поставил на карту свое будущее. И подкрепляет свое утверждение забавным аргументом: «Предоставьте бедным странам сражаться до победного конца. Житель Виваре, Севенн, Корсики очертя голову устремится к решающему мигу сражения. Победив, он удовлетворится сознанием выполненного долга; потерпев поражение — вынужден будет заключить мир и возвратиться в прежнее состояние. Но вы! Стоит вам проиграть сражение, и плоды многовековых тягот, трудов, лишений и побед будут отданы на разграбление солдатне».

Бонапарт достаточно ясно видит отличие федерализма от роялизма, чтобы понимать, что расхождения между жирондистами и монтаньярами несущественны и что реальная опасность исходит не от них.

«Вандее нужен король, Вандее нужна открытая контрреволюция, — утверждает марселец. — Война, которую ведет Вандея, — это война фанатизма, деспотизма, наша война (имеется в виду федералистское восстание) — это война истинных республиканцев, друзей закона и порядка, нетерпимых к злодеям и анархистам. Разве у нас не трехцветное знамя?»

Все сказанное имеет отношение и к Паоли, словом, необходима бдительность, продолжает офицер и произносит чуть ли не обвинительную речь против вчерашнего кумира:

«Чтобы выиграть время и обмануть народ, разделаться с истинными друзьями свободы, Паоли тоже водрузил на Корсике трехцветное знамя, дабы превратить соотечественников в сообщников своих честолюбивых и преступных планов. Он поднял трехцветное знамя и открыл огонь по республиканскому флоту, разоружил и изгнал наши войска из занимаемых ими крепостей… разорил и конфисковал имущество наиболее состоятельных фамилий из-за их приверженности сплоченной Республике, провалил экспедицию в Сардинию и при этом имел наглость называть себя другом Франции и верным республиканцем».

Пусть войска федералистов поостерегутся действовать в интересах общего врага — роялистов, испанцев, австрийцев. Пусть не очень-то доверяют полководческим талантам своих военачальников. Здесь Наполеон уже заявляет о себе как о стратеге: «Что ждет вашу армию, если она сосредоточится в Эксе? Ей крышка. Закон военного искусства гласит: пытающийся отсидеться в окопах будет разбит. В этом пункте опыт и теория идут рука об руку».

Несколько оживившись в связи с вопросом о вероятности испанской интервенции, дискуссия завершилась выражением надежд на переговоры и всеобщее примирение — мотивом, который будет развит Бонапартом после Брюмера. Ибо в «Ужине в Бокере» проявились главные черты личности Наполеона, и не случайно Панкук переиздаст эту брошюру в 1821 году, а Бурьенн поместит ее в приложении к своим мемуарам. В ней Бонапарт осознает роль пропаганды — сферы, в которой уже в 1793 году заявляет о себе как о профессионале, демонстрируя легкость стиля, живость и непринужденность диалога. Не считая нескольких вполне простительных неточностей, памфлет свидетельствует о превосходной осведомленности автора в вопросах, связанных с политическим и военным положением Франции. Известно, что появление в печати «Ужина» не получило никакого резонанса. А между тем он был на голову выше всех брошюр, издававшихся как лагерем оппозиции, так и якобинцами.

Настоящая известность придет к Бонапарту после осады Тулона. В сентябре Саличетти назначает его командующим артиллерией армии Карто взамен раненного под Оллиулем Даммартена. Подойдя к Тулону, Бонапарт производит смотр своей артиллерии, состоящей из двух 24-миллиметровых орудий, двух 16-миллиметровых и двух мортир. Негусто. Мало боеприпасов, однако прицельный огонь компенсирует нехватку личного состава и снаряжения. Сменивший Карто генерал Доппе напишет в своих «Мемуарах»: «Множество талантов сочеталось в этом молодом офицере с редкой отвагой и поразительной неутомимостью. Когда бы ни пришел с проверкой, я всегда заставал его за исполнением своих обязанностей. Если он нуждался в отдыхе, то находил его тут же на земле, закутавшись в шинель, ни на минуту не покидая своей батареи».

Тогда же Бонапарт сводит знакомство с молодыми офицерами, которые сделают при нем карьеру: Дюроком, Мармоном, Виктором, Сюше, Леклерком, Дезе.

«Как-то раз, когда одна из батарей занимала позицию, — рассказывал позднее император Лас Казу, — я попросил подойти какого-нибудь грамотного сержанта или капрала. Некто вышел из строя и прямо на бруствере стал писать под мою диктовку. Едва он закончил, как упавшее поблизости ядро запорошило письмо землей. "Благодарю вас, — сказал писарь, — песка не надо". Сама шутка, а также невозмутимость, с какой она была произнесена, привлекли мое внимание и обеспечили будущность этому сержанту. Им оказался Жюно».

Комиссары Конвента предлагают присвоить капитану Бонапарту звание майора. В пику бездарному военному коман-дованию Бонапарт выдвигает свой план штурма, обосновывая его эффективность. В самом деле, для него очевидно, что взятие высоты Эгильет вынудит англичан покинуть рейд. Для этого необходимо завладеть фортом Мюльграв, именуемым Малым Гибралтаром, контролирующим подступы к высоте. 25 ноября Дюгомье одобряет этот план действий. 11 декабря 1793 года принимается решение о начале операции. Пять дней спустя в ходе артподготовки ударная волна сбивает Бонапарта с ног. Смерть осенила его своим крылом. Штурм начался. 17 декабря в час ночи форт Мюльграв пал. Во время штурма удар полупики ранил Наполеона в бедро. 18-го англичане эвакуируют Тулон, а 22-го комиссары Конвента назначают Бонапарта бригадным генералом. 6 февраля 1794 года Конвент утвердит присвоение этого звания.

По протекции Робеспьера-младшего он назначается командующим артиллерией. Саличетти направляет его в Ниццу для подготовки экспедиции против Корсики. Один за другим Бонапарт разрабатывает планы нападения на Италию. Осуществлен предложенный им вариант обхода Альп, удерживаемых армией короля Сардинии, и захвата Онельи. 9 апреля 1794 года Онелья пала, что явилось очередным подтверждением полководческого дара генерала Бонапарта. И все же, несмотря на протекцию Робеспьера-младшего, Комитет общественного спасения, похоже, не проявляет особого восторга. Карно призывает к войне до победного конца… на испанской границе. Бонапарт посылает в Конвент докладную записку, озаглавленную «Заметки о положении пьемонтской и испанской армий», в которой обосновывает преимущества нападения на Пьемонт. Он убежден, что война с Испанией неминуемо выльется в затяжную, а с учетом патриотических настроений испанского народа потребует огромных людских и материальных затрат. В 1808 году он не вспомнит об этих аргументах. Кроме того, поскольку Австрия — противник номер один, необходимо, чтобы военные действия «прямо или косвенно велись против этой державы», тогда как война с Испанией никак не осложнит положения императора. Зато, «если начнут наступление армии, развернутые на границе с Пьемонтом, это вынудит австрийскую корону приложить усилия к сохранению своих итальянских владений. С этого момента наступление впишется в общую концепцию нашей войны… В случае успеха мы со временем могли бы начать войну с Германией, напав на Ломбардию, Гессен и Тирольское графство, тогда как наши армии на Рейне нанесли бы удар в самое сердце империи».

Именно на Италию — наиболее уязвимое место вражеской обороны — должно быть направлено острие атаки. Наступление же по всем фронтам, к которому призывают в Комитете общественного спасения, обречено на провал.

«Республика не выдержит войны всеми четырнадцатью армиями, ей не хватит офицеров, орудий и кавалерии. Начать наступление по всем фронтам — значит совершить стратегический просчет: надо не распылять, а концентрировать имеющиеся силы. Существует такой способ ведения войны, как локальная осада: вся сила удара направляется на какой-то один участок фронта, пробивается брешь в обороне, равновесие нарушается, сопротивление становится бессмысленным, и опорный пункт взят».

Разумеется, итальянская кампания не должна заслонять собою конечную цель — Австрию. Реалистически мыслящий Бонапарт не забыл о минувших катастрофах. «Ударить по Германии, но ни в коем случае не трогать Испанию и Италию. Нельзя попасться на удочку и вторгнуться в Италию (то есть в Рим и Неаполь), пока Германия еще сильна и способна оказывать серьезное сопротивление».

Карно возражал против наступления на Италию ценою ослабления границ с Испанией. Он полемизировал с Робеспьером-младшим, специально приехавшим в Париж для проталкивания идей своего протеже. Прав ли был Карно, написав вместе с капитаном Коленом, что «вмешательство Робеспьеров в военные вопросы безвозвратно отвратило от них организатора победы и обрекло их на погибель»? Может быть, предчувствуя сопротивление, Робеспьер-младший пригласил Бонапарта приехать в Париж, рассчитывая заменить им Анрио? Если это так, то можно предположить, что Революция меняла свои ориентиры. Во всяком случае, Бонапарт становится в глазах Конвента «человеком Робеспьеров», «планирующим для них военные кампании», как выразился один из комиссаров. Но почему его биографы не учитывают, что в июле 1794 года Бонапарт — уже видный генерал, пламенный патриот, доказавший свою преданность Революции? Не исключено, что он испытывал искреннюю симпатию к Неподкупному. Они не были знакомы, но их многое объединяло: суровая юность, замкнутость, гордость, преклонение перед Руссо. Разве не мечтали они оба о государстве, «где нет привилегий, где царит всеобщее равенство, не существует пауперизма, где нравы безупречны, а законы, выражающие волю всех, признаются и исполняются всеми»? Молодой офицер ни разу не высказался в поддержку Неподкупного. Что это, осторожность? Равнодушие к политике? Любопытно письмо, будто бы адресованное им 20 термидора Тилли и обнародованное Костоном: «Я был огорчен катастрофой, постигшей Робеспьера-младшего, которого любил и считал незапятнанным, но будь он даже моим братом, я собственноручно заколол бы его кинжалом за попытку установить тиранию». Подлинность письма сомнительна, однако образ Бонапарта, этакого сурового и неподкупного Сен-Жюста, как нам представляется, вполне достоверен.

Падение Робеспьера открывает перед Карно возможность по собственному разумению руководить военными операциями. Отдается приказ о прекращении наступления на итальянском фронте. Это удар по стратегическим планам Бонапарта. Однако этим дело не ограничивается. 13 июля Рикор, один из комиссаров Конвента, направил Бонапарта в Геную, поручив ему ответить на вызов, брошенный в начале месяца австрийцами. Саличетти поверил или сделал вид, что поверил в существование заговора Робеспьера и Бонапарта с неприятелем. 9 августа 1794 года генерала арестовывают. Незадолго до ареста, 6 августа, Саличетти писал Арриги: «Я не смогу спасти Бонапарта, не предав Республику и не погубив при этом самого себя». И все же, по-видимому, Бонапарт не был заключен в форт Карре в Антибе, а попросту подвергнут «домашнему аресту» у негоцианта Лоренти, в доме которого он тогда жил.

Генералу удалось оправдаться. 20 августа ему была возвращена свобода: опасаясь пьемонтского контрнаступления, комиссары Конвента дорожили Бонапартом. В его советах нуждался Дюмербьон, назначенный главнокомандующим альпийской и итальянской армиями. Захватив по рекомендации Наполеона Кайро, он подготовил превосходный плацдарм для последующего наступления на Пьемонт. «Мудрым маневрам, обеспечившим нашу победу, — признавался позднее Дюмербьон, — я обязан таланту генерала Бонапарта». По совету Бонапарта он собирался уже начать новое наступление с целью расчленения сардинцев и австрийцев, однако этот план был отвергнут Карно.

Оставался еще один вариант: готовящаяся экспедиция на Корсику. Мысль о ней не покидала Бонапарта, однако — увы! — он так и не принял в ней участия. Впрочем, у него появилась надежда утешиться. В Марселе через посредничество своего брата Жозефа он познакомился с Дезире Клари, девушкой из богатой семьи, состояние которой было нажито на производстве мыла и торговле тканями с Левантом. Жозеф женился на старшей сестре, Жюли, а Наполеон заручился согласием на брак с младшей.

Однако злой рок не унимался. Бонапарт узнает, что его вычеркнули из списка офицеров артиллерии и назначили командиром пехотной бригады, направляемой в Вандею. Решение принято: он поедет в Париж, объяснится и попросит направить его в Прованс. Обри, в прошлом капитан артиллерии, стал влиятельным человеком в Комитете общественного спасения, где он ведает вопросами обороны. К нему-то и следует обратиться. Однако Обри не спешит протежировать Бонапарту, подозревая его в симпатиях к якобинцам. Во время Директории он будет «фрюктидоризован»[6] и умрет в ссылке.

Чтобы не ехать в Вандею, Бонапарт добивается разрешения уйти в отпуск. Впрочем, похоже, что он и взаправду болен. Он угнетен охлаждением отношений с Дезире Клари и своим материальным положением. На улицах Парижа Бонапарт являет собой забавную фигуру — живое воплощение отчаяния, ходячее разочарование. Будущая герцогиня д'Абрантес, знавшая его тогда по Парижу, сохранила для нас его живописный портрет: «В ту пору Наполеон выглядел на редкость непривлекательно, почти не следил за собой, и его растрепанные, небрежно напудренные волосы придавали ему неряшливый вид. Как сейчас вижу его, неуверенным и нетвердым шагом пересекающего двор гостиницы "Транкилите", в надвинутой на глаза неказистой круглой шляпе с полями, ниспадающими на плечи сюртука, как собачьи уши. Он размахивает длинными худыми и грязными руками без перчаток, ибо перчатки, по его словам, — ненужная роскошь, на нем плохо начищенные сапоги… Он худ, лицо его желто, — словом, вид у него болезненный».

Похоже, что именно в этот период он набрасывает фрагменты романа «Клиссон и Евгения». Клиссон — это конечно же сам Бонапарт.

«Клиссон был рожден для ратных подвигов. С младых ногтей он познакомился с жизнеописаниями выдающихся полководцев. Его сверстники еще сидели за партами и бегали за девчонками, а он уже размышлял о началах военного искусства. В том возрасте, когда начинают носить оружие, каждый его шаг был ознаменован блистательными деяниями. Победы сменяли одна другую, и имя его было ценимо народом, видевшим в нем самого ревностного своего защитника».

Евгения — это Дезире.

«Ей было шестнадцать лет. Нежная, добрая и живая, среднего роста. Не дурнушка, но и не красавица, она отличалась добротой, мягкостью и отзывчивой нежностью».

Раненный в сражении Клиссон посылает своего адъютанта Бервиля с весточкой к Евгении. Бервиль и Дезире влюбляются друг в друга. Клиссон догадывается о постигшем его несчастье и принимает решение погибнуть в предстоящем сражении: «Прощай, ты, кого я избрал мерилом своей жизни, прощай, подруга моих счастливых дней! В твоих объятиях я познал высшее блаженство. Я устал от жизни и ее благодеяний. Что ждет меня в будущем помимо скуки и пресыщения? К двадцати шести годам я до дна испил чашу эфемерной славы, но благодаря твоей любви я познал радость мужского счастья. Воспоминание о нем гложет мое сердце. Будь счастлива и забудь о бедном Клиссоне! Поцелуй моих сыновей! Да не унаследуют они пылкой души своего отца! А не то они, как и он, падут жертвами людей, славы и любви».

Прощание Клиссона, которому суждено умереть от «тысячи ран», — это и прощание Бонапарта с жизнью. Вновь он погружается в мысли о самоубийстве. Несмотря на гений, жребий выпал ему роковой. Он проиграл всё.

Глава IV. ЧЕЛОВЕК БАРРАСА

«Париж вновь предался безудержному веселью. Правда, пронесся голод, однако Перрон по-прежнему искрился светом, в Пале-Рояле было многолюдно и спектакли шли при полном аншлаге. Затем начались балы жертв диктатуры, на которых бесстыдное сладострастие срывало во время оргий свой ханжеский траурный наряд. Вскоре после Термидора некий человек, которому в ту пору было десять лет, отправился с родителями в театр, при выходе из которого был потрясен впервые увиденной им вереницей роскошных экипажей. Какие-то люди в ливреях, снимая шляпы, предлагали выходившим из подъезда зрителям: "Не угодно ли экипаж, сударь?" Ребенок не сразу разобрался в этих новых формах общения. Он обратился за разъяснением к родителям, но узнал от них лишь то, что после казни Робеспьера произошли большие перемены».

Так завершает Мишле свою «Историю Революции». В самом деле, слишком быстро обнаружились истинные намерения тех, кто одержал победу над Робеспьером, кто получил прозвище «термидорианцев», состоявших из уцелевших жирондистов, осмотрительных дантонистов и раскаявшихся монтаньяров во главе с «молчаливым большинством» Болота. Программа этих термидорианцев получила емкое выражение в словах, оброненных Буасси д'Англа: «В стране, управляемой собственниками, царит общественный порядок, в той же, где правят неимущие, властвуют законы природы». А это значит, что Революции пора остановиться, так и не удовлетворив требований санкюлотов. Предместья столицы с горечью констатируют это. Голод, явившийся следствием неурожая и отмены продовольственных реквизиций, неслыханная дороговизна и рост безработицы вновь выгоняют на мостовые «патриотов». 12 жерминаля III года (1 апреля 1795 года) они штурмуют Конвент, однако из-за плохой организации рассеиваются под натиском отрядов Национальной гвардии. 1 прериаля (20 мая) под лозунгом «Хлеба и конституции 1793 года!» вспыхивает новое восстание, и вновь сказывается отсутствие руководителей. Верные Конвенту войска и батальоны Национальной гвардии, прибывшие из западных секций, без труда разгоняют манифестантов. Сегодня эти «последние дни революции» воспринимаются скорее как хлебные бунты, нежели как восстания с политическими требованиями. Тем не менее последовавшие за ними репрессии безжалостны. Личный состав секций уничтожен, санкюлоты обезоружены, Париж сломлен и в течение тридцати лет ни разу уже не поднимет головы.

«Лишь частная собственность может служить основой земледелия, промышленности, производства и общественного порядка», — не устают повторять термидорианцы. Словом, защита собственности, той, разумеется, и об этом следует помнить, которая была распределена в 1795 году. Термидорианцы — это партия дельцов, нажившихся на Революции, тех, кто скупал земли церкви и дворян-эмигрантов, спекулировал на армейских поставках или на падении курса ассигнатов, прибрал к рукам ключевые должности. Главный постулат их программы — ни в коем случае не ставить под сомнение правомочность свершившейся распродажи национального имущества. Программа поддерживается зажиточным крестьянством — состоятельными владельцами этого имущества. Для ее реализации важно исключить саму идею реставрации старого режима. В термидорианской фракции слишком много цареубийц, чтобы она желала возвращения Людовика XVIII, брата короля-мученика, даже если его воцарению будут содействовать самые умеренные из его сторонников, прочно обосновавшиеся на западе, в центре и на юге страны.

Проголосовав за конституцию 1795 года, вверившую исполнительную власть пяти директорам, а законодательную — двум Советам: Совету старейшин и Совету пятисот, Конвент заявил о самороспуске. Назначены новые выборы. Между тем о консервативных настроениях термидорианцев еще неизвестно провинциальным нотаблям, которые связывают с ними крайности террора. Не приведет ли это недоразумение к лавинообразному росту монархических настроений, которые если и не сметут буржуазный парламентаризм, то уж, во всяком случае, разделаются с теми, кто одержал победу над Робеспьером? Декреты 22 и 30 августа, объявившие, что в новые Советы должны быть избраны две трети из состава прежнего Конвента, преследовали цель вывести из этих собраний прежде всего «монархистов» и «фельянов» — сторонников конституционной монархии, что грозило новым парижским восстанием.

Париж был свидетелем восстания санкюлотов. Теперь, в 1795 году, ему предстояло стать ареной выступлений роялистских секций. Декрет о переизбрании двух третей депутатов вызвал решительное неодобрение общественности. В нем прежде всего усмотрели стремление бывших депутатов Конвента остаться у власти. В Париже его отвергли все секции, кроме одной. Для умеренных роялистов настал благоприятный момент попытаться силой захватить власть, которой они уже не надеялись добиться законным парламентским путем.

11 вандемьера (3 октября 1795 года), получив известие о начавшихся в Дре волнениях, по инициативе секции Лe Пелетье, где находилась Биржа, семь парижских секций призвали к восстанию. Движение объединило всех недовольных. Главнокомандующий вооруженными силами, бывший дворянин Мену, с трудом скрывал свои симпатии к инсургентам. Поэтому проведение операции Конвент поручил штабу из шести человек во главе с героем 9 термидора Баррасом.

«Нам предстояло сразиться не с введенными в заблуждение патриотами, — читаем в опубликованных под его именем мемуарах, — а с многочисленными батальонами национальной гвардии. Эти достойные обыватели, величавшие себя и, быть может, на самом деле являвшиеся республиканцами, не понимали, что выбрали в вожди трусливых, облеченных привилегиями заговорщиков. Для победоносного сражения с серьезным соперником нет ничего лучше, как противопоставить ему его естественного противника — истинных патриотов, арестованных во время термидорианской контрреволюции».

Попросту Баррас рассчитывал укомплектовать вверенные ему войска якобинскими генералами, без дела прозябавшими в Париже со времени Термидора. Среди них был и Бонапарт, с которым Баррас познакомился при осаде Тулона и который неустанно напоминал ему о себе в надежде получить должность командира. Его разыскали. Лишь коварством редактора «Мемуаров Барраса» можно объяснить утверждение, что перед этим Бонапарт будто бы безуспешно сносился с руководителями секции Ле Пелетье. Со своей стороны, интерпретируя события 13 вандемьера, Бонапарт также существенно исказил факты. Если верить «Мемориалу», члены Конвента будто бы настойчиво просили его сменить Мену. И будто бы он долго колебался: «Стоило ли заявлять о себе, выступать от имени Франции? Победа заключала бы в себе нечто постылое, тогда как поражение обрекло бы грядущие поколения на неизбывное проклятие. С другой стороны, что сталось бы с великими истинами нашей Революции в случае кончины Конвента? Его поражение привело бы к окружению по периметру всей нашей границы и увековечению позора и рабства родины».

Поэтому он решается. Принимает командование, однако ставит условия. Предоставим ему слово: «Генерал живо обрисовал невозможность проведения столь сложной операции совместно с тремя представителями Конвента, обладавшими всей фактической полнотой власти и ограничивавшими его инициативу. Он добавил, что был свидетелем события, произошедшего на улице Вивьен, что виновные во всем случившемся комиссары нашли, однако, в членах Собрания оправдавшую их поддержку. Возмущенные таким оборотом дела, но неправомочные сместить означенных комиссаров без одобрения Собрания, члены Комитета, для пользы дела, дабы не терять времени, приняли решение ввести генерала в состав Собрания. Поэтому они предложили Конвенту Барраса в качестве главнокомандующего, а Наполеона назначили командующим, освободив его тем самым от опеки трех комиссаров, не дав последним повода к выражению недовольства».

Ни один из приведенных здесь фактов не соответствует действительности. Конвент не назначал Бонапарта командующим. Его имя, пока что малоизвестное, в отличие от имени Барраса, который прославился тем, что спас Конвент в эпоху Термидора, не упоминается ни в стенограмме заседания Собрания, ни в «Мониторе»[7]. Был ли он 13 вандемьера хотя бы заместителем командующего? Скорее всего его просто призвали в армию, подобно многим другим оставшимся не у дел офицерам. Документы тех лет лаконичны: «Комитеты общественного спасения и общей безопасности постановляют направить генерала Бонапарта во внутренние войска под командованием народного представителя Барраса».

Последний, в свою очередь, тоже искажает истину, утверж-дая: «В течение всего дня Бонапарт лишь единожды покинул мой штаб на площади Карузель, чтобы отбить Новый мост, потерянный Карто». Похоже, что приказы отдавал все же Наполеон. Между тем силы, находившиеся в распоряжении Конвента, были ничтожны: тысяч пять-шесть солдат без артиллерии и боеприпасов. Именно Бонапарт приказал Мюрату, командиру эскадрона стрелков в количестве 21 человека, захватить полевые орудия на площади Саблон и доставить их в Тюильри. Именно он отдал необходимые распоряжения по организации обороны Конвента, установив артиллерию на ведущих к Тюильри проспектах, что не позволило инсургентам сосредоточиться перед окнами дворца, как это случилось 10 августа. В 1792 году он не без пользы для себя присутствовал при падении монархии. Вот почему из-за неблагоприятной топографии местности он не расстрелял из орудий роялистов, расположившихся на ступенях церкви Святого Рохаса, так что Баррасу, появлявшемуся на решающих участках сражения, приходилось подбадривать верные Конвенту войска. Победа далась легко из-за низкой боеспособности национальных гвардейцев, отсутствия у них артиллерии и некомпетентности их командира — Даникана.

Впервые после Тулона Бонапарт оказался в стане победителей. 17 вандемьера спасшие Конвент офицеры были представлены Собранию. Фрерон напомнил, что Обри сместил большинство из них как патриотов. «Знайте же, — гремел он, — что генерал артиллерии Бонапарт, сменивший Мену в ночь на 12-е и имевший в своем распоряжении лишь утро 13-го для отдачи мудрых приказов, в эффективности которых вы имели возможность убедиться, был переведен из артиллерии в пехоту». Ищущий руки очаровательной Полины, Фрерон, при содействии Барраса, явно протежирует генералу Бонапарту — своему будущему шурину. Последний официально назначается заместителем командующего внутренними войсками. 24 вандемьера он становится дивизионным генералом. Утвержденный в этом звании, он принимает командование вместо Бар-раса, ушедшего в отставку 3 брюмера IV года. Ему поручено следить за порядком в столице, что свидетельствует о доверии, хотя эта должность и утратила былое значение после разгрома правой и левой оппозиций. Он расформировывает Национальную гвардию, реорганизует призванный сменить ее полк жандармерии, очищая его от роялистов — ставленников Обри. Ему приходится считаться с очередным вздорожанием хлеба из-за недорода, с нехваткой дров, с растущей в результате углубляющегося кризиса безработицей. Чтобы не дать якобинцам воспользоваться недовольством народа, толпящегося у булочных и на рынках, он закрывает их якобинскую секцию в Пантеоне. Для обезвреживания главарей использует на улицах Парижа войска, численность которых доходит до сорока тысяч — цифра по тем временам весьма внушительная. Приведем в этой связи один вошедший в «Мемориал» анекдот: «В те времена Наполеону приходилось прежде всего противостоять голоду, непрестанно возбуждавшему народные волнения. Как-то в один из дней, когда по обыкновению не завезли хлеба и у дверей булочных скопилась толпа, Наполеон патрулировал город в сопровождении нескольких офицеров своего штаба. От толпы отделилась большая группа людей, в основном женщины, которые окружили его и стали наседать, громогласно требуя хлеба. Толпа множилась, угрозы делались все более свирепыми, обстановка накалилась до предела. Некая необъятных размеров женщина более других привлекала внимание своим видом и бранью. "Эти эполетчики издеваются над нами! — кричала она. — Им бы только набивать брюхо и жировать. Им плевать, что несчастный народ подыхает с голоду". Наполеон спросил, обращаясь к ней: "Мамаша, посмотри, кто из нас толще, ты или я?" А в те времена Наполеон был очень худым. "Я был худ как щепка", — вспоминал он. Толпа разразилась хохотом, и офицерский патруль двинулся дальше».

К этому же периоду относится его связь с Жозефиной Таше де ла Пажри, вдовой гильотинированного генерала и матерью двоих детей. Он познакомился с ней у Барраса накануне Вандемьера. Забыты Дезире и несколько любовных увлечений, которые всеми правдами и неправдами навязывала ему герцогиня д'Абрантес. Жозефине тридцать три года, и, если верить современникам, ее красота уже слегка поблекла. «Она давным-давно пережила пору расцвета», — пишет Люсьен. Это была женщина с «желтыми, гнилыми, дурно пахнущими зубами», — по мнению одного, с «малопривлекательной грудью и слишком крупными ступнями ног», — по мнению другого. Жозефина не смогла бы нравиться, если бы не умела быть соблазнительной. Ей удалось пленить Барраса, сделавшего ее одной из своих любовниц. Этим, похоже, она и загипнотизировала Бонапарта, который надеялся с ее помощью добиться от ставшего после Вандемьера всемогущим Барраса солидной должности. Но неожиданно к расчету примешивается удовольствие. К тому же Жозефине отнюдь не требовалось проявлять все свои таланты, которыми наделил ее вышедший в те годы памфлет «Золоэ», чтобы воспламенить такого малоискушенного в сердечных делах человека, как Бонапарт.

«Я просыпаюсь с мыслью о тебе, — пишет он ей. — Твой пленительный образ и воспоминания о вчерашнем вечере не покидают меня. Милая, несравненная Жозефина, что вы со мной делаете? Вы сердитесь? Вы грустны? Взволнованны? Моя душа истомилась от горя, ваш друг не ведает покоя. Но еще мучительнее, когда, вверяясь охватившему меня чувству, я пью с ваших губ, из вашего сердца обжигающий меня пламень. Ах! Лишь этой ночью я окончательно понял, что вы и ваш облик — не одно и то же. Ты выезжаешь в полдень. Через три часа я увижу тебя. Но прежде, mio dolce amor, прими от меня миллион поцелуев, но не отвечай на них, ибо они воспламеняют мою кровь».

Да, Бонапарт — не Шодерло де Лакло. Удручающая пошлость этого и последующих писем — свидетельство неподдельной страсти. Не стал ли брак между Наполеоном Бонапартом и Жозефиной Богарне, заключенный 9 марта 1796 года, убедительным тому доказательством? Несомненно, что благодаря этому браку генерал рассчитывал установить более тесные связи с правившей тогда во Франции группировкой, одной из тайных гурий которой стала Жозефина. Однако вряд ли Баррас навязал ему эту брачную церемонию в обмен на должность командующего Итальянской армией. Чувство впервые сыграло в жизни этого прагматика заслуживающую внимания роль. Следует признать также, что союз этот немного удивил кое-кого из скептически настроенных современников.

Война продолжалась. Да, Испания, Голландия и Пруссия вышли из коалиции, призванной задушить французскую революцию. Однако главный соперник, Англия, по-прежнему оставался за пределами досягаемости. Следовало поэтому нанести удар по ее континентальной союзнице — Австрии. А что если наиболее уязвимое звено антифранцузского альянса — Италия? Бонапарт уже излагал этот план при Робеспьере. Теперь он вновь предложил его Директории, перед которой ему по долгу службы ежедневно приходилось отчитываться, докладывая об обстановке в столице. Карно по-прежнему враждебно относился к идее наступления на Пьемонт, не говоря уже об искушенном скептике, главнокомандующем Итальянской армией Шерере, который писал Массена: «Мне нужен доклад д'Обернона (комиссара-распорядителя), чтобы заткнуть рот здешним парижским болтунам, утверждающим, будто мы могли добиться гораздо большего. Вы догадываетесь, что я имею в виду Бонапарта, донимающего Директорию и министра своими нелепыми проектами и строящего из себя человека, к мнению которого прислушиваются».

Массена считал Бонапарта интриганом, Ожеро — глупцом. Шерер, уставший от обвинений в адрес Итальянской армии, 4 февраля подал в отставку. Похоже, что, получив его письмо, директора вызвали Бонапарта, который в очередной раз изложил им свой план. Как пишет в своих «Мемуарах» Jlaревельер-Лепо, его идеи в целом были одобрены, и по предложению Карно Бонапарт сменил Шерера. Баррас утвердил это назначение.

Разработанный Карно план предусматривал наступление на Вену силами трех армий под командованием Журдана, Моро и Бонапарта. Первая восьмидесятитысячная армия должна была двигаться по Майнской долине. Вторая, тоже восьмидесятитысячная, — по Дунайской — традиционные маршруты, опробованные еще в XVII веке. Наконец, третья — по долинам По и Австрийских Альп. На первом этапе кампании Итальянской армии отводилась роль статиста, однако Бонапарт настоял на том, чтобы она также участвовала в военных операциях.

26 марта он в Ницце и уже на следующий день выслушивает доклады Массена, Серюрье, Лагарпа и Ожеро. К этому их обязывают его звание и должность, хотя легенда и приукрасила их первую встречу 28-го Бонапарт докладывает Директории, что встретил в войсках весьма радушный прием, констатируя при этом бедственное положение, в котором находится вверенная ему армия. Впрочем, не будем преувеличивать. Комиссар Директории Саличетти, которого мы вновь находим в окружении Бонапарта, уже вовсю трудится над мобилизацией необходимых ресурсов. Существует и другая легенда — знаменитое воззвание: «Солдаты, вы раздеты и голодны». Она родилась на Святой Елене и, весьма вероятно, являет собою сжатое изложение куда более пространных речей, произносившихся перед полубригадами, выстроенными для спешного смотра накануне наступления.

Не станем вдаваться в детали кампании, вызывающей восхищение всех военных историков.

Австрийская и сардинская армии численностью до семидесяти тысяч человек обороняли внутренние склоны Альп и Апеннин по фронту от Кунео до Генуи, контролируя подступы к Пьемонту. У Бонапарта было тридцать шесть тысяч человек. Его план состоял в том, чтобы расчленить союзнические армии. Совершив бросок через Кадибонское ущелье и Бормиданскую долину, он вклинился между ними и разгромил на своем правом фланге австрийцев (12 апреля при Монтенотте и 14 апреля при Дего), а 13 апреля, на левом фланге, — сардинцев (при Миллезимо). Отрезанные от своих австрийских союзников войска короля Сардинии потерпели 21 апреля еще одно поражение при Мондови и через шесть дней подписали в Чераско акт о капитуляции. Дорога на Пьемонт была открыта.

Расправившись с сардинцами, Бонапарт повернул против австрийцев, поджидавших его у Павии, на левом берегу По. После переправы через реку у Пьяченцы он как из-под земли возник перед ними с юга. Не желая быть сброшенными в воду, австрийцы без боя отошли к реке Адда, где 10 мая в кровопролитном сражении Бонапарт разгромил их на мосту Лоди. Так, без особых усилий, Ломбардия была очищена от австрийцев. Жители Милана приветствовали Бонапарта как освободителя. После того как генерал поставил во главе созданного им муниципалитета умеренных республиканцев — буржуа и либеральных дворян, — Милан стал центром притяжения всех патриотических сил полуострова. Охваченные страхом герцоги Пармский и Моденский поспешили склонить Бонапарта к заключению мира, на который он согласился в обмен на тяжкие контрибуции. Лишь малая часть из них дошла до Парижа. 13 мая Бонапарт получил от Карно директиву, предписывающую ему временно отказаться от захвата Тироля. Это распоряжение он выполнил тем более охотно, что Моро и Журдан производили впечатление потерявших инициативу генералов. В директиве сообщалось также, что организация обороны Пьемонта поручается Келлерману, чему Бонапарт решительно воспротивился, объясняя свою позицию необходимостью единоначалия на итальянском фронте. Решительный тон победителя на мосту Лоди, которым он ответил на приказ об ограничении своей деятельности, удивил Директорию, и она уступила. Быстрота, с какой были достигнуты военные успехи, поразила самого Бонапарта. Она упрочила его представление о собственной исключительности и подхлестнула самолюбие. «После Лоди, — скажет позднее Наполеон, — я стал относиться к себе уже не как к рядовому генералу, а как к человеку, призванному повлиять на судьбу народа. Мне показалось, что я смогу сыграть не последнюю роль на нашей политической сцене».

Тем не менее до поры до времени он готов проявлять осмотрительность. Он следует рекомендации Директории, которая, идя на поводу у Ларевельера-Лепо, призывает его «поколебать тиару на голове у так называемого отца вселенской церкви». Французская армия оккупировала Болонью, Феррару и Лонго — папа согласился на переговоры, в ходе которых Бонапарт двурушничает, с одной стороны, обвиняя в письмах к Директории «попов», а с другой — выказывая в переписке с кардиналом

Маттеи бесконечное почтение к святому отцу, то есть демонстрирует скорее дальновидность (он отдает себе отчет в глубокой религиозности итальянцев), нежели собственные убеждения.

Тем временем обстановка на германском фронте резко ухудшилась. 24 августа эрцгерцог Карл нанес поражение Журдану. У Альтенкирхена при отступлении французских войск был смертельно ранен Марсо. В этой неопределенной ситуации Моро предпринял, по его словам, «стратегический отход». После того как австрийцы, ликвидировав угрозу на западе, повернули на юг, положение Бонапарта осложнилось.

Сражение развернулось в Мантуе, крепости, господствовавшей над долинами рек Минчо и Адидже, по которым австрийские войска двигались к Италии. Война длилась шесть месяцев, с 1 августа 1796-го по 2 февраля 1797 года. Семидесятитысячная армия под командованием Вурмзера пыталась освободить осаждаемый Бонапартом город. Армия была разгромлена в сражениях при Лонато и Кастильоне соответственно 3 и 5 августа 1796 года. За пять дней Вурмзер потерял двадцать тысяч пленными и пятьдесят орудий.

Месяц спустя силами Второй армии, насчитывавшей пятьдесят тысяч человек, Вурмзер предпринял новое наступление в долине реки Адидже. 4 сентября упреждающим ударом Бонапарт разгромил при Ровердо его авангард, а через четыре дня отбросил от Бассано и самого Вурмзера. Остатки его армии устремились к Мантуе, которую Бонапарт полностью блокировал после завершающего сражения с Вурмзером, произошедшего 15 сентября. Вся кампания заняла 12 дней.

В ноябре командование Третьей армией, численностью сопоставимой с разбитой армией Вурмзера, было поручено генералу Альвинци. На сей раз почти не имевший резервов Бонапарт оказался в затруднительном положении и вынужден был эвакуировать Верону. Однако на самом деле это была всего лишь военная хитрость. Смелым обходным маневром он атаковал неприятеля с тыла в болотах Арколе. В результате трехдневного сражения Альвинци вынужден был отступить.

В январе 1797 года он предпринял последнюю попытку. Командуя семидесятипятитысячной армией, он опрометчиво разделил ее надвое в надежде окружить Бонапарта. Решающее сражение развернулось 14 января у Риволи в устье Адидже. У Бонапарта было то преимущество, что он хорошо знал местность и имел в своем подчинении таких талантливых командиров, как Жубер и Массена, не говоря уже о незаменимом начальнике штаба Бертье. Ударив с левого фланга, Массена обратил неприятеля в бегство. Атаки кавалерийских стрелков Лазаля выправили положение в центре и на правом фланге французской армии, где Казданович имел численное преимущество. В итоге Бонапарт одержал победу. 2 февраля Мантуя капитулировала. Став полновластным хозяином Северной Италии (папа подписал с Францией Толентинский договор), заручившись нейтралитетом осмотрительного Неаполя, Наполеон 17 февраля двинулся на Вену. Отныне ведущая роль переходит к Итальянской армии, поскольку армии в Германии растрачивают свои силы на отвлекающие маневры. Вена выставила против Наполеона своего лучшего полководца — эрцгерцога Карла. Тщетно. Французские войска прорвали оборону в бассейне рек Пьяве и Тальяменто, а также в Тарвийском ущелье и вышли к Цеммеринскому ущелью, оказавшись в ста километрах от Вены, когда 7 апреля было заключено прервавшее наступательные операции пятидневное перемирие. Вовремя. «Итальянская армия оказалась один на один с могущественнейшей европейской державой», — жаловался Бонапарт. Наконец-то зашевелились Гош и Моро. 13 апреля австрийцы продлили перемирие, которое 18 апреля вылилось в предварительные мирные переговоры, начавшиеся в Леобене. Итак, вопреки планам Директории, именно Бонапарт нанес поражение Австрии. Его победы стали возможны благодаря взаимодействию двух тактических маневров, неизменно застававших неприятеля врасплох: охвату, который позволил Бонапарту почти без боя, благодаря одной лишь выносливости солдатских ног овладеть Миланом, и переброске войск, обеспечивавшей (под прикрытием наступающего авангарда, создающего у противника иллюзию, что он имеет дело с основными силами) нанесение решающего удара по наиболее уязвимому участку обороны. Вся эта стратегия основывалась на выносливости войск. Возьмем для примера дивизию Массена: 13 января она участвовала в боевых действиях в Вероне, затем, пройдя ночью по заснеженным дорогам тридцать два километра, 14-го утром вышла на плато Риволи, где сражалась в течение всего следующего дня, после чего, преодолев за тридцать часов более семидесяти километров, 16-го в точно назначенный срок подошла к Мантуе и обеспечила французам победу, овладев замком Фаворите. За четыре дня дивизия преодолела более ста километров и приняла участие в трех сражениях.

В чем главная причина этих поразительных успехов? В преданности командиру. Ибо Бонапарт сразу же сумел завоевать авторитет у солдат, не только заинтересовав их материально (выплачивая, например, половину жалованья наличными), но и создав в Итальянской армии особый психологический климат. Это стало очевидно в 1797 году, когда из Германии подошло подкрепление: прибывшие далеко не сразу освоились в новой обстановке.

Этот климат Бонапарт создавал с помощью прессы. Идея сама по себе не нова, однако никогда прежде она не претворялась в жизнь с такой методической последовательностью. 1 термидора V года стала издаваться газета «Курьер Итальянской армии, или Французский патриот в Милане» под редакцией Жюльена, в прошлом якобинца и бабувиста, примкнувшего затем к Бонапарту. Выпавший на долю газеты успех вызвал к жизни еще один листок — «Франция глазами Итальянской армии», издававшийся Реньо де Сен-Жаном-д'Анжели, бывшим членом Учредительного собрания, представлявшим, в отличие от Жюльена, умеренное крыло Революции. Распространяясь бесплатно, «Курьер Итальянской армии» информировал о поступающих из Франции новостях, ориентируя солдат в нужном Наполеону политическом направлении. В задачу газеты входило также воспитание армии в духе преданности своему командиру, охарактеризованному в номере от 23 октября в таких выражениях: «Он стремителен, как молния, и настигает, как раскат грома. Он всеведущ и вездесущ». Со своей стороны, «Франция глазами Итальянской армии» превозносила скромность этого полубога: «Заглянув в его душу, мы увидим обыкновенного человека, охотно расстающегося в семейном кругу с атрибутами своего величия. Его мозг, как правило, отягощен какой-нибудь великой мыслью, часто лишающей его сна и аппетита. С доверительным достоинством он может обратиться к тому, кто пользуется его расположением: "Передо мной трепетали цари, в моих сундуках могли бы храниться пятьдесят миллионов, я мог бы притязать на все, что угодно, но я — гражданин Франции, я — первый генерал Великой Нации, и я знаю, что грядущие поколения воздадут мне по заслугам"».

Издаваемые в Милане газеты были ориентированы не только на солдат Итальянской армии, но и на французскую общественность, уже обработанную пропагандой, которая расхваливала отчеты, направляемые Бонапартом Директории, перечисляла захваченные знамена и военные трофеи. «Курьер» расходился во Франции большими тиражами. Весьма вероятно, что газета распространялась не только по подписке, но и бесплатно. Благодаря контрибуциям у Бонапарта завелись деньги. «Похоже, — пишет Токвиль, — что он поразил мир прежде, чем мир узнал его имя, ибо во время Итальянской кампании оно писалось и произносилось по-разному».

Впрочем, за исключением Гоша, никто из генералов не оценил значения умелой пропаганды, преувеличивавшей успехи, а порой и искажавшей — как в случае с битвой на Аркольском мосту — информацию об Итальянской армии. Не умаляя заслуг Бонапарта, отметим манеру, в какой они преподносились современникам. Легенда о Наполеоне родилась не на Святой Елене, а на полях сражений в Италии.

После битвы при Лоди помыслы Бонапарта устремляются к Парижу. Он знает, что Директория не пользуется авторитетом, понимает, что взять власть можно, лишь щадя интересы тех, кто так или иначе нажился на Революции.

Директория, в свою очередь, начинает проявлять беспокойство. Бонапарт явно набирал политический вес, что не входило в ее замыслы. У него были армия, солидные трофеи, несколько газет, в том числе в Париже, где с февраля 1797 года под многозначительным названием начинает выходить «Газета Бонапарта и добропорядочных людей». Неподкупность генерала противопоставлялась в ней продажности высших должностных лиц. На переговорах с Австрией по вопросу об условиях мирного договора Бонапарт не считается с получаемыми через Кларка инструкциями директоров. Он требует аннексии Ломбардии, несмотря на то, что член Директории Ребель призывает все отдать Рейнским провинциям. Воспользовавшись как предлогом восстанием против французского присутствия, вспыхнувшим 17 апреля в Вероне, он объявляет 2 мая войну Венеции. 15 мая он без боя входит в город. Эта оккупация стала началом расчленения Республики, позволившего удовлетворить притязания Австрии, которая требовала компенсации в обмен на потерю Ломбардии и Бельгии. Не мешкая Бонапарт превращает 29 июня Ломбардию в Цизальпинскую республику, государственное устройство которой полностью копирует французское. Республике не хватает выходов к морю: ультиматум, предъявленный Бонапартом Генуе, подчинил этот порт Франции.

Париж раздражала самостоятельность, которую проявлял Бонапарт в принятии политических решений. Последовали нападки со стороны правой монархической оппозиции, увеличившей, как показали выборы, численность своих избирателей. Она не могла простить ему 13 вандемьера и поддержки, которую он оказал итальянским якобинцам. Мале дю Пан превратил «уродливого недомерка с растрепанными волосами» в объект непрекращающихся нападок. Дюмолар с трибуны Совета пятисот обвинил главнокомандующего Итальянской армией в оккупации Венеции и Генуи без предварительной консультации с Директорией и собраниями. Солдаты этой армии, раненные или демобилизованные, возвратившиеся во Францию, подвергались оскорблениям и унижениям; их заставляли выкрикивать: «Да здравствует король!»

Со своей стороны, Бонапарт неплохо подготовился к обороне. Он арестовал одного из главарей роялистов, графа д'Антрега, завладев его документами. В портфеле графа находилось донесение некоего авантюриста по имени Монгайяр. Оно представляло собою отчет о переговорах с военными руководителями Республики, имевшими целью склонить их на сторону Людовика XVIII. В переговорах принимал участие и Пишегрю, председатель Совета пятисот.

Тем временем в Директории произошел раскол. Карно и Бартелеми примкнули к правому большинству. Им противостояли Ребель, Ларевельер-Лепо и Баррас. Баррас задумал военный переворот в расчете на Гоша, назначенного его заботами министром обороны, который, однако, из-за возрастного ценза не мог приступить к исполнению своих обязанностей: ему не исполнилось еще тридцати лет. Гош очень переживал, видя, как под огнем критики гибнет его репутация, и вскоре умер то ли от болезни, то ли от отчаяния, то ли от яда. Что касается Бонапарта, то последний оказывал Баррасу всемерную поддержку. Скорее всего это он передал ему документы, изобличающие предательство Пишегрю. Во всяком случае, он направил в Париж Ожеро с подстрекательским посланием Итальянской армии: «Если вы боитесь роялистов, обратитесь к Итальянской армии, она в два счета разделается с шуанами, роялистами и англичанами». В ночь с 17 на 18 фрюктидора (с 3 на 4 сентября) Баррас, Ребель и Ларевельер поручили Ожеро срочно арестовать роялистов. Пишегрю и Бартелеми были задержаны, Карно удалось скрыться. Стены Парижа украсились плакатами с копиями документов, изъятых Бонапартом у д'Антрега. В очередной раз Бонапарт сорвал планы роялистского заговора.

Но много ли он выиграл в результате этого государственного переворота? Ребель, выступавший против переговоров с Австрией, остался на своем посту. Опьяненный успехом Ожеро критиковал своего командира. Баррас продолжал сохранять дистанцию.

«Прошу вас подыскать мне замену и дать возможность уйти в отставку, — писал Бонапарт Директории. — Нет такой силы, которая заставила бы меня продолжать службу после чудовищной неблагодарности правительства, явившейся для меня полной неожиданностью. Мое основательно подорванное здоровье настоятельно требует отдыха и покоя. Душа также нуждается в укреплении в среде соотечественников. Слишком долго я пользовался огромной властью. Я всегда употреблял ее во благо родины, в укор безнравственным людям, готовым усомниться в моей добродетели. Моя незапятнанная совесть и благодарность потомков послужат мне утешением».

В действительности же после фрюктидора термидорианцы не могут обойтись без Бонапарта. Журдан дискредитирован. Моро ненадежен. Ожеро болтлив. Бернадот афиширует свои ультрареспубликанские взгляды. Все это прекрасно известно главнокомандующему Итальянской армией. Поэтому он может по своему разумению вести переговоры с представителем Австрии Кобенцлем. Без согласования с директорами он формулирует пункты мирного договора, подписанного в Кампо-формио 18 октября 1797 года. Австрия передает Франции Бельгию и признает Цизальпинскую республику. Взамен она получает Венецианскую республику за вычетом Ионических островов. Что касается левого берега Рейна, то решение этого вопроса выносится на обсуждение сейма, заседание которого состоится в Раштатте. Бонапарт замечает: «Эти парижские адвокаты, ставшие директорами, ничего не смыслят в политике. Слабые умы… Мы вряд ли сработаемся. Они мне завидуют… Я более не намерен подчиняться. Я познал вкус власти и не смогу от нее отказаться». Да, битва при Лоди стала поворотным событием в его жизни.

26 октября доставленный Бертье и Монжем текст Кампо-формийского договора лег на стол «парижских адвокатов». По свидетельству Ларевельера-Лепо, директора долго не могли смириться с тем, что Венеция отошла к Габсбургам. Однако приходилось считаться с общественным мнением: сказывалась усталость от войны. К тому же существовала опасность непредвиденной реакции армии Бонапарта. Словом, к этому времени Директория окончательно утратила популярность. Поэтому Баррас одобрил договор. Но как быть с Бонапартом? Чтобы избавиться от него, его назначают главнокомандующим Английской армией, поручая подготовку экспедиции против Великобритании. А до поры до времени, чтобы держать его подальше от столицы, его направляют в Раштатт для завершения начатых в Кампоформио переговоров. Для термидорианцев Бонапарт становится слишком громоздкой фигурой. Зато в глазах современников он — победитель австрийцев и миротворец на континенте. После объявления мира «все головные уборы взмыли в воздух, — писал корреспондент «Редактора», — воодушевление не ведало границ, и имя удачливого полководца передавалось из уст в уста».

Глава V ВОСТОЧНАЯ ГРЕЗА ИЛИ ПОЛИТИЧЕСКИЙ МАНЕВР? ЭКСПЕДИЦИЯ В ЕГИПЕТ

«Двадцать выигранных сражений так к лицу молодости, так сродни горящему взору, бледности и известной разочарованности». Директория трепетала перед Бонапартом, чье могущество возросло вдруг до угрожающих размеров. Главнокомандующий Английской армией, который мог рассчитывать на слепую преданность армии Итальянской, завоевавший в Раштатте симпатии части войск, дислоцированных в Германии, Бонапарт располагал силами, достаточными для того, чтобы разогнать исполнительную власть. Тем более что имелся хороший предлог: стоило дать ход документам, найденным в портфеле графа д'Антрега, и интриги некоторых членов Директории были бы разоблачены.

Однако Бонапарт, обладавший верным политическим чутьем, решил, что час нового военного переворота еще не пробил. Только что «фрюктидоризовали» роялистов, якобинцы не пошли бы за ним, а общественность не поддержала бы власть военных: слишком велико было предубеждение против политиканствующих генералов. Авторитет Бонапарта зиждился не только на его победах, но и на его лояльности по отношению к Республике. В глазах общественности он являл собою образ бескомпромиссного героя, единственного генерала — победителя минувшей кампании. Лубочные картинки, народное песенное и поэтическое творчество сделали его своим кумиром, подхватив стартовавшую в Италии пропагандистскую эстафету. На театральной сцене шел спектакль «Мост через Лоди», и на каждом представлении имя победителя встречалось овациями. Даже улица Шантрен, где находилась его резиденция, была переименована в улицу Победы. И при этом, в отличие от Гоша, он ухитрился не пасть жертвой собственной мнительности и куда как переменчивого общественного мнения. По возвращении в Париж Бонапарт счел за благо напустить на себя вид скромного и слегка скучающего гостя на устраивавшихся в его честь праздничных банкетах. Лишь однажды он позволил себе выйти из роли, заняв 25 декабря 1797 года оставшееся вакантным после Карно кресло в Ин-статуте[8] по классу естественных наук. Дальновидный маневр, обеспечивший ему поддержку идеологов, «неподкупной совести» нисходящей Революции. Кроме того, членство в престижном учреждении еще более упрочило его славу. Открытое заседание 4 января 1798 года, состоявшееся по случаю его избрания, получило широкий резонанс.

«Бонапарт, — писала газета «Монитор», — прибыл на заседание безо всякой помпы, скромно занял свое место, сдержанно внимал похвалам, расточаемым ему докладчиками и зрителями, и удалился. Ах, до чего же хорошо знает он человеческое сердце, и в особенности психологию народных правительств! Скромностью и непритязательностью вынужден порядочный человек добиваться у них расположения, которое невежды и пошляки неохотно оказывают ему повсюду, и реже, чем где бы то ни было, — в Республиках».

В действительности же 8—20 февраля 1798 года, в ходе инспекционной поездки, Бонапарт убедился в огромных трудностях, связанных с высадкой в Англию. Он рисковал лишиться своего авторитета в экспедиции, в которой Гош однажды уже потерпел неудачу. В отчете, направленном 23 февраля Директории, он, в частности, писал: «Какие бы усилия мы ни прилагали, пусть даже на протяжении нескольких лет, нам не достичь военного превосходства на море. Попытаться высадить десант в Англии, не обеспечив предварительно контроля над проливом, — самая рискованная и сложная из операций, которые когда-либо осуществлялись. Для ее проведения потребуются долгие ночи, начиная уже с этой зимы. После апреля лучше вообще ничего не предпринимать».

Он предложил два варианта — напасть на Ганновер или захватить Египет. 14 февраля с этим проектом перед Директорией выступил министр иностранных дел Талейран. Первый вариант казался вполне приемлемым: он в полной мере отвечал как полководческому честолюбию Бонапарта, так и интересам директоров, озабоченных тем, чтобы поскорее избавиться от опасного генерала. Война с Египтом казалась форменным безумием: Франция должна была лишиться армии и опытного генерала (в условиях, когда на континенте в любой момент могла разразиться новая война), избежать встречи с английским флотом в Средиземном море и вторгнуться в неведомую страну (что бы там ни говорил французский консул в Каире Магаллон, уверяя, что ее оккупация не составит труда). И все же Восток завораживал Бонапарта. Кроме того, его устраивало, что политическая ситуация во Франции могла спокойно дозревать в его отсутствие. Общественность, узнав о проекте, воодушевилась перспективой похода в таинственную страну, воспетую в «Руинах» Вольнея. Наконец, Директория не без удовольствия отнеслась бы к отступлению нависшей над ней угрозы.

Оккупация Египта позволяла решить сразу три стратегические задачи: захватить Суэцкий перешеек, блокировав тем самым один из путей, связывавший Индию с Англией, заполучить новую колонию, которая, по словам Талейрана, «одна могла бы компенсировать все владения, утраченные до сих пор Францией», завладеть важным плацдармом, открывающим доступ к основному источнику процветания Англии — Индии, где Типпо-Сахиб вел освободительную войну с британскими колонизаторами.

Военно-исторические цели похода на Восток совпадали с научными интересами Франции. Поход вписывался в долгую череду этнографических путешествий XVIII века. Предполагалось, что к армии присоединится научно-исследовательская экспедиция, с тем чтобы впоследствии на основании собранных материалов создать Институт Египта. В путешествии приняли участие отобранные Монжем, Бертолле и Арно 21 математик, 3 астронома, 17 инженеров-строителей, 13 натуралистов и горных инженеров, столько же географов, 3 химика, специалисты по пороху и селитре, 4 архитектора, 8 рисовальщиков, 10 механиков, 1 скульптор, 15 переводчиков, 10 литераторов, 22 наборщика, в распоряжении которых имелись латинские, греческие и арабские шрифты. Список прославленных имен выдающихся деятелей впечатляет: Монж, Бертолле, Костаз, геометр Фурье, минералог Доломье, астроном Мешэн, натуралист Жофруа Сент-Илер, врач Деженетт, прославившийся своими карандашами химик Конте, археолог Жомар, ориенталист

Жобер, гравер Виван Денон… А также художник-флорист Редуте, пианист Рижель и поэт Парсеваль-Гранмезон, муза которого останется, правда, безучастной к этой эпопее.

Придав военной кампании научно-исследовательский характер, Бонапарт подтвердил свою принадлежность к касте идеологов. В конечном счете завоевание Египта являлось для него прежде всего внутриполитической акцией. Бонапарт был, несмотря на приписываемые ему высказывания, слишком трезвым реалистом, чтобы мечтать о создании восточной империи наподобие той, которой увековечил себя Александр Македонский. Слишком уж много препятствий ждало его на этом пути, начиная с религии и языка. Разумеется, он рассчитывал со временем поделить с русским царем оттоманские владения, мечтал о новом Египте, возрожденном благодаря протекторату французской администрации, а то и о мировой Империи. Однако в 1798 году он думает прежде всего о том, как, уехав в такую даль, не растерять свой авторитет. Но вот он пересек Средиземное море, и Египет начинает рисоваться ему легкой добычей. Бонапарт надеется, что, пока в Париже будет углубляться правительственный кризис, военные успехи приумножат его славу. И не скрывает этого. Нацелившись на Францию, он замахивается на Европу. Когда это произойдет? И как? Этого он пока не знает, однако явно не намерен заживо хоронить себя в Египте.

19 мая двести кораблей под командованием адмирала Брюйе с тридцатипятитысячной армией отплыли из Тулона. Все было сделано за один месяц: укомплектованы личный состав и военное снаряжение, оснащены суда. Бонапарту не терпелось покинуть (на время, разумеется) Париж. Поспешность, приведшая к неизбежным просчетам в подготовке экспедиции. Хотя военные приготовления не ускользнули от внимания Британского адмиралтейства, Нельсон дважды прозевал французский флот, решив, по-видимому, что речь идет об экспедиции в Турцию. По пути Бонапарт без боя захватил Мальту. 1 июля французские войска, не встретив никакого сопротивления, высадились в Александрии. Город быстро перешел в руки французов. Однако невыносимая жара (Бонапарт явно неудачно выбрал время года и, похоже, планируя свои кампании, никогда не принимал в расчет метеорологические условия!), пустыня и царящая повсюду нищета ощутимо поубавили первоначальный энтузиазм. По свидетельству канонира Брикара, «солдаты гибли в песках из-за нехватки воды и продовольствия. Адская жара заставляла их бросать трофеи, и немало было таких, кто не вынес испытания и пустил себе пулю в лоб». Многие, несмотря на пропаганду, задавались вопросом: что привело на эту негостеприимную землю? Франсуа Бернуайе, директор пошивочной мастерской, писал своей жене из похода: «Мне стало известно, что, посылая армию без всякого объявления войны и без какого бы то ни было повода к ее объявлению, наше правительство рассчитывало водвориться во владениях султана Константинополя. Для этого, как мне говорили, достаточно толики сообразительности. Бонапарт, благодаря своей гениальности и победам, одержанным им во главе ставшей непобедимой армии, обрел во Франции слишком большой вес. Он стал помехой, чтобы не сказать — препятствием для властей предержащих. Других причин я не вижу».

Таковы были настроения в Египетской армии.

Будучи провинцией Оттоманской империи, Египет фактически находился под властью военно-феодальной диктатуры мамлюков, предки которых были рабами, вывезенными из различных районов Кавказа. Эта воинственная каста правила народом, состоявшим из мелких ремесленников, лавочников и феллахов, которые терпели владычество эмиров с тем большим неудовольствием, что в конце XVIII века Египет вступил в полосу явного экономического упадка. Молниеносный крах командной верхушки подтвердил верность прогнозов консула Магаллона. Хватило одного-единственного сражения, развернувшегося 21 июля в Гизе, близ Каира, неподалеку от Больших Пирамид. Атаки кавалерии мамлюков разбились о каре французской пехоты. Пропаганда тут же подхватила весть об этой победе и раздула ее до невероятных размеров, облегчив взятие Каира.

Однако 1 августа французский флот, которому до сих пор удавалось уклоняться от встречи с английской эскадрой, был застигнут Нельсоном на рейде в Абукире и полностью уничтожен. Бонапарт оказался заложником собственной победы.

В сентябре, после вступления в войну Турции и угрозы столкновения с армией Оттоманской империи, ситуация еще более осложнилась. Давали о себе знать и вызываемые жарким климатом инфекционные болезни. Враждебность местных жителей вылилась во вспыхнувшее 21 октября в Каире восстание, стоившее жизни генералу Дюпюи и любимому адъютанту Бонапарта — Сюлковскому. Это кровавое восстание очертило границы лояльности мусульманских властей.

А между тем немало было сделано, чтобы завоевать симпа-тии местного населения: французы уважительно относились к мусульманскому вероисповеданию, упраздняли отжившие феодальные институты, восстанавливали оросительную систему, способствовали оживлению экономики. Под руководством главного инженера Лenepa начались подготовительные работы по выравниванию уровней грунта на Суэцком перешейке для соединения Средиземного и Красного морей. Наподобие Института Франции был создан Институт Египта, в задачи которого входило «содействие прогрессу и просвещению в Египте». Начали издаваться две газеты на французском языке: «Курьер Египта» и «Египетская декада». Появилась возможность говорить о начале подъема страны, освободившейся от экономических, социальных и даже религиозных ограничений, навязанных ей тиранией мамлюков. Не было забыто и историческое прошлое: археологические раскопки в Фивах, Луксоре и Карнаке, обнаружение Розеттского камня, многочисленные наброски, выполненные Виван Деноном и рисовальщиками его группы, составили тот богатый материал, который лег в основу начавших с 1809 года издаваться внушительных томов «Описаний Египта».

А война тем временем продолжалась. Как и предполагалось, турки продвигались к Египту. В феврале 1799 года, после тщательной подготовки, Бонапарт выступил им навстречу, вторгшись в Сирию. Без особых усилий были взяты Газа (где погибло две тысячи турок) и Яффа. Зато Сен-Жан-д'Акр, обороняемый пашой Джезаром и бывшим однокашником Бонапарта Фелипо, оказался для французов крепким орешком. Город снабжала продовольствием и боеприпасами британская эскадра под командованием адмирала Сиднея Смита, тогда как французам явно не хватало осадной артиллерии: орудия, которые должны были быть доставлены морем из Дамиетты, перехватили англичане. Бернуайе в своих письмах утверждает, что некоторые генералы, такие, например, как Даммартен, обеспокоенные приписываемыми Бонапарту намерениями (в том числе — короновать себя королем Персии), «сделали все, чтобы затруднить взятие Сен-Жан-д'Акра». Свирепствовали болезни. 16 апреля в Мон-Таборе, близ Назарета, пришлось дать бой подошедшей из Дамаска турецкой армии. Другая высадившаяся в Абукире армия была 25 июля разгромлена спешно возвратившимся в Египет Бонапартом. Незадолго до этого Ланюсс подавил восстание, поднятое эль Моди.

Восточная греза превращалась в кошмар. Тем более что из Парижа поступали плохие новости. Отсутствие точной информации о ходе Египетской кампании порождало самые не-вероятные слухи. Недруги Бонапарта преувеличивали последствия катастрофы у Абукира и восстания в Каире. Сам главнокомандующий Египетской армией ввиду отсутствия надежной связи с Францией не мог своевременно принимать эффективных мер в свою защиту. А тут еще подключились англичане, изобличая жестокость Бонапарта, отдавшего распоряжение о ликвидации больных чумой французских солдат и безоружных турок. Бонапартистская пропаганда вяло и неубедительно пыталась внушить мысль об изгнании из Франции «коррумпированными чиновниками генерала и командной элиты Итальянской армии». С возобновлением войны на Европейском континенте другие поля сражений стали привлекать к себе внимание общественности. Поговаривали о перевороте, задуманном Сиейесом с помощью блистательного генерала Жубера.

26 августа Клебер, возглавивший Египетскую армию, поведал войскам о состоявшемся 23-го числа отъезде главнокомандующего. Оставленная последним записка так объясняла этот неожиданный поступок: «Интересы отчизны, ее слава, верность долгу, а также чрезвычайные обстоятельства вынуждают меня, минуя кордоны вражеской эскадры, вернуться в Европу». Бонапарт взял с собой Бертье, Ланна, Мюрата, а также Монжа и Бертоле. Дважды предстояло ему испытать судьбу: ускользнуть в Средиземном море от английского патруля и, несмотря на официальный вызов, полученный им 26 мая, как-то аргументировать свое возвращение. Дважды свершилось чудо: корабль не был перехвачен англичанами, а реляция о победе при Абукире, одержанной 24 июля, на несколько дней опередила возвращение Бонапарта. Она опровергла пессимистические прогнозы в отношении Египетской армии и воодушевила публику описанием очередной блистательной победы Наполеона. Все как-то забыли о безвыходном положении Египетской армии, а также о том, что ее отсутствие оборачивалось тяжелыми поражениями Франции в новой войне на континенте. Получилось так, что Бонапарт правильно сделал, противопоставив себя Директории. Несмотря на провал египетской экспедиции, он возвратился во Францию в ореоле экзотических побед, воспетых услужливой пропагандой. «Все города, через которые он проезжал по пути в столицу, сияли иллюминацией», — быть может, с преувеличенным восторгом писал современник. Газета «Наблюдатель» поместила 18 октября такую заметку: «Бонапарт прибыл в Париж. Он остановился в своем доме на улице Победы, где встретился с матерью, которой всего сорок семь лет и которой поэтому долго еще предстоит радоваться успехам сына». Сделав это сентиментальное замечание, журналист прибавил: «Бонапарт оказался, пожалуй, единственным сохранившим здоровье офицером Египетской армии. На вид хрупкого телосложения, он наделен исключительной физической и моральной силой». Пропаганда в очередной раз лепила образ героя, уже созданный ею во время Итальянской кампании. Жубер был убит, Моро скомпрометирован, Бернадот чересчур осмотрителен. Путь оказался свободен. Похоже, что мессией в сапогах, призванным завершить Революцию, которую, осуждая последствия воинственной политики жирондистов, возвестил в 1792 году Робеспьер[9], суждено было стать именно Бонапарту.